- Познакомьтесь, - сказал Юрий Александрович, - Дмитрий Валентинович Булатов, новый наш преподаватель математики.
Булатов поклонился, сел за стол, вытащил из кармана маленькую прямую трубку, набил ее табаком из кожаного кисета и не торопясь, раскурил. Синие клубы дыма поплыли по комнате. Это был какой-то другой дым, совсем не похожий на тот, который шел от самокруток и даже от папирос.
Юрий Александрович налил Булатову чай, и чай стоял и стыл, а необыкновенно ароматный табачный дым плыл по комнате, потом стал кольцами выходить изо рта Дмитрия Валентиновича; девять колец поплыли одно над другим, а десятое прошло через все девять.
Ольга зааплодировала.
- Замечательно! - сказала она. - Вы кончили курительный институт? Ведь это ж, наверное, годы надо учиться…
- Я люблю учиться бесполезному, - сказал Булатов не то серьезно, не то шутя. - Я с большим трудом изучил математику настолько, чтобы иметь право преподавать ее, и довольно легко изучил вот эту хитрую науку.
Мы все упорно молчали. Мы никогда не видали таких людей и не знали, как к ним относиться.
- Вы надолго к нам? - сдержанно спросил Харбов.
- Годик поживу, - сказал Булатов. - Видите ли, я по характеру Ливингстон. В сущности, мое дело - исследовать Центральную Африку, а судьба меня сделала учителем математики. Сами понимаете, мне несколько обидно. В Центральную Африку не попадешь, а ученики глупы, и математику я терпеть не могу. Вот я и решил побродить по Заонежью.
- Что же у нас интересного? - спросил Саша. - Уж, кажется, такая дыра, дальше некуда…
- Все зависит от точки зрения, - спокойно ответил Булатов. - Постоянным жителям Центральной Африки тоже было непонятно, что нашел у них интересного Ливингстон. Им все казалось таким обыкновенным.
- Нельзя было в более вежливой форме сказать нам, что мы дикари.
- Значит, вы к нам только на год? - спросил Тикачев.
- Не знаю, как поживется. Пока что до начала занятий поброжу по лесам, поохочусь. Да и зимой подстрелю, надеюсь, двух-трех медведей. В промежутках буду объяснять бином Ньютона и проверять тетрадки… У вас что - на всех одно ружье?
- Да, - резко сказал Мисаилов, - и то чужое. С трудом выпросили на один день.
Юрий Александрович торопливо вмешался в разговор.
- Дмитрий Валентинович, - сказал он, - сын моего старого коллеги, петербуржца. Коллега мне написал письмо с просьбой приютить Дмитрия Валентиновича. Я согласился с большим удовольствием. Новый человек в наших местах - это подарок судьбы. Я уже поговорил в школе, и там очень обрадовались. У нас с математикой плохо. Алексей Денисович один не справляется.
- Вы на пароходе приехали? - спросил я.
Дмитрий Валентинович спокойно перевел на меня глаза.
- Да, - сказал он, - на «Розе Люксембург». - Он пододвинул к себе пепельницу и маленькой лопаточкой, которую достал из кармана, стал выгребать пепел из трубки. Когда весь пепел высыпался, он постучал трубкой по краю пепельницы, положил трубку в карман и продолжал так же спокойно и неторопливо: - Путешествие было очень любопытное. Я решил сразу погрузиться в здешнюю жизнь, поэтому вещи сдал в багаж, а сам оделся простым мужиком. Неделю не брился, купил махорки и выучился крутить самокрутки. Представьте себе, под конец получалось недурно. Было только очень противно курить. На пароходе на меня никто не обращал внимания, и я имел возможность понаблюдать. Интереснейший, должен сказать, быт! Картинки нравов народных - прелюбопытные. Я вам как-нибудь расскажу.
- Я сам был на этом же пароходе, - сказал я.
- Ну? - удивился он. - Я вас не видел. И представьте себе, какой случай! - продолжал он, с удовольствием отхлебывая почти холодный чай. - У меня было два письма в Пудож - к Юрию Александровичу и к здешнему кулаку Катайкову. Он когда-то учился в начальной школе у моего батюшки. И вот на пароходе я встречаю Катайкова. Посмотрел на него в естественной обстановке. Экземпляр любопытнейший. Дай только ему развернуться! Такие когда-то снаряжали каравеллы для открытия неизвестных стран и скупали поместья у аристократов. Я представился ему, несмотря на мой странный вид. А оказывается, он и сам заметил меня. Даже выговор сделал. Плохо, мол, мужиком прикидываетесь.
- Ну и были вы у Катайкова? - спросил я.
- Не был, - сказал он, допивая чай. - Для моего интеллигентского сердца слишком сильная личность. Предпочел обременить Юрия Александровича.
- Ну, нам пора, - сказал Мисаилов и встал.
Мы все поднялись тоже.
Во время нашего разговора Ольга сидела на подоконнике и смотрела на улицу. Не знаю, слушала она разговор или думала о своем. Когда мы встали, она спрыгнула с подоконника.
- Ребята, - сказала она, - возьмите и меня! Я тоже хочу охотиться.
- Ну что ж, - сказал Тикачев. - Приходилось по одной шестой ружья на человека, теперь придется по одной седьмой - разница небольшая.
- Если вы возьмете и меня тоже, - сказал Булатов, - то я отчасти вам помогу. У меня тоже есть ружье и, между прочим, очень хорошее, бельгийское. Теперь такие ружья - большая редкость. Тогда придется по одной четверти ружья на человека. А это не так плохо.
Ольга просияла.
- Чудесно! - закричала она. - Не горюйте, холостяки! Это на корабле женщина приносит несчастье, а насчет охоты ничего не известно… Собирайтесь, Дмитрий Валентинович, я тоже сейчас оденусь.
- Мы вас на улице подождем, - мрачно сказал Харбов.
Мы вышли на улицу. Настроение было испорчено. Мы расселись на скамейке, врытой в землю возле забора. Разговаривать нам не хотелось.
По сравнению с этим умным, самоуверенным, красивым человеком все мы чувствовали себя глупыми, темными, даже физически некрасивыми. Жалко выглядели мы рядом с ним. Каждый из нас это понимал.
- Да, - сказал Сема Силкин, - интересный, доложу я вам, фрукт!
Мы молчали.
- Андрей, - спросил Девятин, - ты надумал что-нибудь насчет Колькиного дядьки?
Андрей покраснел.
- Видишь ли, - сказал он, - так сразу это не делается. Я кое с кем говорил, но результатов еще, конечно, не может быть.
Девятин посмотрел на него уничтожающим взглядом.
- Хоть бы не врал! - сказал он сердито. - Натрепался и забыл - вот это будет правильно! И все мы забыли, не ты один. Может, Колька помнил, да стеснялся напомнить: как-никак дядька-то его. А может, и он забыл.
- Верно, - хмуро сказал Харбов, - я скотина, да и вы все хороши.
- Ребята, - сказал Силкин, - знаете что? Зачем мы на охоту пойдем? Ну его к черту с этим бельгийским ружьем! Ведь, по правде сказать, мы толком стрелять не умеем. А он как начнет козырять… Лучше, пока этот бюрократ, - он кивнул головой на Андрея, - надумает за дело взяться, снесем-ка дядьке наши мешки. Все-таки люди хоть день сыты будут.
Наступило молчание. Потом Мисаилов молча взял один из мешков и вскинул его на плечо.
Ольга надела военную гимнастерку, черную юбку и высокие сапоги. Она была из числа тех редких девушек, наружность которых не зависит от того, что на них надето. Она, наверное, и в больничном халате осталась бы такой же Ольгой, стройной и тоненькой, со своей неповторимой посадкой головы, со своими особыми, присущими одной только ей движениями.
- Держитесь, медведи! - радостно закричала она. - В поход, холостяки, барабаны бьют!
Дмитрий Валентинович остался во френче. Он надел только болотные сапоги и хороший, в меру потертый ягдташ. За плечами у него висело знаменитое бельгийское ружье.
Мы молчали. От нашего имени заговорил Андрей.
- Знаете что, - сказал он, - мы не пойдем на охоту сегодня. Тут у нас дело одно есть…
Ольга удивленно посмотрела на нас и вдруг залилась краской вся, от шеи до кончиков ушей. Мы сразу поняли, почему она покраснела. Она подумала, что мы подозреваем ее в каких-то особенных отношениях с этим франтом. Мысль эта действительно таилась где-то в душе каждого из нас, потому что все мы тоже покраснели и отвели от нее глаза.
Один Дмитрий Валентинович остался совершенно спокойным.
- Очень жалко, - сказал он. - Ну что ж, раз собрались, пойдемте, Оля. Постреляем в воздух и вернемся.
Он вежливо поклонился нам, а Оля топнула сапожком, хотела, кажется, что-то сказать, но не сказала и только передернула плечами. Они пошли в одну сторону, мы - в другую.
Странным, наверное, показалось пудожанам наше внезапное возвращение. Только что люди шли на охоту, только что граждане обсуждали, сколько дичи сегодня будет убито, - и вот охотники, немного посидев у старого учителя, шагают обратно, и вид у них мрачный, и они молчат и ни на кого не смотрят. Пудожане качали головами и перешептывались. Мы злились еще больше от этих взглядов и шепота. Дурацкое было у нас положение, с какой стороны ни посмотреть.
Три окошечка дядиного дома мутным взглядом смотрели на улицу. Мы прошли мимо, не замедляя шага, и остановились на углу.
- Черт его знает, как сделать… - сказал Харбов, морщась. - Никогда не занимался частной благотворительностью. Противно и стыдно. Подумаешь, благодетели!
Мы молчали. Действительно, непонятно было, что делать. Войти с веселыми лицами в бедный домик и сказать, радостно улыбаясь: «Вот мы пришли вам помочь». Отвратительно!
- Я, ребята, не знаю, как быть, - сказал наконец Мисаилов. - Колька, ты не можешь тетку вызвать?
- Ну как я вызову? - сказал я. - Дядька начнет расспрашивать, где я да что я. Это на два часа разговор.
- Подумаешь! - сказал Тикачев. - Я вызову. Вы подойдите к дому и подождите.
Мы подошли к дому и хмуро стояли, поджидая Лешку. Не знаю, что он там соврал и какой придумал предлог, но только вышел он очень скоро и за ним шла Марья Трофимовна. Лицо у нее было взволнованное. Мы стояли чуть в стороне от дома, так что из окон нас не было видно.
- Вот, - сказал Лешка, указывая на Марью Трофимовну, - вы объясняйте сами.
Мы молчали.
- Фу, глупость какая! - сказал наконец Мисаилов. - Вот что, Марья Трофимовна. Тут кое-какая еда… - Он замолчал.
Марья Трофимовна внимательно смотрела на нас. Мы все стояли, опустив глаза в землю. Она усмехнулась и пожала плечами.
- Что ж, я возьму, - сказала она резко. Взяла оба мешка и потащила их к дому.
Мы повернулись и зашагали прочь, испытывая глубочайшее отвращение к самим себе.
- Да, - сказал Харбов, - история, скажу я вам… Вот она, частная благотворительность! Будь она трижды проклята!
- А ты бы еще месяц думал там у себя в укоме! - резко обрушился на него Силкин. - Ты бы еще месяц мусолил, как помочь, бюрократ чертов!
- Ладно, ребята, не ссорьтесь, - сказал Мисаилов хмуро.
Лешка плюнул в сердцах, но смолчал.
Мы пришли домой. Непереносимо противно было у нас на душе. Силкин взял гитару и стал задумчиво перебирать струны. Удивительное дело, ни разу в жизни ему не удалась ни одна мелодия, но с течением времени он научился каким-то своим нелепым способом выражать через треньканье свои чувства. Это была, конечно, не музыка, а бормотание, но бормотание по-своему выразительное. Вот и сейчас струны звучали, кажется, вразброд, не в такт, без какой бы то ни было последовательности, но всякому слушателю было ясно, что у Силы нехорошо на душе.
И тут с грохотом распахнулась наружная дверь. Быстрые шаги раздались в коридоре. Дверь комнаты приоткрылась, и вошел дядя.
«Ой, скандал будет!» - подумал я с ужасом. Но, посмотрев на дядю, успокоился. Он даже как будто улыбался, и глаза у него были как будто веселые.
- Здравствуйте, - произнес он и поклонился.
Мы ответили:
- Здравствуйте.
- Садитесь, - сказал Вася.
- Садиться мне незачем, - сказал дядя спокойным, даже слишком спокойным голосом. - Я и стоя скажу.
Какой-то шум доносился из коридора. Топот и шорох, будто что-то тащили. Мы не обратили на это внимания. Мы ждали, что скажет дядя.
- Значит, - сказал дядя ужасно спокойно, - набрали кусков и принесли. Кушайте, мол, на здоровье и нас поминайте. Спасибо тебе, племянник! - Он низко поклонился мне. - И вам спасибо, господа вы мои хорошие.
У него дрогнул голос. Он поднял руку и дернул жидкие волосики, росшие на подбородке. Сейчас только я увидел, что рука у него дрожит. Даже не дрожит, а прыгает.
«Ой, будет скандал!» - решил я снова. И действительно, скандал разразился.
- Я благодарить не желаю! - вдруг закричал дядя отчаянным голосом.
Услыша крик, влетела в комнату Александра Матвеевна. Она стала в дверях, да так и стояла, застыв, до самого ухода дяди.
- Не желаю благодарить, - повторил дядя вдруг очень тихо и спокойно. И снова загремел: - Я правду ищу, я за правду родных детей гублю, а вы мне кусков насбирали! Да мне воры больше дадут, чтоб я про их воровство не гремел.
Он замолчал и вытер дрожащей рукой пот со лба. Он, видимо, очень старался оставаться спокойным, не распуститься.
- Думаете, Катайков меня не купил бы? Катайков и Малокрошечный? Купили бы. Хорошую цену бы дали.
Он опять замолчал. Теперь я понял, что ему вот-вот станет дурно, что он борется с дурнотой, потому что хочет, во что бы то ни стало договорить. Дверь отворилась еще раз, и в двери показался старший сын дяди. К стыду своему, я даже не знал, как его зовут. Лицо у него было хмурое, и на нас он не обратил никакого внимания. С трудом он волоком втащил в комнату два наших мешка. Он чуть-чуть оттянул их от двери, так, чтобы они не мешали проходу, и оставил их на полу. Не здороваясь, он смотрел исподлобья на отца. Кажется, в поведении отца он не видел ничего странного. А Николай Николаевич подошел к Харбову.
- Я простой человек, - сказал он тихо, - болею душой за советскую власть, потому что кулаки имеют силу над народом и богатый над бедным опять издевается. А что ты, комсомольский начальник, об этом думаешь? Ты, комсомольский начальник, мне подачку принес и доволен. Оправдался!
Я всем телом чувствовал, как сильно бьется у дяди сердце, как ему трудно говорить, как он задыхается. Но он все-таки нашел в себе силы прогрохотать напоследок еще раз.
- Кулакам продал крестьянство! - заорал он вдруг с такой силой, что даже Александра Матвеевна вздрогнула, стоя в дверях. - Мужика Катайкову продал! Заседаешь по кабинетам!
На этот взрыв дядька истратил последние силы. Больше он говорить не мог: дыхания не хватало.
- До свиданья, - сказал он совсем тихо и вышел.
Мальчишка повернулся и тоже хотел выйти. Но я успел схватить его за руку. Я прикрыл дверь, чтоб в коридоре не был слышен наш разговор.
- Как тебя звать? - спросил я.
- Коля, - ответил парень.
- Ты, Коля, вечером прибеги в рощу. Разговор есть. Прибежишь?
- А когда прибегать? - спросил Коля.
- Как коров с поля погонят, так и прибегай. Прибежишь?
- Ну, прибегу, - сказал Коля и, не прощаясь, вышел.
- История… - сказал мрачно Харбов.
- Мешки разбирать? - спросила Александра Матвеевна.
Ей никто не ответил. Вздохнув, она взяла мешки и потащила их вниз на кухню.
Мы молчали и думали все по-разному об одном и том же. Снизу из кухни доносился грохот горшков и кастрюль: Александра Матвеевна сердилась.