В данной главе, так же как и в следующей, мы рассмотрим два ведущих направления в современной социологической теории. Мы проследим ее динамику начиная с 1980-х гг., (хотя, как мы увидим, здесь не обошлось и без предшественников современных теорий, сыгравших важную роль в социологии), когда в Соединенных Штатах отмечалось бурное развитие социологии, продолжающееся и в настоящее время. Прежде всего, это касается вопроса о соотношении микро- и макросвязей. В главе 11 мы рассмотрим развитие социологической теории, в широком масштабе происходившее в Европе — что было вызвано повышением интереса к взаимосвязи между действием и структурой. Как мы увидим, между работами американских ученых, посвященными микро- и макроинтеграции, и европейскими теориями о деятельности социальных агентов и структуре, существуют как принципиально сходные моменты, так и существенные различия. Эти два направления сами могут рассматриваться как примеры теоретического синтеза, а значит, и как один из этапов широкого движения к этому синтезу, который стал предметом рассмотрения II части настоящей книги.

 

Полярные микро- и макропозиции

До недавнего времени одним из крупнейших разногласий в американской социологической теории XX в. был конфликт между полярными микро- и латфотеориями (и теоретиками) и, что, возможно, более важно, между теми, кто таким образом интерпретировал социологические теории (Acher, 1982). Такие крайние концепции и интерпретации теорий имели тенденцию преувеличивать масштабы расхождения между микро- и макротеориями, а также, в более общем плане, конфликта и разногласий (Gouldner, 1970; Wardell and Turner, 1986a; Wiley, 1985) в социологической теории.

Идеи классиков социологической теории, рассмотренные в Части I настоящей книги — Маркса, Дюркгейма, Вебера, Зиммеля, — можно понять (что многие и делали) как выражение полярных микро- или макропозиций. Однако наиболее оправдан взгляд — именно его мы и будем придерживаться, — согласно которому этих мыслителей заботило соединение микро- и макроуровней (Moscovici, 1993). Справедливо полагать, что Маркса интересует принудительное и отчуждающее влияние капиталистического общества на отдельных работников (и капиталистов). Центральный аспект теории Вебера — проблема трудного положения индивида в железных тисках сложившегося рационального общества. Зиммеля, главным образом, интересовали отношения между объективной (макро-) и субъективной (или индивидуальной, микро-) культурой. Даже Дюркгейм исследовал влияние социальных фактов макроуровня на индивидов и индивидуальное поведение (например, самоубийство). Если мы принимаем такую характеристику классиков социологической теории, тогда оказывается, что немалая часть американской социологической теории XX в. утратила интерес к микро-макросвязи и характеризуется поляризацией микро- и макропозиций — т. е. превосходством теоретиков и теорий, придающих повышенное значение и влияние микро- либо макроуровню. Таким образом, рассмотренные в третьей части книги теории тяготели к той или иной крайности. Со стороны «макроэкстремизма» выступали теория конфликта, структурный функционализм и некоторые разновидности неомарксистской теории (особенно экономический детерминизм). С «микроэкстремистской» — символический интеракционизм, этнометодология, теории обмена и рационального выбора.

Среди наиболее примечательных теорий XX в., преимущественно ориентированных на макроуровень, выделяют «культурный детерминизм» Парсонса (Parsons, 1966); теорию конфликта Дарендорфа (Dahrendorf, 1959) с ее упором на императивно скоординированных ассоциациях; и макроструктурализм Питера Блау, суть которого выражена в его броском заявлении: «Я структурный детерминист» (Blau, 1977a, p. x). Макроструктурный «экстремизм» также имеет и другие источники (Rubinstein, 1986), в частности, концепции таких представителей сетевой теории, как Уайт, Борман и Брейгер (White, Boorman, and Breiger, 1976), экологов, например Дункана и Шнора (Duncan and Schnore, 1959), и структуралистов, таких как Мэйхью (Mayhew, 1980). Далеко не каждый может превзойти максимализм позиции Мэйхью, который, в частности, говорит: «В структурной социологии единицей анализа всегда является социальная сеть и никогда — индивид» (Mayhew, 1980, p. 349).

Как «микроэкстремистские» можно рассматривать немалую долю теорий, относящихся к символическому интеракционизму, и идеи Блумера (Blumer, 1969a), который зачастую имел в виду именно структурный функционализм, определяя символический интеракционизм как социологическую теорию, по-видимому, целиком сконцентрированную на микроуровневых явлениях (см. главу 6, где дается совершенно другая интерпретация воззрений Блумера). Еще более отчетливый пример крайней микропозиции мы находим в теории обмена Джорджа Хоманса (Homans, 1974), искавшего альтернативу структурному функционализму и нашедшего ее в наиболее радикальном направлении бихевиоризма, сфокусированном на микропорядке, которое развивает Скиннер. Кроме того, сюда относится этнометодология с ее вниманием к повседневной деятельности субъектов. У Гарфинкеля (Garfinkel, 1967) вызывали неприязнь макроподходы структурного функционализма и его тенденция превращать действующих субъектов в «остолопов».

 

Движение к интеграции микро- и макропозиций

Поляризация микро- и макроориентаций — тенденция, ставшая характерной для большой части социологических теорий XX в. Начиная с 1980-х гг., проявилось, преимущественно в американской социологии, движение от крайностей микро- и макроподходов к согласованности во мнении, что необходимо уделять основное внимание интеграции (или синтезу) микро- и макротеорий и/или уровней социального анализа. Данный подход, в самом деле, отражает смену акцентов в социологии по сравнению с подходом, характерным для 1970-х гг., когда Кемени утверждал: «Этому различию уделяется столь мало внимания, что термины „микро“ и „макро“ обычно даже не упоминаются в работах по социологии» (Kemeny, 1976, p. 731). Можно говорить о том, что в этом отношении американские теоретики социологии возродили теоретические установки классиков социологии.

Хотя особенно бурное развитие в новом направлении наблюдалось в 1980-е и 1990-е гг., ученые и раньше обращались непосредственно к вопросу соединения микро- и макросоциологии. Например, в середине 1960-х гг. Хельмут Вагнер (Wagner, 1964) исследовал взаимосвязь теорий частного и общего порядка. В конце этого десятилетия Уолтер Уоллэс (Wallace, 1969) изучил микро-макроконтинуум, однако в его анализе этот вопрос отошел на второй план и рассматривался как дополнение к его базовой классификации социологической теории. В середине 1970-х гг. Кемени (Kemeny, 1976) призвал уделять больше внимания отличию микро- от макроуровня, а также способам их взаимосвязи.

Однако именно в 1980-е гг. мы стали свидетелями увеличению числа работ, посвященных вопросу объединения микро- и макропозиций. Коллинз утверждал, что работа над этой темой «обещает стать значительной базой для теоретического развития в ближайшее время» (Collins, 1986a, p. 1350). В своем введении к двухтомнику, одна из книг которого посвящена макро- (Eisenstadt and Helle, 1985a), а вторая — микротеории (Helle and Eisenstadt, 1985), Эйзенштадт и Хелле сделали вывод о том, что «противостояние микро- и макротеорий принадлежит прошлому» (Helle and Eisenstadt, 1985b, p. 3). Подобным же образом, Мюнх и Смелзер в своем заключении к антологии «Микро-макросоединение» (Alexander et al., 1987) заявили: «Полемические уверения в том, что один уровень фундаментальнее другого… должны рассматриваться как ошибочные. Практически каждый из тех, благодаря кому появилась эта книга, настойчиво утверждал взаимосвязь микро- и макроуровней» (Alexander et al., 1987, p. 385).

Существуют два главных направления работ, связанные с проблемой интеграции полярных подходов. Отдельные ученые стремятся к соединению микро- и макротеорий, тогда как другие разрабатывают теорию, предметом которой является взаимосвязь микро- и макроуровней (Alford and Friedland, 1985; Edel, 1959) социального анализа. Например, выше мы приводили высказывание Эйзенштадта и Хелле (Helle and Eisenstadt, 1985b:3), которые сделали вывод о том, что конфронтация микро- и макротеорий ушла в прошлое, в то время как Мюнх и Смелзер (Munch and Smelser, 1987, p. 385) пришли к сходному заключению относительно отсутствия потребности выбора микро- или макроуровня в качестве основного. Существуют значительные различия между попыткой соединения макро- (например, структурного функционализма) и микротеорий (например, символического интеракционизма) и стремлением создать теорию, изучающую взаимоотношения макро- (например, социальной структуры) и микроуровней социального анализа (например, личности).

С учетом этого введения мы обратимся к некоторым примерам интеграции явлений микро- и макропорядка. В части II настоящей книги мы уже рассматривали попытки объединить микро- и макротеории. Нижеследующие примеры дают представление об интеграции микро- и макроуровней социального анализа.

 

Примеры интеграции полярных позиций

Интегрированная социологическая парадигма.

Данный раздел начинается с описания моей собственной попытки (Ritzer, 1979, 1981а) микро-макроинтеграции. Здесь мы относительно кратко рассмотрим этот вопрос, поскольку интегрированная социологическая парадигма представлена в приложении. Там излагается ее суть, поскольку данная парадигма представляет собой метатеоретическую схему, согласно которой организована настоящая книга. В данном разделе предметом нашего внимания станет вопрос интеграции микро- и макропозиций в том виде, как он выражен интегрированной парадигмой.

Следует отметить, что мой взгляд на интегрированную парадигму в целом, и, в частности, на такого рода интеграцию, сформировался под влиянием творчества ряда предшественников, особенно Абрахама Эделя (Edel, 1959) и Джорджа Гурвича (Gurvitsh, 1964); см. также Bosserman, 1968). Гурвич считает, что социальный мир можно изучать с точки зрения «горизонтальных» уровней (Смелзер [Smelser, 1997] выделяет четыре уровня), представленных в восходящем порядке от микро- к макропорядку: формы социальности, групповые образования, социальные классы, социальная структура и глобальные структуры. Чтобы дополнить эту иерархию, Гурвич также предлагает десять «вертикальных», или «глубинных», уровней, начиная от наиболее объективных социальных явлений (например, экологические факторы, организации) и заканчивая наиболее субъективными (коллективные представления и ценности, коллективный разум). Гурвич перекрещивает горизонтальные и вертикальные измерения для того, чтобы получить многочисленные уровни социального анализа.

В своей работе по интегрированной социологической парадигме, опираясь на достижения Гурвича, я пытался создать более емкую модель. Она начинается с микро-макроконтинуума (горизонтального уровня у Гурвича), идущего от индивидуального мышления и действия к мировым системам (см. приложение, рис. П.1). К данному континууму добавляется объективно-субъективный континуум (вертикальные уровни Гурвича), варьирующийся от таких материальных явлений, как индивидуальное действие и бюрократические структуры, до таких нематериальных, как сознание, нормы и ценности (см. приложение, рис. П.2). Следуя за Гурвичем, я перекрещиваю эти два континуума, но таким образом, что в результате получается не множество, а всего лишь четыре уровня социального анализа, что значительно упрощает их изучение. Они изображены на рис. 10.1.

Рис. 10.1. Основные уровни социального анализа, предложенные Ритцером. [94]

По моему мнению, проблему взаимосвязи микро-макроуровней нельзя рассматривать в отрыве от объективно-субъективного континуума. Все социальные явления как микро-, так и макропорядка — объективны или субъективны. Таким образом, вывод состоит в том, что существуют четыре основных уровня социального анализа, и социологи должны исследовать диалектическую взаимосвязь между ними. Макрообъективный уровень включает масштабные материальные явления: общество, бюрократия и технология. Макросубъективный уровень охватывает масштабные нематериальные явления — например, нормы и ценности. Что касается микроуровней, то микрообъективность подразумевает частные сущности, типа действия и взаимодействия, тогда как микросубъективность относится к частным ментальным процессам, с помощью которых люди конструируют социальную реальность. Каждый из этих четырех уровней важен сам по себе, однако наибольшее значение имеет динамическая связь между ними.

Я использовал интегративный подход в работе «Выражая Америку: критика глобального общества кредитных карточек» (Ritzer, 1995). В частности, я обратился к идеям Ч. Райта Миллза (С. Write Mills, 1959) относительно взаимодействия между микроуровневыми личными и макроуровневыми общественными проблемами при анализе проблемных ситуаций, порождаемых использованием кредитных карточек.

Личные проблемы — те, что влияют на индивида и его непосредственное окружение. Например, муж, который бьет жену, создает проблемы для своей супруги, других членов семьи и, возможно, для себя (особенно если вступает в действие закон). Однако действия отдельно взятого мужа, бьющего свою жену, не порождают общезначимой проблемы: эти действия не приведут к массовому протесту за отмену брака как социального института. Общественные проблемы, как правило, затрагивают большое количество людей и общество в целом. Разрушение брака как института, отчасти из-за распространения случаев избиения женщин, было бы общественной проблемой. Между личными неурядицами и социально значимыми проблемами существуют различные взаимосвязи. Например, широкое распространение первых может вырасти в общественную проблему, которая, в свою очередь, послужит причиной многих личных проблем.

Я исследую широкий спектр той и другой категории проблем, связанных с использованием кредитных карточек. Свою аргументацию и интегрированный подход к соединению микро- и макроуровней я проиллюстрирую на примере задолженностей по потребительскому кредиту. На макроуровне совокупная потребительская задолженность стала общественной проблемой, поскольку значительное и растущее количество людей становится должниками компаний, эмитирующих кредитные карты. Следствием растущей потребительской задолженности является увеличение числа правонарушений и случаев банкротства. К макроуровню относится и остается общественной проблемой также и та роль, которую играет правительство, потворствующее росту задолженностей из-за своей склонности к накоплению долга. Большую роль в том, что люди увязают в долгах, играют компании-эмитенты кредитных карточек, которые делают все возможное, чтобы распространить их среди как можно большего числа пользователей. Например, все большее количество людей получают по почте извещения о том, что им предоставляются уже оформленные кредитные карточки. Можно легко приобрести значительное их количество с внушительным размером перечисленного на них совокупного кредита. Возможно, наибольшее порицание вызывают действия компаний-эмитентов кредитных карточек, направленные на то, чтобы сделать обладателями карточек студентов колледжей и старшеклассников. Молодых людей стараются поймать на «кредитный крючок». Такие действия, несомненно представляют общественную проблему, создающую для бесчисленного количества людей личные трудности.

Обращаясь к личным проблемам, скажем, что миллионы людей сами влезают в долги, иногда непоправимо, в результате злоупотребления кредитными карточками. Люди выстраивают огромные «пирамиды», порою выживая благодаря использованию кредита на одной карточке для минимальных платежей по другим. Доведенные до разорения, многие люди перестают соблюдать условия платежей и иногда вынуждены объявить о своем банкротстве. В результате требуются годы, а иногда и весь остаток жизни, чтобы покрыть старые долги и восстановить право на получение кредитов. Даже если дело не заходит так далеко, многие вынуждены работать только для того, чтобы заплатить проценты по своей задолженности на кредитной карточке, не будучи способными изменить свой кредитный баланс. Таким образом, можно сказать, что они связаны пожизненным договором с фирмами-эмитентами кредитных карточек.

Описанные здесь виды личных трудностей в совокупности порождают общезначимые проблемы. И, как мы уже видели, таковые, например, политика и действия компаний-эмитентов кредитных карточек (предложение уже оформленных кредитных карточек и вербовка учащихся), способствуют возникновению личных сложностей. Таким образом, между личными неурядицами и общественными проблемами, взаимно усиливающими друг друга, существует диалектическая связь. В более общем плане, приведенный пример с кредитными карточками показывает приложимость интегрированного микро, макроподхода к изучению актуальной социальной проблемы.

Многомерная социология.

Джеффри Александер предложил понятие «новая „теоретическая логика“ социологии» (Alexander, 1982, p. xv). Она затрагивает «социологическое мышление на каждом уровне интеллектуального континуума» (Alexander, 1982, p. 65). В этом аспекте Александер называет социологию многомерной. Хотя многомерность имеет в его работе несколько значений, наиболее уместно говорить о многомерном понимании уровней социального анализа.

Начнем с рассмотрения того, что Александер (вслед за Парсонсом) называет проблемой порядка. Ученый полагает, что микро-, макроконтинуум («„индивидуальный“ или „коллективный“ уровень анализа» [Alexander, 1982, p. 93]) связан с тем, как в обществе на разных уровнях создается упорядоченность. На макроуровне континуума порядок складывается извне и является по своей природе коллективистским; т. е. он порождается общественными явлениями. На микроуровне упорядоченность возникает из интернализованных факторов, она индивидуалистична по своей природе: порядок проистекает из индивидуальных договоренностей.

К проблеме порядка добавляется, в классически парсоновской манере, проблема действия. Действие подразумевает материалистически-идеалистический континуум, соответствующий объективно-субъективному, который упомянут в моей интегрированной социологической парадигме. Как материальное, действие описывается в качестве инструментального, рационального и обусловленного. Как нематериальное, оно представляется нормативным, нерациональным и аффективным. Скрещивая предложенные Александером континуумы порядка и действия, мы получаем четыре уровня социального анализа, сильно напоминающие указанные мною (рис. 10.2).

Рис. 10.2. Интегративная модель Александера.

Несмотря на то, что терминология разнится, между моделями, предложенными Александером и мною, почти нет различий. Отличие состоит в том, как мы соотносим четыре указанных уровня. Я уделяю внимание их диалектической взаимосвязи, тогда как Александер акцентирует один из уровней.

Он считает, что «теоретически ошибочно» (Alexander, 1987, p. 295) отдавать предпочтение микроуровню и критически оценивает, например, символический интеракционизм, а также те теории, которые отталкиваются от индивидуально-нормативного уровня нерациональной произвольной деятельности и на его основе выстраивают макроуровни. По его мнению, недостаток этих теорий состоит в том, что, сохраняя понятия индивидуальной свободы и волюнтаризма, они не способны исследовать особую (suigeneris) природу коллективных явлений. Александер также критикует теории, например теорию обмена, которые отталкиваются от индивидуально-инструментального уровня и переходят от него к макроуровевым структурам типа экономики. Такие теории также, по его мнению, не в состоянии адекватно изучать макроуровневые явления. Таким образом, Александер подвергает критике все теории, берущие свое начало на микроуровнях и стремящиеся объяснить на этой основе явления макроуровня.

Что касается последнего, то Александер высказывает несогласие с коллективно-инструментальными теориями (например, экономическим и структурным детерминизмом), придающими особое значение принудительному порядку и устраняющими индивидуальную свободу. Суть его возражений заключается именно в том, что такие теории не учитывают индивидуальную деятельность.

Хотя Александер занимался изучением взаимосвязей между всеми четырьмя уровнями своей модели, его симпатии (что неудивительно, принимая во внимание его парсоновские и структурно-функционалистские корни) на стороне коллективно-нормативного уровня и тех теорий, которые от него отталкиваются. По его утверждению, «надежда на соединение коллективного порядка и индивидуального волюнтаризма лежит в русле нормативной, а не рационалистической традиции» (Alexander, 1982, p. 108). Принципиальное значение имеет точка зрения ученого, согласно которой предпочтительна именно такая ориентация, поскольку источники порядка интернализованы (в совести), а не экстернализованы, как это происходит в случае с коллективно-инструментальной ориентацией. Таким образом, этот подход к интернализации норм учитывает как порядок, так и произвольную деятельность.

В целом, согласно утверждению Александера, любой индивидуальный, или микро-, подход следует отвергнуть, поскольку он приводит к «беспорядочности и полнейшей непредсказуемости», а не к порядку (Alexander, 1985, p. 27). Таким образом, «общий абрис социальной теории может быть выведен только из коллективистской перспективы» (Alexander, 1985, p. 28; курсив мой). Выбирая их двух коллективистских направлений, Александер занимает коллективно-нормативную позицию.

Следовательно, с точки зрения Александера, социальные теоретики должны выбирать либо коллективистские (макро-) позиции, либо индивидуалистский (микро-) подход. В первом случае возможен лишь «относительно небольшой» элемент индивидуального соглашения. Если же предпочтение отдается индивидуалистской теории, тогда возникает «индивидуалистическая дилемма» в попытке ввести в теорию сверхиндивидуальные явления, чтобы объяснить присутствующие в ней элементы беспорядочности. Данную дилемму можно разрешить только, «если оставлена формальная приверженность индивидуализму» (Alexander, 1985, p. 27).

Таким образом, хотя Александер использует четыре уровня анализа, которые в значительной степени сходны с применяемыми мною, между этими двумя теориями обнаруживается существенная разница. Александер придает первостепенное значение коллективно-нормативным теориям и роли норм в социальной жизни. Я же отказываюсь считать важнейшим какой-либо уровень и выступаю за необходимость изучения диалектической взаимосвязи между ними. В итоге Александер преувеличивает значение макро- (субъективных) явлений, что весьма ограничивает его вклад в развитие теории микро-макроинтеграции. В своей более поздней работе ученый заявил: «Я считаю, что теоретики производят ошибочное обобщение, переходя от отдельной переменной к непосредственному воссозданию целого» (Alexander, 1987,p. 314). Можно утверждать, что Александер сам — один из этих теоретиков, поскольку стремится произвести ошибочное обобщение, переходя от коллективно-нормативного уровня к остальному пространству социального мира.

Не указывая непосредственно на работы Александера, Гидденс (Giddens, 1984) пришел к аналогичному выводу о том, что все работы, перенимающие парсоновское различение действия и порядка, в итоге неизбежно слабы на микроуровнях, особенно в области «знания социальных акторов как составной части общественных практик. Я [Гидденс] не думаю, что какая-либо точка зрения, в значительной степени обязанная Парсонсу, может удовлетворительным образом изучить этот вопрос, составляющий самое ядро социальной теории» (Giddens, 1984, p. xxxvii).

Все же следует отметить, что Александер сформулировал более интегративный подход, определяющий взаимообусловленность понятий микро и макро. Свою точку зрения он формулирует следующим образом: «Коллективное окружение действия одновременно и вдохновляет, и ограничивает его. Если верна моя концепция действия, это окружение будет рассматриваться в качестве его продукта; если я могу правильно построить концепцию окружения, действие будет считаться его конечным результатом» (Alexander, 1987, p. 303). Это уже более сложное, диалектическое понимание микро-, макросвязи, во многом схожее с моей интегрированной социологической парадигмой, в отличие от его более ранней модели.

Субъективные уровни анализа.

Норбертом Уайли (Wiley, 1988) была предложена модель микро-, макровзаимосвязей, в значительной степени сходная с теми, что были разработаны Александером и мной. Подход Уайли — чисто субъективный, тогда как в модели Александера и моей учитывается как субъективность, так и объективность. Уайли ясно говорит об этой стороне своего подхода, отстаивая ту мысль, что отправной точкой для описания уровней является их отношение к субъекту. Уайли выделяет следующие четыре основных уровня анализа, здесь же я (в скобках) указываю соответствующие каждому из них в моей модели: «Я» или индивид (микросубъективное), взаимодействие (микрообъективное), социальная структура (макрообъективное), культура (макросубъективное). Хотя выделяемые мной (и Александером) четыре уровня поразительно похожи на уровни Уайли, тем не менее, ясно, что последний пренебрегает объективной реальностью. Иначе говоря, у него уровни интеракции и социальной структуры, как и другие, определяются с субъективной точки зрения.

В своем анализе Уайли отталкивается от индивида, или «Я», образующего «микроуровень». Александер, как мы видели, несомненно, указал бы на проблематичность такой исходной позиции. Мы же считаем, что выбор исходного уровня, в конечном счете, не является принципиальная задача, поскольку рассматривается диалектическая взаимосвязь между всеми уровнями анализа. Однако Уайли предлагает весьма ограниченную концепцию микросубъективной составляющей. Точнее, он придает чрезмерное значение «Я» и поэтому не учитывает ряд важных компонентов микросубъективного уровня: разум, сознание, социальное конструирование реальности и т. д. Другими словами, как подчеркивают социальные психологи, микросубъективный уровень далеко не исчерпывается «Я».

Подобным же образом, понимание Уайли взаимодействия или микрообъективного уровня тоже имеет ограниченный характер. На этом уровне далеко не всегда происходит взаимодействие. Как минимум нам следует учесть здесь еще действие (в том числе сознательное прошлое) и поведение (не имеющее прошлого). Это, без сомнения, должно относиться к этому уровню, так как микроуровневые явления подобного рода не входят в иную внутрисубъективную микроуровневую категорию, указанную Уайли. Кроме того, хотя взаимодействие, действие и поведение могут иметь субъективный компонент, они объективно существуют, и могут быть социально закреплены в повторяющихся моделях. В своих работах я рассматриваю субъективные аспекты этих процессов на макросубъективном уровне, а объективные аспекты — в рамках микрообъективности. Так или иначе, нам следует изучать в указанных явлениях как субъективные, так и объективные моменты.

Концепция социальной структуры Уайли и мое понимание макрообъективности оказываются более близкими, чем микроанализ этих понятий, даже несмотря на то, что Уайли в своей модели подходит к этому уровню с субъективной точки зрения. Хотя он пишет об «обобщенном „Я“», существующем на этом уровне, которое он осознает «исполняющим роли и придерживающимся правил» (Wiley, 1988, p. 258), все же он имеет в виду существование макрообъективных структур. Притом, что Уайли акцентирует здесь субъективное обобщенное «Я», я бы придал наибольшее значение объективным структурам (общество, мировая система), создающим правила и роли для «Я».

Мало существенных различий обнаруживается между упоминаемым в модели Уайли уровнем культуры и планом макросубъективности в моем представлении, поскольку обе позиции предполагают описание с позиции крупномасштабной и субъективной. Единственным разногласием остается то, что размышления Уайли о «чистом значении», связанном с этим уровнем, носят слишком общий характер, здесь требуется большая конкретизация и конкретное рассмотрение таких общеизвестных социологических понятий, как нормы и ценности.

Уайли и я выдвигаем модели, сходные не только в концептуальном выделении четырех основных уровней, но и с точки зрения нашего понимания взаимосвязей между ними. Уайли говорит о длящемся процессе «возникновения», который связывает нижние уровни с верхними, и о процессе «обратной связи» (тоже, по-видимому, непрерывном), который протекает по направлению от верхних к нижним уровням. Аналогичным образом и меня интересует диалектическая (т. е. непрерывная, многонаправленная) взаимосвязь всех уровней социального анализа. Мое понимание этой диалектической взаимосвязи более неопределенное и обобщенное, чем понятия «эмерджентности» и обратной связи, встречающиеся у Уайли, но одновременно следует заметить, что разные уровни социального анализа связаны большим, чем предполагает Уайли, количеством связей. Различные социологические концепты (например, экстернализация, объективизация, социализация, интернализация, социальный контроль) отражают разные аспекты диалектической взаимосвязи микро- и макроуровней.

Хотя микро- и макроподходы, предложенные Уайли и Александером, были критически рассмотрены под ракурсом выдвинутой мной парадигмы обобщенного плана, все-таки первостепенное значение имеет то, что все эти три подхода предлагают практически идентичные модели основных уровней социального анализа. Сходство особенно поразительно, учитывая, что мы трое пришли к данной проблеме, отталкиваясь от совершенно несхожих теоретических позиций — диалектического подхода, которого придерживаюсь я; многомерной, неофункционалистской ориентации Александера; субъективной точки зрения Уайли. Теперь нужно обратиться к некоторым подходам, связанным с изучением взаимосвязи микро- и макроуровней, что сильно отличаются от уже рассмотренных.

Модель перехода от микро- к макроуровню.

В своих ранних работах, посвященных данному вопросу, Джеймс Коулмен (Coleman, 1986, 1987) проявил интерес к взаимосвязи микро- и макроуровней. (В главе 8 мы рассматривали более позднюю и значительно проработанную теорию рационального выбора Коулмена [Coleman, 1990].) Однако он концентрируется на проблеме перехода от микро- к макроуровню и преуменьшает значение вопроса об обратном направлении перехода. Таким образом, в свете предложенного мною более сбалансированного подхода, а также с точки зрения Александера и Уайли, позиция Коулмена относительно данной проблемы носит весьма ограниченный характер. Полностью адекватный подход к этому вопросу должен учитывать как проблемы перехода от микро- к макроуровню, так и аспекты перехода от макро- к микроуровню.

Отчасти предлагаемая Коулменом модель адекватно показывает взаимосвязи микро- и макроуровней. При этом он использует в качестве иллюстрации положение Вебера о протестантской этике. Как показано на рис. 10.3, в этой модели учитываются как вопросы перехода от макро- к микроуровню (стрелка 2), так и вопрос перехода от микро- к макроуровню (стрелка 3), а также отношения на микроуровне (стрелка 1). Это многообещающая модель, но она сформулирована в терминах, носящих причинно-следственный характер, причем линии однонаправленные. Более адекватной моделью была бы диалектическая, и в отражающей ее схеме стрелки указывали бы в обоих направлениях; т. е. здесь учитывалась бы обратная связь, которая существует между всеми уровнями анализа. Основной же недостаток отстаиваемого Коулменом подхода состоит в том, что исследователь стремится сосредоточиться сугубо на переходе от микро- к макроуровню (стрелка 3 на рисунке). Пусть это и является важным аспектом, но все-таки не более значимым, чем рассмотрение перехода от макро- к микроуровню. В сбалансированной микро-макромодели непременно должны учитываться оба этих взаимоотношения.

Рис. 10.3. Обобщающая модель Коулмена.

Аллен Лиска (Liska, 1990) стремился преодолеть недостатки коулменовского подхода, рассмотрев как проблему продвижения от микро- к макроуровню, так и вопрос об обратном направлении перехода. В модели Лиски, как и у Коулмена, в качестве примера используется положение Вебера относительно протестантской этики (рис. 10.4).

Рис. 10.4. Модель перехода от макро- к микро- и от микро- к макроуровню, предложенная Лиской.

Данная модель обладает по сравнению с коулменовским подходом двумя преимуществами. Первое — стремление Лиски рассматривать связи при переходе от макро- к микроуровню. Во-вторых, он учитывает отношение (стрелка а ) между двумя макроуровневыми явлениями. Однако, как и Коулмен, в модели, которую предлагает Лиска, стрелки, отражающие характер причинных связей, однонаправлены, тем самым и здесь забыта диалектическая взаимосвязь всех изучаемых факторов.

Лиска использует известную схему для рассмотрения как макроявлений, так взаимосвязи микро- и макроуровней. Эта схема состоит из трех способов описания макроявлений. Первый — агрегация, или суммирование, индивидуальных качеств, чтобы сформировать свойство группы. Таким образом, последнюю можно описать, исходя из величины среднего дохода или числа самоубийств, свойственных этой группе. Структурный аспект — взаимоотношения индивидов внутри группы. Примерами этого служат отношения, базирующиеся на власти или коммуникации. Наконец, существуют глобальные явления, имеющие свойства, считающиеся эмерджентными, — например, закон и язык.

Лиска в свете особенностей связи между микро- и макроуровнями анализирует трудности, возникающие при учете структурных или глобальных факторов. Эти факторы качественно отличаются от характеристик индивидуального действия, и понять, как они вырастают из микроуровня, сложно. Чтобы рассмотреть их, социологи привлекают понятие эмерджентности, но на самом деле они очень мало знают о ее реальном исполнении. Таким образом, Лиска подчеркивает важность агрегации как соединения при переходе от микро- к макроуровню. Тогда становится понятно, как индивидуальные свойства, соединяясь, образуют групповые. Так, например, «отдельные случаи самоубийств суммируются и „объединяются“, превышая определенную социальную единицу, и их можно представить в виде ее показателя» (Liska, 1990, p. 292). Пусть агрегация — не самый интересный путь продвижения от микро- к макроуровню, преимущество его состоит в том, что он наиболее ясный и наименее мистический, в отличие от структурного или глобального подступов.

Обращаясь к проблеме перехода от макро- к микроуровню, Лиска ратует за важность контекстуальных переменных как причин микроуровневых феноменов. Он подключает «агрегаты», структурные отношения и глобальные свойства как контекст явлений индивидуального плана. Лиска утверждает, что, интересуясь микроуровнем, социологи слишком часто полагаются на факторы соответствующего порядка. Если бы они учитывали макроуровневые, контекстуальные факторы, то тогда бы сторонники микросоциологии продвинулись в сторону лучшего понимания вопроса о сути перехода от макро- к микроуровню и особенностей такого соединения.

В своей работе Лиска выступает с призывом к социологам, которые фокусируют внимание либо на макро-, либо на микроуровне. Первые из их числа склонны пренебрегать агрегацией, поскольку она кажется им исключительно индивидуалистичной и не обладающей эмерджентными свойствами глобальных или структурных факторов. Вторая же группа социологов склонна привлекать только микроуровневые факторы и игнорировать контекстуальные. Лиска приходит к выводу, что макротеоретики должны больше интересоваться агрегацией, а микротеоретики — контекстуальными факторами.

Микрооснования макросоциологии.

В своем эссе под названием «О микрооснованиях макрососциологии» Рэндалл Коллинз (Randall Collins, 1981a; см. также: Randall Collins, 1981b) предложил редукционистский подход к вопросу о соединении микро- и макроуровней (критику данного подхода см.: Ritzer, 1985). Хотя из названия эссе можно предположить, что в нем утверждается обобщенный подход, сам Коллинз называет его «радикальной микросоциологией». Предмет исследования ученого, главная тема его радикальной микросоциологии — так называемые «ритуальные цепочки взаимодействия» или сплетения «индивидуальных цепей опыта взаимодействий, перехлестывающихся в пространстве и времени» (Randall Collins, 1981a, p. 998). Исследуя такие ритуальные цепи, Коллинз избегает подходов, которые предполагает фокусирование на индивидуальном поведении и сознании, что, представляется ученому еще большим редукционизмом. Его анализ распространяется на процессы взаимодействий, их «цепочки» и «рыночное пространство». Таким образом, Коллинз отбрасывает крайности микроуровня — как в плане мышления, так и действия (поведения), подвергая критике теории (например, феноменологию и теорию обмена), которые фокусируются именно на этом.

Коллинз также дистанцируется от теорий, сосредоточивающихся на явлениях макроуровня. Например, критикует последователей структурного функционализма, преимущественно интересующихся макрообъективным (структура) и макросубъективным (нормы) явлениями. Фактически, он даже говорит, что «терминологию норм следует изъять из социологической теории» (Collins, 1981a, p. 991). Негативно он относится и к концепциям, связанным с теорией конфликта. Например, утверждает, что нет таких «неотъемлемых объективных» сущностей, как собственность или власть; есть только «испытываемые людьми в определенных местах и в определенное время разнообразные ощущения того, насколько сильны эти принуждающие коалиции» (Collins, 1981a, p. 997). Он считает, что только люди способны что-либо реально сделать; структуры, организации, классы и общества «никогда ничего не делают. Любое объяснение причин должно, в конечном счете, сводиться к действиям реальных индивидов» (Collins, 1975, p. 12).

Коллинз стремится доказать, что «все макроявления» можно свести «к комбинациям микрособытий» (Collins, 1981a, p. 985). В частности, он утверждает, что социальные структуры могут быть эмпирически переведены в «модели повторяемого микровзаимодействия» (Collins, 1981a, p. 985).

Таким образом, Коллинз стремится не к подходу, построенному на принципах интеграции, а к выделению в качестве приоритетных теории и явлений микроуровня (аналогичную критику см.: Giddens, 1984). Как утверждает Коллинз, «попытка последовательного построения макросоциологии на исключительно эмпирических основаниях микроуровня является важнейшим этапом на пути к более успешным достижениям в социологической науке» (Collins, 1981b, p. 82).

Рэндалл Коллинз: автобиографический очерк.

Я с раннего возраста готовился стать социологом. Мой отец в конце Второй мировой войны работал на военную разведку, а затем служил чиновником дипломатической службы в Государственном Департаменте. Одно из моих ранних воспоминаний связано с приездом к отцу в Берлин летом 1945 г. Мы с сестрами не могли играть в парке, потому что повсюду валялись не раз о рвавшиеся бомбы, а однажды русские солдаты пришли к нам на задний двор, чтобы выкопать чей-то труп. Я смог ощутить силу конфликта и то, что насилие возможно всегда.

В последующем служебные дела привели нас в Советский Союз, а потом обратно в Германию (оккупированную на тот момент американскими войсками), Испанию и Южную Америку. В промежутках между заграничными командировками семья обычно жила в Штатах, так что я ездил туда и обратно, будучи и обычным американским ребенком, и привилегированным иностранным гостем. Думаю, что именно это привело к определенной беспристрастности во взгляде на социальные отношения. С возрастом дипломатический образ жизни перестал быть мне интересным, больше походя на неразмыкаемый круг этикетных правил, когда люди не говорят о важных текущих политических событиях. Видя зияющую пропасть между закулисной секретностью и церемониалом дипломатической авансцены, я уже был готов к тому, чтобы воспринять труды Ирвинга Гофмана.

Когда я повзрослел так, чтобы уже не сопровождать родителей за границу, меня отправили в подготовительную школу в Новой Англии, Здесь я узнал о еще одной существенной социологической реальности — стратификации. Многие ученики были выходцами из высокопоставленных семей, и я начал понимать, что мой отец не принадлежит к тому же социальному классу, что послы и помощники государственных секретарей, чьих детей я видел.

Затем я поступил в Гарвард, где раз шесть менял специализацию. Я изучал литературу и пытался быть драматургом и романистом. От математики перешел к философии, читал Фрейда и собирался стать психиатром. Наконец, я выбрал специализацию — «социальные отношения», куда входила социология, социальная психология и антропология. Прослушав курсы Толкотта Парсонса, я определил нужный путь. На своих занятиях Парсонс захватывал практически все — от микро- до макроявлений, обращаясь ко всей мировой истории. У него я научился не столько разработанной им теории, сколько понял идеал социологии. Он также снабдил меня значительным культурным капиталом: я узнал, что протестантская этика интересовала Вебера меньше, чем сравнение веек мировых религий, и что Дюркгейм поставил ключевой вопрос, когда пытался раскрыть основу социального порядка.

Я думал, что хочу стать психологом, и поехал в Стэнфорд. Однако год, посвященный имплантации электродов в мозг крыс, убедил меня в том, что социология — лучшая область изучения людей. Я сменил университет и летом 1964 г. приехал в Беркли, — как раз вовремя, чтобы вступить в движение по защите гражданских прав. К тому моменту, когда в университете зародилось движение за свободу слова, — осенью того же года — мы уже стали «ветеранами» забастовок, и аресты воспринимались с особым эмоциональным подъемом, поскольку это случалось с сотнями других активистов. Я анализировал социологию конфликта, одновременно испытывая его на собственном опыте. По мере ожесточения Вьетнамской войны и расовых конфликтов на родине оппозиционное движение стало отходить от своих пацифистских принципов; многие из нас разочаровались и обратились к богемному образу жизни; не закончив обучение, стали хиппи. Если не потерять навыков социологического сознания, это может высветить некоторые проблемы. Я изучал работы Ирвинга Гофмана, а также Герберта Блумера (оба в то время преподавали в университете Беркли) и начал понимать, что все аспекты, характеризующие общество, — конфликт, стратификация и прочее — возникают из ритуальных взаимодействий повседневности.

Я никогда не стремился стать преподавателем, но сегодня у меня накопился опыт преподавания во многих университетах. Я попытался суммировать его в одной книге, «Социология конфликта» (1975), но оказалось, что нужно было написать еще одну, «Мандатное общество» (1979), чтобы объяснить обесценивающуюся статусную систему, которой мы все опутаны. Следуя своим выводам, я оставил академический мир, и некоторое время зарабатывал на жизнь написанием романа и учебников. В конечном счете, откликнувшись на призыв коллег, которые мне не безразличны, я вернулся к преподаванию. В нашей области мы узнаем потрясающие вещи — от новой картины мировой истории до мельчайших деталей социальных эмоций. Значительное влияние на меня оказала моя вторая жена, Юдит Мак-Коннелл. Она организовала женщин-юристов, с тем чтобы сломать дискриминационные барьеры в профессии юриста, и сейчас я узнаю от нее многое о закулисной политике в судопроизводстве. В социологии и в обществе еще немало должно быть сделано.

Подход Коллинза можно противопоставить теоретическому направлению Карин Кнорр-Сетины (Knorr-Cetina, 1981а). Хотя она тоже придает немалое значение сфере взаимодействий, большая роль в ее работе отведена сознанию, а также явлениям макроуровня. Кнорр-Сетина, как и Коллинз, приводит доводы в пользу радикальной перестройки макросоциологии на основе микросоциологии, однако она менее радикальна в этом плане, стремясь к простому объединению микросоциологических результатов в макросоциальную теорию. Кроме того, она разделяет представление о том, что конечная цель микросоциологического исследования — лучшее понимание общества в целом, его структуры и институтов:

Я… верю в тот очевидный парадокс, что именно с помощью микросоциальных подходов мы наилучшим образом узнаем о макропорядке, потому что они, благодаря своему откровенному эмпиризму, позволяют увидеть реальность, о которой мы говорим. Конечно, нам не понять целого, если нашим предметом станет только детальное фиксирование непосредственного взаимодействия людей. Однако для начала этого может оказаться достаточным, если мы ощущаем пульсацию макропорядка (Knorr-Cetina, 1981а, p. 41–42).

Таким образом, очевидно, что Кнорр-Сетина занимает более сбалансированную позицию относительно взаимосвязи макро- и микроуровней, нежели Коллинз.

Стремление интегрировать различные подходы отличает позицию Эрона Сикурела (Cicourel, 1981): «Ни микро-, ни макроструктуры не являются автономными уровнями анализа, они неразрывно связаны благодаря взаимодействию друг с другом, что нельзя не учесть, несмотря на выгоду и порой сомнительное удовольствие рассмотреть только какой-либо один из уровней» (Cicourel, 1981, p. 54). В этих словах косвенным образом дана критика подхода, которого придерживается Коллинз, но Сикурел и более откровенно критикует точку зрения Коллинза: «Вопрос не только в игнорировании того или иного уровня анализа, а в демонстрации того, как их следует интегрировать при условии, что нельзя пренебрегать одним уровнем ради другого, для удобства отвергая иные исследовательские и теоретические рамки» (Cicourel,1981, p. 76). К своей чести, Сикурел не только понимает важность объединения макро- и микроуровней, но и осознает, что такого рода интеграция носит онтологический, теоретический и методологический характер.

Какое-то время Коллинз придерживался редукционзима, продолжая изучать явления микроуровня. Например, в одной из своих поздних работ он утверждал: «Макроструктура состоит исключительно из большого числа микровзаимодействий, которые повторяются (или порой изменяются во времени и в пространстве)» (Collins, 1987b, p. 195). Ученый откровенно признавался: «Это звучит так, словно наибольшее значение я придаю микроуровню. И это правда» (Collins, 1987b, p. 195). Всего год спустя Коллинз (Collins, 1988a) попытался изменить соотношение, показать существенную значимость макроуровня. Это привело к тому, что он предложил более взвешенную концепцию взаимосвязи микро- и макроуровней: «Переход от микро- к макроуровню показывает, что все „макро“ состоит из „микро“. И наоборот, всё „микро“ — часть макроструктуры: оно существует в макроконтексте… и возможно проследить связи микро- и макроуровней в любом из направлений» (Collins, 1988a, p. 244). Последнее утверждение в значительно большей мере диалектично. Тем не менее, Коллинз (Collins, 1988a, p. 244), как и Коулмен, подписывается под тем, что «главное требование», предъявляемое к социологии, — показать, «каким образом микроизмерение влияет на макро». Следовательно, теория Коллинза остается достаточно ограниченным подходом.

 

Назад в будущее: фигурационная социология Норберта Элиаса

В этой главе мы рассматривали некоторые из последних по времени попыток интеграции микро- и макроуровней, которые предприняли американские социологи. Однако лучше всего соответствует названию главы подход, предложенный европейским теоретиком, Норбертом Элиасом. (Хорошую подборку его работ см.: Mennell and Goudsblom, 1998.) Элиас попытался преодолеть дистанцию между микро- и макроуровнем и вообще свойственную социологам тенденцию разграничивать индивида и общество (Dunning, 1986, p. 5; Mennell, 1992). Наиболее продуктивным периодом в его научной деятельности стали 1930-е гг., но лишь совсем недавно наследие этого ученого получило то признание, которого оно заслуживает (Kilminster and Mennell, готовится к публикации; van Krienken, 1998). Теперь самое время, чтобы рассмотреть взгляды Элиаса, касающиеся вопросов интеграции микро- и макроподходов, и ознакомиться с его основными теоретическими идеями.

Элиас выдвинул понятие фигурации. Эта идея

делает возможным сопротивление социально обусловленному давлению, направленному на то, чтобы расколоть наше понимание человечества, сделать его поляризованным, что препятствует нашему восприятию людей как индивидов и в то же время как сообществ… Поэтому понятие фигурации служит в качестве простого концептуального инструмента, дабы ослабить такое социальное принуждение, заставляющее говорить и думать так, как если бы «индивид» и «общество» представляли собой нечто антагонистическое и разное (Elias, 1978, p. 129–130; курсив мой).

Фигурации можно, прежде всего, рассматривать в качестве процессов. В сущности, Элиас в дальнейшем предпочитал говорить о своей теории как о «социологии процессов» (Mennell, 1992, p. 252). Фигурации — это социальные процессы, в которых люди «сплетены» друг с другом. Это не внешние, принудительные для человеческих отношений структуры; это и есть взаимоотношения. Индивиды воспринимаются как «открытые» и связанные с другими субъекты; фигурации образуют именно они. Власть играет главную роль в социальных фигурациях, которые, вследствие этого, постоянно изменяются:

Сердцевину изменяющихся фигурации — самый их центр — составляет подвижное, гибкое равновесие, колебание баланса сил, перевес их сначала в одну, а затем в другую сторону. Это колебание баланса власти является структурной характеристикой изменения любой фигурации (Elias, 1978, p. 131).

Фигурации возникают и развиваются, но в основном невидимым и незапланированным образом.

Основное значение здесь имеет тот факт, что понятие фигурации применимо и к микро-, и к макроуровню, а также к любому социальному феномену, что расположен между этими двумя полюсами. Указанный концепт

можно применять и к относительно малым группам, и к сообществам, состоящим из тысяч или миллионов взаимосвязанных индивидов. Учителя и ученики в классе, врачи и пациенты больниц, постоянные клиенты в пивной, дети в начальной школе — все они образуют достаточно определенные фигурации. Но жители деревни, города или страны также создают их, правда, в данном случае фигурации нельзя воспринимать прямо, поскольку цепочки взаимозависимости, соединяющие людей, сложнее и разнообразнее (Elias, 1978, p. 131; курсив мой).

Таким образом, Элиас не рассматривает взаимосвязь «индивида» и «общества», а сосредоточивает внимание на «отношениях между людьми, воспринимаемыми как индивиды, и людьми, воспринимаемыми как общества» (Elias, 1986a, p. 23). Иначе говоря, уровни индивидов и обществ (и любого социального явления, находящегося между этими крайностями) предполагают участие людей — наличие отношений между ними. Понятие «цепочек взаимозависимости», отмеченное выше, наиболее адекватно тому, что Элиас подразумевает под фигурациями и что составляет важнейший предмет его социологии: «Как и почему люди объединяются, образуя особые динамические фигурации, составляется один из центральных вопросов, возможно, даже самым главным вопросом социологии» (Elias, 1969/1983, p. 208).

Предложенное этим ученым понятие фигурации связано с идеей о том, что индивиды открыты другим индивидам и пребывают во взаимосвязях друг с другом. Элиас утверждает, что большинство социологов исходят из представления о человеке как homo clausus, т. е. используют «образ отдельных людей, каждый из которых, в конечном счете, абсолютно независим от всех остальных — индивид-в-себе» (Elias, 1969/1983, p. 143). Это неприемлемо для теории фигурации: в ней действующий субъект понимается как «открытый» и вместе с тем находящийся в отношениях взаимозависимости.

Учитывая специфику тех задач, которые определены в этом разделе нашей книги, преимущественное внимание мы уделим проблеме интеграции микро- и макроуровней, однако нельзя не заметить, что научное наследие Элиаса считается образцом синтезирования и обобщения направлений не только в указанном смысле. Например, ничуть не меньше, чем дихотомия микро- и макроявлений, ученого волновал раскол в социологии — как в теоретическом, так и в собственно исследовательском плане. По его мнению, теория становится высушенной, если не опирается на реальные данные, а практическое рассмотрение без внушительного теоретического обоснования не имеет четкой направленности. Идея синтеза теоретических и научно-практических платформ, как и попытка показать интеграцию микро- и макроуровней отчетливо сказались в двух томах («История манер» [Elias, 1939/1978] и «Власть и вежливость» [Elias, 1939/1978]), составляющих самое известное произведение Элиаса, «О процессе цивилизации» (Elias, 1939/1994). Именно этой работе посвящен данный раздел книги.

Норберт Элиас: биографический очерк.

Карьера Норберта Элиаса интересна и весьма поучительна. Важнейшие его работы относятся к 1930-м гг., однако ни тогда, ни много лет спустя их не признавали. Но в конце жизни Элиаса он сам и его труды были «открыты», особенно в Англии и Голландии, Сегодня авторитет это го учен ого постоянно растет, а его наследие приковывает к себе все большее внимание, получая признание во всем мире. Элиас дожил до 93 лет (он умер в 1990 г.), достаточно долго, чтобы успеть насладиться запоздалым признанием своей работы.

Родился Элиас в Бреслау (Германия), в 1897 г. (Mennell, 1992). Отец его был мелким промышленником, и семья жила вполне обеспеченно. Очевидно, дома царила атмосфера любви, давшая Элиасу уверенность в себе, что сослужило ему хорошую службу в дальнейшем, когда его идеи не получали признания:

Я приписываю это сильному чувству уверенности, знакомому мне с детства… Во мне очень глубоко коренилось это, ощущение уверенности, что, в конце концов, все обернется к лучшему, я объясняю его той величайшей эмоциональной защитой, которую родители давали мне, своему единственному ребенку.

Уже в ранней молодости я знал, чем хотел бы заниматься; я хотел поступить 8 университет и заняться исследовательской работой. Я осознал это довольно рано и осуществил намеченное, несмотря на то, что иногда это казалось почти невозможным… У меня была абсолютная уверенность, что в конце концов мой труд получит признание как ценный вклад в область знаний о человечестве (Elias; цит. по: Mennell, 1992, p. 6–7).

Во время Первой мировой войны Элиас служил в немецкой армии, а по окончании вернулся в Бреслау, чтобы изучать философию и медицину в местном университете. Хотя он добился успехов в медицинской области, все же оставил ее ради изучения философии. Работа в сфере медицины позволила ему понять характер взаимосвязей между различными частями человеческого тела, и этот взгляд сформировал его подход к взаимосвязям в социальной области — его интерес к фигурациям. В январе 1924 г. Элиас получил степень доктора философии, отправившись затем в Гейдельберг изучать социологию.

У Элиаса не было никакого оплачиваемого места в Гейдельберге, однако он оказался активным членом в социологических кругах университета. В 1920 г. умер Макс Вебер, но возглавляемый его женой Марианной салон активно действовал, и Элиас стал его завсегдатаем. Он также познакомился с братом Макса Вебера, Альфредом, который работал в университете на кафедре социологии, и с Карлом Мангеймом (которого Элиас [Elias, 1994, p. 34] охарактеризовал как «бесспорно блестящего» социолога); тот в плане карьеры был впереди Элиаса. По сути дела, Элиас стал другом Мангейма и его добровольным внештатным помощником. Когда в 1930 г. Мангейму предложили место в университете Франкфурта, Элиас поехал вместе с ним уже в качестве штатного ассистента (об отношениях между этими людьми и их работах см.: Kilmlnster, 1993).

В феврале 1933 г. к власти пришел Адольф Гитлер, и вскоре после этого Элиас, как и многие другие ученые-евреи (в том числе и Мангейм), вынужден был эмигрировать, сначала в Париж, а затем в Лондон (считается, что мать Элиаса умерла в концентрационном лагере в 1941 г.). Именно в Лондоне он проделал большую часть работы над книгой «О процессе цивилизации», опубликованной в Германии в 1939 г. Поскольку в Германии тогда для евреев книжный рынок оказался недосягаем, Элиас так и не получил гонорара за это издание. Кроме того, в других странах книга была встречена прохладно.

Все время, пока шла война, и почти десять лет по ее окончании у Элиаса не было стабильного заработка, он оставался вне научных кругов Англии. Однако в 1954 г. ему предложили две академические должности, одну из которых, в Лейстере, он выбрал. Таким образом, Элиас начал свою научную карьеру штатного сотрудника в возрасте 57 лет! В Лейстере она успешно развивалась, появились важные публикации. Элиас разочаровался в своей работе в Лейстере, поскольку попытка закрепить в науке эволюционный подход, который послужил бы альтернативой подходам статического характера (свойственным Толкотту Парсонсу и др.), доминировавшим тогда в социологии, не удалась. Он был также разочарован тем, что его подход восприняло весьма ограниченное число студентов. Элиас оставался «гласом вопиющего в пустыне» даже в Лейстере, где студенты считали его эксцентричным «голосом из прошлого» (Mennell, 1992, p. 22). Это чувство отверженности выразилось в навязчивом сне, о котором рассказал Элиас, сне, когда голос в телефонной трубке повторяет: «Вы можете говорить громче? Я не слышу вас» (Mennell, 1992, p. 23). Интересно отметить, что за все годы его работы в Лейстере ни одна книга Элиаса не была переведена на английский язык, а тогда мало кто из английских социологов свободно владел немецким.

В 1950-1960-х гг. в остальной Европе, особенно в Голландии и Германии, наконец-то «открыли» работы Элиаса. В 1970-е гг. ученый получил признание не только в европейских научных, но и в общественных кругах. В заключительный период своей жизни он получил ряд наград, в том числе и степень почетного доктора. Также были опубликованы, юбилейный сборник в его честь и специальный двойной выпуск «Теории, культуры и общества», посвященный его наследию.

Хотя труды Элиаса общепризнанны в социологии (недаром им уделено место в данной книге), само это признание случилось, когда в социологии все менее рецептируются работы такого плана. Постмодернизм способствовал критическому отношению социологов к любому нарративу, отличающемуся величественностью и грандиозностью, а важнейшая работа Элиаса, «О процессе цивилизации», — именно такой нарратив: ее предметом является историческое развитие (имеющее периоды подъема и упадка) западной цивилизации, Постмодернистская мысль может уничтожить интерес к научному наследию Элиаса именно тогда, когда оно привлекло внимание широких кругов.

Прежде чем продолжить знакомство с идеями Элиаса, следует бегло пояснить, почему наследие этого социолога рассматривается в рамках обсуждения аспектов интеграции микро- и макроуровней, а не в следующей главе, в которой затрагиваются вопросы интеграции другого рода — действий и структуры. Ведь Элиас родился в Германии, и работы, касающиеся проблем интеграции структуры и действия, по большей части принадлежат европейцам, в то время как труды, в которых рассматриваются аспекты соотнесения микро- и макроуровней, — в основном американцам. Наследие Элиаса можно рассмотреть в любой главе, но представляется, что наиболее уместно это сделать сейчас, поскольку данного ученого скорее интересует действие на микроуровне и взаимодействие, нежели сознательные, креативные процессы, которые подразумевает «деятельностный» подход. На самом деле, внимание Элиаса обращено, главным образом, на бессознательный и незапланированный характер происходящего в социальном мире. Кроме того, как мы увидим далее, в первом томе книги «О процессе цивилизации» — «История манер» — в центре поставлены проблемы макроуровневого порядка, а во втором — «Власть и вежливость» — скорее аспекты микроплановые.

«История манер».

Если предметом рассмотрения Вебера была рационализация, свойственная западному миру, то у Элиаса — это цивилизация стран Запада (Bogner, Baker, and Kilminster, 1992; об обращении к его идеям при обращении к странам другой части света — например, Сингапура — см. Stauth, 1997). Кстати, Элиас вовсе не утверждает, что цивилизация, какой она существует на Западе или в иной части мира, чем-либо особенно хороша. Не говорит он и обратное: что цивилизация плоха, хотя и признает, что в западной цивилизации есть проблемы. В общем, Элиас (Elias, 1968/1994, p. 188) не считает, что быть более цивилизованным — хорошо, равно не полагая и противоположное: быть менее цивилизованным — это плохо. Говоря, что люди стали более цивилизованными, мы вовсе не всегда констатируем, что они стали лучше (или хуже); мы просто подтверждаем существование социологического факта. Таким образом, Элиас (как вскоре станет ясно) обращается к социологическому изучению того, что он называет «социогенезисом» западной цивилизации.

Точнее, Элиаса интересуют постепенные изменения (Elias, 1997), происходящие в поведении и психологическом облике людей Запада. Именно анализ этих изменений является предметом рассмотрения в «Истории манер». Во втором томе своей работы «О процессе цивилизации», который имеет название «Власть и вежливость», Элиас сосредоточивается на изменениях общества, что сопровождают перемены в поведении и психологии людей и теснейшим образом связаны с последними. Вообще же, предметом исследования для Элиаса стали «взаимосвязи между изменениями в структуре общества и изменениями в структуре поведения и психического облика» (Elias, 1939/1994, p. xv).

Исследуя манеры, Элиас обращает внимание на постепенной исторической трансформации множества самых привычных форм поведения, становящихся, как сказали бы теперь, цивилизованными (хотя отмечает и те периоды, когда наблюдались противоположное направление изменений; см.: Elias, 1995). Хотя свой исторический обзор Элиас начинает с эпохи средних веков, он поясняет, что нет, и не может быть отправной (как, впрочем, и конечной) точки в развитии цивилизации: «Ничто не может быть более бесплодным при рассмотрении длительных социальных процессов, чем попытка указать на абсолютное начало» (Elias, 1969/1983, p. 232). Следовательно, цивилизационные процессы можно проследить в прошлом, они существуют в настоящем и продолжатся в будущем. Цивилизация — это непрерывный эволюционный процесс, который Элиас, для удобства, стал рассматривать с периода Средневековья. Он стремится, в частности, проследить изменения, связанные с тем, что нас смущает, вызывает особые чувства, проследить, как растет наша восприимчивость, а также исследовать развитие свойственного людям теперь повышенного внимания к другим и обостренного их понимания. Однако всего лучше привести конкретные примеры, как Элиас рассматривает такого рода изменения.

Поведение за столом.

Элиас исследовал книги (и иные источники), о том, как себя вести за обеденным столом (а также касающиеся тех аспектов, которые мы рассмотрим в следующих разделах), написанные в период с XIII по XIX в. Ученый пришел к такому выводу: порог смущения со временем становится ниже. Что люди делали за столом в XIII в., почти не смущаясь, в XIX в. стало бы причиной сильного чувства стыда. То же, что полагается отвратительным, со временем, вероятно, и вовсе «будет удалено из социальной жизни» (Elias, 1939/1994, p. 99).

Например, поэма XIII в. предостерегает: «Некоторые люди обгладывают кость и затем кладут ее опять на блюдо — это серьезный проступок» (Elias, 1939/1994, p. 68). Другая книга XIII в. гласит: «Неприлично совать пальцы в уши или глаза, как делают некоторые люди, или ковырять в носу во время еды» (Elias, 19939/1994, p. 71). Эти запреты подразумевают, что многие люди в то время вели себя описанным образом и что такое поведение обычно не вызывало у них, или у окружающих, никакой неловкости. Надобно было предостеречь, поскольку люди не знали, что такое поведение «нецивилизованное». Со временем становится все меньше необходимости предупреждать людей, например, о том, что нельзя ковырять в носу во время еды. Так, документ конца XVI в. сообщает: «Нет ничего более неприличного, чем облизывать пальцы, брать еду и класть ее в рот рукой, размешивать соус пальцами или макать в него хлеб вилкой и потом его обсасывать» (Elias, 1939/1994, p. 79). Конечно, существуют вещи более неприличные, чем облизывание пальцев, — например, ковыряние в носу, но к настоящему моменту цивилизация уже достигла такого уровня, что был признан нецивилизованный характер подобного поведения. Притом, что ковыряние в носу благополучно происходит «в закулисье», общество нашло и другие, менее вопиющие виды поведения, которые определяются как нецивилизованные.

Одно из утверждений Элиаса, относящееся к рассматриваемой научной проблеме, равно как и другим, состоит в том, что эти изменения не происходят рационально. Их источники он видит скорее в области эмоций, чем в рациональных рассуждениях. (Например, анализируя рост запретов плеваться прилюдно, Элиас утверждает, что стимулом для этого стали соображения социального, а не медицинского плана; такие ограничения возникли задолго до того, как появились научные подтверждения нездорового действия плевка.) Кроме того, как уже отмечалось, эти изменения не происходят сознательно, а скорее возникают бессознательно. По словам Элиаса, «очевидно, отдельные люди не планировали когда-то в прошлом изменения, „цивилизацию“, и не намеревались постепенно осуществлять ее сознательными, „рациональными“, целенаправленными методами» (Elias, 1939/1982). Другой важный момент заключается в том, что эти изменения обычно порождены одним источником (особенно, как мы увидим, жизнью при дворе — во французском обществе) и затем распространяются повсюду. Вот какое резюме дает Элиас:

Определенные виды поведения запрещаются — не потому что вредны [рациональное основание (мотив)], а потому, что вызывают отвращение и неприятные ассоциации; стыд при возникновении такого зрелища, первоначально отсутствовавший; и опасение вызвать такие ассоциации постепенно распространяется от кругов, которые определяют стандарты, к более широким слоям, что происходит благодаря существующим властям и институтам. Однако раз такие взгляды возникли, и твердо установились в обществе с помощью определенных ритуалов… они постоянно воспроизводятся, пока структура человеческих отношений не изменится фундаментальным образом (Elias, 1939/1994, p. 104).

Естественные отправления.

Схожая тенденция прослеживается в способах естественных отправлений. В книге XIV в., которой, в частности, пользовались школьники, даются советы, касающиеся «пускания ветра»:

Чтобы поладить с болезнью, послушайте старинное правило о звуке «ветра». Если от него можно освободиться без шума, это хорошо. Но пусть он лучше выпускается с шумом, чем сдерживается…

(Elias, 1939/1994; 106).

…Звук освобождения от газов, особенно у тех, кто стоит на возвышенности, ужасен. Следует подавить его, плотно сжав ягодицы…

…пусть кашель скроет взрывной звук… Следуйте закону тысячелетий: заглушайте звуки газов кашлем.

В этой книге открыто обсуждается тема, которую к XIX в. (и, конечно, сейчас) нет надобности поднимать, поскольку стало общеизвестным, что указанное поведение носит нецивилизованный характер. Более того, нас сильно удивит столь открытое обсуждение такого рода предметов, так как это задевает современное понимание пристойности. Однако именно в этом и отражается процесс цивилизации и изменение «порога смущения» (Elias, 1939/1994, p. 107). Обсуждавшееся ранее открыто, со временем отодвигалось за этот рубеж. Тот факт, что нас удивляют советы по испусканию газов, отражает, что сегодня порог допустимого сильно отличается от того, каким он был в XIV в..

Элиас связывает эти изменения во взглядах на надлежащий способ испускания газов с изменениями в социальных фигурациях, особенно при французском дворе. Увеличивалось количество людей, живших в тесном соседстве и постоянной взаимозависимости. Следовательно, возрастала необходимость регулировать человеческие импульсы и налагать на них большие ограничения. Зародившаяся в придворных кругах манера контролировать эти импульсы, в конечном счете, была воспринята более низкими социальными слоями. Необходимость распространить такого рода запреты вызвана дальнейшими изменениями фигурации, прежде всего — сближением и большей взаимозависимостью людей, имеющих разный статус, а также меньшей жесткостью системы стратификации, благодаря чему людям с более низким статусом стало проще взаимодействовать с обладателями более высокого. В результате представители низших классов должны были контролировать испускание газов (и многие другие аналогичные проявления) точно так же, как и выходцы из высших. В то же время последним требовалось следить за испусканием газов не только в присутствии лордов, но и людей, обладающих более низким социальным статусом.

Элиас подытоживает свое рассмотрение перемен, произошедших с манерой совершать эти естественные отправления:

Постепенно общество начинает все более жестко подавлять удовольствие, свойственное определенным отправлениям, вызывая у человека беспокойство, связанное с ними. Точнее, общество делает это удовольствие «интимным» и «тайным» (т. е. побуждает индивида сдерживать его), одновременно поощряя негативные эмоции — недовольство, отвращение, неприязнь — как единственно принятые в обществе (Elias, 1939/1994, p. 117).

Сморкание.

Схожий процесс наблюдается в утверждении ограничений, связанных со сморканием. Например, документ XIV в. предупреждал: «Не сморкайтесь той же рукой, которую используете, чтобы держать мясо» (Elias, 1939/1994, p. 118). А в XVI в. читателю советовали: «Также не подобает, высморкав нос, расправлять носовой платок и рассматривать его, как будто из вас могли выпасть жемчужины и рубины» (Elias, 1939/1994, p. 119). Однако к концу XVIII столетия такого рода деталей в книгах о правилах поведения избегали: «Любое произвольное движение носа… невежливо и легкомысленно. Запускать пальцы в нос — отвратительное неприличие… Сморкаясь, вы должны соблюдать все правила приличия и чистоты» (Elias, 1939/1994, p. 121). Как говорит Элиас: «распространяется „заговор тишины“» (1939/1994, p. 121). То, что открыто осуждалось век или два назад, теперь рассматривается более сдержанно или не затрагивается вовсе. «Порог стыдливости» относительно сморкания и многих других проявлений отодвинулся. Чувство стыда закрепилось за тем (например, сморкание, газоиспускание), что в прошлом не считалось постыдным. Все больше преград воздвигается между людьми, так что проявления, ранее возможные в присутствии других, сегодня тщательно скрываются.

Сексуальные отношения.

Элиас описывает ту же самую общую тенденцию применительно и к сексуальным отношениям. В Средние века для многих людей, как мужчин, так и женщин, было обычным проводить ночь вместе в одной комнате. И для них не было редкостью спать обнаженными. Однако со временем стало считаться все более постыдным находиться без одежды в присутствии лиц противоположного пола. В качестве примера «нецивилизованного» сексуального поведения Элиас описывает следующие свадебные обычаи, возникшие в средние века:

Процессию в комнату новобрачных возглавлял шафер. Новобрачную раздевали подружки невесты; она должна была снять все украшения. Постель новобрачных должна была застилаться в присутствии свидетелей, чтобы брак имел законную силу. Их «укладывали рядом». «Постель одна, значит, муж и жена», — гласила поговорка. В позднее Средневековье эта традиция постепенно изменилась вплоть до того, что паре позволялось лежать на кровати в одежде… Даже в абсолютистской Франции жениха и невесту провожали в кровать гости, их раздевали и давали ночные рубашки (Elias, 1939/1994, p. 145–146).

Ясно, что это претерпело изменения с развитием цивилизации. Сегодня все, что происходит в постели новобрачных, скрыто и недоступно взору наблюдателей. Сексуальная жизнь выведена за пределы общественной и происходит в рамках отдельной семьи.

Один из важнейших аспектов, который связан и с более общими проблемами, заключается в том, что цивилизация предполагает изменение в способе контроля над побуждениями человека. Это означает, что происходит движение от относительного отсутствия контроля или контроля главным образом внешнего к современной ситуации, где акцент сделан на самоконтроль.

В сексуальной сфере, как и во всех прочих, процесс цивилизации не развивается прямолинейно. Периодически происходит множество прогрессивных, регрессивных и побочных перемен. Но все же заметна общая тенденция, которую можно назвать цивилизационным процессом:

Процесс цивилизации в области сексуальных побуждений, по большому счету, параллелен аналогичному, затрагивающему другие импульсы, независимо от конкретных социогенетических различий, которые, судя по всему, постоянны… контроль становится все жестче. Инстинкт медленно, но верно вытесняется из публичной жизни общества… И это ограничение, как и прочие, все менее подкрепляется непосредственным применением физической силы. Оно культивируются в человеке с раннего возраста в виде привычного самоограничения структурой социальной жизни, давлением социальных институтов в целом и, в частности, определенными исполнительными органами общества (прежде всего — семьей). Таким образом, социальные требования и запреты все более становятся частью человеческой личности (Elias, 1939/1994, p. 154).

В «Истории манер» Элиас рассматривает изменения в способах человеческого мышления, действия и взаимодействия. Иногда он говорит об этом в общем — как об изменении в «структуре личности», однако представляется, что Элиас описывает не только изменения личностного плана: он показывает перемены в действии и взаимодействии людей. В целом, можно утверждать, что в «Истории манер» рассматриваются, главным образом, аспекты микроуровня. Однако два значимых фактора препятствуют такой интерпретации. Во-первых, в «Истории манер» Элиас часто обращает внимание на сопутствующие макроуровневые изменения (например, при дворе) и утверждает, что «структуры личности и общества эволюционируют в неразрывной взаимосвязи» (Elias, 1968/1994, p. 188). Во-вторых, «История манер» написана с учетом того, что за ней последует второй том, «Власть и вежливость», главным предметом которого стали упомянутые изменения, в большей степени относящиеся к макроуровню. Тем не менее, хотя Элиас и желает избежать дихотомии микро- и макроуровней, работа «О процессе цивилизации» состоит из двух отдельных томов, один из которых делает основной упор на аспекты микро-, а второй — макропорядка.

«Власть и вежливость».

Если ключевую роль в процессе цивилизации играет самоограничение, то предметом рассмотрения во «Власти и вежливости» становятся изменения в способах социального подавления, связанных с таким ростом самоограничений. Начать ознакомление с книгой «Власть и вежливость» следует, обратившись к словам самого Элиаса, сказанным им относительно «Истории манер»:

Выше было подробно показано, как ограничения посредством других людей, различными способами превращаются в самоограничения, как самые откровенные физиологические проявления человека все более вытесняются с авансцены социальной жизни людей и обрастают чувством стыда, как регуляция всех инстинктов и эмоций с помощью постоянного самоконтроля становится более устойчивой, сбалансированной и распространенной (Elias, 1939/1982, p. 230).

Несмотря на то, что позже Элиас отверг различение микро- и макроуровней, во «Власти и вежливости» он, похоже, обращается к «макроскопическому» уровню анализа:

Созидающаяся из множества отдельных планов и действий людей основа может вызвать к жизни изменения и модели, которые не планировал и не создавал ни один отдельно взятый человек. Из этой взаимозависимости людей рождается своеобразный порядок — более принуждающий и мощный, чем воля и разум отдельных составляющих его индивидов. Именно этот порядок переплетенных человеческих побуждений и стремлений, этот социальный порядок определяет направление исторических изменений; он лежит в основе процесса цивилизации (Elias, 1939/1982, p. 230).

Это сильные, почти дюркгеймовские слова выражают суть уникальной (sui generis) реальности, обладающей силой принуждения, которая «определяет направление исторических изменений». Несмотря на позднейшие утверждения Элиаса о необходимости преодолеть различение микро- и макроуровней, во «Власти и вежливости» такая позиция в целом не находит подкрепления. Здесь рассматривается влияние, иногда определяющее, макроструктур на феномены микроуровня. (Однако спешу заметить, что Элиас часто говорит о том, что его интересуют исключительно взаимосвязанные изменения макро- и микроявлений, или взаимосвязь между «особыми изменениями в структуре человеческих отношений и соответствующими изменениями в структуре личности» [Elias, 1939/1982, p. 231].)

Сложность добиться интеграции при рассмотрении микро- и макроуровней отражает тот факт, что Элиас различает психогенетические и социогенетические исследования. В первых акцент делается на индивидуальной психологии, тогда как диапазон и горизонты вторых более широки, поскольку они фокусируются на «целостной структуре, не только отдельного государственного сообщества, но и социального пространства, которое формируется особой группой взаимозависимых обществ, и последовательного порядка его эволюции» (Elias, 1939/1982, p. 287–288).

Удлинение цепочек взаимозависимости.

Каковы макроструктурные изменения, которые имеют столь большое значение для процесса цивилизации? Их можно описать как удлинение «цепочек взаимозависимости»:

С ранних этапов существования западного мира по настоящее время социальные функции под давлением конкуренции все более и более дифференцировались. Чем более различными они становятся, тем больше возрастает число функций и, таким образом, количество людей, от которых постоянно зависит индивид во всех своих действиях — от простейших и самых банальных до более сложных и нестандартных. По мере того как все большее число людей должно приноравливать собственное поведение к поведению других, паутина действий организовывается строже и точнее, чтобы каждое индивидуальное действие исполнило свою социальную функцию. Индивид вынужден регулировать свое поведение, придерживаясь все более дифференцированных, более взвешенных и твердых манер… усложняющийся и все более постоянный контроль за поведением с самого раннего возраста все в большей степени усваивается самим индивидом, подобно автоматизму, самоограничению, которому он не может сопротивляться, даже если сознательно желает этого (Elias, 1939/1982, p. 232–233).

Следствием описанного процесса является «удлинение цепочек социального действия и взаимозависимости», что способствует соответствующей потребности индивидов сдерживать свои эмоции, развивая «привычку связывать события в свете причинно-следственных отношений» (Elias, 1939/1982, p. 236).

Таким образом, по Элиасу, рост дифференциации социальных функций играет ключевую роль в процессе цивилизации. Кроме этого, в связи с ней важно, что Элиас называет «тотальной реорганизацией социальной материи» (Elias, 1939/1982, p. 234). Здесь он описывает исторический процесс появления более стабильных центральных органов общества, монополизирующих средства физического принуждения и налогообложения. Существенное значение в этом процессе имеет возникновение абсолютной королевской власти, а также придворного общества (особенно во Франции, в частности, в период правления Людовика XIV, хотя дворы европейских монархий были тесно связаны друг с другом). Здесь действует то, что Элиас называет «королевским механизмом»: короли появляются при наличии особой фигурации, когда соперничающие функциональные группы амбивалентны (одновременно зависимость друга от друга и враждебность по отношению друг к другу), а власть оказывается поровну распределенной между ними, что препятствует возникновению серьезного конфликта или итогового компромисса. По словам Элиаса, «оптимальная власть, которая обычно находит свое выражение в автократии, достигается центральным органом не в том случае, когда рождается сильная правящая личность, а при условии, что особая социальная структура обеспечивает для этого возможность» (Elias, 1939/1982, p. 174). Иными словами, король появляется, когда имеется соответствующая фигурация.

Королевский двор играет, согласно Элиасу, особую роль, поскольку именно здесь происходили изменения, которые, в конечном счете, оказывали воздействие на все общество. В отличие от воина, которому было свойственно с легкостью прибегать к насилию, поскольку его цепочки взаимозависимости были достаточно коротки, придворные дворяне, связанные со многими иными дворянами гораздо более длинными цепочками взаимозависимости, считали нужным быть более восприимчивыми к другим. Дворянство находило все более затруднительным давать свободу своим эмоциям, проявляющимся в насилии и подобного рода действиях. Кроме того, укреплялась сила ограничений, связанная с тем, что король приобретал все больший контроль над средствами принуждения. «Монополизация физического принуждения, концентрация оружия и вооруженных людей под властью одного человека… вынуждает мирных безоружных людей быть менее воинственно настроенными, прибегать к особой предусмотрительности или рассудительности; иными словами, она навязывает людям большую или меньшую степень самоконтроля» (Elias, 1939/1982, p. 239). Монополия силы тесно связана со способностью короля концентрировать в своих руках налогообложение, поскольку налоги — это то, что позволяет ему финансировать контроль над средствами принуждения (Elias, 1939/1982, p. 208). Фактически Элиас описывает ситуацию взаимодействия двух монополий: «Финансовые средства, таким образом поступающие правителю, поддерживают его монополию на вооруженное принуждение, тогда как она, в свою очередь, поддерживает монополию на налогообложение» (Elias, 1939/1982, p. 104). Кроме того, рост дохода королевской казны сопровождается снижением доходов дворянства, а неравенство способствует дальнейшему усилению королевской власти (Elias, 1969/1983, p. 155).

Дворяне играют ключевую роль в процессе цивилизации, поскольку изменения, происходящие в этой элитной группе, постепенно распространяются на все общество:

Именно в придворном обществе формируются основные модели поведения, которые, объединяясь с другими и изменяясь в соответствии с той позицией, которую занимают прибегающие к этим моделям группы, распространяются, заставляя проявлять предусмотрительность, на все более широкие группы функций. Из-за своего особого положения люди, принадлежащие к придворным кругам, более чем какая-либо иная группа западного общества, испытывающая на себе влияние такого процесса, оказываются специалистами по разработке и формированию моделей социального поведения (Elias, 1939/1982, p. 258).

Эти появившиеся на Западе перемены распространились и на другие части света. Появление королевской власти и двора, а также исторический переход от фигуры воина к придворному (или процесс превращения воина в дворянина) представляют собой, с точки зрения Элиаса, важнейший «рывок» в процессе цивилизации. Идея «рывков» — средоточие предложенной Элиасом теории социальных изменений: он не считает их ровным однонаправленным процессом, полагая последний со множеством стартов и остановок, а также как разнонаправленное движение.

Хотя Элиас придает огромное значение феномену королевского двора, конечная причина последовавших решающих изменений состоит в изменении всей социальной фигурации того времени. То есть ключевое значение имели изменения во взаимоотношениях между различными группами (например, между воинами и дворянами), а также изменения во взаимоотношениях между индивидами в этих группах. Кроме того, эта фигурация определяла ограничения в равной степени для дворянства и для короля: «Принцы и аристократы могут показаться людьми, ведущими свободную от принуждения жизнь. Тут… стало очевидным, чем ограничены представители высших классов и в не меньшей степени тот из них, кто обладает наибольшей властью, — монарх» (Elias, 1969/1983, p. 266).

Начиная со времени господства короля и его придворных, происходит постепенное движение к формированию государства. Другими словами, когда имеется частная (королевская) монополия на военную силу и налоги, появляется основа для общественной монополии на эти ресурсы — т. е. для образования государства. Существует непосредственная связь между укреплением королевской власти и затем государством как контролирующими органами в обществе и параллельным развитием контролирующих установок отдельной личности. Совместное установление такого рода ограничений ведет к их беспрецедентной власти над способностью индивида воздействовать на собственные эмоции. Нельзя сказать, что до этого времени самоконтроль у людей совершенно отсутствовал, но он стал постоянным, неколебимым, затрагивая все больше аспектов человеческой жизни. Утверждение Элиаса о том, что, обладая более длинными цепочками взаимозависимости, «индивид учится контролировать себя во всем и всегда; тогда он в меньшей степени узник своих страстей» (Elias, 1939/1982, p. 241), очень близко позиции Дюркгейма.

Любопытно в то же время признание Элиаса, что этот контроль не оборачивается абсолютным благом. Жизнь стала менее опасной, однако она также стала приносить меньше удовольствий. Неспособные непосредственно выразить свои эмоции люди вынуждены находить другие отдушины, например, в мечтах или книгах. Кроме того, борьба, ранее проявлявшаяся как нечто внешнее, выступила в качестве, говоря языком Фрейда, борьбы Оно и Суперэго. (На воззрения Элиаса, касающиеся личности человека, огромное влияние оказала теория Фрейда.) Таким образом, способствуя уменьшению насилия, рост контроля над эмоциями вызвал усиление скуки и беспокойства.

Удлинение цепочек взаимозависимости соотносится не только с ужесточением контроля над аффектами, но и с возрастающей восприимчивостью людей по отношению к другим и к самим к себе. Кроме того, человеческие суждения приобретают более тонкие оттенки и нюансы, благодаря чему люди более способны оценивать и контролировать как себя, так и других. До того как появилось придворное общество, им приходилось защищать себя от насилия и угрозы смерти. Позднее, когда эта опасность стала меньше, люди могли позволить себе стать более восприимчивыми по отношению к менее значительным угрозам и действиям. Эта возросшая чувствительность становится важнейшим аспектом процесса цивилизации, а также имеет ключевое значение для его дальнейшего развития.

Огромную роль в этом процессе играет социализация молодых, в ходе которой они усваивают механизмы самоограничения. Однако и в этом случае есть проблемы: «Приобщение молодого человека к цивилизации никогда не бывает абсолютно безболезненным процессом; оно всегда оставляет шрамы» (Elias, 1939/1982, p. 244).

 

Резюме

Основным предметом рассмотрения в данной главе является интеграция подходов к микро- и макроуровням. Развитие такого рода теорий чревато возвратом к вопросам, интересовавшим титанов социологической мысли, а также отходом от крайних микро- или макропозиций в теории, чем во многом характеризовалась американская социологическая теории XX в. Тогда как до 1980-х гг. вопросу интеграции подходов к микро- и макроуровням уделялось мало внимания, в это десятилетие и в течение 1990-х интерес к данной теме резко возрос. Работы, касающиеся этой области, создавались в рамках полярных теорий, а также различных подходов промежуточного плана. Некоторые из них были сфокусированы на объединении микро- и макротеорий, тогда как остальные рассматривали взаимосвязь микро- и макроуровней социального анализа. Помимо этого базового различия существуют значительные расхождения во взглядах на интеграцию указанных теорий и уровней.

Существенное место в данной главе занимает разбор нескольких важнейших работ, посвященных интеграции микро- и макроуровней социального анализа. Три автора, Ритцер, Александер и Уайли, развивают очень схожие «микро-макромодели» социального мира. Несмотря на то, что между ними имеются существенные отличия, указываемые ими похожие образы социального мира отражают показательное сближение ученых, стремящихся к объединению микро- и макроуровней социального анализа.

Значительно более узкой теорией является концепция Коулмена, который сосредоточивается на переходе от микро- к макроуровню и их соединении в таком направлении. Его исследования критикуют за неспособность описать специфику соединения при переходе от макро- к микроуровню, а также за отсутствие диалектического понимания социального мира. В этом контексте также рассматривается наследие Лиски, поскольку тот предпринимает попытку преодолеть ограниченность свойственного Коулмену подхода и изучить вопрос перехода от макро- к микроуровню. Лиска подчеркивает значение агрегации и контекстуальных факторов в рассмотрении соединения феноменов микро- и макропорядка. Предпринятая Коллинзом попытка построить теорию интеграции двух полюсов критикуется за редукционизм — тенденцию сводить макрофеномены к микроявлениям.

Данная глава завершается подробным ознакомлением с работами одного из европейских предшественников американских теорий интеграции — Норберта Элиаса. Особенно актуальны его представления в области фигурационной социологии, а также сравнительно-историческое исследование взаимосвязи относящихся к микроуровню манерам и происходящих на макроуровне изменений при дворе короля и в государстве.

 

Введение

Как отмечалось в предыдущей главе, возрастанию интереса к вопросу микро- и макроуровней в американской социологической теории соответствует наблюдаемый у европейских теоретиков рост интереса к вопросу взаимосвязи между действием и структурой. В сущности, интерес этот столь силен, что Фуллер (Fuller, 1998) назвал его «помешательством». Маргарет Арчер считает, что «проблема структуры и деятельности по праву стала рассматриваться в качестве основного вопроса современной социальной теории» (Archer, 1988, p. ix). Фактически она утверждает, что рассмотрение этой взаимосвязи (равно как и ряда других вытекающих из нее взаимосвязей) стало «лакмусовой бумажкой» общей социальной теории и «центральной проблемой» теории (Archer, 1988, p. х). Еще раньше Доу высказался даже более радикально, чем Арчер: «Таким образом, проблематика, вокруг которой может быть написана вся история социологического анализа, заключается в проблематике человеческого действия» (Duawe, 1978, p. 379). Кроме того, в подходе Доу к деятельности присутствует интерес к социальной структуре, а также постоянной коллизии между ними.

На поверхностном уровне вопросы микро-макросоединения и интеграции действия и структуры выглядят схожими и зачастую трактуются, как будто в значительной степени идентичны. Однако, если посмотреть на вопросы о действии-структуре и микро-/макроуровнях с другой стороны, становятся вполне очевидны существенные различия между этими концептуальными построениями.

Хотя деятельность обычно относят к микроуровню, отдельно действующим субъектам, она также может относиться к действующим (макро) коллективным образованиям. Например, Берне считает, что понятие действующих субъектов включает в себя «индивидов, а также организованные группы, организации и государства» (Burns, 1986, p. 9). Турен (Touraine, 1977) рассматривает в качестве акторов социальные классы. Если согласиться с пониманием этих коллективных образований в качестве социальных агентов, мы не можем приравнивать действие и микроуровневые явления. Кроме того, хотя структуру обычно относят к масштабным социальным структурам, она может относиться и к микроструктурам, например, включенным в человеческое взаимодействие. Определение, которое Гидденс дает системам (более близкое к обычному значению термина «структура», чем его понятие структуры), подразумевает оба типа структур, поскольку включает в себя «воспроизводимые отношения между акторами или коллективными образованиями» (1979, p. 66). Таким образом, как деятельность, так и структура могут относиться и к микро, и к макроуровневым явлениям или к явлениям обоих уровней.

Если обратиться к вопросу разделения микро-макроуровней, нужно сказать, что термин «микро» зачастую относится к сознательному, креативному актору, изучаемому многими теоретиками действия, но он может относиться и к актору, проявляющему более неосознанное поведение, представляющее интерес для сторонников бихевиоризма, теорий обмена и рационального выбора. Аналогичным образом, термин «макро» может относиться не только к масштабным социальным структурам, но и к культурам коллективных образований. Таким образом, «микро» может относиться или не относиться к «агентам», а «макро» может иметь или не иметь отношение к «структурам».

Внимательно изучая схемы «микро-макро» и «действия-структуры» мы обнаруживаем между ними существенные различия.

 

Основные теории интеграции действия и структуры

Структурационная теория.

Одну из наиболее известных и отчетливых попыток интеграции действия и структуры представляет собой структурационная теория Энтони Гидденса (Bryant and Jary, готовится к изданию; Cohen, 1989; Craib, 1992; Held and Thompson, 1989). Гидденс утверждает, что «любое научное исследование в сфере социальных наук или истории занимается соединением действия [часто используется как синоним деятельности] и структуры… Никоим образом нельзя говорить о том, что структура „определяет“ действие или наоборот» (Giddens, 1984, p. 219).

Несмотря на то, что Гидденс не марксист, марксистская теория повлияла на его творчество, а он сам считает свое «Строение общества» развернутым рассуждением об одном из высказываний Маркса, носящем по своей сути интегративный характер: «Люди сами творят историю, но они ее делают не так, как им вздумается; они творят ее при обстоятельствах, которых сами не выбрали, а с которыми непосредственно сталкиваются, которые даны им и унаследованы от прошлого» (1869/1963, p. 15).

Теория Маркса — лишь один из множества источников структурационной теории. Так или иначе, Гидденс проанализировал и критически разобрал большинство важнейших теоретических подходов и извлек из многих из них ряд полезных идей. Теория структурации необычайно эклектична; фактически Крейб (Craib, 1992, p. 20–31) выделяет девять основных источников концепции Гидденса. Гидденс изучает множество теорий, которые исходят от индивида/агента (например, символический интеракционизм) либо от общества/структуры (например, структурный функционализм) и отвергает обе противоположные альтернативы. Он утверждает, что мы должны отталкиваться от «повторяющихся социальных практик» (Giddens, 1989, p. 252). Уточняя, он пишет: «Основная сфера исследования в социальных науках, согласно теории структурации, есть не опыт индивидуального актора и не существование какой-либо формы социальной целостности, а социальные практики, упорядоченные во времени и пространстве» (Giddens, 1984, p. 2). Структурационная теория и Гидденса с ее вниманием к социальным практикам по сути представляет собой теорию взаимосвязи между действием и структурой. Согласно Бернстайну, «самая сердцевина теории структурации» состоит в «намерении пролить свет на дуальность и диалектическое взаимодействие деятельности и структуры» (Bernstein, 1989, p. 23). Таким образом, действие и структура не могут пониматься в разрыве друг от друга; это две стороны одной и той же медали. Говоря языком Гидденса, они представляют собой дуальность (в следующем разделе мы рассмотрим критику данного подхода с позиции Арчер). Любое социальное действие включает в себя структуру, а любая структура предполагает социальное действие. Действие и структура неразрывно переплетены в текущей человеческой деятельности или практике.

Как уже отмечалось, аналитической точкой отсчета для Гидденса становятся человеческие практики, но он настаивает на том, чтобы они понимались как рекурсивные. Иначе говоря действия «не порождаются социальными акторами, а постоянно ими воспроизводятся с помощью тех самых средств, которые помогают им выражать себя как акторов. В этих действиях и их посредством агенты создают условия, которые делают эти действия возможными» (Giddens, 1984, p. 2). Таким образом, действия не порождаются сознанием, социальным конструированием реальности, не создаются они и социальной структурой. На самом деле, выражая себя как акторы, люди участвуют в практике, и именно через практику создаются и сознание и структура. Анализируя рекурсивный характер структуры, Хелд и Томпсон утверждают, что «структура воспроизводится в процессе и посредством последовательности привязанных к ситуации практик, которые ею организованы» (Held and Thompson, 1989, p. 7). То же можно сказать и о сознании. Гидденса интересует вопрос сознания, или рефлексивности. Однако он считает, что, будучи рефлексивным, индивидуальный актор не просто осознает себя, но участвует в наблюдении непрерывного потока действий и структурных условий. Бернстайн утверждает, что «действие само рефлексивно и рекурсивно включено в социальные структуры» (Bernstein, 1989, p. 23). В более общем плане можно сказать, что Гидденс рассматривает диалектический процесс, в ходе которого порождаются практика, структура и сознание. Таким образом, Гидденс исследует вопрос о деятельности и структуре, пользуясь историческим, процессуальным и динамическим подходом.

Рефлексивны не только социальные акторы, но и социальные исследователи, их изучающие. Эта идея приводит Гидденса к его известным рассуждениям о «двойной герменевтике». И социальные акторы, и социологи пользуются языком. Акторы используют язык для объяснения своих действий, а социологи, в свою очередь, используют язык для толкования действий социальных акторов. Таким образом, необходимо обратить внимание на взаимосвязь между обыденным и научным языком. Особенно следует осознать тот факт, что понимание социального мира социальным ученым может оказывать влияние на понимание изучаемых им акторов. Таким способом социальные исследователи могут изменять мир, который изучают, и приходить к искаженным результатам и выводам.

Элементы теории структурации.

Давайте рассмотрим некоторые важнейшие элементы структурационной теории, Гидденса, начиная с его рассуждений об агентах, которые, как мы видели, непрерывно отслеживают собственные мысли и действия, а также их физический и социальный контекст. Стремясь к ощущению безопасности, акторы рационализируют свой мир. Под рационализацией Гидденс понимает развитие рутинных практик, которые не только дают акторам ощущение безопасности, но и позволяют эффективно действовать в социальной жизни. Кроме того, акторы обладают мотивацией к действию, и эта мотивация включает в себя потребности и желания, побуждающие их к действию. Таким образом, тогда как рационализация и рефлексивность постоянно участвуют в действии, мотивацию правильнее считать возможностью действия. Мотивация обеспечивает общие планы действия, однако большинство наших действий, по мнению Гидденса, не имеет непосредственной мотивации. Хотя такое действие не мотивировано, и наши мотивации обычно носят бессознательный характер, мотивация играет в человеческом поведении значительную роль.

В сфере сознания Гидденс также проводит (нежесткое) различие между дискурсивным и практическим сознанием. Дискурсивное сознание означает способность описывать наши действия словами. Практическое сознание подразумевает действия, которые акторы воспринимают как нечто само собой разумеющееся, не будучи способными выразить свои действия словами. Именно этот последний вид сознания имеет особое значение в теории структурации, что отражает ее основной интерес к тому, что делается, а не к тому, что говорится.

Принимая во внимание сделанный акцент на практическом сознании, перейдем от агента к деятельности — тому, что агенты фактически делают. «Деятельность касается событий, по отношению к которым индивид выступает как нарушитель… То, что произошло, не случилось бы, если бы этот индивид не вмешался» (Giddens, 1984, p. 9). Таким образом, Гидденс уделяет большое (критики говорят, что слишком большое) внимание роли деятельности (Baber, 1991). Он пытается отделить деятельность от намерений, поскольку хочет показать, что действия в конечном итоге нередко оказываются отличными от первоначальных намерений; иначе говоря, преднамеренные действия зачастую приводят к непреднамеренным последствиям. Понятие непреднамеренных последствий играет в теории Гидденса большую роль, и оно имеет особое значение при переходе от анализа деятельности к рассмотрению уровня социальной системы.

Следуя своему подходу, где акцент делается на деятельности, Гидденс приписывает агенту значительные возможности. Иначе говоря, агенты у Гидденса обладают способностью изменять социальный мир. Более того, понятие агентов не имеет смысла без этой власти: актор перестает быть агентом, если утрачивает способность изменять социальный мир. Гидденс, конечно, признает, что существуют ограничения, которым подвергаются акторы, однако это не означает, что у акторов нет выбора и они не способны что-либо изменить. С точки зрения Гидденса, эта способность логически предшествует личности, поскольку действие предполагает власть, или способность изменять ситуацию. Таким образом, теория структурации Гидденса приписывает актору и действию определенную власть и противостоит теориям, которые данный подход отвергают и вместо этого придают большое значение целям актора (феноменология) или внешней структуре (структурный функционализм).

Концептуальная сущность теории структурации заключается в понятиях структуры, системы и дуальности структуры. Структура определяется как «структурирующие свойства [правила и возможности]… свойства, благодаря которым заметно схожие социальные практики могут существовать в различные промежутки времени и пространства и которые придают им системный вид» (Giddens, 1984, p. 17). Структура возможна благодаря существованию правил и возможностей. Самих структур не существует во времени и в пространстве, но социальные явления обладают способностью структурироваться. Гидденс утверждает, «структура существует только в ходе и посредством действий социальных агентов» (Giddens, 1989, p. 256). Таким образом, Гидденс предлагает очень необычное определение структуры, в котором не придерживается дюркгеймовской модели. Согласно последней, структуры носят внешний и принудительный по отношению к акторам характер. Гидденс же пытается избежать изображения структур «наружными» или «внешними» относительно человеческого действия. «В моем словоупотреблении, структура есть то, что придает форму социальной жизни, а не самой этой формой» (Giddens, 1989, p. 256). Как пишут Хелд и Томпсон, структура по Гидденсу, не каркас, «наподобие балок строения или скелета тела» (Held and Thompson, 1989, p. 4).

Гидденс не отрицает возможности сдерживающего влияния структуры на действие, но считает, что социологи преувеличивают значение этого ограничения. Более того, они не учитывают, что структура «всегда и ограничивает, и позволяет» (Giddens, 1984, p. 25, 163; курсив мой). Структуры часто разрешают агентам делать то, что иначе они были бы делать не способны. Отрицая приоритетное значение структурного ограничения, Гидденс все же признает, что акторы могут утратить контроль над «структурными свойствами социальных систем» при их растяжении во времени и пространстве. Однако он тщательно избегает веберовского образа железной клетки и отмечает, что такая потеря контроля не оказывается неизбежной.

Общепринятое в социологии понимание структуры стоит ближе к гидденсовской концепции социальных систем (Thompson, 1989, p. 60). Гидденс определяет социальные системы как воспроизводимые социальные практики, или «воспроизводимые отношения между акторами или коллективными образованиями, организованные как регулярные социальные практики» (1984, p. 17, 25). Таким образом, понятие социальной системы вытекает из того большого внимания, которое Гидденс уделяет практике. Социальные системы не имеют структур, но проявляют структурные свойства. Самих структур во времени и пространстве не существует, однако они проявляются в социальных системах в форме воспроизводимых практик. Хотя некоторые социальные системы могут быть продуктом целенаправленного действия, Гидденс основной акцент делает на том, что такие системы часто оборачиваются непреднамеренными последствиями человеческого действия. Эти непредвиденные последствия могут стать неосознаваемыми обстоятельствами действия и оказывать на него влияние по механизму обратной связи. В свою очередь, обстоятельства могут уклоняться от попыток их подчинения, но тем не менее акторы не оставляют своих усилий по осуществлению такого контроля над этими обстоятельствами.

Итак, структуры «иллюстрируются» в социальных системах. Кроме того, они очевидны в «следах воспоминаний», ориентирующих поведение «сознательных социальных агентов» (Giddens, 1984, p. 17). В результате, правила и возможности проявляются как на макроуровне социальных систем, так и на микроуровне человеческого сознания.

Теперь мы можем рассмотреть понятие структурации, основанное на идее, что «образование агентов и структур — это не два независимых набора явлений, дуализм, а дуальность… структурные свойства социальных систем являются одновременно средством и результатом практик, которые рекурсивно организуют друг друга», или «момент создания действия есть также момент воспроизведения социальной жизни в условиях повседневного осуществления» (Giddens, 1984, p. 25, 26). Ясно, что структурация предполагает диалектическую взаимосвязь между структурой и действием (Rachlin, 1991). Структура и действие представляют собой дуальность; ни один из этих двух элементов не может существовать без другого.

Как уже отмечалось, время и пространство — очень важные переменные в теории Гидденса. Они зависят от временного или пространственного присутствия других людей. Изначальное условие — межличностное взаимодействие, при котором другие присутствуют в одно и то же время в одном и том же месте. Однако социальные системы расширяются во времени и пространстве, и другие могут уже не присутствовать непосредственно. Такое дистанцирование во времени и пространстве становится в современном мире все более возможным благодаря новым формам коммуникации и транспортировки. Грегори (Gregory, 1989) утверждает, что Гидденс уделяет времени больше внимания, чем пространству. Подчеркивая значение пространства, Сондерс заявляет, что «при любом социологическом анализе того, почему и как что-то происходит, потребуется учесть, где (и когда) это происходит» (Saunders, 1989, p. 218). Важнейший социологический вывод о социальном порядке зависит от степени интеграции социальных систем во времени и пространстве. Одно из наиболее широко признанных достижений Гидденса в социальной теории — это его попытка выдвинуть на передний план вопросы времени и пространства.

Данный раздел мы завершаем приближением крайне абстрактной структурационной теории Гидденса к реальности с помощью рассмотрения исследовательской программы, которую можно извлечь из данной теории. Во-первых, не исследуя человеческие общества, теория структурации сосредоточилась бы на «упорядочении институтов во времени и пространстве» (Giddens, 1989, p. 300). (Институты понимаются Гидденсом как совокупности практик, и он выделяет четыре их типа: символический порядок, политический институт, экономический институт и закон). Во-вторых, основной интерес был бы направлен на изменения, происходящие в институтах во времени и пространстве. В-третьих, исследователи должны были бы понять, каким образом руководители различных институтов навязывают и изменяют социальные образцы. В-четвертых, приверженцы структурационной теории должны были бы отслеживать и чутко реагировать на влияние своих выводов на социальный мир. Обобщая, можно сказать, что Гидденс проявляет глубокий интерес к «разрушительному влиянию современности» (Giddens, 1989, p. 301), и стороннику теории структурации следует заняться изучением этой острой социальной проблемы.

Теория структурации далеко не ограничивается тем, что может быть рассказано в данной книге; Гидденс очень подробно рассматривает уже упомянутые нами элементы своей теории, а также многие другие ее аспекты. При этом он анализирует, соединяет и/или критически разбирает целый ряд теоретических воззрений. Относительно недавно он начал уделять больше внимания применению своей теории для критического анализа современного мира (Giddens, 1990, 1991, 1992; см. главу 12). В отличие от многих других теоретиков, Гидденс вышел за рамки программного заявления интеграции действия и структуры: он провел подробный анализ различных элементов этой интеграции и, что более важно, рассмотрел характер этой взаимосвязи. Наиболее убедительно в подходе Гидденса то, что основной интересующий его вопрос — структурация — определяется с сущностно интегративной точки зрения. Образование агентов и структур не происходит независимо друг от друга; свойства социальных систем рассматриваются одновременно как средство и результат практик акторов, и эти системные свойства рекурсивно организуют практики акторов.

Лейдер, Аштон и Санг (Layder and Ashton, and Sung, 1991) в своем исследовании перехода с учебы на работу искали эмпирическое подтверждение структурационной теории Гидденса. Несмотря на то, что в целом они поддерживают его теоретический подход, основной их вывод заключается в том, что структура и деятельность не настолько переплетены, как полагает Гидденс: «Итак, мы заключаем, что эмпирически структура и действие взаимозависимы (и, таким образом, глубоко проникают друг в друга), но отчасти это автономные и отделимые сферы». (Layder, Ashton, and Sung, 1991, p. 461; курсив мой). Как мы увидим в следующем разделе, данный вывод согласуется с позицией, которую занимает Маргарет Арчер.

Критика.

Крейб (Craib, 1992) разработал наиболее систематизированную критику структурационной теории Гидденса (критику более общего плана см. в Mestrovic, 1998). Во-первых, Крейб утверждает, что, поскольку Гидденс уделяет основное внимание социальным практикам, его теории недостает «онтологической глубины». Имеется в виду, что Гидденс в своем анализе не рассматривает социальные структуры, лежащие в основе социального мира. Во-вторых, предпринятая им попытка теоретического синтеза слабо увязана со сложностью социального мира. Для рассмотрения этой сложности нужна не отдельная синтетическая теория — «нам требуется целый ряд теорий, которые могут быть до некоторой степени несовместимыми» (Craib, 1992, p. 178). С точки зрения Крейба, социальный мир также довольно неупорядочен, и эту неупорядоченность невозможно адекватным образом проанализировать лишь с помощью единственного концептуально точного подхода наподобие теории структурации. Гидденсовский подход ограничивает возможности заимствования, которые открываются при привлечении широкого диапазона социологических теорий. Отрицая такие метатеории, как позитивизм, и такие теории, как структурный функционализм, Гидденс оказывается неспособен извлекать из них полезные идеи. Даже если Гидденс реально привлекает другие теории, он использует лишь некоторые их аспекты и, как следствие, не извлекает из них всего возможного. В-третьих, Гидденс не формулирует никакой точки опоры своих рассуждений, поэтому ему недостает необходимой основы для критического анализа современного общества (см. главу 12). В итоге критика, которую проводит Гидденс, скорее носит специально-целевой характер, а не вытекает систематическим образом из связного теоретического ядра. В-четвертых, теория Гидденса, в конечном счете, представляется недостаточно целостной. В силу этой эклектичности своей теории он аккумулирует различные теоретические элементы, которые не обязательно хорошо сочетаются друг с другом. Наконец, трудно, а то и невозможно, точно понять, о чем говорит Гидденс (Mestrovic, 1998, p. 207). Неоднократно на протяжении своего анализа Крейб указывает на то, что не уверен, а лишь предполагает, что же Гидденс имеет в виду.

Принимая во внимание масштаб и серьезность критики, Крейб вопрошает: зачем тогда вообще применять структурационную теорию? Он выдвигает две основных причины. Во-первых, многие идеи Гидденса (например, понимание структур как одновременно ограничивающих и позволяющих) стали неотъемлемой частью современной социологии. Во-вторых, любому, кто сегодня работает в сфере социальной теории, понадобится учесть творчество Гидденса и выработать свою позицию в его отношении. Свой анализ Крейб заканчивает вялой похвалой в адрес творчества Гидденса: «Полагаю, что трудно представить себе социальную теорию, которая бы не нашла в его творчестве чего-либо, на что можно опираться. На данный момент, во всяком случае, структурационная теория будет сохранять свое центральное положение» (1992, p. 196; курсив мой).

Культура и деятельность.

Маргарет Арчер (Archer, 1988) направила тематику деятельности и структуры в новое русло: она сосредоточилась на вопросе взаимосвязи деятельности и культуры. В сущности, этот подход берет начало в более ранней работе Арчер (Archer, 1982), в которой она подвергла критике теорию структурации Гидденса и попыталась сформулировать альтернативу ей в рамках теории систем. Мы начнем с рассмотрения этой более ранней работы, потому что она дает основу для более поздней теории Арчер о культуре и действии.

Основное внимание Арчер уделяет морфогенезу. Это понятие происходит из теории систем (см. главу 9) и обозначает процесс, при котором сложный взаимный обмен приводит не только к изменениям в структуре системы, но также к возникновению конечного продукта — структурной сложности. (Тогда как морфогенез подразумевает изменения, морфостаз имеет противоположное значение — отсутствие изменений.) Морфогенез означает, что существуют эмерджентные свойства, отделимые от действий и взаимодействий, которые их породили. Возникнув, структуры влияют на действие и взаимодействие и изменяют их. С точки зрения морфогенеза, этот процесс рассматривается во времени, с учетом бесчисленных последовательностей и циклов структурных изменений, изменений в действии и взаимодействии и структурной сложности.

Критика Гидденса.

Одним из ключевых моментов расхождения Гидденса и Арчер становится утверждение Гидденсом дуальности, в то время как Арчер критикует эту приверженность Гидденса и говорит о полезности применения в анализе социального мира (аналитического) дуализма (Archer, 1996; Willmott, 1997). С точки зрения Арчер, структура (и культура) и действие аналитически различны, несмотря на то, что в социальной жизни они переплетены. Арчер несомненно имеет в виду Гидденса, когда говорит, что «слишком многие чересчур поспешно сделали отсюда вывод о том, что вопрос состоит в одновременном рассмотрении обеих сторон монеты… [Это] отрицает возможность исследования их взаимодействия во времени… Любой форме концептуализации, препятствующей исследованию этого взаимодействия, поэтому следует оказывать сопротивление» (Archer, 1988, p. xii). Больше всего Арчер опасается, что мышление на основе дуальности «элементов» и «людей» будет означать, что «их взаимное влияние невозможно прояснить» (1988, p. xiv).

Мы полагаем, что как дуальность, так и дуализм играют свою роль в анализе социального мира. В некоторых случаях может быть полезным разделение структуры и действия, или микро- и макроуровней, с тем чтобы рассмотреть их взаимосвязь. В других случаях может понадобиться рассмотрение структуры и действия и микро- и макроуровней как неразделимых дуальностей. Фактически, вполне возможно, что степень, в которой социальный мир характеризуется дуальностью или дуализмом, — вопрос эмпирический. То есть в одном случае социальные условия лучше анализировать с применением дуальности, а в другом случае, возможно, лучше использовать дуализм. Похожие доводы можно привести относительно различных моментов времени. Мы должны уметь исследовать и измерять степень дуальности и дуализма в любой социальной обстановке в любое время.

Второе основное направление критики теории структурации Гидденса касается видимого отсутствия в ней какого-либо конечного результата. Есть только бесконечный цикл деятельности и структуры, не имеющий никакого направления. Морфогенетический подход Арчер, наоборот, ведет в направлении структурного усложнения. Существуют многие другие аспекты критики теории Гидденса с точки зрения морфогенетического подхода Арчер, однако для нас важно то, что морфогенез является основой теории культуры и деятельности и играет в ней ключевую роль.

Морфогенез, культура, деятельность.

Арчер отталкивается от предпосылки, согласно которой проблема структуры и действия «затмила» собой вопрос культуры и деятельности. Как и большинство социологов, она проводит между этими вопросами различие. Однако это различие имеет главным образом концептуальный характер, поскольку в реальном мире структура и культура, очевидно, переплетены (Hays, 1994). Тогда как структура есть сфера материальных явлений и интересов, культура предполагает нематериальные явления и идеи. Структура и культура не только содержательно различны, но и относительно автономны. Таким образом, с точки зрения Арчер, структура и культура должны рассматриваться как относительно автономные, а не «зажатые в концептуальные тиски» (1988, p. ix). Однако, несмотря на возрождение «культурной социологии» (Lamond and Wuthnow, 1990), культурный анализ намного отстает от анализа структурного. (Арчер описывает «культурный анализ как скудное повествование» [1988, p. xii]; она считает, что, в результате, вопросу взаимосвязи культуры и действия уделялось мало внимания.)

В сфере структуры морфогенетическая теория, главным образом, рассматривает структурно обусловленное влияние на социальное взаимодействие и то, каким образом это взаимодействие, в свою очередь, ведет к структурному усложнению. Аналогично в области культуры интерес касается культурно обусловленного влияния на социокультурное взаимодействие и, опять же, того, каким образом это взаимодействие приводит к культурному усложнению. В обоих случаях вопросу времени отводится в морфогенетической теории центральное место. Культурная обусловленность относится к составным частям, или элементам, культурной системы. Социокультурное взаимодействие связано с отношениями между культурными агентами. Таким образом, взаимосвязь между культурной обусловленностью и социокультурным взаимодействием представляет собой вариант вопроса о структуре/действии (в области культуры).

Культурная система становится для Арчер отправной точкой, «поскольку любое социкультурное действие, в какой бы момент истории оно ни происходило, помещено в контекст бесчисленных взаимосвязанных теорий, убеждений и представлений, возникших прежде этого действия и, как мы увидим, оказывающих на него обусловливающее влияние» (1988, p. xix). Социокультурная система логически предшествует социокультурному действию и взаимодействию, влияет на него и испытывает влияние этого действия. Наконец, культурное усложнение следует за социокультурным действием и взаимодействием и переменами, вызванными в них изменениями в социокультурной системе. Арчер интересует объяснение не только культурного усложнения в целом, но также и его конкретных проявлений. Вот как Арчер обобщает свой временной, диалектический подход к взаимосвязи этих трех «стадий»: «Таким образом, культурное усложнение есть будущее, которое куется из настоящего, выкованного из прошлого наследия современным новаторством» (1988, p. xxiv).

В теории Арчер наличествует также и измерение «конфликта-и-порядка». Элементы культурной системы могут быть либо противоречащими, либо дополняющими друг друга. Это помогает определить, в какие — упорядоченные или конфликтные — отношения друг с другом вступят агенты. Эти взаимоотношения, в свою очередь, помогут определить, стабильны культурные отношения или они изменяются.

С точки зрения деятельности Арчер стремится установить, каким образом культурная система вторгается в социокультурное действие. Кроме того, ее интересует, какое влияние оказывают социальные отношения на агентов. Существует также вопрос о том, каким образом агенты реагируют на воздействие культурной системы и сами влияют на последнюю. Арчер так выражает свой основной интерес к вопросу взаимосвязи культуры и действия: «Наш главный интерес к культурной системе заключается именно в ее двойной взаимосвязи с человеческой деятельностью; т. е. с ее влиянием на нас… и нашим влияние на нее» (Archer, 1988, p. 143). Агенты обладают способностью усиливать либо сопротивляться влиянию культурной системы.

Арчер считает, что культура находится на одном уровне с социальной системой и может анализироваться с применением аналогичного подхода, принятого в теории систем. Она отличает свой подход к культуре от трех других общих ориентации. Первая из них — нисходящая конфляция, или взгляд, согласно которому культура есть макроявление, влияющее на акторов без их ведома. Вторая позиция — это восходящая конфляция, или точка зрения, в соответствии с которой одна группа навязывает свое понимание мира другим. Наконец, существует центральная конфляция, которую Арчер связывает с подходом Гидденса. В своей критике гидденсовских размышлений она, в частности, утверждает, что он отказывается анализировать отдельно культурную систему и социокультурный уровень. Арчер так формулирует свою излюбленную позицию: «Культура есть продукт человеческой деятельности, но в то же время в нее встроена всякая форма социального взаимодействия» (Archer, 1988, p. 77–78).

В основе теории Арчер лежат четыре общих положения. Во-первых, культурная система состоит из логически взаимосвязанных элементов. Во-вторых, культурная система оказывает причинное воздействие на социокультурную систему. В-третьих, существует причинная взаимосвязь между индивидами и группами, находящимися на социокультурном уровне. Наконец, изменения на социокультурном уровне ведут к усложнению культурной системы.

Арчер приводит доводы в пользу изучения взаимосвязи между культурой и деятельностью под общим заголовком «морфогенез» (Archer, 1995). Тем не менее, в более позднем творчестве ее целью становится целостный анализ взаимосвязи между структурой, культурой и деятельностью. Здесь Арчер подходит к рассмотрению взаимного влияния структуры и культуры, а также относительного влияния последних на действие.

Габитус и поле.

Теория Пьера Бурдье (Bourdieu, 1984a, p. 483) возникла из желания преодолеть то, что автор считает ложным противопоставлением объективизма и субъективизма, или, как он выражается, «абсурдной враждой между индивидом и обществом» (Bourdieu, 1990, p. 31). Как пишет Бурдье, «самый основательный (и, на мой взгляд, наиболее важный) стимул, направляющий мое творчество, заключался в преодолении» оппозиции объективизм/субъективизм (1989, p. 15).

К лагерю объективистов он причисляет Дюркгейма с его исследованием социальных фактов (см. главу 1), структурализм Соссюра, Леви-Стросса и структурный марксизм (см. главу 13). Он критикует данные подходы за то, что в качестве основного предмета своего рассмотрения они берут исключительно объективные структуры. При этом они игнорируют процесс социального конструирования, посредством которого акторы воспринимают, мыслят и создают эти структуры, действуя затем на этой основе. Объективисты не учитывают ни деятельность, ни роль социальных агентов. Бурдье же предпочитает структуралистский подход, который не упускает из виду агента. «Я стремился вернуть исчезнувших у Леви-Стросса и других структуралистов, особенно Альтюссера, реальных акторов» (Bourdieu, цит. по: Jenkins, 1992, p. 18).

Эта цель заставляет Бурдье (1980/1990, p. 42) обратиться к субъективистскому направлению, в котором во время его студенчества доминировал экзистенциализм Сартра. Кроме того, в качестве примеров субъективизма им рассматриваются феноменология Шюца, символический интеракционизм Блумера и этнометодология Гарфинкеля, поскольку настоящие теории изучают, как социальные агенты мыслят, объясняют или представляют социальный мир. При этом данные направления игнорируют объективные структуры, в рамках которых протекают эти процессы. Бурдье считает, что эти теории концентрируются на деятельности и игнорируют структуру.

Вместо того чтобы придерживаться одного из указанных подходов, Бурдье исследует диалектическую взаимосвязь между объективными структурами и субъективными явлениями:

С одной стороны, объективные структуры… образуют основу для… представлений и создают структурные ограничения, которые затрагивают взаимодействия: однако, с другой стороны, эти представления также необходимо принимать во внимание, особенно при желании объяснить повседневные усилия, индивидуальные и коллективные, имеющие целью изменить или сохранить эти структуры (Bourdieu, 1989, p. 15).

С целью избежать дилеммы объективизм/субъективизм, Бурдье (Bourdieu, 1977, p. 3) концентрируется на понятии практики, которое считает проявлением диалектической взаимосвязи между структурой и действием. Практики не детерминированы объективно, не являются они и продуктом свободной воли. (Еще одна причина внимания Бурдье к вопросу практики состоит в том, что при таком подходе удается избежать зачастую неуместного интеллектуализма, который он связывает с объективизмом и субъективизмом.)

Свой собственный подход Бурдье, отражая интерес к диалектике структуры и человеческого конструирования социальной реальности, называет «конструктивистским структурализмом», «структуралистским конструктивизмом», или «генетическим структурализмом». Вот как он определяет генетический структурализм:

Анализ объективных структур — структур различных полей — неотделим от анализа генезиса у биологических индивидов ментальных структур, которые в определенной степени оказываются продуктом инкорпорации социальных структур; а также неотделим от анализа генезиса самих этих социальных структур: социальное пространство и занимающие его группы — это продукт исторической борьбы (в которой агенты участвуют в соответствии с занимаемой ими в социальном пространстве позицией и ментальными структурами, посредством которых они понимают это пространство) (Bourdieu, 1990, p. 14).

Бурдье, по крайней мере отчасти, присоединяется к структуралистскому подходу, но его позиция отличается от структурализма Соссюра и Леви-Стросса (равно как и структурных марксистов). Тогда как они концентрировались на структурах в языке и культуре, Бурдье утверждает, что структуры существуют и в самом социальном мире. Бурдье считает, что «объективные структуры не зависимы от сознания и воли агентов, которые способны направлять и сдерживать свои практики или свои представления» (Bourdieu, 1989, p. 14). Одновременно он перенимает конструктивистскую позицию, которая позволяет ему рассматривать генезис схем восприятия, мысли и действия, а также социальных структур.

Хотя Бурдье стремится соединить структурализм и конструктивизм, и это ему отчасти удается, в его творчестве присутствует уклон в направлении структурализма. Именно по этой причине он (наряду с Фуко и другими — см. главу 13) считается постструктуралистом. В его творчестве больше от структурализма, нежели от конструктивизма. В отличие от подхода, свойственного большинству других теоретиков (например, феноменологам, символическим интеракционистам), конструктивизм Бурдье не учитывает субъективность и интенциональность. Он действительно считает важным включить в свою социологию вопросы восприятия и конструирования социального мира людьми на основе их положения в социальном пространстве. Однако присутствующие в социальном мире восприятие и конструирование одновременно стимулируются и сдерживаются структурами. Это хорошо отражено в одном из данных Бурдье определений его теоретического подхода: «Анализ объективных структур… неотделим от анализа генезиса у биологических индивидов, ментальных структур, которые в определенной степени являются продуктом инкорпорации социальных структур; а также неотделим от анализа генезиса самих этих социальных структур» (Bourdieu, 1990, p. 14). Интересующий его вопрос можно описать как взаимосвязь «между социальными структурами и ментальными структурами» (Bourdieu, 1984a, p. 471).

Таким образом, некоторым представителям микросоциологии подход Бурдье показался бы неудовлетворительным, и они сочли бы его практически не выходящим за рамки относительно более адекватного структурализма. По словам Уаканта, «несмотря на то, что оба момента анализа в равной степени необходимы, они не равноправны: объективистскому разрыву отдается эпистемологический приоритет над субъективистским пониманием» (Wacquant, 1992, p. 11). Согласно формулировке Дженкинса, «в самой сути своей социологии он [Бурдье] — приверженец объективистского взгляда на мир, как и большинство тех, чье творчество он столь неумолимо отвергает» (Jenkins, 1992, p. 91). Или, наоборот, «в итоге, возможно, важнейший недостаток в творчестве Бурдье — это его неспособность рассматривать субъективность» (Jenkins, 1992, p. 97). Тем не менее, в теории Бурдье присутствует активный актор — актор, способный на «непреднамеренное изобретение выверенной импровизации» (Bourdieu, 1977, p. 79). Ядро творчества Бурдье и его попытки соединить субъективизм и объективизм заключается в его концепциях габитуса и поля (Aldridge, 1998), а также диалектической взаимосвязи последних друг с другом (Swartz, 1997). Тогда как габитус существует в умах акторов, поля существуют вне их сознания. Подробнее два этих понятия мы изучим ниже.

Габитус.

Мы начинаем с понятия, которым наиболее известна теория Бурдье, — габитуса. Габитус — это «ментальные, или когнитивные структуры», посредством которых люди действуют в социальном мире. Люди наделены рядом интериоризированных схем, через которые они воспринимают, понимают и оценивают социальный мир. Именно через такие схемы люди одновременно производят свои практики и воспринимают и оценивают последние. Диалектически, габитус есть «продукт интериоризации структур» социального мира (Bourdieu, 1989, p. 18). По сути дела, габитус можно считать «интернализованными, „персонифицированными“ социальными структурами» (Bourdieu, 1984a, p. 468). Габитусы отражают объективные разделения в классовой структуре, например возрастные группы, гендер, социальные классы. Габитус приобретается в результате длительного занятия определенного положения в социальном мире. Таким образом, габитусы различаются в зависимости от характера позиции субъекта в этом мире; не каждый обладает одинаковым габитусом. Однако люди, занимающие в социальном мире аналогичные положения, как правило, имеют сходные габитусы. (Справедливости ради мы должны отметить, что Бурдье, в частности, утверждает, что в своем творчестве руководствовался «желанием заново ввести в рассмотрение практику агента, его изобретательность и способность к импровизации» [Bourdieu, 1990, p. 13]).

В этом смысле габитус может также быть и явлением коллективным. Габитус позволяет людям осмыслять социальный мир, однако существование множества габитусов означает, что социальный мир и его структуры не производят одинаковое воздействие на разных акторов.

Имеющийся в каждое конкретное время габитус создается на протяжении коллективной истории: «Габитус, продукт истории, порождает индивидуальные и коллективные практики, и следовательно, саму историю, в соответствии с порожденными историей схемами» (Bourdieu, 1977, p. 82). Обнаруживаемый в каждом данном индивиде габитус приобретается в ходе индивидуальной истории и является функцией отдельного момента в социальной истории, в который габитус имеет место. Габитус одновременно обладает свойствами прочности и перемещаемости — он может перемещаться от одного поля к другому. Но люди могут иметь и несоответствующий габитус, пострадать от того, что Бурдье называет гистерезисом. Хорошим примером этого эффекта запаздывания может быть человек, который был оторван от аграрного существования в современном докапиталистическом обществе и направлен на работу на Уолл-стрит. Габитус, приобретенный в докапиталистическом обществе, не позволил бы ему в удовлетворительной степени справиться с жизнью на Уолл-стрит.

Пьер Бурдье: биографический очерк.

На момент написания данного очерка Пьер Бурдье занимал престижную должность заведующего кафедрой социологии в Колледже Франс (College de France) (Jenkins, 1992). Родившись в 1930 г. в небольшом сельском местечке на юго-востоке Франции, Бурдье вырос в семье, принадлежавшей к низшему среднему классу (его отец был почтовым чиновником). Вначале 1950-х гг. он посещал престижный педагогический коллеж в Париже — Высшую педагогическую школу, где и получил диплом. Однако Бурдье отказался писать диссертацию. Отчасти это произошло потому, что он протестовал против заурядного уровня преподавания и авторитарного устройства в учебном заведении. Принятая в школе твердая коммунистическая, особенно сталинистская, ориентация вызывала у него отторжение, и он находился в активной оппозиции к этим воззрениям.

Короткий период времени Бурдье преподавал в провинциальной школе, однако в 1956 г. его призвали в армию, и два года он пробыл в составе французских войск в Алжире, после чего он пробыл там еще два года. О своей жизни в Алжире Бурдье написал книгу. В 1960 г. он вернулся во Францию и в течение года работал ассистентом в Парижском университете. Он посещал лекции антрополога Леви-Стросса в Коллеж де Франс, а также работал ассистентом социолога Раймона Арона. На три года Бурдье перешел в университет Лилля, а затем вернулся, чтобы занять влиятельную должность директора-исследователя в Высшей практической исследовательской школе (École Pratique des Hautes Études) в 1964 г.

В последующие годы Бурдье стал крупной фигурой в парижских, французских и, в конце концов, мировых интеллектуальных кругах. Его творчество оказало влияние на ряд различных областей, в том числе педагогику, антропологию и социологию. В 1960-х гг. он собрал вокруг себя группу сторонников, и с тех пор его последователи сотрудничали с ним, а также добивались собственных интеллектуальных успехов. В 1968 г. был основан Центр европейской социологии ( Centrede Sociologie Europeenne ), Бурдье стал его руководителем. С этим центром было связано издание уникального журнала Actes de la Recherche en Sciences Sociales («Ученые труды в социальных науках»), ставшего важной трибуной для Бурдье и его сторонников.

С выходом в 1981 г. Раймона Арона в отставку освободилось место заведующего кафедрой социологии в Коллеж де Франс. Большинство ведущих французских социологов (например, Раймон Будон и Ален Турен) претендовали на эту должность. Однако кафедру отдали Бурдье. С этого времени Бурдье стал даже более плодовитым автором, чем раньше, а его слава продолжала расти (более подробно о Бурдье см. в Swartz, 1997, p. 15–51). Интересный аспект творчества Бурдье — формирование его воззрений под влиянием непрерывного, иногда явного, иногда скрытого, диалога с другими мыслителями. Например, многие его ранние размышления сформировались в диалоге с двумя видными учеными, которые были ведущими в годы его учебы, — Жан-Полем Сартром и Клодом Леви-Строссом. Из сартровского экзистенциализма Бурдье заимствовал ясное понимание акторов как создателей социальных миров. Однако Бурдье считал, что Сартр зашел слишком далеко, приписывая акторам чересчур большие возможности, и при этом игнорируя структурные ограничения, которым они подвергаются. Интересуясь структурой, Бурдье, естественно, обратился к творчеству выдающегося структуралиста Леви-Стросса. На первых порах Бурдье весьма привлекал этот подход: фактически, в течение некоторого времени он описывал себя как «счастливого структуралиста» (цит. по: Jenkins, 1992, p. 17). Вместе с тем некоторые из его ранних исследований привели его к выводу о том, что структурализм — такой же ограничивающий, хотя и в другом направлении, подход, как экзистенциализм. Он оппонировал позиции структуралистов, считающих себя привилегированными наблюдателями людей, которые полагаются контролируемыми не осознаваемыми ими структурами. Бурдье потерял расположение к научной сфере, которая концентрируется исключительно на таких структурных ограничениях, утверждая, что социология

может быть, не стоила бы и малейшего внимания, если бы вся ее цель сводилась к намерению выявить механизмы, которые активируют наблюдаемых ею индивидов — если бы она забыла о том, что имеет отношение к людям, даже к тем, которые, как марионетки, играют в игру, правил которой не знают, — короче говоря, если бы она не брала на себя задачу восстановить для людей значение их действий (Bourdieu, цит. по Robbins, 1991, p. 37).

Бурдье определил одну из своих основных целей как ответ на крайности структурализма: «Я стремился вернуть исчезнувших у Леви-Стросса и других структуралистов… из-за рассмотрения их в качестве эпифеноменов структур реальных акторов» (цит. по: Jenkins, 1992, p. 17–18). Иначе говоря, Бурдье хотел объединить, по крайней мере, часть экзистенциализма Сартра со структурализмом Леви-Стросса.

Кроме того, воззрения Бурдье сформировались под глубоким влиянием марксистской теории и марксистов. Как мы видели, будучи студентом, Бурдье выступал против некоторых крайностей марксизма, а позже он отверг идеи структурного марксизма. Хотя Бурдье нельзя считать марксистом, в его творчестве, несомненно, прослеживаются заимствованные из марксистской теории идеи. Наиболее знаменателен его акцент на практике (праксисе) и желание соединить в своей социологии теорию и (исследовательскую) практику. (Можно сказать, что вместо экзистенциализма или структурализма Бурдье занимается «праксеологией».) В его творчестве также наблюдается освободительная направленность, относительно которой можно говорить о его стремлении к освобождению людей от политического и классового господства. Однако, как это было и в случае Сартра и Леви-Стросса, лучше всего сказать, что Бурдье формирует свои воззрения, используя Маркса и марксистов в качестве отправной точки.

В творчестве Бурдье прослеживается также влияние других теоретиков, особенно Вебера и ведущего теоретика французской социологии — Эмиля Дюркгейма. Но Бурдье против того, чтобы его называли приверженцем Маркса, Вебера, Дюркгейма или кого-либо другого. Он считает такие ярлыки ограничивающими, чересчур упрощающими и оскорбляющими его творчество. В известном смысле Бурдье создавал свои идеи в критическом диалоге, который начался, когда он был студентом, и продолжается по сей день: «Все, что я сделал в социологии и антропологии, я сделал настолько же вопреки тому, чему меня учили, насколько благодаря этому» (Bourdieu, в: Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 204).

Габитус порождает социальный мир и одновременно сам порождается им. С одной стороны, габитус является «структурирующей структурой», т. е. структурой, которая структурирует социальный мир. С другой стороны, это «структурированная структура», — структура, которая структурирована социальным миром. В других терминах Бурдье описывает габитус как «диалектику интернетизации экстернальности и экстернализации интернальности» (1977, p. 72). Таким образом, понятие габитуса позволяет Бурдье избежать необходимости выбора между субъективизмом и объективизмом, «избежать философии субъекта, не отменяя рассмотрение агента… а также философии структуры, не забывая принимать во внимание ее воздействие на агента» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 121–122).

Именно практика служит опосредующим звеном между габитусом и социальным миром. С одной стороны, именно через практику создается габитус; с другой стороны, именно в результате практики создается социальный мир. Бурдье говорит об опосредующей функции практики, когда определяет габитус как «систему структурированных и структурирующих диспозиций, которая образована практикой и постоянно нацелена на практические… функции» (цит. по: Wacquant, 1989, p. 42; см. также Bourdieu, 1977, p. 72). В то время как практика формирует габитус, последний, в свою очередь, одновременно унифицирует и порождает практику.

Несмотря на то, что габитус представляет собой интериоризованную структуру, которая стесняет мышление и выбор действия, он не определяет последние. Это отсутствие детерминизма — одна из основных особенностей, отличающих позицию Бурдье от подходов традиционных структуралистов. Габитус просто «предлагает», что людям думать и какие поступки выбирать. Люди сознательно взвешивают доступные возможности выбора, хотя этот процесс принятия решения отражает действие габитуса. Габитус обеспечивает принципы выбора людьми альтернатив и определения ими стратегий для применения в социальном мире. Как колоритно выражают это Бурдье и Уакант, «люди не дураки». Однако людей не следует рассматривать как полностью рациональных (Бурдье пренебрежительно относится к теории рационального выбора); они действуют «разумно» — обладают «практическим смыслом». В действиях людей есть логика — это «логика практики» (Bourdieu, 1980/1990).

Роббинс подчеркивает, что практическая логика «политетична» — практическая логика способна одновременно поддерживать многочисленные неоднозначные и логически (с точки зрения формальной логики) противоречивые значения или тезисы, потому что основной контекст ее действия — практический (1991, p. 112). Это утверждение важно не только потому, что подчеркивает различие между практической логикой и рациональностью (формальной логикой): оно также напоминает нам о «реляционизме» Бурдье. Последний имеет в данном контексте большое значение, так как помогает понять, что габитус не является неизменной, закрепленной структурой: его приспосабливают индивиды, которые постоянно меняются, оказываясь в противоречивых ситуациях.

Габитус функционирует «ниже уровня сознания и языка, вне зоны, доступной интроспективному исследованию и волевому контролю» (Bourdieu, 1984a, p. 466). При том, что мы не осознаем габитус и его действие, он проявляется в наших самых практических поступках, например, в том, как мы едим, ходим, говорим и даже сморкаемся. Габитус действует как структура, однако нельзя сказать, что люди просто механически реагируют на него или на внешние воздействующие на них структуры. Таким образом, в своем подходе Бурдье удается избежать крайностей непредсказуемой новизны и тотального детерминизма.

Поле.

Обратимся теперь к понятию «поле», понимаемому Бурдье скорее реляционно, нежели структурно. Поле есть сеть отношений между объективными позициями (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 97). Эти отношения существуют независимо от индивидуального сознания и воли. Это не взаимодействия или межличностные связи индивидов. Занимать позиции могут как агенты, так и институты. В любом случае их связывает структура поля. В социальном мире существует ряд полуавтономных полей (например, художественное [Bourdieu and Barbel, 1969/1990; Fowler, 1997], религиозное, высшего образования), каждое из которых обладает своей собственной особой логикой и формирует у акторов мнение относительно того, что в определенном поле имеет значение.

Бурдье считает, что поле по определению есть арена борьбы: «Поле есть также поле сражений» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 101). Структура поля одновременно «поддерживает и направляет стратегии, с помощью которых те, кто занимает эти позиции, стремятся индивидуально или коллективно, сохранить или улучшить свое положение и навязать тот принцип иерархии, который наиболее благоприятен для их собственных произведений» (Bourdieu, цит. по: Wacquant, 1989, p. 40). Поле представляет собой своего рода конкурентный рынок, где используются различные виды капитала (экономический, культурный, социальный, символический). Все же наибольшее значение имеет поле власти (политики); иерархия властных отношений в рамках политического поля структурирует все прочие поля.

Для анализа какого-либо поля Бурдье предлагает трехступенчатый процесс. Первый этап отражает первостепенное значение поля власти и состоит в том, чтобы проследить отношения определенного поля с полем политическим. Вторая стадия заключается в составлении плана объективной структуры отношений между позициями в рамках этого поля. И, наконец, аналитик должен попытаться определить характер габитуса агентов, которые занимают различные позиции.

Позиции различных агентов в поле определяются количеством и относительным весом капитала, которым они обладают (Anheier, Gerhards, and Romo, 1995). Бурдье даже использует для описания поля военные образы: он называет его ареной «стратегических огневых позиций, укреплений, которые защищают и захватывают на поле сражений» (1984а, p. 244). Именно капитал обеспечивает контроль над собственной судьбой и судьбами других (о негативных аспектах капитала см. Fortes and Landolt, 1996) Бурдье обычно рассматривает четыре вида капитала (рассмотрение несколько иной формулировки типов капитала применительно к возникновению государства см. в Bourdieu, 1994). Это понятие, конечно, заимствовано из экономической сферы, и значение экономического капитала очевидно. Культурный капитал включает в себя различные виды легитимного знания; социальный капитал состоит из ценимых социальных отношений между людьми; символический капитал происходит из почета и престижа.

Агенты, занимающие определенные позиции в рамках данного поля, используют разнообразные стратегии. Эта идея опять же показывает, что акторы у Бурдье обладают, по крайней мере, некоторой свободой: «Габитус не отрицает возможность стратегического расчета со стороны агентов» (Bourdieu, 1993, p. 5; курсив мой). Однако стратегии означают не «целенаправленное и запланированное достижение рассчитанных целей… а активное развертывание объективно ориентированных „линий действия“, которые подчиняются упорядоченности и формируют согласованные и социально понятные образцы, даже несмотря на то, что они не следуют сознательным правилам или не стремятся к обдуманной заранее цели, установленной стратегом» (Wacquant, 1992, p. 25). Именно через стратегии «те, кто занимает эти позиции, стремятся, индивидуально или коллективно, сохранить или улучшить свое положение и навязать тот принцип иерархии, который наиболее благоприятен для их собственных произведений. Стратегии агентов зависят от их позиций в поле» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 101).

Бурдье считает государство местом борьбы за монополию над тем, что он называет символическим насилием. Это «мягкая» форма насилия — «насилие, которое применяется к социальному агенту при его соучастии» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 167). Символическое насилие осуществляется косвенно, во многом посредством механизмов культуры и противоположно более непосредственным формам социального контроля, которые часто исследуются социологами. Основной институт, посредством которого к людям применяются символическое насилие, — это система образования (Bourdieu and Passeron, 1970/1990; относительно применения понятия символического насилия к положению женщин см. Krais, 1993). Язык, значения, символическая система власть имущих навязываются остальной части населения. Это служит позиции власть имущих опорой, поскольку среди прочего маскирует их действия для остальной части общества и позволяет «господствующим принять собственное положение господства как легитимное» (Swartz, 1997, p. 89). В более общем плане Бурдье (Bourdieu, 1996) считает, что образовательная система глубоко задействована в воспроизводстве существующих властных и классовых отношений. Именно в воззрениях Бурдье на символическое насилие наиболее отчетливо проявляется политический аспект его творчества. Таким образом, Бурдье интересует освобождение людей от этого насилия и, глобальнее, от классового и политического господства (Postone, Li Puma, and Calhoun, 1993, p. 6). При этом Бурдье — не наивный утопист. Наилучшим образом его позицию можно было бы описать как «разумный утопизм» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 197).

Подчеркивая значение габитуса и поля, Бурдье отвергает раскол между методологическими индивидуалистами и методологическими холистами и занимает позицию, недавно названную «методологическим реляционизмом» (Ritzer and Gindoff, 1992). Иначе говоря, основной интересующий Бурдье предмет — отношения между габитусом и полем. Он усматривает два основных проявления этой взаимосвязи. С одной стороны, поле обусловливает габитус; с другой стороны, габитус образует поле как нечто значимое, обладающее смыслом и ценностью и заслуживающее затрат энергии.

Применение концепции габитуса и поля.

Бурдье не просто стремится разработать абстрактную теоретическую систему. Он также связывает ее с некоторыми эмпирическими вопросами и таким образом избегает ловушки чистого интеллектуализма. Мы проиллюстрируем применение теоретического подхода Бурдье на примере его эмпирического исследования «Различие», в котором рассматриваются эстетические предпочтения различных групп общества.

«Различие».

В этой работе Бурдье, среди прочего, пытается показать, что культура может быть вполне законным объектом научного изучения. Он пытается объединить культуру в смысле «высокой культуры» (например, предпочтения классической музыки) с антропологическим пониманием культуры, учитывающим все ее формы, как высокие, так и низкие. В частности, в своей работе Бурдье связывает предпочтения изысканных предметов с предпочтениями в еде.

Из-за структурных инвариантов, особенно поля и габитуса, культурные предпочтения различных групп общества (в особенности, классов и их отдельных секторов) образует согласованные системы. Основной интересующий Бурдье вопрос — различия в эстетических «вкусах», приобретенная склонность проводить различие между разнообразными культурными объектами эстетического наслаждения и по-разному их оценивать. Кроме того, вкус вырабатывается практикой, которая, в частности, способствует приобретению самим индивидом ощущения своего места в социальном порядке, равно как и определению этого места относительно других людей. Вкус служит для объединения людей, обладающих сходными предпочтениями и для отделения их от тех, у кого вкусы иные. Таким образом, с помощью практического применения «вкуса» люди классифицируют объекты и в ходе этого классифицируют сами себя. Мы можем относить людей к определенной категории в зависимости от тех вкусов, которые они проявляют: например, в зависимости от предпочтения ими разной музыки или кинофильмов. Эти практики, как и все прочие, нужно рассматривать в контексте всех взаимных отношений, то есть в целостности. Таким образом, кажущиеся изолированными пристрастия в сфере искусства или кинематографа связаны с предпочтениями в пище, спорте или прическах.

В свое исследование вкусовых предпочтений Бурдье включает рассмотрение двух взаимосвязанных полей: классовых отношений (особенно в рамках отдельных групп господствующего класса) и культурных отношений (критику этого разграничения см. в Erickson, 1996). Бурдье рассматривает эти поля как ряд позиций, где происходят разнообразные «игры». Действия, предпринимаемые агентами (индивидуальными или коллективными), занимающими определенные позиции, обусловлены структурой поля, характером позиций и связанными с ними интересами. Игра также предполагает самопозиционирование и использование и широкого диапазона стратегий, позволяя кому-либо особенно выделиться в игре. Пристрастие предоставляет возможность одновременно реально ощущать и отстаивать свою позицию в поле. Однако поле социального класса обладает глубоким воздействием на способность участвовать в этой игре, высшие классы в гораздо большей степени способны добиться признания своих вкусов и оказывать сопротивление вкусам низших классов. Таким образом, мир произведений культуры связан с иерархическим миром социальных классов и сам представляет одновременно иерархическим и иерархизирующим.

Нет нужды говорить, что Бурдье также связывает вкус с другим важным понятием своей теории — габитусом. Вкусы в гораздо большей степени формируются этими глубоко укоренившимися и долгосрочными диспозициями, нежели поверхностными мнениями и высказываниями. Человеческие предпочтения даже в таких бытовых аспектах культуры, как одежда, мебель или приготовление пищи, формируются габитусом. И именно эти диспозиции «создают бессознательное единство класса» (Bourdieu, 1984a, p. 77). Далее Бурдье формулирует это более ярко: «Вкус — это сват… с помощью которого один габитус подтверждает свое родовое сходство с другим габитусом» (1984а, p. 243). Конечно, диалектически, структура класса формирует габитус.

Хотя для Бурдье большое значение имеют как поле, так и габитус, именно их диалектическая взаимосвязь имеет величайшую важность и смысл; поле и габитус взаимно определяют друг друга:

Диспозиции, образующие культурный габитус , формируются, функционируют и действительны исключительно в поле , во взаимосвязи с полем… которое само выступает «нолем возможных сил», «динамичной» ситуацией, в которой силы проявляются исключительно во взаимосвязи с определенными диспозициями. Поэтому одни и те же практики могут получать противоположные значения и ценность в различных полях, различных конфигурациях или противоположных секторах одного поля (Bourdieu, 1984а, p. 94; курсив мой).

Или, как обобщает Бурдье, «существует значительная корреляция между социальными позициями и диспозициями занимающих их агентов» (1984а, p. 110). Именно исходя из взаимосвязи между габитусом и полем устанавливаются практики, в частности, культурные практики.

Бурдье считает культуру своего рода экономикой или рынком. На этом рынке люди используют не экономический, а культурный капитал. Этот капитал в значительной степени становится результатом социально-классового происхождения и образовательного опыта людей. На рынке люди накапливают большее или меньшее количество капитала и либо расходуют его для улучшения своего положения, либо утрачивают его и таким образом ухудшают свою позицию в экономике.

Люди следуют различиям в широком диапазоне полей культуры — в напитках, которые они употребляют (Перрье или кола), автомобилях, которые они водят («Мерседес Бенц» или «Форд Эскорт»), газетах, которые они читают («Нью-Йорк таймс» или «ЮэСЭй тудэй») или местах, где они отдыхают (Французская Ривьера или Дисней-ленд). Отношения различия объективно вписаны в эти продукты и заново активируются всякий раз при их использовании. Бурдье полагает, что «совокупное поле этих полей предлагает почти неисчерпаемые возможности следования различиям» (1984а, p. 227). Приобретение определенных культурных товаров (например, «Мерседес Бенц») приносит «прибыль», тогда как других («Форд Эскорт») — не приносит никакого дохода или даже оказывается убытком.

Бурдье (Bourdieu, 1998, p. 9) стремится пояснить, что он не просто, вслед за известной теорией демонстративного потребления Торстейна Веблена (1899/1994), утверждает, что «побудительная сила любого человеческого поведения — стремление к различию». Он заявляет, что основной его тезис состоит в следующем: «Существовать в социальном пространстве, занимать определенное место или быть индивидом в социальном пространстве значит отличаться, быть другим… вписанный в рассматриваемое пространство человек… наделен категориями восприятия, схемами классификации, определенным вкусом, позволяющим ему проводить различие, отличать, распознавать» (Bourdieu, 1994/1998, p. 9). Так, например, человек, предпочитающий иметь рояль, отличается от того, кто выбирает аккордеон. Тот факт, что один выбор (рояль) заслуживает отличия, а другой (аккордеон) считается простонародным, является результатом господства определенной точки зрения и символического насилия, обращаемого против тех, кто придерживается другого мнения.

Между характером продуктов культуры и вкусами существует диалектическая взаимосвязь. Изменения в продуктах культуры ведут к изменениям во вкусах, но изменения вкусов также, вероятно, вызовут преобразования в продуктах культуры. Структура поля не только обусловливает желания потребителей культурных товаров, но также структурирует создаваемое производителями с целью удовлетворения этих потребностей.

Изменения во вкусах (а Бурдье рассматривает все поля во времени) проистекают из борьбы между оппозиционными силами как на культурной (например, приверженцы старой моды против сторонников новой), так и на классовой (господствующие против управляемых групп в рамках господствующего класса) арене. Однако центр этой борьбы находится в классовой системе, а сражение культурное, например, между художниками и интеллектуалами, представляет собой отражение бесконечной борьбы между различными группами господствующего класса за то, чтобы определять культуру, а на самом деле, — весь социальный мир. Именно оппозиции в классовой структуре обусловливают противоположности во вкусах и габитусах. Приписывая огромное значение социальному классу, Бурдье отказывается сводить его просто к экономическим вопросам или производственным отношениям, а считает, что класс также определяется габитусом.

Бурдье предлагает особую теорию взаимосвязи между деятельностью и структурой в рамках контекста анализа диалектической взаимосвязи между габитусом и полем. Его теория также отличается вниманием к практике (в предыдущем случае, практикам эстетическим) и отказом заниматься сухим интеллектуализмом. В этом смысле она представляет собой возврат к марксистскому интересу к взаимосвязи теории и практики.

«Homo Academicus».

В работе «Homo Academicus» Бурдье (1984b) ставит различные цели, в том числе применить свой теоретический арсенал к анализу французского академического мира (см. Krais, 1996, относительно применения теории к анализу академического мира Германии). Описывая область своего интереса в этой работе, Бурдье высказывает ряд теперь знакомых нам идей:

Университетское поле, как и любое другое, есть место борьбы за определение условий и критериев легитимного членства и легитимной иерархии, т. е. за определение того, какие свойства могут уместно, эффективно и законно выполнять функции капитала, приносящего особые гарантируемые полем выгоды (Bourdieu, 1984b, p. 11).

В частности, Бурдье интересует взаимосвязь между объективным положением различных академических сфер, их соответствующими габитусами и их борьбой между собой. Кроме того, Бурдье стремится связать академическое поле и происходящее в нем с более обширным полем власти. Как описывает в данном случае эту взаимосвязь Бурдье, структура высшего образования «воспроизводит в специфически академической логике структуру поля власти, доступ к которому она обеспечивает» (Bourdieu, 1984b, p. 38). И, диалектически, структура академического поля посредством отбора и идеологического внушения способствует воспроизводству поля власти.

Бурдье приходит к заключению, что французский академический мир распределен между самыми влиятельными полями закона и медицины и подчиненными полями науки и, в меньшей степени, искусства. Такое разделение соответствует делению поля власти, в котором тот, кто обладает социальной компетентностью, занимает какое-то время господствующее положение, а обладающие компетентностью научной являются в социальном плане подчиненными. Однако вопрос существенно осложняется тем, что академический мир одновременно представляет собой социальную иерархию (которая отображает поле власти, а также систему социальной стратификации когда господствует политическая и экономическая власть) и иерархию культурную, управляемую культурным капиталом, проистекающим из научного авторитета или интеллектуальной известности. В культурной сфере иерархия академических дисциплин имеет противоположный характер: наука находится на вершине, а закон и медицина занимают более низкое положение. Таким образом, во французской университетской системе наблюдается оппозиция экономико-политического и культурного поля.

Эта борьба ведется не только между отдельными областями, но и в рамках факультета гуманитарных и естественных наук, который разрывается между социальным и научным. Таким образом, указанный факультет занимает «привилегированную позицию для наблюдения за борьбой двух форм университетской власти» (Bourdieu, 1984b, p. 73). Социальная (или академическая) власть некоторых членов этого факультета проистекает из их роли в университете как месте передачи легитимного знания. Свой капитал они приобретают в рамках университета, благодаря контролю над образовательным процессом и формированием следующего поколения академических ученых. Другие члены факультета обладают властью научной, источник которой — в их интеллектуальной известности в их особой области. Два эти вида академических ученых в рамках факультета гуманитарных и естественных наук в поле французской университетской системы борются за власть.

Какого бы рода капиталом ни обладал академический ученый, для его приобретения требуется время. Процесс приобретения капитала приводит к интересной динамике между авторитетными преподавателями и аспирантами и младшими сотрудниками факультета, стремящимися занять их места. Облеченные властью осуществляют контроль над аспирантами, которые должны быть послушными и покорными. Однако аспиранты также участвуют в этом процессе. Как пишет Бурдье, «на крючок попадается только тот, кто в водоеме» (Bourdieu, 1984b, p. 89). Ведущие преподаватели должны удерживать новообращенных от слишком скорого обретения независимого статуса, но они не должны подавлять их до такой степени, чтобы те разочаровались и ушли работать на конкурирующих профессоров. Количество и авторитет подчиненных способствуют повышению престижа преподавателя. Кроме того, большое число студентов способствует привлечению других студентов. Таким и другими способами «капитал порождает капитал» (Bourdieu, 1984b, p. 91). Честолюбивых студентов притягивают честолюбивые преподаватели, в результате чего их сближение носит в гораздо большей степени социальный, нежели интеллектуальный характер.

Этот пример Бурдье использует для критики интеллектуальной посредственности университетской системы. Чтобы добиться успеха, человек скорее должен быть конформистом, чем новатором. На практике получается, что время, затраченное на усиление академической власти (например, посредством участия в комиссиях), есть время, отнятое у интеллектуальных занятий. Накопление и сохранение академической власти требует большого времени — времени, которое нельзя посвятить более интеллектуальным занятиям. По мнению Бурдье, такое положение дел нельзя рассматривать как результат сознательного выбора академических ученых, скорее всего это проистекает от динамики взаимодействия должностей в академической среде.

Взаимоотношения старших и младших академических ученых Бурдье также использует для анализа произошедшей во Франции в 1968 г. академической революции. Воспитанные в вышеописанных комфортных условиях академической системы старшие преподаватели не были готовы к последовавшим волнениям. Некоторые новички, со своей стороны, отказались ждать долго и терпеливо, как ждали их предшественники. Таким образом, и молодые, и старшие преподаватели столкнулись с конфликтом между сохранившимся габитусом и меняющимся характером поля. Старшие преподаватели продолжали работать «без какой-либо сознательной настройки для защиты социальных постоянных преподавательского состава» (Bourdieu, 1984b, p. 137). Их встревожило количество новичков, способных вступить в академическую сферу без уплаты ожидаемых взносов. Эти вновь прибывшие рассматривались как получающие доступ по «сниженной цене». Именно эти новые члены профессорско-преподавательского состава, даже несмотря на то, что занимали академические должности, объединялись со студентами, чтобы совершить революцию.

Однако Бурдье считает, что конфликт произошел не между старыми и молодыми членами профессорско-преподавательского состава, а между двумя группами молодых преподавателей. С одной стороны, существовали молодые члены профессорско-преподавательского состава, интериоризовавшие габитус старшего поколения и имевшие возможность подняться в академической иерархии. Против них в боевом порядке выстроилась вторая группа молодых преподавателей с другим габитусом, явившимся следствием того, что у них почти не было видов на будущее в плане карьеры (вполне вероятно, что те, кто считает свои шансы на продвижение блокированными, выступят с протестом).

Кроме того, Бурдье утверждает, что различные преподавательские Группы реагировали на кризис по-разному. Группы, участие которых было наиболее вероятно, — служившие «прибежищем для студентов, которые в предыдущем состоянии системы не были бы допущены или были бы исключены» (Bourdieu, 1984b, p. 165). Двумя такими сферами были социология и психология: «Эти слабо определенные академические позиции, обеспечивающие доступ к социальным позициям, в свою очередь, являющимся слабо определенными, предназначены для того, чтобы позволить тем, кто их занимает, окружить себя и свое будущее аурой неопределенности и неясности» (Bourdieu, 1984b, p. 165). Не умеющие приспосабливаться или обладающие неясными ожиданиями с большей вероятностью участвовали в кризисе. Социология играла ключевую роль в начале кризиса не только по вышеперечисленным причинам, но также и потому, что она привлекала «студентов из господствующего класса, обладающих низким уровнем академических достижений» (Bourdieu, 1984b:170). Именно в социологии такие студенты вступили в контакты с преподавателями, чьи карьерные планы были незначительны, и именно получившееся в результате взаимодействие сыграло ключевую роль в разжигании бунта. Как пишет Бурдье, существовала «структурная близость между студентами и низшими преподавателями» (Bourdieu, 1984b, p. 171). Они пошли вместе не сознательно, а из-за сходства их габитусов и позиций в соответствующих сферах (студенческой и профессорско-преподавательской).

Заключительные размышления. Бурдье — один из тех мыслителей (сюда относится и Гарфинкель), которых считают теоретиками, но сами они отвергают такую характеристику. Он говорит, что не «создает общий дискурс социального мира» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 159). Бурдье отрицает чистую теорию, которой не хватает эмпирической основы, однако он также пренебрежительно относится и к чистому эмпиризму, осуществляемому в теоретическом вакууме. Он считает, что сам занимается исследованиями, которые «нераздельно эмпиричны и теоретичны… исследование без теории слепо, а теория без исследования пуста»(Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 160, 162).

В целом я согласен с Дженкинсом, когда он утверждает, что «интеллектуальный проект Бурдье долгосрочен, относительно последователен и целостен. Он представляет собой просто-напросто попытку создания теории социальной практики и общества» (Jenkins, 1992, p. 67). Кэлхоун считает Бурдье критическим теоретиком, который в данном контексте определяется более широко, чем термин, относящийся к представлениям Франкфуртской школы. Кэлхоун определяет критическую теорию как «проект социальной теории, где одновременно проводится критика общепринятых категорий, критика теоретической практики и независимый критический анализ социальной жизни с точки зрения возможного, а не просто действительного» (Calhoun, 1993, p. 63).

Хотя Бурдье предлагает определенную теорию, она не обладает универсальной значимостью. Например, он говорит, что «не существует трансисторических законов отношений между полями» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 109). Природа действительных отношений между полями была вопросом эмпирическим. Аналогично меняется и характер габитуса в новых исторических обстоятельствах: «Габитус… есть трансцендентал, но исторический трансцендентал, который тесно связан со структурой и историей поля» (Bourdieu and Wacquant, 1992, p. 189).

Колонизация жизненного мира.

Ранние воззрения Хабермаса обсуждались нами в главе 4, посвященной неомарксистской теории, в разделе «Критическая теория». Хотя подход Хабермаса, как мы увидим, все еще можно, по крайней мере отчасти, считать неомарксистским, он значительно развился, и его все сложнее заключить в рамки этой или какой-то другой теоретической категории. Теория Хабермаса расширилась и стала более разноплановой благодаря его обращению к воззрениям разнообразных социологических теоретиков и включению этих идей в круг своей теории. Самые недавние и наиболее знаменательные из этих обращений связаны с концепциями Джорджа Герберта Мида, Толкотта Парсонса, Альфреда Шюца и Эмиля Дюркгейма. Несмотря на трудности включения нового теоретического подхода Хабермаса в какую-либо категорию, мы рассмотрим его самые последние идеи, которые можно охарактеризовать как теорию «колонизации жизненного мира» в рамках «вопроса деятельности и структуры». Хабермас (Habermas, 1991, p. 251) поясняет, что занимается «сочетанием парадигм»: он создает свой подход к деятельности/структуре, объединяя идеи, заимствованные из теории действия и теории систем. Деятельность, по крайней мере частично, рассматривается Хабермасом, когда он рассуждает о жизненном мире. Структура обсуждается Хабермасом главным образом при анализе социальной системы, которая, как мы увидим, есть та сила, которая осуществляет «колонизацию» жизненного мира. Что же Хабермас подразумевает под «жизненным миром», «системой» и «колонизацией»? В настоящем разделе мы обратимся к указанным явлениям и их взаимоотношениям, а также к другим важнейшим идеям самых последних теоретических разработок Хабермаса.

Прежде чем перейти к этим понятиям, следует пояснить, что основным предметом рассмотрения Хабермаса остается коммуникативное действие. Свободная и открытая коммуникация фигурирует как основная линия его теории, так и его политической целью. Кроме того, она выполняет методологическую функцию, во многом сходную и с идеальными типами Вебера, позволяет Хабермасу анализировать отклонения от модели: «Построение не ограниченного и не искаженного дискурса может самое большее служить в качестве фона для того, чтобы более ярко наметить довольно неопределенные тенденции, связанные с развитием современного общества» (Habermas, 1987a, p. 107). Действительно, в колонизации жизненного мира его более всего интересует неблагоприятное воздействие этого процесса на свободную коммуникацию.

Хабермас также не теряет интереса к веберовскому процессу рационализации, особенно к вопросу различающейся рационализации жизненного мира и системы и влияния этого различия на колонизацию первого последней (отчасти противоположный взгляд см. в Bartas, 1996). В использовавшемся Вебером термине система есть сфера формальной рациональности, тогда как жизненный мир есть место рациональности субстанциальной. Следовательно, колонизация жизненного мира означает повторение тезиса Вебера о том, что в современном мире формальная рациональность торжествует над рациональностью субстанциальной и начинает господствовать в тех сферах, которые раньше определялись субстанциальной рациональностью. Таким образом, несмотря на то, что теория Хабермаса дала некоторые новые интересные направления, она сохраняет свои теоретические корни, особенно в своей марксистской и веберовской ориентациях.

Жизненный мир.

Это понятие происходит из феноменологической социологии в целом и, конкретнее, теорий Альфреда Шюца (Bowring, 1996). Однако Хабермас трактует идеи Джорджа Герберта Мида как тоже способствующие постижению жизненного мира. С точки зрения Хабермаса, жизненный мир представляет собой взгляд изнутри (в то время как система, как мы увидим, выражает внешнюю точку зрения): «Общество постигается с позиции действующего субъекта» (1987а, p. 117). Иначе говоря, существует лишь одно общество; жизненный мир и система — лишь разные способы его рассмотрения.

Хабермас считает жизненный мир и коммуникативное действие «дополняющими» понятиями. Конкретнее, коммуникативное действие можно рассматривать как происходящее в рамках жизненного мира:

Жизненный мир является, так сказать, трансцендентальным местом, где встречаются говорящий и слушающий, где они взаимно предъявляют претензии на то, что их высказывания соответствуют миру… и где они могут критиковать и подкреплять эти притязания на обоснованность, улаживать свои разногласия и приходить к соглашению (Habermas, 1987a, p. 126).

Жизненный мир представляет собой «контекстообразующй фон процессов достижения понимания» через коммуникативное действие (Habermas, 1987a, p. 204). Он включает широкий диапазон невысказываемых предположений относительно взаимного понимания — предположений, которые должны существовать и обоюдно пониматься, для того чтобы произошла коммуникация.

Хабермас рассматривает рационализацию жизненного мира, что предполагает, в частности, возрастающе рациональную коммуникацию в жизненном мире. Он полагает, что чем более рациональным становится жизненный мир, тем больше вероятность того, что взаимодействие будет регулироваться «рационально мотивированным взаимным пониманием». Такое понимание, или рациональный метод достижения согласия, в конечном итоге, основано на власти лучшей аргументации.

Хабермас считает, что рационализация жизненного мира предполагает постепенную дифференциацию его различных элементов. Жизненный мир состоит из культуры, общества и личности (обратите внимание на влияние Парсонса и его систем действия). Каждый элемент связан с моделями интерпретации или фоновыми предположениями о культуре и ее влиянии на действие, о соответствующих образцах социальных отношений (об обществе) и о том, каковы люди (о личности) и как им следует себя вести. Участие в коммуникативном действии и достижение понимания с точки зрения каждой из указанных позиций способствуют воспроизводству жизненного мира через укрепление культуры, интеграцию общества и формирование личности. Тогда как эти компоненты тесно переплетены в архаических обществах, рационализация жизненного мира предполагает «возрастающую дифференциацию между культурой, обществом и личностью» (Habermas, 1987a, p. 288).

Система.

Тогда как жизненный мир представляет точку зрения действующих субъектов на общество, система предполагает внешний взгляд, рассматривающий общество «с наблюдательской позиции кого-то извне» (Habermas, 1987a, p. 117). Анализируя системы, мы настраиваемся на взаимосвязь действий, а также на функциональное значение действий и их роль в сохранении системы. Каждый из важнейших компонентов жизненного мира (культура, общество, личность) имеет соответствующие ему элементы системы. Культурное воспроизводство, социальная интеграция и личностное формирование происходят на уровне системы.

Корни системы находятся в жизненном мире, однако, в конечном счете, она вырабатывает свои собственные структурные характеристики, в числе таких структур: семья, судоустройство, государство, экономика и др. По мере своего развития эти структуры все более отдаляются от жизненного мира. Как и в жизненном мире, рационализация на системном уровне вызывает постепенную дифференциацию и большую сложность. Эти структуры также становятся более самодостаточными. По мере увеличения их власти они проявляют все большую способность управлять жизненным миром. Они становятся все менее связанными с процессом достижения консенсуса и, в сущности, ограничивают проявление этого процесса в жизненном мире. Иначе говоря, эти рациональные структуры, вместо того чтобы увеличивать способность к коммуникации и достижению понимания, угрожают этим процессам посредством осуществления над ними внешнего контроля.

Социальная интеграция и системная интеграция.

С учетом вышеприведенных рассуждений о жизненном мире и системе Хабермас заключает: «Фундаментальная проблема социальной теории состоит в том, как удовлетворительным образом соединить две концептуальные стратегии, обозначенные понятиями „система“ и „жизненный мир“» (1987а, p. 151; курсив мой). Хабермас называет две эти концептуальные стратегии «социальной интеграцией» и «системной интеграцией».

Подход социальной интеграции концентрируется на жизненном мире и на том, как система действия интегрирована посредством нормативно гарантированного или достигнутого в коммуникации консенсуса. Теоретики, которые считают, что общество объединено посредством социальной интеграции, отталкиваются от коммуникативного действия и отождествляют общество с жизненным миром. Они придерживаются внутреннего взгляда членов группы и применяют герменевтический подход, для того чтобы соотнести свое понимание с пониманием членов жизненного мира. Непрерывное воспроизводство общества рассматривается как результат действий, предпринимаемых членами жизненного мира для сохранения его символических структур. Этот процесс также рассматривается исключительно с их позиции. Можно сказать, что в данном герменевтическом подходе утрачивается точка зрения внешнего наблюдателя, а также понимание процессов воспроизводства, происходящих на системном уровне.

Подход системной интеграции обращает основное внимание на систему и то, как она интегрирована посредством внешнего контроля над индивидуальными решениями, которые не согласовываются субъективно. Приверженцы настоящего подхода считают общество саморегулирующейся системой. Они занимают позицию внешнего наблюдателя, но эта перспектива препятствует реальному рассмотрению структурных образцов, которые можно понять лишь герменевтически, внутренним взглядом членов жизненного мира.

Таким образом, Хабермас заключает, что, хотя каждый из указанных общих подходов выдвигает определенные принципы, оба они обладают значительными ограничениями. На основе этой критики социальной и системной интеграции Хабермас предлагает свой альтернативный подход, стремясь объединить указанные теоретические ориентации. Он считает

общество системой, которая должна выполнять условия сохранения социокультурных жизненных миров. Доктринальные общества являются систематически стабилизируемыми комплексами действия социально интегрированных групп… [Я] поддерживаю эвристическое предложение рассматривать общество как сущность, которая в ходе социальной эволюции дифференцируется и как система и как жизненный мир (Habermas,1987a, p. 151–152; курсив мой).

Утверждая, что его интересует как система, так и жизненный мир, в конце вышеприведенной цитаты Хабермас поясняет, что интересуется и эволюцией. Хотя и система, и жизненный мир развиваются в направлении возрастающей рационализации, в жизненном мире и в системе рационализация принимает разные формы, и эта дифференциация является основой колонизации жизненного мира.

Колонизация.

Для понимания идеи колонизации существенное значение имеет тот факт, что Хабермас считает общество состоящим из жизненного мира и системы. Также несмотря на то, что оба понятия в более ранний исторический период были тесно переплетены, сегодня между ними наблюдается возрастающее расхождение; они «рассоединились», и жизненный мир и система претерпели процесс дифференциации, однако этот процесс в двух указанных сферах принял различные формы. Хотя Хабермас видит между системой и жизненным миром диалектическую взаимосвязь (они одновременно ограничивают и предоставляют новые возможности друг для друга), основной интересующий его вопрос состоит в том, каким образом система в современном мире стала контролировать жизненный мир. Иначе говоря, его интересует разрушение диалектики между системой и жизненным миром и увеличение власти первой над последним.

Хабермас противопоставляет возрастающую рациональность системы и жизненный мир. Рационализация жизненного мира вызывает увеличение рациональности в коммуникативном действии. Кроме того, действие, ориентированное на достижение взаимопонимания, все более освобождается от нормативного принуждения и все в большей степени опирается на повседневный язык. Другими словами, социальная интеграция достигается все более посредством процессов, при которых согласие формируется в языке.

Но в результате требования к языку возрастают и начинают превышать его возможности. Делингвистифицированные средства (особенно деньги в экономической системе и власть в политической системе и ее административном аппарате) — те, которые дифференцировались в системе и выделились из нее, — заполняют эту пустоту и заменяют, по крайней мере, до некоторой степени, повседневный язык. Вместо языковой координации действия эту функцию выполняют деньги и власть. Жизнь монетаризируется и бюрократизируется.

Иначе говоря, усложняющаяся система «высвобождает системные императивы, разрушающие возможности жизненного мира, которые они инструментализируют» (Habermas, 1987a, p. 155). В этой связи Хабермас пишет о «насилии», которое применяется к жизненному миру системой таким образом, что ограничивает коммуникацию. Это насилие, в свою очередь, вызывает «патологии» в жизненном мире. Хабермас рассматривает эти изменения, рассуждая о всемирной истории:

Далеко идущее рассоединение системы и жизненного мира было необходимым условием перехода от стратифицированных классовых обществ европейского феодализма к экономическим классовым обществам раннего периода современности; однако капиталистическая модель модернизации отмечена искажением , овеществлением символических структур жизненного мира под воздействием императивов подсистем, дифференцированных посредством денег и власти и ставших самодостаточными (Habermas, 1987а, p. 283; курсив мой).

Отметим, что, связывая возникновение деформаций с капитализмом, Хабермас, по крайней мере, в этом смысле, продолжает работать в рамках неомарксистской концепции. При рассмотрении современного мира он вынужден оставить марксистский подход (Sitton, 1996), поскольку заключает, что искажения жизненного мира «более невозможно локализовать классово-конкретным способом» (1987а, p. 333). Высказывая это ограничение и следуя своим истокам в критической теории, Хабермас демонстрирует также сильное влияние веберовской теории. Фактически он утверждает, что различие между жизненным миром и системой и окончательная колонизация жизненного мира позволяют нам увидеть в новом свете веберовский тезис о «противоречащей себе современности» (Habermas, 1987а, p. 299). По Веберу, это главным образом конфликт между субстанциальной и формальной рациональностью и торжество на Западе последней над первой. С точки зрения Хабермаса, рационализация системы торжествует над рационализацией жизненного мира, вследствие чего жизненный мир колонизируется системой.

Определенность своим рассуждениям о колонизации Хабермас придает, утверждая, что основными силами в данном процессе выступают «формально организованные области действия» на системном уровне — например, экономика и государство. В традиционных марксистских терминах, Хабермас считает-рассматривает современное общество подверженным периодическим системным кризисам. Стремясь справиться с этими кризисами, такие институты, как государство и экономика, предпринимают действия, пагубно влияющие на жизненный мир, вызывающие в нем патологии и кризисы. По существу, жизненный мир обедняется этими системами, и коммуникативное действие оказывается все менее направленным на достижение согласия. Коммуникация становится более загнанной в жесткие рамки, истощенной и раздробленной, и сам жизненный мир, кажется, балансирует на грани разрушения. Эта атака на жизненный мир чрезвычайно беспокоит Хабермаса, если принять во внимание его интерес к коммуникативному действию, которое в этом мире происходит. Но как бы обширна ни была колонизация со стороны системы, жизненный мир «никогда не вымывается полностью» (Habermas, 1987а, p. З11).

Если важнейшая проблема современного мира заключается в рассоединении системы и жизненного мира и господстве системы над жизненным миром, тогда ее решения вполне ясны. С одной стороны, жизненный мир и систему необходимо вновь соединить. С другой стороны, должна быть восстановлена диалектика системы и жизненного мира таким образом, чтобы вместо искажения последнего первой оба стали взаимно обогащающими и укрепляющими. Несмотря на то, что в первобытном обществе система и жизненный мир были переплетены, из-за происшедшего в обоих процесса рационализации будущее воссоединение, возможно, породит такой уровень системы, жизненного мира и их взаимосвязи, который не имеет прецедента в человеческой истории.

Итак, Хабермас снова возвращается к своим марксистским корням. Маркс, конечно, не искал в историческом прошлом идеальное государство, а видел его в будущем в виде коммунизма и полного расцвета человеческого рода. Хабермас тоже не оглядывается на архаические общества, в которых нерационализованные система и жизненный мир были более едины, а рассчитывает на будущее государство с гораздо более удовлетворительным объединением рационализированных системы и жизненного мира.

Кроме того, Хабермас переосмысливает марксистскую теорию социальной борьбы. Маркс делал акцент на конфликте между пролетариатом и капиталистами и объяснял его эксплуатационным характером капиталистической системы. Хабермас уделяет внимание не эксплуатации, а колонизации, и рассматривает многие конфликты последних десятилетий в свете этого подхода. Он считает социальные движения, такие как ориентированные на большее равенство, самореализацию, охрану окружающей среды и мира, «реакцией на атаку системы на жизненный мир. Несмотря на многообразие интересов и политических проектов этих разнородных групп, они сопротивлялись колонизации жизненного мира» (Seidman, 1989, p. 25). Надежда на будущее определенно связана с сопротивлением посягательствам на жизненный мир и с созданием мира, в котором система и жизненный мир находятся в гармонии и взаимно обогащают друг друга так, как этого еще не было в истории.

 

Основные различия в теориях действия-структуры

Как и в произведениях американских авторов на тему микро-макроинтеграции, так и между европейскими теоретическими разработками по проблеме действия — структуры имеются значительные различия. Например, существуют немалые разногласия в работах о природе социального агента. Большинство работающих в этой области ученых (например, Гидденс, Бурдье) склонны трактовать агента как индивидуального актора, а «акционалистская социология» Турена считает агентами коллективные образования, такие как социальные классы. Фактически Турен определяет деятельность как «организацию, непосредственно воплощающую один или более элементов системы исторического действия и, следовательно, непосредственно вмешивающуюся в отношения социального господства» (Touraine, 1977, p. 459). Третью, промежуточную позицию по данному вопросу занимают Берне и Флэм (см. также Crozier and Friedberg, 1980), которые в качестве агентов рассматривают либо индивидов, либо коллективные образования. Это отсутствие согласия относительно природы агента является источником значительных различий в работах по проблеме действия — структуры.

Значительные разногласия наблюдаются даже среди тех, кто рассматривает в качестве агентов индивидуальных акторов. Например, агент у Бурдье, испытывающий воздействие габитуса, представляется гораздо более механическим, чем агент у Гидденса (или Хабермаса). Габитус Бурдье включает в себя «системы устойчивых, перемещаемых диспозиций, структурирующих структур, т. е. принципы порождения и структурирования практик и представлений» (Bourdieu, 1977, p. 72). Габитус будучи источником стратегии, «не является продуктом подлинного стратегического намерения» (Bourdieu, 1977, p. 73). Он не субъективистский, ни объективистский, а сочетает элементы обоих типов. Несомненно, при этом отрицается понимание актора как обладающего «свободной и волевой учреждающей властью» (Там же). У Гидденса агенты, возможно, тоже не наделены интенциональностью и свободной волей, однако они в гораздо большей степени обладают произвольной властью, чем агенты у Бурдье. Тогда как агенты Бурдье, кажется, находятся во власти своего габитуса, внутренних («структурирующих») структур, агенты в творчестве Гидденса выступают нарушителями действия. Они имеют, по крайней мере, какой-то выбор, возможность действовать иначе, чем они действуют. Они обладают властью, они привносят изменения (см. также Lukes, 1977). Что самое важное, они образуют структуры (и образуются ими). В творчестве Бурдье, напротив, габитус, который иногда представляется вычлененным, вовлечен в диалектические отношения с внешним миром.

Подобным же образом, среди теоретиков действия — структуры имеются заметные разногласия в том, что они подразумевают под структурой. Некоторые теоретики в качестве основной выделяют какую-либо определенную структуру: например, в работе Крозье и Фридберга рассматривается организация, а у Турена — отношения социального господства, обнаруживаемые в политических институтах и организациях. Другие (например, Burns, 1986, p. 13) исследуют целый ряд социальных структур, таких как бюрократия, государственное устройство, экономика и религия. Гидденс выдвигает очень специфическое определение структуры («рекурсивно организованные наборы правил и возможностей» [1984, p. 25]), не соответствующее практически ни одному другому определению структуры, приводимому в социологической литературе (Layder, 1985). Однако его определение систем как воспроизводимых социальных практик очень близко к тому, что многие социологи обозначают термином «структура». Помимо различий среди тех, кто исследует структуру, существуют также различия между этими теоретиками и другими. Например, Арчер, как мы видели, подвергает суровой критике Гидденса (и, косвенно, всех остальных) за то, что он сосредоточивается на структуре, исключая из своего анализа культуру.

Попытки соединения структуры и действия предпринимаются с совершенно разных теоретических позиций. Например, что касается социальной теории Гидденса, ее, по-видимому, вдохновляет функционализм и структурализм в противопоставлении с феноменологией, экзистенциализмом и этнометодологией, а в более общем плане — новый лингвистический структурализм, семиотика и герменевтика (Archer, 1982), тогда как на Арчер оказывает влияние главным образом теория систем, особенно в варианте Уолтера Бакли. Одним из следствий таких ориентации является то, что у Гидденса агенты, как правило, изображаются активными и креативными людьми («телесные существа», обладающие личностью), включенные в непрерывный поведенческий поток, тогда как у Арчер они зачастую сводятся к системам, в особенности к социокультурной системе. Бурдье стремится найти удовлетворительную альтернативу субъективизму и объективизму в антропологической теории. Хабермас пытается соединить идеи, происходящие из концепций Маркса, Вебера, критических теоретиков, Дюркгейма, Мида, Шюца и Парсонса.

В Европе у теоретиков наблюдается уклон либо в сторону деятельности, либо в сторону структуры. Бурдье, несомненно, в значительной степени склоняется в направлении структуры, а Гидденс обладает более мощным пониманием деятельности, чем большинство других теоретиков этого толка (Layder, 1985, p. 131). Несмотря на существование уклона в сторону деятельности и структуры, творчество европейских теоретиков по проблеме деятельности и структуры отличает гораздо более отчетливое, по сравнению с американскими работами о микро-макроинтеграции, понимание необходимости отказа от того, чтобы разделять эти два понятия, и рассмотрения их диалектически (например, в теориях Гидденса, Бурдье, Хабермаса). В посвященных вопросу микро-макроинтеграции произведениях американских ученых параллелью европейским попыткам диалектического рассмотрения деятельности и структуры выступает моя попытка диалектического рассмотрения интеграции микро-макро и объективно-субъективного континуумов.

Дайетц и Бернс (Dietz and Burns, 1992) предприняли попытку применить к действию и структуре подход, отражающий сильные и слабые стороны предыдущих работ. Для того чтобы деятельность приписывалась социальному актору, должны выполняться четыре условия. Во-первых, актор должен обладать властью; он должен быть способен осуществлять изменения. Во-вторых, действия, предпринимаемые агентом, должны носить целенаправленный характер. В-третьих, актор должен иметь определенный выбор, некоторый простор действий. В результате этого наблюдатели могут что-либо утверждать относительно возможных действий акторов лишь в вероятностном плане. Наконец, агенты должны рефлексировать, отслеживать результаты своих действий и использовать это знание для изменения основ действия. В целом, деятельность рассматривается в виде континуума; все акторы в определенной степени участвуют в деятельности, и при этом действия ни одного актора не могут быть в высшей степени свободными, ничем не ограниченными.

Другая, структурная часть уравнения, по мнению Дайетца и Бернса, — это ограничения действия. Во-первых, даже если агент может вообразить определенные действия, они просто могут быть невозможны из-за каких-либо технологических и физических реалий. Во-вторых, структура (особенно правила) представляет определенные действия необходимыми, а другие невозможными. Наконец, деятельность ограничивается со стороны других агентов, обладающих санкционирующей властью, как позитивной, так и негативной.

 

Соединение структуры и действия и микро-макроинтеграция

Основные сходства.

Наиболее общее сходство этих работ американских и европейских ученых состоит в стремлении к интеграции и синтезу. Помимо этого общего интереса, как американских, так и европейских теоретиков в их рассуждениях наблюдалась сильная антипатия к крайностям существующих господствующих теорий. И американцы, и европейцы подвергли критике макродетерминизм структурного функционализма. Присутствует в их теориях и сходное отношение к крайностям структурализма, хотя неприятие более сильно проявляется в Европе, где структурализм получил гораздо большее распространение, чем в Соединенных Штатах. В Европе структурный функционализм и структурализм рассматриваются как теории, уделяющие повышенное внимание структуре и почти не придающие значения человеческой деятельности (см., например, Giddens, 1979, p. 50). В Америке считается, что эти теории фокусируются на макроуровне и мало внимания уделяют микроуровневым явлениям.

Аналогично, теоретики по обеим сторонам океана настороженно относятся к крайностям микро/деятельностных теорий, таких как символический интеракционизм, этнометодология, а также экзистенциализм и феноменология. Общая точка зрения здесь заключается в том, что эти теории мало сообщают нам о макро/структурном уровне, вследствие чего акторам приписывается слишком большой волюнтаризм. Например, Гидденс утверждает: «Символический интеракционизм основное внимание уделил рассмотрению социальной жизни как активного исполнения целеустремленных, осведомленных акторов… последующая эволюция этой традиции… не смогла породить удачные модели институционального анализа» (Giddens, 1979, p. 50). Подобным же образом, как мы видели в главе 10, Александер полагает, что отдавать предпочтение микроуровню — «теоретическая ошибка» (Alexander, 1987, p. 295).

Фундаментальные различия.

Наиболее общие различия между работами американских теоретиков о микро-макроинтеграции (исключение составляет европейский теоретик Элиас) и европейских теоретиков о действии и структуре обсуждались нами с точки зрения важнейших терминологических различий между произведениями, посвященными структуре — действию и микро-макроинтеграции. Однако они не исчерпывают всех различий между произведениями указанных направлений.

Большой интерес для нас в этом разделе представляют приводимые Гидденсом (Giddens, 1984, p. 139; см. также Archer, 1995) доводы «против» микро-макродуализма. Представляется, что Гидденс (Giddens, 1984, p. 141) выступает против противопоставления «микро» и «макро», поощрения «микро/макроразличия». Он выступает против «дутой войны» между микро- и макросоциологией, равно как и против «неудачного разделения труда, [которое], как правило, возникает между ними» (Giddens, 1984, p. 139). Конкретнее, Гидденс критикует Коллинза за его излишнее внимание к микроуровню и, соответственно, слабость его подхода на макроуровне (этот взгляд разделяют и некоторые американские теоретики [например, Porpora, 1989; Ritzer, 1985]). Однако Гидденс находится в оппозиции главным образом к микро-макродуализму — по отношению к тем, кто рассматривает эту взаимосвязь в виде дуальности он, кажется, настроен не столь критически.

Одно из важнейших различий между американскими и европейскими теоретиками заключается в характерном для их концепций образе актора. Американскую теорию отличает гораздо большее влияние бихевиоризма, а также теории обмена, которая сама отчасти вышла из бихевиористского подхода. Таким образом, американские теоретики разделяют интерес (некоторых) европейцев к сознательному, креативному действию, но у них он ограничен признанием значения неосознанного поведения. Эта склонность рассматривать поведение актора как неосознанное сегодня еще более усиливается из-за увеличения в американской социологии интереса к теории рационального выбора. Актор здесь изображается более или менее автоматически выбирающим наиболее эффективные средства для достижения целей. То влияние, которое имеет в Соединенных Штатах теория рационального выбора, сулит вбить еще больший «клин» между европейскими и американскими концепциями действия и деятельности.

На макроструктурном уровне европейцы демонстрировали склонность рассматривать главным образом социальные структуры. Когда же социальной структуре целенаправленно не уделялось повышенное внимание, ее не отличали от культуры адекватным образом. (Это, в действительности, и послужило стимулом к написанию недавней работы Арчер [Archer, 1988].) С другой стороны, в Соединенных Штатах проявилась гораздо большая тенденция рассматривать и структуру, и культуру в попытках создания концепций микро-макроинтеграции. Например, я в своей работе (см. Главу 10) выделил макрообъективность (главным образом, включающую Социальную структуру) и макросубъективность (в основном, включающую культуру) и попытался рассмотреть их диалектическую взаимосвязь с микрообъективностью и микросубъективностью.

Еще одно различие в подходах к вопросу макроструктурного уровня проистекает из различий в теоретическом влиянии в Соединенных Штатах и Европе. В Соединенных Штатах основное влияние на социологическое мышление по вопросу макроструктурного уровня оказал структурный функционализм. Характер этой теории способствовал тому, что американские теоретики концентрировали свое внимание на масштабных социальных структурах и культуре. В Европе наиболее влиятельным был структурализм, в котором структуры понимаются гораздо более широко: от микроструктур разума до макроструктур общества — все это входит в данное понятие. Структуралисты придавали гораздо меньшее значение культуре, чем структурные функционалисты.

Еще одно ключевое различие между двумя рассматриваемыми направлениями социологической литературы заключается в том, что вопрос микро-макроинтеграции можно отнести к более широкому вопросу об уровнях анализа (Edel, 1959; Jaffee, 1998; Ritzer, 1981a, 1989b; Wiley, 1988), тогда как о проблеме деятельности и структуры этого сказать нельзя. Определенно, вопрос микро-макросоединения можно рассматривать с точки зрения своего рода вертикальной иерархии, где внизу располагаются микроуровневые явления, наверху — явления макроуровня, а посередине — сущности мезоуровня. По-видимому, деятельностно-структурное соединение не имеет явной связи с вопросом об уровнях анализа, поскольку как деятельность, так и структуру можно обнаружить на любом уровне социального анализа.

Вопрос о деятельности и структуре в гораздо большей степени встроен в исторические, динамические рамки, нежели вопрос о микро- и макроуровнях (Sztompka, 1991; опять-таки заметным исключением оказывается Элиас, но он, конечно, европеец). Особенно ясно эта характеристика выражена в творчестве Гидденса, Хабермаса и Арчер, хотя проявляется во всей литературе, посвященной проблеме действия и структуры. Теоретики, рассматривающие вопросы микро-макроинтеграции, напротив, скорее, изображают их на статической, иерархической, внеисторической основе. Тем не менее, по крайней мере, некоторые из теоретиков, рассматривающих микро-макровзаимосвязь скорее статически, поясняют, что понимают динамический характер этой взаимосвязи: «Изучение уровней социальной реальности и их взаимосвязи по сути своей является динамическим, а не статическим подходом к социальному миру… динамический и исторический подход к изучению уровней социального мира можно считать неотъемлемой частью более общей диалектической ориентации» (Ritzer, 1981а, p. 208; см. также Wiley, 1988, p. 260).

Наконец, мы должны отметить, что в качестве центрального вопроса для теоретиков деятельности и структуры выступает мораль, во многом не учитываемая в работах о микро-макроинтеграции. Данное различие можно отчасти объяснить разницей в теоретических истоках и референтных группах. Теория действия — структуры имеет гораздо более мощные корни в философии и больше ориентируется на философское понимание, что, в частности, отражается и в значительном внимании к вопросам морали. Теория микро-макроинтеграции, напротив, главным образом вышла из социологии и ориентирована на строгие науки — область, в которой моральные вопросы имеют гораздо меньшее значение, чем в философии. Вследствие этого, интерес к вопросам морали, даже некоторая моральная неистовость, гораздо более заметны в работах о структуре и деятельности, чем в социологической литературе о микро-макроинтеграции.

 

Резюме

В настоящей главе рассматриваются главным образом работы европейских теоретиков о соединении действия и структуры. Социологическая литература данного направления имеет ряд сходств с произведениями американских теоретиков о микро-макроинтеграции, однако между ними существует также ряд значительных различий.

Хотя вопрос о взаимосвязи деятельности и структуры рассматривает большое число современных европейских теоретиков, основная часть данной главы посвящена творчеству четырех важнейших представителей данного теоретического направления. Мы остановились на теории структурации Гидденса. Суть теории Гидденса состоит в его отказе рассматривать социальных агентов и структуры отдельно друг от друга, они понимаются как взаимообразующие. Далее разбиралась предложенная Арчер теория взаимосвязи культуры и деятельности. Арчер подвергает критике отказ Гидденса в аналитических целях разделять социального агента и структуру. Она критикует теоретиков действия — структуры за то, что они игнорируют вопросы культуры, и стремится восполнить этот пробел, рассмотрев взаимосвязь деятельности и культуры. Затем мы обратились к теории Бурдье, который прежде всего сосредоточивается на взаимосвязи между габитусом и полем. Наконец, мы проанализировали последние идеи Хабермаса о жизненном мире и системе и о колонизации жизненного мира системой.

Вслед за рассмотрением этих конкретных примеров работ о действии — структуре мы возвратились к более общему обсуждению социологической литературы данного направления. Мы начали с анализа основных различий в рамках последнего, в том числе различия во взглядах на природу социального агента и структуры. Еще один источник различий — неодинаковые теоретические традиции, на которых основаны рассматриваемые работы. Некоторые из них демонстрируют уклон в направлении деятельности, тогда как другие склоняются в сторону структуры.

Следующий рассмотренный нами вопрос — сходства между работами, посвященными проблемам действия — структуры и микро-макроинтеграции. Представители обоих направлений проявляют интерес к интеграции и настороженно относятся к крайностям микротеорий (теорий действия) и макротеорий (структуры). Однако между теоретиками двух указанных направлений гораздо больше различий, чем сходств. Различны представляемые ими образы актора, способы понимания структуры, теории, из которых происходят их идеи, степень возможного их включения в понятие уровней анализа, степень их включенности в исторические, динамические рамки и доля внимания, уделяемого вопросам морали.