Директор Пробирной палатки и поэт Козьма Прутков едва ли был первым, кто заронил недоверие к человеческому глазу, изрекши: «Если на клетке слона прочтешь надпись „буйвол“, не верь глазам своим». Как известно, вышеупомянутый «сановник в области мысли», по свидетельству его остроумных биографов, высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставлял уверовать в свою мудрость.

Но то, что было позволительно Козьме Пруткову, странно слышать из уст ученого. Между тем один знаменитый физик XIX века (приводя данный пример, западногерманский профессор К. Штейнбух деликатно не называет фамилию физика) будто бы сказал, что если бы его оптик сделал ему столь несовершенный прибор, как человеческий глаз, он прогнал бы такого оптика как ни на что не способного [, с.126].

Поскольку есть и другие авторитетные указания на несовершенство нашего зрительного аппарата, всего удобнее этим и объяснять бесконечные недосмотры в печати. В самом деле, если на орган зрения нельзя в каждом отдельном случае положиться, то не с кого и спрашивать за зрительную ошибку — опечатку. Досадно, но факт, что шутливый совет «не верить глазам своим» сплошь да рядом понимают в буквальном смысле.

В интересной, сейчас необоснованно забытой книжке Г. Смиса «Те, кто делают газету» (на выход ее в русском переводе «Правда» откликнулась сочувственной рецензией в номере от 18 сентября 1925 года) наше внимание привлекла небольшая главка под названием «Торжествующая ищейка запятых». В ней рассказывается о чрезвычайном происшествии в редакции большой нью-йоркской газеты. Все, от главного редактора до машинистки, потрясены тем, что на первой странице очередного номера крупным шрифтом отпечатано:

Бледжет — вор!

Известный банкир избран

президентом торговой палаты

Перепуганный сотрудник, готовивший заметку к набору, клянется и божится, что в заголовке оригинала было «Бледжет — шеф» (по-английски — «chief»). Чья-то зловредная рука заменила одну букву и получилось «thief» (то есть «вор»). Скандал усугубляется тем обстоятельством, что достопочтенный мистер Бледжет — близкий друг владельца газеты.

Тотчас находят виновного в оскорбительной выходке. Им оказывается старый, опустившийся Джон Донахью, в прошлом — опытный журналист, а теперь затурканный типографский корректор, обязанный просматривать свежие оттиски с печатной машины и в последний момент вылавливать ошибки наборщиков. Он и не пробует отрицать, что видел злополучный заголовок: «Что и говорить! Конечно, я видел эту букву „t“ , не стану же я утверждать, что я ее не видел... Ведь я не слепой».

Психологически верно описано в книжке американского автора, что маленький пришибленный человек... не посмел поверить своим глазам. «Я и подумал, — объясняет Донахью, — что в редакции так именно и хотели написать... Должно быть, этот Бледжет и взаправду вор». Старый корректор добавляет в свое оправдание, что раньше он пытался что-то выяснять, приходил в редакцию, спрашивал, зачем это да зачем то, но так как от него недовольно отмахивались — не приставай, мол, лучше тебя знают! — то и он в конце концов махнул на все рукой.

Не стоило бы возвращаться к этому трагикомическому эпизоду, если бы изложенная ситуация не была бы, к сожалению, довольно типичной. Известны многие случаи такого же странного разлада между восприятием и мышлением. Самый «классический» из них — горькая для авторского самолюбия Достоевского ошибка в «Дневнике писателя», когда вместо «Что делать?» было напечатано «Кто виноват?»... Чернышевского! Читавшая корректуру молодая девушка В. Тимофеева (Починковская) позднее призналась писателю, что заметила его описку, но не посмела сама ее исправить в типографии: «Вы столько раз говорили мне, что все должно оставаться так, как стоит у вас в корректуре... и я подумала, что вы могли и умышленно сделать эту описку».

К числу неожиданных «выходок» нашего глаза относится явление, которое американские исследователи (например, Г. Кросленд) назвали «корректорскими иллюзиями», а известный популяризатор научных знаний в СССР Я. И. Перельман — «иллюзиями типографскими».

Ни то, ни другое определение нельзя считать достаточным, поскольку подобные иллюзии возникают не только у корректоров в стенах типографии, но часто — в обыденной жизни.

Известный психолог У. Джемс рассказывал: «Я помню, как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с надписью „Mount Auburn“, который мог бы доставить меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней (как я узнал впоследствии) было написано „North Avenue“. Иллюзия эта была чрезвычайно жива: я едва поверил, что глаза мои обманули меня. Аналогичную роль иллюзии играют и вообще при чтении» [, с. 259].

Кто бы мог подумать, что точности работы зрительного анализатора мешает и такое непроизвольное движение глаз, как мигание!

Выдающийся исследователь зрительной системы Р. Грегори предупреждает: «В моменты мигания мы слепы, хотя и не замечаем этого» [, с. 54].

Ученые, исследовавшие природу и роль миганий, выяснили, что последние происходят не только при раздражении роговой оболочки глаза или внезапном изменении силы освещения. Часто для мигания даже не требуется внешнего стимула. Экспериментальным путем получены данные, что частота миганий возрастает при напряженной работе мысли, например, когда человек задумывается над решением трудной задачи. И наоборот, когда мы увлечены своим занятием и дело у нас, что называется, идет, как по маслу, частота миганий резко сокращается. Предложено даже использовать частоту миганий как показатель уровня внимания или сосредоточенности на выполнении какой-либо сложной операции.

Что же получается? Стоит нам при чтении убористого шрифта лишний раз моргнуть глазом, как в этот самый крошечный момент и проскочит какая-нибудь опечатка. Выходит, что банальное выражение «проморгать ошибку» не так уж далеко от научно доказанного факта!

Никто не отрицает, что глаз — великий труженик. Посредством зрения человек получает до 90 % информации из внешнего мира. Знаете ли вы, какая нагрузка падает на зрительную систему лишь в процессе чтения?

«Представим себе рукопись, заключающую в себе 25 авторских листов, то есть содержание книги обычного, среднего размера, — писал знаток книжного дела М.И. Щелкунов. — Считая в листе по 40000 знаков, мы имеем миллион печатных знаков. Для того чтобы прочесть книгу, которая будет отпечатана по этой рукописи... читатель должен будет пройти глазами очень длинный путь (при корпусе — более двух километров) , и на этом пути глаз должен проделать работу по передаче нашему сознанию одного миллиона значков разного рода. ..»[, с.433].

Кем-то произведен другой любопытный подсчет: если человек целиком посвятит свою жизнь чтению и будет читать по двенадцать часов в сутки, то за пятьдесят лет он успеет прочесть 24 тысячи книг объемом примерно 300 страниц каждая (или 18 тысяч книг — по Щелкунову). Сопоставим те и другие выкладки и мысленно вытянем в одну непрерывную линию все множество строк, по которым за эти годы пробегут глаза чтеца. Общий путь зрения составит 36000 километров — девять десятых земного экватора. Попробуйте-ка обежать почти всю Землю по окружности и ни разу не споткнуться!

Р. Грегори пишет, что было бы упрощением представлять себе зрение прежде всего как работу глаза и забывать о мозге (именно этим, кстати говоря, грешили в былое время многие руководства по корректуре и пособия по методике чтения).

Восприятие и мышление не обособлены одно от другого. Процессы зрительного восприятия, протекающие в глазу, — неотъемлемая функция деятельности мозга. Поэтому в физиологии органов чувств и принято рассматривать сетчатку глаза как часть мозга, вынесенную на периферию.

Несмотря на всю очевидность явления, не всеми, к сожалению, усвоено, что если по зрительным каналам поступает противоречивая информация, то «верховным судьей» должен быть мозг. В казусах с американской газетой и «Дневником писателя» потому и были допущены ошибки, что это непреложное правило оказалось нарушенным.

«Наш мозг значительно превосходит возможности наших сенсорных аппаратов, — указывает Р. Грегори. — Так, исходя из весьма скудных сенсорных данных, мы многое узнали о звездах и их строении, пользуясь методом дедукции и строя предположения и гипотезы на основании незначительного числа фактов» [, с. 243]. На способность мозга оперировать с нечетко очерченными понятиями указывал «отец кибернетики» Норберт Винер [, с. 82].

Но звезды — они далеко, а... опечатки близко. Помогают ли абстрактные теоретические рассуждения и лабораторные опыты навести порядок в суматошной обители печатных знаков? Безусловно! Надо только постоянно считаться с особенностями зрительного восприятия, обнаруженными исследователями, но недостаточно известными большинству тех, для кого чтение — их «хлеб насущный». Эти ныне «рассекреченные» явления не только удовлетворительно объясняют причины различных «отказов» в работе глаза, но и учат, как плодотворнее использовать поистине великое благо зрения. Трудно не согласиться с Г. Гельмгольцем: для того чтобы правильно видеть вещи, необходимо учиться.

«Глаза человека, — читаем мы в книге советского ученого А.Л. Ярбуса, — произвольно и непроизвольно фиксируют те элементы объекта, которые несут или могут нести нужные и полезные сведения. Чем больше нужных сведений содержится в элементе, тем дольше на нем останавливаются глаза... Последовательность и продолжительность фиксаций элементов объекта определяются процессом мышления, которым сопровождается усвоение получаемых сведений. При этом люди, по-разному мыслящие, в какой-то мере по-разному и смотрят» [, с. 159].

С тех пор как французский окулист Е. Жаваль (1878), наблюдая за глазами читающего текст, заметил, что они двигаются вдоль строчек не плавным, равномерным движением, а серией «скачков», разделенных так называемыми паузами фиксации — остановками, накоплен огромный опытный материал, наиболее полный обзор которого желающие могут найти в фундаментальном труде Р. Вудвортса «Экспериментальная психология» [, с. 585-616]. Советский психолог Р.М. Фрумкина свидетельствует, что результаты этих работ до сих пор не устарели [, с. 84].

Позднейшими исследованиями было выяснено, что движения глаз не поставляют информацию о свойствах зрительного изображения, а лишь создают лучшие условия для ее восприятия. Как отмечает А. Л. Ярбус, основное назначение скачков — менять точки фиксации, направляя наиболее совершенную область сетчатки глаза (так называемую центральную ямку, или fovea) на тот или иной элемент объекта восприятия. Исследователи указывают, что необходимая для восприятия продолжительность фиксаций при чтении лежит в пределах 0,2-0,4 секунды. Эти доли секунды совпадают со временем хранения изображения (буквы или группы букв) в краткосрочной памяти, которое удалось определить экспериментальным путем [, с. 115].

Не следует думать, что исследования психологов носят отвлеченный характер и не могут практически помочь решению волнующих нас вопросов точности печатного слова. Как раз наоборот! Достаточно напомнить, что, например, Г. Кросленд (1924) экспериментировал с текстом, изобиловавшим типографскими опечатками. Ученый доказал, что корректорское (проверочное) чтение по необходимости должно быть более медленным, чем обычное (досадно, что аналогичные исследования с таким благодарным материалом, как корректура, насколько известно, не проводились у нас в стране).

Большое значение для нашей работы с печатным словом имеют и выводы психологов о «качестве» чтения. У неопытного чтеца глаза, что называется, разбегаются по строчкам. Вудвортс отмечает, что плохой чтец скорее беспомощно блуждает вдоль слов, тогда как хороший (в нашем представлении — корректор или редактор) более методически прочитывает слова, с добавочными фиксациями на трудных местах [, с. 605]. Тому же исследователю принадлежит ряд практически интересных наблюдений над опечатками в книгах и ошибками при чтении. В частности, он подметил, что опечатки легче всего обнаруживаются в начале слова, потому что, как он полагает, глаза, или, по крайней мере, внимание, предпочитают левую половину экспозиционного поля [, с. 611].

Рекомендации психологов помогают повысить продуктивность чтения. Они используются, в частности, в работе редакторов-текстологов. Так, профессор С.А. Рейсер в учебнике текстологии указывает, что при чтении прозы на строку приходится в среднем семь фиксаций взгляда и еще полторы — на обратное движение, чтобы осмыслить прочитанное. При чтении же стихов обе эти средние цифры почти удваиваются [, с. 42].

В работе видного психолога Дж. Басуэлла «Как читают взрослые» [6] остроумно показано, какими замечательными свойствами обладает «частица мозга, вынесенная на периферию». Каждый читатель может сам проделать предложенный им простой опыт.

Выберите тут же на странице любую строку и прикройте линейкой или бумажной полоской ее верхнюю часть. Попробовав читать и понимать смысл слов по оставшейся в зоне видимости нижней части строки, вы, конечно, заметите, что это не совсем легко и не все напечатанное можно разобрать. Затем прикройте нижнюю половину строки и читайте по верхней части. Это значительно легче, вы, вероятно, поймете все, что напечатано. Опыт Басуэлла доказывает, что глаз не одинаково, не в равной мере четко воспринимает верхние и нижние половины строк. Мы не обидим нашего преданного друга, если скажем, что он привык при чтении скользить «по верхушкам».

Подтвержденная таким образом способность мозга оперировать с нечетко выраженными понятиями постоянно используется в технике литературной работы, начиная с перепечатки рукописи на пишущей машинке, когда машинистке часто приходится «разгадывать» неразборчивый почерк, и кончая чтением корректуры плохого набора с большим числом пропущенных и перепутанных букв.

По мнению Р. Грегори, зрительные отделы мозга имеют свою собственную логику, свои предпочтения. Естественно предположить, что эта логика и эти предпочтения закрепились в зрительной системе под влиянием опознавательных, то есть графических признаков букв. Если можно так выразиться, верхняя часть буквы (особенно это заметно в прописных, служащих, по А. А. Реформатскому, «опорной вехой в процессе чтения») более содержательна, чем нижняя часть, иными словами — несет больше необходимой для глаза информации.

Вот почему давно ставившийся и не получивший еще окончательного решения вопрос о степени различимости отдельных букв и знаков вызывает отнюдь не академический интерес. Какую реальную пользу мы можем извлечь из обсуждения этого, казалось бы, сугубо специального вопроса, показал еще В. Г. Белинский. В статье «Упрощение русской грамматики. Сочинение К. М. Кодинского», опубликованной в «Отечественных записках» в 1845 году, он предложил «серьезно поговорить о существующем теперь русском алфавите, его некрасивости и производимой им путанице в русской орфографии».

Белинский горячо поддержал автора сочинения в его претензиях: «Он утверждает, что книга, напечатанная таким шрифтом, не может быть красива и изящна, — мало того, не может не быть безобразною в типографическом отношении. Во всем этом мы совершенно, буквально согласны с г. Кодинским; его мнение — наше мнение, хотя он и высказал его первым, независимо от нас» [, с. 328].

Далее в статье говорится: «Г-н Кодинский находит наши буквы очень неудобными как для красивого и четкого письма, так и для красивой и четкой печати. Он говорит, что в письме и печати беспрерывно смешиваются буквы и, н, п, вместо ю ставят го, вместо г — ч, вместо ш, щ — си, сц, вместо ы — ъс, вместо ми — мс и т.д... Трудно (говорит он) найти книгу или издание, в котором бы не было опечаток. О мелком шрифте и говорить нечего. В иностранной же книжке, французской или английской, как бы толста она ни была, трудно найти одну опечатку — я разумею литерные опечатки, где бы одна буква стояла вместо другой. Отчего же это? Оттого, что латинские буквы четки, круглы, выпуклы и ни одна буква не может смешаться с другой» [, с. 329].

Присоединяясь к мнению автора «Упрощения русской грамматики» о том, что «обвострение» букв в русском алфавите «ужасно безобразит русскую азбуку и много способствует опечаткам», Белинский нападал на «такое чудище безобразия», каким была пресловутая буква «ять», и предлагал совершенно исключить из русского алфавита ряд букв, включая «фиту» и «ижицу». С присущим ему наступательным пылом он ратовал за повышение удобочитаемости шрифта (как сказали бы мы теперь), вкладывая в свое требование безусловно гражданственную тенденцию — сделать книгу более доступной народу.

Из предложенной Кириллом Кадинским (так правильнее писать его фамилию) реформы ничего, конечно, не вышло, а сама его книга навлекла гонения со стороны царских властей. На основании «высочайшего повеления» от 7 апреля 1853 года о том, что «не должно быть дозволяемо печатание русских статей латино-польскими буквами», его труд, вновь вышедший в 1857 году под названием «Преобразование и упрощение русского правописания», был запрещен министром народного просвещения [, с. 49] .

Тем не менее интересных наблюдений и своеобразных «технико-психологических открытий», содержавшихся в книге Кадинского и статье Белинского, с лихвой хватило бы на сто лет вперед всем, кого привлекает графический образ русского слова. И действительно, позднее развернулся целый ряд научных исследований и экспериментов, которые дали неоценимый материал для практики печатного слова.

В первую очередь следует упомянуть работы немецкого ученого профессора И. Каттеля (1885), которые видный представитель современной грузинской школы психологов Г. Н. Кечхуашвили называет классическими [, с. 3]. Каттелю удалось измерить время, необходимое для различения отдельных букв латинского алфавита. Он показал заметную разницу в долях секунды, которые затрачивает глаз, чтобы рассмотреть «броские» и «неброские» буквы.

Тех, кто привык «общаться» с печатным словом, не удивит, что труднее всего поддается различению буква «е».

Но задумываемся ли мы об этом при чтении? Даже большинство, так сказать, профессиональных читателей (редакторы, корректоры, литературные правщики и т.д.) «проглатывают» все буквы с одинаковой быстротой. Фактически это означает, что часть букв при чтении они не успевают разглядеть (почему, например, в печати часто и смешиваются буквы «е» и «о»). Но то, что благополучно сходит с рук при обычном чтении, неизбежно выливается в ошибку, недосмотр, служебные неприятности во всех случаях, когда чтение — это наша непосредственная работа.

Продолженные другими учеными опыты на приметность текста, диктовавшиеся, правда, потребностями не столько полиграфии, сколько рекламы, позволили определить, какие буквы глаз лучше различает в сплошном тексте. Разумеется, в первую очередь доходят до глаза прописные буквы. Из строчных букв глаз скорее всего замечает те, графические элементы которых поднимаются выше строки (в латинском шрифте, например, буквы k, l, t), затем буквы, чьи элементы опускаются за нижнюю линию (буквы р, q, g). На последнем месте с точки зрения удобства различения оказались буквы, в очертании которых нет выделяющихся верхних или нижних штрихов (латинские m, n, o, r и др.).

Данные по этому предмету, опубликованные полвека назад доктором философии Вюрцбургского университета Теодором Кёнигом [, с. 70], перекликаются с современными воззрениями советских специалистов. Так, известный художник-график Н. В. Кузьмин решительно выступает против графического «обеднения» печатной строки. Он вновь и вновь напоминает, что графический образ слова не безразличен для правильного чтения. «Слово, содержащее в себе выступающие над и под строкою буквы, — заметнее, имеет больше отличительных признаков, чем слово без буквенных выступов» [, с. 45].

Немецкий ученый П. Киршман попробовал даже выстроить все буквы в ряд по уровню легкости их усвоения [, с. 77]. Но шеренгу букв он построил лишь для латинского алфавита и методика его, надо думать, порядочно устарела. Тем больше заслуживают внимания работы в этом направлении, развернувшиеся в шестидесятые-семидесятые годы в нашей стране.

На основе экспериментов с предъявлением испытуемым ряда букв Е. Н. Муравьева построила таблицу наподобие предложенной Киршманом. Самые «высокие» места в смысле разборчивости заняли буквы С, Р, А, И, О, а самые «низкие» — Н, У, Л, Е [, с. 107–116]. Это исследование восполняет существенный пробел в теории русской графики, но ценность его снижается тем, что опыты на предъявление букв проводились только с прописными и притом одного определенного начертания (рубленой гарнитуры). Группа молодых исследователей собрала важные как для теории, так и для практики данные о субъективном сходстве букв русского алфавита, поскольку весьма обычная ошибка восприятия заключается в том, что одну букву принимают за другую. Оказалось, что буквы смешиваются при чтении не только вследствие их графического сходства, но и на основе сходства изображаемых ими звуков.

При зрительном восприятии буквенных рядов в первую очередь смешиваются буквы сходного графического очертания, составляющие по определенным признакам какую-нибудь группу: например, округлые (О, С, Э), с острым углом (А, Л, X), с прямым углом (П, Ш, Д) и т.д.

Ученые делают вывод, что полученные ими группировки букв по выделенным признакам представляют несомненный интерес для прикладных целей [, с. 181].

Тем не менее авторитетные голоса утверждают, что в рассматриваемой области, которая, по нашему мнению, достойна именоваться «прикладным буквоведением», мы все еще как бы бродим в тумане. «Буквы и числа на этой странице совершенно неодинаковы, — пишет американский психолог А. Чапанис. — Они разные по высоте, ширине и толщине контура... Насколько хороши наши знания о детальных характеристиках печатных символов? К сожалению, можно лишь ответить, что в течение десяти лет исследований выяснено далеко не все» [, с. 46].

Похожей точки зрения придерживаются и советские исследователи: «Хотя известно, что фактор графики играет существенную роль при зрительном распознавании, очень мало исследован вопрос о том, какие именно графические особенности букв затрудняют или, наоборот, облегчают распознавание» [, с. 80]. Этот негативный взгляд представляется нам недостаточно обоснованным. В довоенные годы советские ученые немало потрудились, чтобы выявить и описать факторы, стимулирующие работу зрительного анализатора при чтении.

Так, В. А. Артемов произвел «технографический», как тогда говорили, анализ букв нового (послереволюционного) русского алфавита, чтобы узнать, какими условиями определяется качество их восприятия. Он выяснил, что имеют значение и предметность — место, занимаемое буквой в пространстве, и контурность — степень выделения данной буквы на фоне бумаги и рядом с другими буквами, и отличимость по рисунку, в соотношении с соседними буквами справа и слева и т.д. [, с.61].

Наибольшую ценность имеют исследования, представляющие своего рода сплав научных разработок и производственного опыта. Первая по времени в этом ряду — работа видного специалиста по методике чтения Л. М. Шварца «Психология и оформление книги», опубликованная в 1932 году. Достоинство ее, по нашему мнению, заключается в том, что процесс чтения, исследованием которого занимались и раньше, здесь рассмотрен в конкретном «техническом» обрамлении. И до того времени знали, что процесс чтения у одного лица чрезвычайно меняется в зависимости от содержания текста, тематики, характера изложения и тому подобных «внутренних» элементов. Однако мало внимания уделялось элементам внешнего оформления печатного слова, которые могут то стимулировать, то, наоборот, затруднять работу зрительного аппарата. Это длина строки, пробелы между строками, размер и очертания шрифта, цвет и нюансировка бумаги и пр. [, с. 149]. Такие микроэлементы текста, как бы мал ни был удельный вес каждого в отдельности, влияют на движение глаз по печатным строчкам, либо помогая, либо мешая восприятию текста. Собранные учеными данные не оставляли сомнений, что необходимо принимать определенные меры предосторожности, чтобы избегать «опасных поворотов». Важные практические указания содержатся в исследованиях удобочитаемости шрифта, проводившихся физиологами, психологами и полиграфистами. А. А. Реформатский (1933) ознакомил работников типографий и издательств с некоторыми результатами совместной работы научно-исследовательского института ОГИЗа и Института психологии. Например, ставился вопрос: безразличен ли для зрения размер строки? Нет, ответили исследователи, совсем не безразличен.

Чересчур короткая строка заставляет глаз все время фиксировать начало новой строки, что утомляет зрение ничуть не меньше, чем передвижение глаз по горизонтали. Но и слишком длинная строка обременительна для зрительного аппарата, так как понижает устойчивость ясного видения, то есть способность глаза отчетливо видеть мелкие объекты (буквы) в течение небольшого промежутка времени [, с. 70]. Понятно, что на таких «перепадах» мы и пропускаем ошибки в наборе.

На основе экспериментальной проверки был предложен оптимальный размер строки, дающий возможность при чтении охватить ее взглядом почти всю целиком, что экономит время, внимание, нервную энергию и облегчает понимание текста [, с.21].

Полезен в практическом отношении и вывод о том, в какой мере отражается на чтении различие в гарнитурах (рисунках) шрифта. Влияние этого фактора тем сильнее, чем менее опытен читающий. В.А. Головин (1939) конкретно показал, какие именно шрифты и по каким причинам затрудняют чтение. Например, и резкий контраст между штрихами (в елизаветинской гарнитуре), и монотонность штрихов (в рубленой) отрицательно действуют на зрение и повышают утомляемость глаза. Наиболее удобочитаемым шрифтом с умеренно контрастным штрихом оказалась литературная гарнитура, получившая широкое распространение [, с. 27].

К слову сказать, вопрос об удобочитаемости шрифтов тоже не лишен этического оттенка. По замечанию одного теоретика, «красивый и легко читаемый шрифт есть известного рода вежливость в отношении читающего» [, с. 106].

Вместе с тем ученые настойчиво убеждают беречь нашего доброго проводника. Он поразительно чуток к переменам не только на печатной странице, но и в окружающей обстановке. Например, к снижению уровня освещенности или к усилению шума. Читающие при свете обычных ламп накаливания, предупреждают физиологи, быстрее утомляются и пропускают больше ошибок, нежели те, кто пользуется люминесцентными лампами. Люминесцентное освещение ослабляет зрительное напряжение, повышает работоспособность глаза. Правда, и здесь надо знать меру, так как «излишек» света может повредить делу.

Выяснено также, что на остроту зрения воздействуют и побочные раздражения нервной системы. Шум — опасный враг каждого читающего и пишущего.

Резкий непрерывный шум — не удивляйтесь! — буквально... слепит глаза. Во Всесоюзном научно-исследовательском институте охраны труда ВЦСПС в Ленинграде изучали действие слуховых помех на ряд трудовых операций, требующих внимания и сосредоточенности. Среди них были и несложные письменные работы. После того как снижался до минимума уровень шума, число ошибок в указанных работах уменьшалось в среднем на 29 %. Тишина — поистине богатый резерв для расширения возможностей нашего зрения!

Немалое значение имеют длительность и ритмичность работы зрительной системы. Не будем пересказывать сведения, изложенные в фундаментальном произведении С. В. Кравкова «Глаз и его работа» [57], в книгах его учеников и последователей, а отошлем интересующихся непосредственно к первоисточникам (без ознакомления с великолепной книгой С. В. Кравкова вряд ли можно надеяться стать хорошим корректором, внимательным педагогом, даже просто квалифицированным читателем). Но заметим, что от ученых исходит настойчивый сигнал: не загоняйте свои глаза до изнеможения, давайте им время от времени краткую передышку!

В Научно-исследовательском институте гигиены  труда и промышленной санитарии больше года проводились опыты с людьми, занятыми тонкой зрительной работой — граверами, часовщиками, корректорами. Чем долее не отрывали они взгляд от объектов своих операций, тем больше падала устойчивость ясного видения, тем хуже выполнял глаз свои функции. Но поразительное явление! Достаточно было кратковременного отдыха (в пределах десяти минут) , чтобы полностью восстанавливались и устойчивость ясного видения, и острота зрения (способность различать мелкие детали предметов) , и быстрота различения [, с.571].

Выводы гигиенистов несомненно пригодятся и некоторым кругам читателей.

 Успехи физиологических наук и психологии позволяют надеяться, что постепенно будут выявлены и другие активные факторы, помогающие шире раскрыть «окно души». На заседаниях XVIII Международного психологического конгресса (Москва, 1966) заслушивался ряд докладов, посвященных обнаруживанию и опознаванию сигналов. Эксперименты, о которых шла речь, проводились с буквами и цифрами. Ученые стремились выяснить, от чего зависят разные уровни ответа человека на предъявляемые ему сигналы. Процент правильных ответов оказался ниже всего для самых простых и самых сложных по начертанию знаков. Наиболее точно наблюдатели распознавали знаки средней сложности.