У Ататы нога так и не зажила как следует. Он ходил прихрамывая, опираясь на палку. Придя в себя, он спросил Анну:

— Что ты собираешься делать со мной?

— Ты должен уйти, — ответила она. — Но прежде ты должен дать клятву, что никогда больше не будешь преследовать наше стойбище.

— Этого я не могу обещать.

— Почему?

— Потому что я — большевик. Я давал клятву партии и Советскому правительству, а через них — великому Сталину. Настоящий большевик лучше умрет, чем предаст дело своей партии.

— Значит, тебе придется умереть, — спокойно сказала Анна Одинцова.

Атата встрепенулся:

— Умереть?

— Да.

— Но кто меня убьет?

— Сам себя убьешь. А если сил не будет — поможем тебе, как ты помог уйти из жизни моему мужу и свекру.

— Но я не виноват! — воскликнул Атата.

— От твоего выстрела сорвалась снежная лавина. Ты — здешний человек и должен знать, что такое может случиться и такие опасные места надо проезжать в полной тишине.

Атата вырос на длинной узкой галечной косе, уходящей далеко в открытое море. С коварством снежных лавин он столкнулся во время долгих путешествии по тундрам Чукотки. Но сам ни разу не попадал под них и как-то не придавал им особого значения. Кто мог предполагать, что от слабого выстрела нагана может сорваться такая громадная масса снега и похоронить под собой столько людей и собак? Если бы они ехали в середине каравана, как он это делал раньше, не сидеть бы ему сейчас в чоттагине и не беседовать с Анной, с этой необыкновенной, волшебно притягательной женщиной.

Атату пока поселили отдельно, во втором пологе главной яранги, и, просыпаясь по ночам, он пытался услышать дыхание Анны, воображал себя рядом с ней. Он не торопился покидать стойбище, которое медленно двигалось по направлению к побережью Ледовитого океана, к старым летним пастбищам, именно туда, куда должен прибыть Атата.

Снег почти всюду растаял. Зловещее ущелье осталось далеко позади, и порой приходилось пережидать несколько дней, пока разбухшая от весеннего разлива какая-нибудь речка возвращалась в свое русло, и оленям можно было перейти ее вброд.

Несколько раз над стойбищем пролетал самолет, иногда так низко, что едва не задевал верхушку жилища. Атата размахивал своей старой рваной рубашкой и кричал:

— Тымнет! Я здесь!

Опасаясь за свою жизнь после разговора с Анной, Атата потребовал обратно свой наган, но получил отказ:

— Без оружия в нашем стойбище ты не будешь никому угрожать.

— Выходит, ты стала хозяйкой стойбища, — усмехнулся Атата. — Владелицей огромного, самого большого на Чукотском полуострове оленьего стада. Таким образом, ты автоматически становишься классово чуждым советскому народу человеком.

— Я не сама стала главой стойбища, — спокойно ответила Анна, — так сложились обстоятельства, и такова была воля Ринто.

— Когда же он успел это тебе сказать? Ведь он погиб неожиданно.

— Он знал, что не вернется. Еще не было случая, чтобы схваченный советскими властями оленевод возвращался. Но он верил в милосердие, в понимание со стороны своего земляка и надеялся, что ты ограничишься только его арестом. Об этом в стойбище знают все. И самое главное, о чем ты не догадываешься. Ринто успел передать мне главные шаманские знания.

Атата громко расхохотался.

— Ты еще и шаманкой стала! Это значит, что ты дважды классовый враг, и ты должна быть уничтожена. Кто не с нами — тот против нас. Если враг не сдается — его уничтожают.

— Если ты только попробуешь это сделать, мне придется тебя убить, — спокойно произнесла Анна, и Атата понял, что это не пустые слова.

Он почувствовал, как повеяло холодом смерти от слов этой женщины. Этот животный страх, ужас перед близкой смертью, который он недавно испытал под снежной лавиной, странно смешивался с нарастающим плотским желанием, словно внутри у него зрел огромный, наполненный горячим гноем нарыв.

Атата поспешил замять этот опасный для него разговор.

Целыми днями он наблюдал за жизнью оленьего стойбища. Иногда, чтобы занять себя чем-нибудь, уходил собирать тальник на берегу речушек и озер для костра, пытался пасти стадо вместе с Анной, которая время от времени подменяла Рольтыта.

Лето все больше захватывало тундру, уничтожая последние остатки снега. Сегодня трудно было себе представить, что все эти зеленые, поросшие кустами берега, покрытые разноцветьем сухие склоны холмов, травяные луга в низинах еще недавно лежали под толстым слоем снега, высушенного до звонкости морозом. На берегах водоемов и в зарослях полярной березы кипела жизнь: огромные птичьи стаи останавливались на кормежку, многие оставались вить гнезда, иногда пугая одинокого путника неожиданным взлетом из-под ноги.

В родном Уназике такие же огромные стаи уток, летевшие с материка на полярные острова, пересекали косу. Птичий гомон не умолкал над морем, иногда их было столько, что они затмевали солнце. С моря доносилось хрюканье моржей, похожее на оленье, крики чаек и мерное дыхание морского прибоя.

Давно Атата не чувствовал такого спокойствия на душе. Иногда приходила мысль: не лучше ли вообще остаться в оленьем стойбище, взять в жены Анну, превратиться в богатого чаучу? Он внутренне улыбался этой мысли, прекрасно понимая, что Советская власть достанет его и здесь, и ему придется отвечать за «кулацкое перерождение». Но сама мысль эта необыкновенно грела, позволяла уноситься мечтами вдаль от действительности. Он представлял себя старейшиной стойбища, мужем главной шаманки Анны Одинцовой. Согласно обычаю, ему придется взять в жены и Катю с Тутрилем, но, с другой стороны, поскольку он не являлся кровным братом погибшего, она могла перейти и к старшему брату — Рольтыту. Пожалуй, тот не прочь заиметь вторую молодую жену. У Ататы и Анны Одинцовой могут быть и свои дети. Красивые, сильные, какие обычно родятся от сожительства местных жителей с тангитанами. Правда, обычно случалось так, что тангитанские мужчины, прибывавшие на больших кораблях, просто вступали в связь с местными женщинами. Очень редко бывало, чтобы тангитан женился на местной и оставался здесь жить. Таких семей на чукотском полуострове было всего две: норвежца, безрукого Волла, и вторая — недавно умершего ингуша Добриева, неудачливого аляскинского золотоискателя, перебравшегося на этот берег Берингова пролива. Он сочетался браком с красавицей Чульхеной, эскимоской из Наукана, и оставил после себя многочисленное потомство сильных, красивых и здоровых парней и девушек. С Анной Одинцовой дети были бы не хуже, в этом Атата был убежден.

Обычно он легко брал приглянувшихся женщин, даже если останавливался на короткое время в каком-нибудь стойбище или прибрежном селении. Чувствовал, что он им нравится. Но, похоже, Анна Одинцова вообще не видела в нем мужчину, и если их глаза встречались, он видел в них только ненависть и презрение. Это было невыносимо для него.

— Оружие обратно не получишь! — твердо и окончательно объявила Анна. — Я его выбросила в озеро.

— Но это казенное оружие, у меня будут неприятности.

— Это твои заботы.

Иногда Атата ловил себя на том, что откровенно любуется этой женщиной, и горьковато-сладкое чувство тоски возникало в глубине души. Он тайком подсматривал за ней, как она шла, разговаривала, обдирала поверженного оленя, выделывала шкуры, кроила и шила. И в тишине, когда все стойбище ненадолго затихало в светлой ночи, в его ушах неземной музыкой звучал ее голос, не давал уснуть. Как хотелось услышать от нее что-нибудь ласковое, теплое. Атата чувствовал, что все глубже погружается в зависимость от неожиданно возникшего чувства.

Расхрабрившись, он как-то сказал:

— Ты мне очень нравишься.

Она промолчала.

— Если честно, то ты та женщина, — о которой я мечтал всю жизнь.

Анна усмехнулась.

— Ты лучше думай о том, как покинуть наше стойбище. Нам такой бездельник только в тягость.

Конечно, по причине своей хромоты Атата в оленеводческом стойбище был ни к чему.

— По древнему обычаю бесполезного человека можно было удушить, и никто ничего бы не сказал, — напомнила Анна.

И впрямь: такая женщина может запросто удушить. И этот обычай Атате был известен. Несколько лет назад даже судили одного оленевода за то, что ремнем задушил немощную старуху-мать, якобы по ее просьбе.

Но Атата не унимался.

— Иногда мечтаю: остался бы я здесь, в стойбище, бросил бы свою чекистскую карьеру, поженились бы и жили в покое и согласии. Растили бы детей…

— А как же твой колхоз?

— Ничего! Остались бы мы с тобой в тундре новыми советскими оленеводами, стали бы строить новую жизнь, проводить в жизнь политику партии и товарища Сталина. Ведь все бы осталось по-прежнему!

— Ты же большевик! — усмехнулась Анна. — Закоренелый большевик. И уже не видишь свою жизнь другой. Как ты объяснишь своим товарищам по партии, что твоя жена — шаманка?

— Ты отречешься, — неуверенно проговорил Атата.

— Ты прекрасно знаешь, что если человек становится шаманом, он шаманом и умирает.

— Но ведь ты не настоящая шаманка… Тебя заставили, принудили насильно.

— Нет, я добровольно стала шаманкой, — громко сказала Анна. — Настолько настоящей, что я тебя могу убить даже без оружия!

Она сама не ожидала, что произнесет эти слова. Но они были сказаны.

После этого разговора Атата стал избегать ее.

Несмотря на хромоту, он часто уходил далеко от стойбища.

— Катя должна перейти в мою ярангу, согласно обычаю, — сказал Рольтыт Одинцовой.

— Если она не против — пусть переходит.

Согласно древнему обычаю левирата, и Анне надлежало перейти в семейное жилище Рольтыта, старшего мужчины, оставшегося в стойбище. Но он пока об этом не заговаривал. Видно, решил про себя сделаться единственным мужем для троих женщин постепенно. К тому же Рольтыт не был уверен, может ли он сделать шаманку своей женой и подчиняется ли она этому закону.

На вопрос Анны, хочет ли сама Катя перейти в ярангу Рольтыта, молодая женщина покорно ответила:

— А что делать? Выбора у меня нет, а Тутрилю нужен отец, да и мне еще нужен мужчина.

Удивительно просто решались эти проблемы в тундре!

По мере того, как стадо приближалось к Уэлену, все больше чувствовалось дуновение океанского ветра, и комарье не так досаждало и людям, и животным.

В один из ясных дней Атата, снаряженный небольшим запасом провианта, заковылял вдоль берега обширной Уэленской лагуны. Даже в самом худшем случае ему понадобится не более двух суток, чтобы добраться до селения, в это время стоит ясная и светлая погода, солнце лишь на несколько минут скрывается за горизонтом и снова поднимается над обширной холмистой тундрой, чтобы начать свой долгий путь по безоблачному летнему полярному небу.

На прощание он сказал Анне:

— Я не могу ничего обещать… Только одно: ты покорила навсегда мое сердце. Пусть мое чувство безответно, но лишь одна мысль о том, что ты есть на свете, словно маленькое солнышко, светит и греет в моем сердце. А если мне так и не удастся завоевать тебя, я найду такую тангитанскую женщину, которая похожа на тебя.

Анна молча слушала откровения Ататы и, хотя больше чем уверена была в том, что он опять явится, как только установится снежный путь, ничего не могла поделать. Оставить его пленником стойбища означало навлечь на себя еще большие кары со стороны властей, которые все равно будут искать исчезнувшую экспедицию. Лишить его жизни у нее не хватит духа, хотя покойный Ринто не раз уверял ее, что теперь это для нее не такое уж большое испытание. Она была в смятении от признаний Ататы и по ночам просыпалась от тяжелого, сладкого томления, причиной которому был приснившийся Атата. Ненависть граничила с каким-то сладострастно-томительным чувством сродни тому, которое она ощутила, когда, испытывая ее, Ринто вошел в ее тело.

Анна дала Атате охотничий нож на случай встречи с большими хищными зверями. Но и эту пору и волки, и редкие в этих краях бурые медведи не отличались агрессивностью.

На лето стойбище остановилось на несколько месяцев на старом, постоянном месте, где на земле хорошо сохранились большие круглые камни, к которым привязывались концы ремней, удерживающие покрышку-рэтэм яранги. Отсюда, если спрямить дорогу и поплыть на кожаной байдаре через Уэленскую лагуну, дорога до селения может занять только один день. Да и уэленцы уже знали, что стойбище Ринто вернулось на старое становище и расположилось на летовку на знакомом плато.

Гости не замедлили появиться. Приехал Вамче, родич Ринто, и рассказал о последних новостях. Главной, по его уверениям, было празднование юбилея великого вождя, который оказался большим знатоком разных языков. Как уверял Вамче, такой мудрый человек, как Сталин, вполне мог знать и чукотский язык, и Отке, который уезжал в Москву на юбилейную сессию Верховного Совета СССР, собирался перекинуться несколькими словами с Иосифом Виссарионовичем. Жизнь в Уэлене протекала спокойно. В школу приехали новые учителя, для них построили жилой дом как раз недалеко от яранги Вамче.

— Идут разговоры о том, что все чукчи и наши соседи эскимосы скоро перейдут жить в деревянные дома. Яранги будут уничтожены.

Анну интересовала реакция властей на появление хромого Ататы.

— Была весть, будто из бухты Кытрын отправляют следственную группу, но Атата настоял, что этого делать не стоит, так как все ясно: произошло несчастье, стихийное бедствие, в котором никто не виноват.

— А сам он не собирается приезжать обратно в наше стойбище? — спросила Анна.

— Такого разговора не было, — ответил Вамче.

— Может быть, нас решили оставить в покое? — предположила она.

— В Чаунском районе, — сказал Вамче, — некоторых оленеводов не стали трогать. Объявили их колхозниками, только предписали каждый год во время забоя отдавать определенную часть шкур и мяса властям, а в остальном они живут как прежде.

Анна с особым вниманием выслушала эту часть рассказа гостя, даже попросила повторить несколько раз. На сердце сразу стало легче. Может, и впрямь власти одумались и решили не рубить под корень оленеводческое хозяйство Чукотки.

Вамче привез кое-какие продукты, прежде всего сахар, чай и муку, лакомства, по которым соскучились не только дети стойбища, но и взрослые.

Катя напекла лепешек, заварила чай. В этот вечер Рольтыт отдыхал в стойбище. Вамче привез ему бутылку, и Рольтыт был необыкновенно разговорчив и смел.

— Я и раньше говорил: глупо бегать от Советской власти. Если бы слушались меня, все были бы живы…

— Тогда я бы оставалась в мужниной яранге, — тихо и мечтательно сказала Катя, — и Тутриль был бы с отцом.

— Теперь я — твой муж, и Тутриль — мой сын! — сердито прервал ее Рольтыт. — Скоро и Анна станет моей женой. Так положено, согласно старому обычаю.

— А если она не захочет? — спросила Катя.

— Мало ли что! — расхрабрился Рольтыт. — Ты ведь тоже не больно хотела перебираться в мою ярангу. Однако живешь со мной! Так будет и с Анной Одинцовой.

Уверенность в том, что Анна станет его женой, понемногу укреплялась в сознании Рольтыта. Несколько смущало ее шаманство. Но он втайне надеялся, что оно не окончательное, как бы не завершенное. Он был свидетелем, как пуля задела бедро новоявленной шаманки, из открытой раны полилась кровь. Настоящие шаманы не боятся никакого оружия, даже тангитанского, огнестрельного. Их можно убить только особо освященным копьём. Значит, Анна Одинцова остается обыкновенной, смертной женщиной.

Поздней осенью надо было откочевать на зимние пастбища. Там, вдали от Уэлена, в долинах с нависшими смертельными снежными лавинами, можно будет серьезно поговорить с этой женщиной, лишить ее власти главы стойбища и сделать ее женой. Жаль, не удалось порасспросить младшего брата об особенностях физической близости с тангитанской женщиной. Рольтыт несколько побаивался будущих своих отношений с ней.

Выбрав время, когда матери не было дома, Рольтыт вошел в чоттагин отцовой яранги, которую теперь занимали вдвоем Вэльвунэ и Анна. Рольтыт достал фанерный чемоданчик, в котором хранились книги и толстые тетради, исписанные мелким почерком. На многих страницах были нарисованы яранги, разные предметы обихода и даже ночное небо с главными звездами. Толстые книги в твердых переплетах, оклеенные специальным, прочным материалом, были и на русском, и на английском языках. Еще учитель Лев Васильевич Беликов привил своим ученикам особое, благоговейное отношение к печатному слову. Поэтому сердце у Рольтыта колотилось у самого горла и часто не хватало дыхания. Приходилось время от времени останавливаться, переводить дух, прислушиваться к звукам на воле, чтобы не быть застигнутым матерью. Какой надо было обладать невероятной грамотностью, чтобы разбирать написанное на двух разных языках! Анна как-то говорила, что сначала училась десять лет в обычной средней школе, потом — пять лет в университете и еще три года в специальном ученом заведении, название которого Рольтыт хорошо запомнил — аспирантура. И все это происходило в далеком городе Ленинграде, где когда-то правил русский царь, где началась революция под водительством двух людей — Ленина и Сталина. Первый давно умер, еще до рождения Рольтыта, а второй еще жив, и недавно, по словам Вамче, все народы Советского Союза отметили его семидесятилетие. Сталин стал не только наследником великого Ленина, который хранился нынче у Кремлевской стены в Москве, но продолжателем, превзошедшим своего учителя. Он победил немецких фашистов, стал не просто генералом и маршалом, а генералиссимусом, и народы всего мира смотрят на него с благоговением и надеждой. Он хочет, чтобы Рольтыт стал колхозником и отказался от своих оленей в пользу коллективного хозяйства. В глубине души Рольтыт готов был отдать отцовских оленей, не проводить больше дни и ночи в холод, дождь и снежный ураган, сторожа стадо. В колхозе много народу, и каждый работает в меру своих сил и возможностей.

Рольтыт выволок фанерный чемоданчик на волю и погрузил на легковую нарту.

Деревянные полозья плохо шли по траве, и пришлось немало потрудиться, чтобы достаточно далеко отойти от стойбища.

На каменистом пригорке Рольтыт набрал сухого стланика и мха, чтобы разжечь большой, жаркий костер. Огонь занялся сразу, хотя поначалу, на фоне яркого солнечного света, он казался слабым и бледным. Но вскоре Рольтыт почувствовал на своем лице жар и медленно положил сверху костра первую тетрадь. Он делал это с некоторой опаской, хотя был уверен, что ничего такого особенного не случится. Бумага горела странно — сначала обугливались края, темнели, загибались и уже только потом вспыхивали красноватым, дымным пламенем. Запах был горький, Рольтыт нечаянно вдохнул и долго не мог откашляться. Однако бумага горела в массе плохо, и, сообразив, Рольтыт следующие порции рвал на отдельные листы. Точно так же он поступил с книгами. Страшновато было смотреть на печатные буквы: они шевелились от жара, будто корчились от ожога. Иногда казалось, что от костра доносится какой-то странный звук, словно запечатленные в буквах голоса стонали и переговаривались между собой, жаловались на свое несчастье, и Рольтыт чувствовал нарождающийся страх, торопился, кидал в огонь неразрозненные листы, которые все равно потом приходилось долго ворошить концом обгорелой палки. Особенно плохо горели книги на английском языке, с обложками пришлось провозиться дольше всего, подкладывая в костер сухие ветки. Взяв в руки книгу на чукотском языке «Чавчылымнылтэ», Рольтыт заколебался: как-никак, но в этом томе запечатлены легенды и сказания оленного народа. Он даже знал художника, уэленца Выквова, уехавшего учиться в Ленинград еще до войны. Он хорошо нарисовал оленей, птиц, тундровых зверей. Они выглядели как живые и на горящих страницах словно старались выпрыгнуть из огня.

В довершение Рольтыт разломал на мелкие щепки фанерный чемоданчик и сжег. Подождал, пока остыл пепел, и разбросал по сторонам вместе с обгорелыми камнями, чтобы никакого следа не осталось.

Однако вместо радости и удовлетворения на сердце оставалась тяжесть и подспудный страх: кто может предсказать действия тангитанской женщины в тундре? Единственное, что выбрал Рольтыт в процессе долгих размышлений, сомнений — не отступать, следовать избранному пути. Поздновато он, конечно, вспомнил об этом, но именно так учил поступать отец. Если выбрал цель — иди до конца. И все же страх замедлял шаг, и он даже почувствовал слабость. Может, сегодня остаться в стойбище, послать вместо себя Катю? Пусть она заменит Анну Одинцову.

На следующее утро, встретившись с ней, Рольтыт хотел было уклониться, но Анна шла прямо на него, не сворачивая с дороги.

— У меня родилась мысль: а не сходить ли тебе в Уэлен, кое-что купить? Лето проходит, а к нам, похоже, никто не собирается.

— Меня могут там арестовать, — сказал Рольтыт, решив, что Анна еще не обнаружила пропажу. — Я ведь стрелял в Атату.

Анна задумалась: пожалуй, Рольтыт прав. Такое Атата не простит.

— Не хотелось бы остаться на зиму без запаса чая, табака, спичек, муки, сахара, — задумчиво произнесла Анна. — Нынче наши зимние пастбища будут далеко от побережья.

— А почему бы тебе самой не сходить в селение? — спросил Рольтыт.

— Я уже думала об этом, — ответила Анна. — Но меня скорее, чем тебя, задержат. Я представляю, что наговорил про меня властям Атата.

— Подождем еще немного, — предложил Рольтыт. — Вамче обещался еще раз приехать.

Удивительно, но больше самолет не прилетал, да и ожидание гостей заставляло ломать голову: что же там решили про стойбище? Может, и впрямь оставили в покое?

Анна все чаще задумывалась о своем будущем: что делать дальше? Убегать от преследования властей не имело смысла: если они решили, все равно догонят. Но, может, что-то изменилось в политике? Ведь такое случилось незадолго до войны, когда сплошное раскулачивание русских крестьян внезапно приостановилось по прямому указанию Сталина. Не произошло ли того же по отношению к чукотским оленеводам?

В таком случае, можно подумать о плодотворном сотрудничестве тундровых жителей с береговыми, морскими охотниками. Так уж исторически сложилось, что эти две половинки арктического народа уже не могли нормально существовать друг без друга. Оленеводам нужны были лахтачьи и моржовые кожи, ремни, тюлений жир, чай, сахар, мука, табак и другие товары, которые теперь в изобилии завозились в чукотские прибрежные села. В свою очередь, береговые чукчи остро нуждались в оленьих шкурах, незаменимых при шитье зимней одежды. Оленье мясо тоже играло теперь существенную роль в питании береговых чукчей, да и для приезжих русских, которые пока еще воротили нос от моржового и тюленьего мяса, утверждая, что оно пахнет рыбой, тогда как моржи вообще не едят рыбу.

А если написать нечто вроде предложения в адрес советских властей, привезти в районный центр, а то и в округ? Убедить их, что нет смысла уничтожать самых опытных, умелых, прекрасно знающих тундру оленеводов, лучше найти к их сердцам пути сотрудничества. Ведь никакие они не эксплуататоры, никого они не грабят, ни у кого не отнимают последнего куска. А что касается шаманства, то если отбросить мистику и перешедшие из веков неразгаданные тайны, то основная ее часть, как убедилась на собственном опыте Анна, это драгоценный кладезь положительных, самых что ни на есть материалистических знаний, помогающих жизни человека тундры. Грубое и глупое отрицание прошлого опыта — неразумно…

Об этом думала Анна, время от времени подкладывая разломанные руками веточки стланика в костер, над которым висел закопченный до черноты чайник.

Кусок рэтэма, закрывающий вход, был широко откинут, дым уходил не только в верхнее дымовое отверстие, но и низом, поэтому в чоттагине было светло и радостно. Дым отпугивал комаров, лучи низко опустившегося солнца светили у порога.

Анна Одинцова, решив не откладывать составление письменного предложения Советской власти, пошла за бумагой и карандашом. Однако фанерного чемоданчика в пологе не оказалось. Не было его и в боковых кладовках, куда его могла переложить Вэльвунэ.

Вэльвунэ, как обычно, находилась в соседней яранге, но она не видела чемоданчика и не брала его в руки. Анна еще раз перерыла всю ярангу, даже обошла ее снаружи, перебрала сложенный на грузовых нартах скарб.

Неужели оставили его на прежнем становище?

Но Анна отчетливо вспомнила, что еще несколько дней назад она собственноручно открывала его именно здесь, в пологе. Куда же он мог подеваться?

Она еще раз методически обшарила ярангу, вышла на волю и уселась на шершавый, нагревшийся за день камень. Тишина висела над стойбищем, лишь назойливо звенели комары, но этот звон уже воспринимался как часть тишины, вместе с отдаленным журчанием протекавшего недалеко ручья.

Сначала это было просто подозрение, но оно нарастало, пока не превратилось в уверенность. Взяв кривую пастушью палку, Анна решительно направилась в оленье стадо, крикнув на ходу Вэльвунэ, что она уходит.

Зачем Рольтыту ее книги и тетради? Правда, он учился, умеет читать по складам и даже писать, но его грамотность не простиралась дальше первых страниц чукотского букваря. Что он хочет сказать этим своим действием? Да, Анна знала, чувствовала и понимала желание Рольтыта стать полноправным главой стойбища. Для нормального, зрелого, физически сильного мужчины терпеть над собой власть женщины, тем более чужеземки, тангитанки — невыносимо. И Анна по-человечески понимала Рольтыта. Она, может быть, и уступила бы, но Ринто наказал именно ей возглавить стойбище и взять ответственность за близких людей, за подрастающих детей. Настоящая власть, конечно, придет не сразу, придется доказывать это право не раз, точно так же ей надлежит узнать еще многое и положить в основание жизненного опыта.

Совершая обряды, обращаясь с заклинаниями к богам, Высшим силам, Анна Одинцова делала это не столько из веры, сколько из подсознательного чувства долга, из убеждения в том, что лучше сделать так, как велось исстари, как диктуют вековые обычаи, нежели потом, если что случится, жалеть… Ей иногда казалось, что после свершения положенных священных действий душа успокаивалась, да и работалось лучше, увереннее.

В летнее время оленье стадо совершало как бы большой круг вокруг становища, которое оставалось на одном и том же месте до перемещения на зимние пастбища. Поэтому оно то отдалялось от стойбища, то подходило близко. В этом деле Анна полностью доверяла Рольтыту, который за многие годы изучил оленьи тропы так, что мог пройти по ним с закрытыми глазами.

На этот раз олени паслись не очень далеко, если идти быстро, часа за два можно добраться до них. Светлое время суток было пока что достаточно продолжительным.

Олени показались еще издали, с высокого берега Рыбной речки. Однако непривычный глаз мог их и не заметить, потому что, разбредшись по тундре, они сливались с растительностью и кое-где с нерастаявшими пятнами снега. Анна прибавила шагу.

Рольтыт сразу заметил приближающегося человека и тотчас догадался, кто это. Сначала он ощутил страх и даже бросился в палатку, чтобы взять старый винчестер. Он был готов убить эту женщину, но чувствовал, что руки не повинуются его мыслям. То, что она смертна, Рольтыт теперь догадывался: тогда шальная пуля царапнула ее, и на снег полилась красная горячая кровь, протаявшая глубокую ямку. Это означало, что Анна Одинцова так и не обрела настоящей шаманской неуязвимости.

Он дал подойти женщине и грубо спросил:

— Ты зачем пришла?

— Куда ты девал мой чемоданчик с книгами и тетрадями?

— Его больше нет.

— Нет, ты мне скажи, куда ты его спрятал? Я только хочу это знать. Остальное пусть будет на твоей совести.

— Я же сказал: чемодана больше нет.

— А бумаги?

— И бумаг тоже нет. Все обратилось в пепел.

— Ты сжег мои бумаги? Зачем ты это сделал?

Рольтыт вдруг увидел и понял, что она слаба, как все женщины. Она горько заплакала, смахивая слезы с ресниц опушкой рукава мехового кэркэра.

— Что же ты наделал? Что же ты наделал? — запричитала она.

В это мгновение Анна не чувствовала больше ни гнева, ни ненависти к Рольтыту. Ей показалось, что враз вдруг оборвалась связь с собственным прошлым, с детством и юностью на берегу Невы, с университетом, Институтом этнографии, с наукой, иной жизнью… И она поняла, что этот разрыв произошел именно сейчас, а не тогда, когда она решила больше не писать, не заполнять свой научный дневник.

Рольтыт ощутил неожиданную жалость к плачущей женщине. Анна сейчас была похожа на обиженную девочку, которую лишили любимой игрушки.

— Не плачь, — примирительно сказал он. — Я уверен, что поступил правильно: эти бумаги держали тебя в прошедшей жизни. Ты ведь сама не раз говорила, что стала настоящей чаучуванской женщиной. Однако сильно отличалась от нас тем, что писала. Теперь ты этого не будешь делать. И, если ты и теперь уверена в том, что ты настоящая чаучуванская женщина, ты станешь моей самой главной женой, переселишься в мою ярангу. Всех остальных жен вместе со старухой мы отселим в другую ярангу и будем наслаждаться друг другом.

Положив винчестер на землю. Рольтыт медленно подошел к Анне. Дотронувшись до ее волос, почувствовал сильный удар по руке. Анна отпрыгнула, как испуганная важенка, в сторону и схватила винчестер. Передернув затвор, крикнула:

— Не подходи! Если сделаешь шаг ко мне, получишь пулю!

На этот раз Рольтыт почувствовал настоящий страх. Он упал на колени и взвыл:

— Не убивай! Пожалей меня! Ради памяти нашего Ринто! Не убивай!

Он затрясся в рыданиях, ползая у ног Анны.

— Зачем ты сжег мои бумаги?

— Разум у меня помутился, — хныкал Рольтыт, — я хотел как лучше, хотел избавить тебя от призраков прошлого… Я вправду хотел на тебе жениться… Но если ты против, не буду настаивать… Пожалей меня, не делай моих жен вдовами, а детей сиротами…

Конечно, Анна была далека от мысли лишить жизни Рольтыта, но проучить его как следует стоило.

— Обещай отныне беспрекословно повиноваться мне! — потребовала она.

— Я буду верной собакой тебе! — выкрикнул Рольтыт. — Что скажешь, то и буду делать!

Анна зашагала прочь от оленьего стада.

Кочки качались под ногами, но она не разбирала дороги. Лишь отойдя километра три, она немного пришла в себя, обнаружив в руках винчестер вместо кривого пастушеского посоха.

Что делать? Как жить дальше?

Вдруг с болью в сердце она поняла, что никогда, ни на одно мгновение не забудет своего происхождения, никогда до самого конца не станет чаучуванау. Потеря заветного чемоданчика только подтвердила все это, еще раз подчеркнула неразрывность жизни.

Как же теперь быть с обращением к властям?

Как бы ни было тяжко, она обязана это сделать. Ведь это так ясно и просто. А упорное желание «раскулачить» людей, на самом деле не являющихся врагами, скорее всего, происходит от незнания жизни оленного человека. Решения принимают люди, которые никогда не были в тундре, не знают истины, судят о ней по умозрительным схемам. Печальнее всего, что им невольно поддакивают представители Советской власти из местного населения, они не осмеливаются возражать и разъяснять, когда власть собирается совершать страшные, непоправимые ошибки. Ни Отке, ни Туккай не противоречили, а проводник жестокой политики Атата уперся; так сказала партия, так сказал великий Сталин. Еще в школе, а потом в университете и самой Анне внушали уверенность в непогрешимости партийного руководства, в изначальной мудрости любого слова и высказывания великого Сталина. Конечно, если убеленные сединами и облеченные учеными званиями профессора Ленинградского университета признавали изначальную мудрость партии и великого Сталина, трудно требовать от чукчей и эскимосов каких-то возражений.

Анна шла все медленнее. Стоит ли писать это обращение? Ну, хорошо, если она все-таки добудет бумагу и запечатлеет на бумаге свои сокровенные мысли, кому они станут известны? Первым делом Атате и райкому партии. И если в лучшем случае ее бумагу перешлют дальше, в Москву, вряд ли она попадет к Сталину. Да и кто будет прислушиваться к мнению какой-то недоучившейся аспирантки если большие начальники Чукотки из местного населения одобряют политику великого Сталина? Пожалуй, ей будет только хуже. Причислят к врагам народа, противникам сплошной коллективизации. Так что обращение к властям обернется против нее же самой. Может быть, это и хорошо, что Рольтыт сжег ее фанерный чемоданчик с книгами и тетрадями и тем самым спас ее от опрометчивого шага.

Яранги стояли так, что их можно было разглядеть только с близкого расстояния. Анна вспомнила, как она впервые увидела это стойбище, когда приехала вместе с молодым мужем, Танатом. Какие грандиозные научные планы роились у нее в голове! Она мысленно и на бумаге спорила с такими великими учеными, как Тан-Богораз, Боас, Миид, Тейлор… Она и впрямь собрала уникальный материал о внутренней, обычной жизни чукотского оленеводческого стойбища, изучила ее изнутри, а не через внешнее наблюдение, которым ограничивались великие этнографы, социологи и историки. Она теперь знает, как создаются и произносятся шаманские заклинания, совершаются все важнейшие обряды в жизни тундрового человека от рождения и до смерти. Она может скроить и сшить любую нужную одежду, женскую, мужскую и детскую, обработать шкуры, ссучить нитки из оленьих жил, поставить ярангу, запрячь оленей, обработать тушу, приготовить кровяную колбасу и кашу из содержимого первой камеры оленьего желудка. Она может жить в этом стойбище всю свою жизнь… Дороги назад больше нет. Она сгорела вместе с содержимым фанерного чемоданчика. Конечно, многое можно будет восстановить по памяти, но это уже не то… В науке ценится и формальная сторона: а где полевые записи? Где научный дневник, в котором все сведения записаны с точными датами, с точным географическим описанием места?

А ведь она еще не старый человек. Можно сказать, еще совсем молодая женщина. И долгими жаркими ночами, когда лежишь и обливаешься потом под легким пыжиковым одеялом, порой чувствуешь томление, словно внутри тебя растет сладкий нарыв, который может быть излечен лишь острым мужским прикосновением. Иногда просыпаешься от удушья, еще долго чувствуя на себе тяжесть приснившегося мужского тела. Обречь себя на воздержание и постепенное угасание этого чувства? Вряд ли она встретит в тундре кого-то еще, кроме Рольтыта… Может, настанет такой безысходный час, когда единственным утешением будет именно этот мужчина, к которому она сейчас кроме отвращения иного чувства не питает. Будь на его месте Атата или похожий на него человек…

Анна бесшумно вошла в свою ярангу, скинула в чоттагине кэркэр, вползла в уютный полог из оленьих шкур на мягкую постель и провалилась в темный, как наступившая ночь, сон.

Вамче на этот раз пришел не один. Вдвоем с Кулилем они приволокли полную нарту продуктов. Кулиль работал истопником в уэленской пекарне и притащил на обмен целый мешок свежеиспеченного хлеба. Хлебный дух наполнил чоттагин яранги, у Анны слезы подступили к горлу. В голодные годы ленинградской блокады от слабого хлебного запаха, исходящего от жалкого кусочка мокрого черного хлеба, кружилась голова, слюна наполняла рот. И сейчас, вдыхая всей грудью хлебный дух, она вспомнила голодные годы блокадной ленинградской юности.

Кулиль налегал на вареное оленье мясо, а потом, достав свой нож, чистил оленьи ноги, осторожно разбивал их костяной рукояткой и доставал розовый мозг. Для берегового жителя нет лучшего лакомства!

Вамче долго не пришлось уговаривать, и он за вечерним чаем с лепешками из свежей муки, с сахаром, сгущенным молоком для детей, принялся рассказывать о событиях в стране и в Уэлене. Что касается мировых событий, по его словам выходило, что американские империалисты совсем забыли о днях былого союзничества и, как утверждают приезжие лекторы из Анадыря и Хабаровска, готовят войну против Советского Союза.

— Пограничники требуют, чтобы мы не уходили далеко от берегов. Чтобы выйти в море, столько надо подписать бумаг! Пока возишься с ними, зверь уходит, и возвращаешься с пустыми руками. Пропуска требуют даже от старух, которые уходят в тундру собирать ягоды, зелень и корешки. Опасаются шпионов и космополитов…

— Кого? — переспросила Анна.

— Космополитов, — точно, без затруднений ответил Вамче.

— Кто они такие?

— Наш чукотский лектор из Анадыря Номынкау сказал, что появилась такая порода людей, которые хвалят все иностранное. Это и есть космополиты. Они — народ очень вредный для Советской власти. Некоторые из наших, чтобы не иметь неприятностей, сдали старые винчестеры, а Гэмауге — американский граммофон. Правда, он уже не работал, пружина давно порвалась. Оказывается, чужие страны, особенно Америка, все лучшие изобретения русских ученых присвоили себе, чтобы возвысить себя и унизить нас. Теперь все это исправляют, в основном, в школах. У нас-то ничего такого иностранного давно нет.

— А что слышно об Атате?

— Говорят, поехал на материк лечить поврежденную ногу, — сообщил Вамче.

Больше у него ничего не удалось выведать, кроме того, что в Уэлен приехали новые учителя, а Лев Васильевич Беликов уехал в Ленинград и занялся там научной работой.

Проводили гостей и начали готовиться к зиме. Шили новую одежду, чинили рэтэмы, зимние пологи, нарты, оленью упряжь. Рольтыт внешне выказывал подчеркнутое послушание, но Анна чувствовала, как у него все внутри клокочет от сдерживаемой ненависти, и вела себя с ним осторожно, однако давая понять, что она догадывается о его истинных чувствах.

В дымном чоттагине на седеющих, потухающих углях лежала оленья лопатка. Она темнела на глазах и слегка потрескивала, покрываясь сетью трещин. Рольтыт из-за плеча Анны, затаив дыхание, смотрел на обугливающуюся кость.

Анна была в легком замешательстве: как тут разобраться с хитросплетении множества трещин и выбрать верную дорогу? И вдруг неожиданно на помощь пришел Рольтыт.

— Я вижу! Вон та трещина, самая широкая, показывает, что нам надо двигаться на северо-запад, в сторону Колючинской губы. Видишь, Анна?

— Вижу, — неожиданно хрипло выдавила из себя Анна и спросила: — А хороши ли там пастбища? Хватит ли корма оленям?

— Мы уже несколько лет там не были, — ответил Рольтыт. — Надеюсь, что пастбища восстановились.

Интересно, действительно ли Рольтыт увидел верный путь среди многочисленных трещинок на закопченной оленьей лопатке или же подыгрывает ей? Анна вгляделась в лицо Рольтыта, простодушное и открытое, и с легкой досадой подумала про себя, что ей еще долго и долго учиться, чтобы стать настоящим оленеводом.

— Будем кочевать на северо-запад! — твердо сказала она.