Еще часа два бежал наш кораблик. Сначала вода и небо сливались, потом черная линия отчеркнула воду от неба. Линия превратилась в полосу, расширилась, и на горизонте стала медленно подниматься зубчатая стена леса. Мы подходили к северному берегу озера. Даже Харбов, много поколесивший по уезду, ни разу сюда не заезжал. Здесь начинались места, совсем почти не заселенные, только леса и болота, дичь, глушь, звериное царство. Узенькая тропа вела отсюда на север, и никто не знал, что было по сторонам тропы.
Здесь текли реки, только приблизительно нанесенные на карту, здесь были озера, которых никто не видел. Дальше, на север, с запада на восток тянулся невысокий кряж - Ветреный пояс. Реки, бравшие начало на южном его склоне, текли на юг и впадали в Онежское озеро. Реки, начинавшиеся на северном склоне, стекали в Белое море. Кряж был водоразделом.
А до самого кряжа - непроходимый лес, пересеченный узкой тропой.
Была полночь. Красное солнце садилось за зубчатой стеной леса. Лес вырастал из гладкой, сверкающей на ночном солнце воды глухой, молчаливой стеной.
У Афонькина стало серьезное, напряженное лицо. Щурясь, он смотрел вперед, соображал, что-то бормотал про себя. Весь его вид выражал, что он просит нас не мешать, что мы не можем понимать его важных соображений, что он нас приведет куда надо, если мы доверимся ему. Он перекладывал парус, резко и раздраженно подавал команду рулевому и, кажется, наслаждался тем, что мы все от него зависим и без него нам ни за что не управиться.
Но вот в глухой стене леса показался просвет. Серебряная поверхность воды углублялась. Афонькин просиял.
- Илекса, - сказал он. - Точно привел. Бывает, люди часами ищут.
Это было устье реки Илексы. Афонькин спустил парус и пересел на руль. Мисаилов и Тикачев взялись за весла.
Медленно вошли мы в серебряное с красным устье реки. Красное солнце опускалось за черную стену леса, красные солнца дрожали на речном серебре. Весла ровно опускались и поднимались, и их монотонный плеск далеко разносился по реке.
Гладкое серебро реки, лес, начинающийся у самого берега, огромные деревья, купающие корни в воде. Деревья, возносящиеся высоко к небу, деревья, упавшие и гниющие, мертвые деревья, которым некуда падать, и они стоят, как высокие высохшие скелеты. Сырой мох и папоротники, болота и камни… Неподвижность и тишина!
Может быть, так выглядел лес каменноугольного периода, первобытный лес, населенный невиданными зверями.
Здесь мог жить саблезубый тигр, могло выйти на водопой невиданное чудовище и черт знает что могло вынырнуть из притихшей воды…
Мне показалось, будто, кроме плеска весел, еще кто-то плескал. Не сразу я понял, что это рыбы выскакивали из воды и, сверкнув чешуей, уходили опять вниз. Наверное, наблюдали за нашим карбасом и торопились передать рыбному царю известия о нашем движении. Все выглядело так таинственно и необыкновенно, что, казалось, и рыбы должны быть какие-нибудь другие, неизвестные. Трудно было поверить, что здесь живут самые простые лещи и щуки, судаки и плотва.
Медленно плыли мы вверх по реке, под сенью деревьев-гигантов, вдоль леса, не знающего топора, не слышавшего пилы, сырого, первобытного леса.
Через час, или около того, неясный ровный шум послышался впереди.
- Пороги, - сказал Афонькин. - Сейчас выходить.
Он внимательно вглядывался в медленно проплывающий лес и всем видом своим выражал, что он один знает дорогу, он один приведет нас куда надо, он один - и больше никто.
Он круто повернул руль, и карбас врезался в берег. Здесь был маленький залив и на берегу гладкий мокрый песок, на котором не было ни одного следа. Отсюда в лес вела узкая тропка.
- Вот, - сказал Афонькин. - До Калакунды версты четыре. Здесь не заблудитесь. Тропка одна.
У него сделалось грустное лицо. Ему, наверное, очень хотелось отправиться вместе с нами, идти неизвестно куда, устраиваться на ночлег, жечь костры, вести беседы. Но он не мог оставить карбас. Председатель волисполкома был не такой человек, чтобы позволить шутить с волисполкомовской собственностью.
Мы вылезли на берег. Афонькин с огорченным лицом потряс каждому руку и ничего не сказал на прощание.
У поворота я обернулся в последний раз. Афонькин стоял и смотрел нам вслед. Было ясно видно, как глубоко оскорблен он несправедливой судьбой. Все собрались в поход, а его почему-то не взяли. Рыжая его борода, цвета высохших листьев, казалась приметой осени среди листвы и хвои.
До Калакунды было, конечно, больше четырех верст, но шли мы быстро, не останавливаясь, и через час увидели первые признаки жилья. Лес отступил, тропа стала шире. Колеи указывали на то, что здесь ездят телеги, - значит, цивилизация близко.
Потом лес отступил еще дальше, показался амбар со сгнившей крышей, огороженное поле. Дорога свернула к реке. Несколько изб стояли, повернувшись к воде передом, к лесу задом. Только на двух крышах торчали трубы. Дядьку это вдохновило на целую речь. Вот, мол, избы топят по-черному, живут в дикости, а все почему? Потому, что мироеды не дают жизни трудящемуся.
Мы постучались в окно одного дома. Открыла сонная женщина; ни о чем нас не спросив, двигаясь как бы в полусне, побросала на лавки и на пол старые, рваные тулупы и, кажется, так до конца и не проснувшись, снова влезла на высокую деревянную кровать, на которой спали две девочки. Одна девочка открыла на минуту глаза, решила, что мы ей снимся, устроилась поудобнее и спокойно засопела. Женщина легла с краю кровати и через минуту тоже спала. Разлеглись и мы все. Я только успел положить голову на подушку, как уже, точно в пропасть, полетел в сон.
Когда я проснулся, ребята сидели за столом, перед ними стояли глиняные миски с молоком и лежал хлеб. В стороне сидели на лавке две девочки, очень похожие друг на друга, с заплетенными косичками, в одинаковых ситцевых платьях, с одинаковыми веснушками на курносых носиках. Одна была побольше, другая - поменьше. Хозяйка, женщина лет тридцати, прислонилась к стене и смотрела, как гости едят, чтобы подать, если что понадобится. Я быстро вскочил, умылся в сенях и подсел к столу. Тикачев, оказавшийся рядом со мной, наклонился и прошептал:
- Запуталось дело. Не было здесь Катайкова, понимаешь?
- Как - не было? - Я даже растерялся. - Куда же он мог деться?
- Черт его знает! Не было - и все.
- Говорят, в Куганаволоке докторша новая, не слыхали? - спрашивала хозяйка.
- Как же, слыхали и видели, - сказал дядька. - Молодая девка.
- Ну, дай ей бог! - сказала хозяйка. - Может, просватает кто.
- К вам не заезжала? - спросил Харбов.
- К нам-то? - удивилась хозяйка. - Да что вы! У нас и не бывает никогда доктора. Кого же лечить?
- Вас хотя бы, - сказал Мисаилов.
- Да ну! - засмеялась хозяйка. - Я здоровая. Мы все тут здоровые. У нас умирают только, если вот деревом придавит или простынет человек. Бывает, еще надорвутся. Лихорадка, конечно, треплет, или грудь заболит. Еще иногда кожу язвит, или съест чего человек, или болотной воды выпьет. Вода на болотах бывает вредная. А так у нас не болеют. Ребята вот только… Те, верно, бывает, мрут. Ну, нас-то бог миловал, девчонки мои пока слава богу.
Она заметила, что миски с молоком быстро пустеют, и спросила:
- Молочка налить еще?
- Налей, хозяйка, - сказал Андрей. - Хорошее у вас молоко.
Хозяйка вся просияла, будто ей сказали что-то необыкновенно приятное. Она остановилась, держа две миски в руках - она уже шла, чтобы наполнить их снова, - и спросила:
- Верно хорошее?
Мы подтвердили. Девчонки, сидевшие на лавках, оживились ужасно. Они захихикали, закивали головой так, что косички запрыгали по узеньким плечикам. Вообще похвала Харбова почему-то страшно обрадовала всех членов семьи.
Мрачный вид был у ребят. Они не хотели обсуждать при хозяйке создавшееся положение, чтоб не показать ей, как для нас важно, проходил здесь Катайков или не проходил. Но, кажется, никто не слушал толком ее разговоры. Все думали о своем. Действительно, положение создавалось сложное.
Хозяйка принесла еще молока, опять прислонилась к стене и с удовольствием смотрела, как мы черпаем молоко деревянными ложками.
- Еще у Фроловых корова, - сказала она, - и у Малашиных. А больше в Калакунде коров нет. Но у нашей молоко лучше. Вы сходите к Малашиным. У них совсем не такое. У Фроловых-то еще ничего, но тоже с нашим не сравнишь. Девчонки мои знаете сколько выпивают? Ужас! Я и сметану делаю. Хорошая выходит сметана. Сейчас только нет, а в другой раз придете - попробуете.
Кажется, о молоке она могла говорить без конца. Непонятно, почему эта тема так ее увлекает. Она сообщила множество сведений о корове. Оказалось, что у коровы необыкновенные вкусы: на поляне она ест хорошо, а возле реки - плохо. Девчонки сначала ее боялись, а теперь привыкли и вечером сами бегают загонять. Даже про ботало она рассказала. Ботало - колокольчик, который подвешивается корове на шею, чтобы она не потерялась в лесу. У них с мужем коровы не было. А у родителей корова была, и ботало ей отдала мать, когда выдавала замуж. Сказала, что, мол, корову купите - оно и пригодится. Но оно все не годилось, потому что коровы не было. Она и забыла о нем, и оно сохранилось случайно. А сейчас корову купили, и ботало тут как тут. Девчонки бегут за коровой и слышат, где она пасется.
Девчонки оживились и рассказали, что они никогда не путают, потому что у Фроловых ботало так, динь-динь-динь. У Малашиных - бом-бом-бом. А у них - бум.
Странный был у хозяйки хлеб. Корка была у него красивая, поджаристая, а когда отломишь корку - мякиш высыпался. Приходилось его насыпать в ладонь и бросать в рот. Саша Девятин спросил, почему это так. Хозяйка удивилась вопросу. Ей хлеб казался обыкновенным.
- Это от коры, - сказала она, раздосадованная, что ее отвлекли от интереснейшей беседы о молоке и корове. - Мы немного подмешиваем - у нас только четверть коры, в Калакунде все так мешают. А вот на Нюхч-озере - там всю половину коры кладут, а половину муки.
Когда хозяйка приехала с Нюхч-озера сюда, так все удивлялась, как здесь свободно муку расходуют. Муж ее высватал в Нюхч-озере. Там от всего далеко. Муку только по снегу на лыжах приносят. А летом никак нельзя пронести. Здесь-то, в Калакунде, хорошо. Озеро близко. А озеро переедешь - тут уж и Куганаволок. Куганаволок ей казался местом очень оживленным. Он привлекал ее многолюдством и благоустройством, но немного пугал предполагаемой развращенностью нравов. От Куганаволока она вернулась опять к корове. Корова была, так сказать, столичная, из культурного центра. Они с мужем ездили в Куганаволок и там сторговали корову. Трудно было ее перевезти. Председатель волисполкома боялся давать карбас. Мало ли, ветер поднимется или что… Но им посчастливилось. Верховой приехал из Пудожа и уговорил председателя перевезти его с лошадью. Верховой был с оружием и в такой особенной одежде. Она забыла, как называется.
- Уж не Патетюрин ли? - обрадовался Тикачев. - Милиционер, что ли?
- Во-во! - сказала хозяйка, но повторить слово не решилась: не уверена была, что ей это удастся. - Так вот, перевезли его с лошадью на карбасе, и тогда председатель сказал: «Раз лошадь перевезли, значит, и корову можно. Поскольку вы бедняки, я вам пойду навстречу».
Они дали Афонькину рубль, и он их перевез. Корова вела себя спокойно и так прижилась ко двору - прямо чудо.
Тут девчонки тоже вмешались в разговор. С коровой было связано много интересных историй. Девчонки оставались одни, когда тятька с мамой поехали в Куганаволок, сами хозяйничали три дня, потом всё ждали - на тропу ходили, выглядывали - и вот видят: ведут. Что тут было!
- Сколько дали за корову? - спросил дядька.
Оказывается, купили дешево: за семнадцать рублей. Человек уезжал и спешил продать. Началась история про этого человека.
Я не стал ее слушать. Наклонившись к Тикачеву, я спросил:
- Чего ж мы сидим? Надо делать что-то…
- А что делать? - спросил так же шепотом Тикачев. - Поедим, выйдем в лес и обсудим.
Хозяйка все продолжала историю про человека, который продал корову, потом вернулась к самой корове и опять стала описывать ее замечательные качества.
- Ты что же, хозяйка, вдова, что ли? - спросил дядька.
Хозяйка испугалась ужасно.
- Ой, что ты! - сказала она крестясь. - Да я же рассказываю: с мужем же за коровой ездили. Какая же вдова? Скажет тоже, не дай бог…
- Да, - смущенно сказал дядька, - спутался я. А где же твой хозяин?
- В лес ушел, - сдержанно сказала хозяйка.
- В лес ушел, - сказали обе девочки и закивали головами. Косички, завязанные тряпочками, попрыгали по плечам и успокоились.
- На охоту, что ли?
- Какая охота! - Хозяйка махнула рукой. - У него и ружья отродясь не было, он и стрелять не умеет.
- А чего же?
- Да так, есть дела кое-какие… Выпейте еще молочка.
Мы отказались. Пора было собираться.
- Вы куда же? - спросила хозяйка. - На Лузу, что ли?
- На Носовщину, - сказал Харбов.
- Может, корову сходите посмотреть? - просительно сказала хозяйка. Ей, видно, этого очень хотелось.
Мисаилов уже надел на спину вещевой мешок и с нетерпением поглядывал, когда наконец мы все соберемся. Но посмотреть корову было необходимо. Даже Вася это понял и не стал возражать.
Мы пошли в хлев. Корова, большая, белая, с черными пятнами, жевала сено и посмотрела на нас недовольно. Ее должны были уже выгнать пастись, да из-за нас задержались. Она, видно, думала о том, что такая неаккуратность на новом месте не предвещает в будущем ничего хорошего.
Хозяйка гладила ее, и девочки гладили, вытягивая как только можно руки и боясь подойти близко.
Хозяйка объяснила нам, какое важное дело - корова. Теперь их семье ничто не угрожает. Раз есть молоко, значит, не пропадут. Девочки выросли без молока. Бывало, конечно, выменивали на что-нибудь горшок, но редко. Фроловы очень жадные. Теперь, когда у них есть молоко, девочки станут очень быстро расти и толстеть. Они уже потолстели. Вот, посмотрите, какие здоровые. Разве раньше такие были? А давно ли привезли корову? На позапрошлой неделе. Здесь у них, в Калакунде, заработков нет. Муж на зиму уезжал. Далеко ездил, в город, только не в Пудож, а в другой. Она не запомнила, как называется. Едут туда через такое озеро, что их Водл-озеро кажется совсем маленьким. А они ждали всю зиму и думали - заработает или не заработает. Бывало, сидят вечером, и она девчонкам рассказывает, как тятька приедет, денег привезет и какую они купят корову. Вечером страшно. Она хоть не верит в нечистую силу, но нечистый здесь пошаливает. А как она станет рассказывать про то, что тятька работает, на корову рубли собирает, так весело вечер и просидят. И спят девочки спокойно, все им корова снится.
Доказать, что моя догадка справедлива, я не мог бы никак. Из здешних мест не один Савкин ездил на заработки, не один он привез домой заработанное, не одного его долгую зиму ждала семья.
И все-таки я был совершенно уверен, что не ошибся. Только на всякий случай я задал вопрос.
- Рублей тридцать муж привез? - спросил я.
- Двадцать восемь, - сказала хозяйка и продолжала неторопливо рассказывать про то, как они ждали хозяина.
Ну конечно, рубль вычел с него Катайков, а на рубль он опохмелился или, может быть, купил гостинец девчонкам.
- Как ваша фамилия? - спросил я.
- Савкины, - ответила хозяйка и опять принялась за свой бесконечный рассказ.
Я подошел к Мисаилову и шепнул ему:
- Поторопи их, Вася. Выйдем из деревни, обсудим.
Он кивнул головой.
- Вы как хотите, товарищи, - сказал он, - а я пойду. У меня времени нет.
Голос у него был сердитый, и его сразу послушались. Харбов отвел хозяйку в сторону, и мы слышали, как звякало серебро и хозяйка, сначала отказавшись для приличия, взяла полтинник. Потом мы вышли на трону и зашагали.
Как только деревня скрылась из глаз, Мисаилов остановился.
- Дело ясное, - сказал он. - Обморочил нас Катайков.
Я молчал.
- Ничего не понимаю, - сказал Харбов. - На Ильинском погосте они были. Значит, оттуда пошли на Пильмас-озеро?
- На берегу-то карбаса не было! - сказал раздраженно Мисаилов. - Надо было подумать, куда мог деться карбас. Или он должен был остаться на Илексе, или нам встретиться.
- Темнит, темнит, мироед, - подтвердил дядька.
- Положим, - сказал Семкин, - карбас мог их довезти, а потом пойти на Пильмас.
- Зачем же на Пильмас? - удивился Девятин. - Карбас из Куганаволока. Дорога ему прямая назад. Погода ясная, ни одна лодка навстречу не шла, мы же видели.
- А затем на Пильмас, - сказал Семкин, - чтобы нас запутать. Тоже не дети. Понимают, как дело делается.
- Путает, путает, мироед, - подтвердил дядька.
- Откуда он знает, - спросил Девятин, - что мы за ними идем?
- Знать не знает, - мрачно сказал Андрей, - а опасается.
Мы замолчали. Громко звонило знаменитое ботало. Действительно, звук был необыкновенно низкий. Знаменитая белая корова показалась из-за деревьев и, равнодушно глядя на нас, прошла мимо. Посторонившись, мы пропустили ее.
Четыре косички, завязанные тряпочками, прыгали на плечах у двух девочек, каждая из которых держала по прутику.
- Куда, куда? - кричали обе и хлестали прутиками корову.
Корова, кажется, только сейчас заметила, что за ней идут два маленьких человечка. Она повернула голову, посмотрела на девочек и свернула с тропинки в лес. Девочки побежали за ней, не обращая на нас никакого внимания. По сравнению с коровой мы были неинтересными существами. Четыре косички попрыгали по плечам и скрылись за деревьями. Мы выждали, пока звук ботала затих, и продолжали разговор.
- С Пильмаса только на Выг-озеро путь, - задумчиво сказал Сила. - Тоже не понимаю, что им делать на Выг-озере…
- Откуда мы знаем, где у Катайкова свои люди! - резко сказал Мисаилов. - Может, у него там деревня куплена. Ты разве знаешь до конца его силу?
- Хитрит, хитрит, мироед, - согласился дядька.
- Меня вот что интересует, - сказал Девятин. - Хорошо, Катайков нас обманул. Как теперь вернуться? Афонькина мы отпустили, лодок я на Илексе что-то не видал.
- В Калакунде есть лодки, - сказал Тикачев.
- Есть, - согласился Девятин. - Так это ж выше порогов. Через пороги как проведешь?
- Проводят, - хмуро проговорил Харбов. - Не в этом дело. Куда идти, вот что. Может, вовсе не на Пильмас они пошли. Следов на воде не остается. Пока мы туда-сюда мыкаться будем, они за тысячу верст уйдут. Ищи их!
- Теперь я вам скажу, ребята, - начал я, стараясь принять как можно более скромный вид. - Пока они нас еще не обманули, а только стараются обмануть. Я этого Савкина знаю. Он обязанный Катайкову человек. Помните, я рассказывал, какая на пароходе история вышла? Один пропился, а ему Катайков деньги вернул. Савкин его фамилия. Понятно?
- Ох, куда гнет, кровопийца! - охнул дядька, ничего не поняв.
Ребята молчали.
- Да, - сказал наконец Мисаилов, - возможное дело. Что-то она очень заминала насчет того, зачем хозяин в лес ушел.
- Смотри, как хитро плетет! - волновался дядька.
- Вот что, - сказал Харбов. - Колька маленький лучше нас все узнает. А ну, Николай Третий, ясно, что делать?
- Ясно, - сказал Колька, у которого глаза горели от возбуждения, и, не добавив ни слова, умчался в лес, туда, где прыгали перевязанные тряпочками косички.
Мисаилов свернул папиросу и угостил табаком дядьку. Они докурили до конца и затоптали окурки, когда появился из лесу маленький Колька.
- Ну? - спросил Мисаилов.
- Верно он говорит, - кивнул он на меня головой, - были вчера. Двое пошли провожать. У Фролова лошадь наняли до Лузы. Фролов пошел с лошадью. А Савкин порядился до самой Калгачихи. Катайков деньги предлагал, а он отказался.
- Как закрутил, мироед! - охнул дядька. - Подумать!
Мисаилов повернулся и зашагал дальше на север. Мы пошли за ним.