Итак, мы во власти странных существ. У них все как у людей - лица, ноги, руки. Но что-то странное в выражении их глаз, какие-то у них не совсем обыкновенные жесты, что-то в них есть неуловимо животное - результат долгой дикарской жизни в лесу.
Кто знает, что они могут придумать! Какие-нибудь костры, пытки… Я старался не думать об этом.
Очевидно, такие мысли возникли у всех. Все улыбались неискренне и невесело, разговор медленно затихал, а потом и совсем прекратился. Мрачное молчание наступило в сарае. Дядька лежал вытянувшись, положив голову на кучу хвороста; мы расселись на земле, спинами прислонившись к бревенчатым стенам. Негромко насвистывал Харбов. Потом вдруг дядька заговорил. Мы прислушались: он бормотал ерунду. Что-то про Кольку маленького, про Мишку Лещева, про пауков. Глаза его были широко открыты.
- Что с вами, Николай Николаевич? - спросил Харбов.
Дядька продолжал бормотать. Харбов потряс его за плечо. Дядька поднял голову и огляделся.
- А, - сказал он, - вы здесь? А мне, понимаешь ли, метится…
Он привстал, но сразу же лег обратно. Видно, старик слабел.
- Вы, ребята, не бойтесь, - сказал он тихим голосом. - Я вам скажу: чего бы он ни выкидывал, захребетник, а настоящей силы у него нет.
Он замолчал и закрыл глаза. Губы его иногда шевелились, но слов разобрать было невозможно.
- Захворал старик, - тихо сказал Харбов. - Вот, дьяволы, воды даже не дали!
Мы молчали. Нарочито громко зевнув, улегся к стене лицом Тикачев, положив голову на согнутую в локте руку. Сема Силкин тоже зевнул и улегся. Легли и мы с Сашей Девятиным.
- Ложись и ты, Вася, - сказал Харбов, - пока можно поспать. Не знаю, как вы, а я не выспался.
Я лежал, повернувшись лицом к стене, и ровно дышал, чтобы все слышали, что я сплю, и старался разгадать последние слова Миловидова. Как ни крутил я, все равно выходил конец. В шестнадцать лет смерть трудно себе представить. Я гнал от себя пугающие мысли и не мог их прогнать. Мне виделись слабые, маленькие руки полковника, его невыразительные глаза, и я чувствовал за всей его повадкой такую равнодушную жестокость, что мне становилось страшно.
Я думал, что страшно мне одному. Я стыдил себя. «Трус, - говорил я себе, - размазня! Ребята же не боятся…»
Ребята лежали тихо и, кажется, спали. Перестал бормотать и дядька. Теперь отчетливо было слышно, как за стенами сарая тихо разговаривают и смеются стерегущие нас бородачи. Сердце мое сжималось. «Трус, - ругал я себя, - трус!» И мучительно, непереносимо боялся.
И вдруг я услышал непонятные звуки. Я прислушался. Негромко всхлипывал Сема Силкин. Он что-то шептал про себя и шмыгал носом. У меня мелко начала дрожать рука. Это была противная, трусливая дрожь. Я ослабил мышцы - рука все равно дрожала.
- Марья Трофимовна насквозь видит, - громко сказал дядька и опять затих.
За стеной сарая рассмеялись бородачи. Странно было, что они за все эти годы еще не разучились смеяться. Снова наступила тишина. Кто-то - кажется, Тикачев - глубоко вздохнул. Потом раздался спокойный голос Харбова:
- Вставайте, ребята. Будем бояться вместе.
Я поднялся и сел. Все уже сидели. Значит, все тоже только притворялись спящими.
- Дашь, Вася, закурить? - спросил Харбов. - Или мало махорки?
Мисаилов молча протянул ему табак и газету.
Неумело и долго свертывал Харбов папиросу, просыпал немного махорки и аккуратно ее собрал, отдал Мисаилову табак, взял спички, закурил, набрал в рот дыму и выпустил не затянувшись.
- Так чего ты, Сема? - спросил он. - Боязно, что ли?
- Выходит так, что все-таки я проглядел, - сказал Силкин. - Спать не спал, а ответ один: допустил.
- Знаешь, Сила, мы все себя винить можем. И я тоже недоглядел: они тут в лесу за шесть лет чему не научились! Откуда же нам с тобой их повадки знать!
- Ты, Сила, что! - вмешался Тикачев. - Я вот действительно виноват. Я их на след навел.
- Хорошие люди кругом, - сказал Харбов, - каяться любят. Я считаю - послать всех в монастырь и создать при монастыре комсомольский покаянный отряд.
- Нечего шутить! - вспылил Тикачев. - Ты мне вот что скажи, Андрюша. Классовая расстановка ясна? Ясна. В чем же дело? Почему они меня слушать не захотели? Это же против нашей науки выходит.
- Ух ты, миленький, - растроганно сказал Харбов, - как тебя марксистская наука обидела! Ты пять брошюр прочитал, пошел к людям, и вышло не по брошюре.
- Не балагань! - сказал Девятин. - Тут серьезный вопрос. Я вот, например, думаю, что наука написана про людей, а они здесь озверели. Это уже человекообразные, а не люди. Одно слово - «страшные сыроядцы».
- Вздор! - сказал Харбов. - Может, они и сыроядцы, а все равно люди. - Он помолчал. - Я вот, знаете, как-то шел по Петрозаводску, смотрел на людей и думал: некрасивых очень много. Один сутулится, у другого уши непомерно большие, у третьего до странности маленькие глаза; лбы попадаются такие низкие, что даже страшно смотреть. Черепа часто бывают неправильной формы, зубы очень у многих порченые. Все оттого, что много поколений плохо питалось, жили в дыму и копоти, работали непомерно много, мокли в подвалах, мерзли на чердаках. Вот до чего, понимаешь, капитализм людей довел! Не только капитализм, вообще классовое общество. Думаешь, одни тела изуродованы? У меня по уезду такие бывают истории, что ужас берет! Комсомолец, из бедноты, всем обязан советской власти - и вдруг отмочит такое, что не знаешь, как и быть. Что же, в отчаяние впадать? Людей, понимаешь, тысячи лет уродовали и умственно и физически, и все-таки построят социализм не ангелы с неба, а именно эти люди. Других взять неоткуда. И надо помнить, почему они такие, и понимать. Карать когда нужно, но понимать, что их тысячу лет… да что тысячу лет - тысячу поколений калечили, и что все-таки они построят социализм и от них произойдут на свет честные, умные, смелые, замечательно красивые люди. Надо не огорчаться, что столько темных, плохих, физически нездоровых, с больной психикой, а радоваться, что, несмотря ни на что, столько благороднейших, великолепных людей…
Харбов замолчал и отдал Мисаилову самокрутку:
- На, Вася, не могу курить. Сбереги. Кончится табак - пригодится.
- Может, и хватит табаку, - значительно сказал Девятин.
- Ерунда! - резко оборвал его Харбов. - У них положение хуже нашего. Патетюрин и Колька удрали, - значит, не сегодня, так завтра про их тайный лагерь узнают. Голову прозакладываю, что они сейчас побольше тебя, Саша, боятся!
- Да я не так и боюсь, - смущенно улыбнулся Саша, - только иногда нехорошие мысли приходят.
Загремел засов. Медленно раскрылись ворота. Бородач в лаптях и в черном мундире вошел, неся два ведра. В одном ведре была вода, в другом - каша. В открытые ворота мы увидели еще двух бородачей, направивших на нас винтовки. Первый бородач поставил ведра на землю, ворота прикрылись.
- Это что, - сказал Тикачев, - всего и еды, что каша? Бедно живете!
Бородач огляделся, присел на корточки и сказал:
- Слышь-ка, а как там?
- Что - как? - спросил Харбов.
- Стреляют нашего брата? - спросил бородач.
- Кто сам приходит, того не стреляют, - ответил Харбов и, делая вид, что ему совсем не интересно разговаривать, обратился к нам: - Давайте, ребята.
Бородач вытащил из кармана три деревянные ложки и протянул нам. Он молчал и поглядывал искоса. Харбов раздал ложки: мне, Девятину и Тикачеву.
- Ешьте! - скомандовал он.
Мы сели вокруг ведра. Каша была пустая, без масла, пригорелая - словом, дрянь ужасная. Но ели мы с удовольствием: мы очень проголодались.
Бородач сидел на корточках, искоса смотрел, как мы едим, и молчал.
- Плохая каша, - сказал Девятин. - Такую и едите?
Бородач кивнул головой и улыбнулся.
- Слышь-ка… - снова заговорил он и отвел глаза в сторону. - Побожись, что не стреляют нашего брата.
- Честное слово тебе говорю, - сказал Харбов.
Бородач помрачнел. Честное слово доверия ему не внушало.
- Да ну, - сказал Силкин, - будешь тут разводить принципиальность! - Он подошел к бородачу, перекрестился и сказал, глядя прямо ему в глаза: - Вот тебе крест святой, разрази меня на этом месте: если добровольно приходят, то никого не стреляют!
- И пускают домой? - спросил бородач.
- Если бедный человек, пускают.
Бородач сидел на корточках и внимательно оглядывал нас одного за другим.
- А вы что же, - спросил Харбов, - полковника слушаетесь? (Бородач кивнул головой.) Зря. С него-то спросят, у него вина большая. Он, конечно, боится. А с вас спрашивать не будут - вы народ бедный, темный, вам зачем из-за него мучиться? Пошлите его к дьяволу и валите в Пудож: пришли, мол, простите, хотим жить по-людски.
Бородач, хмурясь, смотрел на Харбова. По-видимому, смысл того, что говорил Харбов, с трудом доходил до него. Он шевелил губами, как бы стараясь повторять за Харбовым слова.
- Побожись! - сказал он.
Харбов покраснел, бросил на нас смущенный взгляд, тоже перекрестился, как Силкин, и сказал:
- Вот тебе крест святой, пусть меня бог разразит на этом самом месте!
Бородач улыбнулся и почесал затылок.
- Как узнаешь… - проговорил он задумчиво. - Больно много обманывают.
В это время очнулся дядька. Он был в странном состоянии: то приходил в себя и будто все понимал, то опять впадал в забытье и бормотал несуразицу. Сейчас он поднялся, огляделся и, увидя бородача, оживился ужасно.
- От-откуда? - спросил он. - Из каких мест?
- Архангельской губернии, - сказал бородач.
- Так, так, - кивнул дядька. - Лошадь имел? (Бородач мотнул головой.) А корову?
- Была корова, - сказал бородач.
- Как же пахал? - спросил дядька.
- Давали лошадь, - хмуро ответил бородач.
- А что брали?
- Пятый пуд.
Дядька охнул и в ужасе закачал головой.
- Пятый пуд! - повторил он. - Ай-яй-яй! Двадцать процентов! Вот как безобразничали! Дети есть?
- Двое, - хмуро сказал бородач.
- Что ж ты дурака валяешь?! - осуждающе заговорил дядька. - Как же можно детей оставить? Разве они с хозяйством управятся? Совесть-то у тебя где? Баба небось замучилась. Землю наконец дали, лошадь имеешь возможность получить, а ты шалопутничаешь! Разве же это дело?
- Говорят, стреляют нашего брата, - хмуро повторил бородач.
- Да кто тебя, голодранца, стрелять будет? - обозлился дядька. - Кому ты, шантрапа, нужен? Жена бьется, дети без отца, земля зарастает, а он, понимаешь, баклуши бьет!
Бородач хмуро смотрел в землю и не отвечал. Дядька, кажется, собрался долго его срамить, но ворота чуть приоткрылись, в щель просунулась еще одна борода, и испуганный голос проговорил:
- Давай, Афоня, барин идет!
Первый бородач испугался и торопливо вышел за ворота.
- Вот тебе, Леша, и человекообразные! - сказал Харбов. - Ты, брат, верно оценил обстановку. Отлично они свой классовый интерес соображают.
- Так-то оно так, - сказал Тикачев, - а только интересно, что скажут ребята, если узнают, что секретарь укома крестился и клялся святым крестом.
- Простят, - смущенно сказал Харбов. Ему и в самом деле было неловко.
Ворота открылись, вошел Булатов.
Мы опешили. Его мы никак не ждали.
Булатов закрыл ворота и сел на чурбан, на котором раньше сидел Миловидов. Мисаилов достал газетку, махорку и стал не торопясь скручивать козью ножку.
- Может, закурите моего табачку? - спросил Булатов.
- Спасибо, - вежливо ответил Мисаилов, - я к своему привык.
Он завернул конец, оборвал его, сунул в рот и закурил.
- Мне поручено выяснить, - негромко сказал Булатов, - накормили ли вас и нет ли у вас пожеланий и просьб.
- Тьфу, ерунда какая! - буркнул Тикачев. - Чистый цирк!
- Помолчи, Леша, - сказал Харбов.
Булатов кинул взгляд на ворота и продолжал чуть тише:
- Наши личные отношения могут складываться как угодно, но я, как и вы, не знал, что попаду в эту страшную шайку. Давайте обсудим, что нам делать и как спасаться. - Чуть повысив голос, он закончил: - А что каша плохая, не взыщите. Приходится мириться с обстановкой. Разносолов здесь не имеем.
- Чистый цирк! - повторил Тикачев.
Мы молчали. Молчал и Булатов, глядя на нас глубоко сидящими таинственными своими глазами. Дядька дергал бородку и, кажется, собирался разразиться монологом, но прежде него заговорил Сема Силкин.
- Знаете что, - сказал Сила, - если мы решим удирать, так и без вас справимся.
- Товарищ Харбов, - повернулся Булатов к Андрею, - я говорю серьезно.
- Сила прав, - задумчиво сказал Харбов. - Кто вас знает, Булатов… Сегодня вы Миловидова продали, завтра нас продадите. Кому вы нужны! Положиться-то на вас нельзя.
Булатов встал и громко закончил:
- Значит, жалоб пока нет. Так и передам.
- Вы за нас не беспокойтесь, - сказал Девятин, - мы-то выберемся. А вот у вас как бы неприятности не получилось…
Булатов, не отвечая, вышел.
- Вот черт! - бормотал дядька. - Помешал разговору. Я бы этому бородатому все доказал. Бедный же человек - понять должен. А тут этот влез… Нужны, понимаешь, его доносы!
Что-то громко треснуло наверху. Мы подняли голову. Одна из досок крыши медленно отходила. В расширявшуюся щель было видно ясное голубое небо. Потом в щели показалось лицо. Нам были видны только глаза и лоб. Зато мы сразу узнали голос, хотя человек говорил очень тихим шепотом.
- Как вы там? - спросил человек. - Патетюрин убег до деревни - верно, к завтрему людей приведет. А вы, если что нужно, скажите.
- Ты, Коля, гляди… не попасться бы, - сказал дядька.
- Не! Я, папка, не попадусь! Тут кусты во какие!