Воспоминания неизбежно возникают у человека, вновь посещающего места, где прошла его юность, и произошли события, волнующие его до сих пор. Я рассказываю о себе, о Коле Николаеве, юноше, настоящая жизнь которого началась с той минуты, как он попал в «Коммуну холостяков». Я вынужден ограничивать себя рассказом о том, что молодой Коля Николаев сам видел и слышал. В то время многое от него было скрыто, о многом он не догадывался, многого не предполагал. Теперь я знаю гораздо больше, чем он тогда. Кое-что мне стало известно спустя много лет. Были встречи с людьми, принимавшими в событиях косвенное участие, некоторые подробности дошли до меня через третьи и четвертые руки. Всего этого юноша Николаев не мог знать.
Отойдя на много лет от событий, я невольно додумываю неизвестное, стараюсь воссоздать все полностью, хотя бы только в воображении. Я знаю почти всех, кто принимал участие в этих событиях, и могу представить себе их мысли и поведение. Воображение может быть точным, как наука, если оно основано на знании и опыте.
Мне хочется заполнить белые страницы этой повести, рассказывающей о давно случившейся и полузабытой истории, не ограничивать себя только тем, что мог видеть или слышать рассказчик. Я войду в дома, в которых никогда не был, перескажу разговоры, которых не слышал. Я хочу понять, что пережила Ольга, и вместе с нею все пережить. Я позволю себе рассказывать о мыслях и чувствах других людей, о сценах, при которых не мог присутствовать, и о событиях, о которых тогда не мог знать.
Я выхожу за рамки дозволенного автору воспоминаний. Ну что ж, пусть это будет роман. Роман, написанный участником событий.
Сделав эту оговорку, я перехожу к дальнейшему повествованию.
Вечером того дня, когда пароход «Роза Люксембург» прибыл в Подпорожье, Дмитрия Валентиновича Булатова встретил у мостика приближенный человек Катайкова. Было светло и пустынно. Жители Пудожа спали. Никто не видел, как открылась калитка в голубом заборе и два человека вошли на катайковский двор.
- Привел, Тимофей Семенович, - сказал Тишков, вводя Булатова в комнату.
Тишков весь сиял оттого, что хорошо выполнил поручение - и человека доставил вовремя, и все так аккуратненько получилось.
Булатов был, как мы знаем, одет простым мужиком. Он стоял молча и ждал.
- Ты иди, голубчик, - сказал ласково Тишкову Катайков, - и можешь спать ложиться.
Счастливо улыбаясь, Тишков ушел.
- Садитесь, - сказал Катайков.
- А окна? - спросил Булатов.
- Выходят во двор.
Булатов сел.
- Дмитрий Валентинович, кажется? - спросил Катайков.
Булатов молча кивнул головой.
- Ну что ж, письмо я получил. Пишут, что вы приедете и чтоб я вам помог. Я помогу. Пока ночуйте у меня, а после комнату снимем. Насчет службы тоже сумеем помочь. Вы ведь учитель, кажется? Найдем знакомых. Все будет в порядке.
Катайков смотрел на Булатова спокойным, чуть улыбающимся взглядом. Булатов вытащил из кармана истрепанный бумажник и достал оттуда квитанцию.
- Первая моя просьба, - сказал он. - Вы не могли бы сейчас послать лошадь в Подпорожье и выкупить мой багаж?
- Утром сделаем.
- В моем багаже сохраняются некоторые предметы, без которых наш разговор будет неубедительным.
- Ну что ж… - Катайков пожал плечами. - Конечно, сейчас багажная касса закрыта, но для меня откроют и вещи выдадут.
Катайков вышел и отсутствовал минут десять. Булатов сидел не двигаясь, опустив веки. Он полудремал. Он действительно очень устал и, кроме того, подозревал, что хозяин подглядывает в щелку. Он не шевельнулся, пока не вошел Катайков. Вслед за хозяином заспанная женщина внесла поднос. На подносе стояли графин водки и несколько тарелок с закусками. Женщина не поздоровалась, молча поставила поднос на стол и ушла. Катайков налил две рюмки.
- За багажом поехали, - сказал он. - Лошадка бойкая - часа через полтора прибудет ваш багаж.
Гость и хозяин молча чокнулись и выпили.
- Ну? - спросил Катайков.
- Я приблизительно знаю про вас, - сказал Булатов. - Сейчас у вас тысяч сто пятьдесят, считая недвижимость.
- Что-нибудь в этом роде, - неохотно согласился Катайков.
- В ваших руках это очень большие деньги. Вы человек смелый, решительный и умеете делать из рубля сто. Вы не кулак, а купец. Это большая разница. Кулак привязан к деревне, к земле, к месту, где он вырос и развился. Купец может действовать в любой стране. Родись вы на полвека раньше, вы бы вели дела с международными банками и с одинаковым успехом вкладывали бы деньги в сибирские или, скажем, венецуэльские предприятия.
- Спасибо за хорошее мнение, - сказал Катайков, - но только я-то не родился на полвека раньше.
- Поэтому, - сказал Булатов, - вы немного еще покрутитесь, а потом будете уничтожены. Все эти ваши дела, влияние, связи - все это, с вашего разрешения, одна только мечтательность, не более того. Через год или два вас запросто уничтожат, и никто даже писка не услышит.
- Это вы про правительство? - сказал Катайков. - Смею вас уверить - ошибаетесь. Ограничения, конечно, есть, и очень значительные, но человеческая природа на нашей стороне. Так что преодолеваем. И надеемся дальше преодолевать. Я вам честно скажу: я правительством доволен. Многое сделано справедливо: и то, что землю от помещиков отобрали, и то, что царской администрации дали по шапке - это все разумно и современно… Угощайтесь.
Выпили еще по одной и закусили.
- Значит, письма, полученные вами, не показались вам убедительными? - сказал Булатов.
- Почему вы решили? - спросил Катайков.
- Потому что вы разговариваете со мной так, будто я агент ГПУ.
- Да разговор-то к чему? - спросил Катайков. - Так, для интересу?
- Вы про Миловидова слышали? - ответил Булатов вопросом.
- Нет, не слышал, - сказал Катайков. - Это кто такой?
- Это тот самый полковник, - сказал Булатов, - с которым вы разговаривали как-то километрах в пятнадцати севернее Калакунды и с которым условились, что если он обеспечит норвежскую шхуну в Белом море, то вы доставите в лагерь людей, которые будут ему нужны, и организуете путь от Пудожа до Белого моря.
Катайков вспотел. Мелкие капельки пота заблестели на лбу. Он достал из ящика комода коробочку с махоркой и книжечку грубой папиросной бумаги. Не торопясь он насыпал на листик бумаги махорки и тщательно свернул папироску. Мельком он кинул взгляд на Булатова: видит ли Булатов, что у Катайкова не дрожат руки?
Булатов видел это, тоже достал из кармана кисет и не торопясь набил трубочку. И у Булатова тоже руки не дрожали.
- Я толком-то не курю, - сказал Катайков. - Баловаться иной раз балуюсь. Прошу вас.
Твердой рукой он разлил водку в рюмки. Выпили. Катайков захрустел аккуратно очищенной редиской.
- Был ли, не был ли разговор, - сказал он, - речь не об этом. Если вы меня пугать думаете, так это, извините, смешно. Мало ли что набрехал Миловидов! Да и кто он такой? Да и есть ли он на свете? Туманно, господин Булатов, туманно…
Булатов засмеялся.
- Не бойтесь, Тимофей Семенович, - сказал он, - я не прошу вас признаваться мне в том, что вы вели переговоры с полковником белой гвардии, я просто должен вам сообщить, что двадцать шестого июля, в известном Миловидову месте, норвежская шхуна будет.
- Та-ак, - протянул Катайков. - А кого же она возьмет?
- Миловидова, вас и меня. Ну и тех, кто нам понадобится.
Катайков кивнул головой:
- Понятно. Ну, Миловидову в России терять нечего, он все потерял. Вам, думается, тоже, а мне-то ведь есть что терять. Не скажу много, но кое-какое имущество я накопил. А знаете, расставаться с добром жалковато. Я ведь не барин, а мужик. Мне рубль дорого достается, я его дорого и ценю. Вы изволили сказать, что я купец. Благодарю за высокое мнение, а только купец хорош, когда есть на что купить. А если я, скажем, поеду, то с чем же я в европейские страны явлюсь? Там, конечно, свобода, а ведь тоже денежки требуются. Да еще, наверное, нашему рублю не поверят, золото спросят. А тут у меня и наш рубль возьмут. Домик-то я тоже с собой не увезу. Потом, сейчас мне мужики должны, так они на меня работают, а ведь мужиков-то я с собой не увезу? Нет, невыгодное дело вы предлагаете.
- Ну что ж… - Булатов пожал плечами. - Вам видней. Значит, я был неправильно информирован. Оставайтесь в России, Тимофей Семенович. Бог даст, и проживете.
- А вы что ж будете делать?
- А это уж вам знать ни к чему.
- Так, так… - Катайков разлил опять водку.
Собеседники в молчании чокнулись и выпили.
- Ну, а если бы я, скажем, все же решился, - сказал Катайков, - как вы мыслите, что бы я мог взять?
- Я могу говорить только предположительно. - Булатов вынул из кармана расческу и спокойно расчесал волосы. Жест этот был в странном противоречии со всей его внешностью бедного мужика из глухого лесного района. - Думаю, что золотых десяток у вас порядочно, а их где хотите примут по номиналу. Думаю, что и в Петроград вы недаром ездили - акции какие-нибудь прикупили. Ну, потом, уж если на то пошло, продадите тихонько домик. Купите еще золотишка. Связи-то есть - знаете, где покупать. Потери, конечно, будут. Может, и наполовину уменьшится состояние, так зато же и возможности какие откроются! За границей вы капитал за год удвоите.
- Нет, - задумчиво сказал Катайков. - Акции я не покупал. Кто его знает, что они сейчас за границей стоят, легко обмишуриться. - Он подумал. - Рисковое дело. За границей хорошо с капитальцем. А нищему человеку везде плохо.
Со двора донесся шум: скрипели ворота, глухо звучали голоса.
- Вот как мы с вами славно поговорили! - сказал, усмехаясь, Катайков. - Уже и багаж привезли.
В дверях появился улыбающийся Тишков с двумя чемоданами в руках.
- Быстро? - сказал он. - Расстарался, Тимофей Семенович.
- Ну выпей. - Катайков кивнул головой на графин.
Тишков поставил чемоданы и на цыпочках вышел из комнаты. Вошла женщина еще с двумя чемоданами и поставила их на пол. Вслед за ней вошел улыбающийся Тишков с граненым стаканом в руке.
- Я, Тимофей Семенович, рюмочкой не люблю, - сказал он радостно, - я больше люблю стаканчиком!
Пока он наливал водку, пил, вытирал губы и, сияя от счастья, разжевывал кусок селедки, женщина, повинуясь незаметному знаку Катайкова, принесла новый полный графин, поставила его и ушла.
- Ладно, - сказал Катайков Тишкову. - Спасибо тебе. Иди ложись. Больше не потревожу.
Тишков ушел. Булатов и Катайков молчали, пока не стихли его шаги.
- Много набрали имущества! - сказал Катайков. - Возвращаться не думаете?
- Не думаю, - сказал Булатов.
- Ну что ж, дело хорошее. Небось за границей родственники есть или друзья. А у меня-то ведь родни нет. Жена вот только водку приносила - может, заметили? Так я ее, если и поеду, здесь оставлю. На что она мне?
- Значит, все-таки ехать думаете? - спросил Булатов.
- Да нет, это я так, к примеру.
- Значит, решили остаться, - сказал Булатов. - Думаете, долго будут вас тут терпеть?
- Да что же… - Катайков разлил водку. Оба выпили. - Конечно, развернуться мне не дают, это вы правильно говорите. Силу я в себе чувствую большую, а приложить ее некуда. Ну, а кое-как вертеться позволяют. Все-таки у себя я хозяин.
Пока между Катайковым и Булатовым шел напряженный разговор и каждый из них принимал удары и наносил ответные, оба они были совершенно трезвы. Во всяком случае, выглядели трезвыми. Но за те несколько минут, пока Тишков приносил чемоданы, пока жена Катайкова меняла графины, напряжение, в котором находились оба, ослабело, и оба они как-то сразу захмелели. Не то чтоб у них заплетались языки или движения сделались неточными - только покраснели лица, заблестели глаза и откровенней стал разговор.
- Врете! - сказал Булатов. - Вы миром владеть хотите, а вам «вертеться позволяют». Разве вы долго стерпите? Развернуться захочется, мечтания одолеют, а тут-то вас и к ногтю!
Катайков долго молчал, потом налил себе еще рюмку и выпил.
- Ну, верно, - сказал он наконец, и голос его звучал хрипло. - Нету мне ходу, это я лучше тебя понимаю. Разве это дом для меня? Ты не думай, хоромы мне не нужны, не в том дело. Я человек простой, я и в деревянном доме проживу. А вот власть мне нужна - это действительно. Расти мне нужно, вперед двигаться. Я в армяке буду ходить, это мне все равно, да только чтобы люди шептались: «Катайков идет».
- И ты, значит, думаешь, что тебе советская власть расти позволит? - спросил Булатов.
- Ну-ну, - обиделся Катайков, - за дурака меня не считай! Сам понимаю, что прижмут к ногтю. Раньше, позже ли, а прижмут. Они меня долго терпеть не будут. Да и они знают, что я их долго не буду терпеть. Кто-нибудь да возьмет верх. Я раньше думал - дело тишком обойдется, а теперь вижу - не получается. Ну, председатель Совета у меня в кармане. Запутанный человек, пикнуть не посмеет: и купленный он, да и материал имею - боится. Ну, а уж в укоме моей власти нет. Пробовал - не выходит.
Булатов наклонил к Катайкову воспаленную свою голову.
- Год проживешь, ну три, ну пять, - сказал он. - Близок конец - не ребенок, сам понимаешь.
Катайков встал и ударил кулаком по маленькому круглому столику, на котором стоял поднос с закуской и водкой. Ножка подломилась, поднос полетел на пол. Водка, негромко булькая, вытекала из графина. Оба молчали.
- Эй! - крикнул Катайков.
Молча вошла женщина с подносом в руках. На подносе были графин, и закуски, и рюмки - все то же, что и на первом. Поставив поднос на комод, она бесшумно собрала разбросанные куски селедки и сала, осколки тарелок, графин и молча вышла.
- Ну, понимаю, - сказал тихо Катайков, как будто и не было перерыва в разговоре. - А что делать?
- Тысяч тридцать наберешь золотом да ценностями, - сказал Булатов, - для начала достаточно.
- Пятьдесят наберу, - сказал Катайков. - Все равно мало. Ерунда, копейки. Тысяч двести бы для начала - это бы еще ничего. Я через год бы миллионером был.
- А если добавлю до двухсот тысяч? - шепотом спросил Булатов.
- Штаны, что ли, продашь? - также шепотом пошутил Катайков. - Старые штаны - не дадут столько.
Шутка была неискренней. В шепоте было волнение. Дыхание прерывалось. Он понимал, что идет разговор всерьез.
Булатов вынул из кармана ключ и подошел к чемодану. Не торопясь он отомкнул три замка. Трижды щелкнули замки, и крышка открылась. Резким движением Булатов выбросил лежавший наверху френч, галифе, пару сапог. Потом пошли рубашки, шелковый бухарский халат, шелковое трикотажное белье. Легкий запах духов прошел по комнате - особенных, парижских мужских духов: запах сена и кожи. Катайков смотрел, как Булатов роется в чемодане. Руки он положил на расставленные колени и плотно прижал, так, чтоб не было видно, что они немного дрожат. Наконец Булатов вынул из чемодана деревянную, инкрустированную перламутром шкатулку. Расстегнув ворот, Булатов вытащил цепочку, нательный крест и снял висевший вместе с крестом крохотный ключик. Замочек щелкнул, крышка открылась. Катайков перевел дыхание. Но содержимое было закрыто кусочком синего бархата. Булатов повернулся к Катайкову.
- Думаешь, я на родственников надеюсь? - спросил Булатов. - Чепуха! Родственники чаем напоят и помогут шофером устроиться. А у меня не те планы, что у тебя, другие, но тысяч двести и мне нужно. И Миловидову нужно. Он знаешь как озверел, шесть лет проживя в лесу! Он эти двести тысяч в полгода спустит, подожжет жизнь с обоих концов. Ну, да это не наше дело. Я с ним за границей знакомство поддерживать не собираюсь. Важно другое. За тобой норвежскую шхуну посылать не станут и за мной тоже. А за Миловидовым посылают. Он нужен. Шхуна - это его взнос. Без тебя нам до Белого моря не дойти. Выследят. А ты проведешь. У тебя по всем деревням свои люди. Это твой взнос. Ну, а я зачем? Я кому нужен?
Так и не приподняв бархат, закрывавший содержимое шкатулки, Булатов сел, достал трубку, набил ее табаком и закурил. Катайков не шелохнулся.
- Дело, видишь ли, в том, - заговорил Булатов, пустив клуб дыма, - что в свое время жил в Петербурге один ювелир. На вывеске у него было написано «Андрэ», а от рождения он был Титов. Старик был глуп, верил в законность и порядок и, когда революция началась, вовремя не уехал. Только в двадцать первом году он догадался, что надо укладывать чемоданы. В Петербурге был в это время голод, реквизиции, обыски и полная нищета. На самом деле, однако, много фамильных драгоценностей лежало под половицами и за печными вьюшками. Кое-что уберегли бывшие графы и князья, а больше - бывшие горничные и лакеи, которые в решительную минуту смекнули, что незачем пропадать добру. Старик стал скупать драгоценности. Хотелось ему в Европу приехать человеком богатым. Продавцы не дорожились, да многие и не знали вещам настоящую цену. Бесценные вещи попадали к старику за гроши. Наконец ювелир условился с некоторыми людьми, что те его проведут по льду Финского залива в Финляндию. С собой можно было взять только самую малость. Все, что возьмешь, надо было нести в руках тридцать километров по льду. Вот он самое дорогое и уложил в шкатулочку. А часа за два до того, как ему отправляться, явилась Чека. Старика забрали, всякую ерунду, а шкатулочку не нашли.
Катайков забылся. Лицо у него стало как у ребенка, слушающего интересную сказку. Даже рот чуть приоткрылся.
- А как же? - выдохнул он.
- Приказчик у Титова был человек молодой и сообразительный, - сказал Булатов.
- Ты и донес? - увлеченно спросил Катайков.
Булатов, кажется, не слышал вопроса.
- Так вот, - сказал он, - ради этой шкатулочки Миловидов меня включил в операцию. Это мой взнос. И так как на шхуну мы сядем все трое, так как через лес и болото мы тоже все трое пойдем, то справедливо и мой взнос разделить на троих.
- А там отнимут, - каким-то чужим голосом полувопросительно сказал Катайков.
- Кто? И почему? - Булатов достал гребенку и, странно улыбаясь, расчесал еще раз волосы, хотя они и так лежали совершенно прямо. - Ювелира Титова, надо полагать, давно нет в живых, а знают про него двое - ты и я.
Резким движением Булатов поднял кусочек бархата. В комнате сразу стало светлее, или это только показалось Катайкову. В шкатулке лежали кольца и серьги, браслеты и кулоны. Золото, в которое они были оправлены, казалось тусклым и не привлекало внимания. Но камни сверкали. Они светились белым, зеленым, синим, красным светом. Не то чтоб они отражали лучи висевшей под потолком керосиновой лампы - нет, они светились, переливались, жили, играли собственными лучами, особенными, невиданными, живыми. Белый свет был почти непереносимо ярок, красный зловеще мрачен, зеленый холоден, как луна, синий скрывал страшные тайны. Булатов пошевелил шкатулку, и камни заволновались, стали переговариваться своим световым языком, особенным, непонятным сверканием.
Катайков рассмеялся. Он рассмеялся слишком спокойным смехом. В эту минуту такой смех не мог быть естественным. Он скрывал истерику, этот смех. Тимофей Семенович чуть наклонился и смотрел на брильянты не отрывая глаз. Засмеялся негромким смехом и Булатов. Они смеялись оба, будто выслушали очень смешную историю.
Катайков взял себя в руки. Он закрыл на минуту глаза и заставил себя успокоиться. Когда он опять посмотрел на камни - наваждение прошло. Не так уж много было драгоценностей. Десять - двенадцать колец, штук пять кулонов, с десяток браслетов да пар шесть серег. Еще была нитка белого жемчуга.
«Похоже, настоящие, - подумал Катайков. - Хотя, говорят, нынче ловко подделывают». Все-таки руки у него дрожали и под коленками ощущалась слабость. Он подошел к столу, налил рюмку водки, выпил, налил вторую и выпил тоже.
- Пей, - сказал он Булатову.
Булатов отрицательно покачал головой.
- Нет, при них я пить не могу, - сказал он. - С ума сойдешь.
Он закрыл камни бархатом, защелкнул замочек, поставил ящик в чемодан и закрыл крышку чемодана.
Бухарский халат, шелковое белье, френч - все это лежало, разбросанное по полу.
- Вот теперь выпью, - сказал Булатов.