За ночь мы не отдохнули как следует. Сначала ноги болели при каждом шаге, но потом я разошелся. Трудно было подниматься на холмы. Зато вниз мы шагали быстрее. В среднем мы делали, вероятно, километров шесть в час. Скоро стало жарко. С некоторым испугом заглядывал я в густую чащу леса. Больно уж много звериных следов отпечаталось на дороге. Неизвестно, какая зверюга могла выскочить и броситься на нас. Осторожненько, чтоб ребята не догадались, что я боюсь, завел я об этом разговор. Но они догадались сразу и, смеясь, объяснили мне, что волки летом на людей не нападают, они сытые, сыты сейчас и медведи, что нас много да, наконец, есть у нас двустволка и наган. Я успокоился.

Вдоль дороги стояли верстовые столбы. Их поставили еще в царское время; они почернели с годами и подгнили. Когда-то на столбах были написаны цифры, но даже следы цифр давно уже стерлись. Мы обратили внимание на столбы не сразу, а только часа через полтора и пожалели, что не считали версты с самого начала. Оказалось, что Николай Третий считал. Он объяснил, что от Сердечкиной избушки это уже восьмой столб - стало быть, восемь верст позади. Его похвалили, и он засиял гордостью и самодовольством. Теперь он назначил себя вроде как бы главным заведующим столбами. Завидя столб, он бежал вперед и всматривался: все надеялся разобраться, какое написано число, чтоб доказать правильность своего счета.

Вообще Колька вел себя, как веселая собачонка. Он то убегал вперед и ждал нас на вершине холма, то, наоборот, отставал и бегом догонял нас.

Решено было устроить привал через шестнадцать километров. Затеяли спор: все считали, что отдыхать нужно час. Мисаилов утверждал, что двадцать шесть километров можно пройти и без отдыха, в крайнем случае отдохнуть пятнадцать - двадцать минут. Спорили мы больше ради самого спора, чтобы время шло незаметней. Все равно ни у кого из нас не было часов, и каждый определял время по-своему.

Мисаилов сказал, что если мы будем тратить время на отдых, то никогда не догоним Катайкова. На лошадях они все больше и больше будут от нас удаляться.

- Лошади их довезут только до Куганаволока, - сказал Харбов. - Через озеро они на лошадях не поедут. Ты мне другое скажи, Вася: куда они направляются? Вот чего я понять не могу. В Куганаволок?.. Нет, дальше, раз лодки заказаны. Да и продукты за озеро завезли. Так куда же? Дальше дороги нет. За озером вдоль Илексы идет тропа. Куда она ведет, черт ее знает! Места там почти что ненаселенные. Гнуса, правда, еще нет, но он может со дня на день появиться; а говорят, когда гнус, так там и привычному человеку жить невозможно. Есть поселки на островах. Может, они на остров куда-нибудь? Опять-таки непонятно, зачем. Странная история!

Мисаилов молчал. Он считал ненужным задаваться такими вопросами. Надо догнать - и все. И вот он шел, стараясь шагать как можно быстрее, делать шаги как можно больше, и обгонял нас, останавливался и ждал, выражая всем видом своим нетерпение, и, дождавшись, поворачивался, и снова шагал вперед, и снова нас обгонял.

К концу перегона мы очень устали. Когда миновали тринадцатый столб, Сашка Девятин предложил устроить привал. Мол, как раз половина, и отдых совершенно законен. Но все на него набросились. Во-первых, раз решили пройти шестнадцать, значит, шестнадцать и надо пройти; во-вторых, чем больше пройдем, тем меньше останется. На втором перегоне мы больше устанем. Может быть, спор бы и разгорелся, но Андрей, догадавшись, затянул песню. Мы подхватили. Оказалось, что под песню гораздо легче идти. Мы пели про белую армию и черного барона и стали снова шагать все в ногу, потом спели «Под тяжким разрывом» и, в общем, прошагали лишнюю вересу и остановились отдыхать, только пройдя семнадцатый столб. Здесь был ручеек, и на маленькой лужайке остались следы костров. Видно, это было обычное место отдыха на пути из Сердечкиной избушки в Куганаволок.

Мы все разделись до пояса и обмылись холодной водой. Это здорово нас освежило.

Колька маленький заморился к концу перегона. Он притих, лег на траву и лежал не двигаясь. Впрочем, скоро он отошел, вымылся холодной водой и стал рыскать вокруг. Мы несколько раз строго его наставляли, чтоб не отходил далеко. Он обещал и через минуту исчезал снова. Потом прибежал испуганный и сказал, что идет человек. Оказывается, Колька нашел тропинку, ведущую в глубь леса. Побежал, конечно, ее исследовать, но, к счастью, издали услышал приближающиеся шаги. Он даже видел мелькнувшую между деревьями фигуру. По его описанию это был огромный верзила и шел он крадучись, стараясь не шуметь - видно, тая недоброе.

Харбов вынул наган, Тикачев взял в руки двустволку. Здесь можно было всего ожидать. Никто точно не знал, какие люди живут в лесу.

Притихнув, мы ждали появления этого неведомого верзилы. Тишина в лесу была мертвая, только ручеек чуть слышно журчал. Потом мы услышали шорох. Шуршали листья, потрескивали сучки под ногами неизвестного. Он шел молча, но, кажется, не скрывался - наоборот, шагал решительно и быстро, не обращая внимания на шум.

А потом из-за деревьев вышла маленькая, тоненькая женщина в больших сапогах, в черной суконной куртке, с красным платочком на голове. Наган Харбова и двустволка Тикачева были нацелены прямо ей в грудь. Она вздрогнула и остановилась. Тикачев опустил двустволку и сделал вид, что поднял ее совершенно случайно. Харбов тоже смутился и сунул револьвер в карман.

- Здравствуйте, - сказала женщина. - Вы не разбойники? Мне говорили, что здесь разбойников нет.

- Здравствуйте, товарищ Лунина, - сказал Харбов. - Давно пора бы приехать в уком побеседовать. Видите, пришлось мне к вам идти.

Лунина держала в руках небольшой чемоданчик. Она поставила его на землю, подошла к Харбову и протянула руку.

- Вы секретарь укома? - спросила она. - Здравствуйте. Не сердитесь, никак не выбраться.

- Знакомьтесь, ребята, - сказал Харбов, - доктор Лунина, из Куганаволоцкого врачебного пункта.

Мы стали пожимать маленькую сильную руку докторши.

- Вы к нам или от нас? - спросила Лунина.

- Сейчас к вам, - ответил Харбов, - но, наверное, двинемся дальше, через озеро.

Лунина очень обрадовалась встрече с нами. Оказывается, в двенадцати километрах от дороги был маленький поселок, всего два дома. И вот в этом поселке придавило деревом человека. Лунина долго нам объясняла, какие она приняла меры, но мы поняли только, что опасности нет, и что калекой он не останется.

Лунина, рассказывая, все время посматривала на нас: видно, хотела что-то спросить, но не решалась. Мы понимали, что ее интересует, зачем это вдруг такая большая компания, с секретарем укома комсомола во главе, отправляется в Куганаволок. Когда люди идут в такое далекое путешествие, должны у них быть по крайней мере дорожные мешки.

Но ей неловко было спрашивать, а нам не хотелось объяснять длинную и сложную нашу историю.

- Как вам работается? - спросил Харбов.

Это была с его стороны большая неосторожность. Представьте себе, что вы встретили знакомого, любезно спрашиваете его: «Как живете?» - и он вместо такой же вежливой фразы: «Ничего, спасибо», - начинает вам подробнейшим образом рассказывать про свою жизнь. Нечто подобное произошло с Луниной. Ее как прорвало. Она начала с того, что назвала населенные пункты, обслуживаемые ее участком, указав количество населения в каждом из них. Потом она занялась аптекой, перечислила лекарства, которые есть, и гораздо подробнее те, которых нет. Перешла к хирургическим инструментам. Оказалось, что их тоже мало и подобраны они неудачно. Потом перешла к штату. Штат, оказывается, состоял из медсестры, женщины славной, но недостаточно опытной.

Потом начались жалобы на уздрав. Помещение нуждалось в ремонте, нужны были материалы, средства, рабочие. Она много раз писала об этом, а уздрав отписывается, и толку нет никакого. Что-то у нее с родильным отделением не получалось: какой-то знахарь конкурировал с ней. Она писала прокурору, но прокурор мер не принял.

Она бы рассказывала до вечера, если бы не Мисаилов. Прервав ее на середине фразы, он вскочил и сказал очень резко:

- Пора, товарищи!.. Извините, доктор. Вы, если хотите, отдыхайте еще, а мы пойдем.

Нам очень не хотелось идти, но все-таки мы зашагали, сначала медленно, разминая ноги, потом все быстрей. Мы уже привыкали к ходьбе, она становилась для нас чуть ли не естественным состоянием.

Лунина пошла вместе с нами и на ходу продолжала говорить не переставая. Видно, она очень соскучилась по собеседникам.

- Я ведь, знаете ли, - говорила Лунина, - никогда не выезжала из Ленинграда. Когда меня сюда назначили, я знаете как испугалась? Конечно, я не представляла себе, что здесь такая глушь, и все-таки было страшно. Бывало, на трамвай опоздаешь, так по городу боишься идти; а теперь ночью будят - и шагаешь в распутицу, в темноте, по грязи километров сорок. Волки воют, видится всякое, а ничего не поделаешь - идешь.

Докторша энергично шагала в высоких своих сапогах, концы платка торчали у нее на затылке, и выглядела она совсем девчонкой. Я бы дал ей лет девятнадцать, не больше, хотя было ей, наверное, целых двадцать три. В Куганаволоке поговорить не с кем, жаловалась она. Местные люди живут совсем другими интересами. Жалоб и обид у нее накопилось много, а сказать некому. Почта - совсем не то. Она писала возмущенные, горячие письма, а через месяц получала равнодушный чиновничий ответ. Андрей, правда, не был начальством, но мог ей помочь или, во всяком случае, отругать этих бюрократов, до которых ей самой почти невозможно добраться.

- Вот ведь с литературой, - жаловалась она, - ну что же это такое? Я выписала журналы, должны же мы, сельские врачи, быть в курсе последних новостей медицины. Так, представьте себе, вместо восьми журналов присылают два. Сначала вообще отказали. Мол, нет средств. Я сразу перевод: пожалуйста, мол, за мой счет. Так и то не на все подписали. Ведь это ж нахальство!

Андрей слушал очень внимательно, переспрашивал фамилии виноватых, кое в чем оправдывал уездные органы, но чаще соглашался и негодовал вместе с ней.

- Замуж-то вы скоро выйдете? - вдруг сказал он.

Она замолчала и искоса посмотрела на него, как бы проверяя, случайно он задал этот вопрос или имеет в виду что-нибудь определенное.

- В Куганаволоке с женихами плохо, - пыталась она отшутиться.

Но Андрей был серьезен.

- Я говорю о Лебедеве, - сказал он.

Она долго шагала молча и потом заговорила тоже очень серьезно:

- Что ж, товарищ Харбов, лучше считать, что все кончено. Я-то, конечно, дождалась бы, да не знаю, дождется ли он.

- Дождется, - уверенно сказал Андрей. - Он был у меня. Мы долго говорили. Хороший он человек.

- Он-то? - Лунина даже удивилась тому, что в этом вообще можно было сомневаться. - Он волевой человек. И, знаете, из него будет крупный врач. Это и в институте все говорили. Мы как с ним обрадовались, когда нас в один уезд назначили! Думали сразу же пожениться. - Она невесело усмехнулась. - Хорошо, что не успели. Отсюда, знаете, как до него добираться? Наверное, от Москвы до Урала легче. Письма неделю идут. - Она подумала и добавила очень горячо: - Он замечательный, замечательный врач!

Мы все понимали, что она хочет сказать другое: Лебедев - красивый, умный, талантливый, и все девушки в институте завидовали ей, что он влюбился именно в нее, и она этим очень горда и совершенно уверена, что он, несмотря на разлуку, будет ее любить. Вот как много хотела она сказать двумя этими словами: замечательный врач.

Мы поднялись на холм, и далеко перед нами мелькнула полоска воды.

- Водл-озеро, - сказала Лунина. - Чуть правей мыс, и на мысу наш Куганаволок.

Сразу веселее стало идти, когда показалась цель. А то лес, лес, лес, одинаковые подъемы и одинаковые спуски, одинаковые ручейки, одинаковые березы, ели, сосны. Может быть, лес тянется, тянется, такой же однообразный, дикий, пустынный, и нет ему ни конца, ни краю.

Мы еще долго шли, потом поднялись на холм и остановились. Водная гладь, искрясь и сверкая на солнце, уходила за горизонт.

- Вот наше Водл-озеро, - сказала Лунина. - Летом оно ничего, спокойное, а осенью знаете какие волны бывают? Я как-то ехала на тот берег, в Варшенельду был гнойный аппендицит, так натерпелась страху!.. А вон там наш Куганаволок, его за лесом не видно.

Мы спустились с холма, и озеро скрылось, и опять вокруг был лес, лес, лес…

Навстречу нам из-за поворота выехал рыжебородый старик на гнедой неоседланной лошадке. Лошадь трусила не торопясь, равнодушно помахивая головой, хотя старик не переставал яростно колотить ее босыми пятками.

- Ты куда, Афанасий Иванович? - удивилась Лунина.

Рыжебородый задергал поводья, лошадь мотнула головой и остановилась.

- Ой, доктор, - сказал рыжебородый, - вот славно-то! А меня, видишь ли ты, в город послали.

- Это зачем же? - спросила Лунина.

- Человек какой-то, видишь ли ты, пришел. Одет не по-русскому и говорит странно. Василий Степанович и велит: езжай-ка, Афоня, в город. Расскажи, видишь ты, начальству. Пусть начальство решает.

- А документы проверили? - спросил Харбов.

- Документы проверили, - сказал рыжебородый, - да что документы! Умеючи, видишь ли ты, можно какой хочешь документ написать.

- Ладно, - сказал Харбов, - поворачивай, дед. Посмотрим, что за человек и по-каковски он разговаривает.

- И так ладно! - радостно улыбнулся рыжий.

После этого он начал с новой силой бить лошадь босыми пятками, цокать, чмокать и ругать ее лешим и чертом. Выждав приличное время, чтобы не уронить своего достоинства, лошадь затрусила обратно такой неторопливой рысью, что мы, не ускоряя шага, шли с нею вровень.

Дорога шла вниз. Лес по сторонам мельчал. Появился молодой осинник, вдоль канав торчали головки кашек и одуванчиков.

Потом мы поднялись на невысокий холм и увидели наконец Куганаволок: распяленные сети на низком берегу, черные избы, сараи и коптильни. У деревянной пристани покачивались рыбацкие лодки.

- Куганаволок, - сказала Лунина. - Вон врачебный участок, видите? Это мое хозяйство. Дом ничего, хороший, только отремонтировать надо. Пятнадцать лет без ремонта, разве можно?

Мы вошли в село. Улица была пуста.

- Где же народ? - спросил Харбов.

- Народ, видишь ли ты, человека стережет, - ответил рыжебородый мужичок.

- А человек где?

- А человек у докторши.

- Как - у докторши? - возмутилась Лунина. - Почему же ко мне отвели?

- Да кто его отводил, - сказал Афанасий Иванович, - он сам пошел. А мы вокруг дома сидим, смотрим, чтоб не сбежал.

- Ничего не понимаю, - сказала Лунина и зашагала быстрей.

Большой двухэтажный дом врачебного участка стоял чуть в стороне от села, на невысокой горушке. Женщины и мужчины, дети и старики кольцом расположились вокруг дома на травке. Мужчины покуривали, дети играли, женщины беседовали. У всех был самый спокойный вид, будто каждый пришел отдохнуть, людей повидать, подышать воздухом. Высокий мужчина с большими усами поднялся и пошел нам навстречу.

- Здравствуйте, - сказал он. - Вон сколько гостей! И ты к нам собрался, товарищ Харбов? Очень хорошо! Замечательно!

- Что за зверя поймали, председатель? - спросил Харбов, протягивая руку.

- Да ведь кто его знает! Не поймешь, - ответил председатель волисполкома. - Вроде человек как человек, а что-то сомнительно. Но мы ничего, даже виду не показали, только вот уселись вокруг да Афонькину велели в город ехать.

Афанасий Иванович, который, видно, и был Афонькиным, радостно улыбнулся и кивнул головой. Лошадь уже дремала, опустив голову. Удивительно, как умела она использовать каждую минуту покоя…

Мы быстро пошли к дому. Медсестра в белом халате стояла на крыльце.

- Наконец-то вы, Марья Степановна! - сказала она.

Мы вошли в дом. Навстречу нам поднялся человек действительно необыкновенного вида. На ногах у него были пестрые вязаные чулки со странным красным узором. Пушистый свитер ярко-малинового цвета с вывязанными зелеными тиграми облегал его крепкую грудь. Поверх свитера была надета куртка ярко-зеленого сукна, со всех сторон обшитая карманами. Карманы были большие и маленькие, закрытые узорчатыми клапанами, застегнутые разными пуговицами. На лавке в углу лежал дорожный мешок с малиновыми собаками, ягдташ из оленьего меха и ружье в футляре. Лицо неизвестного было чисто выбрито, небольшая черная борода торчала из-под подбородка. Он стоял и, улыбаясь, смотрел на Лунину. А Лунина вдруг взмахнула руками, громко закричала:

- Андрей Васильевич, милый! - и бросилась к нему на шею.

Пока они обнимались, мы переглядывались в некотором недоумении. Потом Лунина оторвалась от странного человека и повернулась к нам. Лицо ее сияло.

- Познакомьтесь, товарищи, - сказала она, - это знаменитый хирург, профессор Раздольский. - И опять обратилась к нему, уже позабыв про нас: - Андрей Васильевич, дорогой, ну такое спасибо, такое спасибо! У меня сейчас три полостные операции, вот удача! Одна фиброма прямо ужасная - и везти боязно, и резать боюсь. Андрей Васильевич, пойдемте сейчас посмотрим!.. Клава, Клава!

Через двадцать минут на столе шумел самовар, и мы все сидели вокруг. Все оказалось необычайно просто. Андрей Васильевич - известный хирург, профессор мединститута, в котором училась Лунина. Всю жизнь он увлекался разными видами спорта. Был когда-то яхтсменом, потом занялся буерами, потом конным спортом, а теперь - охотой. И вот на старости лет (этому крепышу было за шестьдесят) он решил совместить приятное с полезным. Учеников его посылают на работу в очень глухие места. Обычно охота в таких местах первоклассная. Молодым врачам на первых порах бывает нужен совет опытного человека. Стало быть, он убьет двух зайцев, если будет охотиться в тех местах, где работают его ученики.

Вот и сейчас все складывается отлично. Он погостит недельку у Луниной, поохотится в окрестностях, сходит с рыбаками на ловлю. За это время он сделает несколько операций и введет Лунину в курс медицинских новостей. Потом он пойдет в Кубово, к Лебедеву. В Пудожском уезде у него, представьте, два ученика. Наверное, у Лебедева тоже много нерешенных вопросов.

Разумеется, для охоты он купил все самое высококачественное, заграничное, модное сейчас в Европе. И, разумеется, в нашем уезде все это выглядело странно и наводило на подозрение.

Он сиял, с удовольствием отхлебывал с блюдца чай и жевал ватрушки с картофелем. Лунина смотрела на него, предвкушая блестящие операции и ценные советы. Харбов с председателем волисполкома тихо беседовали, насколько я понимал, совсем на другие темы.

- Ну-с, - сказал Андрей Васильевич, - аб иницио, то есть сначала позвольте предложить вам ямайского рому. - Он достал флягу, обклеенную шерстью. - Коллеги, прошу стаканы!

Он разлил всем понемножку какой-то отвратительной коричневой жидкости. Лунина, понюхав ее, поморщилась.

- Коллега, - закричал профессор, - вам не нравится? Как вы пишете на рецептах? Мисце - смешай. Налейте чаю… Сударь, - это относилось к Харбову, - простите, номен нэсцио, это значит - имени не знаю, пейте. Ямайский ром прославлен на всех континентах.

- Не бойся, председатель, - сказал Харбов председателю волисполкома, - Андрей Васильевич говорит по-русски.

Он сказал это негромко, но Андрей Васильевич услышал. Лицо его сморщилось, и вдруг он громко и радостно расхохотался. Он хохотал и не мог остановиться, и так это у него заразительно получилось, что мы рассмеялись все, даже Мисаилов.

- Простите, - сказал наконец профессор сквозь смех, - отвратительная привычка. Давайте, ребята, выпьем по стопочке.