Ринто шагал впереди каравана. Торчащая во рту трубка не горела, а лишь помогала размышлениям. Он был уверен, что Анна Одинцова не устоит перед искушением и останется в Уэлене, где живут ее соплеменники, где есть деревянные дома с настоящими комнатами, с застекленными окнами, с печками, где есть баня и время от времени даже показывают кино. Конечно, жаль Таната. Пусть жестокий, но урок для него: не будет сгоряча кидаться на белую тангитанскую женщину.

Танат правил передними оленями, то становясь на бегущий полоз, то скача рядом с упряжкой по качающимся тундровым кочкам. Осеннее путешествие в Уэлен завершало годовой цикл общения с морским берегом, с той частью чукотского народа, который, в отличие от чаучу, занимался промыслом морского зверя. Несмотря на наличие в Уэлене магазина, вместительных складов, осенняя встреча тундровых и морских людей по сути являлась ярмаркой, где оленьи шкуры, камусы, напрямую обменивались на продукты морского промысла — моржовые, лахтачьи, нерпичьи кожи, ремни, жир, копальхен, а в последнее время в торговый оборот включились и тангитанские товары — ткани, нитки, иголки, табак, чай, сахар, мука. Каков был меновой эквивалент, об этом никому, кроме участников, не было известно. Очевидно, совсем нередко передача товара шла как бы кредитом, большинство привлекала внешняя сторона встречи: возможность побывать в оленеводческом стойбище, встретиться с друзьями и родственниками и, самое главное, посетить песенно-танцевальное состязание возле Священного камня, на которое еще недавно приезжали на громадных байдарах знакомые и родственники из эскимосских поселений на другом берегу Берингова пролива. Нынче, впрочем, как и в прошлом году, их не будет: государственные отношения между США и СССР разладились. Ходили смутные слухи: вроде бы американцы намеревались завоевать Чукотку и установить на ней чуждый бедным и обездоленным капиталистический строй. В бухту Провидения и в Анадырь прибыли советские войска с танками, пушками и боевыми самолетами.

Уэлен в эти дни оказался во власти праздничного настроения, многократно усиленного привозом большого количества алкоголя, который продавали в магазине прямо из железной бочки, поставленной на небольшое возвышение. Один конец шланга находился в глубине бочки, а другой надо было время от времени подсасывать, чтобы перелить дурную веселящую воду в соответствующую покупательным способностям посуду. Охотников помочь в этом деле молоденькой продавщице было столько, что они встали в очередь в затылок друг к другу. Привлекательность этого действия была в том, чтобы, прежде чем пустить струю в подставленную посудину, заглотнуть порядочную порцию огненной воды.

При виде чистого морского горизонта у Таната слегка кольнуло в сердце: значит, и Энмынкау и Тэнмав уплыли в Анадырь и уже наверняка зачислены в студенты педагогического училища. Грустно стало от мысли, что ему уже не уехать, не оторваться от этой земли, не взлететь даже мыслями над огромными просторами большой страны.

Вчера, когда ставили кочевые яранги на южном берегу Уэленской лагуны, Анна поначалу сказала, что в селение она не пойдет, нечего ей там делать. Но Ринто настоял, и даже посоветовал ей на эти дни поселиться в деревянном доме, отдохнуть от яранги и тундрового быта. Танат тоже мечтал какое-то время пожить в тангитанском доме, занять свободную комнату в интернате.

— Помоемся в бане…

— Ты сильно соскучился по ней? — с усмешкой спросила Анна.

— Очень! — простодушно ответил Танат, хотя в тундре он ни разу не вспомнил о ней. Да там она и ни к чему: по утрам достаточно провести ладонями по лицу, чтобы согнать сон и стереть прилипшие за ночь белые оленьи волосинки.

Неожиданно возникла проблема: как одеться? Напялить на себя ту старую стеганую куртку, ватные штаны и резиновые сапоги или же пойти в нарядном, осеннем кэркэре, который недавно сшила для нее Вэльвунэ.

— Раз ты тангитанка, то должна быть в соответствующем одеянии, — посоветовал Танат.

— Но я уже не тангитанская женщина, а твоя жена, чаучуванау, — возразила Анна.

Кожаная лодка причалила как раз напротив полярной станции. Сошедшую на берег Анну Одинцову встретили удивленно, и даже ответ на приветствие был негромким. Зато загалдели и закричали ребятишки и стали на нее показывать пальцем: это не лыгинэу! это тангинау, вырядившаяся в кэркэр!

Взрослые с удивлением провожали взглядом необычную пару.

— Вот уж не думал, что ты так быстро очукотишься, — с улыбкой заметил директор школы Лев Васильевич Беликов. — Идемте скорее, пока баня еще горячая. Желающих мыться мало, — пожаловался он, — ученики разъехались.

Танат хорошо помнил свой первый банный день. Он тогда с большой опаской вошел в полную невыносимой жары комнату. От старших слышал объяснение, почему русские такие белые: они попросту наполовину вареные. Мыл его тогда сам Лев Васильевич Беликов, который, пока учительствовал в тундре, часто вспоминал с тоской баню. Мылил и тер несколько раз, пока Танат не взмолился — ему показалось, что кожа его так истончилась, что вот-вот хлынет кровь. Зато после этого он вдруг почувствовал такую необыкновенную легкость, что испугался: а вдруг его сдует в море ураганный, южный ветер? В тундре, само собой, проблема мытья не возникала. Это все равно что пытаться поставить в меховом пологе кирпичную печку и топить ее каменным углем.

А здесь, раздеваясь в теплом предбаннике перед открытой дверью на гладкую как зеркало водную поверхность лагуны, Танат предвкушал удовольствие от предстоящего обретения необыкновенной легкости чисто вымытого тела.

После него мылась Анна.

Она вышла из бани раскрасневшаяся и злая: мокрые волосы, обретшие темный блеск от невысохшей воды, прядями свисали на лицо. Она вся как-то поеживалась, словно в ее кэркэр забрались комары.

— Ну, как? — спросил Танат.

— Нет! — сердито воскликнула Анна. — Теперь баня не для меня!

Меховой кэркэр облепил ее тело, словно смирительная рубашка. Каждый шаг давался с трудом. Едва доковыляли до яранги Вамче, где было приготовлено гостевое угощение.

Чоттагин приморской яранги просторнее такого же помещения в тундровом жилище. Это настоящий зал по сравнению с теснотой холодной части яранги чаучу. В левом углу весело трещал костер, в нем ярким пламенем горели куски сухого плавника. На длинной цепи висел большой законченный котел, исходивший паром вареного оленьего мяса. К огню бочком были прислонены два больших медных чайника. У изголовья полога на коротконогом столике блистали бутылки с дурной веселящей водой, чайные чашки. Часть гостей уселась на бревно-изголовье, часть разместилась на белых китовых позвонках, служивших здесь сиденьями. Видно, все уже успели сделать по первому глотку, и раскрасневшийся и неестественно оживленный Вамче излишне громко приветствовал вошедших:

— А вот и наша парочка тундровых журавлей влетела в ярангу! Наш яйценосный тыркылын и его важенка! Идите сюда, на чотчот. Какие вы красивые, чисто мытые!

Заметив, что почти все женщины в яранге как бы декольтированы, Анна последовала их примеру, обнажив свою полную белую грудь. Самое удивительное было в том, что никто никакого внимания на это не обратил!

Танат и жена его выпили по чашке разведенного спирта и принялись за оленье мясо, которое подала на длинном деревянном блюде жена Вамче, еще стройная и миловидная Кымынэ.

Разговор шел о больших чукотских новостях. Три дня назад в Уэлен приехал районный представитель Министерства госбезопасности эскимос Атата с целью нанять на зиму несколько хороших упряжек, чтобы по первому крепкому снегу направиться в тундру для установления колхозного строя в хозяйствах, еще остававшихся вольными на Чукотском полуострове. Каюрам обещали щедрое вознаграждение новыми деньгами, кроме того, в пути предполагалось неограниченное угощение дурной веселящей водой. Так как власти не ожидали поголовного добровольного вступления в коллективные хозяйства, всех каюров вооружили новенькими трофейными японскими карабинами «арисаки».

Ринто внимательно слушал. Еще недавно его осенний приезд в Уэлен был для него настоящим праздником. Главное не торговля, не обмен, а встреча с давними друзьями-соперниками, знаменитыми поэтами, создателями танцев и песен. У Священного камня они исполняли только новые песни и танцы, созданные за долгий период зимнего одиночества, размышлений, общения с Великой Тишиной и Спокойствием, в которые погружалась на холодное время года природа, предоставляя человеку возможность обратить свой взор внутрь себя, подслушать у ветра напевы, подсмотреть движения у летящего облака, у бегущего оленя, у вспархивающей из-под ног вспугнутой полярной куропатки. Обычно он состязался с Атыком, признанным на морском побережье Великим Певцом, дальним своим родственником по отцовой линии. С Вамче, у которого он нынче гостевал, вел родство по женской линии, которая простиралась в соседнее эскимосское селение Наукан, оттуда на острова Имаклик и Иналик в Беринговом проливе, протягивалась на мыс Кыгмин, называемый тангитанами мысом Принца Уэльского. Он физически ощущал это свое протяжение в свободном пространстве той части планеты, которую Энэн даровал людям тундры и ледового побережья, и возможность свободного перемещения по нему придавала ему уверенность и внутреннюю силу. Но вот перед самой войной выяснилось, что американские и советские тангитаны установили государственную границу и стали внушать здешним людям, что они чужие друг другу и государственное родство куда как важнее и сильнее, чем родство кровное. Это было за пределами понимания людей Берингова пролива, и первое время они продолжали свободно общаться, несмотря на запреты властей. С появлением вооруженных пограничников властям пришлось договариваться о том, чтобы эти поездки перевести в рамки закона. Говорят, такой закон был создан незадолго до начала далекой Великой войны с фашистами, в которой Америка и Советский Союз стали союзниками. Но вот совсем недавно снова запретили свободное общение в проливе… Сведения о враждебности бывшего союзника, о коварстве и склонности к обману и хитрости капиталистов, особенно американских, исподволь внушались местному населению.

— Есть такой лозунг у большевиков, — продолжал разглагольствовать Вамче, человек осведомленный и любопытный, одним из первых в Уэлене окончивший ликбез, — сплошная коллективизация. Об этом мне сказал Атата. Тех, которые будут сопротивляться, арестуют и посадят в сумеречный дом. Такой дом уже построили в районном центре Кытрыне, обложили дерном для тепла, но окошки там крохотные и забранные железными решетками. Такой дом соорудят и у нас в Уэлене…

Ринто уже принял свое решение. Он усилием воли заставил себя обратиться мыслями к предстоящему песенно-танцевальному состязанию, которое ожидало его через несколько часов у Священного камня. Но в долгой дороге к свободе Анна, несомненно, будет помехой и большой обузой. Похоже, все же остается с Танатом, несмотря на то, что она долго не увидит бани, может, даже и никогда, раз она выбирает иную жизнь. Но это пока. Может быть, настоящая тоска по покинутому миру придет позже, во время тягостных, долгих темных ночей, когда неутихающий ветер, подняв снежную пелену, застилает все вокруг на расстоянии вытянутой руки? Она еще не испытала настоящих тундровых трудностей…

— В Курупкинской тундре у Ильмоча отобрали всех оленей, — рассказывал Вамче. — Самого же держали в сумеречном доме несколько месяцев. Первым пароходом увезли в Анадырь, оттуда дальше, в тангитанскую землю, в неволю…

«Он уже не вернется оттуда, — подумал про себя Ринто. — Как странно: Анна Одинцова по своей доброй воле выбирает жизнь в тундре, образ жизни чаучу, а исконного чаучу, лучшего хозяина увозят невесть куда, в чужую землю, в чужую речь, чужое окружение… Если смысл новой жизни в разрушении человека, то кому она нужна? Надо затаиться, уйти в Анадырское нагорье, куда не достанут длинные руки большевиков. Там в вековой дремоте лежат широкие долины, окруженные неприступными горами, пастбища тучны и достаточны… Вот только по древнему закону те земли якобы принадлежат народу каарамкынов, ламутам, людям, которые ездят верхом на оленях. Однако по слухам за последние десятилетия этот народ так сократился и потерял столько оленей, что вот уже многие годы в долины эти не ступали оленьи копыта…»

Танат со смешанным чувством посетил школу. Оставив жену беседовать с директором, он зашел в класс, где впервые сел за настоящую парту, увидел настоящую, черную классную доску, о которой только и слышал от Льва Васильевича: в тундре классной доской им служила старая моржовая кожа, правда, достаточно черная. Отсюда он смотрел на заснеженную большую часть года гладь лагуны, тосковал по тундре и всю долгую зиму мечтал о наступлении весны, когда он поедет в родную тундру, привычную, уютную ярангу, к своим оленям, к матери и к отцу, к брату и сестре, увидит подросших своих племянника и племянницу… А потом, по прошествии какого-то времени мысли о тундре сменились мечтаниями о дальних путешествиях в большие города, а в последнюю весну эта мечта превращалась в реальность предстоящей учебы в Анадырском педагогическом училище. Мечтая о дальних дорогах, Танат никогда не представлял, что навсегда покинет родину, никогда уже не увидит ее. Но теперь обстоятельства складываются так, что не только большие города, Анадырь, но и Уэлен надолго останется только в мечтах и воспоминаниях.

Вот в этом классе его приняли в юные пионеры, и он принес клятву верности большевистской партии, идеям Ленина и Сталина. В последний школьный год стал комсомольцем, и билет ему должны были вручить в бухте Лаврентия, по пути в Анадырское педагогическое училище… Словом, из пионеров вышел по возрасту, окончательно не оформился комсомольцем, и это обстоятельство освобождало его от клятвы.

В учительской комнате Лев Васильевич Беликов вел трудный разговор с Анной Одинцовой. Он не отказался от мысли удержать ее в Уэлене.

— Вы можете здесь преподавать историю, вести другие предметы, заниматься этнографией и языком.

— И все-таки это будет взгляд со стороны, — возражала Анна.

— Разве там, в тундровой яранге, вы не смотрите со стороны? — усмехнулся Беликов. — Что бы вы там ни утверждали, но чукчи всегда будут к вам относиться как к тангитану. Кстати, вы знаете, что значит это слово?

— Знаю, — кивнула Анна.

— Негативная окраска этого определения особенно сильна среди кочевников.

— Моя задача и заключается в том, чтобы мои родственники начисто забыли, что я тангитанка…

— Это почти невозможно.

— Вы судите только исходя из своего опыта.

— Да, — почти с гордостью заявил Беликов, — мне удалось завоевать доверие и уважение оленеводов. И это немало. Многие мои коллеги были в первые же месяцы изгнаны из стойбищ, а в Хатырской тундре даже одного учителя убили…

— Вы учили людей, навязывали им чуждую культуру, чуждую философию, чуждый образ жизни, а я и не собираюсь этого делать. Я хочу и буду жить их жизнью, ничего им не навязывая.

— А как же прогресс? — заволновался Беликов. — Наша задача — нести свет просвещения в массы, искоренять в их среде невежество, суеверия, дикие обычаи! Весь смысл утверждения Советской власти на Чукотке именно в этом!

— Вы внимательно посмотрите вокруг, Лев Васильевич, — мягко возражала Анна. — Много ли дал этот самый прогресс чукотскому народу? Ну, грамоту, какие-то технические новшества, но внутреннюю жизнь, нравственную жизнь изуродовал.

— Ну, насчет нравственности я бы на вашем месте поостерегся говорить, — с усмешкой заметил Беликов.

— Вы считаете, что борьба с шаманизмом — это правильно? Это борьба с мракобесием? Вы долго жили в тундре, в яранге Ринто. Он тоже мракобес, отсталый человек, невежда?

— Ну, Ринто — это совсем другое, — замялся Лев Васильевич. — Это уникальная личность. Вот если бы такие люди пошли вместе с нами, вместе с большевиками — это было бы настоящей победой ленинской идеологии!

— Но ведь Ринто, кроме того, что шаман, он еще и хозяин стада, буржуй, эксплуататор.

— Какой он эксплуататор! В его стойбище живут только его ближайшие родственники, его дети… Власти обеспокоены вашим необычным поступком, — тихо продолжал Лев Васильевич и предостерег: — Не вздумайте с ними так откровенно разговаривать, как со мной. А тем более с Ататой. — Беликов посмотрел на часы. — Кстати, он сейчас должен прийти сюда специально для беседы с вами.

— Но у меня нет никакого желания разговаривать с ним.

— Атата этого у вас спрашивать не будет: он представляет госбезопасность, хочешь или не хочешь, но беседовать с ним придется.

Атата оказался сравнительно молодым и очень симпатичным на вид, если не сказать красивым человеком. Высокого даже для эскимоса роста, с мягкими чертами лица и неожиданно большими черными блестящими глазами, он, должно быть, привлекал женщин. Сдержанно поздоровался, но не подал руки. Кивнул Беликову, и тот вышел из комнаты.

— Я тоже учился в Ленинграде — на правильном русском языке произнес Атата. — Но только один год, на подготовительных курсах Института народов Севера. Заболел легкими, и врачи посоветовали уехать обратно на родину, в Уназик.

Едва взглянув на Анну Одинцову, он почувствовал странное волнение и тоску: всю жизнь он мечтал жениться на настоящей тангитанской женщине, жить по-новому, спать на пышной белой кровати рядом с такой вот красавицей… Особенно его поразили ее глаза: голубые глаза породистой суки.

— Жаль, что мы тогда с вами не встретились: я часто бывала в Институте, дружила с Выквовом и другими студентами-чукчами…

— Однако у нас не воспоминания о Ленинграде, а серьезный разговор, — резко переменил тему Атата. — Я представляю районное отделение госбезопасности и являюсь заместителем председателя комиссии по окончательной коллективизации и раскулачиванию оленеводов района Чукотского полуострова. Нападение фашистской Германии приостановило этот процесс на Чукотке, и теперь, согласно указаниям великого вождя, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина, — тут Атата глянул на портрет вождя в застекленной раме на стене, — надо завершить это дело.

— Но я коллективизацией не занимаюсь, — перебила с улыбкой Анна. — Меня интересуют только древние обычаи и чукотский язык.

— Я знаю, — Атата не отозвался на улыбку. — Но, как лицо ответственное за положение в тундре, я должен знать о каждом постороннем, проникшем в тундру.

— Ну, допустим, я не совсем посторонняя в тундре, — не скрывая раздражения, заметила Анна. — Во-первых, я замужем за местным, за Танатом, сыном Ринто… Во-вторых, у меня научная командировка Института этнографии Академии наук и Восточного факультета Ленинградского университета. Вот соответствующие бумаги…

Она раскрыла потрепанную папку.

— Здесь рекомендательные письма Георгия Меновщикова, Петра Скорика и Иннокентия Вдовина…

— Георгий Алексеевич Меновщиков учил нас в Уназике… — Выражение лица Ататы несколько смягчилось. Действительно, документы у этой русской девушки сомнения не вызывали, солидные печати внушали уважение… Но вот то, что она вышла замуж за местного… И в эту минуту, внимательно оглядев ее с ног до головы, она вдруг почувствовал острую зависть к Танату, покорившему такую красавицу, словно вышедшую из русской сказки. — Вы должны понять всю политическую важность коллективизации и раскулачивания именно на Чукотке, — лицо Ататы снова посуровело. — Граница с империалистической Америкой — рядом. Враги могут проникнуть.

— Но ведь я приехала совсем с другой стороны, — заметила Анна. — Из Ленинграда.

— Это я знаю, — заметил Атата. — Поскольку вы являетесь как бы представителем русского народа в тундре, я надеюсь, что будете оказывать нам помощь.

— Нет уж! — решительно заявила Анна. — В этом деле я вам не помощник. Я простая чаучуванау и в свободное время только занимаюсь научными исследованиями… Извините, но меня, наверное, муж заждался…

Схватив папку и кивнув без слов на прощание Атате, она вышла из комнаты.

К Священному камню уже стекались принаряженные уэленцы: местные жители, работники полярной станции, немногочисленные оставшиеся на лето учителя, служащие торгово-заготовительной базы, пограничники.

Солнце стояло над Инчоунским мысом еще достаточно высоко, но его лучи живописно пронизывали желтые круги больших яраров. От малейшего прикосновения туго натянутая кожа звенела, и люди с бубнами — знаменитый Атык, Ринто, Рыпэль, Вамче, юный Гоном — переговаривались между собой вполголоса, как бы оберегая свои голосовые связки для громкого песнопения.

Певцы расположились на нагретом долгим солнцем камне, каждый поставил у ног деревянный сосуд с водой для смачивания поверхности ярара. Перед ними свободной оставалась небольшая площадка для исполнителей танцев.

Танат знал, что некоторое время назад Ринто, Атык и Вамче уходили под скалы Маячной сопки помолиться и принести жертвы морским богам. Многие знали об этом, даже русские жители Уэлена догадывались, но кроме нескольких собак за ними никто не увязался.

Молодой Гоном и еще двое юношей запели Радостную песнь, которая обычно предваряла сольные выступления признанных, великих певцов, и на общий танец в круг вышли сначала малые детишки и уже за ними подростки, юноши и девушки. Стоявший рядом с женой Танат поначалу только притопывал ногой в такт ударам ярара, а потом не выдержал и вышел в круг. Анна с плохо скрытым удивлением глянула ему вслед. Муж был в белой камлейке. в обшитых выбеленной нерпичьей кожей низких торбазах. Он достал откуда-то расшитые бисером замшевые перчатки и вступил в танец, каждой частью своего тела, каждым мускулом отзываясь на удары бубна. Это было так заразительно, что Анна заметила, как она сама невольно поддается общему движению, раскачивается согласно ритму.

Чукотский танец состоит из двух частей — медленной и быстрой. Обе части Танат исполнил самозабвенно, прикрыв глаза, как бы унесенный мелодией в волшебные дали. Перед второй, быстрой частью в круг неожиданно для всех шагнул Атата и вступил в танец-единоборство с молодым чукчей. Но всем было ясно, что танец Таната более выразителен и пластичен.

Когда ярары умолкли, раскрасневшийся и вспотевший Танат присоединился к жене и услышал из ее уст жаркий шепот:

— Я тобой горжусь!

Каждый, кто хотел, танцевал всеобщий Танец Радости, а когда веселье набрало силу, ярары вдруг умолкли и на некоторое время тишина нависла над Священным камнем. Лишь из-за гряды прибрежной гальки доносился размеренный, как удары ярара, гул морского прибоя и изредка истошный вопль невидимой морской птицы.

Анна Одинцова поняла, что здесь не принято аплодировать, достаточно возгласом высказать одобрение. Песни и танцы Атыка, Вамче, Рыпэля и молодого Гонома показались ей несколько однообразными, и она с понятным нетерпением и волнением ожидала выступления своего свекра. Наконец, ярар перешел к нему, и вдруг откуда-то сзади возникла Вэльвунэ в новой, цветастой, длинной, почти до пят камлейке. Она медленно, под сдерживаемый рокот бубна, пошла на середину свободного круга и, слегка раскинув руки в ярко расшитых бисером перчатках, остановилась.

Как и полагалось при исполнении классического чукотского танца, Вэльвунэ дважды, сначала в медленном, потом в быстром темпе, проделала движения руками, слегка приседая, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, и при этом ее глаза были чуточку прикрыты, свидетельствуя о полном погружении в танец.

Слушая песню и глядя на мать, Танат чувствовал нарастающее беспокойство и тревогу: такой песни и такого танца еще никто не исполнял у Священного камня Уэлена. За последние годы содержание их наполнилось новыми мыслями и новыми словами. Вместо Мудрого Ворона, Создателя Земель и Вод, все чаще упоминалось имя великого вождя и учителя всех народов, великого полководца Иосифа Виссарионовича Сталина. Появились песни и танцы о подвиге покорителей Арктики — челюскинцев и папанинцев, о строительстве колхозов. Такие песни открыто поощрялись властями, и их сочинители награждались ценными подарками. Так, Рыпэлю за песню о Великом Вороне, переделанную на песню-танец о Великом Сталине, дали брезент на покрышку яранги и отрез цветного ситца на праздничную камлейку его жене.

Когда Вэльвунэ закончила танец и в тишине ушла обратно в толпу, зрители исторгли вздох одобрения и кто-то даже тихо простонал ей вслед. Ринто покинул свое место на Священном камне и последовал за женой. За родителями потянулись дети, за ними — Танат с Анной Одинцовой.

Ранним утром двадцать девятого августа тысяча девятьсот сорок седьмого года стойбище Ринто снялось с места и двинулось в дальнюю дорогу, на крутые склоны Золотого хребта.