Глава первая

Из панорамных окон лучшего рыбного ресторана Анкориджа «Горфункель энд Сиипортс» открывался чудесный вид на залив, порт, стоящие под разгрузкой и на рейде суда. Среди них выделялся огромный белый корпус фешенебельного туристского теплохода «Маккинли», совершавшего рейсы по фиордам полуострова Аляска и в высокие широты. На нем отправлялся в свое первое путешествие на Чукотку морской биолог, ответственный сотрудник Департамента рыбы и дичи правительства США Роберт Карпентер.

Он оживленно разговаривал с сестрой, специально приехавшей проводить его. Сьюзен была приблизительно того же возраста, что и брат, и они были похожи друг на друга, как бывают похожи брат и сестра.

Сделав короткую паузу, чтобы отхлебнуть глоток светлого калифорнийского вина и прожевать кусок отварной щеки морского палтуса, Сьюзен продолжила разговор.

— Ты знаешь, наш дед не оставил нам большого наследства… Он был всего-навсего наемным торговым агентом Олафа Свенссона, человека и впрямь состоятельного и контролировавшего всю прибрежную розничную торговлю на Чукотском полуострове вплоть до середины тридцатых годов. Все, что написано о нем его боссом Свенссоном и великим норвежским путешественником Руалом Амундсеном, которому наш дед даже одалживал деньги, я изучила досконально. Дед наш был неплохим человеком, и американский торговец Чарльз Карпендель из романа советского писателя Тихона Семушкина ничего общего с ним не имеет. Нашего предка уважали не только местные жители, но даже некоторые высокопоставленные советские правители. Слушай внимательно. Вот что он сказал мне перед смертью. В те времена в Улике проживал чукча по имени Млеткын, по прозвищу Фрэнк. Он почитался великим шаманом и человеком, по тем меркам, образованным. Он знал русскую и английскую грамоту, был знаком с медициной, иногда даже делал несложные хирургические операции…

Сьюзен достала из сумочки тщательно сложенный листок бумаги, расправила, разгладила ладонью и положила перед братом.

— Что это? — спросил Роберт.

— Это чукотская яранга. Жилище морских охотников, — пояснила Сьюзен. — Конкретно, это яранга Млеткына, а рисунок сделан нашим дедом. Смотри, крыша покрыта моржовыми кожами, а вот переплет — это толстые кожаные ремни, как бы оплетающие весь свод яранги. Концы этих ремней свисают по всему периметру, а на концах висят большие валуны. Эти валуны и вся ременная оплетка крыши яранги не дают возможность даже самому сильному урагану снести крышу.

Роберт внимательно рассмотрел рисунок, не понимая, зачем сестре потребовалось знакомить его с устройством старой яранги улакского шамана.

— Видишь, эти два камня отмечены. — Сьюзен поставила указательный палец сначала на один, потом на другой камень.

Надо заметить, что яранга была очень хорошо нарисована, с мельчайшими подробностями: дверь была явно с какой-то потерпевшей кораблекрушение китобойной шхуны. А два камня, на которые указала сестра, отмечены заметными крестиками.

— Вот эти валуны — сокровище нашего деда, — тихо произнесла Сьюзен. — И немалое.

Роберт вопросительно посмотрел на сестру.

— Еще во времена знаменитой золотой лихорадки в Номе у многих зародилось предположение о том, что драгоценный металл есть и на другом берегу Берингова пролива. Несмотря на то, что тогдашнее царское правительство весьма подозрительно относилось к американским проспекторам, кое-кому из них все же удавалось проникать на Чукотку. Они мыли золото в речных долинах, на галечниках многочисленных ручьев. Хотя такого богатства, что было на Номской косе, они не нашли, иногда намывали порядочно… И наш дед скупал это золото, хотя это было грубым нарушением российских законов. После революции, когда большевики принялись выдворять с Чукотки американских торговцев, наш дед сумел замаскировать золотой песок и самородки вот в такого рода валуны. — Сьюзен ткнула пальцем в рисунок, — сверху облепил крупным речным песком. По словам деда, он использовал какой-то особо прочный клей, состав которого ему сообщил Млеткын. Он состоял из выделений половых желез гренландского кита и особо приготовленной моржовой лимфы. На вид, как уверял дед, эти валуны ничем не отличались от других, которыми была обвешана яранга улакского шамана.

— Почему ты так уверена, что это сокровище все еще там? — улыбнулся брат. — Прошло три четверти века. Разве за это время никому не пришло в голову поскрести эти необычно тяжелые валуны?

— Я перелистала огромное количество чукотской периодической печати в Библиотеке Конгресса, но даже намека на это не встретила. В начале пятидесятых годов на Чукотке переселяли чукчей и эскимосов из яранг в деревянные дома. Старые яранги разбирали, а то и просто сжигали. А валуны сваливали рядом с домами, и люди любили сидеть на них.

— Нет, я что-то не верю, что золото не обнаружено, — сказал Роберт. — Его давным-давно нашли. Могу даже предположить, что валуны распотрошили не сами местные жители, а приезжие, русские.

Сьюзен аккуратно сложила обветшалый листок бумаги с изображением яранги шамана Млеткына, подозвала официанта и попросила принести счет.

Сьюзен с юных лет интересовалась Россией, точнее той частью, которая примыкала к Аляске. На географических картах, а тем более на глобусе Берингов пролив казался таким узким, легко проходимым. Но на самом деле между двумя великими материками — Азией и Америкой — текла многоводная, мощная река, соединяющая два великих океана — Северный Ледовитый и Тихий. И хотя Сьюзен родилась в Номе, в душе она считала родиной небольшое селение Нувукан на берегу Берингова пролива, где впервые встретились ее дед и бабушка Элизабет. У бабушки было свое, юпикское имя — Кагак. Но имя почти забылось, и она откликалась только на данное мужем имя — Элизабет. Она пережила своего мужа на полтора десятка лет и к концу жизни часто вспоминала свою родину.

Рассказы бабушки Элизабет о родном Нувукане рождали любопытство и у Сьюзен. Она усердно изучала русский язык в школе и в Аляскинском университете в Фэрбенксе, жадно читала советские книги и журналы.

Раннее замужество и дети не позволили Сьюзен закончить университет.

Своим интересом к России, русскому языку и Чукотке она заразила и брата.

После окончания биологического факультета университета Роберт Карпентер устроился в исследовательскую лабораторию Департамента рыбы и дичи. Он предложил установить мониторинг по изучению миграции крупных морских млекопитающих в южной части Ледовитого океана и Берингова пролива и привлечь к этой работе местных охотников Чукотского полуострова Это предложение неожиданно нашло щедрую и горячую поддержку руководства Департамента геологии Соединенных Штатов Америки.

Во время короткой стоянки в Номе на борт «Маккинли» поднялась группа американских эскимосов, в основном жителей острова Святого Лаврентия. В тот же вечер в лекционном зале лайнера профессор университета в Фэрбенксе, специалист по языкам и этнографии коренных жителей Аляски, Майкл Кронгауз прочитал для пассажиров лекцию.

Сами коренные аляскинцы держались несколько в стороне. Они даже остерегались появляться в баре, хотя были большими любителями горячительных напитков. К этому времени алкоголизм в национальных селах Аляски если и не был полностью побежден, то существенно ограничен.

В группе выделялся высокий поджарый эскимос Дуайт Мылыгрок, известный резчик по моржовой кости с острова Малый Диомид. Он сидел в первом ряду и внимательно слушал лектора.

Позже, со слов Майкла Кронгауза, Роберт Карпентер узнал, что Мылыгрок приходился сводным братом знаменитому улакскому певцу и исполнителю древних берингоморских танцев Атыку. По преданию, отцы Мылыгрока и Атыка в молодости, согласно старинному обычаю, на время обменялись женами, и результатом соблюдения древнего закона стало появление двух талантливых людей. До Второй мировой войны Атык и Мылыгрок регулярно встречались на грандиозных фестивалях, устраиваемых в летнее время на обоих берегах Берингова пролива. Обычно выбиралось такое время, когда добывали первого гренландского кита, и поэтому этнографы, кишевшие в стойбищах и морских поселениях, называли эти праздники — Праздниками Кита.

Эти контакты были односторонне прекращены в середине сороковых, когда Черчилль выступил в Фултоне со своей знаменитой антисоветской речью. Именно с этой даты историки и ведут начало отсчета «холодной воины». Взаимные поездки соседей по Берингову проливу прекратились, и если охотникам случалось встретиться во время весеннего промысла моржа, люди старались не распространяться об этом Когда советские пограничники узнавали о таких случаях, то об этом докладывалось в НКВД-МГБ-КГБ. Людей таскали на допросы, всячески стращали, что при повторном таком случае их посадят в тюрьму.

И все-таки контакты случались.

В середине шестидесятых годов в Иналике, крошечном эскимосском селении на острове Малый Диомид, высадились трое советских эскимосов, якобы заблудившихся в пургу. Один из них не пожелал возвращаться на родину и остался на Аляске. Карпентер встречался с ним в Номе. Это был обычный эскимосский парень. Некоторое время он учился в Аляскинском университете в Фэрбенксе, сотрудничал с Центром по изучению туземных языков, возглавляемым Майклом Кронгаузом. Однако среди группы эскимосов, направлявшихся в Советский Союз, его не было.

В конце семидесятых годов в Номе, на Малом Диомиде и на острове Святого Лаврентия побывал чукча-журналист из Улика. Его принимали подчеркнуто дружелюбно, и даже в местных газетах называли «первой птицей новой весны в отношениях между коренными жителями Аляски и Чукотского полуострова», но некоторое подозрение к нему все же было: официальные советские власти редко кому из своих сограждан давали такую свободу передвижения и общения с иностранцами. После его отъезда и появления его статьи в престижном американском журнале «Нейшнел джеографик», о жизни малых народов Севера от Чукотки до Кольского полуострова, особого потепления между двумя великими державами не наступило. Возможно, главной причиной этому было начавшееся вторжение советских войск в Афганистан.

— Провозглашенное новым лидером Советского Союза Михаилом Горбачевым новое мышление в отношениях между Востоком и Западом должны ощутить на себе аборигены Берингова пролива, почти полвека оторванные друг от друга. А ведь у многих из них — родственники на том берегу, — сказал в заключение своей лекции доктор Кронгауз.

— Мой дед был торговцем в селении Кэнискун, на Тихоокеанском побережье Чукотского полуострова, а бабушка происходила из эскимосского селения Нувукан на мысе Дежнева, ее девичье имя было Кагак. — представился Роберт Карпентер Майклу Кронгаузу.

— Я об этом знаю, — кивнул профессор. — Многие знаменитые путешественники конца прошлого и начала нынешнего века, включая Амундсена и Стефанссона, оставили много добрых упоминаний о нем в своих путевых дневниках, чего не скажешь о советских писателях. А вы знаете что-нибудь о жизни вашего деда на Чукотке?

Роберт Карпентер ответил не сразу.

— Я родился в Номе, — начал он издалека. — Но с детства я много слышал от своей бабушки Кагак-Элизабет о маленьком, всего лишь в четыре яранги, Кэнискуне, где стояла лавка нашего деда. И это так запало мне в душу, что мне кажется, моя настоящая родина — Кэнискун и Нувукан.

— Кэнискуна и Нувукана давно нет. — сказал Майкл Кронгауз. — Всех эскимосов выселили в конце пятидесятых годов сначала в чукотское селение Нунакмун в створе залива Святого Лаврентия, а потом в районный центр Кытрын. Официальная причина была в том, что на крутом склоне, где стояли жилища — нынлю, невозможно строить деревянные дома. Хотя до этого построили школу, маяк и полярную станцию. Но это была отговорка. Главная причина заключалась в том, что нувуканцы состояли в близком родстве с жителями острова Малый Диомид. В Иналике жили их братья, сестры, деды и бабушки. Русские пограничники не без основания предполагали, что нувуканцы тайком встречаются со своими родичами во время моржовой охоты в Беринговом проливе. Нувуканские эскимосы, привыкшие жить тесной, однородной общиной, не ужились среди чукчей. Они могли быть добрыми соседями, но делить одно кладбище, святилища, морской берег… Этого не учли советские бюрократы. Они никак не могли понять, как могут быть несчастливыми люди, которым бесплатно предоставили новенькие деревянные дома, мебель, ссуды на обзаведение… А большевикам было невдомек, что они уничтожили уникальную этническую группу, последний живой мостик, который соединял коренных жителей Восточного и Западного полушарий. Часть нувуканцев потом переселилась в Улак, все-таки ближе к покинутой родине, часть в районный центр Кытрын, где гордые морские охотники, китобои занимались чисткой общественных туалетов, всякими подсобными работами и потихоньку спивались. Единственное, на чем держалась общность нувуканцев — это бережное отношение к песням и танцам, и за это надо низко поклониться Маргарите Глухих, уже покойному Нутетеину, который стоял у истоков ныне довольно известного государственного чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон» У вас, кроме ностальгических, есть какие-нибудь интересы на Чукотке?

— У меня есть идея установить мониторинг миграции крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. — Ответ Роберта Карпентера прозвучал слишком уж официально, и он смущенно добавил: — Ну, и хотелось найти кого-нибудь из дальних родственников.

— «Маккинли» планирует заходы в Улак и бухту Кытрын, — сообщил Майкл Кронгауз.

Майкл Кронгауз происходил из добропорядочной еврейской семьи, где соблюдали субботу и другие еврейские обычаи. Детство он провел во Фрейбурге, на границе Германии и Швейцарии, где предки Майкла обосновались еще со времени средневековья. За несколько лет до начала Второй мировой войны родители его бежали в Соединенные Штаты Америки.

Майкл Кронгауз заинтересовался языками древних жителей Северо-американского материка еще в студенческие годы. Он учился в Беркли, возле Сан-Франциско. Он был прирожденным лингвистом.

Немецкий знал с детства, английский как бы сам собой вошел в его жизнь. Немного усилий пришлось приложить, чтобы овладеть французским и испанским. Затем настал черед скандинавским языкам, начиная с исландского. Майкл Кронгауз считал, что настоящий лингвист должен знать язык прежде всего в его главной функции — в разговорной. И отказывался называть себя знающим тот или иной язык, пока не заговаривал на нем. Так, бегло общаясь на нескольких диалектах эскимосского языка, он не считал себя знатоком русского, поскольку мог только читать на нем со словарем и понимать суть разговора. Обычно, приступая к изучению того или иного языка, Майкл Кронгауз глубоко знакомился с историей, этнографией носителя языка, старался завязать близкие отношения с людьми. Для него не было большего удовольствия, чем наслаждаться звуками живой речи, самому как бы входить в плавно текущую реку общения людей. Эскимосские языки учил не по ученым грамматикам, которых, попросту говоря, не существовало, если не считать схематических, поверхностных описаний, изобиловавших грубейшими ошибками, а в самой гуще носителей языков, в отдаленных эскимосских стойбищах, на островах, рыбацких и охотничьих станах. Самым главным его лингвистическим интересом были эскимосские диалекты, распространенные по обоим берегам Берингова пролива. И люди, которые ощущали себя на протяжении веков единым народом, оказались разобщенными почти на полвека по прихоти политиков, по капризу недальновидных, ограниченных вождей, лидеров, президентов, которые, едва потеряв власть, оказывались такими жалкими, что иной раз даже вызывали сочувствие. И эти людишки ворочали и распоряжались судьбами целых народов. Утешительная мысль о том, что история в конце концов воздаст им по заслугам, не приносила облегчения и, главное, уже не могла ничего изменить. Бесправие народов Арктики, полная зависимость от так называемых государственных интересов поставили северян на грань вымирания. Сначала вымирают языки, культура, а потом и сам народ. Причем это не обязательно физическое вымирание, а скорее растворение в гуще более сильной этнической группы, расовое смешение. Смешно было наблюдать, как те, кто только вчера всячески открещивались от принадлежности к эскимосам, старались жить, как белые люди, отворачивались от своих родственников, как только запахло большими деньгами, тут же кинулись искать своих предков, выискивать в отдаленных селах оставшихся в живых родственников. Были и такие, которые вдруг вспомнили язык, начали посещать песенно-танцевальные сборища и даже выходить в круг и неуклюже изображать из себя танцующего.

Майкл Кронгауз пригласил Роберта Карпентера на палубу. Группа эскимосов сгрудилась у носа и оживленно обсуждала открывшийся перед ними Берингов пролив. Многие хорошо знали эти места, а старшие даже высаживались на берег, который из синей неровной полоски на горизонте постепенно превращался в землю с бурыми скалами, зелеными долинами, каменистыми крутыми мысами. Бесчисленные стаи морских птиц низко стлались над водой. То и дело вздымались в воздух китовые фонтаны, сквозь шум корабельного двигателя доносилось хрюканье моржей.

В этих широтах в конце июня стоит полярный день. Правда, солнце все же погружается в океанскую пучину, но тут же снова поднимается, освещая бескрайний водный простор. Чуть правее по борту, словно вправленные в морскую гладь, высились острова Диомида. Разделенные узким проливом шириной в две мили, они сливались в одно целое даже с близкого расстояния.

Этот пейзаж не один раз видел дед, думал Роберт Карпентер. Почему он приехал сюда из далекой Австралии? Только ли желание быстро разбогатеть? Или существовали какие-то иные причины? Ведь Австралия долгие годы после открытия и присоединения к владениям британской короны заселялась главным образом преступниками, убийцами, приговоренными к вечной каторге, всяческими людскими отбросами. Не был ли дед прямым потомком кого-нибудь из тех отверженных, от которых отказывалось добропорядочное английское общество?

Обычно белые люди, пожив некоторое время в чукотских и эскимосских селах и взяв себе в жены местных девушек, наделав детей, уезжали навсегда, оставляли туземных жен вместе с потомством и напрочь забывали о них. Роберт Карпентер-старший взял с собой жену и детей. Сначала обосновался в Номе, а в конце жизни переселился в окрестности Сан-Франциско.

Собирался ли он вернуться на Чукотку за своими сокровищами? Скорее всего, поначалу так и было: в первые годы захвата власти большевиками Запад не верил, что эти малоопытные в государственном управлении такой огромной страной революционеры во главе с недоучившимся адвокатом Владимиром Лениным смогут продержаться долго.

Устойчивость и сила Советской власти поразили мир, когда был разгромлен Гитлер и советские войска вошли в поверженный Берлин. Сталин диктовал английским, французским и американским союзникам условия послевоенного устройства мира.

Советский Союз подходил к концу двадцатого столетия прочнейшим монолитом, вооруженным новейшими видами оружия, господствовавшим в космосе. Внутренняя жизнь страны жестко регламентировалась Коммунистической партией и Комитетом государственной безопасности. Даже последовавшие буквально одна за другой смерти престарелых генеральных секретарей КПСС — Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко — не поколебали это огромное, многонациональное государство, спаянное единой коммунистической идеологией, которая считалась единственно верной.

Когда к власти пришел молодой Михаил Горбачев и провозгласил перестройку, осведомленные наблюдатели и политические обозреватели в США и в других западных странах предсказывали лишь небольшие реформы в рамках той же системы социализма и господства коммунистической идеологии. Но потом началось нечто удивительное и непонятное.

В глубине души Роберт Карпентер сочувствовал тому, что происходило в Советском Союзе.

Он поднялся на капитанский мостик и попросил бинокль. «Маккинли» оставлял по левому борту развалины древнего Нувукана, почти неразличимые из-за расстояния, вросшие в землю жилища. Чуть правее виднелись полуразрушенное здание полярной станции и маяк с бронзовым бюстом русского казака Семена Дежнева, первым из европейцев проплывшего этим проливом, разделяющим Старый и Новый свет.

А ведь по праву здесь надо было поставить памятник Великому Иннуиту. Человеку в подлинном смысле этого слова, доказавшему возможность достойно жить в экстремальных условиях, на самом краю людского обитания.

 

Глава вторая

В Улаке готовились к приему американских туристов. В обычном жилом доме сельский совет занимал на первом этаже несколько комнат, точнее трехкомнатную квартиру, а над крыльцом развевался выцветший неопределенного цвета флаг.

В тесной комнате, кроме главы местной власти Михаила Амоса, директора косторезной мастерской Анатолия Етувги и директора школы Августы Тантро, находились глава окружного КГБ Дмитрий Дудыкин, командир пограничной заставы Чикни, заместитель председателя районного совета Джафар Талигур и представительница московской туристской фирмы «Полярное сияние» Маргарита Боротоева.

Держал речь Дмитрий Дудыкин. Несмотря на полковничий чин, он был в штатском и внешне ничем не выделялся среди окружающих. Только в его лице наблюдалась какая-то хищность, словно у голодной озерной щуки. Сходство с рыбой усиливало его вытянутое лицо и белесые невыразительные глаза.

— У меня есть сведения о том, что среди американских туристов будут такие, которые интересуются нашими военными секретами. Будьте начеку. Особенно в отношении военных объектов…

— А что будем считать военными объектами? — поинтересовался Михаил Амос. — Развалины локаторной станции, потухший маяк?

Честно говоря, Дудыкин и сам находился в полном неведении, что считать секретным объектом в Улаке. Расположение поселка давным-давно отснято военными спутниками, а туристские карты были куда точнее и подробнее, чем те, которые зашторенными висели в его кабинете в Въэне и на пограничной заставе. Инструкции по фотографированию устарели. Еще до перестройки на Чукотку прилетала японская телевизионная группа «Эн-Эйч-Кэй». Так у них были такие карты, которых сроду не было даже у советских военных! Что касается ограничения контактов с местным населением, так вроде и это отпадало. Наоборот рекомендовалось, согласно политике нового мышления, всячески поощрять эти контакты. Создавалась ситуация, в которой органам нечего было делать при таком важнейшем историческом событии, как прибытие первых американских туристов в Улак.

— Все равно надо бдеть! — строго произнес Дудыкин. — Среди туристов могут быть агенты ЦРУ! У меня есть список… — Кагэбешник достал из черного «дипломата» листок. — Вот Майкл Кронгауз, руководитель Языкового центра коренных народов Аляскинского университета в Фэрбенксе. Уж он-то точно захочет установить связи с местной интеллигенцией, особенно с учителями родных языков и нувуканскими эскимосами. У нас есть такие?

— Из нувуканских Яша Тагьек, руководитель местного фольклорного ансамбля, учительница чукотского языка Таня Пучетегина… Остальные нувуканские родной язык забыли, — сообщил Михаил Амос. — Вот вы уже скоро как четверть века живете на Чукотке, а местных языков не знаете.

Конечно, еще совсем недавно Михаил Амос ни за что не осмелился бы сказать такое, но сегодня полковник Дудыкин уже не имел прежней силы. Амосу не нравилось затянувшееся совещание. У него трещала голова после вчерашнего, а в сейфе стояла бутылка свежего самогона, которую занес от сельского доктора Милюгина участковый милиционер Катеев, постоянный собутыльник главы сельской администрации. Единственное, что его забавляло, это то, что и Дудыкин, и Талигур, и все другие представители власти чувствовали себя неуверенно и даже испуганно. Единственный человек, который по-хозяйски распоряжался, — Маргарита Боротоева.

— Все, что вы говорите, — кивнула она в сторону Дудыкина. — важно. Но не это главное. Главное — обслужить туристов на самом высоком уровне, показать им все самое лучшее, все, чем сегодня гордится Улак и вся Чукотка.

— Вроде бы гордиться нам сегодня нечем. — пробормотал про себя Амос.

— Вот-вот! — оживился погрустневший было Дудыкин. — Надо сделать так, чтобы отсечь от внимания американских туристов все негативное.

— Запретить продавать в магазине спиртное! И вообще закрыть на это время магазин. Все равно полки пустые, только позориться. Объявить переучет! — подал идею Талигур.

— У нас мало кто покупает водку в магазине — дорого, — заметил Амос, вспомнив про спрятанную в сейфе бутылку.

— А где берут? — спросил Талигур.

— У русских. Многие тут гонят самогон. Учителя, строители, кочегары из коммуналки…

Однако о главном улакском самогонщике, докторе, Амос умолчал.

— Надо дать указание милиции — не выпускать пьяных на улицу! — решительно произнес Дудыкин.

— Прикажете привязать? Что они, собаки?

— Есть еще один подозрительный элемент в списке туристов. — продолжал Дудыкин. — Господин или мистер Роберт Карпентер, якобы ученый, специалист по моржам и китам.

— Знакомое имя. — задумчиво произнес Амос. — Вроде до революции был такой торговец в Кэнискуне. Неужто еще жив?

— Кочегар Андрей Сипкалюк хвастался, что этот самый Карпентер — его дед. Бабушка Сипкалюка будто жила в услужении у Карпентера в Кэнискуне и имела от него детей, — подал голос начальник заставы Чикин.

— Сколько же ему лет! Не менее ста! — удивился Амос.

— Среди американцев много долгожителей! — напомнила Боротоева. — На Западе главный контингент туристов — это люди пожилого и преклонного возраста. Всю жизнь копят, отказывают себе во всем, чтобы потом жить в счастливой старости.

— В этом коренное отличие социализма от капитализма. — заметил Амос.

— В чем? — насторожился Дудыкин.

— У нас — счастливое детство, а у них — счастливая старость.

Дудыкин снова углубился в список и уточнил:

— Да нет, вроде этот Карпентер молодой, пятьдесят второго года рождения. Однофамилец или дальний родственник.

Позвали Тагьека, художественного руководителя сельского ансамбля, бывшего солиста знаменитого чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Внешне он производил приятное впечатление, аккуратно одет, чисто выбрит Вместе с «Эргыроном» он объездил всю Европу, был не раз на Аляске и даже добирался до Гренландии.

— У меня все готово. — доложил Тагьек. — Концерт рассчитан на два часа.

— Не многовато? — спросил Амос.

— Хорошо, хорошо! — одобрительно закивал Дудыкин. — Это прекрасный способ занять гостей, отвлечь от несанкционированного общения. А как насчет репертуара? В смысле идейности и направленности…

— Наши песни и танцы всегда идейны и верно направлены, — с достоинством ответил Тагьек, глядя прямо в глаза полковнику.

Августа Тантро сообщила, что в школе произведена уборка, в интернате детям постелили свежее белье, приготовили хороший обед, праздничный, уточнила она.

Возле сельского совета толпился разный приезжий люд: телевизионщики из Въэна, Магадана и Москвы, журналисты, фотокорреспонденты.

Один только Иван Кутегин сидел на вершине утеса Еппына, откуда открывался широкий вид на северную горловину Берингова пролива, и обозревал в мощный бинокль морской горизонт. Он уютно устроился на одном из двух совершенно одинаковых валунов, покрытых замшелой шершавой коркой со следами звериных когтей, словно кто-то пытался расцарапать поверхность. Из рассказов стариков Иван Кутегин знал, что именно на этом месте был похоронен знаменитый улакский шаман Млеткын, который чуть ли не на следующий день после похорон бесследно исчез.

Кутегин был в Улаке одним из самых заинтересованных в визите американских туристов. Он загодя приготовил довольно большую коллекцию сувениров на продажу и собирался выручить не одну сотню долларов. Конечно, трудно будет сделать это тайком от властей. Что касается главы сельской администрации и директора косторезной мастерской, куда формально был приписан мастер, это не заботило его. Особенно он опасался Дудыкина и Талигура.

Спустившись на улицу, Кутегин направился к толпе возле сельского совета и громко объявил:

— Пароход идет!

Когда-то эти слова значили многое для улакца. Все повое приходило сюда с моря, сначала на парусных судах, а потом на пароходах. Тот, кто первым приносил весть о приближении парохода, гордился этим. У пограничной заставы стояла вышка, и на вознесенной над землей площадке топтался одетый в камуфляжный ватник часовой. Но ему при всем желании не увидеть приближающийся корабль, потому что вышка была поставлена так, что главным полем обзора было само селение, а не государственная граница, закрытая скалистым утесом. И впрямь улакские пограничники в основном смотрели за местным населением, для которого в недрах советских бюрократических учреждений рождались всякого рода запреты с тем, чтобы как-то занять изнывавших от безделья стражей. За три четверти века был лишь один перебежчик, да и то не американец, а мексиканец, искатель приключений, человек, как оказалось, не совсем нормальный. Да в начале семидесятых два кочегара из районной котельной в Кытрыне по пьянке попали в бурю на резиновой лодке и были вынесены течением на мыс принца Уэльского. Зато улакцы то и дело нарушали пограничные правила. То неправильно оформляли пропуск, то не успевали и выходили в погоню за морским зверем без необходимой бумажки.

Особенно усердствовали стражи государственной границы в проверке паспортов приезжающих и отъезжающих. Они могли знать человека в лицо, даже выпивать с ним, но непременно проверяли у него паспорт. Улакский охотник мог выйти в море или в тундру без патронов, но ни в коем случае без паспорта. При отсутствии документа он считался нарушителем государственной границы и подвергался наказанию.

Солдаты сегодня были в парадной форме, сапоги блестели. По приказу начальника пограничной заставы встречающие стояли на гребне галечной гряды, самые выгодные места заняли телевизионщики со своей аппаратурой.

Боротоева стояла с американским флагом, а рядом примостился Михаил Амос, успевший глотнуть из заветной бутылки и поэтому важный и веселый.

Лайнер медленно приближался к берегу, как бы ощупью, стараясь не наткнуться на прибрежную мель. Иван Кутегин видел в бинокль сгрудившихся у борта пассажиров в ярких куртках, обвешанных фото- и видеоаппаратурой. Рядом примостился Аркадий Пестеров, бывший директор косторезной мастерской, выпускник Въэнского педагогического училища и Хабаровской партийной школы.

Пестерова исключили из партии «за потерю идеологической бдительности». Ему вменили в вину, что он уж очень восторженно принимал музыканта, который, как оказалось, тогда, в начале семидесятых, находился «под колпаком» КГБ. Да и приехал Ростропович в Улак, как намекнули «компетентные органы», чтобы сбежать через Берингов пролив в Америку. Смещенный с главных постов, Пестеров какое-то время занимал в совхозе должность инженера по промыслам, совмещая эту деятельность с пьянством. И вот уже много лет он не трезвел, не приходил в себя. Кутегин его за это немного презирал. Сам Иван бросил пить самостоятельно, отказавшись лечиться по методике доктора Шичко. Чтобы убедиться в пагубности этой дурной привычки, достаточно было взглянуть на испитое, бледное, небритое лицо Пестерова, да и на большинство улакцев, щедро подпаиваемых продукцией сельского доктора. Однако при этом Пестеров пользовался в Улаке большим уважением, чем глава сельской администрации Михаил Амос. Бывший директор косторезной мастерской хорошо знал законы, но, главное, находился в силу своей пагубной привычки в постоянной оппозиции к власти и демонстративно не ходил ни на какие выборы, заявляя, что все это надувательство и обман народа. Власти демонстративно презирали Пестерова, но и побаивались его. Дудыкин издали посматривал на него и настороженно думал, как бы чего этакого не сотворил этот чистокровный чукча, взявший в свое время русскую фамилию своей первой жены вместо исконной — Тынавуквутагин.

Но сейчас, почти трезвый, Пестеров советовал своему земляку быть поосторожнее с валютой:

— Закон о валюте не отменен, хоть и давно не соблюдается. В случае чего могут тебя прищучить.

— Ты бы мне помог, — попросил Кутегин. — В долгу не останусь.

Пестеров изучал английский в школе, в педучилище, потом в партийной школе. Благодаря прекрасной памяти, он даже в затуманенной алкоголем голове сохранил некоторые познания и вполне мог объясниться.

Тем временем громада «Маккинли» остановилась, и встречающие увидели, как вниз пошли оба якоря. На воду были спущены сразу шесть вместительных шлюпок. Заполненные пассажирами, они двинулись к берегу. Когда первая шлюпка коснулась носом улакского галечного берега, с верхнего этажа школы грянула мелодия американского гимна. Это играл местный баянист Теркие. Его, парализованного, старшеклассники принесли на руках на второй этаж школы и посадили перед раскрытым окном. Смолкли последние аккорды торжественной музыки, и пограничники приступили к проверке документов. Дудыкин обернулся к Боротоевой и строго спросил:

— А где наш гимн?

— Который? Старый у нас еще со словами о мудром Сталине, а нового так и не прислали.

Доверенные туристы вставали в сторонку, под американский флаг, который держала высоко в руках Боротоева. Она бойко и громко говорила по-английски к зависти и злости Дудыкина, который не понимал ни слова. Проверка документов продолжалась долю и утомительно. Возникла задержка с американскими эскимосами. Почему-то их новенькие паспорта вызывали особенное подозрение у пограничной стражи. Наблюдавший за этой затянувшейся процедурой молодой американец на довольно чистом русском языке громко сказал:

— Вообще-то, согласно новым договоренностям между нашими странами эскимосы имеют право безвизового въезда на Чукотку.

— К нам еще не поступили такие документы, — вежливо ответил Чикин. — Должны быть особые инструкции.

Молодой американец, а это был Роберт Карпентер, пожал плечами и хотел было подняться на гребень галечной гряды, на которой толпились встречающие, но его остановил окрик Боротоевой:

— Не отделяться от группы!

Тем временем другой американец, усатый и черноволосый, который находился среди американских эскимосов, подошел к Боротоевой:

— Нам, представителям местного населения Аляски, не нужна обычная туристская программа.

Боротоева внимательно посмотрела на него. Он совершенно не походил на эскимоса.

— Позвольте представиться — профессор Майкл Кронгауз, — он протянул руку. — Руководитель Центра местных языков Аляскинского университета.

— Я слышал про вас, — вперед протиснулся Яша Тагьек.

К удивлению всех, потомок нувуканских эскимосов и американский профессор бойко заговорили между собой. Прислушиваясь к ним, Дудыкин чуть не крикнул: «Говорите по-русски!» Но так он мог оборвать забывшегося местного жителя Чукотки во время его телефонного разговора с родственниками из дальнего селения. А эти все-таки иностранцы, черт бы их побрал! Привыкший повелевать, командовать, сознавать себя человеком, причастным к государственным секретам, Дудыкин чувствовал себя растерянным и даже до некоторой степени униженным. В конце концов он оказался где-то в стороне, оттесненный хлынувшей навстречу гостям толпой. Боротоева тем временем громко прочитала туристам программу и велела следовать за собой. Первым пунктом значилось знакомство с древним селением Улак.

— Название Улак, как утверждают этнографы. — повествовала Боротоева, бойко пересказывая брошюру историка Владилена Леонтьева о топонимике Чукотки, изданную Въэнским краеведческим музеем, — происходит от эскимосского слова «улак», что значит в переводе «женский нож»…

Туристы бойко строчили в блокнотах, подносили репортерские магнитофоны, снимали на видео и щелкали фотоаппаратами.

Майкл Кронгауз вытащил из большого конверта увеличенную фотографию и, то и дело поглядывая на нее, озирался вокруг. Оказавшийся поблизости Пестеров глянул на снимок через плечо.

Фотография оказалась панорамным снимком старого Улака, который смутно помнил Пестеров. Такого Улака он, конечно, никогда не видел, но старые, давно ушедшие мастера — Хухутан, Вуквутагин и Туккай — любили изображать именно этот вид на длинном моржовом бивне. Родное село очень подходило для перенесения на моржовый бивень, потому что было растянуто в длину галечной косы. С одной стороны коса омывалась лагуной, с другой — Ледовитым океаном.

— Фотограф снимал с того места, где стояла яранга знаменитого чукотского шамана Млеткына, — сказал Пестеров. — Вон дальше, к лагуне — яранга моего деда.

— Снимок сделан в тысяча девятьсот двадцать шестом году, — сообщил Кронгауз.

— Это точно! Поэтому, кроме школы, нет вообще ни одного деревянного домика, одни яранги, — задумчиво произнес Пестеров. — Да у нас уже нет стариков, которые бы помнили такой Улак.

— А вам знакомо имя Роберта Карпентера?

— Слышал что-то, но не могу припомнить…

— До революции у вас в Кэнискуне жил торговец Роберт Карпентер. — напомнил Кронгауз.

— Да, да! Я читал об этом! — хлопнул себя по лбу Пестеров. — В романе Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы».

Кронгауз с грустью подумал, что, похоже, единственным историческим источником тех времен для нынешнего поколения коренных обитателей Чукотки был этот роман советского писателя.

— В нашей группе его внук, которого тоже зовут Роберт Карпентер, — сообщил Майкл Кронгауз.

— Это я, — сказал американец и подал руку Пестерову.

— Аркадий, — назвался Пестеров и оглянулся. Его долгая беседа с американцами явно привлекала внимание полковника Дудыкина.

— Давайте я познакомлю вас с моим другом, знаменитым улакским косторезом Иваном Кутегиным, — заторопился Пестеров. — Он у нас член Союза художников, лауреат Государственной премии… Можете посмотреть его работы у него дома.

Стоявший наготове Кутегин застенчиво протянул руку.

— Вон там стояла наша яранга. — Кутегин махнул в сторону лагуны. — А тут, — он топнул ногой, — жил Кмоль, его брат Гивэу и вся его семья. Потомки знаменитого шамана Млеткына.

— А куда подевались яранги? — спросил Карпентер.

— Даже и не упомню, — ответил Кутегин, медленно начиная движение по направлению к своему дому, к своей домашней мастерской. — Многие сжигали…

— А вот камни, ведь много камней висело на ярангах, — напомнил Карпентер, проявив удивительную осведомленность в устройстве древнего чукотского жилища. — Камни ведь и не сгорели…

— Это верно, — снова включился в беседу Пестеров, несколько осмелев. Они уже отошли на порядочное расстояние от остальной толпы. — Валуны снесли к Священному камню.

— А где этот Священный камень?

— Пошел на фундамент пекарни, — грустно сообщил Пестеров.

Он помнил этот камень. В один из темных осенних дней, когда бушевал шторм и белые пенные языки черных волн докатывались до крайних, стоящих ближе к морю яранг, мальчика, который еще носил данное при рождении чукотское имя Тынавуквутагин, привел сюда дед. Под полой плаща из моржовых кишок, защищая от мокрого ветра, он нес жертвенное блюдо, черное и сальное, на котором были накрошены куски оленьего белого сала. Дед вскарабкался на гладкий, скользкий камень, удивительно похожий на спину выныривающего гренландского кита, и запел, широко разевая рот навстречу ледяному ветру. Напев и слова тотчас уносило ветром, и мальчик так ничего и не услышал. Наверное, это действо касалось его самого, которому назавтра предстояло идти в первый класс улакской школы.

Впоследствии учитель физики предположил, что Священный камень не что иное, как небесный метеорит с вкраплениями магнитного железа. Он ставил на крутой бок каменной громадины перочинный нож, и тот держался на нем, как приклеенный.

В погожие летние дни, в коротком затишье, когда кончалась охота на весеннего моржа, а до прихода первых китовых стад оставалось еще время, у Священного камня устраивались песенно-танцевальные торжества, и на круг выходил Атык, еще крепкий старик. Он пел громким хриплым голосом, и когда впоследствии Пестеров услышал пение какого-то знаменитого негритянского певца, а потом Владимира Высоцкого, он с удивлением обнаружил, что Атык на много лет опередил их в такой манере исполнения.

После шестидесятых, когда строили новую пекарню, главный строитель Гаврила Попов выкорчевал Священный камень и двумя мощными бульдозерами «Катерпиллер» на стальных тросах поволок в вырытый неглубокий котлован. Сверху навалили валуны, снятые с яранг. Лишь несколько стариков молча и без слез оплакивали это святотатство, а остальные жители Улака, как всегда полупьяные, провожали громкими одобрительными криками последнее путешествие Священного камня. Это было как раз в то время, когда очередной вождь советского народа по имени Никита Хрущев начал новое наступление на церковь.

Возле пекарни Роберт Карпентер приостановился и внимательно осмотрел фундамент здания. Цементная облицовка давно облупилась и отвалилась, и валуны торчали из земли в первозданном виде — покрытые ноздреватым шершавым мхом.

— Все равно придется ломать эту пекарню, — грустно произнес Пестеров.

— Почему? — спросил Карпентер.

— Грибок, — пояснил Пестеров. — Привезли с материка зараженный грибком материал. Не проверили.

В мастерской у Кутегина гости не задержались. Пестеров оставался на стреме, зарабатывая процент от сделки: он должен предупредить мастера, если кто приблизится. Но Карпентер и Кронгауз купили немного: видимо, среди гостей они оказались не самыми богатыми.

Тем временем ансамбль под руководством Яши Тагьека собирался в сельском Доме культуры, куда Боротоева громко сгоняла гостей, отрывая их от мелкой торговли.

У входа Роберта Карпентера остановил парень, одетый в засаленную куртку, в старые джинсы, заправленные в короткие резиновые сапоги. Давно нечесанные, густые черные волосы топорщились на голове. Парень криво улыбался беззубым ртом, распространяя вокруг запах дешевого, застоявшегося в желудке алкоголя.

— Это ты Роберт Карпентер? — спросил парень, качнувшись на нетвердых ногах.

— Я.

— Внук торговца Роберта Карпентера?

— Да.

— А почему тебя так назвали?

— Об этом надо спросить моих родителей, — учтиво ответил Роберт.

Ему было неприятно общение с этим пьяным типом, но он и виду не показывал. Наглость парня, его ухмылка странно смешивались с подобострастием и нищенской показной гордостью.

— А меня зовут Андрей Сипкалюк. — сказал парень. — Говорят, я твой родственник… Твой дед был отцом моей мамы. Ты об этом знаешь?

— Не знаю, — пожал плечами Роберт. — Хотя это вполне могло быть, потому что по обычаю тех лет белый считался человеком высокой породы, являлся источником свежей крови.

— Все говорят, — задумчиво повторил парень.

Толпа давно просочилась в широкие двери Дома культуры, и на улице оставались только Роберт и Андрей. Правда, поодаль маячил кто-то пьяный или притворявшийся пьяным. Вдруг Андрей близко придвинул свое лицо к лицу Роберта и громко прошептал:

— Дай мне шестьдесят рублей!

— Почему шестьдесят? — машинально переспросил Роберт.

— Потому что такова цена бутылки!

— У меня нет русских денег. Только американские доллары.

— Давай доллары!

Доллары открыто не ходили в Улаке, но их тайком скупал местный доктор или продавал за них свой фирменный самогон, который почти официально назывался «Докторовкой» и считался намного лучше, чем самогон «Педагог», изделие директора школы.

Порывшись в бумажнике, Роберт достал пятидесятидолларовую бумажку. Андрей схватил банкноту и, убегая, сказал:

— Хорошо иметь богатого американского родственника!

В большом зале Дома культуры уже гремели бубны, и мужчины, одетые в белое, и женщины в цветных ситцевых камлейках сидели в ряд на сцене. Первыми, как это водилось, вышли дети. Они еще неуклюже, неумело, не в такт водили руками, но вышедшие за ними старшие ребята уже чувствовали древнюю музыку Берингова пролива.

Сидящие в первом ряду гости — американские эскимосы — одобрительно вскрикивали, а некоторые, не выдержав, выскакивали на сцену и включались в общий Танец Радости, совершенно сходный по мелодии и вольному исполнению с тем, что видел и слышал с детства Роберт Карпентер в Номе.

Одна из танцовщиц несколько раз встречалась с ним взглядом, и Роберт почувствовал легкое волнение в сердце.

— Антонина Тамирак, — назвал ее Пестеров. — Она специально приехала из Кытрына. Лучшая в районе исполнительница эскимосских танцев.

Американские туристы с нескрываемым удовольствием смотрели концерт, и многие из них удивлялись тому, что здешние советские песни оказались знакомыми их согражданам.

Мылыгрок с острова Малый Диомид не нашел своего легендарного брата Атыка. Несколько лет назад он ушел из жизни. Не было в живых и многих стариков, когда-то ходивших на кожаных байдарах и деревянных вельботах через Берингов пролив к своим сородичам и знакомым.

Порой Роберту Карпентеру казалось, что он находится в Номе. Те же лица, та же речь, те же одеяния, в которые облачаются при исполнении древних танцев.

Посовещавшись между собой, американские эскимосы поднялись на сцену. Они взяли бубны улакцев и запели. Яша Тагьек встрепенулся: он слышал эту песню от знаменитого Нутетеина. В молодости, когда их выселили из Нувукана и привезли на чужой берет залива Кытрын, в чукотское селение Нунакмун, многие плакали и рвались обратно. Но суровые пограничники почти силой высаживали людей на берег, где их встречала молчаливая толпа, от которой ощутимо веяло холодом враждебности и неприязни. Много лет спустя, когда стали известны массовые выселения целых народов из родных мест по приказу Сталина, Яков Тагьек понял, что участь его соплеменников, нувуканцев, ничем не отличалась от участи несчастных чеченцев, ингушей, калмыков…

Но здесь это было обставлено с внешней благопристойностью: ведь официально нувуканцев переселяли для их блага. По решению Советского правительства все коренные жители Чукотки должны были поменять древние хижины и яранги на современные жилища. Для нового строительства крутой берег мыса Дежнева оказался непригоден. А вот в Нунакмуне было достаточно ровной, правда, сильно заболоченной тундры. На высоком берегу нувуканцев ждали уже несколько новых, незаселенных домиков, которые поначалу, пока не пришла идея выселить эскимосов из их родного гнезда, предназначались нунакмунцам. Советским чиновникам уже представлялся Нунакмун как новый тип поселка, где в тесной дружбе будут жить коренные народы Чукотки — эскимосы и чукчи, вместе охотиться, веселиться, дружить семьями. Кроме того, Нунакмун находился всего лишь в пятнадцати километрах от районного центра, что создавало большие удобства для осуществления надлежащего руководства. Но все эти надежды оказались тщетны. Никакой дружбы между нунакмунцами и нувуканцами не получилось. Люди, которые и впрямь недавно не позволяли и худого слова сказать друг о друге, вдруг стали вспоминать старые обиды, даже те, которые упоминались лишь в древних сказаниях. Нувуканцы демонстративно не понимали чукотского языка, а нунакмунцы — эскимосского, общались только на русском, да и то по необходимости. Совместной охоты тоже не получилось. Нувуканцы уходили на промысел к своим, знакомым, родным берегам. Высаживались на берегу; отрешенно бродили меж покинутых, полуразрушенных жилищ и молча глотали слезы.

Когда по субботам в Нунакмуне продавали спиртное, каждый раз случились жестокие драки. Доходило и до убийств.

И тогда Нутетеин созвал своих земляков в самый большой зал в школе, взял бубен и запел старинную песню, сохранившуюся еще с тех времен, когда предок луоравэтланов Чукотского полуострова Млемэкым переломил стрелу в знак вечного мира с айваналинами-эскимосами. Вражда на некоторое время затихла, но каждый раз заново возникала, особенно в те дни, когда нувуканцы вселялись в новые дома.

Все усилия советских властей создать в Нунакмуне образцовое селение, где бы процветала дружба народов, ни к чему не привели. Нувуканцы постепенно покидали навязанное им новое место жительства, бросали подаренные правительством новые деревянные дома. Переселялись к дальним родственникам в Улак, в бухту Гуврэль, в Въэн.

Большинство нашло новое место обитания в районном центре Кытрыне. Китобойные гарпунеры превратились в грузчиков, в лучшем случае помощников кочегаров, потому что считалось, что местный абориген не способен к регулярному труду по причине его пристрастия к спиртному.

Многие до сих пор мечтают вернуться в родной Нувукан, но власти стоят насмерть: нельзя! И уже не скрывают, что делается это в целях безопасности. Странной безопасности, когда судьба самого человека не принимается во внимание.

День уже клонился к вечеру, а программа пребывания американских туристов в Улаке даже наполовину не была выполнена. То и дело гости отвлекались, заходили в дома местных жителей, где их наскоро и обильно угощали.

Дуайта Мылыгрока и Роберта Карпентера затащил к себе Теркие, старожил Улака, прославившийся тем, что большую часть своей жизни просидел в исправительных лагерях, а в промежутках обзавелся шестью дочерьми. Болезнь ног вынуждала его сиднем сидеть в собственном доме. Но гости у него не переводились, и он почти никогда не бывал трезв. Он приходился дальним родственником покойному Атыку Мылыгроку, которого хорошо помнил по довоенным встречам, когда эскимосы с острова Иналик бывали частыми гостями в Улаке.

Когда Карпентер вошел в тесную комнату, он поразился необыкновенной чистоте и аккуратности в домике, несмотря на тесноту и многолюдье. Видимо, это объяснялось обилием девичьих рук.

Теркие, в белой рубашке, сидел на диване и широко раздвигал меха баяна.

Роберт не отказался от самогона, преподнесенного в тонкой фарфоровой чашке. Хозяин домика был навеселе, но рассуждал здраво и говорил внятно.

— Я уже о тебе слышал, — сказал он Роберту Карпентеру. — А твой дедушка был другом моего дедушки — Млеткына. Теперь я могу этим гордиться! А раньше не мог. Гордиться своим шаманским предком считалось антисоветским действием. Могли дать большой срок и сослать на Колыму.

Это выражение «сослать на Колыму» в устах чукчи звучало двусмысленно. Эта самая Колыма, где Теркие пришлось проводить годы вынужденной неволи, располагалась намного южнее Чукотского полуострова, и там даже рос лес!

— Млеткын дружил с Карпентером. — продолжил Теркие. — И, когда его вынудили уехать из Кэнискуна, мой дед заботился о его потомках…

— Одного я уже видел, — сказал Роберт, — Андрея Сипкалюка.

— Это дурной человек! — Теркие сплюнул в сторону. — Испорченный! Сначала его испортили в интернате, а потом в армии. Он начисто забыл свой родной язык, а по-русски выражается только матом. Матом разговаривает со своей женой, со своими малолетними детьми!

Не успел гость как следует разговориться с Теркие, как снаружи послышались голоса, и Роберта со спутниками буквально вытащили на улицу.

— Прошу вас не удаляться от группы! — строго произнесла Боротоева. — Это делается для вашей же безопасности.

— А разве здесь нам грозит какая-то опасность? — удивился захмелевший Дуайт Мылыгрок.

— Конечно, народ, в основном, здесь дружелюбно относится к вам, но всякое может случиться. Напоят, а потом обворуют…

— Как у нас в Номе! — то ли обрадовался, то ли удивился Мылыгрок.

Роберт Карпентер остановился на берегу лагуны, возле металлической ажурной чаши космической телевизионной антенны.

Там, за зелеными холмами, в восемнадцати километрах от Улика находилось селение Кэнискун, где у деда была фактория. Он прожил там почти двадцать лет. Хорошо бы туда попасть. Там, наверное, сохранились какие-нибудь следы.

У Роберта Карпентера щемило сердце, и он удивлялся этому странному ощущению: ведь он никогда не был в Кэнискуне, и даже его родители появились на свет уже после того, как дед окончательно переселился на Аляску. Что же такое с ним происходит? Откуда это чувство, такое незнакомое, новое, никогда прежде не переживавшееся? Неужели там, где-то в глубине земных недр таятся неведомые силы, связывающие его с давно умершими предками, с теми, кто на заре существования человечества дошел до этих мест, поселился и основал новую культуру арктического человека? Роберт Карпентер перечитал уйму книг по истории своих предков и знал, что американские и русские археологи датируют возникновение культуры охотников на крупного морского зверя намного раньше, чем были сооружены пирамиды в Египте, за тысячелетня до того, как в хлеву у палестинского плотника родился тот, которого назвали Иисусом Христом.

Может быть, это просто временное наваждение, вызванное пребыванием в древнем чукотском селении, усиленное к тому же стаканом самогона, который он попробовал у Теркие? И еще — древний эскимосский танец в исполнении Антонины Тамирак…

На обратном пути на берег, где туристов громким визгливым голосом созывала Борогоева. Роберт Карпентер снова остановился на том месте, где стояла яранга улакского шамана Млеткына. Здесь высились какие-то склады, на подставках лежали недостроенные байдары.

Американские туристы прямо на ходу покупали меховые расшитые бисером тапочки, изделия из кости. Особым спросом у старушек-туристок пользовались полированные, украшенные эротическими рисунками в древнеберингоморском стиле моржовые пенисы. Цена на них была твердая, как кость — сто долларов!

Дудыкин стоял поодаль и с горьким чувством наблюдал за всем этим безобразием: вот до чего дошел бывший гордый советский человек, строитель коммунизма! И во всем виновата эта проклятая перестройка, которая в одночасье разрушила, казалось бы, построенное навеки, незыблемое советское государство. Ладно, беспартийная масса, а ведь такими чуть ли не поголовно оказались коммунисты, так сказать, передовой отряд! И вот эти чукчи и эскимосы, которым столько дала советская власть — образование, бесплатную медицинскую помощь, вырвала их из невежества и темноты, переселила из дымных первобытных яранг в деревянные дома, — они только и смотрят теперь на ту сторону, уверяя, что их американские сородичи живут лучше! Может быть, это и так — богатое государство, ничего не скажешь, но у нас была идея! Идея коммунизма, идея всеобщего блага! Вот они, строители коммунизма, хватают за полы американских туристов, умоляют что-нибудь купить за доллары! Стыдоба!

Дудыкин громко сплюнул.

Роберт Карпентер удивленно глянул на него.

«Маккинли» дал утробный, протяжный гудок, словно огромное, упитанное животное, созывающее своих разбежавшихся детенышей.

 

Глава третья

Миша Меленский получил эту просторную квартиру, соблазнившись прекрасным видом на Кытрыткын и залив, который открывался из широкого окна большой комнаты. Его пугали будущими протечками во время долгого весеннего снеготаяния, которое растягивалось с марта до начала июня. Но крыша оказалась сделанной на совесть, а подъем на пятый этаж не пугал сравнительно молодого человека, которому еще не было пятидесяти.

Михаил Антонович Меленский был чистым блондином — очень светлые волосы, белая кожа. Да и ростом его Бог не обидел. Трудно было предположить, что у этого моложавого, на вид хрупкого мужчины за плечами нелегкая жизнь. Родился он в тундровой яранге у четы кочевых учителей Меленских, приехавших сразу после войны просвещать чукотский народ. Одуревшую после десятидневного плавания от Владивостока, молодую чету посадили на вездеход, не дав им даже отдохнуть, и отправили в Курупкинскую тундру. На двоих у них был один фанерный чемоданчик и туго свернутый тюк с ватным матрацем и подушкой. Ни кружки, ни тарелки. Даже сменного белья не было.

Стоял сентябрь. Отцветала тундра, тугие ягоды морошки, голубики и шикши крошились под гусеницами вездехода, сладкий ягодный сок смешивался с коричневой тундровой влагой. Поражало обилие воды — озера, ручьи, протоки, под каждой кочкой бочажок, в котором отражалось ясное солнечное небо.

Несмотря на усталость и полную неизвестность, Меленские не унывали — они были молоды, тундра казалась им цветущим садом без деревьев, небо без облаков.

Поначалу им пришлось выучиться чукотскому языку, привыкнуть к необычному быту, образу жизни. Романтики по натуре, исполненные искреннего стремления принести свет грамоты в оленеводческое стойбище. Меленские не искали в своей деятельности какого-то материального вознаграждения. Всю жизнь они проработали в сельских школах, даже в районный центр Чукотского района, село Кытрын, они попали уже прожив несколько лет в полярной тундре. Для их детей родным стал чукотский язык, и поначалу, в средней школе в Кытрыне, они затруднялись говорить на русском.

Более энергичной в этой супружеской паре была Елена Меленская. Ей мало было учить детей, и к сорока годам она была избрана председателем Нунакмунского колхоза, где враждовали чукчи и эскимосы из Нувукана, переселенные волей советских бюрократов. Елена пыталась примирить эти два племени, часто вторгалась в толпу дерущихся, одурманенных злобой и алкоголем. В пьяной драке был убит старший сын Меленских. И это горькое событие положило трещину между супругами. Антон Меленский все более отдалялся от своей энергичной половины, которая перешла после трагедии в другой колхоз — имени Ленина, в чукотском селении Люрэн.

Михаил закончил среднюю школу в селе Кытрын, культпросветшколу в Биробиджане и вернулся на Чукотку дипломированным работником агитбригады. В те годы на Чукотке в каждом районе существовали особые отряды — культбригады, которые включали в себя киномеханика с аппаратурой, медицинского работника, лектора… Эта бригада кочевала вместе с оленеводами по тундре, просвещала оленных пастухов, оказывала первую медицинскую помощь. На заре создания первых культбригад они передвигались на собачьих упряжках, потом им придали гусеничные вездеходы. Были времена, когда бюджет такой бригады позволял им даже арендовать вертолеты.

Миша Меленский любил эту работу. Возвращаясь в районный центр, уже через несколько дней он начинал тосковать по бескрайней тундре, по долгим беседам в теплом меховом пологе, по той атмосфере свободы, которой не было в Кытрыне, сплошь заселенном большими и маленькими начальниками. Свою культурную работу Миша Меленский совмещал с работой корреспондента Чукотского радио. По-чукотски можно было говорить свободно и обо всем, не оглядываясь на цензуру. Ни один цензор на Чукотке не понимал местных языков, а Меленский, если это требовалось, умел так перевести чукотский текст на русский, что он терял всякую остроту и критическую направленность в адрес властей, чего больше всего и опасались блюстители идейной чистоты чукотских радиопередач.

Разумеется, такое положение не могло продолжаться бесконечно. В КГБ появились сотрудники, знающие местные языки. Пришлось Михаилу Меленскому несколько умерить свой критический запал, а потом вообще уйти из радио и агитбригады.

Эти изменения в его судьбе совпали с началом перестройки.

Почти год он просидел без постоянного занятия, пробавляясь случайными заработками. Он не голодал, даже ухитрялся при этом помогать своим двум сыновьям, уехавшим учиться на материк. Он ходил на охоту, почти всегда возвращался с добычей, летом рыбачил в бухте Поутэн.

При этом оставался критиком деятельности окружной и, особенно, районной администрации, тогда еще партийной власти. Ему поручили сколотить нечто вроде артели или товарищества из нунакмунских чукчей и нувуканских эскимосов. К первой весенней охоте на моржа сумели снарядить два вельбота. Промышляли моржа в Беринговом проливе, уходили ночевать в покинутый Нувукан. Эскимосы ходили между развалин нынлю и молча плакали. Никто не раскидывал палатки на месте старых жилищ — как объяснил Меленскому старый Никуляк: это для нас уже как бы могилы. А на могилах ночевать нельзя. Ближе к середине лета новая артель почти в полном составе перебралась в бухту Поутэн. Ловили гольца, горбушу, кету, солили икру, коптили балыки, лососиные брюшки. К зиме артель «Нувукан» имела солидные запасы моржового и тюленьего мяса и жира и солидный счет в местном банке, куда сложили вырученные от продажи рыбных деликатесов и икры деньги. Районные власти удивлялись и недоумевали. Меленского попросили поделиться опытом организации труда в национальной артели.

— Люди боятся самого слова «колхоз», — ошарашил этим заявлением партийно-хозяйственный актив Михаил Меленский. — Это слово означает для многих — репрессии, рабский труд, воровство, безответственность и нищету. Как это получилось, — сам не могу понять. Казалось бы, чукчи и эскимосы с древних времен ведут совместный промысел, много делают сообща, и навыки коллективного труда у них, можно сказать, в крови… Но вот колхоз для них оказался совершенно чуждым.

— А почему?

Это спрашивал местный интеллигент, ухоженный и благообразный мужчина в безукоризненном деловом костюме, при галстуке и в начищенных ботинках, Дмитрий Иванович Франтов. Именно за внешний вид его называли интеллигентом. Франтов отвечал за санитарное состояние села, канализационное хозяйство. Всю зиму из многоэтажных домов прямо на мерзлую землю, снег и сугробы изливались нечистоты, замерзающие причудливыми и по цвету, и по виду образованиями. Весной, когда начиналось таяние, все накопившееся за долгую зиму начинало вонять. Эта вонь распространялась на большое расстояние от районного центра и доходила даже до мыса Аккани, отпугивая весеннюю нерпу. Все критические замечания в свой адрес Франтов пропускал мимо ушей, мило улыбался и тщательно поправлял галстук. Иногда осторожно тер аккуратно выбритую щеку и широко разводил руками, распространяя вокруг себя благоухание хорошего одеколона.

— Думаю, из-за того, что во главе колхозов ставили разных дураков, — добродушно ответил Миша Меленский.

— Это откровенная клевета на социализм, — твердо сказал Франтов. — Такому человеку не место в партии.

Меленского из партии исключили. На общем собрании коллектива и пайщиков кооператива «Нувукан», несмотря на увещевания посланца властей Франтова, уговоры и обещания щедрых кредитов, члены кооператива — чукчи и эскимосы — на этот раз оказались удивительно единодушными и оставили его на месте председателя, наотрез отказавшись рассматривать любую другую кандидатуру.

Казалось бы, радоваться окружным и районным властям: нувуканцы жили неплохо, не голодали, не стояли в очередях за наполовину разворованной гуманитарной помощью, даже пьянство у них не так бросалось в глаза. Сам Михаил Меленский демонстративно не пил, и это тоже бесило местное начальство, предававшееся этому виду расслабления весьма регулярно. С тех пор, как в результате демократических преобразований в России водку и вино стали продавать без всякого ограничения и местное население впало в беспробудное пьянство, трезвые члены кооператива и его глава как-то провокационно сзади выделяться из общей массы, буквально мозолили глаза.

Меленский мечтал отделить некоторых членов своего кооператива на собственное хозяйствование, возродить заброшенные села и охотничья становища — Аккани, Яндогай и даже сам древний Нувукан. Для начала он попросил отвести для центральной усадьбы кооператива бухту Пинакуль, на другом берегу залива. Когда-то там располагалась морзверобойная станция. Несмотря на свое устрашающее название, станция была создана, чтобы оказывать помощь в снабжении техникой и в ремонте ее окрестным колхозам. Эта была как бы своеобразная МТС. Но власти почему-то отказали кооперативу. Меленский пошел по инстанциям и с горечью убедился, что огромный чиновничий аппарат Чукотского автономного округа — это громадный, неуклюжий зверь-паразит со многими щупальцами. Причем одна конечность не ведает о том, что делает другая. И главная забота чиновников не в том, чтобы помочь человеку в общении с властями, облегчить ему жизнь, а чтобы поменьше доставить себе беспокойства, сохранить в неприкосновенности свой стол в учреждении, всячески способствовать тому, чтобы денежное довольствие оставалось на высоте и полагающиеся ему льготы доставлялись в полной мере. Всякое нетрадиционное вмешательство в спокойное течение их жизни возмущало, чаще вызывало у них неприкрытую злобу. Первый враг чукотского чиновника — это местное население. Особенно те, кто неграмотнее и потрезвее.

Михаил Меленский был достаточно грамотен и трезв, чтобы считаться врагом номер один районной администрации Чукотского района.

Особенно возмутительной была его радость по поводу соглашения о безвизовых поездках местного населения в Америку и приезда гостей с другого берега. Меленский еще задолго до официального одобрения свыше поторопился рассказать членам кооператива об этом соглашении, подписанном государственным секретарем США Бейкером и министром иностранных дел СССР Шеварднадзе. Многие стали вспоминать своих родственников, имена которых еще недавно упорно скрывали, а на вопрос типовой анкеты советского человека о родственниках, проживающих за границей, отвечали, что таковых не имеют.

Несмотря на все старания, Михаилу Меленскому так и не удалось получить официальный текст этого соглашения.

Меленский прилетел в окружной центр Въэн по вызову председателя Совета Владимира Пэлята.

Въэн понемногу приходил в упадок. Жилищное строительство почти прекратилось, возле Дома окружного радио на улицу смотрело черное здание недостроенного банка. В магазинах пусто, хотя рыбы по-прежнему было довольно много, особенно соленой кеты. Но не было овощей, картофеля, консервов.

В довершение всего «Белый дом», четырехэтажное административное здание, возле которого стоял непременный Ленин, дало трещину, и чиновничество расползлось по разными окружным конторам. Совет перебрался в управление морского порта, расположенное над самым лиманом.

У Пэлята все было как у всех больших начальников по всей большой стране, которая стремительно сокращалась в связи с отпадением бывших республик, еще вчера состоявших, как пелось в Государственном Гимне в «нерушимом союзе». Большая приемная с секретаршей, хорошо обставленный кабинет со специальным столиком для множества телефонов, в задней стене незаметная дверь в комнату отдыха.

Владимир Михайлович приветливо встретил посетителя, угостил чаем и для начала долго расспрашивал о делах в районе. Интерес был вполне объяснимый — в Чукотском районе прошли его молодые и деятельные годы.

— Ты, наверное, слышал о новой политике в отношении Соединенных Штатов Америки, — скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес Владимир Михайлович. — У нас в плане много интересных совместных проектов Один из них напрямую касается вашего кооператива «Нувукан»…

Правительство Соединенных Штатов Америки, точнее Министерство геологических исследований, куда входил Департамент по изучению рыб и диких животных Аляски, обратилось к России с просьбой объединить усилия по изучению миграции крупных морских млекопитающих, проходящих Беринговым проливом. При этом подчеркивалась важность этого исследования для местных жителей, для которых охота на морского зверя являлась важной частью питания Для начала американская сторона просила установить наблюдательные пункты на выдающихся в море галечных косах, на мысах, в заливах и бухтах, где скапливались моржи и киты, а также нерпы и лахтаки. Особое внимание обращалось на моржовые лежбища и на птичьи базары. В документе упоминалось, что у американцев уже есть опыт привлечения для такой работы представителей местного населения, особенно морских охотников, имевших большой опыт, людей старшего поколения, и выражалась надежда, что российская сторона учтет такой опыт. Американская сторона обязывалась оказать помощь в снаряжении таких наблюдательных пунктов необходимой техникой и даже мелкими судами. Кроме того, наблюдатели считались как бы на службе в Департаменте и получали за это вознаграждение.

— Ну, как? — спросил Пэлят.

— Это прекрасно! — воскликнул Меленский. — Это как раз то, что может сделать наш кооператив. У нас есть прекрасные охотники, особенно старики…

— Мы согласовали это с соответствующими компетентными органами. Возражения, конечно, были. Дудыкин считает, что американцы таким образом хотят создать шпионскую сеть на Чукотском полуострове.

— Так наши же будут работать, а не американцы, — напомнил Меленский.

— Он считает, что шпионы вербуются среди наших.

— Чукчи шпионами никогда не были, — уверенно заявил Меленский.

— Хорошо, если так, — улыбнулся Пэлят. — В общем, готовься к поездке в Америку. Округ берет все расходы на себя. А также оформление загранпаспорта, визы…

— Мне виза не нужна. — заявил Меленский. — Согласно протоколу, подписанному Бейкером и Шеварднадзе.

— Протокол касается только представителей местного коренного населения.

— А я и есть местное коренное население, — улыбнулся Меленский. — По паспорту я чукча.

— Как же так? — Пэлят явно был озадачен. — Насколько мне известно, твои родители — настоящие тангитаны… Правда, отец твой иногда, опрокинув рюмку, упоминал о своем польском происхождении… Но мама…

— Это все так, — продолжал улыбаться Михаил Меленский. — Не знаю, как это получилось, но по паспорту я — чукча… Думаю, что все было устроено, чтобы я избежал службы в армии. А служить мне все равно пришлось.

— Тогда другое дело! — воскликнул Пэлят и вдруг предложил: — А, знаешь, давай-ка поедем вместе! Пусть это будет наше путешествие во исполнение соглашения.

— На трех вельботах! — размечтался Меленский. — Возьмем с собой певцов и танцоров.

Однако прошло немало времени, прежде чем удалось претворить в жизнь эту идею. Для будущих путешественников получить обычную американскую визу было бы гораздо проще, чем одолеть бюрократические препоны. Сначала возникли препятствия с заграничными паспортами. Американцы на запрос ответили, что согласны принять гостей по любым документам, справкам, выданным местными органами власти. Но здесь уперся начальник окружной милиции Бакурин, в компетенции которого была и паспортно-визовая служба. Он стал утверждать, что соглашение касается только чистых эскимосов. Потом нехотя согласился, что можно и чукчей причислить к тем, кого имело в виду соглашение. Но только тех, кто проживал на побережье. Что касается Меленского, то сначала Бакурин объявил его паспорт фальшивым. Пришлось доказывать, что национальность советский человек выбирает по собственному усмотрению.

— Добровольно назваться чукчей! — поразился Бакурин. — Ну, понятно, когда некоторые несознательные граждане, чтобы эмигрировать в Израиль, называют себя евреями. Но чукчей…

У него даже вырвалось замечание о том, что такого человека надо бы подвергнуть психиатрической экспертизе.

Потом начались неприятности с таможенной службой. Даже Пэляту не удалось достать оригинал соглашения, но Меленский где-то нашел упоминание о том, что в старом документе 1934 года, легшем в основу нового, специально оговаривалась возможность свободной торговли предметами местного промысла аборигенов Чукотского полуострова и Аляски.

С большой неохотой таможенные власти обещали не чинить препятствий.

Удалось собраться только во второй половине августа, когда уже начались темные ночи.

Вельботы заново покрасили, всех участников поездки приодели, и Пэляту даже удалось раздобыть на каждого по сотне долларов. Не Бог весть какие деньги, но не с пустыми же руками ехать или со своими рублями, которые чуть ли не каждый день теряли свою цену.

Михаил Меленский сам сидел на руле и правил вельботом, направляя его на северо-восток, к синеющим вдали на зеленой воде островам Большой и Малый Диомид. Предполагалось именно там сделать первую остановку. Сколько раз приходилось плыть этими водами, преследуя моржей и китов, но никогда им не доводилось испытывать такого волнения, как в этот раз. Многим мужчинам было особенно непривычно плыть без оружия. Власти запретили брать даже мелкокалиберные винтовки и дробовики. И как на грех, вокруг, буквально на расстоянии вытянутой руки, выныривали моржи и киты, словно зная, что им ничего не грозит. Утиные стаи накрывали вельботы, заставляя пассажиров низко пригибать головы.

Нувуканские эскимосы с волнением смотрели на приближающийся берег и домики, словно птичьи гнезда на скале, прилепившиеся к крутизне обрыва. Встречающие пестрой толпой собрались на берегу. Кто-то размахивал старым советским флагом с красной звездой, а из динамика, установленного на фасаде школьного здания, неслась песня «Подмосковные вечера».

Впереди всех стоял Дуайт Мылыгрок. В морщинах его продубленного морскими студеными ветрами лица затерялась слеза: сколько лет он ждал этого мгновения! Всматриваясь в черную громаду советского острова Большой Диомид с красным флажком на вершине, он часто вспоминал дни, когда тот берег был близким, другим берегом родной морской реки, где жили родственники.

Пестеров, непривычно трезвый, и даже какой-то благообразный, одним из первых сошел на берег. Ради такого путешествия он оделся почти во все чукотское. На нем были нерпичьи штаны из хорошо выделанной шкуры, чистая белая камлейка, только на ногах — желтые утепленные резиновые сапоги.

Домики Иналика не поразили гостей особой архитектурой. Как похвастался Мылыгрок, приведший гостя к себе, его жилище вообще было построено из упаковки, в которой привезли школу в середине семидесятых. Что было поразительно в селении — так это полное отсутствие тангитанов, если не считать таковым учителя Джона Джонсона, черного человека. Стараясь скрыть свою назойливость, гости то и дело поглядывали на него, дивились тому, что представитель самой угнетенной нации в Америке, как утверждала советская пропаганда, вполне прилично говорил по-эскимосски.

Пэлят, как руководитель делегации, потребовал пограничников и таможенников, но таковых на островке не оказалось.

— Сказали, что все формальности будут соблюдены в Номе, — объяснил Мылыгрок, который исполнял обязанности уехавшего на материк мэра островка. Он и провел экскурсию по селению, стараясь заинтересовать гостей памятниками прошлого — развалинами старинных эскимосских жилищ, построенных из камней и дерна, ямами дня хранения моржового мяса и сала. Показал кожаные байдары. Но гостей больше интересовало отопление в домах, автоматическая дизельная электростанция, школа, беспроводные телефоны, оснащенные оптическими прицелами охотничьи ружья.

Внутри жилища не отличались роскошным убранством. Иные квартиры в Улаке и в других селениях Чукотки выглядели гораздо богаче и просторнее. Но что-то было неуловимо иное в облике американских соплеменников. Да, они ели такую же пищу, что улакцы и нувуканцы, говорили на одном языке, существенной разницы в одежде не было, тем более, что советские, собираясь в гости, соответственно приоделись. Но что-то их отличало…

Решено было остаться на ночевку, и гостей, после затянувшегося концерта в спортивном зале школы, разобрали по семьям.

Меленский и Пестеров попали к Мылыгроку.

Домик Дуайта стоял на южной оконечности островка, и самое большое окно смотрело на советский остров Большой Диомид, на узкий галечный пляж, усеянный вылезшими на берег моржами.

— В старые добрые времена, — напомнил Мылыгрок за кружкой вечернего кофе, — на том лежбище охотились и мы… Это было наше общее с нувуканцами лежбище. Теперь там никто не бьет моржей. Иной раз спускаются советские пограничники, стреляют животных, топорами вырубают бивни и оставляют гнить туши прямо на берегу…

И вдруг Пестеров понял причину почти неуловимого различия в облике гостей и хозяев. Прежде всего, на крутых тропах Иналика, которые язык не повернется называть улицами, не попалось ни одного пьяного! Непременный пьяный прохожий в любом чукотском селении по всему побережью Чукотского полуострова от мыса Наварин до устья Колымы — на острове Малый Диомид начисто отсутствовал! Оттого и лица встречных отличались трезвой осмысленностью, и улыбка была подлинным отражением внутреннего состояния человеческой души.

— Похоже, что здесь у вас никто не пьет, — осторожно заметил Пестеров.

— Рады бы, но нельзя! — широко улыбнулся Мылыгрок.

— Почему — нельзя? — оживился Меленский.

— Таков закон!

— Президентский указ! — догадался Пестеров. В те годы Россия управлялась, в основном, президентскими указами.

— Будет наш президент заниматься какими-то эскимосами! — махнул рукой Мылыгрок. — Наш собственный закон запрещает привозить на остров и потреблять здесь любые спиртные напитки! До этого ужас, что было! Чувствуем — на край собственной погибели встали. Многие впадали в безумство, слышали голоса и им чудились видения. Уходили из жизни. Благо оружия в каждом доме полно. Распадались семьи, дети отказывались ходить в школу. Чуть от материнской груди отрывались — за горлышко бутылки хватались. Собрались наши уважаемые люди и решили — отныне в эскимосских селениях запретить любые крепкие напитки! И вот уже лет семь не пьем!

— Однако такое трудно вытерпеть, — сочувственно произнес Пестеров, и неожиданный спазм сжал его горло.

— Трудно, — согласился Мылыгрок.

— А как же приезжие тангитаны? — спросил Меленский.

— У нас один, — ответил Мылыгрок. — Да и тот — черный. Он тоже не пьет. Принял наш закон и следует ему.

— А если нарушит? — спросил Пестеров.

— Должен покинуть селение ближайшим транспортом.

На некоторое время беседа прервалась. Пестеров осторожно поинтересовался:

— А если кто бражку сварит?

— Будет ему для начала большой штраф, а то в тюрьму посадим.

— А как же вышестоящие власти? — забеспокоился Пестеров и чуть ли не сказал: «райком и райисполком?»

— Да вышестоящим наплевать на наше положение! — махнул рукой Мылыгрок. — Конечно, кто-то сочувствует да пишет об этом в газетах, но чтобы какие-то меры принимались на федеральном уровне, на такое смешно и надеяться. У нас внутри общин советы старейшин имеют большую власть. Вот они и решили — запретить ввозить алкоголь в национальные села. И это решение выполняется. А если кому-то совсем невмоготу, тот может ехать в Ном или в другие большие города Аляски и пить там, сколько хочет и сколько позволяет содержимое его кошелька…

Пестеров вспомнил безуспешные попытки ограничения пьянства на Чукотке. Сначала в селах продавали «огненную воду» только по выходным дням. В эти дни всякая разумная жизнь замирала. Все было направлено только на удовлетворение пагубной жажды. Пили взрослые, и женщины, и мужчины, даже дети. Пили учителя и врачи, милиционеры… Казалось, что даже собаки шатались. Особенно рьяно взялись за пьянство в годы горбачевской перестройки, когда даже устанавливались так называемые «зоны трезвости». Кое-какой прок все же был от этого. Некоторые, наконец-то протрезвев после многолетней беспрерывной пьянки, брались за ум и бросали пить навсегда. Но многие искали всяческие заменители, пили одеколон, какие-то химические составы. Пышным цветом расцвело браговарение. Варили хмельной напиток даже из томатной пасты. Для борьбы с потаенными производителями создавались специальные «комиссии по браге», которые передвигались для внезапности на вертолетах.

Но пить все равно продолжали.

С началом перестройки, демократизации, частного предпринимательства алкогольные напитки хлынули на Чукотку неудержимым и щедрым потоком. Такого не было никогда, чтобы в магазине на пустых полках ничего, кроме спиртного, не стояло. Теперь никто не боролся с алкоголизмом, а новые власти объясняли преобладание водочной продукции в торговле свободным рынком.

А здесь, выходит, эскимосы справились с этой бедой.

Пестеров с трудом представлял себе жизнь без водки. Несмотря на то, что у него хватало ума самому себе признаться, что по этой причине живет-то он как бы на обочине, в стороне от главной дороги жизни, от которой он удалился по собственной воле. Но мечтал когда-нибудь вернуться к трезвости. Потаенно лелеял мысль о том, чтобы научиться пить так, как пили многие знакомые тангитаны. Сегодня выпьют — а завтра их не тянет на опохмелку, они умеют останавливаться. У него была даже мысль закодироваться, но что-то его остановило. Возможно, надежда на то, что когда-нибудь сам справится с недугом.

— Я, когда бываю в Номе, пью, — сознался Мылыгрок. — В первые дни получаю большое удовольствие, а потом становится тяжко. Тогда возвращаюсь сюда, на свой Иналик, и постепенно прихожу в себя, заново становлюсь человеком… Иногда думаю, что белые люди специально не изобретают лекарства от пьянства. Это же такой прибыльный бизнес!

Слушая эти слова, Пестеров с горечью вспоминал свои собственные горькие переживания, когда, протрезвев, он покорно сносил любые оскорбления и ругательства в свой адрес. Чувство вины порой было таким непереносимым, что хотелось тут же немедленно умереть. И он понимал тех своих соплеменников, которые уходили из жизни, не вынеся моральных и физических страданий. Но он знал и лучшее лекарство: надо было немного выпить, чтобы весь окружающий мир и люди снова стали в его глазах добрыми. Разумом он понимал, что такая жизнь никуда не годится, но что делать…

Он долго ворочался без сна в пуховом спальном мешке, разостланном на линолеуме, и утром, едва только рассвет пробился в окно, тихо вышел из домика и спустился на узкую полоску галечного берега.

У самого уреза воды, на галечной грядке, намытой волнами, стояла Тоня Тамирак. Густые черные волосы ниспадали на плечи, закрывая откинутый капюшон. Она оглянулась и улыбнулась. И тотчас ее красивое лицо с черными, словно нерпичьими глазами, обезобразилось рядом блестящих железных зубов. За несколько лет до перестройки власти вдруг обеспокоились состоянием зубов местного населения. Была создана щедро финансируемая правительственная программа по лечению зубов у местного населения. Летучие отряды стоматологов, оснащенных прекрасной западногерманской техникой, мчались по тундре. Как это и ранее водилось, сначала новые зубы вставили себе большие и малые начальники Чукотки. Предпочтение отдавалось золотым коронкам. Особенно прославился секретарь Тундрового райкома КПСС Иван Золотарев, вставивший себе двадцать золотых зубов! На его улыбку невозможно было смотреть без солнцезащитных очков. Те, кто победнее, довольствовались железными и пластмассовыми зубами, но таких счастливчиков оказалось совсем немного: с началом демократизации и экономических реформ финансирование стоматологической программы было свернуто, и большинство местного населения Чукотского автономного округа осталось с зияющими ртами — вырвать-то зубы успели, а вот вставить новые — уже денег не хватило.

Как хорошо встречать утро!

Вот и Пестеров без сомнения уже несколько дней не притрагивался к огненному напитку. Глаза его посветлели, он внешне посвежел, взгляд был осмысленным и ясным.

— Как хорошо здесь! — Антонина вздохнула полной грудью.

— Люди вроде бы живут небогато, но хорошо! — заметил Пестеров.

— Разве мы не можем жить так, как они?

— Если захотим — можем!

— А почему не хотим?

— Разучились сами думать, — сплюнул Пестеров. — Все за нас думали. Партия, правительство, окрисполком, окружком, райком, райисполком… Тангитаны, одним словом. Все учили, как жить.

— Но кто-то должен руководить нами!

— А ты посмотри на здешних людей, — кто ими руководит?.. Где представитель отдела культуры, районной администрации, КГБ? Даже пограничников, и тех — нет!

— Сказали, что в Номе будут проверять.

В Номе особых проверок не было, и таможенный контроль ограничился тем, что гостей спросили, не привезли ли они наркотиков, оружия и крупных сумм денег. Ни первого, ни второго, а тем более крупных сумм американской валюты ни у кого не было.

В Анкоридж ни Пэляту, ни Меленскому лететь не пришлось: в Ном сами прибыли представители Департамента рыбы и дичи, и переговоры проходили в зале местного «Ротари-клаба», закрытого учреждения, типа клуба, где проводили досуг представители высших деловых кругов и заметные граждане города Нома.

Роберт Карпентер представил проект договора об организации пунктов наблюдения за миграцией крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. Меленский с одобрения Пэлята подписал этот проект, сулящий кооперативу «Нувукан» немалые по чукотским меркам финансовые выгоды.

Меленский много читал об истории этого американского городка, прославившегося открытием золота на галечной косе, каких по побережью Чукотского полуострова — десятки. Думалось даже о том, что этого добра и у нас довольно, просто никто толком не искал. Но уж лучше не иметь этого золота. В местном краеведческом музее значительная часть была посвящена именно временам золотой лихорадки.

В Номе встретились первые пьяные эскимосы. Они ничем внешне не отличались от таких же пьяных на Чукотском полуострове, может только тем, что вели себя спокойно, можно сказать робко.

Они тихо сидели в просторном зале, где давал концерт ансамбль «Нувукан». Эти танцы, зародившиеся в туманной дали веков и сохранившиеся почти без изменений, обладают странной притягательной силой и, несмотря на кажущуюся монотонность, никогда не приедаются, не надоедают. В эскимосском танце можно насчитать не более десятка установившихся поз и движений, но дело в том, что каждый танцор исполняет их в единственной, неповторимой, присущей только ему манере. И вот эта девушка, у которой под свободным, ярким матерчатым балахоном, украшенным по подолу каймой, угадывалось стройное, гибкое тело, целиком отдавалась танцу, как бы вся уходила в далекие глубины зарождения жизни на этих суровых и пустынных берегах. Она прикрыла глаза тяжелыми черными ресницами, полуоткрытый рог светился блеском зубов. Иногда, повинуясь требовательному ритму огромных бубнов, обтянутых отлично выделанной кожей моржового желудка, она застывала, на секунду открывала глаза.

Роберт Карпентер поймал ее взгляд, и его сердце кольнуло чем-то острым, а затем оно наполнилось невесть откуда взявшейся нежностью, и он вспомнил: она танцевала в Улаке! Как она хороша, думал Карпентер, захваченный танцем. Когда девушка улыбнулась. Роберт увидел сверкающий металлический ряд ее передних зубов. Он даже на мгновение зажмурился.

Вечером гостей снова разобрали по семьям, и Пестеров оказался в доме Чарльза Джонсона, местного бизнесмена эскимосского происхождения. Хозяин отличался весьма внушительными габаритами, но еще более внушительной оказалась его жена Эстер, очаровательная мамаша трех сыновей, носивших президентские имена — Никсон, Кеннеди и Джонсон. Хозяйка во все двери проходила только боком, но это не помешало ей приготовить великолепный ужин, главным блюдом которого был вареный королевский лосось. Хозяин открыл небольшой шкафчик и предложил на выбор виски, водку, пиво и вино. Пестеров облизнулся и подумал, что такой запас выпивки не продержался бы у него и двух суток. Соблазн был велик. Полузакрыв глаза, Пестеров согласился выпить бокал белого вина.

— Как белый человек! — усмехнулся хозяин. — У них принято к рыбе подавать белое вино.

Джонсон оказался заядлым охотником. После ужина и кофе, который Пестеров предпочел бы заменить еще одной бутылкой вина или рюмкой водки, Джонсон показал гостю целый арсенал охотничьих ружей — нарезных и дробовых, снегоход, небольшой открытый грузовичок и добавил ко всему, что у него есть еще и небольшой самолет.

Пестеров от такой демонстрации богатства, принадлежащего простому эскимосу, протрезвел и заметил:

— Ты настоящий олигарх, Джонсон!

Джонсон усмехнулся и застенчиво заметил, что он совсем не богат.

— Просто я люблю природу, свою землю.

Еще несколько лет назад Джонсон жил в Калифорнии, хотя его предки охотились на мысе принца Уэльского. Он рано лишился родителей, воспитывался в учебном заведении, как понял Пестеров, вроде наших интернатов, не знает родного языка. В Калифорнии у него был неплохой бизнес — строительство сборных домов. Обычно эти дома предназначались для таких отдаленных районов, как Аляска.

— Последнюю, новую школу в Номе строил я! — с гордостью заявил Джонсон. — А до этого была школа на острове Малый Диомид.

— Я ее видел! — сказал Пестеров. — Я жил у Мылыгрока, и он сообщил мне, что его дом сделан из упаковки, в которой на остров привезли школу.

— Это правда, — ответил Джонсон. — А здесь у Мылыгрока хороший дом и свой магазин сувениров…

От этой новости Пестеров на время потерял дар речи. Магазин у Мылыгрока! Это черт знает что! Как-то само собой подразумевалось, что магазины могут принадлежать только тангитанам, но никак не представителям местного населения.

— Он, наверное, продавцом прирабатывает, — осторожно предположил Пестеров.

— Да нет, он там почти и не появляется, — ответил Джонсон. — Приезжает иногда, пропивает прибыль и уезжает обратно на свой остров.

Вельботы отплывали из Нома ранним утром. На берегу собралась внушительная толпа провожающих. Отягощенные подарками, гости с Чукотки грузились на суда, громко переговаривались с хозяевами.

В толпе провожающих был и Роберт Карпентер. Он преподнес Антонине Тамирак внушительный сверток. Антонина растерянно спросила:

— Что это?

— Это подарок, — смущенно произнес Роберт.

Это был стереофонический кассетный магнитофон.

— Ой, да я и не знаю, — засмущалась Антонина. — Такая дорогая вещь.

Она оглянулась на Пэлята.

— Бери, бери, — кивнул Пэлят.

— Спасибо! — прошептала Антонина и вдруг неожиданно для всех крепко поцеловала Роберта Карпентера и прыгнула в вельбот.

Медленно удалялся аляскинский берег, и люди в вельботах со смешанным чувством смотрели на удаляющиеся домики: вроде бы та же самая земля, те же домики, а жизнь — совсем другая…

 

Глава четвертая

Полковник Дудыкин считал, что поездка местных жителей на Аляску была огромной ошибкой руководства Чукотского автономного округа и особенно его главы — Пэлята. Он довел эти свои соображения до вышестоящих органов и ожидал указаний. Недовольны были и другие деятели администрации округа, особенно первый заместитель Пэлята, бывший секретарь парткома морского порта Виктор Александрович Базаров. На узком совещании он прямо сказал, что соглашение о мониторинге животного мира в северной части Берингова пролива и побережья Ледовитого океана открывает для американской разведки широкое поле для шпионской деятельности.

— Да что там шпионить! — сердито возразил Пэлят. — Воинских частей на полуострове нет. От радиолокационной станции в Улаке остались только развалины. Даже маяки погасли.

В свое время на последние деньги Гуврэльская гидрографическая база накануне навигации заправила маяки, как это она делала всегда. Питание осуществлялось компактными ядерными генераторами, рассчитанными на три года беспрерывной работы. Но на то, чтобы выключить маяки на зиму, уже денег не оказалось. А потом финансирование вообще прекратилось, и чукотские маяки на протяжении трех лет без перерыва работали и днем и ночью в любую погоду, пока не истощили полностью энергетические ресурсы.

Полковник Дудыкин и Базаров сходились во мнении, что местным жителям, чукчам и эскимосам, доверять управление округом нельзя. При этом они ссылались на работы ленинградского ученого, этиогенетика из Института этнографии Академии наук, который указывал на особое строение мозга у представителей коренного населения Чукотского полуострова. Оно якобы оказалось асимметричным. Это считалось достаточным научным фундаментом, чтобы всячески противиться допуску аборигенов к высшим государственным постам. И если кто-то из чукчей или эскимосов получал образование, вел более или менее трезвый образ жизни и поднимал голос, на него сразу же цыкали: мы вам дали грамоту, выучили, привили навыки цивилизованной жизни, а вы… Неблагодарные! Да если бы не мы, вы так бы и жили в темноте и невежестве, ютились в ярангах при свете жирников, а пищу готовили на кострах — со своими несимметричными мозгами!

По этой же причине, когда в начале девяностых годов Чукотка отделилась от Магаданской области, меньше всего интересовались мнением местного населения. И впрямь охотнику из Люрэна все равно, в какое административное деление входит Чукотка. Но вот управителям и чиновникам округа административная независимость от области давала возможность бесконтрольного доступа к немалым бюджетным деньгам. Все эти политические баталии совпали с приватизацией, с упразднением совхозов и колхозов, раздачей в частное владение общественных оленей.

Положение в оленеводстве внушало большую тревогу. Надо было что-то предпринимать.

Пэлят смотрел в круглый иллюминатор вертолета и обозревал осеннюю тундру. Многочисленные озера, ручейки и речушки отражали солнечные лучи, и на землю с высоты без солнцезащитных очков смотреть было невозможно. Стойбище Тутая располагалось на водоразделе Курупкинской тундры. Отсюда одни реки текли в Северный Ледовитый океан, другие — в Берингово море. Хотя Пэлят был родом совсем из других мест — верховья Омолона, он любил и хорошо знал эти места. В них еще сохранилось очарование нетронутой тундры, чистые реки и озера, обширные морошечные поля, простиравшиеся на десятки километров. Сюда еще не дошли золотопромышленники, и в бытность секретарем здешнего райкома Пэлят про себя радовался, когда геологи по осени возвращались из тундры с неутешительными вестями. Конечно, с государственной точки зрения, отсутствие промышленных запасов золота в Чукотском районе было большим минусом, и руководитель вместе с геологами сокрушался и показно огорчался по этому поводу, но внутренне ликовал: беда миновала. Старики сообщали ему о местах, где попадалось золото, иной раз даже приносили самородки, но Пэлят об этом никогда никому не сообщал — ведь сведения были неофициальные, а самородки выбрасывал далеко в море, когда уходил стрелять уток на мысе Кытрыткын.

Тундра ярко желтела, но часто попадались ярко-зеленые пятна и седые прогалины оленьего мха — ватап.

Яранги Тутая стояли на пригорке, на том месте, где они ставились испокон веков. Еще при заходе на посадку Пэлят почувствовал что-то неладное. И понял — на третьем, самом высоком холме водораздела, где раньше располагалось Святилище, зияла пустота. Еще недавно тысячи побелевших от времени оленьих рогов были заметны издали, а тем более с высоты полета. Сегодня здесь было непривычно и пугающе пусто, и от этого пейзаж сразу же стал чужим и холодным.

Когда остановились винты, к вертолету потянулись обитатели стойбища. Большинство из них нетвердо держались на ногах. Тутай, в зеленой камуфляжной куртке и оленьем летнем малахайчике с вырезом на макушке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, выглядел неестественно возбужденным.

— Амын еттык! — радушно воскликнул он и кинулся обнимать гостей, обдавая тяжким духом какого-то кислого варева. Позади него улыбались домочадцы и непричесанная и неумытая жена.

— Что у вас тут за праздник? — строго спросил Пэлят.

— Отдыхаем! — криво улыбнулся Тутай. — От пережитков прошлого отдыхаем!

— От каких пережитков? — удивился Пэлят.

— Наконец-то мы избавились от Святилища, — махнул рукой Тутай. — Помнишь, вон там, на холме целая пирамида оленьих рогов торчала? Худо влияла на наше марксистское мировоззрение. А убрать — руки не доходили. Нашлись добрые люди. Не только убрали пережиток прошлого, но и деньги заплатили.

Недалеко от яранги на длинной привязи паслись ездовые олени. На срезанных под корень рогах темнела запекшаяся кровь.

— А этих зачем изуродовали?

Тутай продолжал улыбаться.

— Те люди, что Святилище убрали, купили и эти рога. Да во всем нашем стаде почти не осталось рогатых. Спилили подчистую. А что? Олени-то теперь все личные, не совхозные. Стадо поделили между всеми. Талигур сказал: теперь вы частные владельцы! Что хотите, то и делайте со своим личным имуществом! Ну, кто пропил оленей, кто так продал за деньги… Тут много прилетало покупателей. Но больше всего за рогами. Порой так и оставляли на земле мертвые туши, спиливали только рога.

Недалеко от яранги, распространяя зловоние, высилась куча заржавевших, вздувшихся консервных банок. Все они были без этикеток.

— Мы их теперь не едим. Животом можно заболеть, а то и вовсе сдохнуть.

Еще недавно зафрахтованный дирекцией совхоза вертолет регулярно снабжал продуктами оленеводческие стойбища. Ящики с консервированными продуктами, мясными и овощными, со сгущенным молоком, чаем, разными вареньями и джемами, трехлитровые банки с соком аккуратно складывались в определенном месте. Все это входило в стоимость произведенного оленьего мяса и другой продукции хозяйства. В тундре не знали, что такое недостаток продуктов. И вообще была такая политика: все лучшее — оленеводам. В Въэне даже был открыт специальный магазин «Оленевод», где отоваривались только приезжие из тундры, да редкие почетные гости округа. В условиях тотального дефицита поход в магазин «Оленевод» считался большой удачей. Там можно было приобрести японский магнитофон, прочные резиновые сапоги, некоторые дефицитные продукты и даже американские сигареты.

Все это кончилось в одночасье, когда совхозы лишились государственного финансирования. Повальный голод пока миновал тундровых жителей, благодаря тому, что кое-где еще оставались олени. Но уже в приморские селения потянулись те, кто оленей продал и съел. Попытки организовать так называемые фермерские хозяйства закончились полным провалом.

Пэлят смотрел на жалкого, полупьяного Тутая, покрикивающего на неопрятную жену и сопливых ребятишек, и жалость сжимала его сердце: что будет дальше? Что будет с этим человеком, который еще недавно олицетворял собой настоящего хозяина тундры и свысока посматривал на приезжих, отягощенных несущественными, на его взгляд, заботами городских жителей и государственных служащих. Тутай сам хоть и числился старшим пастухом совхоза, но был свободным человеком и настоящим хозяином большого оленьего стада, унаследованного от предков. В советское время в подпитии он хвастался, что, хотя формально олени и принадлежат совхозу, однако настоящим владельцем является он, Тутай.

Пэлят понимал, что без этого чувства настоящей собственности вести оленное хозяйство трудно. Но почему случилось так, что когда люди и впрямь стали собственниками оленей, они так быстро расстались с ними, распродали, пропили их? Он спросил об этом Тутая за обедом.

— Потому что ворованное стараются поскорее сбыть с рук! — сердито ответил Тутай. — Те, кому отдали в собственность оленей, — пояснил он, — никогда не были настоящими их хозяевами.

— А разве в стаде у них не было личных оленей? — спросил Пэлят.

— Десяток, от силы два десятка. И их берегли. Бывало, нападут волки и почему-то задирают совхозных, личных не трогают… А тех животных, которых приватизировали, как бы случайно нашли. Они свалились неожиданно, как выигрыш на старую облигацию Вот почему и постарались избавиться от них поскорее — а вдруг эти московские тангитаны, которые придумали приватизацию, одумаются и все отменят?

— А что же дальше делать?

Тутай удивленно посмотрел на Пэлята. Он никогда не видел большого начальника в такой растерянности. Обычно люди из власти знали, что делать, как жить, даже когда проводить гон и отел в тундре. На все у них был готовый ответ. А если они сразу не могли что-то решить, на то у них была партия со съездами, пленумами, совещаниями, решениями и марксизм-ленинизм…

Заварили крепкий чай. Хозяйка добавила какие-то неведомые гостям, выросшим в интернате, тундровые травы. От двух чашек хозяин окончательно протрезвел:

— Пропадем мы в тундре, если не одумаемся. Не надо было раздавать оленей! — отрубил Тутай. — Все знали, что олени — собственность нашей семьи. Издревле. Наш предок в войне с коряками отбил у них стадо и пригнал сюда, на водораздел Курупки. Жил и кормил множество тундрового народа, позволял им пасти своих личных оленей на своих пастбищах. Это прапрадед, потом и прадед, и деды наши владели, и ни у кого не было сомнений. Когда американцы вознамерились купить наших оленей, чтобы разводить их на Аляске, мой дед сказал: «Это все равно что нас самих купить». И не продал ни одного оленя, хотя ему предлагали большие деньги. Потом пришла коллективизация. Деда арестовали, увезли. Сделали сначала товарищество, потом колхоз. Но все знали, чьи изначально олени. А когда дед вернулся, собрались в нашей яранге все пастухи и бригадир Эттувги, он же секретарь парткома нашего стойбища, и сообщили ему, как берегли и умножали стадо. Дед сильно похвалил всех и одарил каждого пятью важенками! Все знали, что эти государственные, совхозные олени на самом деле — его! Его звали Тымнэкэргытагин. Мы его похоронили у Святилища, которое недавно продали… Эх, что мы делаем!

Вертолетчики заторопились.

Пэлят кинул последний взгляд в иллюминатор, на три яранги, покрытые белой оленьей замшей, на одинокую фигурку Тутая, стоявшего у своего древнего жилища в камуфляжной куртке и в ярко-красных японских резиновых сапогах, и почувствовал тоскливое бессилие от невозможности помочь этим несчастным людям.

В Кытрыне его тотчас позвали к телефону.

Ожидался самолет из Нома с представителем правительства США Робертом Карпентером. Надо было ехать встречать гостя. Но прежде глава местного районного Совета Франтов пригласил Пэлята на обед. Столовая располагалась в здании полуразвалившейся гостиницы. В углах пустого обеденного зала открыто копошились крысы. Стол был накрыт в так называемом баре, специальном закутке, когда-то предназначавшемся для кормления высшего местного начальства и знатных гостей. На полках красовались бутылки самого разного калибра, пиво в банках и в бутылках, во вместительных емкостях в виде бочонков. Пэлят прекрасно знал, что большая часть этих напитков самая настоящая отрава, основу их составлял неочищенный спирт китайского и еще черт знает какого происхождения.

К трапезе присоединились Михаил Меленский и Владимир Чейвун, высокий красивый мужчина в зрелых летах, с небольшими холеными усиками, владелец и капитан морского суденышка типа «дора», на котором предполагалось плыть в бухту Гуврэль встречать американского гостя. Владимир происходил из Нунакмуна, там прошло его детство, и он был типичным морским охотником. Из местных жителей, он один из немногих всерьез воспринял позволение новых российских властей жить по собственному разумению. Он отделился от кооператива «Нувукан» и построил охотничий домик в бухте Пинакуль, на противоположном от районного центра берегу залива Кытрын.

Дора уходила с причала ранним утром. Явился пограничный наряд в полном составе, во главе с начальником заставы. Хотя все, кто находился на суденышке, были давно знакомы, пограничники с умнейшим видом проверили документы, внимательно сличая фотографии на паспортах с их владельцами. Документ Чейвуна представлял собой жалкое зрелище — какой-то комок красной корки с захватанными, засаленными листами. Поймав взгляд Пэлята, Чейвун виновато произнес:

— Да никакой документ не выдержит! Вот отплываю на другой берег — проверяют паспорт, возвращаюсь через полчаса снова требуют документ. И так бывает на дню шесть-семь раз!

Пэлят вопросительно посмотрел на капитана.

— У нас приказ, инструкция, — пояснил пограничник. — Сколько требуется, столько раз и будем проверять. Такой порядок.

— Сколько дурацких инструкций, приказов издано и исполняется по всей нашей огромной стране! — не выдержал Пэлят. — Занимают людей совершенно бесполезным делом и при этом с таким видом, будто исполняют что-то важное, государственное!

Матросом на суденышке плыл местный житель бухты Лаврентия Василий Доджиев. Его дед, ингуш Магомет Доджиев, в начале века добрался до Аляски в поисках золотого счастья и едва не расстался с жизнью в кровавой битве за клочок галечного берега на окраине Нома. На корабле торговца Олафа Свенссона переплыл Берингов пролив и высадился в Нувукане. Невероятно худой, чернявый, живой и общительный Магомет сразу же получил прозвище Тощий и впоследствии не только был известен по всей Чукотке под этим именем, но и откликался на него. В Нувукане его пленила местная красавица Чульхена. Она влюбилась в Тощего и перебралась к нему жить, в небольшую дощатую пристройку к лавке Роберта Карпентера, торгового агента Олафа Свенссона. Лицо Чульхены украшали идущие по щекам синие линии широкой татуировки, по подбородку шли борозды, подчеркивающие мягкий его изгиб. Именно эта татуировка и являлась главной чертой, украшающей девушку, делающей ее заметной красавицей на обоих берегах Берингова пролива. Дети рождались у необыкновенной четы с регулярностью и неизбежностью времен года. Из сыновей более всего, по словам знавших Магомета, на отца походил Алихан. В свою очередь Алихан взял в жены опять же нувуканскую красавицу Атук, уведя ее от Инки, секретаря райкома комсомола. Василий был младшим у Алихана и Атук. От своих предков он унаследовал большое женолюбие, кавказскую стройность и умение приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам. За свою жизнь он переменил десятки профессий. В настоящее время он числился вольным фотографом, но был незаменим как член всяческих комиссий, жюри, спортивный судья и народный заседатель. Летом большую часть времени проводил на доре своего друга Владимира Чейвуна, бил моржа и запасался на зиму копальхеном. Это обеспечивало ему независимость от продовольственного снабжения районного центра: как истинный чукча он знал, что копальхен не даст ему умереть с голоду, даже если не будет ни хлеба, ни круп. Кроме того, Василий Доджиев был удачно женат на продавщице местного магазина.

Справа по борту прошли заброшенные села Яндагай и Аккани. К наступлению темноты обогнули мыс, на котором светились огни когда-то самого богатого чукотского села Люрэн, центра совхоза имени Ленина.

Моржовое хрюкание сопровождало суденышко у далеко выдающейся в океан косы старого Чаплино — Уназик.

Меленский и Пэлят сидели на палубе, пили заботливо приготовленный Василием чай.

— В Номе я купил современную карту Чукотки, где обозначены все когда-то существовавшие села, — сказал Меленский. — Просто поразительно, как густо был населен Чукотский полуостров! Почти на каждом мысу стояла хотя бы одна яранга. Помните, был такой план — переселить неперспективные села в районные центры?

— Хорошо, что не успели осуществить такую глупость, — заметил Пэлят, силясь разглядеть в кромешной темноте хотя бы огонек полярной станции или пограничной заставы на Чаплинской косе.

— А мыс Чаплина на той карте носит название Индиан пойнт. — продолжал Меленский, — мыс Дежнева — Ист кэйп, Восточный мыс… Я слышал, что в Москве возвращают некоторым улицам старинные названия, а Ленинград снова будут называть Санкт-Петербургом. Может быть, нам тоже походатайствовать о возвращении некоторым географическим пунктам исконных чукотских названий?

— Тангитаны на это не пойдут, — убежденно ответил Пэлят. — Да и других дел невпроворот… У меня из головы не выходит стойбище Тутая. Как им помочь?

— Иногда думаю, что нашим людям надо хотя бы раз пережить полный крах, — сердито заметил Меленский. — Получить жестокий жизненный урок и навсегда отучиться ждать помощи извне, от государства, от правительства. Выросло целое поколение чукчей и эскимосов, которые не изжили в себе иждивенческих, интернатских привычек — питание, одежда, все за государственный счет…

— Все равно жалко людей…

— Вон Чейвун. — Меленский кивнул в сторону капитана, маячившего в рубке за штурвалом, — сумел завести собственное дело. Правда, ему это стоило крови и нервов. Как на него орал Франтов: мы вас, чукчей, научили, дали образование вам, вызволили из темноты и невежества, дикости, а ты еще смеешь называть меня бюрократом!

Пэлят с Меленским угомонились только под утро и встали, когда кораблик при мутном туманном рассвете огибал Пловерскую косу с чернеющими на галечном берегу остовами заброшенных суденышек.

Бухта Гуврэль встречала редко светящимися огнями и нагромождениях тесно поставленных на крутом берегу бетонных пятиэтажек. Как и повсюду на Чукотке, из-за нехватки топлива электростанция работала вполсилы, свет в домах включали лишь на несколько часов в сутки.

Дора обошла единственное разгружающееся судно, углевоз «Караганда», и мягко подошла к стенке причала, принадлежащего Гидрографической базе. На берегу гостей встречал глава местной администрации Бамбурин и еще несколько человек, еще не совсем проснувшихся и даже не успевших побриться.

— А у нас государственный переворот! — с непонятным оживлением сообщил Бамбурин.

— В районе? — спросил Пэлят.

— Почему в районе? В России…

Пэлят внимательно всмотрелся в Бамбурина. Он слышал, что глава Гуврэльского района в последнее время сильно закладывал, и даже стоял вопрос о его замене.

— У нас телевидение не работает, по радио сообщили…

— По «Голосу Америки», — подсказал один из встречающих. — Да и наш гость тоже подтвердил, что в России произошел переворот. Горбачева изолировали в Крыму, на его даче, объявили больным, а во главе страны назначен ГКЧП.

— Кто это?

Пэлят никак не мог уразуметь происходящего: уж очень все дико звучало и походило на бред не до конца протрезвевшего Бамбурина.

— Вы получали какие-нибудь указания из Въэна?

— Телефон не работал, только что исправили… Но там никто не отвечает Дозвонился до Базарова, тот молчит. Дудыкин прикинулся больным и тоже говорит, что ничего не знает. Похоже, что все ждут, что вы скажете.

Бамбурин вопрошающе уставился на Пэлята.

Государственный переворот… Может, и впрямь это случилось. Ведь сколько недовольных действиями Горбачева, демократизацией и гласностью. Такое впечатление, что из огромного государства вынули хребет, и оно стало разваливаться на куски. Через несколько дней должны были подписать Союзный договор, устанавливающий новые взаимоотношения между союзными республиками, дарующий независимость прибалтийским республикам… Проще говоря, упразднение Советского Союза. Такие действия Горбачева не находили в душе Пэлята отклика. Но, воспитанный на партийной дисциплине, Владимир Пэлят вынужден был публично одобрять действия партии и правительства.

Начальник пограничной заставы сообщил, что телевизор у них работает и первая программа выходит через полчаса.

— Я поеду смотреть телевизор, — распорядился Пэлят, — а ты, — обратился он к Меленскому, — займись гостем.

Гость жил в райкомовской гостинице, двухкомнатной квартире, на «Семи ветрах». Так назывался район поселка чуть выше воинского склада, который из года в год охраняла рота солдат во главе с майором. Что там в этом складе — никому не было ведомо. Может быть, старые боеприпасы времен Отечественной войны или обмундирование, либо продовольствие. Склады имели свою автономную котельную. Последний командир Махмудов соорудил теплицу, использовав брошенные материалы, разное бесхозное оборудование. Каждого приезжавшего начальника он угощал свежим картофелем, помидорами и огурцами, накрывая стол прямо в теплице. При этом он замечал, что сама по себе теплица — это свидетельство вопиющей бесхозяйственности местных властей. Весь материал валялся под снегом, в грязи. «Государственное имущество!» — восклицал Махмудов. Местные власти за это дружно ненавидели Махмудова, но не отказывались от его даров в революционные праздничные дни.

На завтрак иностранному гостю была предложена свежая клубника со сгущенными сливками, растворимый кофе, тосты, варенье из морошки, сливочное масло и яйца.

Роберт Карпентер сидел за столом и внимательно слушал транзисторный приемник.

Налив гостю кружку кофе, он спросил:

— Вы что-нибудь понимаете?

Меленский пожал плечами.

— А что говорят ваши? — спросил Меленский.

— Сообщают, что Горбачев блокирован в Форосе, на своей крымской даче, у него выключена связь, и делегация ГКЧП, вернувшаяся от него во главе с председателем КГБ Крючковым, утверждает, что Горбачев серьезно болен и не может исполнять обязанности президента. В Москве танки, бронетранспортеры, введен комендантский час… А вот новое сообщение: Президент Российской республики Борис Ельцин объявил переворот незаконным… А членов ГКЧП назвал изменниками и государственными преступниками. Многие главы местных администраций поддержали его. Но немало и таких, кто встал на сторону гэкачепистов. Ельцин призывает народ не подчиняться распоряжениям мятежников. Многие телевизионные каналы не работают, передают вместо новостей балет Чайковского «Лебединое озеро». Ельцин обещает, что в скором времени Горбачев будет освобожден и вернется к исполнению своих обязанностей.

И хотя Меленский был в полной растерянности, он внешне держался невозмутимо и внимательно слушал вместе с Робертом американское радио.

Послышался телефонный звонок.

Это был Пэлят. Он сообщил Меленскому, что срочно возвращается на вертолете пограничников в Въэн и оставляет Карпентера на его полное попечение.

— Поразвлекай его. Съездите на озеро Аччен, к Таврату на рыбалку. Транспортом обеспечит Бамбурин.

На озере Аччен рыбачил старый знакомый Меленского Таврат, бывший морской охотник из Люрэна. Лет десять тому назад он неожиданно для всех ушел на Аччен, добровольно возложив на себя обязанности рыбака. Несколько раз жена пыталась вернуть его в село, но Таврат был непреклонен и, похоже, доволен своим новым положением. Он ловил рыбу летом и зимой, зарабатывал значительные по тем временам деньги, которые тратил на обустройство своего одинокого жилища. В нем была радиостанция, небольшой генератор, баня и всегда достаточный запас бензина и угля. В прошлом году он приобрел снегоход «Кавасаки», заплатив за него огромные деньги.

До берега Аччена добрались на вездеходе.

Вечером Таврат угостил приезжих великолепной ухой и запеченным на углях лососем.

Сидели у костра, благо комариное время кончилось и тишина, нарушаемая лишь голосом транзистора, распространилась во всей засылающей тундре.

— Я про переворот услышал еще вчера, — признался Таврат. — По радио. «Голос Америки» сообщает, что вокруг главного правительственного здания в Москве собрались тысячи людей и требуют возвращения Горбачева в Москву. Снаряжается самолет во главе с вице-президентом Руцким в Крым для вызволения пленника.

Таврат слышал, что Россия собирается стать настоящей капиталистической страной, как Америка. А так как все капиталистические страны злейшие враги советских людей, то Россия как бы становится злейшим врагом самой себе. Однако Роберт Карпентер внешне не проявлял никакого капиталистического хищничества, разве только был азартен в рыбной ловле, а, получив дробовик, отправился на резиновой лодке на островок, чтобы подстрелить на вечер уток.

Оставшись наедине с Меленским, Таврат подозвал его к берегу и показал три грузила на ставной сети. Внешне они почти не выделялись среди других камней, покрытые илистой зеленью, но отличались очень заметной тяжестью. Сердце Меленского екнуло. Он поскреб лезвием карманного ножа поверхность необычного грузила, и под слоем илистого налета сверкнул металл.

— Золото? — осторожно спросил Таврат.

— Похоже, — тихо ответил Меленский.

Несколько лет назад ему довелось побывать на прииске Комсомольский в верховьях реки Чаун. Когда-то рыбная, прозрачная река представляла нынче поток густой жидкости цвета какао от истока почти до устья. Еще издали был слышен металлически резкий, жесткий стон огромной драги. А сама она возвышалась над тундрой наподобие доисторического чудища. Начальник прииска показал Меленскому рекультивированный участок тундры на фоне рукотворного лунного пейзажа площадью несколько десятков квадратных метров и грустно сказал: «Чтобы возвратить тундре первоначальный вид, как нам предписано законом, мы должны затратить на это всю полученную прибыль, и даже этого не хватит. Так что по большому счету дешевле — ничего здесь не добывать и все оставить, как есть».

Нетрудно представить, во что превратятся берега этого чудесного озера, когда сюда придут сначала геологи, за ними промышленники с машинами, драгами, вездеходами, рвущими тонкими слой почвы, создаваемый природой столетиями.

Меленский отвязал тяжеленные грузила от сети, повесил обыкновенные камни, а снятые самородки забросил далеко в озеро, на самую глубину.

Вечер долго сгущался над темнеющими водами озера Аччен. Как в зеркале отразились окрестные желтеющие холмы, чуть выше еще светлое небо. Но самой поразительной была тишина, ощутимо густеющая вместе с темнотой.

На Аляске тоже остались такие нетронутые места, вспоминал Роберт Карпентер. Но здесь чистота и невинность природы казались ему какой-то особенной, первозданной. Словно рука творца только что закончила свое творение, и святость чувствовалась во всем окружении. Но если что-то откроют здесь — золото, нефть, газ — вся эта первозданность полетит к чертям собачьим, и здешняя природа вмиг потеряет свою чистоту и невинность. В тундре это особенно заметно. Может быть, потому, что зелень лесов скрывает урон, нанесенный хищнической эксплуатацией. А здесь самый высокий кустарник не выше колена.

Он готов был просидеть всю ночь на берегу озера, наслаждаясь удивительной тишиной и спокойствием, но голос Меленского из темноты позвал его. Роберт Карпентер вошел в избушку, разделся и улегся на чистую простыню, постеленную на оленью шкуру. Приготовившись к долгой бессонной ночи, он тут же провалился в забытье и проснулся, когда утреннее солнце пробилось сквозь маленькое оконце.

После завтрака прослушали последние известия. События разворачивались с необыкновенной быстротой. Министр обороны маршал Язов приказал воинским частям покинуть Москву. Путчисты, как их называли иностранные радиостанции, во главе с вице-президентом Янаевым и главой КГБ Крючковым снова полетели в Крым к Горбачеву. Во многих городах страны проходили митинги. На одних поддерживали ГКЧП, на других выражали поддержку Горбачеву и одобряли действия Ельцина. В Крым направился освобождать Горбачева вице-президент России, боевой генерал, герой афганской войны Александр Руцкой.

— Похоже, что они проиграли, — заметил Карпентер, имея в виду путчистов. Он это понял по тону американских комментаторов.

Несколько раз Меленский пытался соединиться с бухтой Гуврэль, чтобы вызвать какой-нибудь транспорт для возвращения в районный центр. Но там, похоже, начальство пребывало в такой растерянности, что в ответ он слышал только полупьяное бормотание Бамбурина и извиняющийся голосок его секретарши, которая, разумеется, ничего определенного не могла сказать.

Роберт Карпентер как мог успокаивал Меленского, уверяя его, что ему очень нравится пребывание в тундре, рыбалка и охота на уток.

— Когда мне еще доведется так провести время! — смеялся Роберт. — К тому же начальство платит мне солидные суточные.

Наконец радио сообщило, что Горбачев вместе с семьей благополучно возвратился в Москву, а путчисты арестованы. Министр внутренних дел Пуго покончил с собой вместе с женой. Сообщали еще о других самоубийствах.

У озера появился долгожданный вездеход.

— Будут запрещать компартию, — хмуро сообщил вездеходчик Володя. Много лет он возил первого секретаря райкома и был человеком в округе значительным и влиятельным. Теперь он чуял, что настают другие времена и простой персональный шофер партийного секретаря уже не такая важная фигура.

По дороге Меленский пытался выяснить подробности о раскладе политических сил в округе, но Володя отвечал коротко и невнятно.

— Похоже, что Пэлята будут отстранять от должности.

— Почему?

— Вроде бы он поддержал ГКЧП.

— А кто вместо него?

— Упоминают его первого заместителя Базарова Виктора Александровича.

— А в вашем районе?

— Пока на место Бамбурина никто не претендует. В вашем Чукотском районе на первое место выдвигается Франтов.

В бухте Гуврэль пришлось пробыть почти неделю в ожидании оказии в Кытрын. Меленского беспокоила бездеятельность гостя, и он не знал, чем его занять. Съездили в Новое Чаплино, оттуда вельботом в старое Чаплино, где бедного Роберта бдительные пограничники продержали два часа, не выпуская его на берег. Съездили на Кивакские горячие источники, на рыбалку в бухту Румилет.

Роберт мог бы уже возвратиться в Ном, вызвав чартерный рейс местной авиакомпании. Но ему хотелось попасть в бухту Кытрын и увидеть Антонину. Образ ее не выходил у него из головы, и он понимал, что находится во власти настоящего нарастающего чувства. Чаще всего она представлялась ему танцующей древний эскимосский танец, с полузакрытыми глазами, с черными волосами. Даже улыбка, освещенная сиянием стальных зубов, казалась ему милой, полной доброты и нежности. Как она удивилась и обрадовалась, получив подарок. Она вся засветилась, и взгляд ее, брошенный на Роберта, показался ему обещанием любви и нежности.

Все, что было до этого в жизни Роберта Карпентера, — десятилетняя супружеская жизнь, подарившая ему двоих детей — мальчика и девочку, мучительный бракоразводный процесс, мимолетные связи — все это отодвинулось далеко в прошлое, и единственная женщина, которая ему ныне желанна и снится по ночам, была Антонина Тамирак.

Однако в разговоре с Михаилом Меленским он ни разу не упомянул ее, все больше напирая на необходимость лично посмотреть все мысы и предполагаемые пункты, где должны были располагаться наблюдатели за миграцией крупных морских млекопитающих. Он тщательно изучил список предполагаемых наблюдателей, обратив внимание, что все они представляли коренных жителей, морских охотников.

— Это будет хороший повод оказать материальную помощь, — заметил Роберт, узнав, какие мизерные пенсии получают чукчи и эскимосы. Он вообще не мог представить, как можно прожить на сумму, эквивалентную пятидесяти долларам. Это всего раза два сходить в третьеразрядный ресторан. А чем платить за жилье, электричество, телефон и другие услуги? Или это осталось бесплатным, как в советские времена?

— Живем в долг, — туманно ответил Меленский. — Иногда из округа подкидывают какие-то денежки… Наш кооператив надеется только на себя. Все мы давно перешли на местные продукты — мясо моржа, кита, лахтака и нерпы. Заготавливаем запасы на зиму, пользуясь древними технологиями. По большому счету могли бы обходиться и без картофеля и овощей. Наши старые женщины еще помнят, как консервировать на зиму тундровые растения, ягоды, дикий лук… Конечно, тяжелее приходится приезжим, русским. Когда кончаются привозные продукты, они буквально начинают голодать.

— А почему они не едят местную пищу! Насколько я знаю, свежее моржовое и китовое мясо намного лучше, питательнее и здоровее, чем новозеландская баранина, которая за время транспортировки превращается почти в мыло.

— Мне кажется, тут несколько причин, — подумав, ответил Меленский. — Первое — пища непривычная. Второе — им кажется унизительным опускаться до уровня местного населения. Они думают, что, поев моржатины или китятины, они становятся настоящими дикарями… Поэтому только когда им совсем невмоготу, они тайком снисходят до местной пиши.

— Вот это настоящая дикость! — воскликнул Роберт Карпентер.

— Что тут поделаешь? — пожал плечами Меленский. — Ведь каждый приезжающий сюда тангитан чувствует себя прежде всего носителем высшей культуры, не говоря уже о том, что совершенно убежден в изначальном своем превосходстве. Даже последний изгой, выгнанный отовсюду, освободившийся зек, какой-нибудь сексуальный маньяк, соблазненный скабрезными рассказами о якобы широко распространенном на Чукотке обычае уступать гостю свою жену, считает себя выше местных. К ним надо прибавить полчища чиновников. Ведь бюрократия на Чукотке строилась по общесоюзной схеме. Сначала должен существовать партийный аппарат, потом аппарат советской власти, за ним комсомол, управления почти всех министерств от водного хозяйства до шоссейного. Дорог в Чукотском районе всего тридцать километров, а существует целый аппарат — начальник, его заместитель, секретарь, бухгалтерия, инженерный отдел, потом профком и так далее… Все эти люди сегодня оказались не у дел. И они тайно надеются, что в конце концов эта игра в перестройку кончится и все вернется на круги своя.

— Но, похоже, их надеждам не суждено сбыться, — заметил Роберт.

Ему все больше нравился этот этнически чистый европеец, оказавшийся большим чукчей, чем иные коренные жители этой окраины России, особенно пробившиеся во власть. Он чувствовал внутреннее родство с ним, ощущение того, что они оба живут на предназначенной для них земле. И все эти проблемы, особенно те, от которых зависело будущее коренных народов, непосредственно касались их, одинаково заботили…

— Мы сделаем так, — деловитым тоном предложил Карпентер. — Большую часть средств пустим на покупку снаряжения — суда с быстроходными моторами, оружие, навигационное оборудование… Я связывался с военными из военной базы на острове Кадьяк. Они согласны безвозмездно отдать не только подвесные моторы и устаревшее оружие, но и поделиться запасами продовольствия. По закону эти запасы у них обновляются каждый год, а прежний запас им часто некуда девать. Должен сказать, что наше правительство снабжает своих военных далеко не худшими по качеству и питательности продуктами. Кроме того, я обращусь в благотворительные организации Аляски с просьбой оказать гуманитарную помощь жителям Чукотки. Подключу свою сестру Сьюзен. Она человек энергичный.

— Да, это было бы прекрасно! — воскликнул Меленский.

И впрямь это было бы настоящим спасением для людей, брошенных советским государством на произвол судьбы.

Под утро при попутном ветре поплыли в бухту Кытрын.

Роберт Карпентер стоял на носу вельбота и отмечал на карте приметные мысы, места, где должны быть установлены наблюдательные посты. Берега еще были покрыты зеленью, но кое-где уже пробивалась желтизна и красный, словно ржавчина, каменный мох, покрывающий прибрежные скалы.

Созерцая проплывающие мимо берега, Роберт осознавал, что наконец-то приходит к нему чувство своего места на земле. Подспудное ощущение некоторой собственной неполноценности уступало место чувству уверенной принадлежности к этой земле. Неужели для человека так важно это? Даже дед Роберт Карпентер едва ли мог сказать: вот она, моя родина. Будучи австралийцем, он много лет провел в Америке. Вот бабушка Элизабет, она точно знала, где ее корни. Мама, явная полукровка, так и не могла определить свою этническую принадлежность, как, впрочем, и отец, то ли швед, то ли норвежец, периодически то появляющийся, то исчезающий в Номе, пока окончательно не сгинул неведомо где. Во всяком случае, Роберт Карпентер никогда его не видел, кроме как на фотографии…

Вельбот обогнул слегка выдающийся в море мыс Кытрыткын, проплыл мимо грузового причала и мягко ткнулся носом о галечный берег залива Кытрын, напротив корпусов районной больницы.

Встречающих было всего несколько человек, не считая уже примелькавшихся пограничников, и среди них Роберт увидел с забившимся сердцем Антонину Тамирак.

 

Глава пятая

Василий Ямрон относился к Антонине как к родной дочери и, даже по сравнению с младшими, особенно выделял ее и баловал. Девочка с малолетства отличалась красотой, и Ямрон надеялся на то, что она получит хорошее образование и, возможно, даже станет учительницей. Сам Василий Иванович закончил Въэнское педагогическое училище в начале пятидесятых, а в те годы для эскимоса из Нувукана это было величайшим достижением. И Ямрон решил устроить свою жизнь по образу и подобию приезжих русских. Прежде всего он запретил говорить в семье на родном языке, изгнал из меню местные продукты и снисходил до моржового и нерпичьего мяса, только если в магазине уже кончалась тушенка или привозная новозеландская баранина. Ямрон много читал, отдавая предпочтение русским классикам. Антонина, еще не умея читать, уже знала наизусть несколько стихотворений Пушкина.

Ей было лет пятнадцать, когда в голове учителя Ямрона произошел какой-то переворот. Это как раз совпало с его выходом на пенсию. Он вдруг велел всем в доме говорить только по-эскимосски, начал есть моржовое и нерпичье мясо, а жену по осени заставлял ходить в тундру собирать коренья и квасить на зиму листья золотого корня и других съедобных растений. Зимой вместо пальто демонстративно носил кухлянку, а летом, в сырую погоду, надевал невесть каким образом сохранившийся плащ из моржовых кишок. Поскольку Ямрон выделялся среди серой чиновничьей толпы районного центра своим экзотическим одеянием, он стал непременным и желанным героем передач центрального телевидения и раз даже попал в программу японского телевидения «Эн-Эйч-Кэй». Он не упускал случая выступить на митингах и собраниях и говорил только на родном языке, отказываясь переводить. Этим он сильно смущал кагэбешников, от которых ускользала суть антисоветских высказываний бывшего учителя. А он говорил весьма обидные для советской власти слова, обличал местное начальство, погрязшее в стяжательстве, критиковал советские законы, называя их колониальными. Особенно доставалось землякам, достигшим руководящих высот. В свое время от него натерпелся местный выдвиженец Пэлят. Будучи первым секретарем райкома. Пэлят пуще всех вышестоящих контролеров боялся острого языка Василия Ивановича. Кем только не называл его старый учитель: предателем чукотского народа, врагом малых народов, жополизом Коммунистической партии. Особенно обидным было последнее прозвище. И в ответ на это Пэлят назвал старого учителя диссидентом, сравнив его с академиком Сахаровым. Потом Пэлята перевели в Анадырь, избрали депутатом последнего Верховного Совета, но каждый раз, приезжая к Кытрын, он с внутренним трепетом ожидал встречи со старым эскимосским учителем. Узнав о его смерти, Пэлят вдруг почувствовал странное облегчение и устыдился.

Первое супружество Антонины Тамирак закончилось большой дракой между мужем и очередным ее любовником, музыкантом въэнского ресторана, длинноволосым Генрихом. Потом она еще несколько раз выходила замуж. Чаще просто сходилась на короткое время, иногда регистрировалась, но никогда не брала мужнину фамилию, оставаясь Тамирак. От последнего мужа, слесаря Билибинской атомной электростанции Николая Зотова, Антонина попросту сбежала.

В промежутке между замужествами Антонина Тамирак проучилась два года в Биробиджанском техникуме культуры, год в Школе искусств в Магадане. Но предпочитала работать санитаркой в больницах. Ей нравилось ухаживать за больными, носить белый халат. А все свободное время она посвящала своим родным эскимосским песням и танцам.

Ей нравилась беззаботная жизнь. В последние годы она пристрастилась к вину, благо спирт в больнице всегда можно достать. Тамирак пыталась забеременеть. Но безуспешно. Она обратилась к главному гинекологу окружной больницы, полной доброжелательной женщине с большими, мягкими, как моржовые ласты, руками. Тщательно осмотрев молодую женщину, врач сказала: «У тебя все в порядке, милая. Может быть, просто маловато любви?..»

Когда Антонина Тамирак впервые увидела Роберта Карпентера, встретилась с ним взглядом, она вдруг почувствовала внутренний жар. Словно в глубине ее тела зажегся неведомый источник тепла. Такого у нее никогда не было, даже когда впервые выходила замуж, как ей тогда показалось, охваченная неодолимым чувством большой любви. Подарок Роберта заронил тайную, неопределенную надежду, скорее просто мечту: вот приедет к ней этот американец, возьмет за руку и поведет за собой. Куда?

Такие новости необъяснимыми путями сами собой распространяются по Чукотке. Называют это — «торбазное радио». До Антонины Тамирак дошло, что из Гуврэля сегодня должен приплыть на вельботе Роберт Карпентер.

Антонина Тамирак взяла отгул, отдраила комнатку при больничном общежитии, сменила белье на кровати и сама тщательно вымылась в душе. Она не знала, что надеть на себя, пока не остановила свой выбор на цветастой камлейке с широкой красной оторочкой по подолу. Камлейка всегда была торжественным одеянием эскимосских женщин, и Антонина чувствовала, что ни в какой другой одежде она не будет выглядеть нарядной — ни в нейлоновой куртке, ни в кожанке, а тем более в драповом пальто с узкой полоской норкового меха по вороту Чтобы не привлекать внимания и унять нетерпение. Антонина поднялась на холм, где стоял телевизионный ретранслятор, спустилась к морю, вышла на мыс Кытрыткын и долго смотрела на Яндогайский мыс, из-за которого и должен появиться долгожданный вельбот. Солнце стояло над холмами и медленно двигалось на запад, постепенно снижаясь к горизонту.

Глаза цеплялись за каждый проблеск над водой. Несколько раз она принимала за парус белое птичье крыло, а жужжание большого тундрового шмеля за шум мотора.

От мыса Кытрыткын несколько раз прошла по насыпной дороге до причала частных лодок, увертываясь от груженных углем самосвалов: на рейде залива чернел ржавый корпус углевоза «Караганда», баржи возили от него уголь на берег.

Вельбот показался из-за низкого мыса и мучительно долго плыл вдоль берега. Вначале Антонина Тамирак стояла одна, потом к ней присоединились просто любопытные, праздношатающиеся соплеменники, шныряющие по поселку в поисках случайной работы стоимостью ровно в одну бутылку водки. Таких людей в районном центре становилось все больше, они приходили из разоренной, обедневшей тундры, маленьких прибрежных селений. Большинство из них давно потеряли навык к регулярному труду, приученные к тому, что Советская власть не оставит их в беде, не даст умереть с голоду, а уж на бутылку можно и самому заработать.

Вельбот коснулся прибрежной гальки, и вслед за Михаилом Меленским на землю спрыгнул Роберт Карпентер, не сводящий глаз с Антонины. Он так и смотрел на нее, пока пограничники тщательно проверяли его паспорт, задавали ему какие-то вопросы.

Подойдя к Антонине, Роберт нерешительно остановился. Выручила Антонина. Она подала руку и громко сказала:

— С приездом в наш Чукотский район, товарищ Роберт Карпентер!

— Какой он тебе товарищ! — засмеялся Михаил Меленский. — Мистер Карпентер.

— Пусть называет — товарищ, — с улыбкой возразил Карпентер. — Мне так больше нравится. Здравствуй, Антонина. Я очень рад тебя видеть…

— И я, — выдохнула Антонина.

Роберта Карпентера сопровождали в гостиницу Меленский и Франтов. Антонина Тамирак некоторое время шла рядом с гостем, но потом стала отставать, пока не оказалась сзади всех. Уже у порога гостиницы, точнее, обычного жилого дома на улице Дежнева, Антонина остановилась и собралась было уйти, но, оглянувшись, Роберт нашел ее и громко сказал:

— Я хочу, чтобы Антонина пообедала с нами.

В квартире уже был накрыт стол. Франтов, едва скрывая досаду от непредвиденного присутствия лишнего человека, проворчал:

— Ладно, уж раз ты здесь, то будешь хозяйкой…

Несмотря на полное отсутствие продуктов в местных магазинах, стол ломился от деликатесов. На нем стояла миска, наполненная свежезасоленной икрой, на тарелках разложены розовые ломти малосольной нерки, вынутая из банки польская ветчина в подрагивающем желе, перья зеленого лука и салат, явно привезенные из теплицы на Горячих Ключах. Стояла бутылка хорошей водки, бутылка сухого вина, кока-кола и минеральная вода.

— О! — воскликнул Роберт Карпентер. — Я не знал, что вы живете так богато!

— Чукотское гостеприимство! — угодливо произнес Франтов.

— Это даже неудобно! — смутился Роберт. — И очень дорого!

— Ничего, ничего, — подбодрил гостя Михаил Меленский. — Это, так сказать, торжественный обед в честь начала нашего плодотворного содружества.

На горячее была жареная утка с рисом, а на десерт — компот из морошки.

После обеда, отказавшись отдохнуть, Роберт Карпентер попросил Антонину показать районный центр, его достопримечательности.

Понимая, что спорить ни к чему, Франтов строго глянул на Антонину, слегка раскрасневшуюся от выпитого вина:

— Помни: Роберт Карпентер — наш дорогой американский гость.

Антонина Тамирак повела гостя по главной улице, замощенной кое-где раскрошившимся бетоном. Она довольно хорошо знала историю поселка из рассказов своего отчима Василия Ивановича Ямрона, поэтому начала уверенно:

— Когда-то на этой улице стояли в ряд одноэтажные деревянные дома, привезенные сюда в 1932 году. Так начиналась Чукотская культбаза. Идея была — отсюда начать культурное наступление на чукчей и эскимосов.

— Что значит — культурное наступление? Вроде войны?

Антонина засмеялась:

— Поскольку наши народы считались отсталыми и темными, советское правительство сочло нужным в первую очередь насаждать грамоту, шаманов и народных лекарей заменить врачами, привить людям гигиенические навыки…

— Это не так уж плохо!

— Вот здесь стояла школа, рядом интернат, а вон там — больничное здание. Остальные дома — жилье для приехавших русских. На самом краю поселка, за больницей, построили специальный питомник для собак, радиостанцию…

— Дорогая Антонина, — тихо произнес Роберт, осторожно беря под руку девушку. — Я все это мигал в книге Тихона Семушкина «Чукотка»…

— Правда?

— Лучше расскажи о себе…

Антонина некоторое время шла молча. Присутствие и явное внимание американского гостя льстили ей и волновали. Она чувствовала себя почти счастливой. Только почему-то было немного боязно.

— А что о себе рассказывать? — протянула она. — Родилась здесь, в Кытрыне. Говорят, мой отец первый эскимосский летчик и поэт Юрий Анок… Но воспитал меня и вырастил очень хороший человек, Василий Иванович Ямрон… Он был родом из Нувукана, закончил Въэнское педагогическое училище.

— Нет, я просил рассказать о себе, — мягко напомнил Роберт.

— Училась в школе, потом немного в культурно-просветительском техникуме в Магадане…

— Это что такое? — перебил Роберт. — Вроде миссионерской школы?

Антонина засмеялась. И постаралась объяснить.

— Но ты и так хорошо танцуешь и поешь, — сказал Роберт. — Вот только не понимаю — ты училась на педагога, потом на культурного работника, а работаешь санитаркой в больнице?

— Ну, это очень просто… На педагога я так и не выучилась, а руководить культурой не умею и не могу. Даже агитбригадой.

— А это что такое?

— Такая группа, куда входит культработник, киномеханик, фельдшер… Они путешествуют по тундре, читают лекции, показывают фильмы. Иногда они берут с собой фольклорный ансамбль. Я с этими агитбригадами столько раз путешествовала! И на собаках, и на вездеходе, и на вертолете. У нас агитбригадой долго руководил Миша Меленский… А в больнице мне нравится. Больные как дети, им так мало надо, чтобы они почувствовали себя счастливыми! Иногда бывает достаточно только одного слова, и больной может выздороветь. Раньше у нас шаманы могли лечить словом, мне мама говорила… Она меня научила нескольким эскимосским и чукотским словам, и, когда я говорю их больным, они начинают улыбаться… Наверное, во мне есть что-то такое, шаманское… Говорят, мой отец, Юрий Анок, обладал даром лечить словом. Вот почему он стал поэтом.

— У тебя есть его книги?

— Есть маленький сборник… Он сразу на двух языках на русском и эскимосском. Я пыталась разыскать его архив, но он пропал. В последние годы у него не было собственного жилья, он скитался по общежитиям, снимал комнаты…

Роберт и Антонина прошли берегом моря до причала кооператива «Нувукан», где толпились люди, ожидающие охотников с убитым китом. Кит был небольшой, серый, как три больших моржа. Но, главное вдоволь свежего мяса!

Коренные жители явно отличались от приезжих тангитанов, занимающих руководящие должности в районном центре. Из большого начальства на берегу присутствовал Талигур, в черном кожаном пальто и в кожаной кепке. Он громко распоряжался, покрикивал на самых настырных с пластиковыми пакетами:

— Не мешайте! Отойдите! Дадут вам мяса, не волнуйтесь!

— Много народу понаехало из окрестных сел и тундры, — объяснила Антонина. — Там люди голодают, а здесь хотя бы раз в неделю добывают кита. Меленский раздаст мясо всем желающим, бесплатно. А власти недовольны…

— Почему недовольны? — удивился Роберт. — Наоборот, должны быть довольны, ведь он спасает людей от голода?

— Франтов считает, что все должно идти как бы от государства, под руководством отдела социального обеспечения. А так, мол, это нехорошо, нет надлежащего порядка… Начальство озлилось на него.

— Антонина Юрьевна! — окликнул Талигур. — Не кажется ли тебе, что ты надоела гостю?

— Нет, нет! — горячо возразил Роберт. — Она мне совсем не надоела. Я от нее узнал очень много интересного и полезного.

— Мы вам можем дать квалифицированного экскурсовода, Митихину Клавдию Сергеевну. Она заведует местным краеведческим музеем, историк по образованию, говорит по-английски, — предложил Талигур.

— О! Не надо! Я очень доволен! Спасибо! — ответил Роберт.

Талигур все же отозвал в сторону Антонину.

— Ты чего пристала к иностранцу? Смотри, допрыгаешься!

— Я вас не понимаю, товарищ Талигур…

— Вот вызовут тебя в КГБ, тогда поймешь…

В КГБ Антонину Тамирак не вызвали, но в больнице сообщили, что, поскольку медсестер не хватает, ей придется работать не только днем, в свои обычные часы, но и ночью. Нетрудно было догадаться об истинной причине неожиданного уплотнения рабочего графика. Рано утром, еще до того, как проснулись больные, Антонина быстро убрала в палатах, вымыла пол в коридоре и, накинув поверх халата камлейку, вышла на улицу.

С моря слышалось тарахтенье бульдозера, разравнивающего выгруженную на берег угольную кучу, да пронзительные крики чаек над остатками требухи от вчерашнего кита. Пройдя берегом, Антонина дошла до дома, где квартировал Роберт Карпентер. У металлической сварной лестницы, ведущей к входу, дремал милиционер Гизатуллин. Он открыл глаза, испуганно уставился на девушку.

— Ты куда?

— Сюда.

— Не велено пускать к американцу.

— А я не к нему! — уверенно соврала Антонина Тамирак.

— Но не велено пускать именно тебя! — строго произнес Гизатуллин.

— Это кто же так распорядился?

— Начальство.

В бессильном гневе Антонина хотела было уже уйти, но тут медленно отворилась снабженная тугой пружиной входная дверь и показался сам Роберт Карпентер.

— Антонина! Я как предчувствовал, что ты здесь! Мне не спалось, рано проснулся, и я решил перед завтраком прогуляться. Пойдешь со мной?

Гизатуллин стоял в полной растерянности. Такая ситуация не предусматривалась в полученном от начальства приказе. Было велено: не пускать к американскому гостю Антонину Тамирак. А насчет того, что они могут встретиться за порогом дома, про это ничего не было сказано.

— Но я должна возвратиться в больницу, — торопливо сообщила Антонина. — У меня вдруг оказалось очень много работы…

Ни Антонина, ни Роберт не знали, что накануне в здании районной администрации с вывеской «Районкэн эрмэчьыт», что в переводе значило «Районные разбойники (насильники)», прошло секретное совещание, на которое был вызван Михаил Меленский. Предметом обсуждения была Антонина Тамирак. Точнее, ее отношения с Робертом Карпентером.

— Вам известно, что эта молодая особа не отличается высокими моральными качествами? Пьет, путается с кем попало…

Меленский молча слушал Франтова. Ему тоже не очень нравились демонстративно близкие отношения между Робертом и Антониной. Но его больше беспокоило другое: как бы все это не повредило главному делу, ради которого и приехал американец.

— Но и он тоже хорош! — заметил Талигур. — Никакого стыда! У них, на Западе, это называется сексуальная революция. Вы представляете, что будет здесь, на Чукотке, когда это дойдет до нас?

Меленский про себя улыбнулся. Эти блюстители морали сами не очень отличались высокой нравственностью. Талигур привозил после каждого отпуска новую, еще более молодую жену. Местные девушки легко шли на контакты с приезжими, пограничниками. В поселке жило несколько более или менее устойчивых смешанных пар, но ясно было — сожительство это ровно на срок пребывания тангитанского мужчины в поселке. По числу одиноких женщин, воспитывающих детей, Кытрын можно смело ставить на первое место в округе.

— А если у них любовь?

— Любовь! — криво усмехнулся Франтов. — Поставим милицейский пост у подъезда, где живет американец, а с Тоней надо серьезно поговорить. Государственные интересы выше. А если любовь — пусть женятся! В свете нового мышления в международных делах, провозглашенного Михаилом Горбачевым, это приветствуется.

Роберт проводил Антонину до больницы и долго гулял по районному центру, поражаясь картинам разрухи и запустения. Похоже, что в этом поселке со времен деятельности культбазы не было настоящего хозяина. Пятиэтажные дома из бетонных панелей окружали двухэтажные деревянные строения с облупившейся штукатуркой. Но школа внешне выглядела неплохо, как, впрочем, и больничные корпуса. Внушительно смотрелось и административное здание. Зато дом, в котором жили выселенные из Нувукана эскимосы и их потомки, поражал сходством с тюрьмой — толстые каменные стены, крохотные оконца. Удивительно, но при таком суровом климате, где, казалось, надо беречь тепло, большинство входных дверей из тонкой фанеры были разбиты или вообще не закрывались. Грязь на лестничных площадках свидетельствовала о полном равнодушии жильцов к своему жилищу. Но, с другой стороны, по словам Михаила Меленского, квартирная плата была, можно сказать, символической и составляла для него за две двухкомнатные квартиры, одна из которых использовалась как офис кооператива «Нувукан», не больше десяти долларов в месяц, включая плату за телефон и электричество.

Роберт Карпентер завтракал вместе с Меленским. После завтрака предполагался выезд в Пинакуль и Поутэн.

— Я бы хотел внести ясность в один щекотливый вопрос, — медленно подбирая слова, заговорил Роберт Карпентер. — Речь идет о моих отношениях с Антониной Тамирак… Сразу хочу сказать: меня не интересует ее прошлое. Оно меня не касается. Так вот: у меня очень серьезные намерения…

— Собираетесь жениться?

— Может быть… То есть очень возможно.

— Не скрою, ваши отношения кое-кому не нравятся, — заметил Меленский.

Роберт Карпентер густо покраснел.

— Извините, я так увлечен… Ничего не могу поделать с собой… Может, нам надо пока пореже видеться?

— Да уж придется, тем более, что Антонина улетела в тундру…

— Как — в тундру? — Роберт даже встал со стула. — Ничего не сказав мне? Зачем?

— В стойбище кто-то серьезно заболел. Нужен врач и медсестра. Вы знаете, в связи с экономическими трудностями многие медицинские работники покинули Чукотку. Этой участи не избежал и наш район. Людей не хватает. Вот и послали ее. Времени было в обрез: вертолет улетал. Но она просила меня передать вам, что она сегодня же вернется. А мы тем временем посмотрим места для наблюдательных пунктов на Нунямском мысу, на мысе Дежнева, в старом Нувукане. Можно установить еще один пункт — в бухте Поутэн. Там часто собираются молодые серые киты.

Что конкретно случилось в стойбище, трудно было установить сквозь рыдания жены Тутая, шум и треск старенькой радиостанции. Предположительно заболел сам Тутай, что-то у него с головой. «Гэюргытвилин», записал на бумажке молоденький врач Акулов, только что выпущенный в этом году из Хабаровского медицинского института.

— С ума сошел, — так перевел это чукотское слово Василий Доджиев. — Может, это не он, а собака какая-нибудь взбесилась? Тогда надо посылать ветеринара.

Но вертолет уже раскручивал винты.

Стойбище Тутая летовало всегда на одном и том же месте, и летчик хорошо знал маршрут. Встречала гостей лишь жена Тутая и двое чумазых ребятишек.

— Ой! — запричитала она, увидев Антонину Тамирак. — Нам врач нужен, а не артисты… Тутай совсем сошел с ума! Боится, говорит: американцы с ракетой гонятся за ним. Два дня не спит. Прячется на берегу ручья, в кустах…

Антонина побежала к кустам, и оттуда тотчас грянул выстрел. Над головой просвистели летящие дробинки. Антонина от испуга пригнулась и истошно закричала:

— Ты что делаешь! Человека убить хочешь? Сейчас же бросай оружие и выходи из кустов!

— Не выйду! — услышала она рыдающий голос Тутая. — Лучше уходите! Боюсь я вас!

Согнувшись, Антонина отбежала назад к ярангам За зимней нартой, нагруженной высушенными оленьими шкурами, прятался доктор Акулов.

Летчики на сухом пригорке пили чай из термоса. Объяснив ситуацию. Антонина сказала:

— Без вашей помощи не обойтись.

— А это вообще не наше дело, — ответил старший летчик и посмотрел на часы. — Если через сорок минут не управитесь, улетаем.

— Как улетаете? — возмутилась Тамирак. — А больной?

— Я же сказал: это не наше дело, — ровным голосом повторил летчик. — Мы обслуживаем санитарный рейс только в строго оговоренное и оплаченное время. Вы гарантируете дополнительную оплату?

— Как я могу гарантировать? Я всего лишь санитарка… Может, врач? Товарищ Акулов! — позвала она врача.

Подошел Акулов, оглядываясь на кусты, за которыми прятался обезумевший Тутай.

— Я ничего не знаю… Вообще я тут в первый раз и с такими больными не встречался. Не знаю, что делать.

— Попробую уговорить его, — вздохнула Антонина и пошла к кустам.

Ей не раз приходилось видеть таких несчастных, допившихся до белой горячки. Их приводили в районную больницу напуганные родственники. Она знала, что лечить их надо покоем и глубоким сном. Жена Тутая рассказала, что до болезни муж без просыпу пил, благо заквасили четыре двадцатилитровые канистры. Когда брага кончилась, Тутай дня два вообще не спал, ночами лежал с открытыми глазами и вздрагивал от каждого шороха и шелеста ветра. А потом объявил, что американские империалисты выбрали его мишенью для расправы, так как его дед в стародавние времена отказался продавать на Аляску живых оленей. Этот древний случай таился в памяти внука и выплыл в бредовом сознании после многодневного пьянства.

Антонина ласково позвала:

— Иди ко мне. Рядом со мной тебе будет хорошо и никто не посмеет причинить тебе зла…

— Ты врешь! — послышалось из кустов. — Американцы подослали тебя… Я знаю, они тебе сделали подарок, подкупили, чтобы уговорила меня сдаться. Вон и вертолет перекрасили под советский, а на самом деле он американский. Правдивые голоса мне все объяснили.

Антонина удивилась: какие-то обрывки новостей о поездке в Америку все же дошли до тундры, и Тутай даже знал о подарке Роберта Карпентера.

— Тутай, ты меня знаешь… То, что сейчас с тобой происходит, это умственная болезнь от бражки. Бражка помутила твои мозги.

Тутай зловеще засмеялся.

— Вот ты мутишь мои мозги… Отойди, а то выстрелю…

Кусты зашевелились. Антонина не смогла двинуться с места. Она ждала, что вот раздастся выстрел, и она рухнет, окровавленная, на белый ягель. Но и бежать хуже — Тутай мог выстрелить вслед.

— Хочешь, я спою тебе песню? — Это решение пришло неожиданно, и Антонина завела старинную эскимосскую песню о чайке, застигнутой бурей в открытом море. Мелодия была старинная, но поэт Юрий Анок незадолго до смерти написал к ней новые слова:

Антонина долго тянула последнюю ноту и внимательно присматривалась к кустам. Это была невысокая поросль речной полярной ивы, которая обычно встречается по берегам тундровых рек. Ветви ее густо переплетаются между собой, образуя потаенное убежище для бурых медведей, которые рыбачат во время нереста.

Тамирак оглянулась и увидела прячущегося за наваленными на нарту шкурами своего спутника доктора Акулова. Летчики закончили чаепитие и о чем-то оживленно переговаривались. Однако оленеводов не было, видно, попрятались в ярангах.

Даже жена Тутая и ребятишки, и собаки притихли в тревожном ожидании.

— Понравилась тебе моя песня? — спросила Антонина. В ответ она услышала приглушенное рыдание.

Она сделала несколько шагов.

— Не подходи! — услышала она предостерегающий голос. — Застрелю!

— Я знаю, как тебе плохо, Тутай, — принялась увещевать Антонина. — Те голоса и видения, которые тебя преследуют — это все тебе кажется. Ты одурманен бражкой.

— Так я два дня не брал в рот ни капли!

— Но зараза-то осталась… Она тебя и одурманила. Иди ко мне, и пойдем в ярангу.

— Нет, не пойду! — твердо ответил Тутай. — Я останусь здесь, пока американцы обратно не улетят.

— Да какие это американцы! Это наши вертолетчики. Гриша Максимов, Степан Мошкин…

— Они притворяются нашими! Я знаю! Они все могут! Я видел в кино.

Командир вертолета подозвал Антонину и деловито сообщил, что время аренды машины заканчивается, надо возвращаться. Доктор переминался с ноги на ногу.

— Акулов, вы — главный здесь. А я всего-навсего санитарка.

— А что я могу? — беспомощно пожал плечами доктор.

— Сколько вам еще потребуется времени, чтобы уговорить больного? — спросил летчик.

Антонина задумалась.

— Много, — ответила она. — Человек не в себе.

— Мы не можем брать на борт душевнобольного без соответствующего сопровождения.

— Да он не душевнобольной. — возразила Антонина. — У него белая горячка.

— Какая разница!

— Разница есть: он проспится, и все у него пройдет.

— В общем так! — сказал летчик. — Мы улетаем. Сожалеем, но таковы инструкции, а платное время мы уже и так просрочили.

— Я тоже полечу! — вскочил Акулов. — Я не психиатр. Я — хирург.

— Ну и черт с тобой! — выругалась Антонина и пошла обратно к кустам.

— Я здесь, — сказала она таящемуся в кустах Тутаю. — Вертолет улетает… Так что в стойбище не будет ни одного тангитана.

— Спой мне еще…

Антонина запела, и тут прямо над ее головой с громом пронесся вертолет. Тутай выскочил из кустов и выстрелил из двух стволов, но, к счастью, не повредил машину. Чтобы перезарядить дробовик, нужно время. Тамирак бросилась вперед и после непродолжительной борьбы отобрала ружье.

Собрав все свои силы, она столкнула оленевода прямо в бурлящий на камнях ледяной поток. Она знала, что утонуть он не утонет, но холодная вода освежит его и снаружи и изнутри. Тутай заорал, барахтаясь, выполз на берег и уставился на Антонину.

— Что ты со мной делаешь? — запричитал он плачущим голосом. — Совсем жалости у тебя нет.

— Пойдем в ярангу!

Тутай покорно, как побитая собачонка, побрел следом.

Возле яранги, у зимней нарты с оленьими шкурами нашлась оставленная доктором Акуловым медицинская сумка. Тамирак нашла в ней шприцы, успокоительные лекарства, снотворное.

Тутай осторожно и опасливо вошел в чоттагин и сразу же направился к тлеющему костру, над которым висел законченный котел с вареным оленьим мясом. Он жадно припал к краю и долго пил, постанывая, ненадолго отрываясь, и снова пил и пил питательный бульон. Иногда он прислушивался, водил широко раскрытыми глазами по внутренней стороне шатра кочевой яранги, резко оглядывался, словно пытался кого-то застать врасплох.

Он понемногу успокаивался. Заглянул в темную глубину мехового полога, обвел внимательным взглядом все жилище, остановившись на жене, на притихших испуганных детях, и с некоторым облегчением произнес:

— Кажется, они улетели вместе с вертолетом. Я теперь едва могу их слышать. Они удаляются…

— Вот и хорошо. Я тебе сделаю укол, ты выспишься, а утром все будет в порядке.

Тутай дал себя раздеть, уложить в полог на пушистую оленью постель и покорно подставил ягодицу для укола. Хотя по штатному расписанию районной больницы Чукотского района Антонина Тамирак считалась простой санитаркой и отвечала только за чистоту помещений, за годы работы среди больных она научилась всем необходимым процедурам. Она могла поставить капельницу, сделать перевязку, укол, знала, в каких случаях применяются основные медикаменты. Что касается охваченных алкогольным безумием, она знала, как обращаться с ними, как выводить человека из бредового состояния.

Солнце садилось за дальние холмы Курупкинского водораздела. В ярангах разожгли костры, повесили котлы над огнем.

В углу мехового полога громко храпел заснувший Тутай, изредка испуская стон, полный тоски. Жена испуганно оглядывалась, и Тамирак успокаивала ее:

— Ничего. Это у него выходит пьяное безумие.

Старик Омчин принес только что пойманного гольца, которого тут же разделали, порезали и поставили варить.

Перед тем как улечься спать, Антонина Тамирак вышла из яранги. Солнце село за дальние холмы, и вокруг разливалась нежная синь тундровой осенней ночи.

Она долго не могла уснуть, ворочалась на оленьей постели, прислушиваясь к тишине, нарушаемой лишь журчанием ручья и дальними стонами неведомых птиц. Она снова переживала сегодняшний день, поведение доктора Акулова, летчиков и еще раз убеждалась в лицемерии тангитанов. И доктор Акулов, и летчик Максимов, и глава районной администрации Франтов «заботились» о местных жителях до тех пор, пока им платили деньги. Причем немалые. Даже в условиях нынешней разрухи, бесконечных задержек зарплат тангитаны рано или поздно получали свое. Большинство из них всеми правдами и неправдами старались покинуть Чукотку, которую они еще вчера так любили. Возле домов стояли готовые к отправке многотонные контейнеры. Увозили не только нажитое добро, холодильники, мебель, посуду, но даже ухитрялись загружать уголь, кирпичи, доски. Недавно Антонина наблюдала, как мощным краном пытались поднять контейнер, принадлежащий директору банно-прачечного комбината. Один кран не мог справиться, подогнали второй, и только соединенными усилиями двух мощных машин удалось оторвать контейнер, точнее верх. А днище так и осталось на земле, а вокруг рассыпалась мраморная крошка, которой был доверху набит контейнер.

На следующее утро, окончательно протрезвевший, но мрачноватый, Тутай прошелся по всем ярангам и собственноручно вылил в речку остатки и заготовки браги. Потом побрился, тщательно вымылся в холодном потоке и ушел в тундру собирать разбредшихся без присмотра оленей.

Антонина с женой Тутая пытались наладить связь с районным центром. Радиостанция хрипела и выла, но извлечь из нее что-то членораздельное не удавалось.

Погода портилась. К вечеру холодный туман накрыл влажным покрывалом яранги. Значит, определенно, вертолета не будет. Надежда только на вездеход. Больничная машина со снятыми гусеницами стояла беспризорной в гараже, — водитель вместе с контейнерами и семьей отбыл еще в прошлом году в Уссурийск, откуда был родом. В районе было только два исправных вездехода — в Улакской косторезной мастерской и в кооперативе Меленского «Нувукан». Единственная надежда была только на него.

Машина пришла только на четвертый день, когда Антонина Тамирак уже всерьез подумывала пуститься на морское побережье пешком.

— А где Роберт? — прежде чем поздороваться с Мишей Меленским, спросила Антонина.

— Улетел к себе в Америку.

— Навсегда?

— Да нет, он еще приедет. Он тебе оставил письмо.

— Давай скорее сюда! — Антонина протянула обе руки.

— Письмо осталось в Кытрыне.

Как только Роберт Карпентер отбыл в Гуврэль, а оттуда чартерным рейсом в Ном, в Кытрыне появился Дудыкин и прямым ходом направился к Меленскому. Он долго допытывался о намерениях американца, хотел знать буквально каждый его шаг, и особо его интересовали отношения Роберта Карпентера с Антониной Тамирак.

— Но это же их личное дело! — возмущался Меленский. — Может, это любовь?

— Любовь любовью, товарищ Меленский, — зловеще заметил Дудыкин, — но в недавнее доброе время тебе пришлось бы отвечать…

— За что?

— За контакты с иностранцами.

— Но ведь есть решение властей. Межгосударственное соглашение, одобренное Министерством иностранных дел СССР правительством. Вот они, документы, — Меленский выложил перед Дудыкиным зеленую папку и открыл.

— По-иностранному не читаю! — брезгливо отодвинул папку Дудыкин.

— Там дальше — по-русски.

Но Дудыкин не стал читать. Наверняка, копии этих документов у него были.

— Американец больше ничего не оставил? — строго спросил он.

— Инструкции для наблюдателей, перечень оборудования, которое должны срочно перебросить на наш берег, и даже продовольствие. Причем совершенно бесплатно.

— Бесплатный сыр бывает только в мышеловке! Так сказала Маргарет Тэтчер, премьер-министр Великобритании, — изрек Дудыкин, неожиданно проявив удивительную эрудицию. — А какие-нибудь личные поручения, письма?

Меленский сразу понял, к чему клонит кагэбешник. Письмо для Антонины Тамирак Роберт Карпентер передал прямо в аэропорту при свидетелях. Кстати, в незаклеенном конверте. Пока Меленский раздумывал над требованием Дудыкина, тот продолжал:

— По нашим агентурным данным, определенные круги Соединенных Штатов не отказались от идеи присоединения Чукотки. Сто лет назад они купили Аляску. Чукотка всегда оставалась для них недостижимым и лакомым кусочком… А сейчас самое время. Ослабление государственной власти в нашей стране, а министр иностранных дел — грузин Шеварднадзе. Он уже отвалил американцам самые богатые рыбные воды при уточнении границы по Берингову морю. Ты думаешь, за просто так? Сейчас и в России появились люди, которые готовы за бесценок продать Чукотку. Вот уже Гайдар прямо заявил: России Север не нужен. Убыточен! Вот как! Сильно активизировались американцы на Чукотке, сильно! Так что давай письмо! Изучим — обратно отладим. Тем более адресат в тундре, и неизвестно, сколько она там пробудет.

Меленскому пришлось откровенно сказать Антонине, что письмо в КГБ.

Антонина Тамирак ничего не сказала. В своей больничной каморке она достала пузырек со спиртом, развела в стакане и выпила залпом.

 

Глава шестая

Полная луна освещала бухты и заливы южной Аляски, ущелья, языки ледников, поросшие густыми хвойными лесами горные отроги. Земля представала в круглом окошке иллюминатора в первозданной красоте, которую не могли стереть долгие годы старательской добычи золота на этих берегах. Должно быть, до сих пор где-то в укромных складках каменных склонов, вокруг официальной столицы штата Аляска городка Джуно, таятся древние святилища индейского племени тлинкитов, которые считают свое племя по сию пору в состоянии войны с Россией.

Суровая красота пейзажа за иллюминатором ненадолго отвлекла Роберта Карпентера от мрачных мыслей. Со времени отъезда с Чукотки прошло около месяца, но ему так и не удалось связаться с Антониной Тамирак по телефону. Он написал несколько писем, но ему разъяснили на почте, что корреспонденция на другой берег Берингова пролива идет кружным путем, через Европу и Москву.

А сейчас, в условиях неразберихи и экономической разрухи в стране, надеяться на российскую почту может только человек, заведомо желающий, чтобы его письма не дошли до адресата.

Сначала на телефонные звонки в больницу Роберту отвечали, что Антонина очень занята, потом — что она больна и не может подойти. Михаил Меленский разговаривал очень неопределенно, какими-то полунамеками. Роберт догадывался, что Меленский опасается, что его подслушивают, но ведь речь шла совсем не о секретных делах, даже не о деловых отношениях. Надо будет поставить ему в офис телефакс. Правда, телефакс тоже можно перехватить, но вряд ли в нынешних условиях у русских есть такая техника.

Что же случилось с Антониной?

От невеселых раздумий Роберта отвлек маневр самолета, идущего на посадку. Аэропорт столицы Аляски расположен на дне узкой долины, и летчикам приходится спускаться буквально по спирали, чтобы выйти на довольно крутую посадочную глиссаду. Все пассажиры притихли. Многие закрыли глаза, а некоторые, как Роберт, прильнули к иллюминаторам, наблюдая, как самолет едва не задевает крыльями крутые склоны, покрытые вечнозеленым хвойным лесом. На секунду мелькнул зловещим, синим светом язык огромного глетчера, выползшего в долину.

Наконец колеса коснулись посадочной полосы, и все пассажиры облегченно вздохнули.

Гостиница «Баранов», названная именем последнего губернатора русской Америки, выходила окнами на бухту. Но Роберт смог разглядеть живописные окрестности и противоположный берег только ранним утром, когда раздвинул на окнах тяжелые шторы. Горы отражались в спокойной водной глади, пейзаж был умиротворяющий, и Роберту на миг подумалось: хорошо бы здесь купить домик прямо на берегу и поселиться с Антониной Тамирак.

Первая половина дня у Роберта Карпентера прошла в Федеральном доме, где располагались офисы двух сенаторов представителя Аляски в Палате представителей и в Сенате США. На двух высокопоставленных лиц была одна секретарша и одна приемная, а совершенно одинаково оборудованные кабинеты со звездно-полосатыми флагами располагались один напротив другого. Роберт подписывал бумаги, обсуждал вопросы финансирования гуманитарной помощи с высшими чиновниками штата Аляска, а из головы не выходила Антонина Тамирак.

После ланча Роберт вернулся к себе в номер и попытался связаться с заливом Кытрын. После нескольких попыток ответил кабинет главного врача районной больницы На просьбу позвать к телефону Антонину Тамирак сонный голос ответил:

— Она не может подойти к телефону.

— Почему?

— Она больна…

— Как больна? Чем больна? Может быть, нужны какие-то лекарства? Сообщите, я срочно пришлю!

— Все необходимые лекарства у нас есть.

— Болезнь серьезная?

— Как сказать… Для кого серьезная, для кого — не очень…

— Простите, вы не можете сказать определенно?

От волнения у Роберта взмокли ладони, и трубка стала скользкой.

— Это не телефонный разговор.

В Кытрыне, в кабинете главного врача районной больницы, положили трубку.

Почти два дня Роберт Карпентер потратил, чтобы дозвониться до Меленского. То он был в отъезде, то на берегу, на разделке кита, то судил какую-то регату на байдарах.

Наконец, когда на чукотском берегу уже перевалило за полночь, отозвался Михаил Меленский. Взяв себя в руки, Роберт Карпентер прежде всего рассказал о делах, о том, что многие гуманитарные и благотворительные фонды могут в короткий срок собрать продукты и подготовить их к отправке на Чукотку. Учитывая бедственное экономическое положение национальных сел, весь груз может быть доставлен в бухту Гуврэль и в залив Кытрын бесплатно. Что касается оборудования для наблюдательных пунктов, то оно будет также доставлено до наступления холодов и подхода ледовых полей.

— Я не могу дозвониться до Антонины Тамирак. Сегодня мне удалось выяснить, что она больна. Однако на предложение помочь лекарствами говоривший со мной врач ничего внятного не мог сказать… Похоже, и он не знает окончательного диагноза. Мне не безразлична судьба Антонины, и я готов приложить все усилия, чтобы помочь ей вплоть до эвакуации ее сюда, на Аляску. В Номе отличная, недавно построенная больница. Хорошие клиники есть в Фэрбенксе и Анкоридже…

— Думаю, что ничего этого не надо делать. — как-то неуверенно ответил Михаил Меленский.

— Ну, а все-таки что с ней?

— Ничего особенного…

— Ничего особенного, а подойти к телефону она не может… Не понимаю.

— Да тут понимать-то особенно нечего… У нас, на Чукотке, многие болеют этим.

— Чем?

— Алкоголизмом… Одним словом, Антонина вот уже несколько дней пьет.

Эти слова в первый момент буквально оглушили Роберта. Он медленно положил трубку, почему-то проверил, правильно ли он это сделал. Трудно представить, что это юное, нежное создание сидит, бродит или лежит с бессмысленным взглядом, не понимая, что происходит вокруг, изредка дурашливо улыбаясь, переживая внутри себя неведомое другим животное блаженство. Или же мучается в похмельной ломке, лихорадочно изобретая, где можно достать хотя бы глоток живительного напитка, чтобы избавиться от студеной дрожи внутри себя, тремора рук, беспричинного страха. Каждый шорох, каждый непонятный шум громом отдаются в опустошенном алкоголем мозгу.

Такие люди время от времени выползали на улицы Нома, Анкориджа, Фэрбенкса. Иногда попадались и в Джуно, но здесь туземное население, в основном, представляли тлинкиты. На взгляд неискушенного белого человека они внешне мало чем отличались от эскимосов, но Роберт хорошо различал их. И среди тлинкитов было немало хронических алкоголиков.

Существует теория о том, что в организме коренного северянина нейтрализация алкоголя замедлена, а психика его такова, что эскимос, чукча или тлинкит становится хроническим алкоголиком в считанные месяцы. Роберт Карпентер вспомнил тени на улицах городов Аляски, напившихся в стельку аборигенов в канавах возле баров. Алкоголизм стал главной причиной убийств и самоубийств. Нередко из жизни уходили целыми семьями. Пьяных местных девушек насиловали приезжие, количество одиноких матерей росло из года в год. Многие дети рождались с психическими отклонениями. В облике когда-то здоровой арктической нации появились черты вырождения.

Коренные жители Аляски давно поняли, что по большому счету правительству нет никакого дела до спивающихся жителей Арктики. Даже больше: создавалось впечатление прямого попустительства распространению дешевого алкоголя в национальных селах. Ведь чем меньше коренных жителей, время от времени предъявляющих права на земли, тем легче белому человеку нести свое «бремя покорения» сурового края. Пришлось эскимосам Аляски самим решать эту проблему. Сейчас в национальных селах продажа и потребление алкоголя категорически запрещены. Мало того, белый человек тоже не может появиться выпившим. Даже приезжие, как ни странно, в большинстве своем соблюдают местный закон. Во всяком случае, такую картину, которую видел Роберт Карпентер в Улике, Люрэне, невозможно увидеть на острове Святого Лаврентия, на Малом Диомиде, в Уэльсе и в других национальных селах Аляски. Алкоголизм оказался не по зубам современной науке. Хотя, казалось, что тут такого особенного: всего-то требуется найти такое средство, которое бы снимало болезненное влечение к этому неестественному способу получения удовольствия. Может быть, такие способы не так уж трудно найти, но государства не заинтересованы в ограничении потребления алкоголя — слишком большие прибыли они получают от одурманивания и отравления своих народов. Это похоже на то, как политики решают межгосударственные проблемы применением смертоносных видов оружия. Ведь сами политики не воюют, они посылают на смерть своих сограждан, травят их всяческими ядами, в том числе и алкоголем, и при этом ужасно громко кричат о том, как они любят народ, как заботятся о благосостоянии своих граждан, какие они патриоты и радетели благополучия своих стран. Лицемерие политиков особенно явственно видно на их отношении к так называемым малым, аборигенным народам. Права на природные богатства в Советском Союза объявлялись всенародными, общегосударственными. Далекий украинец считался таким же хозяином чукотского золота, как и сам чукча. Но существовало маленькое отличие: чукча не являлся хозяином украинской земли и не имел никаких прав на урожай украинского крестьянина. Правда, и сам украинский крестьянин был таким же подневольным рабом социалистического государства, как и его далекий, тундровый согражданин.

Первым желанием Роберта было срочно лететь в залив Кытрын.

Но прежде надо было закончить дела, собрать гуманитарный груз хотя бы на один рейс. И еще — в Анкоридже Роберта ждала сестра Сьюзен.

После отъезда жены с детьми в южную Калифорнию, почти на границу с Мексикой, Роберт продал их общий дом в окрестностях Сиэтла, года два мыкался по разным углам и держал свое имущество, состоявшее большей частью из книг, в больших картонных ящиках. В Анкоридже Роберт Карпентер снял постоянное жилье недалеко от корейского квартала. Так называли район города, где в небольших дешевых домиках довольно компактно проживали не только собственно корейцы, но и вьетнамцы и китайцы. Именно такой домик арендовал в Анкоридже Роберт Карпентер, и он его вполне устраивал, создавая призрачную иллюзию постоянного места жительства. Теперь он мог расставить книги, диски и грампластинки в привычном порядке.

Еще с улицы он услышал русскую народную песню в исполнении Людмилы Зыкиной: значит, сестра уже приехала.

Сьюзен прибралась в доме, и в гостиной-столовой-кухне пахло домашней едой.

Сестра критически оглядела брата и заметила:

— А ты похудел и осунулся. Нелегко тебе дается эта жизнь в постоянных разъездах.

— Что делать? — пожал плечами Роберт. — Сам сделал этот выбор.

— Но тебе нравится?

— Мне нравится… Чувствую, что могу помочь людям. Могу сделать нечто настоящее, что можно ощутить немедленно.

Они разговаривали за поздним ужином под приглушенный голос, поющий о великой русской реке Волге. Сестра поинтересовалась, выяснил ли Роберт что-нибудь о сокровищах деда.

— Времени на это просто не было, — ответил Роберт. — Пойми, как я буду выглядеть, если начну вдруг интересоваться какими-то валунами? Но все же кое-что мне удалось разузнать. Прежде всего — все валуны, которые использовались в древних ярангах для поддержания моржовых покрышек, пошли на фундаменты новых домов. В Улаке уже давным-давно нет яранг. Их уничтожили еще в начале пятидесятых годов. Сначала строили маленькие деревянные домики на одну семью, потом стали возводить многоквартирные дома. Чтобы не возить издалека камни, для фундаментов использовали старые валуны. Особенно много их пошло на строительство пекарни. А пекарня как раз рядом с тем местом, где стояла яранга шамана Млеткына, друга нашею деда.

— А давно эту пекарню построили? — задумчиво спросила Сьюзен.

— Да примерно в те же времена, когда снесли ярангу шамана.

— Вот и надо искать сокровище в фундаменте старой пекарни.

— Для этого надо разобрать пекарню, — усмехнулся Роберт. — Да, кстати, кто-то мне сказал, что материал, из которого построена пекарня, заражен грибком.

— Прекрасно! Это отличный повод построить в дар нашим чукотским соплеменникам в Улаке новую пекарню! — обрадовалась Сьюзен.

Роберт засмеялся.

— Ничего тут смешного нет, — заметила сестра. — В качестве гуманитарной помощи. Это будет даже красиво. Они сами будут печь хороший хлеб в новой, оснащенной современным оборудованием пекарне!

— Сьюзен, — сдерживая раздражение, произнес Роберт, — мне все это кажется самой настоящей утопией.

— Даже если мы не найдем сокровища деда, разве плохо, что жители Улика получат новую пекарню? Ты против этого?

— Я не против этого, — уже мягче возразил Роберт, — я против того, чтобы связывать строительство новой пекарни в Улаке с поисками мифического дедовского сокровища.

— Дед совершенно твердо и определенно сказал: в этих валунах замаскировано золото… Хорошо, я согласна, что не надо специально заниматься поисками спрятанного клада. Найдем — хорошо, не найдем все равно будет пекарня.

— Вот представь себе при строительстве и впрямь будет найдено золото. На свет божий извлекут валуны, очистят, и перед людьми предстанет драгоценный металл. По существующим еще советским законам, нашедшим клад выплачивается лишь четверть стоимости, а остальное считается собственностью государства…

— Здесь дело обстоит несколько по-другому, — сказала Сьюзен. — У меня есть документ, бесспорно доказывающий, что золото принадлежало моему деду Роберту Карпентеру.

— Думаю, что русские так просто золото не отдадут, — настаивал Роберт.

— Посмотрим, — улыбнулась Сьюзен. — Я начинаю сбор средств на строительство новой пекарни в Улаке.

Антонина Тамирак просыпалась утром в таком состоянии, что даже не могла удержать кружку с крепко заваренным чаем со сгущенным молоком. Она минут десять собиралась с силами, потому что знала, что только несколько глотков этого напитка вернут ее к жизни.

Несмотря на запой, она не пропустила ни одного рабочего дня. Она держалась до полудня, потом выпивала полстакана водки, немного ела, но к вечеру набиралась так, что почти в беспамятстве валилась на кровать. Просыпаясь среди ночи, долго лежала с открытыми глазами, не зажигая света, вспоминала детство, свою первую встречу с мужчиной, перебирала в памяти другие встречи, лишь бы не думать о Роберте. Несколько раз ее звали к телефону, но она отказывалась брать трубку. Потом звонки прекратились, и Антонина решила, что Роберт окончательно отвернулся от нее. А может, кто-нибудь сказал ему об истинной причине ее нежелания подходить к телефону. И зачем она ему нужна? Разве мало в Америке красивых женщин? Когда по телевизору показывали американский фильм, создавалось впечатление, что страна населена, в основном, длинноногими, худощавыми блондинками. У всех у них были прекрасные, невероятно белые зубы, не то что ее — железные. Хотя, будучи в Номе, Антонина не заметила преобладания красивых женщин. Больше было толстых. Роберт сказал, что у него была жена, наполовину тлинкитка. Мать жены принадлежала к индейскому племени, населяющему южную часть Аляски, изрезанную незамерзающими фиордами. Двое детей — мальчик и девочка — двенадцати и шестнадцати лет. Раз в полгода он берет детей к себе. Чаще всего в летнее, отпускное время. Путешествует с ними, рыбачит на фамильном рыбацком стане, принадлежавшем еще предкам жены на реке Танапа. Маленькая Антонина тоже любила рыбалку. Они отправлялись с отчимом в Пинакуль, заброшенную морзверобойную станцию на северном берегу залива Кытрын, ставили старую, заплатанную палатку и три ставные сетки. Чаще всего ловился голец, но попадались и кета, и горбуша, и нежнейшая нерка. Мать потрошила рыбу и солила икру, которая пользовалась большим спросом среди тангитанов. Иногда Ямрону удавалось подстрелить нерпу. Антонина помогала матери разделывать добычу, варила в котле, подвешенном над костром, нерпичью грудинку. Часами бродила по галечному берегу, среди заброшенных, развалившихся кунгасов, катеров, проржавленных до дыр десантных барж, попавших на Чукотку еще по ленд-лизу в годы войны с фашистами. Она любовалась водной гладью залива, на которой неожиданно возникали китовые фонтаны и круглые, словно лакированные, головки любопытствующих нерп. Антонина как бы растворялась в чистом воздухе на стыке моря и тундры. Иногда она уходила от берега, чаще следуя овражками, прорытыми недолговечными тундровыми потоками. Собирала ягоды, листья золотого корня, который заваривали вместе с чаем. Как это было вкусно!

Именно таким чаем с похмелья лечился отчим, учитель Ямрон. Правда, местные женщины тогда мало собирали дикорастущие растения. В районный центр вдоволь привозили овощей: морковь, лук, чеснок, болгарские овощные консервы. А вот в эту осень тундра пестрела цветными платками: так женщины, закрываясь от комаров, собирали ягоды, зелень, грибы. Ягоды и грибы охотно брали тангитаны, варили варенье из шикши, морошки, солили и сушили грибы. Местные жители квасили юнэу и кукунэт в бочках. Вспомнили и о копальхене. В Пинакуле вырыли новые мясохранилища и заложили в них кымгыты — огромные рулеты из целиком снятой моржовой кожи с салом и мясом. Вот только рыбу не стали заготавливать впрок: среди чукчей и эскимосов, охотников на крупного морского зверя, рыба считалась несерьезной пищей. Ее еще можно было съесть в свежем виде, а вяленая, по их мнению, годилась только на корм собакам. Но вот тангитаны почему-то очень любили юколу как закуску к пиву.

Самые тяжкие и гнетущие часы похмельного утра текли медленно, тягуче, стрелки часов словно замерли на одном месте. Антонина всегда оставляла себе достаточно алкоголя, чтобы взбодрить себя утром. А потом, между рабочими делами, она ухитрялась либо доставать чистый медицинский спирт, либо посылала кого-нибудь в магазин, благо спиртное в Кытрыне продавалось в огромном количестве: от китайской водки, от которой человек шалел после первого глотка, до поддельного французского коньяка, цена которого не превышала цену бутылки обыкновенной водки.

Антонина боялась трезветь. Потому что с трезвостью приходили мысли о Роберте Карпентере, возникал в памяти его облик, лицо, обрамленное небольшой рыжей бородкой, в ушах начинал звучать его чуть глуховатый голос. Вспоминались все неправильно сказанные им русские слова, от чего его речь только обретала свою неповторимость.

У Юрия Анока есть стихотворение:

Корабль большой мечты Антонины Тамирак прошел мимо, мелькнув на горизонте светлым дымком. Сейчас нет пароходов с угольными топками, все они оснащены дизелями, а то и атомными двигателями, как ледоколы. Поэтому дымы у них зыбкие, еле различимые, быстро угасающие в дали морского горизонта.

Почему так получается в ее жизни, что все прекрасное, настоящее — проходит мимо? Сколько она прочитала книг о любви. Какое прекрасное чувство, сравнимое только с букетом настоящих цветов! Антонина наслаждалась описаниями чувственных переживаний героинь из книг и кинофильмов, мысленно и мечтательно влюблялась в красивых, нежных мужчин, которые буквально носили на руках своих любимых женщин. В своей собственной жизни нежных слов она почти и не слышала. Любовь сводилась к соитию в постели. Если и были какие-то слабые признаки проявления нежности со стороны очередного мужчины, то это случалось чаще всего перед тем, как достигалась главная цель — постель. Да, и правду сказать, если бы кто-нибудь из них заговорил словами из книг или стихами, Антонина сочла бы его сошедшим с ума. И у нее самой не повернулся бы язык произнести слова любви и нежности даже к своему первому мужчине, который, прежде чем приступить к своему делу, долго пыхтел и невероятно обильно потел. Скорее всего, как подозревала Антонина, тот сорт любви существовал в другом, тангитанском мире и изначально не был присущ ее соплеменникам. Она знала, что отчим, учитель Василий Иванович Ямрон обожал и по-своему любил маму. Но ни разу за все годы совместной жизни не произнес ни одного нежного слова, не сказал «люблю». Единственное, что Антонина иногда слышала от отчима по отношению к матери, было признание: я ее боюсь. И впрямь, мама отличалась суровым и требовательным характером и терпеть не могла возражении и критики в свой адрес.

Антонина чувствовала, что пора уже выходить из этого состояния. Оно так мучительно, больно, чревато такими внутренними переживаниями, чувством непоправимой вины, собственной никчемности, что вынести все это стоило огромных сил. Именно в таком состоянии уходили из жизни многие ее соплеменники. Способные справиться с неимоверными физическими усилиями, умеющие переносить страдания от холода и голода, стоять лицом к лицу с разъяренным зверем, бороться с бурным морем, ледяными торосами, чукчи и эскимосы не могли противостоять душевным мукам и чувствам глубокого раскаяния. Покинуть навсегда ставший чужим и душевно холодным мир представлялось им наилучшим выходом. Часто они брали в другую жизнь своих близких — жен и детей. Тангитанские начальники и психиатры ломали головы над этим необъяснимым феноменом, но, кроме рассуждений об особом метаболизме коренных северян и несимметричности больших полушарий их головного мозга, ничего утешительного не могли предложить.

Антонина убирала в кабинете главного врача, когда Роберт позвонил в очередной раз. С замиранием сердца Антонина взяла трубку.

— Наконец-то! — воскликнул Роберт. — Тебе плохо?

— Нет, мне лучше, — тихо ответила она под строгим и недовольным взглядом главного врача. — Я выздоравливаю.

— Это очень хорошо! — Роберт не скрывал своей радости. — Я хочу тебе сказать, мне это трудно, но хочу сказать…

— Нельзя так долго занимать линию, — строго заметил главврач. — Все же это медицинское учреждение, а не частная квартира…

— Я не могу долго говорить, — сказала в трубку Антонина.

Ей показалось, что в голосе Роберта послышались слезы.

— Я тебя очень люблю! — почти выкрикнул в телефон Роберт. — Жди меня!

— Хорошо, — еле сдерживая себя, спокойно ответила Антонина и медленно положила телефонную трубку.

— Смотри, доиграешься со своими разговорами с Америкой, — с нескрываемой угрозой произнес главный врач. — Дудыкин интересовался тобой.

— Знаю, — ответила Антонина.

Меньше всего в эту минуту ей хотелось общаться с главным врачом районной больницы. Еще месяца три назад Роман Николаевич Шлаков был обыкновенным рядовым терапевтом в селе Люрэн, недалеко от залива Кытрын. Он тоже страдал алкоголизмом, но был умелым и опытным в этом деле. Для своих медицинских целей он каждый месяц получал десять литров спирта. И, чтобы не выпить сразу весь этот запас, он смешивал спирт с эфиром. Для обратного превращения жидкости в состояние, годное для внутреннего потребления, его приходилось терпеливо заново перегонять, благо такой аппарат у Шлакова имелся. Приходилось доктору готовить и обычный самогон. В обмен на него он получал от местных охотников лакомые куски морского зверя — печень, ласты, дичь и рыбу. Летом женщины носили ему ягоды и грибы. Он был настолько заурядным специалистом, что мог работать только в таком нетребовательном месте, как село Люрэн. Главной его жизненной мечтой было как-нибудь удержаться на месте, накопить деньжат на домик и благополучно вернуться под Киев с солидной северной пенсией. Но перестройка, затеянная Горбачевым, поломала все его планы. Прежде всего в результате денежных реформ испарились все его сбережения, а потом его родное село и вовсе оказалось за границей. Шлаков совсем упал духом и даже стал время от времени появляться в подпитии на рабочем месте. Но тут вдруг приехал Франтов и предложил пост главного районного врача, о чем Шлаков и думать не смел. А дело было в том, что из районной больницы уехали почти все специалисты, и просто некому было работать. В Люрэне осталась только местная фельдшерица, получившая медицинское образование в Дебинском медицинском училище на Колыме.

Как человек тайно пьющий, Шлаков, по странной закономерности, не любил и презирал откровенно пьющих и даже порой осуждал их вслух. Однако Антонина Тамирак умела давать достойный отпор, но, главное, она оставалась в больнице незаменимым специалистом. Никто не хотел идти за сущие гроши работать санитаркой. А вот Антонина не только убирала больницу, палаты, процедурные кабинеты, но и при необходимости могла выполнять работу дипломированной медицинской сестры. Обычно алкоголики к работе относились спустя рукава, придумывали десятки причин, чтобы никто не посягал на их досуг. Но Антонина вопреки такому мнению работала всегда добросовестно. Только в состоянии крайнего опьянения, когда она не могла стоять на ногах и могла только лежать, Антонина прекращала работу. Но в период возвращения к нормальному состоянию, после запоя, санитарка Антонина трудилась с утроенной энергией, выскабливала отовсюду грязь, и даже желтоватые унитазы в уборной начинали сверкать тускло и многообещающе.

По этой причине, при всем неуважении и презрении к Антонине, Шлаков вынужден был сдерживать себя, чтобы не потерять такого редкого и ценного работника.

Когда из Америки пришло официальное приглашение Антонине Тамирак, она ужаснулась, узнав, какие бумаги придется ей собрать, чтобы местные власти дали разрешение на поездку.

Прежде всего, надо было пройти медицинское обследование. Многих специалистов просто не оказалось в районной больнице залива Кытрын, и Антонине пришлось несколько недель ждать оказии, чтобы съездить в бухту Гуврэль, где все еще работал военный госпиталь.

Там же прошла психиатрическое обследование. Военный психиатр очень внимательно осмотрел ее, провел через какие-то непонятные тесты и спросил напрямик:

— Пьешь?

— Как все.

— Что значит, как все? Уходишь в запой? Сколько дней это продолжается?

— Пока не кончится водка.

— Нет, ты мне отвечай точно: неделя, две, три?

— Самое большое — неделя…

Свое заключение военный психиатр заклеил в большой конверт из коричневой бумаги и, вручая его, строго сказал:

— Ни в коем случае не вскрывать!

Но все эти медицинские осмотры были только началом. Предстояло еще получить заграничный паспорт. Антонина несколько дней заполняла анкеты, потом бегала к Василию Доджиеву фотографироваться. Выяснилось, что Антонина вообще незаконно живет в заливе Кытрын, так как у нее не было соответствующей прописки.

В один из дней она добилась приема и администрации района. За столом вальяжно расположился бывший главный ассенизатор района Франтов. Теперь в его лице сосредоточилась вся власть, которая раньше делилась между районным комитетом коммунистической партии и исполнительным комитетом Советов депутатов грудящихся. Антонина и раньше не особо разбиралась в двух главных ветвях Советской власти, но тут она была в полной растерянности. И вдруг она вспомнила:

— Я же была в Америке!

— Когда? — удивился Франтов.

— С ансамблем, — напомнила Тамирак.

— Ах, это! — слабо махнул рукой Франтов. — То была групповая поездка. И документы оформлялись списком. А ты едешь индивидуально, по частному приглашению. Поэтому такая процедура. — Франтов посмотрел на часы. — И вообще, я спешу, у моей дочери сегодня день рождения…

— Поздравляю, — машинально произнесла Антонина и вышла из кабинета.

Зима уже пришла в залив Кытрын. Море еще оставалось свободным ото льда, но галька была мерзлой и скользкой. Угля завезли мало, и зима грозила быть холодной, особенно для тех, кто отапливался от центральной котельной. Танкер вообще не пришел. Электричество давали только с наступлением темноты. Пользовались керосиновыми лампами, свечами. Многие вспомнили жирники и мастерили их из жестяных банок. Огромное здание Дома культуры, частично облицованное местным мрамором, погруженное во тьму, напоминало прибрежную скалу.

В местном магазинчике из продуктов оказался только свежеиспеченный хлеб и маргарин «Рама», который настойчиво рекламировали по телевидению вместе с памперсами, прокладками и средствами от перхоти. Полки были пусты. Большой универмаг, расположенный на площади, вообще закрыли за отсутствием товара. Уличное освещение давно выключили, и в тусклом лунном свете тонули дома с редкими освещенными окнами.

Многие деревянные двухэтажные дома стояли с заколоченными окнами, рядом валялись оборванные провода, лежал мусор, и уже сверкали льдом канализационные лужи.

Все это навевало такую тоску, что хотелось завыть волком, напиться и впасть в сладкое забытье.

В своей каморке Антонина зажгла изготовленный умелыми руками Василия Доджиева жирник и уселась на кровать. Она впервые столкнулась с невидимой силой бюрократии, бумажной стены, оказавшейся куда прочнее скалистых утесов, и для ее штурма требовались большие силы. Каждый чиновник ссылался на соответствующую бумагу, инструкцию, при этом он нередко выражал сочувствие и даже участие. Но от всего этого несло такой фальшью, что Антонина едва сдерживала приступы тошноты.

Только слепой и наивный мог не почувствовать сильной руки так называемых органов. Антонине все же доставили письмо от Роберта Карпентера, в котором не было ничего особенного, кроме сожаления о несостоявшейся встрече, надежды на будущие встречи, пожеланий здоровья и только в конце было: «Не забывай меня».

Антонина часто доставала уже изрядно помятый листок и перечитывала старательно выведенные русские слова. И, хотя в письме не было ни одной грамматической ошибки, улавливался какой-то акцент, что-то такое неосязаемое, свидетельствующее о том, что письмо написано человеком, для которого этот язык не родной.

Но, даже собрав все нужные документы в папку и отослав пакет в Въэн, откуда они направлялись в Москву, где должны были выписать заграничный паспорт, Антонина не была уверена, что все будет хорошо. Она сделала со своей стороны все, что могла. Остальное — дело государства, государственных учреждений, этих неприступных скал бюрократии.

Роберт появился неожиданно. Он возник на пороге каморки, когда Антонина уже собиралась прилечь отдохнуть перед ночным дежурством.

— Принимай гостя, Тоня! — услышала она нарочито сладкий голос Франтова. В комнатке, кроме Роберта, Франтова и Антонины едва поместились Миша Меленский и незнакомая, довольно молодая женщина.

— Моя сестра Сьюзен! — представил ее Роберт.

— Очень приятно.

Антонина церемонно подала руку.

— Очень рада.

— И я очень рада…

Странное дело: откуда все эти американцы так хорошо знают русский язык? Кроме Миши Меленского английским в заливе Святого Лаврентия владела учительница английского языка, и по совместительству заведовавшая районным краеведческим музеем.

— Пошли с нами ужинать! — распорядился Франтов.

Он был в приподнятом настроении. В бухте Гуврэль американский самолет выгрузил несколько тонн гуманитарной помощи для Чукотского района. Кроме того — оборудование для наблюдательных станций слежения за миграцией крупных морских млекопитающих через Берингов пролив. Неожиданно, при всеобщей бедности, Чукотский район стал обладателем несметных богатств. Мука, армейские галеты, целые наборы военных пайков, сахар, сливочное масло и маргарин, сухое молоко, яичный порошок, свежий, не подверженный быстрой порче картофель, сухие овощи, сгущенное молоко, фруктовые соки, джемы, мясные и овощные консервы — все это было аккуратно упаковано.

За ужином Франтова то и дело вызывали к телефону, все просили поделиться. Просили соседи, особенно Гуврэльский район, и даже окружной центр Въэн.

— Мы сначала должны оприходовать весь прибывший груз, — важно отвечал Франтов, снова почувствовавший себя в силе.

— Почему — вы? — вдруг спросил его Роберт.

— А кто? Мы теперь местная власть. После путча я распоряжением главы администрации Чукотского автономного округа назначен здешним начальником… Временно, до выборов.

— Весь груз адресован господину Михаилу Меленскому, — уточнил Роберт, — как президенту кооператива «Нувукан».

— Как же так? — растерянно переспросил Франтов. Он вдруг поник, как-то съежился, словно из него выпустили воздух.

— Таково было пожелание организаций, которые отправляли эту гуманитарную помощь, не так ли, Сьюзен? — Роберт повернулся к сестре.

— Совершенно верно, — кивнула Сьюзен.

— Но это как-то не принято, — продолжал растерянно бормотать Франтов.

— Я ничего не хочу сказать плохого лично о вас и о возглавляемой вами администрации, — продолжал Роберт, — но опыт европейцев и других жертвователей говорит о том, что значительная часть гуманитарной помощи в вашей стране разворовывается. И именно правительственными органами, чиновниками… Я думаю, что мистер Меленский справедливо распределит наш скромный дар действительно среди нуждающихся и беднейших.

У Франтова неожиданно заныл зуб.

— Особое внимание мы уделили детскому питанию, питанию для школьников… — добавила Сьюзен.

Для районного руководителя, кем всю жизнь стремился стать Франтов, нет ничего слаще и приятнее, как распределять разного рода государственные блага. Простой народ видел в таком человеке настоящего благодетеля, и отношение к нему было соответственное. Перед ним заискивали, ему преданно и просительно заглядывали в глаза, да и сам начальник считал себя человеком значительным, умным, государственным.

А тут какой-то Меленский, не то чукча, не то черт знает кто, вдруг становится обладателем несметных, по нынешним временам, богатств и все это будет распределять даже не от имени районных властей, не говоря уже о государстве, а от собственного имени. Тут что-то не так.

— И еще, — продолжала Сьюзен, не замечая ухудшившегося настроения хозяина района, — у нас есть план построить новую пекарню в Улаке.

— Почему именно в Улаке? — как-то беспомощно спросил Франтов. — Там пекарня еще ничего…

— В данном случае нами руководит память о нашем деде, который долго жил и работал в Кэнискуне. Это в восемнадцати километрах южнее Улака, уже на тихоокеанском берегу. Но, насколько нам известно, в Кэнискуне люди больше не живут, только пограничный пост, поэтому у нас возникла идея построить пекарню в Улаке, где жил ближайший друг нашего друга — шаман Млеткын. Кроме того, у нас есть сведения, что стены пекарни заражены грибком. А это опасно.

Сьюзен говорила гладко, без запинки, словно читала лекцию, а Франтов, у которого буквально вынули жирный кусок изо рта, злобно думал: все знают, сволочи, даже про грибок.

— Хорошо, пусть будет в Улаке пекарня имени Роберта Карпентера, — едва скрывая раздражение, заметил Франтов.

— Мы не хотим присваивать пекарне имя деда, — усмехнулся Роберт. — Просто будет как память о нем.

По советским книгам выходило, что американский торговец был редкий мерзавец, который обирал и грабил туземцев. Особенно красочно описал его Тихон Семушкин в романе «Алитет уходит в горы». Да и другие советские писатели и историки, описывавшие дореволюционную Чукотку, не пожалели для него черной краски. «Ну и времена настали. — удивленно думал про себя Франтов. — Все повернулось с ног на голову! Потомки американского торговца-грабителя собираются строить пекарню в Улаке, простой человек, бывший руководитель агиткультбригады, ныне, если говорить точно, человек на уровне председателя колхоза, становится распорядителем огромных богатств. И все помимо законных органов власти…»

Однако где-то в глубине души Франтов понимал, что лучший выход сейчас для него — смирить свою гордыню.

— С американской стороны за распределением гуманитарной помощи будет наблюдать моя сестра, Сьюзен Канишеро, — окончательно добил Франтова Роберт Карпентер.

Несколько дней гуманитарную помощь возили на вездеходах и большегрузных «Уралах» из бухты Гуврэль в залив Кытрын.

Неожиданно быстро специальной почтой прибыл и заграничный паспорт Тамирак с необходимыми визами и штампами, и накануне Рождества Антонина и Роберт отбыли в Ном.

Составлялись списки нуждающихся, в опустевшем складе торговой базы добровольцы фасовали продукты, развозили по окрестным селам и стойбищам.

Франтов сидел в своем кабинете такой же вальяжный, тщательно и официально одетый в темный костюм, при галстуке и с тоской смотрел на торосистый лед, сковавший залив Кытрын. На душе у него было муторно и мерзко. В приемной откровенно скучала секретарша, даже телефонные звонки из Въэна стали редки. Чаще звонил Дудыкин, но его интересы не отличались разнообразием, и в его дотошных вопросах таилась тайная надежда на какую-нибудь оплошность, крупное воровство или даже драку за продовольственные пайки. Но все шло удивительно организованно и спокойно. Изредка Меленский заходил в администрацию, что-то решал в кабинетах, заскакивал к Франтову. Чаще всего ему требовался транспорт. Из Въэна поступило указание оказывать всяческую помощь в распределении гуманитарной помощи.

Когда Франтову доложили, что некоторые местные жители меняют гуманитарную помощь на водку и самогон, он несколько воспрял духом и вызвал к себе Меленского.

— Я это предвидел, — спокойно сказал Меленский. — И этому можно воспрепятствовать, если тангитаны не будут продавать водку за продукты.

— Но ведь и этим самым тангитанам тоже хочется попробовать американских продуктов. — усмехнулся Франтов. — Гуманитарная помощь среди местного населения распределяется бесплатно. А те, кто получают зарплату, могут ее покупать в магазине. Кстати, цены просто смехотворны.

Франтов прилагал неимоверные усилия, чтобы скрыть свою ненависть к этому человеку, на его взгляд совершенно незаслуженно ставшему распорядителем невиданных благ.

 

Глава седьмая

Когда на глазах человека происходит нечто неожиданное, катастрофическое, когда человек бессилен предотвратить это явление и может только беспомощно наблюдать, ему кажется, что он как бы отъединяется от самого себя, смотрит и дивится происходящему со стороны. Такое чувство испытывал Пэлят, когда огромная, казалось навеки нерушимая глыба, твердейшая скала Коммунистической партии рухнула в одночасье, погребла под собой все строение, и под обломками идеологической империи вдруг засуетились и повылезали наружу мародеры не только в переносном, но и в прямом смысле слова. В Гуврэльском райкоме КПСС из всех кабинетов исчезли переходящие знамена, почетные вымпела, все красные бархатные полотнища с золотым шитьем, которые еще вчера считались святыней и перед ними благоговейно трепетали. Из золоченых рам вынули портреты членов Политбюро, с библиотечных полок снимали роскошные тома классиков марксизма-ленинизма, фолианты сочинений современных политиков. То же самое произошло и в других районных партийных организациях. Но не это было самое поразительное. Самым поразительным было то, что люди, которые еще недавно считали себя твердыми идейными борцами за светлое будущее человечества, бескомпромиссными служителями партии, верными ее сынами, самые громогласные ораторы на партийных собраниях, блюстители коммунистической морали, первыми поспешили отвернуться от вскормившей и вырастившей их системы. Они с удивительной яростью, язвительностью, ядовитостью накинулись на партию, ее органы, ее руководителей, хотя еще вчера они сами же числились секретарями, инструкторами.

В дни путча Пэлят не то что поддержал действия ГКЧП, но просил членов окружного Совета не совершать скоропалительных действий, не громить партийные органы.

Одним из самых яростных обличителей коммунистов в Анадыре стал бывший секретарь партийной организации морского торгового порта, а ныне исполняющий обязанности главы администрации Чукотского автономного округа Виктор Александрович Базаров. Небольшого роста, квадратного телосложения, крепенький мужичок, не отличавшийся до последнего времени особыми талантами, вдруг в одночасье взлетел на политический Олимп.

Есть сорт людей, которые заранее предчувствуют приближение своего звездного часа, наступление того момента, когда они могут в полной мере реализовать свои человеческие и политические амбиции. Таким был Виктор Александрович, еще вчера представлявший оплот морального и идейного руководителя в морском порту. Но его первый шаг после выхода из партии несколько озадачил: прежде всего бывший организатор разборок, так называемых «персональных дел», которых особенно боялись морально неустойчивые коммунисты, развелся и женился на молоденькой медсестре из окружной больницы.

Он чуть раньше других смекнул, что Чукотка для него плацдарм для завоевания настоящих высот политики. Лозунг Ельцина «берите суверенитета столько, сколько можете» и пример соседней Якутии, которая приняла Конституцию, скорее свойственную независимому государству, а не части России, подвигли Базарова на развертывание движения за отделение округа от Магаданской области. Поначалу новые руководители Чукотки замахнулись на создание ни много ни мало — автономной республики.

Свобода от областного контроля сулила местному чиновничеству неограниченный простор для бюрократической вольницы, а главное — бесконтрольный доступ к распоряжению немалыми средствами государственного бюджета, которыми кормилась самая дальняя окраина России.

В этом деле главным советником Базарова была заведующая окружным финансовым отделом Татьяна Тублина, миловидная блондинка средних лет с приятным лицом, но фигурой чемпиона по классической борьбе.

А тем временем экономическое положение Чукотки ухудшалось. Совхозы, ранее щедро субсидируемые правительством, развалились. Разорялись и закрывались золотодобывающие предприятия. Ликвидировали Иультинский горно-обогатительный комбинат и даже закрыли поселок, выселив оттуда всех жителей. Поначалу, когда задержка зарплаты достигала нескольких месяцев, люди не очень беспокоились, занимали, где только можно, перебивались, в ожидании будущего большого куска. Но когда невыплаты достигли года, а то и больше, стало ясно — эти деньги теперь вряд ли можно будет когда-нибудь получить.

Зато в Въэне открылось сразу несколько кабаков.

В одном из них, в закутке, отгороженном фанерной перегородкой с намалеванными неестественно большерогими оленями, сидели Виктор Александрович Базаров, Татьяна Тублина и два полковника милиции. Они вели неторопливый разговор.

Еще на заре Советской власти, да даже и раньше, когда на Чукотке появились первые торговые люди, этот род деятельности стал одним из самых прибыльных и уважаемых. Человек, обладавший заморским товаром, распоряжавшийся им, становился уважаемой и влиятельной персоной. Особенно это стало заметно в годы Советской власти, когда к берегам Чукотки стали приходить огромные железные пароходы, нагруженные разнообразными, порой ранее невиданными товарами. Местный житель видел в приезжем тангитане не столько представителя новой власти, повой культуры, новой идеологии, сколько распределителя привозных благ, среди которых главное место занимало спиртное. Даже возникло чукотское выражение: тот, кто держит бутылку, тот держит власть Ни один советский или партийный руководитель не обладал таким влиянием на местное население, как держатель бутылки. Магазинный продавец, заведующий складом, торговой базой в общественной иерархии стоял куда выше самого искусного художника-костореза, морского охотника, учителя, врача, метеоролога.

Распределение в условиях всеобщей нехватки и дефицита было главной функцией власти. Теперь эта функция как бы выпадала и ускользала в условиях рыночной экономики. Товаром стал распоряжаться хозяин. Раньше им было некое неопределенное образование, которое называлось «государством», в котором распределитель товара был главным, а тут вдруг оказалось, что на хозяина уже нельзя надавить со стороны власти.

Собравшиеся в задней комнатке кабачка чувствовали себя несколько неловко, как начинающие заговорщики. У всех у них в прошлом была хорошо регламентированная жизнь в советском обществе, где всегда было ясно, как сказал поэт: что такое хорошо и что такое плохо. Сегодня все они почувствовали, что, однажды зевнув, промедлив, они могут потерять если не все, то многое. Прежде всего, самый обильный и более или менее постоянный денежный поток — снабжение Чукотки, которое еще во многом обеспечивалось с помощью государства. Не так щедро, как в советские времена, но все еще достаточно густо. Кто будет контролировать этот денежный и товарный поток, тот будет в большом выигрыше. Если не сразу, то уж во всяком случае в ближайшем будущем. И еще — кредиты на золотодобычу. Тоже немалый кусок. И причем в твердой валюте.

— Больше полутора сотен миллионов долларов, — несколько понизив голос, сообщил Базаров.

— Это большие деньги, — подтвердила Тублина, и от движения ее массивного тела жалобно скрипнул стул. — Но любые бюджетные деньги так или иначе попадают под контроль центра. Чтобы аккумулировать средства, которые можно тратить на нужные мероприятия, нужен фонд. Для начала назовем его так: «Фонд развития Чукотки». Официально главное направление фонда финансирование социальных программ… Мы имеем право перечислять в него даже налоги…

Был еще один собеседник. Но он сидел не за столом, а в углу, в тени. Соломон Пак, бывший начальник Въэнского морского порта, сослуживец Базарова, отец владельца кабака. Он уже успел с помощью многочисленной родни захватить всю сеть общественного питания в окружном центре. Собственно, поначалу никакой сети и не было, если не считать ресторана «Въэн», который по праву можно было бы назвать комбинатом питания, потому что в дневное время в нем питались студенты педагогического училища, учащиеся медицинского техникума и колледжа культуры. Только в вечерние часы это кубическое, неуютное здание превращалось в ресторан и до недавнего времени считалось самым злачным местом окружного центра. Когда началась хозяйственная разруха и морской порт почти перестал работать, Пак быстро покинул начальственное место и выставил свою кандидатуру на пост мэра Въэна. При поддержке Базарова выборы для Пака оказались пустой формальностью. Теперь в его руках была служба выдачи разрешений на частную предпринимательскую деятельность, в том числе и на открытие новых торговых точек, кафе, закусочных. В самый короткий срок в окружном центре открылись десятки мелких торговых точек, чуть ли в каждом подъезде. Но самые большие магазины перешли под контроль семейства Пака.

— Может, мы зря не позвали Дудыкина? — подал свой голос из темного угла Пак.

— Он в растерянности, — сообщил Базаров. — Когда узнал, что москвичи стащили с пьедестала памятник Дзержинскому, у Дудыкина случился сердечный приступ, и его пришлось положить в больницу. Теперь у него новая идея — он уверяет, что Меленский ведет тайные переговоры о продаже Чукотки Америке…

— Да, Меленскому повезло, — с оттенком зависти произнес Пак. — Другой бы на его месте озолотился: столько дефицитных продуктов задарма получить из Америки! А он их бесплатно раздает!

— Нет, — мягко возразил Базаров. — По большому счету это даже полезно. Он снимает социальное напряжение в селах. Нам многое могут простить, кроме одного — состояния местного населения.

— Да вся эта гуманитарная помощь, как мертвому припарки! — заметила Тублина. — Люди в селах мрут, как мухи на морозе, и это не является секретом. Сколько ни давай им гуманитарной помощи — чукчи все пропивают, меняют на водку, самогон. Если американцы хотят помогать, пусть вносят валюту в Фонд развития Чукотки.

— Что делать! — вздохнул Базаров. — Это врожденная беда местных жителей. Ученые пока не могут найти настоящего лекарства против алкоголизма.

— Но у нас в Въэне есть непьющие чукчи, — сообщил один из милицейских полковников. — Значит, можно победить этот недуг.

Базаров поморщился. Бросившие пить чукчи и эскимосы неожиданно стали для администрации округа новой головной болью. Они требовали денег на лечение своих соплеменников — кодирование, вшивание «торпед» и прочие способы отучить человека от спиртного… Бюджет здравоохранения округа и так заметно оскудел. Не хватало даже самых простейших лекарств. Зато процветала местная коммерческая аптека. В ней можно было достать практически любое лекарство. Аптека принадлежала Алевтине Горкиной, бывшему главному фармацевту окружной больницы, жене одного из присутствующих здесь милицейских полковников. Горкина Базаров планировал поставить во главе вновь учреждаемого фонда. Сама же больница находилась в плачевном состоянии. Когда американскому ученому-этнографу, попавшему в нее, вместо туалетной бумаги предложили аккуратно нарезанную местную газету на чукотском языке «Мургин нутэнут», он страшно удивился и сначала принял это за шутку.

— Скоро в округе будут происходить выборы губернатора. — сообщил Базаров. — Времени, с одной стороны, вроде много, но и расхолаживаться не стоит. Главное надо понять — демократические выборы в новых условиях ничего общего не имеют с советскими выборами. Сегодня избирателя надо завоевывать. Поэтому надо приложить все усилия, но продукты доставить на Чукотку любой ценой, вот в этом нам поможет фонд.

Собравшиеся должны были учредить еще и новое акционерное общество по торговле и снабжению Чукотского автономного округа. Главным акционером выступало государство, которое представляла Тублина. Она уверенно обрисовала будущее и в заключение сказала:

— Чтобы предотвратить возмутительный волюнтаризм, который проявил Меленский в Чукотском районе, распределив американскую гуманитарную помощь помимо нас, помимо государства, мы войдем в Окружную думу с предложением запретить такого рода буржуазную благотворительность Вообще идеально было бы гуманитарную помощь получать валютой, а уже нам самим покупать нужные продукты.

Присутствующие формально не голосовали, но выразили одобрение молчаливыми кивками и улыбками.

Путешествие по Чукотке в зимнее время чревато большими задержками в пути. Пурга может запереть в каком-нибудь районном центре на недели, а то и на месяц. Поэтому надо выбрать такое время, чтобы хоть немного гарантировать себя от неожиданной непогоды.

Помощник Базарова Саркисян, начавший карьеру с поста секретаря райкома комсомола в бухте Гуврэль, оказался незаменимым. В бюрократической иерархии, не занимая и не стремясь занять высшие должности, Армен довольствовался постом руководителя аппарата. Но это предоставляло ему настоящую, неограниченную власть порой даже над вышестоящим начальством. Обычно он сопровождал в поездках Базарова. На Саркисяна всегда можно было положиться во всем, что касалось организации и устройства поездки — от питания и гостиниц до списка лиц, с которыми надлежало встретиться.

Пристроившись у иллюминатора. Базаров долго смотрел на однообразную поверхность заснеженной тундры. Отсюда, с высоты нескольких тысяч метров, Чукотка казалась безжизненной тундрой. Насколько хватало глаз, ничто не указывало на наличие не то что человека, а вообще живого существа. В однообразной белой пустыне порой проглядывали синие блюдца замерших озер, с поверхности которых ветер сдувал снег, черные скалы и редкие поросли кустарников по берегам застывших на долгие месяцы рек. И все же Базаров по-своему любил эту землю. Это странное притяжение полярной пустыни чувствовалось даже на огромных расстояниях, когда в отпускное время Базаров уезжал на теплые моря, в густые леса и зеленые поля. Живописный пейзаж курортных мест, нагромождение каменных домов в больших городах, уютные дачные поселки вокруг Москвы лишь на короткое время захватывали, тешили взгляд и душу, но потом начинала сниться тундра, поутру чудился вой весенней пурги, океанский прибой на побережье Ледовитого океана.

Так ни разу Базарову не удавалось до конца догулять положенный отпуск, он всегда возвращался раньше срока и отправлялся либо на рыбалку, либо колесил по окрестностям горы Святого Дионисия, собирая грибы и морошку.

И даже зимний тундровый пейзаж, который расстилался под самолетом, был ему мил и близок. Когда Базаров говорил вслух о своей любви к Чукотской земле, он был достаточно искренен, и не относил себя к тем «покорителям Севера», которые не столько покоряли этот Север и осваивали, сколько устраивали свое благополучие, копили деньги на дом, машину. Как только кончились эти северные льготы и большие деньги, огромное число приезжих, как птицы по осени, потянулись на юг, и от их декларативной любви к Северу и следа не осталось. Правда, за два десятка лет, проведенных на Чукотке, Базаров даже правильно здороваться по-чукотски не научился, но это не мешало ему панибратски обращаться со стариками-оленеводами и китобоями. Он считал себя ценителем и знатоком чукотского и эскимосского искусства, поддерживал ансамбль «Эргырон», несмотря на оскудение ассигнований из бюджета, находил деньги для коллектива, который так изуродовал подлинное искусство северян, что от древнеберингоморских танцев и песен остались лишь едва различимые намеки.

Несмотря на начало зимы, погода стояла ясная, и самолет зашел на посадку с моря, пронесся над замерзшим пресноводным озером Эстихет и опустился на посадочную полосу, построенную еще во времена Второй мировой войны с помощью американцев. Теперь в Гуврэльском аэропорту устроили таможенный и пограничный пункт.

В зимнее время бухта Гуврэль выглядела еще более прекрасной, чем летом. Снег покрывал кучи неубранного мусора, свалки, груды металлолома, и фиорд, окруженный крутыми сопками, производил чарующее впечатление.

Кончался короткий зимний день, но что-то тревожило Базарова, чего-то не хватало в знакомом облике портового поселка, еще недавно считавшегося самым благополучным и благоустроенным на Чукотском полуострове.

Он сидел рядом с водителем вездехода, вглядываясь в очертания домов, уступами поднимающихся на крутом берегу. Меж домов сверкали странные огоньки, блики отражались в слепых окнах. И вдруг, когда уже до берега оставалось с сотню метров, в десятках окон вспыхнул электрический свет, заливший заснеженную набережную Дежнева.

— В честь вашего приезда! — уважительно произнес водитель вездехода. — Вот уже месяц как свет у нас включают только на два часа, да и то не всегда. Людям теперь приходится готовить пищу на кострах, как в древние времена. Многие даже завели жировые лампы, купили у эскимосов Нового Чаплино.

Глава местной администрации Бамбурин был необычно трезв и деловит. Он услужливо поднес походный чемоданчик Базарова в отведенную для особо важных гостей квартиру, где уже был накрыт стол.

За ужином глава районной администрации жаловался на нехватку дизельного топлива, угля и продуктов.

— Не знаем, как перезимуем. Спасибо Меленскому, поделился с нашим районом американской гуманитарной помощью. Развезли по селам муку, сахар и сгущенное молоко. Кое-какие крупы у нас остались еще с прежних времен. С голодухи не умрем, но можем замерзнуть.

— Неужели нет никакого выхода? — спросил Базаров.

— Могут помочь только военные, — ответил Бамбурин.

— Вот! — воскликнул Базаров, обращаясь ко всем присутствующим. — А ведь некоторые требуют вывода военных с Чукотки! Дорого, мол! Особенно старался Тимур Гайдар. С военными надо работать. Я с ними договорюсь… Но хотел бы напомнить, что присутствие частей российской армии на границе с Соединенными Штатами Америки — это политическая необходимость.

— Это верно, — кивнул Бамбурин. Ему очень хотелось выпить, но он сдерживал себя, делая небольшой глоток, ставил стакан обратно на стол, как это делал высокий гость. Бамбурин прекрасно понимал, что военные — это самый верный и безотказный электорат. На кого укажет командир, за того и проголосуют солдаты. — Я хотел спросить насчет этой гуманитарной помощи… Уж очень щедро. Пошли тут всякие разговоры…

— Какие разговоры?

— Насчет продажи Чукотки… Что, мол, не только Меленский вел переговоры, а кое-кто на самом верху. Есть якобы два варианта: по первому Чукотку продают целиком, а по второму — без русских, только с коренным населением… Так вот многие русские, особенно давно живущие здесь, недовольны.

— Чем недовольны? — спросил Базаров.

— Ну, в общем, — замялся Бамбурин, — хотели бы тоже как бы продаться…

— Кому?

— Американцам… Ну, ладно простой народ, но среди желающих есть бывшие члены партии. Непонятное время наступило, — вздохнул Бамбурин.

Базаров давно знал Бамбурина и сейчас видел его насквозь: ему бы тоже хотелось, как он деликатно выразился, «продаться».

— Все это — чушь! — решительно возразил Базаров. — Глупые, пустые разговоры! Кому нужна нищая Чукотка?

— А полезные ископаемые?

— Больше разговоров о них, чем есть на самом деле…

— Вроде бы кроме золота и нефть нашли.

— На Аляске своей нефти навалом, — напомнил Базаров.

Утром, до вылета, Базаров обошел школу, профессионально-техническое училище, интернат для дефективных детей. Удручающее впечатление произвели на него эти маленькие, неухоженные, сопливые, одетые в серое детишки. В их взгляде он видел мольбу и невысказанное, неосознанное страдание. Директриса интерната, блистая золотыми зубами, жалобно стенала о скудости денежного содержания, о многомесячной задержке жалования воспитателям и учителям. Почему все руководящие дамы в стране такие толстые, раскормленные и ярко накрашенные?

— Даже я уже шесть месяцев не получаю зарплаты, — посетовала она.

— По вашему виду этого не скажешь, — не сдержался Базаров.

В Кытрыне посадочная полоса была перечерчена змеившейся поземкой. Встречающие кутались в теплые шарфы, кроме Меленского, одетого по сезону в хорошую меховую кухлянку и плотную матерчатую камлейку.

Франтов приплясывал на морозе в модных ботинках, хотя и на меху, но легко пробиваемых морозным, режущим, словно острый нож, ветром.

И вдруг Базарову подумалось: почему это в центре национального района все начальство состоит только из приезжих, ни одного отличного от белых лица, представляющего местное население? При Советской власти еще как-то старались привлекать в управленческие структуры эскимосов и чукчей. Иные из них быстро спивались, а те, кто удерживался, превращались в таких закоренелых бюрократов, что теряли всякое уважение своих соплеменников.

В повседневной жизни выдвиженцы старались всячески подражать русским, демонстративно отказывались от своей национальной одежды, языка, еды. Свои собственные песни и танцы они «любили» только в большие праздники, когда надо было демонстрировать национальное по форме, социалистическое по сути искусство. Они производили странное впечатление своей неестественностью, никчемностью и пустотой. На фоне этих национальных кадров Меленский резко выделялся. По правде сказать, он выделялся и из среды приезжих назначенцев.

А тем более, когда он неожиданно стал распорядителем американской гуманитарной помощи. Даже Франтов, который еще вчера с трудом скрывал свою неприязнь к этому то ли чукче, то ли поляку, заискивал перед ним и пропустил его вперед, приветствовать начальство.

Ужинали в кафе, принадлежащем Талигуру.

Разговор шел в основном о гуманитарной помощи и слухах о продаже Чукотки.

— Ко мне приходят люди с заявлениями, — со смехом рассказывал Меленский. — Так прямо и говорят: хотим быть подданными Соединенных Штатов Америки.

— Недостаток патриотизма, — уточнил Талигур.

— Но есть немало и тех, кто не хотят становиться американцами, — заметил Меленский. — Просят помочь уехать, пока есть такая возможность. Интересуются, позволят ли новые хозяева Чукотки покинуть Север или же вынудят принять американское гражданство.

— А что местное население? — спросил Базаров.

— Местному населению, по большому счету, все до лампочки, — усмехнулся Меленский. — Они рассуждают так: нас отсюда никуда не выселят. А какие власти будут над нами — все равно. Вот была Советская власть, та хоть проявляла заботу о нас. Новые же демократы разрушили все — даже детские сады и столовые закрыли в селах. За все — плати. Лечиться — плати, учиться — плати, цены так подняли, что большинство сельских жителей даже от телефонов отказались.

— Лучше на эти деньги бутылку купят, — заметил Талигур.

— Да. — подтвердил Меленский, — лучше бутылку купят. — Местное население нынешнюю власть не любит. Они наконец увидели, как живут их земляки по Арктике, и поняли, что все разговоры о бедственном положении эскимосов по ту сторону Берингова пролива — сказки советских пропагандистов. Поэтому для них главное — это, чтобы им дали возможность жить нормальной человеческой жизнью. А как называется власть — советская, демократическая, американская — им в общем-то все равно. Тем более, согласно новой Конституции, местному населению в верхние эшелоны властных структур попасть почти невозможно. У них нет материальных ресурсов для организации предвыборной борьбы, они составляют явное меньшинство в округе. Только на уровне сельской администрации они могут на что-то рассчитывать.

— Мрачную картину рисуешь, Михаил, — заметил Франтов.

— Я не картину рисую, а говорю правду, — резко ответил Меленский. — Если есть возражения — возражай по существу.

— Меленский прав, — подвел конец разговору Базаров.

Еще ранее был уговорено, что состоится поездка на Горячие Ключи.

Когда-то люрэнские Горячие Ключи представляли собой настоящий оазис в тундре — не только обилием горячей воды, бассейном, но и теплицей и птицефермой. В небольшой гостинице с относительным комфортом можно было переночевать.

Обычно сюда возили из районного центра знатных гостей, туристов и экскурсантов. Как-то приехали японцы из телевизионной компании «Эн-Эйч-Кэй» и сунули свои радиометрические приборы в горячую воду. Как потом рассказывали очевидны, японцы бежали из Горячих Ключей с такой скоростью, что обогнали вездеход.

Искупавшись, обтершись свежевыпавшим снегом, после обильного чаепития, Базаров позвал Меленского прогуляться в тундру. Поначалу шли молча. Светила луна, и россыпь звезд казалась особенно яркой. Снег был еще мягкий, не высушенный морозом, и скрадывал шаги.

— Вот, Меленский, наступило совершенно новое время. — начал Базаров. — Еще вчера мы были в полной зависимости от партийной и советской власти, от опеки области. А теперь — свобода. Время для руководителя благодатное, очень выигрышное. И сегодня ситуация складывается так: тот, кто сегодня не будет зевать и возьмет власть, тот и будет определять местную политику. Ну, посуди сам, мог ли ты еще вчера даже представить себе, что окажешься единоличным распорядителем такого богатства!

— Гуманитарная помощь распределяется самими американцами, — заметил Меленский. — Если точнее — распоряжается Сьюзен Канишеро.

— Кстати, вроде фамилия у нее не эскимосская и не американская…

— Муж у нее японец гавайского происхождения.

— Знаешь. Михаил, есть много нехороших разговоров о твоих отношениях с американцами. А у Дудыкина вообще очень серьезные претензии.

— Пусть он эти претензии оставит себе, — усмехнулся Меленский.

— Но он может навредить.

— Мне нечего бояться. Все делается согласно существующим законам.

Базаров не знал, как подступиться к главному разговору. Раньше ему казалось, что он знает Меленского как облупленного, ничего в нем особо загадочного нет. А вот подступиться трудно. Кстати, так не раз бывало с внешне простодушными чукчами и эскимосами. В глубине они оставались недоступными, и черт знает, что творилось в их душах. Сколько раз бывало так: вроде все ясно, договорились, а потом — такое упрямство! Однако многое перенял от чукчей и эскимосов этот потомок польских шляхтичей. Дудыкин где-то раскопал, что фамилия «Меленский» числилась среди активных участников польского восстания конца девятнадцатого века, высланных царским правительством в Колымский край.

— Я сейчас ищу людей, которые будут на моей стороне на предстоящих выборах, — откашлявшись, приступил Базаров. — В свою очередь, разумеется, всячески буду поддерживать лояльных ко мне людей на местах.

— А что, есть нелояльные? — в вопросе Меленского звучала усмешка.

— Всякие есть, — вздохнул Базаров. — Особенно среди старых партийных кадров. Короче, среди людей Пэлята. Они продолжают цепляться за старое, хотя уже всем ясно — наступило время коренных реформ, к старому возврата нет.

— Может быть, это и так. — Меленский говорил медленно. — Но это где-то там, наверху. А мы с вами стоим на чукотской земле…

— Кстати, как-то неудобно получается. Я обращаюсь на «ты», а ты ко мне на «вы».

— Я так привык, — ответил Меленский и продолжал: — По-моему, сейчас самое главное — спасать людей, а не делить власть. Вчера в Люрэне повесился Котгыргын. Совсем молодой человек по нынешним меркам: ему еще не было сорока лет. У него остались жена и трое детей. Котгыргын уже больше года не получал зарплаты, больная жена почти все время в районной больнице. После того как в Люрэне из-за нехватки денег закрыли детский сад, Котгыргыну пришлось взять маленьких детишек к себе. А они хотят есть, плачут… Вот и ушел Котгыргын… И таких людей по селам Чукотки — большинство. Грустно, что гуманитарная помощь пришла из той страны, которую мы громче всех ругали и даже выставляли виновницей всех наших бед. Но эта гуманитарная помощь не может быть вечной. Да и стыдно жить на чьем-то иждивении. И многие здешние люди это понимают. Очень медленно, но среди местного населения растет сознание того, что надо полагаться на самого себя. Больше надеяться на тангитана нельзя…

— И что ты предлагаешь?

— Прежде всего, взяться за возрождение национальной экономики. Что это значит? Возродить морской зверобойный промысел, чтобы чукчи и эскимосы были обеспечены полноценным животным белком. Все это немедленно снимет остроту продовольственного снабжения местного населения. По большому счету, белок морских животных один из самых питательных. Многие тангитаны совершенно неосновательно брезгуют тюленьим и моржовым мясом. Мол, если это едят чукчи и эскимосы — то это плохо. Этакий гастрономический расизм. Да, тюленье мясо попахивает порой рыбой. Но ведь рыбой, а не дерьмом. Кстати, морж не ест рыбы, он питается моллюсками, и мясо этого млекопитающего по составу питательных веществ превосходит все виды животных белков. Почему люди морского побережья, несмотря на многолетнюю алкогольную интоксикацию, не так быстро деградируют? Благодаря естественному питанию. Можно построить небольшие заводики по производству колбас, сосисок, мясных полуфабрикатов из местного сырья. Жир морского зверя имеет спрос на мировом рынке, как и шкуры тюленей, моржовая кожа, не говоря уже о бивнях…

— Значит, спасение местного населения в моржах и китах?

Уловив в голосе Базарова усмешку, Меленский горячо, даже агрессивно произнес:

— Во многом — да! Вот вы были на Аляске. Разве вам не бросилась в глаза резкая разница в физическом облике наших и тамошних аборигенов? Во многом это благодаря питанию. Если коротко, вот какие приоритеты я вижу. Первое, всемерная поддержка местной экономики в обеспечении полноценного питания местного населения. Второе, резкое ограничение вплоть до полного запрета потребления алкогольных напитков в национальных селах в комплексе с лечением от этого недуга. Поддержка жилищного строительства. Вы в Инчоуне бывали? Нет? Там стоят ветхие домишки, которым уже более полувека! Как переселили людей в начале пятидесятых из яранг, так с тех пор эти халупы и стоят. Ярангу хоть чинили каждый год, что-то исправляли, а домики так и не трогали. Если уж строить жилье на Севере — то не пятиэтажные бетонные коробки, которые пожирают массу энергии для отопления, а действительно приспособленное для сурового климата жилье. Тем более, такое жилье давно строят на Аляске и в Канаде…

Базаров не мог прервать страстный монолог Меленского. Он и сам понимал, что все эти беды Чукотки давно требуют разрешения. Вот только в советское время нужно было постановление вышестоящих органов, государственное финансирование. А сейчас — откуда взять на все это деньги?

Он спросил вслух:

— Все это хорошо, но откуда взять деньги?

— Государство должно местным жителям, прежде всего, за многолетнюю бесплатную эксплуатацию недр. В Чаунском районе не осталось ни одной рыбной реки, а добытчики золота не заплатили хозяевам земли ни одной копейки. Второе — не мешать людям. Вон Чейвун из Нунакмуна захотел построить охотничий домик в Пинакуле, так его два года гоняли из кабинета в кабинет за какими-то бумажками! И это на его родной земле! В Улаке возобновили строительство кожаных байдар, так вдруг возникла какая-то инспекция, потребовавшая доказательств мореходности этих испытанных веками лодок.

Нельзя сказать, что услышанное от Меленского было для Базарова новостью. Возможно, что председатель кооператива «Нувукан», абориген, ближе к сердцу воспринимал все происходящее. Но с таким положением все как-то смирились. Что чукчи и эскимосы месяцами не моются из-за вечных проблем с банями и горячим водоснабжением, спиваются, бедствуют, вешаются, стреляются, все это уже стало обыденным. В голове Базарова просто не укладывалось, что жизнь здесь может быть другая, не такая, к которой он привык и которую он, по своему начальствующему положению, должен пытаться улучшать, не обязательно с положительным результатом Главное, чтобы была деятельность, видимость работы, а то, что не всегда получается, — что делать? Такой уж здесь народ, вчерашние дикари, которых пытались втащить в светлое будущее. Иногда возникала вообще крамольная мысль: как было бы хорошо, если бы не было всех этих чукчей и эскимосов, эвенов и чуванцев с их вечными, неразрешимыми проблемами!

Дело-то в другом. Кто будет властвовать здесь? Кто будет контролировать финансовые потоки, руководить? Кто будет наслаждаться сладостью власти, получать знаки внимания, повиновения, благодарности за милости, предоставляемые им — главным начальником Чукотки? А там, в Москве, его будут уважать, почитать: взялся за самый трудный район России, за самую далекую окраину, романтичную, овеянную героической историей — челюскинцы, полярные перелеты, Арктика, Белое Безмолвие, белые медведи, моржи, киты. И вчера еще дикий народ, который под отеческой заботой нового начальника Чукотки ищет пути в современных, нелегких условиях… С чукотского плацдарма видны будущие поля политической деятельности. И эта новая деятельность требует больших денег, как личных, так и возможностей распоряжаться немалыми бюджетными средствами, льготными кредитами. И напрасно так хорохорится Михаил Меленский. Гуманитарная помощь не может поступать вечно. Капиталисты хорошо знают цену деньгам и умеют их считать. Может, и прав Дудыкин… Конечно, хорошо бы иметь в этом районе такого союзника, как Меленский. Человека с безупречной репутацией, обладающего настоящим авторитетом среди местного населения, умеющего говорить на их языке, досконально знающего их нужды… Но вот его идеализм, романтизм — эти вещи уже из прошлого. Такие часто попадались среди коммунистов. Правда, год от году их становилось все меньше, но случались. Даже здесь, на Чукотке, куда посылали далеко не лучших сынов партии.

На обратном пути в гостиницу оба собеседника шли молча. Базаров уже жалел о своей откровенности и размышлял о том, что придется крепить союз с Франтовым, у которого крепкая опора в районе в старом административном аппарате. Бывший ассенизатор большого авторитета не имел, за глаза его называли «говночистом», но районные чиновники прекрасно понимали, что такой начальник незаменим у государственной кормушки.

Ранним утром, после чаепития отправились в село Люрэн.

Когда-то оно считалось образцовым не только в районе, но во всем Чукотском национальном округе и, разумеется, носило имя Ленина. С одной стороны, здесь действительно жили лучшие китобои района, а в округе паслось самое большое оленье стадо. Государство щедро помогало люрэнцам, тем более что Горячие Ключи принадлежали здешнему хозяйству. Сюда в первую очередь шла техника, строились новые корпуса зверофермы. Здесь селились многие приезжие с материка — механики, снабженцы, строители — и, надо сказать, неплохо зарабатывали.

Несмотря на ранний час меж домов уже бродили тени не успевших протрезветь. На окраине села, ближе к обрыву, нависшему над морем, двое охотников, облаченных в белые камлейки, запрягали собак. Меленский узнал одного из них — Сергея Энанкэуяса. Молодой, статный мужчина, резко отличавшийся от своих бледных от многолетней пьянки соплеменников, недавно пережил настоящее житейское потрясение: увел от своего младшего брата жену. Энанкэуяс был не только признанным китобоем, но и самым трезвым человеком в Люрэне. Он вообще никогда не пил и категорически отказывался пробовать даже изысканные вина где-нибудь в Монте-Карло, в Лондоне, в Буэнос-Айресе, там, где происходили заседания Международной китовой комиссии, членом которой и был чукотский охотник.

— С чем пожаловало начальство? — поздоровавшись, спросил Энанкэуяс.

— Знакомимся с положением на местах, — ответил Франтов.

— А чего знакомиться? Будто не знаете, что здесь происходит.

Энанкэуяс сделал широкий жест, как бы показывая на заколоченную столовую, закрытый детский сад, пошивочную мастерскую… И небольшую толпу местных жителей, собравшихся возле морга сельской больницы на похороны Котгыргына.

— Вот до чего мы дожили, — сказал он.

Энанкэуяс в селе не занимал никаких административных должностей. Как обычно, на этих постах сидели приезжие, прижившиеся на Чукотке, женившиеся на местных девушках. Таким в Люрэне был некий Роман, или, как его звали в глаза и за глаза, — Рома. При совхозе он ведал складами, горючим. Сейчас обширное и довольно богатое люрэнское хозяйство сильно обеднело, но по-прежнему главные ключи от него держал в своих руках Рома. С ним почтительно разговаривал и глава сельской администрации, и даже сам Франтов. Даже здесь, на похоронах, он был как бы главным распорядителем.

Собравшиеся проводить в последний путь односельчанина с нескрываемой ненавистью посматривали на группу хорошо одетых, благополучных, сытых начальственных тангитанов.

Базаров именно здесь, на жалких похоронах, понял, что для укрепления своего положения и завоевания губернаторского, освященного всеобщими выборами, поста ему придется опираться на Франтова и таких вот универсальных хозяйственников, как Рома, а не на этот жалкий, забитый и ослабевший от векового пьянства так называемый народ.

 

Глава восьмая

Каждое утро, если позволяла погода, и как бы ни было худо после вчерашних возлияний, Аркадий Пестеров брал старенький бинокль, сохранившийся еще от деда, и поднимался на утес Еппын, откуда открывалась ширь Берингова пролива. Чуть в стороне от каменной оградки, символической могилы последнего улакского шамана Млеткына, он присаживался на один из откатившихся в сторону валунов со следами когтей и зубов горностаев. Самих животных Пестеров видел лишь издали: горностай — зверь осторожный. Кроме того, считалось, что охотиться возле могил весьма предосудительно. Заросшие мхом валуны внешне уже ничего общею не имели с теми более или менее гладкими камнями, которые висели на длинных ремнях, поддерживая моржовые кожи, покрывавшие яранги. Аркадий Пестеров уже относился к тому поколению, которое видело настоящую ярангу только в тундре. В Улике они исчезли в начале пятидесятых годов, да и те жилища, на смену которым пришли деревянные домики, чисто чукотскими ярангами отнюдь не были. Многие своей четырехугольной формой отдаленно напоминали тангитанские сооружения. Престижным было накрывать крышу не моржовой кожей, а брезентом. К ярангам делались деревянные пристройки-комнатки, особенно когда в семье появлялся зять тангитан, чаще всего временный.

Пестеров числился теперь Наблюдателем с большой буквы, как это значилось в контракте, заключенном с Меленским. Хотя в это глубокое зимнее время никакие морские млекопитающие не проплывали мимо мыса Дежнева, Аркадий Пестеров считал своим долгом подниматься на утес Еппын и некоторое время обозревать испещренный битым льдом пустынный горизонт.

Здесь, за развалинами старого маяка. Пестеров перебирал в памяти пережитое, вспоминал всех своих трех жен, оставивших его в конце концов одиноким бобылем в просторной трехкомнатной квартире, воскрешал в памяти лишь самые светлые моменты. Хорошо жилось ему во времена беззаботного детства, когда он рос сначала в яранге, а потом в доме своего деда, знаменитого резчика по моржовой кости Вуквутагина. Как и другие его сверстники, он бегал по берегу лагуны, бил бакланов кожаной пращой, ловил уток эплыкытэтом, удил на красную тряпочку камбалу и бычков. Пошел в первый класс уже в новую двухэтажную школу.

Школьные годы пролетели быстро. Аркадий поступил в Въэнское педагогическое училище, но оттуда его призвали в армию. Первый год прослужил на Дальнем Востоке, на пограничной заставе возле Благовещенска, а потом вышло указание для призывников из местного населения: проходить службу на родине. И Аркадий прибыл в родной Улак, но не в дедовский дом, а на пограничную заставу. Оттуда его направляли то в Кэнискун, то на Большой Диомид. После демобилизации парня пригласили инструктором в райком комсомола, потом послали в Хабаровскую партийную школу. Проучившись два года, Аркадий вернулся на Чукотку, и первый секретарь окружкома партии Владимир Петрович Парусов взял его помощником.

Время работы в высшем партийном органе Чукотки Аркадий Пестеров считал одним из лучших периодов своей жизни. Это был сплошной праздник. Первый секретарь был в округе человеком номер один и обладал неограниченной властью. Ему подчинялись все — милиция, прокуратура, директора предприятий, школ, педагогического училища, капитаны судов, летчики и водители автомашин. Аркадий Пестеров сопровождал могущественного начальника Чукотки в путешествиях по округу, в областной центр Магадан и даже ездил с ним в Москву, на партийные пленумы. Это были интереснейшие поездки, новые знакомства. Но больше всего Аркадий любил командировки по родной Чукотке, когда снаряжался специальный рейс, брался с собой собственный продовольственный и питейный запас. Накануне вылета Аркадий садился за телефон, соединялся с секретарями районных комитетов партии, обговаривал бытовые условия, гостиничные номера и даже меню торжественных обедов, заказывая такие деликатесы, как малосольные лососевые пупки, балыки, мороженых чиров и нельму на строганину, свежую оленину, крепко замороженную нерпичью печенку. Последнее лакомство предназначалось самому Пестерову. Нет ничего лучшего, как закусывать хороший коньяк кровавой, сладковатой на вкус мороженой нерпичьей печенкой.

Конечно, эти поездки были, главным образом, деловыми, но это уже была забота инструкторов, заведующих отделами. Участок работы Аркадия Пестерова был не менее ответственным. Главной его задачей было освободить Владимира Петровича от повседневных, бытовых забот и создать условия для плодотворного идейного и политического руководства.

Такие поездки по сути были своеобразным многодневным пикником. Летом большую часть времени проводили на рыбацких станах, а зимой в уютных, хорошо обставленных, устланных коврами специальных квартирах-гостиницах.

Ну и конечно, были женщины. В этом отношении славилось эскимосское селение Новое Чаплино, расположенное в двадцати километрах от бухты Гуврэль. Директор тамошней школы, некий Лаба, специально подбирал в свой коллектив молоденьких одиноких учительниц, приятных лицом и фигурой. В Новом Чаплино непременно ночевали. Приезжали с утра, знакомились с делами в хозяйстве, посещали школу, интересовались, как поставлено дело с преподаванием родного эскимосского языка, заходили в библиотеку, в интернат. Вечером в местном Доме культуры, ветхом и продуваемом студеными ветрами со стороны бухты Тасик, устраивался показ художественной самодеятельности. Особым успехом пользовались танцы Каяка и Насалика. А тем временем Лаба вместе с выбранными учительницами готовил вечернее угощение — пельмени, малосольную нерку, выловленную у берегов острова Матлю. У Лабы во все времена года был запас неплохих вин — грузинских, болгарских, венгерских. На стол ставились не просто крепкие напитки, а изысканные настойки, фирменные водки из лучшего магазина «Русские вина» на улице Горького в Москве.

Вечерний пир мог продолжаться и до утра. Парочки уединялись в учительских квартирах, снова садились за стол. Единственным местным среди такого сборища был Аркадий Пестеров, который не очень-то в то время задумывался, почему Владимир Петрович, с таким удовольствием восседавший в президиумах торжественных собраний с ветеранами колхозного и партийного строительства на Чукотке, брезговал или пренебрегал делить с ними трапезу.

Такая сладкая жизнь продолжалась до тех пор, пока Парусов не заболел и не покинул Чукотку.

Аркадия Пестерова назначили директором косторезной мастерской в родной Улак. Это было время, когда власти обратили на нее особое внимание. А дело было в том, что кто-то в Москве догадался подарить гостившему в столице американскому художнику Рокуэллу Кенту расписанный улакской художницей Янку моржовый бивень. Растроганный художник прислал благодарственное письмо, которое каким-то образом все же добралось до далекой окраины Советского Союза. Местные журналисты, а потом и представители центральных газет подняли по этому поводу большой шум. Янку была принята в Союз художников, потом ей присвоили звание заслуженного художника РСФСР. Вместе с ней получили высокие звания и другие косторезы Улака. Под этот шум было выбито правительственное постановление о строительстве новой мастерской и жилого дома для резчиков. Аркадий Пестеров с энтузиазмом взялся за новое дело. У него еще сохранялись полезные знакомства, связи, которыми он широко пользовался. Не потерял он и обретенных под крылом Парусова замашек большого начальника Он не стеснялся появляться навеселе на районных совещаниях, шумел в гостинице, но пока это ему сходило с рук. При всем этом он был достаточно умным и сообразительным, по-своему эрудированным, отлично знал местных людей, не забыл родной чукотский и даже школьные познания в английском.

Звездным часом его пребывания на посту директора косторезной мастерской был приезд в Улак знаменитого музыканта, виолончелиста, лауреата Ленинской и Государственных премий, профессора Московской консерватории (так было написано на афишах) Мстислава Ростроповича. Это случилось за год до вынужденной эмиграции знаменитого музыканта, которому Советское государство, в виде наказания за его вольнодумство и дружеские отношения с опальным Александром Солженицыным, разрешало гастролировать только по самым отдаленным районам огромной страны.

Концерт в Улаке продолжался чуть ли не сутки с краткими перерывами на отдых и еду. Причем, когда Ростропович отдыхал, на сцену сельского Дома культуры выходили местные танцоры и певцы с бубнами. Напоследок знаменитый резчик по кости Туккай подарил виолончелисту его собственное изображение в виде сказочного пиликена с инструментом.

Как потом выяснилось, Мстислав Ростропович находился в ту пору под колпаком КГБ и считался отщепенцем советского общества. Почести, возданные ему в Улаке, вышестоящими партийными и советскими властями были расценены как неуместные. Аркадия Пестерова сняли с работы за политическую и идеологическую близорукость.

Некоторое время Аркадий Пестеров продолжал получать от знаменитого музыканта поздравительные открытки и телеграммы со всех концов мира.

Незадолго до выхода на пенсию Пестеров занимал должность инженера по промыслам в совхозе и в подпитии любил вспоминать свою прошлую бурную жизнь.

Перестройка и связанные с нею политические и идейные повороты позволили Пестерову утверждать, что он в некоторой степени является жертвой прежнего строя, не совсем, конечно, диссидентом, но все же близко стоящим к такой заметной и выдающейся фигуре, как Мстислав Ростропович, снова обильно замелькавшей на страницах центральной печати на экранах телевизоров.

Пестеров пытался бросить пить, но как-то не получилось. Бывало, в периоды безденежья, трезвость продолжалась неделями, а то и месяцами, но, как только приходила пенсия, первым делом он шел покупать бутылку, если не в магазин, то к доктору Милюгину.

И все-таки жизнь стала интереснее, во всяком случае, лично для него, Аркадия Пестерова. Может, стоит попробовать заново начать все? В том смысле, что бросить…

Поскольку в море ничего интересного не оказалось, Пестеров развернулся и направил бинокль в тундру, на южный берег замерзшей лагуны. Его чуткое ухо уловило шум мотора, и он через секунду понял, что это не вертолет, а моторный снегоход «Буран». Причем — не один.

Когда только появились эти машины, некоторые улакцы купили их. Но они быстро ломались, неожиданно останавливались в самое неподходящее время и в неподходящем месте. Если заставала пурга и глох мотор, надежды на благополучный исход путешествия сводились к минимуму. Не то что на собачьей упряжке. С собаками можно переждать буран в снежной пещере, свернувшись между ними в клубок. Но главное — это горючее. Его дороговизна, а то и полная невозможность его добыть, как в эту зиму. На снегоходах сегодня могли раскатывать такие крепкие «новые чукчи», как Владимир Чейвун, уроженец Нунакмуна, взявший в пожизненную аренду весь берег бухты Пинакуль.

Пестеров поспешил вниз. На первом снегоходе ехал Владимир Чейвун, а вторым управлял закадычный друг Чейвуна Василий Доджиев, официально числившийся вольным фотографом районного центра, но помимо этого занимавшийся всем: он судил спортивные соревнования, заседал в суде, являлся непременным членом всех избирательных комиссий.

На прицепленной нарте сидела Сьюзен Канишеро, главная хозяйка американской гуманитарной помощи.

Так как в Улаке давно прикрыли небольшую гостиницу, располагавшуюся в старом интернате, гостью поместили к Татьяне Пучетегиной, квартира которой находилась как раз дверь в дверь с квартирой Аркадия Пестерова.

В тот же вечер, движимый любопытством, Пестеров постучался к соседке.

Сьюзен, в плотно облегающих джинсах, пила чай с хозяйкой и ее мужем, начальником полярной станции. Пестерова посадили рядом с ней, познакомили.

— Сьюзен очень интересуется своим дедом, который до советской власти был торговцем в Кэнискуне, — сообщила Татьяна, — но мы так мало о нем знаем.

— А мой дед был знаком с ним, — сказал Пестеров. — Он бывал у него в Кэнискуне. Продавал ему свои изделия из моржовой кости, нерпичьи кожи, меховые тапочки. Не ругал его, как потом это делали большевики или писатель Семушкин в романе «Алитет уходит в горы». Но больше всего Карпентер дружил с шаманом Млеткыном.

— А что рассказывал ваш дед? — спросила Сьюзен.

— Ну, теперь об этом можно открыто говорить… Карпентер торговал от компании Олафа Свенссона. Еще зимой он нанимал несколько нарт, брал нужный товар и отправлялся в путешествие по побережью Ледовитого океана. Потом советские торговцы переняли этот обычай и назвали «развозторг». Но американец не просто торговал, а выведывал у людей, что кому нужно: какое оружие, сколько патронов, капканов, какие материи, иголки, нитки, сколько сахару, чаю… Кофе не пили чукчи… Все это он заносил в толстую черную книгу, а потом посылал эти заказы Олафу Свенссону. Свенссон уже следующим летом на своей шхуне привозил заказанный товар, который всегда отличался отменным качеством. И еще — Карпентер охотно давал в кредит хорошим охотникам, крепким хозяевам, оленеводам. Одним словом, его, Карпентера, старые люди вспоминали хорошо, как и Свенссона…

— А что вы скажете о дружбе Млеткына с моим дедом? — спросила Сьюзен.

— Многого я не знаю. Хотя косвенно я тоже родственник знаменитого шамана, но более близким является Теркие… Правда, он болеет, ноги у него отнялись. Хотите, пойдем к нему, поговорим?

— С удовольствием! — встрепенулась Сьюзен.

— Только без бутылки к нему лучше не ходить, — понизив голос и скосив взгляд на Пучетегину, произнес Пестеров.

Так как магазин был закрыт, выпивку пришлось покупать у доктора Милюгина. Еще недавно, в советские времена, самогоноварение считалось уголовным преступлением. Теперь это называлось частнопредпринимательской деятельностью в условиях рыночной экономики. Самогон в Улаке гнали и глава сельской администрации, и участковый милиционер. Но лучшим считался продукт доктора Милюгина. Весь аптечный запас активированного угля шел на фильтрование огненной жидкости. Сами тангитаны предпочитали бутылкам сомнительного качества и происхождения кристально чистый напиток доктора Милюгина. Стоила пол-литровая бутылка столько же, сколько магазинная водка — шестьдесят рублей.

Хотя многие улакцы из-за дороговизны отказались от телефона, Теркие сохранял этот вид связи, который соединял его с внешним миром: двое его дочерей жили на материке. Пестеров позвонил и предупредил:

— Жди гостей.

— Кого это?

— Меня и американку Сьюзен Канишеро.

— Нашу благодетельницу… Между прочим, я знаком с ее братом — Робертом Карпентером.

— Она больше интересуется своим дедом, с которым дружил твой родич шаман Млеткын… Готовь закуску.

— Ну, за этим дело не станет!

К приходу гостей жена Теркие, дородная и улыбчивая Етгеукэй, приготовила толченую нерпичью печенку с растертым в каменной ступе нерпичьим жиром и особой приправой зеленью-чиньэт, заквашенной по осени. Сам хозяин сидел на кровати в чистой рубашке, свесив на пол беспомощные ноги в меховых чижах.

Прежде чем приступить к главному разговору, выпили, закусили. Теркие понравилось, что гостья не воротила нос, как некоторые тангитаны, от чисто чукотского угощения и даже выпила наравне с мужчинами.

— Какой ты хороший человек! — воскликнул в восхищении Теркие. — Такие люди мне нравятся.

— Вы мне тоже симпатичны, — отозвалась Сьюзен.

Однако каких-то особых подробностей о шамане Млеткыне Теркие не сообщил. Зато сначала сыграл на баяне, потом спел, а потом стал хвастаться своими враждебными отношениями с советской властью.

— Большевики меня четыре раза сажали в тюрьму! — возмущался Теркие. — Можно сказать, большую часть своей жизни я провел в застенках и на каторге. То, что я претерпел от советской власти, никаким Солженицыным и диссидентам и не снилось. Я боролся за свободу с командно-административной системой. Так что архипелаг Гулаг я знаю вдоль и поперек!

Теркие нисколько не стеснялся ни Аркадия Пестерова, ни своей жены, ни своих дочерей, которые отлично знали, за что сидел в тюрьмах и лагерях этот якобы борец за свободу. В трезвом виде спокойный и рассудительный, активный читатель сельской библиотеки, Теркие, напиваясь, буквально терял человеческий облик, зверел. Первый раз он сел, едва справив свадьбу с Етгеукэй, а потом пошло-поехало! Только на принудительном лечении от алкоголизма он провел в обшей сложности семь лет. В промежутках между отсидками Теркие произвел шестерых дочерей. Из заключения он слал жене пространные письма, полные любви и раскаяния. Появившись в родном селении, Теркие некоторое время вел образцовую жизнь, а потом снова начинались пьянки, драки, хулиганство. Последний раз Теркие сел за то, что каким-то образом сумел ограбить пограничников, вскрыв сейф в командирской комнате под носом у часового.

— Меня больше интересует шаман Млеткын. Он ведь был вашим родственником, не так ли?

— Моя мама, Наулик, была родной сестрой Туар, жены Гивэу, сына Млеткына. При советской власти о таком родстве лучше было помалкивать. И я помалкивал И мама моя помалкивала, и папа Кулиль помалкивал. Мой папа научился печь хлеб у знаменитого улакского пекаря Павлова!

— Так ваш отец был пекарем!

— Не совсем, — уточнил Теркие. — Он больше занимался печкой и водоснабжением, но в хлебопечении хорошо разбирался. Они еще варили хорошую брагу. Из Кытрына приезжали большие начальники и хвалили.

— А вы сами родились в яранге? — спросила Сьюзен.

— А где же еще! — гордо ответил Теркие. — Лет до семнадцати жил.

— Расскажите мне, как была устроена яранга, — попросила гостья.

Теркие с удивлением воззрился на Сьюзен и заметил:

— Я слышал, что вы планируете строить пекарню, а не ярангу.

— Да нет, — смутилась Сьюзен. — Мне просто интересно. Хочется знать, как жил мой дед.

— Ваш дед, по рассказам, — сообщил Теркие, — жил в особой яранге. Она находилась в Кэнискуне, рядом с развалинами старых складов. Она была очень большая и состояла как бы из трех частей. В одной устроена комната с окном, с печкой, в ней и жил Карпентер, рядом висел меховой полог для жены и детей, а обширный чоттагин представлял собой торговое помещение с полками для товаров. Над очагом всегда висел большой чайник — для покупателей. Я-то сам его не видел, но мой отец мальчиком бывал в лавке Карпентера, угощался сладким чаем и ел галету, намазанную млячем.

— Чем? — полюбопытствовала Етгеукэй.

— Мляч. Это американское слово, — уточнил Теркие. — Как соуп — мыло, кау — корова… Раньше в нашем языке много было американских слов, а потом большевики заменили их русскими.

— Мляч — это, наверное, мелясса, — высказала догадку Сьюзен.

Теркие выразительно посмотрел на Пестерова, и тот с готовностью заново наполнил стаканы.

— Я предлагаю тост за дружбу Чукотки с Аляской, — торжественно произнес Теркие. — Спасибо вам. В самую трудную минуту пришли на помощь. А где эти большевики с их светлой мечтой — коммунизмом?

— А вот ваша яранга тоже была покрыта моржовой кожей? — поинтересовалась Сьюзен.

— Мы не такие богатые, как Гэмалькоты, у которых крыша была брезентовая, — ответил Теркие.

— И камни висели?

— И камни висели, — кивнул Теркие. Он заметно пьянел, но был еще в той стадии, когда хотелось петь.

Он растянул меха и прислушался к звучанию инструмента.

— У русских что хорошо, так это песни, — с мечтательным выражением произнес Теркие. — Вот послушайте:

Теркие пел протяжно, полузакрыв глаза. Закончив одну, он тут же начал другую, о ямщике, замерзшем в пути.

— Ямщик — это русский каюр, — снисходительно объяснил он гостье. — Только в упряжке у него не собаки, а лошади. Ох, как я испугался, когда впервые в жизни увидел это животное!

Но Сьюзен интересовало совсем другое. Она хотела знать, как сносили яранги, куда девали большие валуны, которые держали крыши из моржовых кож.

— Вы, наверное, видели, как сносили ярангу шамана Млеткына?

— Это я видел своими глазами! — оживленно ответил Терние. — Яранга была немалая. Когда бульдозер сокрушил стены, вдруг появились спрятанные в укромных уголках изображения духов, деревянные и каменные идолы, большие бубны, священные сосуды. Потом подожгли.

— И все это сгорело?

— Сгорело! — сокрушенно произнес Теркие. — Эти духи в огне плясали, как живые, казалось, даже выли и говорили на незнакомом, шаманском языке. Младший сын Млеткына, Гивэу-комсомолец, потом убивший свою жену, мою тетю Туар, смеялся…

— А эти камни, валуны, которые поддерживали крышу, они не лопались, не крошились?

— Это крепкие камни. С ними ничего не случилось. Только почернели. В Улике их было навалом, поначалу не знали, куда девать. Свозили их к Священному валуну. А потом, когда начали строить новую пекарню, из них сложили фундамент.

— А эти камни, они как, тяжелые были?

— Старались подвешивать камни потяжелее. Ведь в Улике случается такой южак, что не только моржовую крышу, даже железные листы срывало со школы.

— Ну, вот этот камень мог поднять один человек? — продолжала Сьюзен, удивляя своих собеседников странным интересом к этим частям уже давно забытого на побережье древнего жилища.

— Мог, конечно, — ответил Теркие и обратился к Пестерову: — А ты не забывай наливать!

Аркадий Пестеров опасался, что Теркие быстро окосеет. Земляк пьянел, но становился оживленнее. Он с удовольствием вспоминал свое житье-бытье в яранге, часто поминал отца Кулиля, помощника пекаря Павлова, своих школьных друзей — Петьку Павлова и Владика Леонтьева.

— Отличные были ребята, даром, что тангитаны! Оба шпарили по-чукотски, как заправские луоравэтланы, ходили на охоту, каюрили. У Леонтьева была даже своя упряжка. Владик потом стал ученым, писателем… Но недавно скончался от рака горла. Много курил. Как приезжал к нам в Улак, так все кашлял. А Петька, тот работал на полярных станциях механиком, даже зимовал в Антарктике, а потом куда-то исчез…

— А вот эти камни, — Сьюзен все поворачивала на свое, — они целиком положены в основание новой пекарни или их как-то ломали, дробили?

— А чего их дробить? Клали так, целиком, только цементом скрепляли. Пекарню строила бригада армян. Горные люди. Фундамент сделали на века. А вот стены оказались заражены грибком. Такая жалость!

— Новую пекарню надо строить, — заключила беседу Сьюзен.

— Кто против! Все новое всегда лучше старого! — согласился Теркие.

Пестеров поспешил увести Сьюзен: хозяин приближался к тому состоянию, когда в нем пробуждалась необъяснимая ярость и он мог обратить гнев на первого попавшегося ему на пути. В нынешнее время свободной продажи и обилия спиртного Теркие, скорее всего, опять сидел бы в тюрьме, но несчастье — невозможность самостоятельно передвигаться — спасало его. Он что-то кричал вслед, и Сьюзен даже разобрала «гуд бай», но Пестеров буквально тащил ее за руку подальше от домика.

Проходя мимо пекарни, откуда несло запахом свежевыпеченного хлеба, Сьюзен замедлила шаг и спросила спутника:

— Когда разбирали старые яранги, не находили ли чего-нибудь такого необычного, странного?

— О, находок было много! — воскликнул Пестеров. — Больше, конечно, изображения духов, идолов, старые американские граммофоны с широкими трубами, никуда не пригодное оружие, винчестеры, древние луки, стрелы, копья, воинские доспехи из пластин моржовых бивней и даже клады!

— Клады? — Сьюзен остановилась как вкопанная.

— Один довольно большой.

— Золото?

— Какое золото! — махнул рукой Аркадий. — Деньги. Целый ящик советских денег! Уже недействительных, вышедших из обращения. Ребятишки их разобрали, играли ими.

Умяв волнение, Сьюзен спросила:

— А более серьезных находок не было?

— Вроде ничего такого примечательного.

— Золото, алмазы…

— Откуда у чукчей золото? — усмехнулся Пестеров. — Тем более алмазы. Это у якутов алмазы.

— Я слышала от деда, — осторожно продолжала Сьюзен, — до революции сюда добирались золотоискатели с Аляски, и кое-кому из них даже удавалось намывать драгоценный металл.

— Может, такое и было, — предположил Пестеров.

Работая помощником первого секретаря окружкома КПСС в Въэне. Пестеров имел доступ к информации о запасах полезных ископаемых в округе, которая считалась секретной. Никаких подписок о неразглашении он не давал, но, тем не менее, чувствовал, что не имеет нрава делиться с иностранкой даже теми скудными сведениями, которыми располагал.

— Значит, все-таки золото здесь есть, — продолжала Сьюзен. — Я слышала чукотскую легенду о Золотом великане. Якобы такой легендарный Золотой великан упал на Берингов пролив, причем его ноги оказались на Аляске, а туловище и голова — на Чукотском полуострове…

— Знаете, — усмехнулся Пестеров, — эти легенды, как и чукотские анекдоты, придумывают тангитаны. Какой там Золотой великан! Существовала даже придуманная большевиками легенда о том, как Ленин бывал на Чукотке!

— Выходит, что большого золота на Чукотском полуострове нет? — с оттенком разочарования произнесла Сьюзен.

— Я этого не говорил… Просто не в курсе дела. Может, есть, а может, и нет. Если честно говорить, то от золота Чукотке одна беда. В западной части, где прииски, реки настолько загрязнены, что в них уже ничего живого не осталось. Даже перелетные птицы на воду не садятся. Тундра перепахана тракторами, вездеходами, бульдозерами. Ягельные пастбища уничтожены. Так что для нашего района великое благо, что нет промышленной добычи золота.

Пестеров умолчал о старателях, которые не без успеха промышляли в устьях тундровых рек, на галечниках лагун. Он размышлял о другом: как заставить гостью раскошелиться еще на бутылку. Выпитое в домике Теркие стремительно улетучивалось и рождало в душе тревожное и унылое настроение.

Татьяна Пучетегина пригласила соседа на чаепитие. Пестеров без особого энтузиазма согласился: в этом доме совершенно не пили. Обходились обыкновенным чаем, но, правда, особенно заваренным и сдобренным тундровыми травами.

За столом присутствовал муж Пучетегиной, начальник полярной станции, мужик необыкновенно молчаливый и даже мрачноватый на вид.

Сьюзен порылась в своем багаже, достала бутылку виски и торжественно водрузила на стол рядом с большим блюдом блинов и банкой варенья из морошки.

— Вообще-то мы не употребляем спиртного, — промолвил густым басом хозяин.

— Но ведь совсем не обязательно употреблять, — горячо возразил Пестеров. — Пусть стоит бутылка как бы для украшения.

Хозяева не стали особенно возражать, а предприимчивый Пестеров вспомнил, что где-то читал: очень полезно для здоровья добавлять виски в крепкий сладкий чай. Попробовали. И впрямь получилось неплохо.

Таня Пучетегина рассказывала о косторезной мастерской, о художниках, о том, как большинство из них ударились в коммерцию, вышли из коллектива и занялись индивидуальной деятельностью.

— В мое время такого не могло быть. — решительно заявил Пестеров и влил в свою чашку добрую порцию виски, делая вид, что добавляет в чай.

Он был оживлен, у него даже пробудилась давняя потребность нравиться женщинам, тем более Сьюзен Канишеро была женщина еще молодая и очень привлекательная. В ее внешности чувствовалась кровь нувуканских красавиц, смешанная с дедовской, тангитанской. Хорошо бы затащить американку к себе в холостяцкую квартиру. Но, вспомнив, в каком состоянии находились комнаты, особенно постельное белье, точнее, его полное отсутствие, Аркадий решил повременить.

С этими мыслями он вышел перед сном подышать свежим воздухом.

Улак засыпал. Чудом поздней осенью удалось завезти солярку, и местная электростанция давала свет от шести вечера до полуночи и с утра до полудня, что было вполне достаточно. Один за другим гасли огни, тишина, смягченная обильным снегопадом, накрывала селение.

Мысли, которые приходили в такие часы, навевали дурное настроение, вызывали тоску. Как бездарно прожита жизнь! И все из-за бутылки, из-за болезненного пристрастия к «огненной воде». Часто в минуты просветления Пестеров вспоминал былое, воображал, кем бы стал в иерархии власти. Самое низшее — это председатель районного исполкома, высшее — глава исполнительной власти округа. А это уже членство в Верховном Совете страны, поездки на сессии в Москву, заискивание всех без исключения нижестоящих чиновников. Какой-нибудь Франтов скорее язык проглотил бы, чем обозвал его алкашом, как это случилось прошлым летом, когда Пестеров назвал его говночистом.

Допустим, достиг бы он высшего положении, как Тевлянто, Отке, Рультытегин, чьими именами теперь названы улицы окружного центра. Правда, они тоже страдали болезненным влечением к алкоголю, но это как-то им сходило с рук, прощалось, умело скрывалось. Или представлял себя на месте Пэлята. Тот был преданным коммунистом, окончил партийную школу, и все это оказалось сегодня никому не нужным. Партия учила его слепо исполнять свои приказы, следовать идеологическим указаниям, а вот как действовать в сегодняшних условиях, ничего об этом не было в трудах основоположников марксизма-ленинизма, толстенные тома которых Пэлят перечитал и проконспектировал не раз. Оказалось, что в современных условиях самое большое достоинство — как можно громче и убедительно открещиваться от коммунистических идей, критиковать и изничтожать плановый принцип ведения хозяйства, коллективизм и демократический централизм.

Такого, думал про себя Пестеров, он бы не выдержал и, если бы был трезвенником, определенно запил бы.

Выходит, он даже в какой-то степени оказался в выигрышном положении: исключение из партии теперь можно поставить себе в заслугу, как моральные страдания от тоталитарного режима. Но как начинать новую жизнь? И хватит ли сил? И самое главное — долго ли продержится новый режим? Как-то трудно поверить в то, что всесильная и могущественная партия лопнула, как разукрашенный праздничный резиновый шарик.

Иногда Пестеров (эта картина представлялась ему обычно в утренние похмельные часы, когда нестерпимо болела голова, хотелось уйти от постылого мира в небытие, а денег на опохмелку не было) мечтал. Слышится жужжание, потом на горизонте, над низкими холмами за лагуной показывается черпая точка, которая растет на глазах. Это летит вертолет. Не пограничный, а гражданский, который при советской власти базировался в районном центре. Он садится на специально оборудованную, отмеченную ярко раскрашенными пустыми бочками, площадку, и из него выходят первый секретарь окружкома КПСС Кобец, председатель районного совета Блинов и вездесущий Дудыкин. Для убедительности Дудыкин несет красное бархатное знамя коммунистической партийной организации Чукотского района, которое, по слухам, кто-то украл в неразберихе.

И собирает Кобец местных коммунистов в сельском Доме культуры и грозно вопрошает: кто добровольно вышел из партии? Кто сдал партийный билет? Кто кричал, что власть коммунистов в России кончилась навсегда? Кто критиковал политику Коммунистической партии, называл ее антигуманной? Кто призывал к роспуску колхозов, раздаче оленей в частное владение? Кто, наконец, хвалил американцев, говорил, что тамошние эскимосы живут лучше коренных жителей советской Чукотки? И кто брал гуманитарную помощь из рук вчерашних политических и идейных врагов, распространял слухи о грядущей продаже Чукотки Соединенным Штатам Америки?

Да, размышлял Пестеров, кое-кому придется при таком повороте дел строго отвечать. Особенно бывшим партийным и советским руководителям, которые сегодня называют себя демократами и рыночниками.

Но и при таком раскладе Пестеров считал себя в некотором выигрыше. Из партии он добровольно не выходил: его исключили. Что он допустил промах с приемом Мстислава Ростроповича, с кем не бывает! Откуда он знал, что музыкант дружит с Солженицыным? Все-таки лауреат Государственных и Ленинской премий!

Возврата к старому наверняка не будет. Больно далеко зашли новые власти, да и большевики такого наломали, есть что припомнить им. Невеселая картина, однако, вырисовывается.

В сопровождении Пестерова Сьюзен поднялась на холм, нависающий над Улаком, чтобы сделать панорамный снимок поселка. У развалин старого маяка цепочка звериных следов вела к самому краю обрыва, где из снега виднелись большие валуны, образующие правильный, несколько вытянутый четырехугольник, нечто вроде оградки.

— Здесь был похоронен Млеткын, — сообщил спутнице Пестеров. — Удивительный был человек. В молодости он несколько лет жил в Америке, хорошо говорил по-английски, умел читать и писать по-русски. Этому его научил Вэип, ученый-этнограф Богораз, сосланный царским правительством отбывать каторгу на Чукотке. Млеткын привез из Америки барометр, разные хирургические инструменты, лекарства. Я его не застал в живых, но многое слышал о нем. Будто он мог творить чудеса и исцелять больных… А сам Млеткын жил охотой, как все ходил в море, промышлял нерпу, внешне был простой человек. Но большевики боялись его. Сначала хотели привлечь на свою сторону, даже возили в Москву. Он был принят Председателем ВЦИК Михаилом Калининым. Ну, по-американски, как бы президентом. Однако Млеткын наотрез отказался служить советской власти. И тогда председатель Чукотского ревкома Хорошавцев подло застрелил его со спины. Шамана похоронили вот здесь и обложили его тело валунами. По старинному обычаю покойника, прежде чем положить на землю, на вечный покой, раздевают догола, а его одежду режут на мелкие куски. Это чтобы он не вздумал встать и одеться. Но когда несколько дней спустя на эту могилу пришли сыновья Млеткына — Гивэу и Кмоль, — они не обнаружили тела. Не было и одежды. Такое впечатление, что он встал, оделся и ушел. Знающие люди утверждали, что он так и сделал. Но он ушел в небо, точнее, вознесся в Созвездие Печали, что возле Полярной звезды.

Пестеров глянул на небо.

— Может быть, он теперь оттуда на нас посматривает.

Сьюзен Канишеро удивилась и даже немного испугалась неожиданной ассоциации со смертью и воскрешением Христа. Но, скорее всего, это случайное совпадение.

Ее волновало другое — мертвый и пугающе зловещий вид нескончаемой ледяной пустыни, расстилавшейся перед ней. И этот пейзаж в своем унылом однообразии простирался к самой вершине планеты, переваливал через нее, к берегам Гренландии, Арктической Канады.

Наверное, дед Роберт Карпентер поднимался на это возвышение и обозревал море в надежде увидеть долгожданные белые паруса шхуны Олафа Свенссона. Но это случалось летом. Вряд ли он бывал здесь в зимнее время.

Сьюзен еще раз огляделась вокруг и присела на одни из валунов, со следами зубов какого-то животного.

— А что это за звери сюда ходят?

— Горностаи, — ответил Пестеров. — Очень осторожный зверек. У него удивительный мех, снежно-белый. Только кончик хвоста черненький. Русские цари шили шубы только из горностая. А у нас его нашивали на спину нарядной кухлянки. Те звери, которые ходят сюда, на шаманское кладбище, вроде как священные, их нельзя бить. Может, в них души умерших, того же Хорошавцева, убийцы Млеткына.

— Хорошавцев тоже был убит?

— Нет, он умер своей смертью. Но похоронен он на Холме Сердечного Успокоения, где лежат обыкновенные люди. Хорошавцев был первым человеком в Улаке, которого похоронили по-новому, тангитанскому обычаю — в деревянном ящике. Заколотили в ящик и вкопали в землю. А над могилой поставили столбик с жестяной пятиконечной звездой. Ну, а потом по-новому, в ящиках, то есть в гробах, стали хоронить и местных, сначала тех, кто стал коммунистом, а потом и всех остальных.

За рассказом Аркадия Пестерова угадывалась потаенная, скрытая для постороннего глаза, глубокая история, наложившая свой отпечаток на современность, на отношения между местными жителями и приезжими. Что должны чувствовать люди, которым было обещано земное счастье, светлое будущее, которых убеждали, что они живут в самом справедливом обществе, в светлом мире, а потом бросили на произвол судьбы, — с одной стороны, оторвали от прошлого, с другой, лишили будущего? Вернется ли когда-нибудь у них доверие к тем, кого они называют тангитанами? Да, они с благодарностью принимают гуманитарную помощь, но при этом никак не могут понять, почему она пришла с той стороны, которая всегда считалась враждебной? При этом они не скрывают своего недоверия, подозрений о том, что за всем этим стоит какая-то цель, своеобразная корысть тангитана.

Все это чувствовала Сьюзен Канишеро. И ей было немного стыдно, что в ее плане строительства новой пекарни в Улаке лежит тайная надежда отыскать клад деда.

Ну, а если и впрямь отыщется спрятанное золото, то Сьюзен Канишеро уже мысленно распорядилась им. Она отдаст его на улучшение жизни этих людей, брошенных на произвол судьбы политическими экспериментаторами.

Эта мысль сразу подняла ее настроение, и она уже не так беспокоилась по поводу неожиданной задержки в Улаке.

За эти дни, пока бесновалась пурга, Сьюзен побывала в косторезной мастерской, на полярной станции, несколько раз в школе, и даже дала урок английского языка старшеклассникам. Иногда удавалось позвонить в Анкоридж, брату, который, похоже, был по-настоящему влюблен в Антонину Тамирак и больше говорил о ней, чем об общих делах.

Сьюзен просыпалась рано и тотчас начинала прислушиваться к вою ветра за окнами. За плотно покрытыми изморозью стеклами ничего нельзя было увидеть. Весь большой, многоквартирный деревянный дом содрогался под натиском ветра, скрипел, стонал и трещал.

Иногда Сьюзен представляла, каково было деду пережидать снежную бурю в своем доме-яранге, на берегу моря, в Кэнискуне. Из рассказов улакцев Сьюзен знала, что это селение никогда не насчитывало больше пяти яранг, а в конце Второй мировой войны вообще опустело — все кэнискунцы переселились в Улак. Этот нескончаемый ветер и вой могли свести с ума. Но местные жители, во всей видимости, давно свыклись с такой непогодой, и даже в самый лютый ветер, когда можно было буквально только ползти, работала школа, в назначенный час открывался полупустой магазин, в пекарне пекся хлеб, на сторожевой вышке, откуда и так ничего не было видно, топтался одетый в тулуп пограничник с автоматом на груди.

Пурга закончилась неожиданно. Поутру Сьюзен не услышала привычного воя за стенами и даже испугалась: не оглохла ли? Подышав на оконное стекло и пальцем образовав кружочек на нем, увидела яркий голубоватый свет, который бывает в часы, когда чистое небо отражается в девственном снегу.

Казалось, все население Улака высыпало на улицу. Откапывали занесенные снегом двери и окна, прокладывали пути к главной улице, тянущейся от подножия Маячного холма по галечной косе вдаль, за домики полярной станции, к покинутому поселку локаторщиков.

Появились неизвестно где пропадавшие Чейвун и Доджиев и стали торопить Сьюзен.

Сьюзен аккуратно упаковала два драгоценных подарка. Первый был от Тани Пучетегиной и представлял собой разрисованный моржовый бивень, на котором как бы в кадрах была изображена древняя чукотская легенда о рождении первого человека от сожительства Первоженщины и Кита.

Второй подарок представлял собой пиликена — брюхатое, большеухое существо на коротких ногах. Эти фигурки довольно распространены по берегам Берингова пролива, но эта была особенно ценна тем, что была вырезана из черной кости. Такой цвет обретает пролежавший долгое время в морской воде моржовый бивень, и этот материал особо ценится и резчиками и коллекционерами.

Это был подарок Аркадия Пестерова, и он даже вроде бы прослезился, прощаясь с гостьей.

— Скоро увидимся, — обнадежила его Сьюзен. — Надеюсь, уже следующим летом начнем строить новую пекарню.

Все уже разошлись, только один Аркадий Пестеров стоял на холме возле старой школы, провожая глазами удаляющийся по заснеженной лагуне караван из двух мотонарт и на прицепе — обычном, чукотском — восседала Сьюзен Канишеро.

 

Глава девятая

— Раньше это называлось просто выборы. Никто их не называл демократическими, разными «волеизъявлениями» и прочими неудобными для произнесения словами, — рассуждал Василий Доджиев. — И это было значительно и, главное, спокойно. Никакой шумихи и ерунды. Биография кандидата, его данные, партийный стаж, ну, иногда семейное положение. Зато веселья было навалом. Особенно выпивки. Если намечались выборы в руководящие органы страны, в Верховный Совет, то ответственность предполагалась наистрожайшая!

Василий Доджиев говорил многозначительно, с очень важным видом поглядывая на своих собеседников из-под густых бровей.

За столом сидели его племянница Лиза Доджиева, телеграфистка районной конторы связи Анна и ее муж, хозяин квартиры Владимир Чейвун, прозванный «новым чукчей» по аналогии с «новыми русскими». Владимир не был уж так богат, во всяком случае, ему далеко было до настоящих «новых русских», оплетенных золотыми цепями, раскатывающих по Москве на шикарных машинах. Но по чукотским меркам, а тем более по меркам Чукотского района, Владимир Чейвун считался крепким мужиком. В его владении были мотоцикл «ИЖ», вельбот, два подвесных мотора и дора — мореходная посудина с дизельным мотором и небольшой каютой. Кроме того, у Чейвуна было собственное китобойное снаряжение, небольшой балок на берегу бухты Пинакуль и вместительная трехкомнатная квартира в пятиэтажном доме в районном центре.

Анна резала пекулем копальхен на широком деревянном блюде и пододвигала куски к сидящим за столом гостям. Она делала это машинально, и по ее действиям было видно, что она выросла в настоящей чукотской семье, в недрах которой еще сохранились древние обычаи гостеприимства, неписаные правила поведения за трапезой.

Василий, принесший бутылку водки и поэтому считавшийся хозяином напитка, бережно разливал драгоценную влагу по стаканам. Никто не пьянел, все в были меру веселые и оживленные, и речь была о главном и важном — предстоящих выборах губернатора Чукотского автономного округа.

— Раньше у нас слово «губернатор» считалось почти что бранным, как «белогвардеец», — вспомнила Лиза Доджиева. — А теперь — вот.

— К губернатору надо обращаться так: ваше превосходительство, — продемонстрировал свою эрудицию Чейвун.

— А как тогда Франтова называть? Ваше сиятельство?

— До сиятельства, он, конечно, не дотягивает, — заметил Чейвун. — Но может быть вполне каким-нибудь благородием.

— Прямо как в царские времена, — усмехнулась Лиза. — Раньше, когда в книгах читала, удивлялась. Когда перестройка начиналась, тоже удивлялась, а сейчас даже перестала.

— Еще год назад такой интерес был, — включилась в разговор Анна, прожевав кусок копальхена, — а сейчас все уже махнули рукой.

— Может быть, после выборов жизнь улучшится, — с надеждой проговорил Василий Доджиев. — Все-таки новое звание, и такие обещания. А раньше, помню, кандидат в депутаты никаких обещаний не давал. Только клялся верно служить партии.

— И этого было достаточно. — заметила Лиза. — Явка под сто процентов, проголосовавших «за» столько же.

— Сейчас такого не будет, — задумчиво произнес хозяин.

Чейвуна, как и всех его земляков, лет десять назад переселили из Нувукана в районный центр.

Володя неплохо учился в школе и мечтал поступить в университет на юридический факультет. Но пришлось идти в армию. Вернувшись со службы, быстро женился, пошли детишки. Первое время Владимир Чейвун состоял в кооперативе «Нувукан», созданном Михаилом Меленским. Каждый раз, когда проплывал мимо Нунакмунского мыса, у него сжималось сердце и в глазах закипали слезы. По преданиям, Чейвун состоял в родстве со знаменитым Пакайкой, хозяином всего побережья залива Кытрын. Большая его яранга стояла на самом мысу Кытрыткын, где сейчас вращалась антенна аэродромного локатора. В юности Володя Чейвун ходил на мыс, бил уток и с каким-то внутренним трепетом рассматривал оставшиеся на берегу округлые валуны. На старых рисунках эти валуны, подвешенные на длинных ремнях, поддерживали моржовые кожи, покрывавшие яранги. Кроме этих валунов, никаких следов людей на мысу не осталось. А ведь когда-то здесь кипела настоящая жизнь. Становище Пакайки располагалось на пути из южных районов Чукотского полуострова на север, к Улаку, а оттуда уже на побережье Ледовитого океана. Берега бухты Кытрын, включая Пинакуль на противоположном от районного центра берегу, считались его родовыми владениями. И вот недавно выяснилось, что, по новым российским законам, Чейвун, как прямой потомок Пакайки, может претендовать на земли, которые теперь занимали аэропорт с посадочной полосой, поселок, пограничная застава, строительная организация и дорожное управление. На родовых землях сегодня стояли жилые дома, мастерские, склады, магазины, площадки для каменного угля, электростанция и дом районной администрации, где еще недавно размещался районный комитет КПСС.

Конечно, Чейвун понимал, что никто ему эти земли не отдаст. Он мечтал получить в «пожизненное и наследуемое владение», как было прописано в законе, хотя бы берег и бухту Пинакуль. В советские времена там построили МРС, которая расшифровывалась довольно зловеще — моторно-зверобойная станция. По идее ее создателей, она должна была оказывать помощь местным колхозам, особенно тем, кто занимался морским промыслом. Здесь ремонтировались суда, моторы, заготавливался жир морского зверя в бочках, который потом увозился неизвестно куда. Эта была как бы своеобразная МТС, но для морских пахарей.

Чтобы просто получить разрешение на строительство балка, пришлось обойти все кабинеты и коридоры районной администрации. Местные бюрократы накинулись на бедного Чейвуна, как изголодавшиеся волки. Они гоняли его по этажам, заставляли бессчетное число раз переписывать бумажки, заверять, снимать копии, подписывать то у одного, то у другого. В это трудно поверить, но новоявленному хозяину пришлось затратить почти два года, чтобы ему разрешили на той же земле, которая испокон исков принадлежала его роду и которая большим и мелким начальникам Чукотки была совершенно ни к чему, возвести строение, скорее похожее на будку, нежели на жилье.

По этой причине Чейвун был не так ироничен по отношению к новым выборам. Он надеялся, что Базаров исполнит хотя бы одно предвыборное обещание: общинам будут действительно возвращены родовые земли, за людьми будет признано право собственности.

— Куда ни сунься, мы все равно зависим от тангитанов, — философски произнес он. — Так что я буду голосовать за Базарова.

— А как наш соплеменник, Пэлят? — подала голос Анна.

— Он настоящий большевик, — пояснил Чейвун. — Многие так называемые коммунисты быстро перекрасились, объявили себя демократами. Они и не были настоящими большевиками. Кто больше даст, тому и лизали руки… А Пэлят — он очень идейный. Как наши шаманы, как Млеткын. Ни за какие блага не переменит веру. Вот он такой. Может, у него шаманские корни?

Старший сын хозяина включил телевизор. В Кытрыне принималась только одна программа — первая. Передавали рекламу памперсов.

— Во жизнь стала! Чего только не изобретают! Вот теперь памперсы! — воскликнул Доджиев.

— А я хорошо помню эти памперсы, — заявил вдруг Чейвун. — В детстве ими пользовался. Бабушка подкладывала мне.

— Откуда памперсы? Американские, что ли? — удивилась Лиза.

— Наши исконные, чукотские памперсы. Экологически чистейшие, гигиенически проверенные.

— Ну, еще придумаешь! — усмехнулась Анна.

— Это точно памперсы, — настойчиво повторил Чейвун. — Делалось это так. В моем детском комбинезоне сзади был устроен специальный клапан на ремешках. В этот клапан бабушка укладывала пучок высушенного мха — и чукотский памперс готов!

Тем временем на экране появилась девица, страдающая перхотью. Она быстро избавлялась от нее чудодейственным средством. Это было неинтересно, так как в местном универсаме даже обыкновенное туалетное мыло невозможно купить. Дольше всего смотрели придурковатого парня Леню Голубкова из компании «МММ», который обещал быстрое обогащение. Он призывал зрителей в «партнеры». Это было тоже неинтересно, но поскольку программа была одна, выбора не было, то и приходилось смотреть все подряд.

— На Аляске можно смотреть двадцать, а то и больше программ! — заявил Доджиев.

— Какой же телевизор такое выдержит! — не поверила Анна.

— Через спутник.

— Наше телевидение тоже через спутник.

— Когда я был в Америке, — сообщил Василий, — тамошние эскимосы показывали мне небольшой прибор с маленькой антенной. Так вот этот прибор показывал на небольшом экране положение судна. Это в тысячу раз лучше компаса. Это называется «навигатор».

— У американцев чего только нет, — вздохнул Чейвун. — А помните, как нас дурили большевики — мол, вымирают ваши соплеменники, спиваются. А как оказалось — это мы спивались и вымирали!

— Базаров наобещал такое! Куда больше, чем Пэлят, — заметила Лиза Доджиева.

— У него больше денег, — сказал Доджиев.

— Пэлят говорит: я сделаю такие законы, которые помогут вам жить.

— А на хрена нам законы! — громко произнес Чейвун, видимо вспомнив свои хождения по чиновничьим кабинетам. — Нам не законы нужны, а еда, одежда, уголь, солярка, бензин.

— Ожидают борт из Въэна, — сообщил Доджиев. — Базаров прилетает. Везет подарки для избирателей.

Несмотря на зимнюю, темную пору, в середине дня над холмом, на котором стояла огромная чаша телевизионного ретранслятора, показалось низкое, красное солнце. По главной улице районного центра прошелся бульдозер, расчищая дорогу от аэропорта до здания районной администрации. На крыше заменили уже выцветший и разлохмаченный последней пургой трехцветный флаг. В пекарню был дан приказ испечь специальный каравай для подношения, а в районном Доме культуры под руководством Маргариты Глухих три девушки примеряли национальные костюмы — чукотский, эскимосский и русский. Большого различия между двумя первыми не было, но изобретательная Маргарита легко вышла из положения — чукчанку она нарядила в меховой кэркэр, а эскимоску в цветастую камлейку. Русская была в кокошнике и в дубленке.

Сначала Франтов собирался пригласить духовой оркестр пограничников, но его отговорил Талигур. Во-первых, Базаров еще только кандидат, он еще не избран, во-вторых, в прошлом году в оркестре, игравшем на морозе, двое музыкантов отморозили губы. На медных мундштуках остались белые полосы.

Самолет показался над замерзшим заливом и мягко коснулся хорошо укатанной заснеженной полосы. Это был ЯК-40, подаренный Чукотке премьер-министром Черномырдиным после его летнего визита в Чукотский автономный округ. Самолет вырулил ближе к зданию аэропорта и остановился. За неимением парадного трапа, к самолету приставили обыкновенную стремянку, и первым из раскрытой двери показался Виктор Александрович. К тому времени вся избранная толпа встречающих уже стояла поблизости, впереди три девушки с караваем хлеба на деревянном подносе. Прежде чем поздороваться с встречающими, Базаров принял хлеб, отщипнул изрядный кусок, макнул в деревянную солонку и положил в рот. Прожевав хлеб, Виктор Александрович принял блюдо и передал Саркисяну, своему бессменному помощнику, руководителю аппарата. И только после этого Базаров тепло обнял продрогшего Франтова, а с остальными обменялся рукопожатиями, заметив Меленскому:

— Надо бы мне сшить такую же хорошую кухлянку, как у тебя.

— Так за чем дело стало? Маргарита Глухих сошьет. Только надо найти хорошие шкуры.

Базаров, не оборачиваясь, бросил назад, своему помощнику:

— Закажите Маргарите Сергеевне кухлянку для меня.

— Будет сделано! — Саркисян сделал пометку в блокноте.

Маргарита Сергеевна Глухих, коренная эскимоска из Нувукана, с любопытством наблюдала за происходящим. Несколько дней назад она вернулась из долгой поездки по арктическим районам планеты с выставкой национальных эскимосских орнаментов и традиционной одежды. Поездка щедро финансировалась фондами аборигенов Арктики. Настолько щедро, что Маргарита Сергеевна Глухих вернулась на родную Чукотку чартерным рейсом из Нома, специально организованным и оплаченным только для нее Аляскинским банком и его президентом Вилли Хенсли. Когда она вышла из самолета совершенно одна, бережно поддерживаемая под локоть летчиком, пограничники и таможенники от изумления застыли на месте. Так путешествовали только очень большие московские начальники и первые секретари обкома и окружкома.

— Вот наш кандидат в губернаторы хочет заказать тебе кухлянку, — подскочил к ней Саркисян.

— А почему нет? — улыбнулась Маргарита Сергеевна. — Если изберут, так и быть, подарю.

— А если нет? — задорно спросил Меленский.

— Тогда за деньги, — ответила Маргарита. — Нынче настоящая эскимосская одежда стоит дорого. Если на улице Нома встретите человека, одетого во все национальное, — то, как правило, это не эскимос, а достаточно богатый белый человек.

— Сильно, однако, тебя испортили капиталисты! — шутливо погрозил пальцем Саркисян.

Из самолета выгрузили огромное количество аккуратно упакованных пакетов, на которых крупно было написано: «Подарки от Главы Администрации Базарова В. А.». Их погрузили на отдельную автомашину, и караван тронулся прямиком через тундру в Люрэн.

На первой ехали кроме Базарова Франтов, Меленский и Саркисян. На второй — члены избирательной комиссии. Рядом с шофером уселся Геннадий Анатольевич Рыжков, председатель избирательной комиссии. Точно так же, как члены этой комиссии, этот человек оставался несменяемым на протяжении многих лет. Правда, выборы случались не так часто, но, как коммунист, Рыжков возглавлял на партийных конференциях и счетные комиссии. Словом, человек он был исполнительный и верный, и на него можно было положиться. Точно так же, как Лиза Доджиева, которая вечно «членствовала» и умела заполнять протоколы любой сложности аккуратным, каллиграфическим почерком.

Она держала в уме все формулировки, положенные таким документам, и ее текст всегда отличался точностью и убедительностью.

Честно говоря, Базаров несколько опасался встречи с местными избирателями. Люрэн — село трудное, со смешанным населением. С одной стороны, в нем жили аборигены, привыкшие при советской власти к «заботе партии и правительства»: с другой, в этом селе окопались многие приезжие неудачники с сомнительными биографиями, — женившиеся на местных женщинах. И те, и другие отличались повышенным общественным темпераментом, любили качать нрава, обличать начальство и угрожать обращениями в вышестоящие органы. Раньше на это можно было не обращать внимания, но сегодня они могли повлиять на настроение избирателей.

Люди собрались в местном, полуразваленном, давно нетопленом Доме культуры. Заметно было, что тангитаны заняли все сидячие места, а местные жители встали в проходах и позади, а некоторые из них, особенно старики, просто уселись на пол. Многие были явно навеселе, отпускали шуточки, громко посмеивались, особенно над теми, кто в президиуме.

Председатель сельского Совета, которого теперь называли главой администрации, предоставил слово Франтову. Поправив нарядный галстук, Франтов начал:

— Товарищи сельчане!

— Какие товарищи! Какие сельчане? — С разных сторон послышались возмущенные голоса: — Теперь мы — господа!

— Господа! Господа! — пронеслось во всему битком набитому залу.

Франтов пожал плечами, оглянулся на Базарова и неуверенно протянул:

— Господа, значит, и друзья… Мы собрались, чтобы поддержать кандидата в губернаторы, нашего земляка Виктора Александровича Базарова…

— Господина! Господина! — послышалось из задних рядов.

— Можно и господина, — промямлил Франтов, чувствуя, как теряет власть над собравшимися.

— Можно вопрос?

— Вопросы — потом! Сейчас выступит наш кандидат.

Базаров встал, но начал не сразу. Он нашел самого активного в зале, того, кто громче всех кричал, невзрачного пьяного мужчину, непонятно — то ли местного, то ли приезжего, и спросил:

— Вы хотите жить по-новому?

— Нет!

Базаров не ожидал такого дружного отказа от новой жизни и даже поначалу растерялся. Но взял себя в руки и продолжал:

— Может, и правильно.

— Нажились по-новому! — услышал он знакомый голос.

— Я имею в виду полный отказ от прошлого, — заявил Базаров. — От лжи, от несбыточных коммунистических обещаний…

— Сам же обещал!

Базаров уже ненавидел этого мужичка. В недавнее время он бы попросту прервал собрание и велел бы местным властям вывести из зала этого смутьяна. Но сегодня этого делать нельзя.

— Все мы в той или иной степени люди из прошлого, — примирительно произнес Базаров. — Но перед нами во весь рост встала трудная задача…

— Построения нового общества! — подсказал неутомимый голос.

— Совершенно верно! — подхватил Базаров и, не давая больше встревать оппоненту, продолжал: — Новое рыночное общество, где будут царить закон и новый порядок.

— Точно так же говорил Гитлер, когда вводил новый порядок в Германии.

— Да перестань, Томчин! Дай человеку сказать!

— Откуда ты знаешь, что говорил Гитлер?

— Из его книги «Майн кампф», — с вызовом ответил Томчин. — Купил в Москве в подземном переходе у Красной площади, так сказать, у стен Кремля…

— У нас теперь демократия: что хочешь, то и покупаешь, — пробасил кто-то.

Видя растерянность Базарова, Франтов поднялся и миролюбиво произнес:

— Господа-товарищи! Давайте не будем отвлекаться. Мы собрались по важному поводу — выдвижение кандидата на должность губернатора Чукотского автономного округа.

— А почему такое название — губернатор? — Это опять был Томчин. — Такой должности в Конституции нет.

— Ну, глава администрации, какая разница!

Похоже, Франтов начал терять терпение. Он не любил это село, и в селе его тоже не любили.

— Нет, разница есть, — продолжал Томчин. — Если губернатор, то мы должны его называть «ваше превосходительство».

— Уж больно ты грамотный, Томчин! — сердито воскликнул Франтов.

— Спасибо коммунистической партии и советскому правительству — выучили!

Тут раздались голоса, призывающие Томчина к порядку, и дальше собрание пошло по накатанной колее.

Выбрали доверенное лицо, врача сельской больницы Веру Кававнаут, молодую женщину с измученным лицом. Она монотонно прочитала биографию кандидата, особо подчеркнув, что у него два высших образования — физкультурный институт и высшая партийная школа. Потом снова взял слово Базаров.

— Дорогие мои земляки! — начал он и объяснил: — Почему я вас называю земляками? Да потому что сам уже почти двадцать лет живу на Чукотке. Я, можно сказать, сроднился с этой суровой землей, полюбил ее навсегда, так же как и народ Чукотки.

Про народ он долго распространялся, и по его словам выходило, что в мире лучше чукчей и эскимосов людей нет. Какие они смелые, сильные, честные и самоотверженные. Последнее слово часто использовалось в советской пропаганде, и его смутное значение мало кто понимал.

Базаров обещал наладить снабжение чукотских селений продовольствием, горючим, заказать новые вельботы на материке, закупить моторы в Японии, огнестрельное оружие для морских охотников, выплатить задолженную почти за полгода заработную плату учителям, врачам, работникам коммунального хозяйства…

Обещания были выслушаны с большим вниманием.

Председательствующий призвал задавать вопросы.

— А где вы на все это возьмете деньги? — был первый вопрос.

— Мы добьемся прежде всего финансовой поддержки от государства, — бодро ответил Базаров, — наладим сбор налогов в округе… Раньше, когда Чукотский национальный округ входил в состав Магаданской области, значительную часть денег, предназначенных для бюджета округа, забирала область. Теперь такого не будет. Будем сами все деньги получать и сами тратить на те нужды, которые посчитаем первоочередными.

— Но мы жили лучше!

— А теперь надежда только на американцев. Почему на пост губернатора не баллотируется Меленский, который с помощью американцев спас нас, а более всего наших детишек от голодной смерти?

— Будет время, и Меленский сможет баллотироваться на пост чукотского губернатора, — ответил Базаров. — Демократия идет к этому. Но будем реалистами, земляки. Сейчас вам предстоит сделать выбор между мной и Пэлятом, между двумя законно зарегистрированными кандидатами на пост главы администрации округа.

— А как насчет продажи Чукотки Америке? Может, есть смысл продаться? Народ там, что местные, что приезжие, живут куда лучше нас! А мы все поносили капитализм, империализм, а они взяли и первыми пришли к нам на помощь. Как это так получается?

— Говорят, Чукотку будут продавать без русских. А как быть мне? У меня жена местная и детишки…

— Никакой продажи Чукотки не будет! — сердито ответил Базаров. — Россия никогда не позволит разрушить свою целостность.

— Пятнадцать республик отделились, как это понимать? Чего же про целостность не вспомнили? Наша соседка Якутия вроде бы тоже собирается стать независимым государством.

— Я говорю вам ответственно: Чукотка есть и остается в составе Российского государства! Навечно!

— Значит, вечно будем жить херово! — выкрикнул кто-то из числа стоявших сзади.

— Наш президент Борис Николаевич Ельцин… — начал Базаров, но тут же его прервали вопросом:

— Это верно, что он пьет даже больше нас?

— Это к делу не относится, — отмахнулся Базаров.

— Как, к делу не относится? Если я выпил — относится, а президент Ельцин пьет — не относится? Где тут демократия? Не вижу.

— Да ведь сейчас речь идет не о президенте Ельцине, а о нашем кандидате в губернаторы Викторе Александровиче Базарове, — вмешался Франтов. — Задавайте вопросы по существу.

— Вот по существу хочу спросить. — поднял руку китобой Энанкэуяс, — как дела у Базарова с выпивкой?

— К спиртному отношусь равнодушно, — самостоятельно ответил кандидат.

— Это как понимать?

— Могу выпить, могу и не пить. Спокойно отношусь. В жизни никогда пьяным не был.

— Позавидовать можно, — послышался стон из задних рядов.

— А ведь это дело серьезное, — продолжал Энанкэуяс. — У нас в народе это, можно сказать, беда номер один. Как бороться? Говорят, на материке есть новые методы лечения. Как с этим?

Обрадованный тем, что беседа повернула в конкретное русло, Базаров обстоятельно рассказал, какие методы исцеления будут проводиться: кодирование, методы Шичко, психологическая помощь…

— Надо запретить самогоноварение, — резко рубанул Энанкэуяс. — И прежде всего — Роме!

— Роман, ты что — самогон гонишь? — удивленно спросил Базаров сидящего рядом завхоза.

— Так это теперь, — слегка запинаясь, принялся отвечать Роман, — свободное предпринимательство. Рынок…

— Это не рынок, а спаивание, — сердито выкрикнул Энанкэуяс и направился к выходу.

Вслед за ним потянулись еще несколько человек, но Франтов остановил их возгласом:

— Будет раздача гуманитарной помощи!

Теперь внимание переключилось на обещанную помощь, которую стали обсуждать вслух, и дальнейшее проведение собрания потеряло смысл.

Помощники вытащили на сцену большие бумажные мешки, набитые продовольственными пакетами. Люди ринулись вперед, напирая на тех, кто сидел ближе к сцене. Послышались стоны, ругательства, проклятия.

— Наведите порядок! — крикнул Саркисян и первым прыгнул со сцены в толпу, усмиряя самых напористых и наглых.

Базаров выговаривал испуганному Франтову:

— Надо было заранее все организовать! Ни подготовленных выступающих, ни вопросов. Все пущено на самотек.

— Так аппарата нет, — жалобно оправдывался Франтов. — Раньше такими делами занимался райком КПСС.

— Теперь забудь навсегда о райкомах! — рявкнул Базаров. — Их больше нет, и к этому надо привыкать.

Однако обескураженному Франтову думалось совсем иначе: пройдет еще немало времени, прежде чем они научатся работать с народом так, как это делали коммунисты с их налаженным и опытным пропагандистским и организационным аппаратом.

А тем временем у стола раздачи гуманитарных подарков продолжалась свалка.

— Культын! Ты уже второй раз подходишь! Как тебе не стыдно?

— Так у меня какая семья! Четверо детишек! Да старики! То, что в пакете, нам и на раз не хватит!

— Все равно отойди! Детям не выдаем! Только взрослым!

Не дождавшись окончания раздачи гуманитарной помощи, колонна машин двинулась обратно в районный центр Лиза Доджиева и ее дядя Василий забрались в уголок «газика» и молча дремали всю ухабистую дорогу. Их работа начнется еще нескоро.

В бюллетень для выборов губернатора были внесены две фамилии — Базарова и Пэлята. Желтоватые листки упаковывались в аккуратные пачки. В комиссии трудились Лиза Доджиева. Василий Доджиев и председатель Геннадий Анатольевич Рыжков. Отдельной кучкой лежали перехваченные резинками пучки карандашей, которые еще надо было отточить. Две точилки предоставила администрация, и еще одну презентовал отдел внутренних дел — попросту милиция. Но Василий Алиханович точил карандаши по-своему, охотничьим ножом. Да так ловко и осторожно, что грифель у него никогда не ломался, не то что в этих машинках.

— Карандашей не жалеть! — сказал Рыжков. — А если кто захочет взять на память — пусть берет.

— Может, лучше было бы давать шариковые авторучки? — робко спросила Лиза.

— Где мы на Чукотке наберем столько авторучек? — усмехнулся Рыжков. — Да и денег это стоит. Одно дело карандаш, и совсем другое — дорогая шариковая ручка. Карандаш даже можно забрать в качестве памятного подарка об этом знаменательном событии.

Каждые выборы для Рыжкова были знаменательным событием, и за свою долгую жизнь на Чукотке он их провел множество. Двадцать пять лет назад Рыжков приехал в бухту Кытрын по направлению из Хабаровска после окончания краевой партийной школы и был взят инструктором в орготдел исполкома. И на этой должности, не сдвинувшись ни на один сантиметр вверх, он провел все эти годы. Он был женат на бухгалтерше торговой конторы. В советские времена, аккуратно каждые три года, уезжал на несколько месяцев на материк, в отпуск и, возвратившись, воцарялся на своем привычном месте, за своим письменным столом. За все эти годы он дальше залива Кытрын не выезжал, даже на Горячих Ключах не был. Он не ходил в тундру за грибами и ягодами. Чукчей и эскимосов втайне побаивался и старался не общаться с ними. Конечно, за исключением тех, кто служил в районных учреждениях и состоял в избирательных комиссиях, как Василий и Лиза Доджиевы. Живого оленя никогда не видел, а, встретив собачью упряжку, долго глядел вслед, но на его лице при этом никаких эмоций не отражалось.

За неделю до голосования Франтов вызвал Рыжкова и усадил в покойное кресло, приставленное к начальственному столу:

— Вы подавали заявление на квартиру в Рязани?

— Подавал, — ответил Рыжков, и внутри у него что-то екнуло: неужели сбудется эта мечта? Получить от государства, в обещания которого уже никто не верил, бесплатную квартиру в центре России, в мягком климатическом поясе после долгих лет прозябания в этом проклятом природой и Богом краю, с невероятно коротким летом и долгой, с беспрестанными метелями зимой — это казалось несбыточной мечтой.

— Вы знаете, — продолжал Франтов, — в предвыборной программе Базарова есть и пункт, в котором сказано, что, при избрании на пост главы администрации Чукотского автономного округа, Виктор Александрович приложит все усилия, чтобы заслуженные северяне, проработавшие четверть века в Арктике, имели возможность провести остаток своей жизни в условиях мягкого среднерусского климата. Так вот, по нашему району ожидается предоставление двух квартир в новом доме в Рязани. Правда, всерьез об этом можно будет говорить только после выборов. Сейчас не до этого… Но после выборов это может стать реальностью.

Рыжков все понял. Он не был уж так туп и прямолинеен, как это казалось на первый взгляд.

Вернувшись в свой кабинет, в котором сортировала бюллетени Лиза Доджиева, он вдруг спросил:

— Елизавета Алимбековна, а вам никогда не хотелось переехать отсюда на постоянное жительство куда-нибудь на материк?

— А куда мне ехать? — удивилась вопросу Лиза. — Здесь моя родина, могилы моих предков.

— Но ваш отец, насколько мне помнится, ингуш?

— Только наполовину, — ответила Лиза. — Его мать была эскимоской, как и моя мать. Обе из Нувукана. Так что мы числим себя эскимосами, а не лицами кавказской национальности, как теперь говорится.

— А вы никогда не бывали на родине своих предков?

— Лично я — нет… В нашей семье рассказывали, что перед Великой Отечественной войной наш дед Магомет Доджиев, решил повезти многочисленную семью на свою родину, в Чечено-Ингушетию. Погостили у родни, но потом бабушка взмолилась, больше не могу в такой жаре жить, хочу обратно на родину. А после войны Сталин выселил ингушей с Кавказа. С тех пор, насколько мне помнится, никто из нашей чукотской родни даже и не мечтал переселяться на Кавказ…

— Вот не понимаю здешних людей — ну за что можно любить эту землю? Уж точно как в песне: двенадцать месяцев зима, а остальное — лето. Никаких растений, ни коров, ни лошадей, один морзверь…

Рыжков хотел было сказать, что и внешним обликом ему не очень нравится местное население, но вовремя остановился, вспомнив, что мама и бабушка Лизы чистокровные эскимоски. Он уже воображал себя владельцем двухкомнатной уютной квартиры в теплой, тихой Рязани. Кругом лес, поля, зеленые луга…

— Ну, насчет растений вы это зря. Особенно теперь, когда перестали привозить с материка овощи и фрукты. Мы запасаем зелень на всю зиму. Консервируем по старым рецептам, и этого нам хватает до весны. А летом на наших столах не переводится местная зелень, ягоды… Даже грибы вот недавно стали собирать. Но больше на продажу русским. Грибов раньше наши местные не ели и не собирали. А ведь этого добра в тундре полно. Теперь и грибы научились сушить, солить. Чукчи и эскимосы, особенно те, кто в селах, могут прожить без привозных овощей и фруктов.

Но Рыжков, поглощенный раздумьями, не очень слушал Лизу. Тем более, пожалуй, что на рязанском колхозном рынке недостатка в свежих овощах не будет. Он думал о том, какой процент проголосовавших за Базарова нужен начальству. В старое доброе время сто процентов считалось настолько естественным, что какие-то даже доли процентов «против» вообще не допускались. Отклонения от ста процентов объясняли плохой погодой, нездоровьем избирателя, но отнюдь не тем, что он высказался против кандидата, олицетворяющего политику партии и правительства. Но вот в условиях демократии да при наличии еще одного кандидата сто процентов выглядели бы очень подозрительно. Значит, требуется так сбалансировать цифры, чтобы они казались естественными и убедительными. Поэтому надо думать.

Лиза Доджиева закончила раскладку бюллетеней и поехала на машине в Люрэн. В Улак, Ванкарем, Нешкан и Инчоун выборную документацию отправили еще три дня назад пограничным вертолетом.

По пути Доджиева попросила шофера завернуть в Аккани, где жили Саша и Нина Захаровы. Раньше они проживали в окружном центре. Нина работала в педагогическом училище, преподавала чукотский язык, а Саша трудился на чукотском радио и телевидении. Время от времени Саша жестоко запивал и по нескольку недель не мог выйти из этого состояния. Он пытался лечиться, но безуспешно, пока не решил окончательно покинуть злачный Анадырь и вернуться на землю своих предков, в упраздненное селение Аккани, расположенное на полпути от районного центра в Люрэн. Саша Захаров построил дом, завел собачью упряжку и даже по случаю приобрел снегоход японского производства «Ямаха». Он вернулся к занятию своих предков и бросил пить.

Он редко появлялся в районном центре, лишь за тем, чтобы прикупить чай, сахар, еще кое-что, и спешил возвратиться к себе, в Аккани.

Захаровы встретили гостей с традиционным чукотским радушием и гостеприимством. Пригласили в жарко натопленный домик и предложили обед. Густой суп из нерпы, сдобренный специями, грудинка с рисом и крепко заваренный чай предшествовали разговору, обмену новостями.

Лиза рассказала о предстоящих выборах, о кандидатах на пост губернатора.

— Я не понимаю людей, рвущихся во власть, — заметил Саша Захаров. — Вроде бы нормальные люди, а как в начальство — становятся безумными. Это какая-то болезнь. Вот мой земляк Пэлят — хороший парень. А стал большим начальником — в корне переменился. И эта предвыборная борьба. Как можно публично заявлять: я хороший, выберите меня? Это как Паниковский, который кричал: возьмите меня, я — хороший! А сравнишь их обещания — одно и то же. Какой тут смысл выбирать? Нет, я в таких выборах участвовать не буду! Тем более имею, как говорится, конституционное право.

— А мы тебе гуманитарку привезли, — попробовала задобрить его Лиза.

— Отдайте кому-нибудь! — сердито ответил Саша Захаров. — Пока у меня видят глаза и руки двигаются, я как-нибудь смогу обеспечить и прокормить себя и жену.

— Значит, к тебе не надо заезжать с урной? — осторожно спросила Лиза.

— Нет никакого смысла! — отрезал Захаров.

— Очень жаль, — поджала губы Доджиева. — Первые демократические выборы на Чукотке.

— Знаем мы эту демократию.

Хозяин провожал гостей до самой автомобильной колеи, которая пролегала километрах в двух от домика.

Несмотря на сытный обед и крепкий чай, душевное состояние Лизы Доджиевой осталось неудовлетворенным после визита к Захаровым. Оглядываясь на постепенно исчезающий дымок над крышей домика, она с тревогой думала о том, что у людей появилось резко выраженное неуважение к властям. Раньше, конечно, тоже было такое, но как-то скрывалось за усмешками, ироническим отношением к многочисленным начальникам, но чтобы вот так открыто… С демонстративным отказом от участия в выборах Лиза встречалась впервые. И появилась у нее в душе нехорошая мысль: а если многие вдруг последуют примеру Саши Захарова? Так можно напрочь прогореть с первыми демократическими выборами на Чукотке. Правда, со стороны Рыжкова таких опасений не наблюдалось. Либо он скрывал их, либо был твердо убежден, что явка будет стопроцентной.

На выборы было выделено достаточное количество спиртного, которое было предписано продавать в специально открытых буфетах при избирательных участках. Указано также, чтобы бутерброды с сыром и колбасным фаршем подавать бесплатно как бы в подарок от кандидатов в депутаты. Конечно, многие соблазнятся, но тревога оставалась.

Председатель участковой избирательной комиссии села Люрэн Сергей Анканто только что вернулся с моря с двумя нерпами. Он, как Лиза, многие годы состоял членом многих комиссий, возглавлял их.

— Буфет — это хорошо, — сказал он обнадеживающе. — С завтрашнего дня запрещаем продавать спиртное в магазине и даже самогонщиков предупредим. Чтобы к началу открытия избирательного участка двадцать первого декабря жажда достигла нужной кондиции. Возникает вопрос — надо ли всем давать бесплатные бутерброды? Ведь многие привыкли ходить на выборы семьями, с детьми. Для них это как бы праздник.

— Детям — конфеты, печенье, леденцы, чупа-чупс. Ну, а взрослым придется всем давать закуску.

Осмотрев помещение для голосования, проверив списки и сдав под расписку Сергею Анканто формы протоколов и избирательные бюллетени, Лиза Доджиева решила переночевать на Горячих Ключах и заодно искупаться в бассейне.

Хозяйка небольшой гостиницы уже собиралась ложиться спать, но обрадовалась гостям. Она выдала чистое постельное белье и поставила чайник. Мария Семеновна Демиденко приехала на Чукотку лет двадцать назад из села Калиновка под Киевом — налаживать птицеводческое хозяйство в совхозе имени Ленина. Поначалу предприятие процветало, возили яйца и курятину в районный центр и даже в отдаленные села — Нуилигран, Энмелен, Улак и Неткан. Но потом началась разруха, перестали возить корм, куры подохли, и в довершение всех бедствий случился пожар, который погубил не только птичник, но и теплицу. До сих пор возле пожарища пахло горелым пером. Марии Семеновне удалось спасти трех кур-несушек и петуха Космонавта. Она так и оставалась у разоренного пожарища уже три года не получая зарплаты, питаясь только тем, что привозили щедрые посетители из района, да редкие теперь почетные гости и иностранцы.

За поздним чаем Мария Семеновна рассказала, как ей с огромным трудом удалось отправить мужа на родину.

— Денег уже на второй билет не хватило, — жаловалась она. — Приняли его там, в Калиновке, как уже иностранца. Что теперь делать, не знаем. Все бросить и уехать, а как же заработанное за три года? Изрядная сумма набегает, жалко оставлять.

Лиза Доджиева знала, что большинство приезжих и рады были бы уехать, но, во-первых, денег на билет не набрать, второе — худо-бедно, какое-то имущество нажито, а у многих уже упаковано в контейнеры, да и невыплаченная зарплата…

— Вот Базаров обещает, если его изберут, то уже в эту навигацию многие могут отправить свои контейнеры. А там, глядишь, и деньги выплатят.

— Хорошо бы… — вздохнула Мария Семеновна. — Вот только мужик мой пишет: на родине делать нечего. Работы нет. Денег нет. Пьянство сплошное. Советует не торопиться с отправкой контейнера. Может, еще вернется. А буду я голосовать за Базарова. Пэлят тоже хороший мужик, но местный. Чукча и есть чукча, наверное, в Москве к нему настоящего уважения нет.

Лизе стало немного обидно от этих слов, и она даже подумала: а не проголосовать ли самой, в знак протеста, за Пэлята? Она ведь, как ни говори, тоже местная, в паспорте записана как эскимоска, хотя языка не знает.

День выборов выдался тихий, безоблачный по всему огромному Чукотскому району, площадью равному большому европейскому государству.

Это радовало сердце Рыжкова, и он еще более уверился в благополучном исходе голосования. Избирательные участки по всему округу открылись в намеченный час, в восемь утра. Были предложения сдвинуть начало голосования на час позже, но многие охотники рано утром отправлялись на промысел нерпы. Связь работала отлично, и уже через час начали поступать первые сообщения. К полудню в большинстве сел проголосовало сорок процентов избирателей. Правда, приходили и неприятные известия: в Нешкане так бурно штурмовали буфет, что поломали мебель и растоптали заранее приготовленные бутерброды. В Люрэне милиция зафиксировала сразу три драки. Получив это донесение, Рыжков первым делом поинтересовался, успели ли задержанные проголосовать. Оказалось, успели, и это успокоило председателя избирательной комиссии.

А в общем и целом все шло неплохо. И по всему Чукотскому автономному округу первые демократические выборы первого губернатора проходили на удивление организованно и дружно, как в добрые, старые, советские времена.

После трех часов пополудни Рыжков, получив сведения о том, что процент проголосовавших перевалил за пятьдесят, облегченно вздохнул и поспешил в свои кабинет выпить чаю. Пригласил он с собой и Лизу Доджиеву.

— Считай, что мы с тобой эти новые выборы провели успешно, — удовлетворенно произнес он.

— Но мы еще не знаем, кто победил, — заметила Лиза.

— Ну, это, так сказать, уже дело техники, — Рыжков загадочно подмигнул, что было совершенно не в его манере. И тут же поправился: — Воля народа — есть воля народа.

К концу рабочего дня почти во всех селениях выборы закончились. Кое-где уже начался подсчет голосов, и результаты сообщались по телефону. Вот здесь картина была тревожной. Чукотский район преимущественно сельский, основное население — чукчи и эскимосы, и поэтому, естественно, они отдавали предпочтение своему земляку Пэляту. Так было в большинстве сел.

— Цифры в протоколах пишите и проставляйте простыми карандашами! — гремел по телефону Рыжков. — Здесь мы все пересчитаем и поставим окончательные данные. Завтра к вам вылетают вертолеты и забирают бюллетени и протоколы. До окончательного подсчета все сведения считаются секретными! Не разглашайте, иначе вам придется строго отвечать!

Лиза слушала и примечала, как сильно напуган председатель избирательной комиссии. Она поняла, что села не поддержали кандидатуру Базарова, а это уже скандал. Эти тангитаны так до конца и не поняли душу чукотского аборигена. Думали, что достаточно будет задобрить его гуманитарной банкой сгущенного молока, килограммом крупы и пачкой маргарина, дать ему выпить на избирательном участке и сунуть в рот бесплатный бутерброд, и он проголосует как надо. Как бы не так!

Она знала, что телефонные разговоры прослушивает на телеграфе Анна, жена Чейвуна, да и у самого Владимира была собственная радиостанция, стоявшая на кухонном буфете и всегда подключенная к частоте, на которой велись телефонные переговоры между селами Чукотского района.

Первым порывом было сообщить обо всем этом Рыжкову, но, подумав, Лиза Доджиева решила промолчать и не выдавать своих земляков. После закрытия избирательных участков, когда она пила чай с Рыжковым, видела, как тот взволнован. Только что он побеседовал с председателем окружной избирательной комиссии в Въэне, с Франтовым, который зашел к Рыжкову в кабинет и о чем-то долго с ним совещался.

На следующий день вертолет облетел села, становища и стойбища и привез запечатанные конверты с бюллетенями и протоколами. В Люрэн за выборными документами на машине съездил Василий Доджиев.

Забрав все бумаги, Рыжков заперся в своем кабинете, отпустив домой членов избирательной комиссии.

После полудня следующего дня, он собрал соратников в полном составе. За эти дни Рыжков заметно осунулся, глаза ввалились, в голосе появилась хрипота.

— Вот что, друзья, — сказал он. — Я не стал вас загружать этой работой: все вы люди семейные, у вас есть домашние дела, поэтому весь этот нудный и рутинный труд я взял на себя. Я все перепроверил, пересчитал.

Он оглядел присутствующих, остановив взгляд на Лизе Доджиевой: она жила одна, взрослые дети давно разъехались, муж умер. Быстро отведя глаза, Рыжков продолжал:

— Вот какая картина получается: за Базарова отдали голоса шестьдесят семь и восемь десятых процента явившихся на избирательные участки, а за Пэлята — тридцать два с копейками. Испорченных и, следовательно, недействительных бюллетеней двенадцать штук, так что наш район дружно проголосовал за Базарова. Но вот что я должен отметить: его соперник Владимир Михайлович Пэлят набрал тоже изрядное количество голосов, что говорит о большом доверии населения к своему земляку. Вот бюллетени, вот протоколы. Можете проверить и подписать.

Лиза машинально взяла несколько бюллетеней и с удивлением заметила, что везде они помечены шариковой ручкой, синенькой, стойкой линией. Ни одного с карандашной пометкой.

— Я хочу от имени окружной избирательной комиссии и ее председателя поблагодарить всех вас. Я сегодня разговаривал с Въэном, там уже есть предварительные итоги. По ним можно судить о победе нашего кандидата Виктора Александровича Базарова с существенным отрывом от его соперника. Еще раз большое спасибо за работу!

Лиза Доджиева поспешила домой. Начиналась пурга. Она может продлиться до Нового года, но природа уже бессильна помешать первым демократическим выборам первого губернатора Чукотского автономного округа.

 

Глава десятая

Самолет из Нома произвел посадку в Гуврэльском международном аэропорту. Пассажиров было только двое — Антонина Тамирак и Роберт Карпентер. Пограничники проверили их документы, таможенники досмотрели багаж — четыре огромные сумки и три чемодана, и только после этого пассажиров впустили в зал ожидания. Встречал гостей Михаил Меленский.

Он поначалу не узнал Антонину Тамирак. Перед ним стояла элегантная дама в норковой шубе, в изящных меховых полусапожках, в меховой шляпке. Но поразительной была не одежда, а сам внешний облик бывшей санитарки районной больницы. Прекрасный цвет лица, легкий макияж и ровные белые зубы! Улыбка Антонины Тамирак больше не напоминала раскрытое стальное лезвие.

Антонина заметила легкое замешательство земляка и смущенно спросила:

— Что, изменилась?

— Не то слово! — воскликнул Меленский. — Ты стала настоящей американкой!

— Ну, до американки мне еще далеко, — Антонина засмеялась.

Она стала раскованнее, на ее лице вместо вечно виноватого выражения появились уверенность и достоинство.

Каким-то неведомым способом весть о возвращении Антонины Тамирак дошла до районного центра, и встречать ее собралась довольно большая толпа, в которой большинство было просто любопытствующих.

— Какомэй! Антонина! Заграничная женщина! Не узнать! Шуба-то, наверное, миллион долларов стоит! А сколько багажа! Богатая стала! А зубы-то, зубы! Как у молодой моржихи!

Пока молодые поселились в гостевой квартире, тем более что Роберт Карпентер оплачивал ее долларами. Но в тот же вечер Антонина сказала Меленскому, что собирается купить квартиру. Двухкомнатную.

— А разве ты не собираешься жить с мужем в Америке? — удивился Меленский.

— Пока здесь, — ответила Тамирак, — в Кытрыне. Иногда в Америке. А что, нельзя?

— Наверное, сейчас можно и так, — неуверенно протянул Меленский. — А где собираешься работать?

— Здесь же, в больнице.

— Санитаркой?

— А что тут такого? — пожала плечами Антонина. — Вот интересно. Всю жизнь нас учили, что всякий труд в нашей стране почетен. И это было только на словах. На самом деле были работы престижные и непрестижные. Особенно почитались должности при райкоме и райисполкоме. Пусть маленький, но начальник! А вот в Америке даже простой санитаркой быть не стыдно. Главное, чтобы человек собственным трудом содержал себя, не воровал, не грабил ни другого, ни государство.

— Но зарплата здесь просто нищая, да и нерегулярно платят.

— А мне эта работа нравится. Потому что я вижу благодарность в человеческих глазах. Не зависть, не страх, не заискивание, а благодарность.

— Странная ты стала, Антонина, — задумчиво проговорил Меленский.

— А я всегда была такая.

Антонина переоделась в своей каморке в купленную на Аляске специальную одежду и вышла оттуда вся в голубом, с ведром, шваброй и тряпками. Поглядеть на нее сбежался не только весь медицинский персонал районной больницы, но и все ходячие больные. Только повариха больницы, женщина без возраста и фигуры, баба Роза откровенно протянула:

— Ну и дура ты, Тонька, форменная дура. Чукча и есть чукча!

— Эскимоска я, баба Роза. Во мне ровно половина крови нувуканских эскимосов и столько же уныинских или чаплинских.

Главный врач Шлаков заперся в своем кабинете и позвонил Франтову. Объяснив положение, спросил:

— Что делать?

— А она трезвая?

— Совершенно, ни в одном глазу!

— А у тебя нет приличной вакансии?

— Вакансий полно, но не могу же я предложить ей место районного гинеколога?

— Думай сам! — отрезал Франтов и положил трубку.

Уставившись на замолчавший телефонный аппарат, Шлаков посидел в раздумье и покинул кабинет. Антонина усердно терла полинявший линолеум в длинном коридоре. Двери в палатах были распахнуты, и больные переговаривались с санитаркой, расспрашивая об американской жизни.

— Зачем же они на охоту ходят, если и так еды полно? — удивлялся Росхитагин из Нешкана.

— Тамошние наши соплеменники считают, что традиционная еда очень полезна для здоровья. Потому что мы так созданы Богом, и наша еда — это морской зверь и то, что растет в тундре.

— Они верят в Бога?

— Верят, — ответила Антонина. — Мне поначалу чудно было: в Номе семь разных церквей. Я в них запуталась. Эскимосы ходят больше в пресвитерианскую, но чем она отличается от других — так и не поняла. Может, она просто побольше.

— А как насчет выпивки?

— В Номе пей, сколько хочешь. Там, наверное, столько же кабаков и баров, сколько церквей. Но в селах полный сухой закон. Мы летали с Робертом на остров Святого Лаврентия, в Сивукак, на Малый Диомид, в Иналик, там никто не пьет.

— Власти запретили?

— Сами себе запретили. Если увидят кого выпившего или даже если кто привезет в бутылку в село — огромный штраф или тюрьма. Даже тангитаны, которые работают в селах — учителя, и те не имеют права выпивать. Во всяком случае, я не видела ни одного пьяного ни в Сивукаке, ни в Иналике. Зато в Номе, как у нас в Кытрыне.

Зазвав Антонину к себе в кабинет, Шлаков с ходу предложил:

— Хочу тебя перевести на другую работу, скажем, старшей медсестрой.

— У меня же нет медицинского образования, — ответила Антонина.

— Это неважно, — махнул рукой главный врач. — Подучишься. Уколы делаешь, капельницу можешь поставить. Чего тут хитрого?

— Хитрого, может быть, и нет, — ответила Антонина, — но чужое место занимать не буду. А то, что уколы могу делать или капельницу поставить, это когда уже совершенно некому… Мое дело — содержать в чистоте больничные помещения да ухаживать за больными. Мне это нравится.

— А как твой муж на это посмотрит? Он такой важный, большой пост занимает, а жена его — простая санитарка, уборщица.

— Во-первых, он мне еще официально не муж, — пояснила Антонина. — Во-вторых, в том, что я уборщица, он не видит ничего зазорного. Он отлично знает, кто я такая, чем занимаюсь. Когда оформлю свой развод, а Роберт — свой, тогда законно и поженимся. А так, как говорится, мы пока находимся в гражданском браке, — улыбнулась Антонина.

Когда это дошло до Франтова, он вдруг почувствовал странное удовлетворение: эта счастливая на вид пара оказалась с существенным изъяном. Они живут в незарегистрированном браке! В старые, добрые, советские времена за такое можно было схлопотать персональное дело по партийной линии, строгий выговор, а то и исключение из рядов Коммунистической партии.

В очередном телефонном разговоре с Базаровым он не преминул сообщить об этом и даже осмелился спросить:

— Что делать?

— Что ты имеешь в виду? — раздраженно спросил Базаров.

— Так сказать, незаконное сожительство.

— Твое-то какое дело? Что-то не туда смотришь, господин Франтов!

Франтов почувствовал, как кровь прилила к его голове, потом конечности охладели, вспотели ладони. Телефонная трубка чуть не выскользнула из руки. Вспомнил: Базаров несколько лет назад ушел из семьи к молодой девушке и больше года жил с ней, пока прежняя жена не давала ему развода. Это было в самом начале перестройки, когда вовсю обсуждалась проблема шестой статьи Конституции СССР, когда даже поговаривали о полном запрете Коммунистической партии, а больше всего критиковали ее за то, что она любила совать свой нос в самые сокровенные, личные дела граждан, и особенно членов партии.

— Но все-таки он иностранец, а она — российская подданная, как бы не возникло международных осложнений, — вяло проговорил Франтов.

— Ты бы лучше смотрел за тем, почему в селах развелось столько самогонщиков? Два дня тому назад ваши милиционеры на двух машинах прибыли в Люрэн, напились и гонялись за девками, мочились в бассейн на Горячих Ключах!

Притихший Франтов мысленно возражал Базарову, напоминая ему, каким способом тот выиграл губернаторские выборы, пенял ему за упущения, за то, что глава округа заплатил какому-то частному банку «Марс» огромные государственные деньги за продовольствие, а тот взял и обанкротился. Глава банка скрылся где-то на Каймановых островах, а Чукотка осталась с единственной надеждой на американскую гуманитарную помощь.

Двухкомнатную квартирку нашли в том же доме, где проживал Михаил Меленский и семья Чейвуна. Она располагалась на втором этаже. Окно кухни выходило на сопку, где стояла чаша телевизионного ретранслятора, а комнаты смотрели на главную улицу районного центра, которая, естественно, называлась улицей Ленина. В квартире уже года два никто не жил, она требовала ремонта, и каждый вечер, облачившись в рабочую одежду, Роберт и Антонина белили, красили и клеили обои. Материалов было достаточно, даже удалось заменить всю сантехнику. Это объяснялось тем, что в поселке давно уже ничего не строили, на складах строительного треста всего было полно. Мебель тоже нашлась — давно уже прошло время, когда люди записывались в очередь на «стенки», кухни.

Новоселье решили справлять уже ближе к весне, когда Роберт привезет кое-какие недостающие мелочи — лампы, занавески и какое-то особенное постельное белье, которое после стирки не надо гладить.

День ощутимо прибавлялся. Антонина любила рано поутру садиться у окна в самой большой комнате и смотреть, как светлеет восток, а порой, если нет облаков, показывается солнце. Вместе с природными изменениями что-то существенное менялось в душе. Антонина чувствовала в себе большую уверенность, иной раз даже задумывалась о будущем. Может, стоит поступить в медицинское училище и получить хотя бы среднее медицинское образование? Или мечтала родить сына от Роберта. Чтобы он вырос настоящим человеком, знал бы родной эскимосский, чукотский, русский и английский языки. Сама-то она лишь по-русски может свободно разговаривать, да запомнила несколько обиходных английских выражений.

Потом Антонина бежала на работу в больницу.

В тот день она по дороге завернула в районный узел связи. Начальник обещал поставить телефон, да что-то все тянул. Анна, жена Владимира Чейвуна, работавшая на узле связи, объясняла эту задержку обрывом телефонных сетей. Снесли три обветшавших двухэтажных деревянных дома, которые в начале семидесятых считались самым комфортабельным жильем. Оказалось, вместе с домами снесли телефонные линии, и теперь сам начальник связи пытался восстановить соединения. Придется с телефоном подождать и разговаривать с Робертом из кабинета главного врача.

Антонина возвращалась с работы уже в ранних сумерках. Под тонким слоем свежевыпавшего снега хрустели льдинки, оставшиеся от недавней оттепели. Конечно, до настоящего лета еще далеко, но природа явно настраивалась на весну, а если постоять на солнце в яркий, безоблачный день, можно почувствовать щекой тепло.

Окна новой квартиры светились. Неужели она забыла выключить свет? Скорее всего, так. Но почему сразу во всех комнатах? Может, Роберт вернулся? Но он только что звонил из Анкориджа и раньше чем через месяц не собирался приезжать. Может, соседка Анна? Но у нее ключей нет. Хотя, чтобы открыть квартиру, их и не требовалось: посильнее нажать на древесностружечное полотно двери, и оно послушно отходило в сторону.

Сердце тревожно забилось, и ноги сами по себе побежали. Сапоги скользили, раза два Антонина едва не упала. Не переводя дыхания, она буквально взлетела на свой этаж и остановилась перед дверью.

В квартире играла музыка. Кто-то включил магнитофон, первый подарок Роберта Карпентера. Пела Оливия Ньютон-Джонс, одна из самых любимых певиц Антонины. Неужели это Роберт? Она слышала на работе, вроде был борт из Анадыря. Но, поскольку она никого не ждала, то особенно и не интересовалась.

Теперь Антонина была уверена, что это Роберт: он решил сделать ей сюрприз.

Увидев возникшего перед ней мужчину, она чуть не лишилась чувств и, чтобы не упасть, ухватилась за стену, благо прихожая была крохотная.

Это был ее последний законный муж, слесарь атомной электростанции в Билибино. Николай Зотов был навеселе и широко ухмылялся, блестя золотым зубом под верхней губой.

— Что, не ожидала! Думала, что это твой американец прибыл? Ну, проходи, проходи, милая… Однако тебя не узнать. Настоящая красавица! Американская штучка!

Зотов слегка покачивался, пружиня ногами. Когда-то именно это телодвижение уверенного в собственной силе и в своей физической неотразимости мужчины пленило эскимосскую девчонку, и ей тогда показалось, что она встретила настоящего тангитана, о котором грезила, читая любовные стихи.

— Зачем ты приехал? — со стоном выдавила из себя Антонина.

— Как — зачем? — притворно удивился Зотов. — К своей жене приехал, к законной супруге. Довольно нам жить врозь, надо вить свое гнездышко. Тем более вижу, что оно почти уже готово.

Зотов красноречиво повел руками вокруг себя.

— У меня есть несколько идей. Первая — если уж очень тебе не хочется покидать родную Чукотку, можем и здесь пожить. Хотя, перспектив не вижу. Правда, есть одна сумасшедшая мысль, но кто знает, может, что-то и получится. Покончили ведь с коммунистической партией. Я имею в виду продажу Чукотки Америке. Курилы уже почти что согласны отдать Японии. Станем оба американцами. Тем более опыт у тебя есть. Или продадим эту квартиру и махнем на материк, в мою родную Вологду.

— Квартира не моя, — выдавила из себя Антонина. Она все не могла поверить, что все это происходит наяву. Было похоже на пьяный бред, состояние на грани выхода из полного забвения в сознание, когда начинает мерещиться всякая чертовщина.

— Ну, ладно уж, — Зотов придвинулся к Антонине, пытаясь ее приласкать. — Уже успел разузнать: квартира оформлена на тебя. А по нашему закону это считается совместно нажитым имуществом.

— Уйди! Немедленно уходи отсюда! — крикнула Антонина, приходя в себя. — И чтобы я тебя здесь больше не видела!

— Ты угрожаешь мне! — криво усмехнулся Зотов. — Забыла, как я тебя учил любить белого человека!

Да, тело Антонины еще помнило железные кулаки Николая Зотова. Бывало, неделями Антонина не показывалась на улице, залечивая синяки под глазами.

— Я тебе предлагаю мирное решение проблемы, — понизил голос Зотов. — Ни тебе, ни мне ссора не нужна.

Антонина нащупала дверь позади себя и попыталась выскочить на лестничную площадку. Но Зотов был начеку. Он схватил женщину за грудь и с силой втянул ее в комнату, повалив на пол.

— Ах ты, эскимосская сука! Я помню, как ты говорила мне, что «сука» это не ругательство на вашем языке! Но ты все равно сука. И я тебя сейчас возьму, как суку, по праву твоего законного мужа.

Антонина пыталась сопротивляться, но Николай Зотов всегда отличался большой силой. Он разорвал одежду на женщине и нарочито грубо, с матерными ругательствами взял ее.

— А теперь, — сказал он, поднимаясь, — приготовь ужин! Выпивку я принес.

Антонина лежала, как оглушенная, закрыв глаза и не двигаясь.

— Ты что? Такая чувствительная стала! Нечего притворяться, вставай!

Носком мехового сапога он ударил Антонину по голове.

В это мгновение Антонина вскочила, изо всех сил ногой ударила Николая по голени и рванула из квартиры. На секунду она остановилась у двери квартиры Чейвунов, но решила бежать дальше, в милицию.

Дежурный районного отделения милиции Гизатуллин только что попил чаю, сполоснул большую личную чашку с несмываемой желтизной и сладко зевнул: теперь самое время вытянуться на диване и поспать.

Грохот в двери остановил его на полпути.

На пороге стояла женщина. Гизатуллин едва узнал в ней Антонину Тамирак. На ней была рваная меховая куртка, на лице расплывался синяк, а в уголках рта запеклась кровь. Всклокоченные волосы на голове торчали в разные стороны. Еще только вчера все мужчины районного центра любовались этой молодой женщиной, своей красотой приворожившей американца, а теперь перед дежурным милиционером стояла обыкновенная пьяная эскимоска.

— Что случилось?

Как большинство милиционеров, Гизатуллин больше всего не любил происшествии такого рода. Придется разбираться, не дай бог, заполнять протокол, писать… С грамотой у сержанта было неважно.

— Меня изнасиловали! — всхлипнула Антонина.

— Кто?

— Мой муж!

Гизатуллин сел за стол.

Пока он ничего не понимал. Вроде бы Антонина вышла замуж за американца. И большинство жителей районного центра, особенно приезжие, почему-то вместо радости преисполнились к этой молодой эскимоске завистью и жгучей ненавистью: надо же, ей так повезло в жизни! Но Роберт ведь кажется уехал.

— Американец?

— Русский. Николай Зотов, — проговорила сквозь слезы Антонина.

— Откуда он вынырнул? Ты же вроде бы за американца вышла замуж… Ничего не понимаю.

Захлебываясь словами. Антонина рассказала о случившемся.

— Как может законный муж изнасиловать? — Гизатуллин наморщил лоб. — Так не бывает. Что-то ты путаешь, Антонина. Ты, случаем, не выпивши? Если это так, то лучше иди домой, помирись с мужем, ложись с ним и делай все, как положено законной жене. Без всяких насилий. Так сказать, с удовольствием.

— Что же мне делать? Что же мне делать?

Антонина зарыдала в голос, но Гизатуллин уже выпроваживал ее на улицу, где за дверью дожидался Николай Зотов.

— Твоя? — весело спросил милиционер.

— Моя! Законная! — громко произнес Зотов и потащил волоком упирающуюся Антонину.

Всю ночь, до самого утра соседи слышали глухие удары и женские стоны из квартиры на втором этаже, но никто даже не полюбопытствовал и не спросил, в чем дело: пьяные драки и разборки в Кытрыне были такой обыденностью, что уже никто не обращал на это внимания.

Ранним утром Антонине все же удалось доползти до квартиры Чейвуна и вызвать «скорую помощь».

Когда Франтову доложили о случившемся, реакция его была схожей с реакцией дежурного по районному отделению милиции Гизатуллина. «Поделом ей, — подумал глава администрации района. — Не будет задирать нос». Но все же созвонился с Меленским.

— Я что-то слышал ночью, какой-то шум, — вспомнил Меленский. — Но не обратил внимания. У нас подъезд довольно теплый, и часто сюда сходятся погреться бомжи.

— Дело может приобрести международный резонанс, — произнеся последнее слово, Франтов мысленно похвалил себя. — Твой друг Карпентер поднимет шум. Но, с другой стороны, побил-то Антонину ее законный муж. Вполне естественная реакция здорового мужчины.

— А я не знал, что она замужем…

— Как выяснилось, она вышла за этого… — Франтов посмотрел на лежавшие перед ним бумаги… — Николая Зотова полтора года тому назад. Потом они разошлись, она уехала из Билибино сюда на родину, и с тех пор, по словам Антонины, они вообще не общались.

— То есть фактически не жили как муж и жена, — подхватил Меленский.

Дело было в том, что у Меленского собственные семейные дела обстояли далеко не лучшим образом. Вот уже два года, с тех пор как сыновья покинули отчий дом и уехали учиться, жена его проживала в Анадыре. Москвичка Елена Андреевна, по образованию юрист, не любила жить в Кытрыне и звала мужа уж если не в Москву, где у родителей была вместительная квартира и дача в Кратово, то хотя бы в столицу Чукотского автономного округа. Ей не нравились друзья и земляки мужа, да и мужа своего она частенько критиковала за слишком подчеркнутую, как она говорила, «чукотскость».

— Согласно нашему законодательству, пока супруги официально не разведены, ложатся они в одну постель или врозь, они считаются мужем и женой. И размолвки между ними считаются обычной семейной ссорой. А тут Антонина пыталась обвинить законного мужа в изнасиловании! В изнасиловании! — многозначительно повторил Франтов.

Тем временем Николай Зотов, выпив бутылку водки, отправился навестить жену в больницу. У Шлакова хватило смелости и сообразительности не пустить разъяренного парня в палату, где в страхе тряслась Антонина.

Вернувшись в квартиру, Николай Зотов завалился спать.

Антонина понемногу приходила в себя. Конечно, синяков хватало, особенно на лице, но никаких переломов и особых повреждений она на своем теле не обнаружила. Постепенно страх, унижение и боль уступали чувству гнева и жажде мщения. Появление Николая Зотова было настоящей угрозой ее будущему, ее любви. Если она уступит — можно навсегда распроститься с мечтами о счастье.

Антонина тихо вышла из палаты.

Несмотря на поздний час, на улице было светло. Громко хрустел под ногами снег. Еще несколько дней, и солнце начнет понемногу набирать силу, и верхняя корка снега начнет чуточку подтаивать, образовывать наст.

Окна квартиры ярко светились. Антонина на минуту остановилась, глубоко вздохнула и вдруг ощутила, что она больше не боится Николая Зотова. Надо его попросту вытолкать из квартиры, закрыть за ним дверь и больше не пускать. Он уже давно ей больше не муж. И никакая отметка в паспорте, запись в регистрационной книге больше не имеют значения для нее. Она также поняла, что никакой помощи от милиции, от властей не будет, и она может надеяться только на себя.

Взбежав на свой этаж, Антонина рванула на себя дверь. Она оказалась не запертой. Из спальни раздавался громкий храп, и из проема двери несло кислой вонью давно немытого тела, застарелого перегара, смешанного с запахом табачного дыма.

Играла музыка, и Оливия Ньютон-Джонс умоляла не переставать верить любви.

Антонина нашла на кухне небольшой каменный молоток на деревянной рукоятке, доставшийся ей в наследство от отчима. Обычно этим молотком она размалывала в ступе замерзший тюлений жир, нерпичью печенку, мясо.

— Вставай! — крикнула Антонина над ухом спящего. — Выметайся отсюда!

Николай открыл глаза и поначалу, видимо, не мог сообразить, где он Постепенно взгляд его обрел осмысленность, он сел на постели и рявкнул:

— Ты что, охренела? А ну, брось молоток!

— Уходи по-хорошему! — крикнула Антонина.

— Никуда я отсюда не двинусь! Напрасно стараешься! — ухмылка перекосила лицо Зотова.

И тут Антонина почувствовала, как гнев жарким пламенем охватывает ее тело. Она взмахнула молотком и опустила его на голову Зотова. Но тот успел увернуться, и каменный молоток по касательной задел лоб и переносицу. Из ноздрей хлынула кровь.

— Ах ты, блядь эскимосская! — заорал Николай Зотов.

В его руках невесть откуда появился остро отточенный нож с длинным лезвием. Зотов бросился на женщину и изо всех сил вонзил нож в неожиданно мягкое и податливое тело.

Антонина сразу обмякла и медленно сползла на пол рядом с кроватью.

«Вот и все!» — вдруг отчетливо пронеслось в голове, и она произнесла вслух с оттенком удивления:

— Вот и все!

Роберт Карпентер сидел в кабинете Михаила Меленского и тупо смотрел вдаль, в тундру. За синевой наступающего зимнего вечера еще различалось кладбище, где только что похоронили Антонину Тамирак. На столе давно остывал чай. Меленский несколько раз включал электрический самовар, заново заваривал чай, но Роберт так и не дотрагивался до чашки.

— Как можно жить в таком государстве?

Вопрос был скорее риторический, но Меленский все же попытался на него ответить.

— Приходится… Сейчас есть хотя бы надежда, что в прогнозируемом будущем мы все же будем жить в правовом государстве.

— Но жить надо сегодня! — с болью произнес Роберт. — Сегодня у вас умирают люди, их убивают на улицах, на лестничных площадках, расстреливают в автомобилях… И ни одно, ни одно преступление не раскрыто! Ни одного показательного процесса. Что же это у вас делается? Неужели ваши государственные деятели, политики не понимают, куда катится ваша страна? Порой мне кажется, что при большевиках-коммунистах у вас было больше порядка.

Меленский слушал Роберта, и у самого было горько и противно на душе. Когда он попытался поговорить с начальником районного отдела милиции, тот горой встал за Гизатуллина и заявил, что дежурный милиционер действовал строго по инструкции.

— Если мы будем влезать в каждую семейную ссору, — многозначительно произнес начальник милиции, — то нам и работать будет некогда.

Меленский хотел было спросить, в чем же состоит главная работа милиции в районном центре, но понял, что это бессмысленно. Этот человек с майорскими погонами, уже пожилой, болезненно располневший от неподвижной жизни, только и думал о том, как бы, не очень утруждая себя, дожить до пенсионного возраста, получить квартиру в Рязани или Туле, в целости и сохранности довезти контейнер с домашними вещами до места окончательного, последнего своего пристанища. Он приехал сюда, на самый край земли, терпел суровый климат и разные житейские неудобства только для этого и больше ни для чего. И все разговоры об охране порядка и искоренении преступности — это все на втором месте. А тут это дурацкое убийство, да еще отягощенное международным скандалом.

Николая Зотова арестовали и посадили в тюрьму, небольшую избушку на краю районного центра, обложенную тундровым дерном, с зарешеченными, как полагается, маленькими окошками. Обычно в этом исправительном заведении держали местных — подравшихся по пьянке, хулиганов. Белый человек здесь был редким гостем. Теперь надо ждать комиссию из округа, следователей, выступать на суде…

— Гизатуллин действовал строго по инструкции, — еще раз повторил начальник милиции, всем своим видом показывая, что не намерен дальше обсуждать с Меленским этот вопрос.

Роберт Карпентер успел на похороны. В предвесеннее время, когда дневной свет прибавлялся, погода неделями держалась ясной и тихой. И тем более горько было провожать в последний путь человека и опускать в промерзшую землю гроб.

Меленский как мог утешал Роберта Карпентера. Даже сказал ему, что хорошая погода в день последнего прощания значит, что умерший не держит зла на оставшихся в живых.

Но все эти слова не освобождали от оцепенения Роберта Карпентера.

Кроме горя и чувства невозвратной потери он испытывал жалость к этим людям, лишенным всякой защиты от произвола и грубой силы. Как они могут так жить? Как может существовать общество, в котором правит закон сильного? Что это за государство — Россия, и государство ли это?

Ему вспомнились увиденные по CNN танки на улицах Москвы, расстрел парламента, Ельцина на танке, отдававшего приказ открыть огонь по белому административному зданию на берегу Москвы-реки, голос вице-президента Руцкого, призывавшего военных летчиков разбомбить Кремль.

Чего уж тут удивляться, если беззаконие в этой стране происходит на таком высоком уровне?

— Меня поражает бездействие ваших граждан, — грустно произнес Роберт Карпентер. — Какая-то тупая покорность обстоятельствам. Я еще могу понять местных жителей, которых на протяжении нескольких десятилетий кормили обещаниями о скором приходе счастливой жизни, коммунизма. Мне помнится, как Никита Хрущев даже определил срок наступления этого счастья — восьмидесятые годы. Ты знаешь, часть американского общества была всерьез обеспокоена: а вдруг и впрямь получится? Я знаю, что чукчам и эскимосам вдалбливалась мысль о том, что их соплеменники влачат жалкую жизнь в Америке, они мрут от голода и алкоголизма. Я не хочу идеализировать Америку, но это была гнусная ложь. Если бы это было так и эскимосское общество было действительно подавлено, то откуда взялись силы и люди, чтобы законным образом получить долю в прибылях, когда была открыта нефть на арктическом берегу Аляски?

— Как это происходило? — спросил Меленский, чтобы как-то отвлечь Роберта от грустных мыслей.

— В начале семидесятых, когда стало ясно, что Северный Склон таит в своих недрах несметные богатства, — начал Роберт, — показалось, что все будет происходить так, как это бывало и раньше. Ну, немного пошумят некоторые аборигены, но их слабые протестующие голоса быстро подавят. Часть купят, а на остальных просто не будут обращать внимания. Но никто не ожидал такого размаха борьбы. Конечно, были грамотные юристы со стороны, многие белые были на стороне аборигенов. Ведь Аляска заселена не только эскимосами. Там есть и другие индейские племена, которые традиционно враждовали между собой. Больше всего из-за охотничьих угодий, рыбных промыслов. Но когда встала реальная угроза оказаться в стороне от большого нефтяного пирога, все местные племена полуострова объединились.

Встал вопрос: а собственно, кому принадлежит эта земля, недра которой оказались такими богатыми? И кто имеет права на эти недра? И тут выяснилось, что земельное законодательство штата Аляска во многом не соответствует общеамериканским законам. Надо было определить хозяина земли. Это оказалось не просто. Ведь существовала практика изъятия земель у коренных жителей Америки с помощью оружия, силового натиска, жульнических договоров. Есть легенда о том, как белые колонизаторы купили целый остров Манхеттен за пару пачек жевательного табаку. Между эскимосами и другими коренными жителями, с одной стороны, и белыми, а тем более государством, не было никаких документов, кроме договора о покупке Аляски у России в 1867 году. Американское правительство на этом основании попыталось закрепить свои права на Аляску. И тут на помощь пришли русские…

— Как русские? — удивился Меленский.

— А вот как. Решили обратиться к самому тексту договора. Дело в том, что историки вспомнили, что в 1861 году в России отменили крепостное право. Всякие сделки с покупкой и продажей земли вместе с живыми людьми считались незаконными. Поэтому даже самое название договора между Россией и Соединенными Штатами Америки звучало так — «Об уступке права на административное управление территорией Аляска». Коренные жители Аляски истолковали эти слова в том смысле, что Америка покупала не людей и землю, а право на управление территорией, административные здания и другое имущество.

— Здорово! — воскликнул Меленский. — Интересно, кому, в таком случае, принадлежит Чукотка?

— Слушай дальше. На основании этого, чтобы привести земельное законодательство Аляски в соответствие с общефедеральными законами, американскому правительству пришлось для начала выкупить всю Аляску уже теперь у местного населения за один миллиард долларов. И все равно значительная часть земли осталась в частной собственности, в общинной собственности, а нефтяные компании за добычу нефти платят довольно ощутимые деньги коренным жителям Аляски.

— Да ваши люди должны после всего этого сказочно разбогатеть!

— Не все так просто, — усмехнулся Роберт Карпентер. — Конечно, эти деньги не были розданы всем. Прежде всего, надо было определиться, что же кроется за термином — коренной житель Аляски. Ведь у нас, как и на Чукотке, много смешанных браков, метисов, и многие даже скрывали свое родство с аборигенами. Когда было решено, что коренным жителем Аляски может считаться человек, который документально докажет наличие в нем не меньше двадцати пяти процентов эскимосской и индейской крови, коренное население Аляски в одну ночь по меньшей мере удвоилось.

— А этот миллиард долларов?

— На эти деньги было создано тринадцать национальных корпораций Местные жители сами решали, куда вложить деньги. Большинство средств ушло на социальные нужды — строительство школ, медицину, субсидии на жилищное строительство и даже строительство местных тюрем… Ты бывал в тюрьме Нома? Нет? Будешь там, не поленись, сходи… Каждый коренной житель Аляски является держателем акций местных корпораций, нефтедобывающих компаний. Жить можно… У нас в отношении деятельности нефтяных компаний очень жесткие и строгие законы. Когда начали строить знаменитый нефтепровод от Прудхо-бей до южного побережья Аляски, тогдашний президент Никсон наложил запрет на начало работ, пока не будут решены проблемы защиты окружающей среды, сохранения охотничьих угодий, справедливых компенсаций местным жителям за отчуждение земель.

Меленский слушал и чувствовал, как его охватывают горечь и обида. При лозунге «все для счастья народа, все для людей» здесь, на Чукотке, уничтожались оленьи пастбища, рыбные реки заливались отработанным мазутом и мутью золотопромывочных приборов. Никому не приходило в голову не то что спросить позволения у местных жителей, а даже предупредить их о том, что тут будут взрывать, бурить, строить дорогу, прииск, а еще раньше — лагерь для заключенных…

Что у рухнувшего, что у нынешнего непонятного образования, которое продолжало называть себя государством Россия, простой человек стоял на последнем месте. Выходит, надо самим браться за жизнь, поднимать людей на защиту собственных прав, как это сделали аборигены Аляски, как это сделали гренландцы, получившие такую степень самоуправления, какая и не снилась здесь никому.

Предстояли выборы главы администрации района. Михаил Меленский решил принять в них участие и не без труда зарегистрировался кандидатом.

Перед первомайскими праздниками в бухту Лаврентия прилетел Виктор Александрович Базаров. Встречая его у самолета, Меленский поразился тому, как изменила власть человека! Он даже как будто стал выше ростом. Правда, как потом выяснилось, обувь у нового губернатора была подбита толстыми каблуками. Но осанка, начальственный голос, самоуверенность! После избрания на свой высокий пост Базаров теперь большую часть времени проводил в Москве. И набрался он там той самоуверенной снисходительности, которой обладали новоявленные московские политики, дорвавшиеся до власти через трупы в коридорах Белого Дома на Краснопресненской набережной, под мостом на улице Калинина.

— Я решил создать футбольную команду, — рассказывал Базаров. — Пусть она участвует в соревнованиях в Москве, приносит славу нашему автономному округу. Мэр Москвы Юрий Лужков обещает приехать к нам на Чукотку. Ну и другие высокопоставленные люди из администрации президента, министерств и комитетов. Надо создавать привлекательный имидж Чукотки!

На слове «имидж» Базаров сделал специальное ударение.

— Но футболисты стоят дорого. — заметил Меленский. — Может, лучше эти деньги отдать детским садам в селах?

— Детский сад не повезешь в Москву, — отрубил Базаров, — а вот футбольная команда «Спартак-Чукотка» — это звучит.

— Так еще надо и выигрывать.

Базаров внимательно посмотрел на Меленского.

— Будут деньги — будет выигрыш.

Из Кытрына Базаров полетел в Ванкарем. В вертолет загрузили немного гуманитарной помощи, почту. В Ванкареме мела поземка, и летчики торопили пассажиров. Но успели заскочить в школу и в магазин, где на полках зловеще возвышались болотные сапоги сорок восьмого размера, три банки хлорофоса и маленькая пирамидка из пластмассовых коробочек корейской лапши быстрого приготовления «доширак».

Собравшимся в школе Ванкарема Базаров жестко сказал:

— Жаловаться на трудную жизнь мы все умеем. Надо терпеть вместе со страной. Все живут плохо. Идут реформы, идут трудно, многие сопротивляются, особенно в Государственной Думе.

— Почему не завезли ни угля, ни продуктов в этом году?

— Флота нет, — отрезал Базаров. — Весь дальневосточный флот растащили, сгубили, продали. Не на чем возить. Пока с кем-нибудь договоришься — навигация кончилась.

— А на хрена нам эти реформы, если жизнь стала хуже некуда?

— К прошлому возврата нет. Мы живем в демократическом обществе. Если раньше вам назначали разных начальников и руководителей, то сейчас вы сами вольны выбирать глав администраций. Вы же выбрали меня!

— Мы голосовали против! Мы были за Пэлята.

— Значит, ваших голосов оказалось недостаточно, чтобы прошел Пэлят. Может быть, он победит меня на следующих выборах. В этом сила демократии Сейчас грядут выборы главы районной администрации. Лично я буду поддерживать кандидатуру господина Франтова. Он показал себя умелым и мудрым руководителем самого трудного района округа. Так что, голосуйте за него. Окружная администрация и лично губернатор Чукотки поддерживают его.

— А вот мы хотели бы избрать на пост главы районной администрации Мишу Меленского…

— Михаил Антонович человек знающий. Но у него еще мало опыта руководящей деятельности. Но самое главное — у него свой участок работы, с которой он отлично справляется. У него прекрасные отношения с американцами, он умеет с ними договариваться, а это очень важно. Америка наш ближайший сосед.

— Это уж точно, — произнес молчавший до этого старожил села Купчин, который еще помнил челюскинцев и возил их на собачьей упряжке в Улак.

— Мы много слышали о планах продажи Чукотки Америке, — подал голос учитель Прао. — Почему этот вопрос затягивается? Прибалты отделились, среднеазиатские республики объявили себя независимыми государствами, якуты даже свою армию создают… Одни мы, как забытые и нелюбимые дальние родственники бывшего Советского Союза, прозябаем в нищете.

— Опять эти разговоры о продаже Чукотки! — взорвался Базаров. — Еще раз ответственно заявляю: никакой продажи не будет! Забудьте об этом! Ну, скажите на милость, на кой черт вы нужны Америке?

— У меня там дальние родственники, — неуверенно произнес Прао. — Теперь об этом можно говорить. И вроде есть закон о безвизовых поездках местных жителей к своим родственникам…

— Да, такое соглашение с американцами есть, — признался Базаров. — Но должен прямо сказать, наши люди еще не готовы вот так запросто ездить.

— Почему?

— Почему, почему… Элементарно! Даже вилку с ножом правильно не умеют держать! Культуры мало. Будем ездить. Но организованно. А не стихийно, кто как хочет. Так не бывает.

В Кытрыне Базаров встретился с Рыжковым.

Он смотрел на этого человека, как бы самой природой созданного для бумажной, чиновничьей работы, и думал о том, что бюрократия порождает собственный биологический вид, который в принципе может работать в любых политических условиях. Это типичные придаточные механизмы гигантской машины, которые лишь надо время от времени смазывать.

— У меня лежит ваше заявление на предоставление двухкомнатной квартиры в Рязани. — сказал Базаров. — И есть мнение администрации, что оно, несомненно, заслуживает положительного рассмотрения. Может быть, даже в этом году. Думаю, что после того, как проведете выборы в районе, можете паковать свой контейнер.

От неожиданно нахлынувших чувств Рыжкову стало жарко, и он вытащил платок.

— Да у меня контейнер уже готов с прошлого года, — сообщил Рыжков. — Стоит под окнами. А выборы главы районной Администрации проведем как положено.

— Ну, вот и хорошо.

После Кытрына Базаров побывал в Певеке, на мысе Шмидта, в Эгвекинготе, в бухте Гуврэль и даже залетел в Беринговский. Вертикаль власти в Чукотском автономном округе выстраивалась.

Однако не все оказалось гладко в Чукотском районе. Почему-то большинство избирателей собиралось голосовать за Меленского, и на собрании в Люрэне Франтова буквально согнали с трибуны.

На пост главы администрации района баллотировались сначала три человека, но за месяц до назначенного срока осталось только двое — Меленский и Франтов.

На этот раз Лиза Доджиева отказалась от участия в работе избирательной комиссии, а ее дядя Василий отправился вместе с Владимиром Чейвуном на подледную рыбалку на озеро Аччен к знаменитому Таврату. В комиссию пришлось спешно приглашать новых людей. До Рыжкова дошли слухи о том, что иные, догадавшись о трюке с простыми грифельными карандашами на губернаторских выборах, грозились отметить бюллетени чернильными и шариковыми ручками. Рыжков заказал в типографии дополнительные бюллетени на случай пурги и других стихийных бедствий. «Бумага, она легкая штука, — объяснил он заказ, — унесет ненароком ветром, и поминай, как звали…»

И все же из национальных сел приходили неутешительные известия.

Результаты неофициальных опросов выявили тревожную картину: за Меленского собирались голосовать большинство сельских избирателей. Правда, командир пограничного отряда заверил Франтова, что военные отдадут голоса за него. Но все равно это не решало проблемы.

За неделю до выборов Базаров долго разговаривал по телефону с Франтовым. Дежурная телефонистка Анна Чейвуна и Лиза Доджиева пили чай и внимательно слушали этот разговор.

— На этот раз дело обстоит сложно, — докладывал Франтов. — Боюсь, что ни бесплатный буфет, ни раздача гуманитарной помощи не помогут. Выпьют, заберут продукты, а голоса отдадут Меленскому.

— Вот дикари, дикари и есть! — губернатор добавил несколько матерных слов.

Анна Чейвуна и Лиза Доджиева обменялись возмущенными взглядами.

— Я разговаривал с Рыжковым. Он, конечно, может кое-что сделать, но это чревато. Говорит, что будет очень заметно.

— Остается только одно, — после недолгого молчания проговорил Базаров. — По закону, если ты снимешь свою кандидатуру, выборы не могут состояться. Демократические выборы могут быть только альтернативными. Иначе будут признаны недействительными.

— Но это, как говорится, будет шито белыми нитками.

— Много у нас чего шито белыми нитками, — жестко проговорил Базаров. — Но это мало кого волнует. Так что действуй!

Из-за того, что в списках кандидатов остался только Михаил Меленский, выборы главы администрации Чукотского района были отложены на неопределенный срок. Распоряжением губернатора Базарова во главе района был оставлен Франтов.

 

Глава одиннадцатая

Сьюзен Канишеро пожелала сделать своим доверенным лицом и представителем Аркадия Пестерова. Ее пытались отговорить, намекая на приверженность ее избранника к «зеленому змию», но она в ответ уверенно заявила, что деятельность на благо родного народа и родного селения отвлечет его от пагубной привычки. Главная трудность состояла в том, чтобы найти достойного и непьющего человека. А брать на эту должность приезжего или, хуже того, рекомендованного администрацией района Сьюзен показалось нетактичным. Но даже такой доброжелатель, как Михаил Меленский, высказал сомнение в правильности ее выбора. Франтов попросил Меленского повлиять на Сьюзен Канишеро.

— Это ее деньги, это ее затея, — ответил Меленский.

— Ох, опозорит нас перед Америкой Аркадий! — вздохнул Франтов.

Самого же Аркадия Пестерова выбор Сьюзен Канишеро буквально потряс. Он считал себя уже конченым человеком, ни на что серьезное больше неспособным! Поговорив с ней и для приличия попросив два дня на раздумье, Пестеров прежде всего произвел полную генеральную уборку в своей запущенной квартире, собрал и выбросил пустые бутылки и отдал в стирку постельное белье. Баня в Улаке с началом перестройки и демократизации была закрыта, и люди мылись в кочегарке Туда надо было приходить со своей лампочкой.

Дежурный кочегар Андрей Сипкалюк встретил Пестерова кривой ухмылкой и гнусно поинтересовался, какова его родственница в постели. В ответ он получил такую оглушительную оплеуху, что начисто потерял интерес к этому предмету и даже услужливо предложил более мощную запасную лампочку.

Аркадий Пестеров решил больше не пить.

И, странно, это решение ему далось легче всего. Он теперь другими глазами смотрел на своих шатающихся земляков, дурашливо ухмыляющихся, выпрашивающих рюмку или неизменные шестьдесят рублей — стандартную стоимость бутылки.

По вечерам, коротая время за чтением или у телевизора. Пестеров с горьким сожалением вспоминал бездарно прожитые годы, когда время проходило в тумане алкогольного опьянения, когда с самого утра мозг точила только одна мысль: опохмелиться, выйти из зябкого, неуверенного, депрессивного состояния, снова обрести уверенность, пусть такой ценой, но снова почувствовать себя живым человеком.

Аркадий теперь брился каждое утро, опрыскивал себя одеколоном, больше не рассматривал эту жидкость как средство, заменяющее спиртное, даже вздрагивал от отвращения, когда представлял себе, как он глотает разведенную, побелевшую от реакции с водой, жидкость.

Каждой встречи с Сьюзен Канишеро он ждал с особым волнением, словно шел на первое любовное свидание. Американка, со своей стороны, тоже вела себя с ним не слишком сухо, только официально. Все же она была молодая женщина и, возможно даже сама того не замечая, немного кокетничала, поднимая в глубинах замшелой души Аркадия бурные чувства. Правда, внешне Пестеров держал себя весьма строго и деловито.

Весь Улак замер в ожидании. Почему-то большинство односельчан были уверены в том, что Аркадий долго не продержится и в один прекрасный день снова появится на единственной улице Улака в серой щетине, с угасшим взором, в криво застегнутом пальто со следами неумело замытой блевотины. Чуть ли не каждый встречный пристально всматривался в него, как бы изучая, выискивая признаки начавшегося запоя, и разочарованно отходил, нетактично прерывая беседу. Круг общения неожиданно сузился, ограничился теми, кто давно бросил пить или вообще был равнодушен к спиртному.

Главным собеседником стал косторез Иван Кутегин, которого в селе тайно презирали за трезвость и скупость. Просить у него денег в долг или на бутылку было совершенно бесполезно, хотя мастер был одним из самых состоятельных жителей Улака, особенно после того, как вышел из коллектива косторезной мастерской и стал вольным художником.

Оказалось, что для начала строительства новой пекарни в Улаке надо получить разрешение и утвердить соответствующие бумаги в окружном центре. Глава администрации района Франтов заявил, что не может взять на себя ответственность, как он выразился, «за иностранное сооружение». Ему вообще не нравилась вся эта затея, которая шла помимо властей, и он был бы только рад, если бы из нее ничего не вышло. И почему надо обязательно строить на месте старой пекарни? Будто других мест в Улаке нет. Дудыкин высказал предположение, что здание пекарни американцы могут напичкать разным шпионским оборудованием, и поэтому надо особенно следить за строителями.

Сьюзен Канишеро и Аркадий Пестеров вдвоем отправились в Въэн.

Первую остановку сделали в Кытрыне. Аркадий давно не был в районном центре. Несколько деревянных двухэтажных домов, в свое время считавшихся самыми комфортабельными, нынче представляли собой руины. Люди, в основном, жили в пятиэтажках типа «Арктика». Двухэтажная гостиница зияла разбитыми окнами, пугала заколоченным входом. Покинутых и опустевших домов было, может быть, не так уж и много, но в атмосфере витал дух запустения, заброшенности. Поражало большое количество готовых к отправке контейнеров, — тангитаны готовились покинуть Чукотку.

Пестеров остановился у Чейвуна. В первый же вечер с бутылкой пришел Василий Доджиев. Но ему пришлось пить в одиночестве: Чейвун был «в завязке», а что касается Пестерова, то Доджиеву так и не удалось уломать своего старого собутыльника. Наконец, убедившись, что Аркадия не соблазнить, уважительно произнес:

— Кремень!

И заткнул пробкой бутылку.

В Въэне пришлось вызывать специальную баржу с автомашиной из туристского бюро Крылова.

В ожидании баржи Пестеров прошел по знакомым залам Въэнского аэровокзала. Сколько здесь проведено дней, а то и недель! Раз пришлось сидеть ровно тридцать один день — с первого по тридцать первое декабря. Лиман еще не замерз, а затянувшаяся пурга не давала возможности вертолету подняться. Словно в насмешку, когда наступала ночь, стихал ветер, небо над Въэнским лиманом украшалось сполохами полярного сияния. Но по авиационным правилам в ночное время полеты прекращались. А утром, ровно к началу летного времени начиналась пурга. И так ровно тридцать один день!

Тот же неуютный зал ожидания, непривычно пустой: самолеты летали редко, даже в это летнее время, — дорого. В конце второго этажа было устроено специальное помещение для иностранцев с баром и кофейным автоматом. За стойкой Аркадий Пестеров, к своему немалому удивлению, увидел старого знакомого, бывшего начальника партийного гаража Сергея Мухина.

— Ты никак барменом заделался?

— Не только барменом, — солидно ответил Мухин. — Я теперь хозяин и этого бара, и буфета, и ресторана.

— Ну и дела! — проговорил Аркадий. — Капиталист!

— Частный предприниматель. — уточнил Сергей. — Могу угостить. Для своих держу настоящий армянский коньяк.

Но Аркадий ограничился чашкой чая с пакетиком-заваркой.

— Многие наши знакомые ударились в бизнес, — сообщил Мухин. — А что делать? Жить-то надо! Ты, я вижу, тоже неплохо устроился. Прекрасно выглядишь, с иностранцами работаешь… Кстати, твоя компаньонка ничего…

И Мухин игриво подмигнул.

— Она только деловой партнер, — солидно произнес Аркадий Пестеров. — А ты, как бизнесмен, должен знать: или бизнес, или что-то другое…

— Это верно, — согласился Мухин.

Баржа с микроавтобусом плыла лиманом.

Аркадий Пестеров жадно вглядывался в знакомые очертания окружного центра, где прошла значительная и лучшая половина его жизни. В нижней части города почти не осталось старых, маленьких деревянных домов, стоявших еще с дореволюционных времен, когда столица самой дальней окраины Российской империи называлась Ново-Мариинском. Возле устья реки Казачки, обмелевшей, запертой плотиной, виднелись маленькие суденышки, а дальше, за мысом высились портовые краны. У причала разгружался один-единственный пароход, а на рейде стоял ржавый рефрижератор в ожидании улова. Ближе к берегу водную гладь прочерчивали поплавки ставных неводов, то и дело показывались белые спины белух и черные нерпичьи головки.

Шла рыба.

Судно подошло к причалу, сооруженному из утопленной старой баржи, и микроавтобус съехал на берег. Миновали старую гостиницу, заброшенную и заколоченную.

— Будете жить в «Интуристе». — объявил Крылов, подвозя гостей к высокому крыльцу типичного въэнского дома.

Один из подъездов был приспособлен под гостиницу, где был даже люкс, забронированный для Сьюзен Канишеро. Аркадий Пестеров поместился в одноместном довольно уютном номере с телефоном, телевизором и душевой-туалетом.

После ужина в местном, знакомом ресторане «Лиман» пошли знакомиться со столицей Чукотского автономного округа. Спустились вниз по улице Ленина, мимо больничного комплекса. Впереди предстало громадное серое здание с острыми гранями узких окон.

— Это какой-то завод? — спросила Сьюзен.

— Нет, — ответил Аркадий. — Это Дворец для детей.

— Дворец? — удивилась Сьюзен. — Какой интересный.

Лет тридцать тому назад, когда молодой Аркадий Пестеров после окончания Хабаровской партийной школы приехал в окружной центр и стал помощником первого секретаря окружного комитета КПСС, вся страна, точнее, пионеры и школьники собирали деньги на строительство Дворца пионеров и школьников для Чукотки. Это была идея тогдашнего ЦК ВЛКСМ. Архитектурный проект был почему-то заказан испанцу, который знал о морозах и ураганных зимних метелях только из книг и кинофильмов. И все же Дворец построили. С многочисленными комнатами для кружков, зрительным залом и даже бассейном. Правда, бассейн много лет так и простоял сухим — тундровая желтая вода, которую пили въэнцы, была признана негодной для плавания. Бассейн стали наполнять только в последние годы, когда научились осветлять воду.

В нижней части Въэна Аркадий показал полуразвалившееся длинное здание.

— Здесь помещалось педагогическое училище, где я учился.

— Значит, по образованию ты педагог?

— У меня учительского диплома нет, но я могу преподавать в начальной школе с первого по четвертый класс, — не без гордости сообщил Аркадий.

Ему нравилось идти рядом с такой красивой женщиной, и он ловил на себе удивленные, заинтересованные взгляды. Многие старые знакомые останавливались, заводили разговор, и Аркадий Пестеров торжественно представлял им свою спутницу:

— Сьюзен Канишеро из Америки. Сотрудничаем в одном деле.

Его не покидало приподнятое настроение, и он чувствовал себя помолодевшим, полным новых сил. У него даже изменился голос.

Перейдя деревянный мост, Аркадий с любопытством уставился на башенку с крестом. Он слышал, что в Въэне восстановили старую, построенную еще в царские времена православную церковь. Аркадий не смог одолеть искушение и вошел в храм… Словно время повернуло вспять. В просторном помещении, где Пестеров когда-то смотрел кинофильм «Кубанские казаки», проводились партийно-хозяйственные активы, праздновались революционные годовщины, — теперь мерцали свечи. Вдали, у алтаря тускло отсвечивало золото икон. Молящихся не было: в эту пору въэнцы все свое свободное время проводили на берегу, ловили рыбу, солили ее, готовили икру. Из боковой двери, где раньше помещалась будка киномеханика, вышел молодой священник и приветливо поздоровался. Пестеров представил Сьюзен, но про себя дипломатично умолчал.

— У нас на Аляске много православных храмов, — сообщила Сьюзен. — Я знакома с настоятелем православной церкви в столице нашего штата городе Джуно, отцом Николаем.

— Приятно слышать, — отозвался въэнский священник, который по возрасту годился в комсомольские секретари.

Разумеется, Аркадий Пестеров был воспитан в духе воинствующего атеизма и в Бога не верил. Правда, в глубинах сознания он ощущал присутствие неведомой, необъяснимой сверхъестественной силы. Эта сила всегда присутствовала, она была разлита в существовании всего живого и мертвого в природе. В свое время из сознания Пестерова напрочь было вычищено идолопоклонство, и поэтому он искренне удивлялся, что сами борцы с этим суеверием, христиане, как ни в чем не бывало, поклонялись живописным изображениям Иисуса Христа, Богородицы и многочисленных святых, которые по количеству и функциональному назначению могли соперничать с сонмищем кэльэт чукотского шаманского культа.

И все же что-то странное было разлито в новой атмосфере бывшего кинотеатра и хозяйственного магазина.

Пестеров, чтобы не утратить чувства благоговения, навеянного посещением храма, не стал рассказывать своей спутнице о том, что было раньше в этом приземистом здании на берегу тундровой речки Казачки. Он показал памятник Первым ревкомовцам, стоящий на высоком берегу лимана, сообщил некоторые сведения из истории Чукотки, и на этом первый день пребывания в столице автономного округа завершился.

Сьюзен ушла отдыхать к себе в номер-люкс, а Пестеров еще раз прошелся по знакомым и незнакомым улицам, предаваясь воспоминаниям.

Уже почти под утро он спустился прямо от памятника Первым ревкомовцам на берег лимана.

На узкой галечной полосе стояла палатка, горел костер, и у огня, помешивая палкой угли, сидел горбун.

Это был старый знакомый, Владимир Чайвургин, бессменный глава отдела социального обеспечения, друг и защитник всех инвалидов, немощных стариков и неизлечимо больных.

Каждый год городская администрация отводила участки для рыбалки учреждениям и отдельным гражданам города. Здесь, в Первой бухточке, рыбачили жители Дома инвалидов и престарелых.

— Какомэй! Амын етти! — искренне обрадовался Владимир Чайвургин. — Откуда? Однако лет десять тебя не видел!

— Из Улака, — степенно ответил Пестеров. — Приехали с представителем Америки утверждать проект новой пекарни в Улаке.

— Ну, до чего дошли бюрократы! — сердито заметил Чайвургин. — Надо же! Проект сельской пекарни и то надо согласовывать к утверждать в окружном центре. Честное слово, когда началась эта самая перестройка, демократизация и еще черт знает что, я надеялся, что хоть бумажной волокиты станет поменьше. Ан, нет! Ее стало еще больше! Ну, рассказывай, как живешь? А то подожди, уху сварю из свежей рыбки.

Пока Чайвургин хлопотал у костра, к Пестерову стали подходить рыбаки. С широкой улыбкой на незрячем лице к нему приблизился рослый мужчина.

— Я тебя узнал, Аркадий, — сказал он.

Это был Йок, односельчанин Пестерова. Он потерял зрение еще в детстве, но недуг не озлобил его. Наоборот. Йок словно излучал доброту. Он знал множество сказок и легенд, песен, пословиц и поговорок. Несколько раз ему пытались вернуть зрение, возили в клинику Филатова, к другим медицинским светилам, но безрезультатно. Понемногу близкие родственники его умерли, и Йоку пришлось перебраться в Въэнский дом инвалидов и престарелых, где к всеобщему удивлению, он не стал никому в тягость. Он все мог делать. Шил так, что зрячему не сделать такого шва на непромокаемых торбазах, вырезал из моржовой кости фигурки животных, и только сожалел, что не может самостоятельно читать. Что касается телевизора, то по одному только звуку он мог вообразить происходящее на экране с удивительной точностью.

Аркадий Пестеров подробно рассказал об улакских.

— Это правда, что американцы снова стали приезжать в Улак?

— Правда, — ответил Аркадий. — Ты, наверное, слышал о кэнискунском торговце Карпентере?

— Как же! Много слышал! — живо отозвался Йок.

— Вот я приехал вместе с его внучкой Сьюзен. Она будет строить пекарню в Улике.

— Какомэй! — воскликнул Йок и тихо добавил: — У меня мечта: когда-нибудь хотя бы на один день приехать в Улак. Но больше всего мне бы хотелось умереть в Улике, и чтобы меня похоронили по старинному обряду на холме Сердечного Успокоения прямо на земле, и обложили валунами от нашей старой яранги.

— Ну что ты, Йок! Тебе еще жить и жить, — попытался утешить земляка Пестеров.

Уху разлили по большим эмалированным мискам. Чайвургин вытащил поллитровку.

Пестеров выразительно посмотрел на друга и твердо сказал:

— Я совершенно не пью.

— Ну, дело хозяйское, — протянул Чайвургин. — Я уважаю таких людей. Ну, а мы с Йоком, с твоего разрешения, малость пригубим.

Слепой выпил водку с заметным удовольствием. Да и сам Чайвургин удовлетворенно крякнул, но больше не стал наливать. Уха была великолепна: в нее были добавлены какие-то тундровые приправы.

За едой шел разговор о политике, о делах новой чукотской администрации.

— Никак не могу привыкнуть жить без партийной власти, — бесхитростно пожаловался Чайвургин. — Как иду мимо Белого дома, так и тянет завернуть и посоветоваться…

Белым домом в Въэн называли помпезное административное здание, возведенное в начале семидесятых. Дом и впрямь был белый, на углу высился внушительный памятник Ленину из серого гранита. Там, на третьем этаже, у Пестерова был свой кабинет, рядом с приемной первого секретаря. Окна выходили на Въэнский лиман, и поутру поднимающееся солнце заливало просторную комнату радостным светом. Несколько лет назад здание покрылось трещинами. Выяснилось, что проектировщики каким-то образом проморгали ледяную мерзлотную линзу под одним из углов. Все четыре этажа могли неожиданно рухнуть. Пришлось чиновникам высшего административного здания Чукотского округа покинуть опасное здание и перебраться в бывшее Управления морского порта. Белый дом с потухшими и кое-где забитыми фанерой окнами навевал грустные мысли.

— Компартия рухнула, и вместе с ней вся огромная властная пирамида, — с горечью произнес Чайвургин. — А казалось — такой монолит!

— Значит, где-то в фундаменте таилась линза, — многозначительно заметил Пестеров. — Никто и не заметил, как она подтаяла.

— А каковы новые-то! — воскликнул Чайвургин. — Базаров! Такой был правильный человек, кремень-коммунист! Два высших образования имеет — физкультурный институт и высшую партийную школу! Да и Пэлят хорош. Теперь вот страдает, что вовремя не сориентировался, поддержал ГКЧП. И навсегда испортил себе политическую биографию.

— Иногда мне кажется, что сейчас начинается самая интересная жизнь, — задумчиво произнес Пестеров. — Вот только года уже не те.

— Ну, тебе еще грех жаловаться на года! — усмехнулся Чайвургин. — Вон с какой интересной женщиной приехал! Я-то помню, какой ты был активный в этом отношении, когда работал помощником первого секретаря.

— Русские в таком случае говорят: были когда-то и мы рысаками!

Базаров встретил Сьюзен Канишеро и Аркадия Пестерова в приемной и гостеприимно провел в кабинет. Обстановка губернаторского кабинета была несколько непривычна. В одном из углов, на отдельном столике стоял подсвеченный изнутри старинный глобус, позади кресла губернатора по одну сторону — российский флаг, по другую — флаг Чукотского автономного округа с треугольником и красным кругом, отдаленно напоминающий государственный флаг Японии. В отдельном шкафу из дорогого дерева, со специальной подсветкой на черном бархате расставлены скульптуры из моржового бивня. Многие из этих произведений Пестеров хорошо знал, точно так же как их авторов. Отдельный столик с множеством телефонных аппаратов, компьютер и еще какие-то электронные приспособления в сочетании с этими предметами создавали необычный облик кабинету, и Базаров явно гордился этим.

Он посадил гостей в покойные кресла, обитые темно-зеленой кожей очень мягкой выделки, и спросил:

— Кофе? Чай?

Сьюзен пожелала выпить чай.

— Здесь, на Чукотке, я поняла, какой это по-настоящему прекрасный напиток.

— Да, чукотский чай славится, — улыбнулся Базаров. — Нет ничего прекраснее, когда в тундре тебе подают пахнущий дымком, крепко заваренный чай.

— А чай на охотничьем вельботе! — подхватил Пестеров.

— Воистину народный напиток! — восторженно произнес Базаров, но тут же ему на ум пришла мысль о том, что по-настоящему народным напитком у местного населения давно стала водка, и он перевел разговор на другую тему.

Базаров с полчаса рассказывал об истории Чукотки, о соседстве с Аляской, не преминув отметить, какой это благоприятный фактор, и продолжил:

— Многие вещи мы сейчас пересматриваем, в том числе и роль американских торговцев на Чукотском полуострове. Здешняя земля являлась самой отдаленной окраиной Российской империи. Снабжать ее из центра нужными товарами было безумно дорого. Даже из Владивостока. Зато американские порты — рядом. И царское правительство поступало мудро, давая возможность американским торговцам развивать свое дело…

— Да, я специально интересовалась этой проблемой, — сказала Сьюзен Канишеро. — Я прочитала и изучила множество книг и документов из крупных библиотек и архивов, даже из Библиотеки Конгресса США. Есть очень хороший и богатейший архив, относящийся к чукотско-аляскинским отношениям, в библиотеке университета в городе Фэрбенксе. Я читала и Богораза, и Йохельсона, записки Дауркина, Биллингса, дневники Амундсена, русских и европейских путешественников… Здесь кипела жизнь.

— Мы сейчас переживаем тяжелое время. Россия проходит период труднейших экономических реформ. Вы молодая женщина, и думаю, еще при вашей жизни здесь произойдут такие изменения, что вы ахнете!

Принесли чай. Он был и впрямь прекрасно заварен.

— Кстати, я знаю, что мой дед специально выписывал из Китая кирпичный, черный чай для чукчей, — напомнила Сьюзен.

— Да, я слышал об этом, — заметил Базаров.

— Удивительно, но сейчас на Чукотке нет черного чая, — сказала Сьюзен. — Честно говоря, меня удивило обилие спиртных напитков в сельских магазинах. В них может отсутствовать самое необходимое — чай, сахар, масло, сгущенное молоко, зато полно разнообразных бутылок. Кстати, советская пропаганда обвиняла моего деда в спаивании коренных жителей Чукотского полуострова, но это была ложь. Олаф Свенссон, патрон моего отца, неукоснительно соблюдал предписание царского правительства о запрещении торговли спиртным среди местного населения. Водка и другие крепкие напитки проникали на Чукотку на пиратских кораблях контрабандистов, а из Владивостока посылались военные корабли ловить и наказывать этих бутлегеров… А сейчас — водки на Чукотке, как говорит русская поговорка, море разливанное…

— Да, — выдавил из себя Базаров. — Это издержки демократизации и введения свободного рынка…

Недавно учрежденная им торговая компания извлекала немалую прибыль от торговли спиртным. Это позволило чукотскому губернатору купить роскошную квартиру в Москве, в старом жилом комплексе для партийной номенклатуры, известном в народе под названием «Дом на набережной». Из окон своего столичного жилья Базаров теперь мог видеть Кремль.

В кабинет вошел Саркисян с папкой.

— Ваши документы готовы, можете строить пекарню в Улаке! — торжественно провозгласил Базаров, вручая папку Сьюзен Канишеро.

Пестерову было как-то обидно: никаких обсуждений, споров. Пока они тут беседовали, бумаги путешествовали по нужным кабинетам, и каждый чиновник, причастный к этому, зная об особом отношении к ним со стороны губернатора, без всяких слов ставил свою подпись.

— Большое спасибо! — поблагодарила Сьюзен Канишеро. — Признаться, я столько слышала о российской бюрократии, что не надеялась на скорое решение.

— А что тут такого? — несколько обиженно произнес Базаров. — Мы люди деловые. Если видим, что никакого нарушения законов нет, почему не разрешить? Мы действуем по демократическому принципу: все, что не запрещено, — разрешено.

— Это очень похвально! — улыбнулась Сьюзен.

Пестеров любовался ею. Если он все же чувствовал в посещении начальственного кабинета нечто особое, возбуждающее подобострастное чувство, то Сьюзен начисто была лишена этого. Она держала себя наравне с губернатором, не подбирала каких-то особых слов, выражений.

И Базаров это почувствовал. Честно говоря, он рассчитывал, что новая обстановка кабинета, созданная по плану и рекомендациям специально привезенного из Москвы дизайнера, произведет если не ошеломляющее, то большое впечатление на американку. Но Сьюзен, похоже, восприняла все эти новшества в кабинете — старинный глобус, специально подсвеченная коллекция костяных скульптур — как должное. Она и словом не выразила своих чувств.

Виктор Александрович Базаров большую часть времени проводил в Москве, объясняя это необходимостью установления нужных связей с министрами, влиятельными чиновниками из президентской администрации, с другими губернаторами. Недавно по телевидению прошел повтор фильма питерского режиссера Виталия Мельникова «Начальник Чукотки», — Базарова стали именовать не иначе как «начальником Чукотки», и это прозвище ему нравилось, хотя в фильме сами представители местного населения изображались на редкость тупыми, дикими и примитивными. Теперь главным человеком самого отдаленного субъекта Федерации, как стали официально именоваться административные единицы по новой Конституции, был сам «начальник Чукотки» Виктор Александрович Базаров, член Верхней палаты Государственной Думы России, сенатор. Он даже не обижался, когда его называли «главным чукчей», просили рассказать какой-нибудь чукотский анекдот. Он теперь был на виду у всей большой страны, представлял Чукотку на международных форумах, начиная от Китобойной комиссии и кончая Циркумполярной конференцией. Он занял пост председателя Комитета по делам малых народов Севера, вошел еще в разные другие советы, но ему не хватало ученой степени. Но это дело было легко поправимо, как сказали знающие люди. Они подобрали группу, которая уже трудилась в поте лица над диссертацией для первого лица Чукотского автономного округа. В первый же год Базаров выпустил книгу о Чукотке, готовился стать автором второй. А что касается опубликования диссертации, дело это было решенное.

И все-таки было ощущение чего-то ненастоящего, неестественного во всем происходящем. Он понимал, что «играет губернатора» перед своим старым знакомым, Аркадием Пестеровым, прекрасно знающим настоящую цену бывшему секретарю парткома Въэнского морского порта, перед этой метиской-американкой, которая вела себя без всякого намека на подобострастие и особое уважение.

— Но почему именно пекарня? — спросил Базаров.

— Прежде всего, потому, что стены нынешней улакской пекарни заражены грибком. И еще: дед рассказывал мне, как угощал эскимосов и чукчей хлебом, испеченным в специальной печке, подаренной ему Руалом Амундсеном. Этот хлеб очень нравился местным жителям, и, приезжая в Кэнискун в лавку моего деда, они всегда просили угостить их, как они выражались, «настоящим хлебом». Так что эта пекарня — как бы дань памяти не только ему, но и всем американцам, кто помогал соседям в трудные времена.

— И не только в те времена, — добавил Пестеров, — но и сейчас.

По изменившемуся выражению лица Базарова Пестеров понял, что это замечание не понравилось губернатору.

В Въэне открылось огромное количество торговых точек. Раньше хватало одного универмага, большого продовольственного магазина в «балконном доме» и двух-трех дополнительных торговых точек. Теперь вывески красовались чуть ли не на каждом доме. Первый этаж ресторана был оборудован под продовольственный магазин. Пестеров по инерции зашел в книжный, но там обосновался большой парфюмерно-косметический салон с претенциозным названием «Престиж». Книгам была отведена всего лишь одна полка. На глянцевых обложках — полуголые девицы, какие-то звероподобные физиономии, лезвия ножей, дула пистолетов, трупы с закатившимися глазами. Таких книг Пестеров в жизни не держал в руках. Хотел было купить, но цены ошеломили. За стоимость одной такой книги в Улаке можно было приобрести пару бутылок отличного самогона у доктора Малюгина.

Поражало обилие импортного продовольствия. Чего тут только не было! Разнообразные крупы, с десяток сортов маргарина и сливочного масла, колбасы, мягкие вареные и твердокопченые, молочные продукты, хлеб разных сортов, печенья, конфеты, замороженные куры, мясо, в том числе и оленье, само собой рыба, причем дешевле всего был въэнский лосось, только что выловленный в лимане. А выпивка! С десяток сортов водки, вина в завлекательных, фигурных бутылках и пиво! В жестяных банках, в бутылках, в каких-то снарядоподобных сосудах и даже в пятилитровых бочонках. Прохладительные напитки — «кока-кола», «пепси»…

Да, въэнцы жили неплохо.

Среди всего этого товарного изобилия бросались в глаза неухоженные дома, потухшие окна в покинутых квартирах, пустой Белый дом, безлюдная гостиница «Чукотка», недостроенное банковское здание и не работающий единственный светофор, которым так гордились жители окружного центра.

На первых этажах некоторых жилых домов открылись небольшие кафе и ресторанчики. Как раз напротив гостиницы, где поместились Пестеров и Канишеро, завлекало кафе под уютным названием «Теремок». Пестеров несколько раз порывался зайти туда, но их всегда ждали в особом закутке старого ресторана «Лиман», где повара старались готовить для гостей особые блюда. Пестеров как-то заглянул в меню и поразился расценкам, которые выражались в «у.е.». Эта аббревиатура расшифровывалась как «условные единицы». Одна такая «условная единица» равнялась одному американскому доллару.

— Мы с иностранцев берем дороже, чем с наших граждан, — призналась директриса ресторана, которая начинала карьеру простой официанткой в бытность Пестерова помощником первого секретаря окружкома КПСС. Была она тогда девушкой миловидной и доброй, и Парусов часто брал ее в поездки, особенно неофициальные, когда требовалось ублажить дорогих гостей из области или из Москвы.

Время поработало над обликом Марии Федоровны, тогда Машеньки. Когда-то роскошные волосы, которые и ему, Пестерову, доводилось ласково перебирать, превратились в какой-то пук, похожий на тонкие провода, лицо покрылось морщинами, особенно у глаз. Она рассказала Пестерову, что уезжала в Тулу, где построила кооперативную квартиру, но больше полутора лет не выдержала и вернулась обратно в Въэн. Многие пенсионеры, которые мечтали в течение долгих лет о жизни в родных, теплых краях и всячески проклинали холодную суровую землю, получив пенсию и вожделенную квартиру на материке, после двух-трех лет снова возвращались на Чукотку, где прошла их молодость и лучшие годы.

Вылет в Чукотский район предполагался только через день, и Пестеров, чтобы чем-то занять свою спутницу, сводил ее на рыбалку, к Чайвургину, в окружной краеведческий музей.

В центре города, на рыночной площади, которая неофициально называлась «Полем чудес», Пестеров увидел Катю Наут, первую солистку чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Она торговала свежезасоленной икрой и смутилась, когда Пестеров подошел к ней и поздоровался.

— Ой, да неужели это ты! — удивилась Катя. — Ты прямо джентльмен какой-то… А это твоя жена?

— Это моя коллега, — сообщил Пестеров.

От тоненькой фигурки артистки, конечно, мало что осталось. Но Катя еще была очень даже привлекательна, под утепленной курткой, под облегающими брюками угадывалось еще плотное тело. Катя какое-то время жила с Пестеровым, потом забеременела на гастролях неизвестно от кого и родила дочку.

— Она иностранка? — спросила Катя.

— Ее зовут Сьюзен Канишеро. Она из Америки, точнее с Аляски…

— Нынче много стало приезжать к нам иностранцев. — заметила Катя. — Особенно с Аляски. А ты выглядишь неплохо.

— Стараюсь. При такой деятельности надо выглядеть соответственно.

— Тут ходили слухи…

Катя запнулась.

— Говори, говори, не стесняйся.

— Что ты спился…

— О нашем брате-чукче часто можно услышать и не такое.

Тут Сьюзен вдруг спросила:

— Вы можете мне продать банку икры?

— Так вы говорите по-русски? — смутилась Катя. — Вы извините меня… А икру берите бесплатно, как подарок.

Все попытки заплатить оказались тщетными.

В душе у Пестерова всколыхнулись, казалось бы, давно уснувшие чувства, и он неожиданно сказал Кате:

— Я тебя приглашаю сегодня на ужин. В ресторан «Теремок». Ты знаешь, где это? Напротив гостиницы, где мы живем.

Катя несколько минут слабо отнекивалась, но потом согласилась.

Сьюзен Канишеро отказалась составить компанию Пестерову и Кате.

— Я поняла, что вы давно знаете друг друга и рады встрече, — сказала она. Пестерову показались в ее голосе нотки ревности.

Сьюзен смотрела на него как-то особенно, и в душе Аркадия боролись противоположные чувства. С одной стороны, воспоминания о давней связи, молодой и радостной: с другой, он чувствовал, что далеко не безразличен Сьюзен. Но она замужем, у нее дети, и она не без нежности вспоминала о своем муже, капитане армии Соединенных Штатов Америки, японце гавайского происхождения, Томми Канишеро. Несколько раз она упомянула, что Аркадий Пестеров немного похож на него…

Сьюзен спросила:

— У тебя достаточно денег?

— Денег у меня достаточно, — заверил Пестеров. У него оставалась почти не израсходованная пенсия за два месяца. Правда, он понятия не имел, каковы цены в «Теремке», но особенно кутить он и не собирался.

Зал в «Теремке» оказался крохотным. Распорядитель, здоровенный детина с мрачным лицом, наголо остриженный, посадил гостей за столик, где уже сидели два парня. Пестеров вежливо поздоровался с ними и попросил у подскочившего официанта меню.

Из двух огромных динамиков гремела музыка, так что беседовать приходилось, напрягая голос. Это обстоятельство несколько разочаровало Пестерова, который настраивался на тихий, доверительный разговор, в котором большую часть должны были замять сладостные воспоминания молодости.

Катя, приодевшаяся, с умело наведенным макияжем, выглядела потрясающе, и, окажись сейчас рядом Сьюзен Канишеро, еще неизвестно, кто бы из них оказался привлекательнее.

Меню было очень скудное и очень дорогое. Зато перечень напитков и коктейлей занимал целую страницу. Почувствовав легкую тревогу за свою финансовую состоятельность, Пестеров произвел в уме необходимые вычисления и успокоился: ресурсов должно хватить.

— Что будем есть? — спросил Пестеров.

— Я бы сначала чего-нибудь выпила…

— Рекомендую коктейль «Радуга в тундре», — посоветовал официант.

— Вообще-то я не пью, — уныло протянул Пестеров. — Ну что же: одну «Радугу» и кока-колу.

— Я одна пить не буду. — заявила Катя.

— Хорошо, — вздохнул Пестеров. — Мне тоже «Радугу».

С одного коктейля ничего не будет, подумал Пестеров. Уж такие объемы спиртного ему приходилось поглощать, а тут какая-то «Радуга». И притом, здесь ее наверняка сильно разводят.

Напиток оказался приторно сладким, и закусывать его икрой было противно. Но раз такие обычаи здесь, ничего не поделаешь: надо им следовать. Отстал Пестеров от современной жизни, придется приспосабливаться. К тому же Катя не выказывала никакого удивления, похоже, она не раз бывала в этом заведении. Она заказала пачку американских сигарет. Сидящий напротив парень услужливо щелкнул зажигалкой «Зиппо».

Первый глоток «Радуги» моментально развеял остатки сомнений в сознании Пестерова. Мир снова показался ему таким, как в далекой молодости, прекрасным, многообещающим, полным любви. И еще — это ожидание предстоящего любовного наслаждения, к которому приближаешься постепенно, не спеша, медленно наращивая силу желания. Катя сообщила, что живет одна, дочка сейчас у бабушки в Конергино. Танцевать в «Эргыроне» перестала давно, занималась разными делами, даже какое-то время владела ларьком на «Поле чудес», но не выдержала конкуренции с сыновьями Пака, мэра города, захватившими всю продовольственную торговлю в городе. Из слов Кати выяснилось, что и этот уютный «Теремок» тоже принадлежал им.

Время от времени соседи по столу отправлялись танцевать с Катей, подливали Аркадию Пестерову, который наслаждался ощущением собственной значимости. Он рассказывал о дружбе с американцами, о своей спутнице Сьюзен Канишеро, влюбленной, по его словам, по уши в него, о своем будущем путешествии в Америку. Там он собирался встретиться со своим другом Мстиславом Ростроповичем, погостить у него. Почему-то именно этот рассказ о знакомстве со знаменитым музыкантом, самый правдивый, основанный на реальных фактах, вызвал наибольшее недоверие одного из соседей по столу. Пестеров уже давно забыл о своей норме и опустошал стакан за стаканом. Здесь не подавали чистую водку или коньяк, только в смеси, и, как догадался своим затуманивающимся мозгом Пестеров, это было выгоднее.

Несколько раз он выходил танцевать с Катей, приглашал других дам, громко разговаривал, придирался к бармену, пытаясь обвинить его в жульничестве, даже громко подпевал музыке. Иногда в его опьяненном мозгу вспыхивала какая-то искорка, тонкую полоску светлого сознания озаряла мысль о том, что он катится вниз по крутой горке окончательного опьянения, но следующий глоток огненного напитка быстро гасил укоряющий огонек.

Порой сознание совершенно выключалось. Вдруг куда-то исчезла Катя, поменялись застольные собутыльники. Громкая музыка вбивалась в мозг, словно утрамбовывая его.

Минут десять, а то и больше Пестеров не мог понять, где находится. Вокруг стояла тишина, колыхалась трава, какое-то маленькое насекомое ползло по зеленому стеблю. Кругом было светло — летом в Въэне ночи короткие и светлые. Лицо саднило. Медленно ощупав его, Пестеров едва не вскрикнул от боли: весь левый глаз заплыл, и он видел только одним правым. Он попытался разлепить веки, но только и смог убедиться, что глаз цел.

Приподнявшись на локте, Пестеров обнаружил, что лежит посреди большой клумбы тундровой осоки, которой в годы его молодости озеленяли город, чтобы как-то оживить бетонное однообразие. Эту траву порекомендовал ученый-ботаник Тихомиров, она оказалась и впрямь неприхотливой и вырастала в клумбах достаточно высокой, выше пояса.

Пестеров попытался вспомнить, что произошло в «Теремке», но в голове был полный провал, черная дыра. Последнее, что тусклой вспышкой озарило мозг, — чье-то огромное, мерзкое слюнявое лицо, склонившееся над ним.

Клумба располагалась прямо напротив гостиницы «Интурист». Подавив стон, Пестеров поднялся на ноги и побрел к высокому входу. Цепляясь за покрытые утренней сыростью металлические поручни, вскарабкался на крыльцо, потянул дверь. Она была заперта. Найдя кнопку. Пестеров позвонил.

Ночная дежурная отшатнулась, но узнала его:

— Боже! Кто это вас так?

— И у чукчей есть враги! — пробормотал Пестеров и, ввалившись в номер, рухнул на кровать.

Пестеров молча сидел рядом с Сьюзен в кресле самолета. Она ни единым словом не упрекнула его за происшествие. Мало того, она обработала его рану на лице, припудрила каким-то лекарством и достала большие солнцезащитные очки, полностью скрывшие огромный синяк.

Пестеров был безмерно благодарен ей, но не знал, какими словами, какими действиями выразить эту благодарность. Больше всего угнетало невыносимое чувство вины и желание укрыться, уйти в полное одиночество.

И эта ненавязчивая забота, молчаливое сочувствие, желание облегчить душевную боль… Откуда это у нее, у внучки, как описывали советские писатели, «хищной акулы-капиталиста», такое доброе сердце?

Пестеров готов был заплакать. Чтобы скрыть свое настроение, он, не отрываясь, смотрел на проплывающие мод крылом самолета отроги Золотого хребта, водную ширь залива Креста, косу Мээчкын и круто ниспадающие в океан отроги Гуврэльских гор.

 

Глава двенадцатая

Они сидели в том же любимом ресторане «Горфункель энд Сиипортс» под крышей одного из самых высоких зданий Анкориджа.

Сьюзен Канишеро поведала брату о своих делах и в заключение сказала:

— Знаешь, чем ближе я к разгадке сокровища моего деда, тем большее сомнение охватывает меня. Что я буду делать с ним?

— А ты уверена, что золото почти в твоих руках?

— Ну, не на все сто процентов, — неуверенно произнесла Сьюзен, — но думаю, что дедушкино сокровище уже рядом.

— Ну, хорошо, разберешь фундамент старой пекарни. Ты что, каждый валун будешь разбивать и смотреть — не золотой ли он? — Роберт даже и не пытался скрыть скептической усмешки.

— Ну, зачем так примитивно? — обиженно протянула сестра. — Ведь даже самый плотный камень по сравнению с золотом имеет гораздо меньший удельный вес. Я над этим много думала, и действительно, поначалу меня мучила мысль: как я буду исследовать каждый валун? Ну, а потом вспомнила давние школьные уроки и поняла, что разницу между золотым валуном и обыкновенным можно определить буквально на глаз — разность в весе будет заметна даже без применения специальных приборов… Чарльз Джонсон будет у меня главным руководителем работ. Оборудование уже ждет погрузки в Сиэтле. Специалисты посоветовали мне такое, которое может работать и на жидком топливе, и на электричестве, и даже на каменном угле. Так что улакцы будут всегда обеспечены свежим хлебом.

— Была бы мука, — заметил Роберт.

После смерти Антонины он чаше всего пребывал в грустном настроении. Роберт спасался от воспоминаний о ней, загружая себя работой. Кроме своей основной деятельности, он занялся историческими изысканиями. Долгие часы просиживал в архиве университетской библиотеки в Фэрбенксе, изучая документы, старые газетные статьи о Чукотке. Больше всего он любил разглядывать старые фотографии, чуть пожелтевшие, но удивительно четкие. На них запечатлелась давно ушедшая жизнь на Чукотском полуострове, в старых селениях по побережью Ледовитого океана от устья Колымы до Камчатки. В фонде братьев Ломенов, предпринимателей начала века, попытавшихся основать пастушеское оленеводство на Аляске, оказались бесценные материалы о жизни аборигенов Берингова пролива. Кроме фотографий сохранились даже восковые валики с записями сказаний и легенд на чукотском и эскимосском языках, песни, сопровождаемые ритмичными ударами бубнов.

Берега Берингова пролива населял практически один народ, точнее два народа — чукчи и эскимосы, освоившие холодные воды, богатые крупными морскими зверями. Не олеин, не охота на земных млекопитающих, а промысел крупного морского зверя позволил создать уникальную культуру, сохранившуюся до конца двадцатого века, века электричества, радио, телевидения, реактивных лайнеров и компьютеров. Корни этой культуры уходят далеко в глубь веков, она возникла задолго до пирамид, рождения Христа, до возникновения европейской культуры. Это была настоящая цивилизация, Арктическая цивилизация. И эти люди заслуживали лучшей участи, нежели прозябание на обочине современной истории.

Роберт Карпентер скрупулезно изучал исторические документы о жизни аборигенов этого примечательного географического места, где сходились два материка, два полушария, где существовал мост между древними племенами азиатского и американского материков. И все явственнее вставала перед ним проблема сохранения этих народов, людей, которыми могло бы гордиться человечество. Тот образ жизни, который для европейца или жителя другого, более мягкого климатического пояса планеты считался настоящим подвигом, для них был привычным способом существования, обыденностью. Для сохранения этих людей, их жизни, необходимо сохранение животного мира, окружающего их испокон веков. Необходимость создания специального документа, имеющего силу международного закона, объявляющего связку «крупные морские животные — человек» незыблемым и нерушимым условием существования аборигенов Берингова пролива, для Роберта Карпентера стала наиболее насущной идеей.

Он поделился ею с руководителями местных общин, с главой Ассоциации малочисленных народов Арктики России на одной из международных встреч, но не почувствовал с их стороны большого энтузиазма. Эти новоявленные деятели, большинство из которых были выходцами из среднего звена недавно рухнувшей партийной номенклатуры, похоже, были более обеспокоены не насущными судьбами своих соплеменников, а какими-то непонятными бюрократическими играми, жадно заинтересованы в представительских функциях на международных форумах, озабочены внешними признаками участника большой политики. По малейшему, даже самому незначительному поводу они бегали советоваться в администрацию губернатора. Для внимательного наблюдателя было ясно, что эта общественная организация, которая по своему положению должна была состоять в непримиримой оппозиции к местной бюрократии, полностью зависела от нее, и даже жалованье президент Ассоциации получал оттуда же.

— Меня тоже беспокоит и даже, откровенно говоря, злит политическая и общественная пассивность местного населения, — с горечью заметила Сьюзен.

— Это результат тоталитарной идеологии и жесткого централизованного управления страной и людьми в Советском Союзе. Я хорошо изучил эту проблему и, по-моему, разобрался в ней. Чукчам и эскимосам долгие годы упорно и не без успеха вбивалась мысль о том, что лучше, чем коммунисты-тангитаны для них никто ничего не сделает.

— Это еще что за мутанты такие — коммунисты-тангитаны?

— Приезжие коммунисты, — пояснил Роберт. — Официально такого разделения не было среди членов партии, но посланец райкома, окружкома, обкома, а то и Москвы по коммунистической «породистости» стоял выше местного, доморощенного члена партии.

— Чертовщина какая! Это похоже на анекдот. А что же люди?

— Люди были одурманены пропагандой. Прежде всего, их постарались всеми силами убедить, что прежняя жизнь была недостойна настоящего человека. Вера в духов, старинные обычаи, сказки, легенды, обряды — все это удел диких, а дикие не могли рассчитывать попасть в коммунизм, земной рай. А кому не хочется в рай? Вот и старались. Отказывались от своей прошлой жизни, старались во всем подражать тангитанам. Человек, с грехом пополам освоивший русскую гармошку, почитался на порядок выше виртуоза игры на старинном бубне, а уж танцующий вальс по сравнению с исполнителем эскимосского танца был выше всяких похвал.

— Неужели не находилось умных людей или просто здравомыслящих, понимавших, что все это невероятный вздор? — возмущенно заметила Сьюзен.

— Наверное, находились, Но они не смели и пикнуть, потому что всякая критика культурной политики коммунистической партии по отношению к местным жителям воспринималась как антисоветчина, а это уже серьезное преступление. Была такая статья в Уголовном кодексе СССР — «антисоветская агитация и пропаганда». Кара была строгой.

— Мне теперь становятся понятными апатия и безразличие местных жителей. Они словно плывут по течению потока, ведущего в никуда.

— Народ потерял свой стержень. — задумчиво проговорил Роберт. — Можешь себе представить состояние человека, которому вдруг объявили, что он дикарь, не вполне человек и должно пройти какое-то время, прежде чем он сравняется с тем же тангитаном, коммунистом, достойным жить в светлом будущем — коммунизме? Этот комплекс неполноценности вбивался в сознание умело и коварно. А тут еще алкоголь, который является ядом для организма аборигена Арктики. Спаивание местного населения было выгодно для приезжих. Ослабленный алкоголем человек, с одурманенным мозгом, в котором билась только одна мысль — где бы еще выпить, легко поддавался пропаганде, свыкался с мыслью о своей недостаточности для жизни в современном обществе.

— Это ужасно! — проронила Сьюзен.

— Знаешь, Сьюзен, такие вещи делались и в нашей стране — в Америке. Вспомни политику «Бюро по делам индейцев», его бредовые идеи о насильственной ассимиляции индейцев и эскимосов, запреты в школах родного языка. Многих детей физически наказывали только за то, что они заговаривали на родном языке. Разница не очень большая, но наши люди сумели сохранить в селах чувство собственного достоинства, гордость.

— Знаешь, Боб, честно говоря, меня уже не интересует сокровище деда, — медленно проговорила Сьюзен. — Иногда даже думаю, что было бы лучше, если бы его вовсе не оказалось. Начнутся хлопоты, могут возникнуть всякие неприятности. Можно сказать, они у меня уже начались. Томми очень недоволен моими долгими отлучками. Он хочет взять отпуск и поехать со мной на Чукотку.

— Томми молодец! — усмехнулся Роберт. — Он друг надежный и понимающий. Я искренне завидую: тебе удалось встретить человека, который по-настоящему предан и понимает тебя.

После происшествия в Въэне Аркадий Пестеров на какое-то время притих, словно пришибленный.

Сьюзен даже всерьез опасалась за его физическое здоровье. Но на все вопросы о своем самочувствии он с грустной улыбкой отвечал, что с ним все в порядке, если не считать большого синяка под глазом. Когда отек опал, Пестеров с облегчением обнаружил, что глаз, слава богу, цел и видит. Но пока приходилось ходить в больших темных очках.

— Неудачно упал, — ответил он на вопрос Михаила Меленского.

Но неудачно падает обычно человек, нетвердо стоящий на ногах, и Михаил Меленский сразу догадался, что Аркадий в столице Чукотского автономного округа сорвался. Ну что ж, бывает. Кто не падал, тот не поднимался.

Сама же Сьюзен, обеспокоенная душевным состоянием своего сотрудника, старалась всячески отвлечь его, загружала работой, не оставляла его одного. В другое время Аркадий такое повышенное внимание к своей персоне расценил бы несколько иначе, но сейчас он понимал, что Сьюзен догадывается об истинных причинах его душевных терзаний. Все было бы иначе, если бы это случилось в другое время, когда Аркадий вел жизнь тихого алкаша, с утра слегка пьяного, а к вечеру уже сильно поддавшего. В таком состоянии он мог и упасть, и подраться, и видимые знаки такого образа жизни на внешнем облике считались естественными и понятными.

Порой возникала мысль напиться и все забыть. Вернуться к прошлой жизни, где хотя и были душевные страдания, но вполне преодолимые, легко излечиваемые даже небольшой порцией испытанного лекарства. Но Аркадий понимал, что тогда он может окончательно поставить на себе крест.

И он боролся. Терзался, переживал, подавлял в себе искушение, но держался, и похоже, это вызывало не только сочувствие, но и скрытое одобрение со стороны Сьюзен.

Одного он не мог понять, почему Сьюзен была так обеспокоена устройством фундамента для новой пекарни и почему именно на нее должны пойти валуны из-под старой пекарни? Что касается старых стен, пораженных грибком, их, конечно, надо снести и сжечь.

Перед самым концом навигации в бухту Гуврэль из Сиэтла завезли полный комплект пекарни, оборудования, которое только осталось собрать в Улаке. Чарльз Джонсон, старый знакомый Пестерова по первой поездке на Аляску, показал чертежи и выразил уверенность, что улакцы сами справятся с монтажом и самого здания, и оборудования.

— Мне советовали взять монтажников из Америки, — сказал Чарльз Джонсон, — но я уверен, что и на Чукотке среди местного населения найдется немало умельцев… У меня был опыт. Я строил новую школу в Номе. Она была полностью построена в Калифорнии, и оставалось только собрать ее. Тогда компания настояла, чтобы эту работу сделали ее рабочие. Они заломили такую цену! Но что поделаешь, пришлось платить. Теперь я стал умнее. Я лучше эти деньги отдам соплеменникам.

— Ты собираешься платить? — удивился Пестеров.

— А почему нет? Люди же будут работать, им надо есть, пить… Кофе или чай, — с улыбкой уточнил Чарльз Джонсон. — Все это заложено в смете. И деньги на это есть. Сьюзен Канишеро хорошо поработала. Она даже заставила раскошелиться «Атлантик Ричфильд», «Аляскинский банк» и «Фонд наследия».

— Это же большие деньги! — заметил Пестеров.

— Не очень уж и большие для таких богатых компаний. Не беспокойся, они внакладе не останутся. Они спишут эти суммы на благотворительность и получат налоговые льготы от правительства Соединенных Штатов Америки.

Чарльз Джонсон очень нравился Пестерову. Это был настоящий, деловой американец. Он родился в Уэльсе, как раз напротив Нувукана. Родителей потерял еще в детстве и воспитывался в религиозном приюте пресвитерианской церкви. Потом учился на строителя, жил в Калифорнии. Но сердце рвалось на родину. Вернулся в Ном, основал собственную фирму. Дела у него, по всему видать, шли неплохо. У него было трое сыновей, очень приветливая и очень толстая жена, габаритами которой муж особенно гордился. Все свободное время и заработанные деньги Чарльз Джонсон тратил на свое увлечение охотой. Чтобы бывать в самых недоступных местах Аляски, он даже приобрел небольшой самолет.

— Построим пекарню, поедем ко мне в гости и слетаем на побережье моря Бофорта. Там есть такие места, куда в полном смысле не ступала нога человека.

Весь груз на зиму остался в Гуврэле и был сложен в опустевших складах морского порта. Наняли охрану среди местной милиции, которой все равно нечего было делать.

Зиму Аркадий охотился на нерпу. Ему удалось разыскать на чердаке чудом сохранившееся охотничье снаряжение, оставшееся еще от деда, — акын-закидушку, моток тонкого нерпичьего ремня, два посоха. Один с кружком, чтобы не проваливался в снег, другой с крючком на одном конце и острым металлическим щупом на другом, проверять крепость льда. Старую мелкокалиберную винтовку одолжил косторез Кутегин.

Аркадий просыпался далеко до рассвета и, пока на электрической плитке разогревался чайник, посматривал из окна на темную громаду утеса Еппын, точнее чуть левее, где над нагромождением торосов, на горизонте медленно разгоралась заря. Это зарево будет перемешаться по стыку земли и неба, пока не вынырнет над дальними холмами красный диск зимнего солнца.

Но к этому времени он уже будет далеко в море.

Перед тем как выйти на морской лед, у отдельно стоящей скалы Сенлун, охотник надевал снегоступы и медленно шагал строго на север, к той линии, где встречались неподвижный припай и дрейфующий лед. Вот как раз на стыке чаще всего и встречались полыньи и разводья, где резвились нерпы и лахтаки. Но это отнюдь не означало, что поверхность открытой воды то и дело вспарывали черные головки тюленей. Случалось, что Пестеров просиживал в неподвижном и тщетном ожидании, в сооруженном из обломков льдин скрадке, весь световой день. Но случались и добычливые дни.

Сегодня ему удалось подстрелить три нерпы. Две туши он легко достал, подцепив багром, а третья, пока он разматывал загрубевший тонкий ремень акына, утонула. Две нерпы — это была настоящая удача! Для такого случая лаже существовало особое чукотское выражение — ачымьен, двойная добыча.

Медленное продвижение к синеющему вдали берегу настраивало на размышления. После того происшествия в «Теремке» Аркадий Пестеров больше не притрагивался к спиртному.

Все чаще его мысли обращались к судьбе соплеменников, к тому чудовищному социальному эксперименту, который проделали большевики с его народом. Но ведь он сам искренне верил, что все делается во благо людей, для их будущего счастья. Коммунистическое учение, которому он всем сердцем доверял, предполагало создание нового человека, который будет жить в светлом будущем. Это гармонично развитый — физически и умственно, образованный, обладающий прекрасными манерами, учтивый, любящий свою семью, добрый, но главное, преданный марксизму-ленинизму человек. Перебирая своих односельчан, их характеры, привычки, мораль, поведение, Пестеров убеждался, что ни один улакец по своим параметрам не подходил к жизни в светлом будущем. Ни Теркие, ни Кутегин, ни Сипкалюк, даже Пучетегина, никто не отвечал высоким требованиям человека будущего, не говоря уже о самом Пестерове. Копаясь в своей душе, особенно с похмелья, он обнаруживал в себе такие гнусные намерения и мысли, что даже перед самим собой становилось невыносимо стыдно.

Как теперь повернется жизнь? Тогда была хоть надежда, ради котором стоило терпеть, отказываться от своего прошлого, от собственных мыслей, слепо доверять партии, а сейчас? Никто никому не верит. Не верят, прежде всего, тому, что называлось государством, которое олицетворялось для местных жителей в образе приезжих тангитанов-начальников. Оно не раз обманывало людей, отбирало у них собственность, личные накопления, даже право решать свою собственную судьбу.

А сколько громких и высокопарных слов произносилось во славу народа! Во славу трудового рабочего класса и крестьянства! Вращаясь в высшей окружной партийной среде, Пестеров давно уяснил, что партийные начальники на самом деле народ не любили. Побаивались, старались мелкими подачками, льстивыми словами ублажить его. Владимир Петрович Парусов, сделавший партийную карьеру от рядового шахтера в угольных конях до руководителя окружной партийной организации, в минуты откровения признавался Аркадию Пестерову, что его никакими силами не загнать обратно в шахту.

Пестеров связал двух нерп, еще теплых, проткнув в мордах, где росли тугие, словно пластмассовые усы, надрезы, продел ремни и поволок добычу к берегу.

Громада Сенлуна медленно приближалась. Аркадий Пестеров несколько раз останавливался отдохнуть. Выкурив сигарету, он снова впрягался в упряжь и шел, чувствуя, как легко катятся по снегу нерпичьи тушки.

От Сенлуна охотник повернул вправо и вдоль береговой линии, отмеченной грядой изломанных торосов, направился к селению, ощущая горьковатый запах угольного дыма центральной котельной.

Подтащив добычу к подъезду, он крикнул в окно тете Наус, и она вынесла в ковшике воду. Облив тюленьи морды и отпив несколько глотков, Аркадий выплеснул последние капли воды в сторону моря, совершив вековой обряд, значение которого затерялось в глубине веков.

Он поднял добычу в кухню Пучетегиной, а сам вернулся в собственную квартиру, вскипятил чайник и с наслаждением выпил густого крепкого чаю. Ом чувствовал себя усталым, но усталость эта была приятная, умиротворяющая, сладостная.

Такой усталости не знали и не испытывали люди в больших городах. Если кому-то из них и доводилось разок сходить на зимнюю морскую охоту в Ледовитом океане, разговоров и хвастовства потом хватало… Существование в Арктике коренных северян сильно снижало героизм тангитанов. Он как-то прочитал очерк швейцарского путешественника Пальчевского, специалиста по выживанию в экстремальных условиях, о его поездке в район Верхоянска. С большой симпатией к самому к себе, с неподдельным восхищением собственным героизмом он описывал свои ощущения от пребывания на морозном воздухе, любовался собой, покорителем «полюса холода». В конце очерка выяснилось, что он покойно и героически лежал на нарте, которую тащили олени и местные якуты.

Или другой герой, член Государственной Думы, который вечно совался на экран телевизора со своей бородой, полярник, дрейфовавший на льдине. В бытность помощником первого секретаря окружкома КПСС, Аркадий Пестеров побывал на одной из таких льдин, в десятках километров к северу от острова Врангеля. Он был поражен, с каким комфортом устроились эти покорители Арктики! У них было радио, врач и даже пианино. Не говоря уже о прекрасном питании, надежных спасательных средствах на случай сжатия льдов. Тогда Пестеров спросил Владимира Петровича Парусова, почему оленеводы, которые живут в условиях куда худших, чем эти веселые, упитанные бородачи, не считаются героями? Уже потом, при дальнейшем размышлении, пришло понимание того, что тангитан, конечно, не считал себя ровней с каким-то оленеводом или морским охотником. Он был выше. А местный человек… Он как бы часть пейзажа…

Такие мысли долго не давали заснуть.

Он посмотрел на будильник. Полночь. В Москве уже начинался новый рабочий день.

Губернатор Чукотского автономного округа, или, как его называли коллеги-сенаторы, «начальник Чукотки», Виктор Александрович Базаров ежился на морозном ветру в ожидании служебной машины. Минус пять градусов. В Въэне — это теплынь! А здесь, в столице Российского государства, это настоящий мороз. Жаль, что нельзя надеть меховую кухлянку, нерпичьи торбаза и опушенный росомашьим мехом малахай. Весь этот комплект настоящей полярной одежды преподнесла ему в подарок в честь его избрания эскимоска из Кытрына Маргарита Сергеевна Глухих. Вот было бы занятно явиться в таком наряде на заседание Верхней палаты Государственной Думы!

В Москве, чтобы «соответствовать», надо носить дорогую, неброскую европейскую одежду. Опытный глаз сразу определял, что темный костюм сшит у дорогого портного, обувь стоит не одну сотню долларов, да и галстук тянет как минимум на официальную профессорскую зарплату в Московском университете.

Только вчера Базаров вернулся из Чебоксар, где с успехом защитил кандидатскую диссертацию по экономике Севера. Все прошло прекрасно, хотя и стоило недешево. В хоре одобрительных отзывов, правда, прозвучала одна неприятная нотка: кто-то из профессоров заметил, что текст представленной диссертации так же трудно читать, как «Капитал» Маркса. Но никто и не понял — в похвалу это было сказано или в упрек.

Базаров посмотрел на Большой Каменный мост, по которому должна была проехать его машина. Длинный ряд автомобилей еле полз.

И вдруг он вспомнил еще один источник плохого настроения: сон, который ему приснился под утро.

Будто бы прилетает он в Въэн и у трапа видит вместо верного Саркисяна с японским джипом — собачью упряжку и Аркадия Пестерова. Тот сообщает, что на Чукотке радикально изменилась обстановка. Прежде всего, протрезвели чукотский и эскимосский народы. К ним примкнули немногочисленные эвены и чуванцы. В результате всенародного референдума главой администрации избран он, Аркадий Пестеров. И многозначительно добавил: «не простыми карандашами». Православный храм превращен в шаманское капище, и вместо распятого Христа на кресте повесили чукотского бога Кереткуна. Оставшиеся тангитаны ударились в беспробудное пьянство, и сейчас главная задача новой администрации округа — отрезвить их и отправить на материк, по месту их постоянного жительства. В этих новых условиях Аляска решила отделиться от Соединенных Штатов Америки и присоединиться к Чукотке…

На этом месте будильник прервал чудный сон и Виктор Александрович проснулся.

И, уже садясь в теплый салон сенаторского «ауди», он вдруг осознал, что в той приснившейся Чукотке ему нет места. И не дай бог, если такое случится. В прошлую навигацию так и не удалось завезти в приморские села продукты. Банк «Марс», которому перевели бюджетные деньги на северный завоз, прогорел. Правда, собственные средства Базарову удалось перевести в безопасное место. Но положение в селах было отчаянным. Даже в районных центрах люди, особенно приезжие, жили впроголодь, мерзли в неотапливаемых квартирах. А вот местное население приспособилось. Охотились на нерпу, лахтака. Даже обходились без патронов, ловили морского зверя подледными сетями. В Улаке соорудили три кожаные байдары и все снаряжение для древних судов — от весел до главной мачты. Только парус сшили из палаточной ткани.

На Чукотку зачастили зарубежные этнографы, которые откровенно и цинично писали, что бедственное положение местного населения дает шанс ученому миру убедиться в исключительной живучести аборигенов Арктики. Надо будет как-то ограничить доступ иностранцев в села. Кое-что уже сделали. Объявили Чукотский полуостров заповедной зоной, и с каждого журналиста, ученого, а тем более телевизионщиков, требовали деньги.

У входа в здание Верхней палаты Государственной Думы Российской Федерации, на Большой Димитровке, Виктор Александрович согнал с лица озабоченное и слегка встревоженное выражение и шагнул в широко открытые двери, объявшие его теплым, уютным воздухом солидного государственного учреждения.

Давно Аркадий не ждал с таким нетерпением наступления весны и лета. Каждый погожий день, когда не выходил на охоту в море, он поднимался на утес Еппын с биноклем и долго обозревал бесконечное белое пространство, стараясь выискать среди нагромождения торосов полыньи, разводья, широкие трещины. Он по-прежнему числился наблюдателем у Михаила Меленского, и плата за это была ощутимой прибавкой к пенсии. Удивительно, как живут пенсионеры в России, у которых нет охоты на морского зверя, рыбалки, побочных доходов? Наверняка потихоньку мрут от голода, безысходности, от чувства ненужности в этом мире, в государстве, где вдруг появилась кучка очень богатых людей. Эти «новые русские» не сделали каких-то сногсшибательных открытий, ничего не изобрели, не получили Нобелевскую премию, не написали великие книги, не получили наследства. Они попросту украли эти богатства. Причем невооруженным глазом видно было, что эти-то люди и стали править Россией, издавать законы в защиту наворованного, которое они стали называть частной собственностью, вошли в президентскую администрацию, в правительство, уселись в кресла Государственной Думы. Раздали ваучеры. Недавно Пестеров увидел эту бумажку в говне в общественной уборной Гуврэльского морского порта. Наверное, за всю историю России народ никогда не был так равнодушен к власти, не презирал так называемых «народных избранников», как нынешних думцев. И правильно сказала Сьюзен Канишеро: «Я думала, хуже советской власти не бывает, а оказывается — бывает…»

Аркадий Пестеров тосковал по ней. Сьюзен часто снилась ему в его объятиях, и он понимал, что влюбился. Понимал всю безнадежность своего чувства, и тем не менее с нетерпением ожидал встречи с ней.

Пока и намека не было на открытое море на горизонте. Пестеров спрятал в футляр бинокль и поднялся с одного из двух валунов. Странное дело, эти два больших камня, покрытые голубоватым, словно шерсть, мхом, никогда не покрывались снегом, и сидеть на них было не холодно. Именно отсюда шаман Млеткын вознесся в Созвездие Печали, покинув земной мир. Материалист Аркадий Пестеров, глубоко впитавший в себя марксизм-ленинизм в Хабаровской высшей партийной школе, не верил в эти сказки, но каждый раз именно на этом месте ощущал присутствие чего-то загадочного, какое-то излучение пронизывающей пространство силы.

Когда он оглянулся, прежде чем спуститься с утеса, то увидел, как белый горностай поднялся на одни из валунов и повернул мордочку в сторону скованного льдом океана.

На южной стене старой школы кто-то выжег, видимо, через увеличительное стекло: 20 мая полетели утки. Эту надпись Пестеров обнаружил, когда еще был школьником, и сегодня ранним утром он был разбужен шумом пролетающей утиной стаи над домами Улака.

Со старым дробовиком и десятком патронов Пестеров отправился на дальний конец Улакской косы, за домики полярной метеостанции.

В далеком детстве ритуал первой весенней охоты на уток был полон волнующей таинственности. Мальчика будили ранним утром, когда сон был так сладок, полусонного сажали на нарту и отправлялись берегом моря на дальний конец косы. По пути останавливались и приносили жертвы морским богам.

Возвращались поздним вечером. По всему Улаку плыл сытный запах вареного утиного мяса, хорошо накормленные собаки дремали в снежных лежках.

А солнце светило ярко и горячо. Оно лишь ненадолго спускалось за Инчоунский мыс, а потом снова поднималось и с каждым днем набирало силу.

Иногда звонила Сьюзен. Телефон был у Тани Пучетегиной. После каждого разговора Аркадий как-то внутренне подбирался, и тайная надежда зажигалась маленькой искоркой в его сердце.

Он ловил навагу на припае, охотился и изнывал, мысленно торопя природу, чтобы скорее ушел лед.

Наконец очистилось море у старого Нувукана, и два вельбота, поставленные на нарты, отправились охотиться на весеннего моржа. Аркадий, вспомнив, что до пенсии числился в упраздненном совхозе инженером по промыслу, распоряжался, командовал и, наконец, отбыл бить первого моржа в море.

Вернувшись в Улак, он узнал от Тани Пучетегиной, что Сьюзен Канишеро вылетает в Гуврэль, где будет ожидать его.

Однако выбраться из Улака оказалось не так просто. Гражданский вертолет из-за отсутствия горючего не летал. Надежда была только на пограничников. Но для этого надо было ублажить командира заставы и пилота. С командиром заставы Пестеров легко договорился: тот согласился на две пыжиковые шкурки, а летчику был обещан расписанный моржовый бивень.

Сьюзен прилетела вместе с мужем. Это был типичный японец, небольшого роста, с крупными желтыми зубами. Увидев его, Аркадий вдруг обнаружил, что у него начисто улетучилась заочная ревность и зависть к нему. Сьюзен командовала им, как мальчишкой, и Томми Канишеро исполнял все ее приказания не только покорно, но и с видимым удовольствием. Томми, разумеется, по-русски не говорил, и Аркадию приходилось общаться с ним через Сьюзен. Потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться, что Томми человек редкой доброжелательности. Он любил всех! В быту был совершенно неприхотлив и покорно мирился с отсутствием горячей воды, постоянными отключениями электричества, необязательностью местных чиновников, ужасной едой и хамством официантки в единственной столовой Гуврэля. Аркадий понял, что такое отношение Томми Канишеро объяснялось не только его неистребимой доброжелательностью, но и тем обстоятельством, что он именно такой и представлял эту страну и ее жителей. Стало стыдно и обидно. Но что поделаешь — что есть, то есть.

Припай в Улаке еще мог продержаться несколько недель, и было решено детали будущей пекарни перевезти на баржах из Гуврэля в Кэнискун, а оттуда уже на тракторных волокушах в Улак.

Захиревший Гуврэльский порт ожил. По причалу бегал Чарльз Джонсон и распоряжался погрузкой. Ему помогал Томми Канишеро. Американцы умели работать! И заражали своей деловитостью немногочисленных грузчиков, не успевших покинуть умирающий порт.

Сьюзен призналась Аркадию:

— Я очень волнуюсь перед будущим свиданием с берегом, где провел долгие годы мой дед, бабушка. Там родилась моя мама.

— А кем был твой отец?

Аркадий давно собирался спросить об этом, но как-то не решался. Лицо Сьюзен омрачилось, но она взяла себя в руки, даже улыбнулась и призналась:

— Мы с Робертом практически своего отца не знаем. Он служил на авиационной базе Эльмендорф в Фэрбенксе. Мама не любила о нем вспоминать, и мы, взрослея, старались все реже напоминать ей о нашем отце, который, похоже, навсегда вычеркнул из своей жизни не только ее, но и своих детей.

Сердце у Аркадия сжалось от острого сочувствия: и у него мама так толком и не могла ему объяснить, кто его отец. Это было обычное явление на Чукотке: приезжие какое-то время сожительствовали с местными девушкам, а потом, когда кончался срок их работы на Севере, с легким сердцем покидали своих временных подруг, оставляли нажитых детей, в большинстве случаев забывая о них навсегда. В чукотской среде таких детей ничем не отличали от других, у которых были в наличии и отец и мать.

Три самоходные баржи вышли ранним утром из Гуврэля в Улак. Первую остановку сделали в Кытрыне. Здесь переночевали.

В Кэнискун пришли после полудня.

Сьюзен прошла в глубь тундры, чуть правее от места, где причалили баржи, и направилась к едва виднеющимся развалинам каких-то построек. Может быть, именно здесь стояла лавка деда? Или вон там, где из новой травы виднеются искореженные листы гофрированного кровельного железа? Но уж точно, именно по этому берегу он ходил, поднимался вон на тот холмик и обозревал морской горизонт в надежде увидеть корабль своего патрона Олафа Свенссона после долгой, холодной зимы.

Или просто гулял, вспоминая свою жизнь, навсегда оставленную в далекой Австралии, почти что на другой планете. Может, с ним шла и бабушка Элизабет, а за ними, как утята за мамой-уткой, шли ее дети.

Где тут стояла лавка и жилье деда? Сколько ни расспрашивала в Улаке, даже старики не помнили и не могли точно указать место. Кэнискун только в древности был постоянным поселением, а потом в нем лишь временно поселялись охотники да разорившиеся, потерявшие стада оленеводы.

И все же что-то такое чувствовалось в окружающей атмосфере. Сьюзен никогда не была склонна к мистике, но тут она ощущала наличие особого поля, какие-то невидимые нити, протянувшиеся к ней из далекого прошлого.

— Стой! — услышала она сзади громкий окрик.

Оглянувшись, она увидела неуклюже бегущего к ней пограничника и остановилась.

— Ваши документы!

Видимо, пограничники замешкались, добрались из Улика в Кэнискун уже после прибытия барж.

Сьюзен, привычная уже к такого рода досмотрам и бесконечным проверкам документов, достала паспорт. Молоденький солдат внимательно изучил документ, сличил фотографию с оригиналом и сурово произнес:

— Сюда ходить нельзя!

— Почему! — удивилась Сьюзен.

— Это пограничная зона.

— Но граница отсюда не менее чем в полсотне километров.

— Не положено. Таков приказ. Вернитесь к баржам.

Сьюзен знала, что спорить бесполезно. Она неоднократно сталкивалась с глупейшими и бессмысленными запретами и ограничениями со стороны пограничников, которые, видимо, просто придумывали себе занятия, чтобы заполнить тягучие дни, месяцы и годы безделья, и твердо усвоила — лучше подчиняться.

В Улаке все решили жить вместе — в квартире Аркадия Пестерова. Из интерната принесли дополнительные кровати, в полупустом магазине купили кое-какую посуду. Сначала хотели нанять повара, но Сьюзен заявила, что еду будет готовить Томми Канишеро.

И тот взялся за дело с такой добросовестностью, что все только удивлялись. Он ухитрялся готовить вкуснейшие блюда из моржатины, из нерпичьей печенки, варил замечательное заливное из лахтачьих ластов. Так как старую пекарню снесли и сожгли брус, чтобы не дать распространиться грибку на другие деревянные здания, Томми еще взялся печь хлеб в американской армейской походной пекарне. Глядя на него, Аркадий Пестеров с унынием думал, что в деловитости и в разнообразных умениях ему никак не сравняться с этим маленьким японцем, который, как выяснилось, по-японски совершенно не говорил и родным языком у него был английский.

Начали разбирать старый фундамент, и тут Сьюзен проявила странную, непонятную для окружающих заинтересованность в каждом камне. Она строго-настрого наказала, чтобы никто не смел уносить ни одного валуна, и даже не поленилась пересчитать их. Целый день она провела у разобранного фундамента, ощупывая каждый камень, переворачивая, чуть ли не пробуя на язык. Чарльз Джонсон незлобиво посмеивался над ней, но Сьюзен была серьезна и только сказала:

— Во всяком деле главное — фундамент. Здесь грунт неустойчивый, галька с прослойками ледяных линз. Пекарня будет давать много тепла, и надо все сделать так, чтобы основание здания выдержало.

Но с каждым перебранным валуном она все больше убеждалась в тщетности поисков дедовых сокровищ. При этом Сьюзен не испытывала чувства разочарования, у нее только усиливалось недоумение по поводу загадочного исчезновения золота. Если никто не находил его (а это событие наверняка осталось бы в памяти людей), то куда оно подевалось? Единственное, что могло случиться, это то, что большевики нашли его и, по своей приверженности к таинственности и засекреченности, утаили находку и переправили ее в Москву.

Когда последний валун лег в фундамент новой пекарни и цементный раствор сцепил его с другими камнями. Сьюзен вдруг почувствовала удивительное облегчение, словно тяжесть золотых слитков упала с нее.

Перемену в настроении Сьюзен Аркадий Пестеров отнес за счет того, что она теперь увидела скорое окончание строительства пекарни. Сам же он был в некотором смятении. Пекарня будет стоять, выпекать хлеб, дела у Сьюзен больше не будет, и она уедет отсюда навсегда со своим Томми. А он останется здесь. Будет подниматься на утес Еппын и следить за стадами моржей и китов, за птичьими стаями, все эти сведения заносить в особую форму и отправлять Михаилу Меленскому… А что дальше? Ведь он еще не такой старый, и он это особенно ясно почувствовал во время работы с Сьюзен Канишеро.

В один день под руководством Чарльза Джонсона возвели стены новой пекарни, настелили крышу, а на следующий уже приступили к монтажу оборудования.

На торжественное открытие улакской пекарни съехались гости из окрестных селений — Инчоуна, Энурмина и Кытрына. Приплыли нувуканские эскимосы на двух вельботах с Михаилом Меленским. Большая байдара привезла гостей из американского селения Иналик на Малом Диомиде. Прибыли и важные гости, среди которых первым был губернатор Чукотского автономного округа Виктор Александрович Базаров. Он сошел с вертолета в сопровождении верного Саркисяна и главы районной администрации Франтова.

Перед пекарней на двух столбиках натянули красную ленту, которую разрезали губернатор и Сьюзен Канишеро. Потом девушки вынесли на больших деревянных блюдах несколько только что испеченных караваев. Первый преподнесли губернатору, второй — Сьюзен.

Аркадий Пестеров вместе с Томми Канишеро стояли чуть поодаль, рядом с нартой, на которой сидел Теркие с баяном. Время от времени, но всегда к месту, он растягивал меха и исполнял соответствующую музыку, даже сыграл американский гимн, когда Сьюзен передала символический ключ от новой пекарни главе сельской администрации Михаилу Амосу.

Губернатор произнес речь. Следуя своей привычке, он выбрал из толпы одного человека и стал говорить как бы специально для него. На этот раз им оказался Аркадий Пестеров. Базаров вдруг вспомнил свой московский сон и чуть не потерял нить своей речи, в которой выражал глубокую благодарность от имени народов Чукотки американскому народу за помощь в трудные времена:

— Придет время, и обновленная Россия поднимется во весь свой рост, и если, не дай бог, наши добрые соседи окажутся в трудном положении, мы с такой же готовностью придем к вам на помощь, как вы пришли к нам.

Последние слова потонули в шквале аплодисментов.

Потом прямо в пекарне был устроен небольшой банкет.

В ту короткую ночь перед отлетом гостей Аркадий Пестеров почти не спал.

В сумерках раннего рассвета он вышел на улицу.

Он поднялся на утес Еппын и присел на валун, обратившись лицом к океанскому простору. Сидел долго, бездумно наблюдая, как поднимается солнце над горизонтом, как огненный диск отрывается от воды и яркие лучи бьют в его полуприкрытые глаза.

Он не слышал, как сзади подошла Сьюзен и положила руки на его поникшие плечи.

— Мне тоже грустно расставаться с тобой, — сказала она. — Я тебя очень понимаю и очень сочувствую. Но и радуюсь тоже. Потому что ты стал другим человеком. И я стала другим человеком. Мне будет не хватать тебя, но только одна мысль о том, что ты есть, что ты жив и думаешь обо мне, будет мне придавать силы и дарить радость.

Аркадий Пестеров чувствовал, как в его глазах закипают слезы, и он слегка отвернулся, чтобы Сьюзен не заметила этого.

С южной стороны лагуны послышался гул приближающегося вертолета. И вскоре над зелеными тундровыми холмами показалась машина.

— Нам пора, — мягко сказала Сьюзен и потянула за рукав Аркадия Пестерова.

Пройдя несколько десятков шагов, Аркадий и Сьюзен, не сговариваясь, оглянулись назад: на одном из валунов сидел горностай и смотрел им вслед.

18 декабря 2001 года

Керро