Там, где Ольга и ее спутники, или, как теперь ей казалось, конвоиры, свернули с тропы, лес был такой же непроходимый, как всюду. Один на другом лежали сгнившие и крепкие еще стволы, переплетались упавшие ветки, ели крепко держали друг друга за лапы. Казалось, что через все это не протиснуться человеку. На самом деле был лаз, узкий и незаметный с тропы, через который боком протиснуться было можно. Шагах в тридцати лаз этот выходил на другую тропу, которой не было на картах, о которой знали немногие. Савкин много раз проходил из Носовщины в Калгачиху и никогда не замечал, что здесь есть лаз.

- Ишь ты! - сказал он, радостно улыбаясь. - Век живи, век учись. А я думал, окромя той тропы, тут и ходу никуда нет. Теперь буду знать.

Эх, не следовало этого Савкину говорить! Может, и обошлось бы, может, вернулся бы он домой, попил бы еще молочка от своей коровы, порассказал еще жене и дочкам про пароходы и поезда, про дружелюбных людей в каменном городе. Да ведь как угадаешь! Знал бы, что упадешь, соломки бы подостлал.

Очень было приятно Савкину это путешествие. Выходило так, что он, солидный человек, сумел отблагодарить Катайкова, тоже солидного человека. Не то чтобы Катайков оказал ему благодеяние, подал милостыню. Нет. Просто два уважающих друг друга человека друг другу помогли. Савкин пропился - что ж делать, с кем не бывает, - Катайков выручил. В другой раз Катайкову понадобился проводник - Савкин тут как тут. И денег - ни-ни! Было очень важно для Савкина, что он не берет денег. Так сказать, любезность за любезность. Равноправие.

Савкин весело поглядывал по сторонам, старался запомнить приметы дороги - пригодится при случае - и не обратил внимания на то, что монах подмигнул Тимофею Семеновичу и что они, пропустив всех вперед, пошли вдвоем, тихо между собой разговаривая.

- А это кто же такой? - спросил монах.

- Проводник, - сказал Катайков. - Крестьянин из Калакунды.

- Стало быть, не из вашей компании?

- Я же говорю - проводник. Но верный человек, обязан мне.

- Это как же следует понимать? - удивился монах. - Значит, вы стороннего человека ведете в нашу обитель, показываете ему ход - и, пожалуйста, иди, голубчик, рассказывай! Так, Тимофей Семенович, негоже.

- Теперь он, собственно, не нужен, - сказал Катайков. - Без него дойдем. Я его домой отправлю… Савкин!

Савкин обернулся и увидел улыбающееся лицо Катайкова. Он остановился подождать, но Катайков и монах тоже остановились. Монах шептал что-то Катайкову, и Катайков только рукой махнул, чтоб Савкин шел дальше. Савкин пошел. Ему не показалось это важным. Хотел купец приказать что-то, да сейчас недосуг. Позже скажет.

- Что вы, Тимофей Семенович, - говорил монах, - как же можно? Он же ход знает. Раз на эту тропу вышел, как ни крути, к нам придешь. Нет, Тимофей Семенович, это негоже.

- Ну, придем к Миловидову, - сказал Катайков, - поживем пока, а там видно будет.

- Да что вы, Тимофей Семенович! - ужаснулся монах. - Миловидов знаете какой человек… Я ему и показать не решусь этого Савкина. Нет, Тимофей Семенович, это негоже.

- Да что же прикажешь делать? - спросил Катайков, хмуро поглядывая на монаха.

- Не мне решать, - сказал монах. - Только вы уж, пожалуйста, уладьте.

Катайков, бычась, смотрел на монаха. Монах отвернулся и бочком, осторожно обгоняя идущих, прошел вперед. Катайков шагал с недовольным, брезгливым выражением лица, сунув руки в карманы расстегнутой куртки.

Все эти передвижения, разговоры и перемены настроений не доходили до сознания Ольги. Она думала о своем.

Будто пелена спала с ее глаз. С удивлением вспоминала она события последних дней. Что с ней случилось? Она самой себе не могла объяснить собственного своего поведения. Так по-дурацки, глупо, так непереносимо пошло вела она себя. Теперь, думала она, затевается какая-то контрабандная операция. С Белого моря привезли товары, доставленные норвежскими шхунами, и здесь будут перегружать. Ее ужасало то, что она оказалась втянутой в уголовное дело. Мало того, что опозорилась, что друзья теперь всю жизнь будут ее презирать, - еще и перед судом придется держать ответ. Ее пугало не наказание. Отлично она понимала, что без труда докажет свою непричастность. Но для того, чтобы ее доказать, придется рассказывать всю нелепую и позорную историю, как она сбежала от накрытого свадебного стола с каким-то заезжим франтом и обвенчалась на пьяной пирушке. Много стыдного придется ей рассказать. Она шла и думала о суде, но в глубине души мучила ее гораздо более страшная мысль. Нет, не контрабанда, не спекуляция. Что-то здесь другое, чего она даже и представить себе не может. Что-то жуткое, не передаваемое словами, какой-то кошмар, которого нельзя угадать…

Она перебирала в уме все, и ничего, кроме контрабанды и спекуляции, не приходило ей в голову. Нет, успокаивала она себя, хуже ничего быть не может. Ну что ж! Стыдно, но придется перенести позор. И поделом! Не будь дурой!

А шестое чувство говорило ей: ой, не контрабанда, не спекуляция! Хуже!

Она сунула руки в карманы куртки и вздрогнула: что-то пушистое лежало в кармане. Что? Ах да, попугай, которого она зачем-то захватила из дома. Она совсем забыла о нем. Как ни странно, но, найдя птицу, она приободрилась. Близким и дорогим существом показалось ей чучело. Должна была принести счастье эта пестрая птица из жарких стран, которые Ольга так часто старалась себе представить. Пестрая птица из романов о путешествиях и приключениях, которые всегда кончаются благополучно. Держа руку в кармане, она тихо поглаживала пальцем гладкую птичью голову. Если бы попугай был живой, она бы написала записку, что погибает, широта и долгота такие-то, просит помощи. Где-нибудь мальчик случайно поймал бы птицу и отнес бы записку доброму человеку. Добрый человек снарядил бы корабль и отправился на помощь. Но птица была мертвая, и Ольга не знала долготы и широты и даже не знала, в какую она попала беду и от чего, собственно, ее нужно спасать.

Узенький ручеек пересекал тропинку. Поперек ручья лежал спиленный ствол дерева. Ольге захотелось отправить птицу. Пусть это вздор, пусть попугай застрянет у первого камешка - все равно Ольга будет представлять себе, как птица плыла все дальше и дальше, как потом ожила, встряхнулась, вылетела из воды, полетела и села на окно «Коммуны холостяков». Александра Матвеевна увидела ее, удивилась и позвала ребят. Ребята вспомнили, где они видели эту птицу, и догадались, что Ольга посылает сигнал бедствия. Пошли они по следам и, когда Ольга уже погибала, спасли ее. А может быть, попугай просто взял и рассказал ребятам все, что с Ольгой произошло. Если чучело может вылезть из воды и полететь, оно может и заговорить тоже.

Ольга сама усмехнулась - так было глупо все, что она придумала, но все-таки отправить птицу ей захотелось ужасно. Она отошла в сторону, стала на колени и наклонилась над ручьем. Не то увидела она, не то почувствовала, как насторожились Катайков и Гогин, и еще раз поняла, как тщательно ее стерегут. Катайков и Гогин успокоились, увидя, что Ольга пьет. А Ольга, опираясь о землю одной рукой, другой вытащила из кармана попугая и пустила его в воду. Течение подхватило заморскую птицу, попугай поплыл вниз, туда, где ручей пересекала другая тропинка.

Ольга пила и прислушивалась. Ей все казалось, что заметят и выловят попугая. Как будто бы в самом деле мог попугай долететь до Пудожа и все обстоятельно рассказать. Но никто ничего не заметил. По ручью плыли упавшие листья, веточки и обрывки мха, и уже через минуту пестрые перья птицы казались не то листиком, не то веточкой хвои.

Пока Ольге было видно, течение несло попугая. Он скрылся за поворотом, так и не застряв и не прибившись к берегу.

Катайков и Гогин подождали, пока Ольга кончит пить, и пропустили ее вперед. Они шли за ней. Катайков держал Гогина под руку, Гогин наклонил голову и внимательно слушал, что шепчет хозяин. Катайков рукой прикрыл рот, наивно, по-детски, будто сообщал шутливый секрет.

«О чем они шепчутся?» - подумала Ольга. Гогин обогнал ее, боком протиснулся между нею и стволами деревьев. Он снял с плеч мешки и повесил их на плечи Тишкова. Тишков посмотрел удивленно, но спорить не стал, хотя и согнулся под тяжестью груза. Гогин нагнал Савкина и взял его за руку. Савкин обернулся и весело посмотрел снизу вверх на улыбающуюся обезьянью физиономию.

- Пойди, Савкин, голубчик, с Гогиным. Он тебе скажет, чего делать! - крикнул Катайков.

Савкин улыбнулся и кивнул головой.

Настроение у Савкина было прекрасное. Вот идут они, равные люди: Катайков, добрый человек, выручивший его в тяжелую минуту, и он, добрый человек, выручающий Катайкова, когда тому нужда; все построено на товариществе и взаимном уважении. Домашние дела в порядке, корова пришлась ко двору. Жена спокойна за дочек, и сам Савкин - хозяин как хозяин, не хуже других. Посоветуется с Катайковым насчет коз, пух продавать будет. Он был полон доброжелательства к людям, и путешествие не вызывало у него никаких подозрений. Самое понятие «контрабанда» было ему неизвестно. Он знал, что торговые дела требуют секретности: мало ли, другой купец перекупит товар, цену набьет. Все казалось ему правильным и естественным.

Понравилось ему и то, что какое-то особое дело Катайков доверил не кому-нибудь, а Гогину и ему. Значит, им доверяют больше, чем другим. Он с охотой сошел с тропинки и вслед за Гогиным углубился в лес.

Идти было не трудно, хотя приходилось раздвигать ветки руками. Они шли под уклон, земля становилась мягкой, подавалась, и скоро под ногами захлюпала вода. Лес редел. Началось мелколесье - молодые березки и елочки. Между высокими кочками поблескивала вода. Савкин увидел чистое небо, белые облака, солнце, светившее прямо в лицо.

Было часов пять утра.

Савкин обернулся. Гогин шагал за ним и улыбался своей всегда одинаковой странной улыбкой. Длинные руки он сунул в карманы.

- Далеко еще идти-то? - спросил Савкин и тоже улыбнулся. Естественно, что, когда человек глядит на тебя и улыбается, надо улыбнуться в ответ. Так как у Савкина было хорошо на душе, то ему и Гогин нравился и улыбка его казалась признаком добродушия.

- Не, недалеко, - ответил Гогин и улыбнулся еще веселее.

Постарался и Савкин сделать свое лицо еще более веселым и дружелюбным.

Гогин вынул левую руку из кармана.

- Поди-ка сюда, - сказал он неопределенным голосом и, по-прежнему улыбаясь, поманил Савкина.

Савкин, тоже улыбаясь, повернулся и сделал несколько шагов навстречу Гогину.

И вдруг непонятно каким образом Гогин стал двигаться по-другому. Казалось, так же, как прежде, были поставлены его ноги, так же, как прежде, чуть приподняты плечи. Но Савкин почувствовал, что все это будто бы разболтанное, ленивое, вялое тело напряжено и собрано, как для прыжка.

Еще не понимая, в чем дело, Савкин испугался. Перестав улыбаться, он стоял, глядя на Гогина с ужасом.

- Поди-ка, поди-ка сюда! - повторял Гогин как-то механически, будто не думая, что говорит, и все улыбался, тоже как будто забыв снять улыбку с лица.

И теперь улыбка, раньше казавшаяся Савкину веселой и доброжелательной, стала казаться нечеловеческой и страшной. И все в Гогине показалось ему нечеловеческим. Звериная повадка вдруг обнаружилась в Гогине, хотя видимо он не изменился. Он вытащил из кармана правую руку. Какая-то черная полоса пересекала его пальцы. Савкин не знал, что это называется кастетом, но то, что кулак приготовлен для удара, и то, что удар будет страшный, Савкин почувствовал. Его охватил такой ужас, что он даже не побежал. Стоя перед Гогиным и в упор глядя на него, он только закричал отчаянно.

- Поди-ка, поди-ка сюда, - все повторял, улыбаясь, Гогин ласковым голосом.

А Савкин глядел на него и кричал дико, бессмысленно, и, только когда Гогин звериными прыжками стал надвигаться на Савкина, он метнулся, маленький мужичок, у кого впервые в жизни все складывалось счастливо. Он метнулся в сторону, продолжая кричать и понимая, что уже поздно; кричал отчаянно и громко до той секунды, пока левая длинная рука Гогина не схватила его за шиворот, а правая длинная рука, на которую был надет кастет, не нанесла точный сильный удар в висок.

Кажется, никто не знал, зачем ушли в лес Савкин и Гогин, и все-таки, когда они скрылись за деревьями, все замедлили шаг. Все шли медленно, будто прислушиваясь. Спроси сейчас Ольгу - она б не сумела сказать, чего она ждет. Только услыша крик, она поняла, что именно крика и ожидала. И даже именно такого крика, бессмысленного и отчаянного. Она обернулась. Катайков стоял, чуть подогнув колени, мелко крестился дрожащей рукой и бормотал что-то про себя - толстенький человечек с испуганным лицом.

- Катайков, что это? - почти закричала Ольга.

- Ничего, ничего, - забормотал Катайков так же, как бормотал он перед этим молитву. - Ничего, ничего, обойдется. Прими, господи, душу раба твоего…

Сильная рука взяла Ольгу под руку. Она обернулась. Булатов повел ее вперед. Рука Булатова не дрожала. Твердую мужскую волю, энергию и силу выражало его лицо.

- Молчи, Ольга, - сказал он. - Надо быть сильной. Через все это надо пройти, и мы пройдем. Мы сильные люди.

Хорошо было бы сейчас Булатова сфотографировать. Незнающий человек, посмотрев на портрет, подумал бы: «Вот покоритель пустынь, путешественник, который железной волей своей побеждает смертельные опасности и неслыханные трудности». Ох, как красив был сейчас Булатов! И с какой ненавистью отметила это Ольга! Она вырвалась и отскочила от него.

- Прохвост! - закричала она. - Ты сильным будь, когда тебя убивают! Гадина, вошь, слизь!

Размахнувшись, она с удивительной для себя самой силой ударила его по щеке.

Булатов отшатнулся. Так и видно было по его лицу, что, если б его оскорбил мужчина, этот мужчина уже лежал бы мертвый. Но женщине мстить он не может.

Ольга дрожала от омерзения.

- Насекомое, - повторяла она, - мокрица, откуда ты выполз такой?

И вдруг громко расхохотался Тишков. У него, когда он услышал крик, стали испуганные, вопрошающие глаза. Он жалобно переводил взгляд с Булатова на Катайкова, с Катайкова на монаха. Но теперь его отвлекла смешная супружеская сцена, и он позабыл про крик. Он знал, что это очень смешно, когда жена бьет мужа, да еще на людях. Они с ребятами всегда потешались над такими сценами. Бывало, колотит какая-нибудь своего по роже, а все стоят и гогочут. Даже с дальних улиц бегут, чтоб не пропустить. И сейчас, увидя привычно смешное, он неожиданно громко расхохотался.

Из-за деревьев на тропинку вышел Гогин. Улыбаясь, он снял мешки с плеч хохочущего Тишкова и легким движением вскинул себе на плечи. Ничто в Гогине не изменилось - ни в повадке, ни в выражении лица. Он даже не запыхался, хотя, вероятно, спешил, чтобы не задержать хозяина.

- Успокоил, - кинул он негромко Катайкову и удовлетворенно кивнул головой.

- Пошли, пошли! - сказал Катайков обыкновенным своим бодрым голосом. - Нечего задерживаться.

Никак нельзя было сказать, глядя на него, что несколько минут назад он крестился трясущейся рукой и бормотал молитву.

Гогин улыбался. Ольга сколько угодно могла кричать на Булатова и даже бить его, но жизнерадостной улыбки.

Гогина она не вынесла. Она повернулась и пошла дальше…

Был вторник, пять утра. Мы шагали по лесной тропе, твердо зная, что раньше ли, позже ли, а настигнем Катайкова. Мы отставали на семнадцать часов. Но, так как мы не знали его маршрута, так как все-таки ему удалось нас обмануть, нам предстояло отстать еще больше.