Казалось, еще один порыв ветра и ярангу понесет вместе с ее обитателями по тундре, по белым бескрайним снежным полям, по горным долинам, по ровным плато, снежным застругам, поволочет по кустарникам, едва торчащим по берегам уснувших на всю долгую зиму, промерзших до самого дна рек. Иногда каким-то образом комок спрессованного воздуха залетал в ярангу, гасил пламя в жирнике, отбивал на мгновение дыхание и с жутким воем устремлялся дальше. Именно этот вой был самым невыносимым. Он рождал в душе мрачные мысли, тревогу, гасил радость, вызывал раздражение, и во рту всегда присутствовали горечь и сухость, которые не проходили даже от обильного питья.

Обитатели стойбища Ринто переносили непогоду с привычной стойкостью. Танат вместе с братом проводили все время в стаде, не давая оленям разбредаться. В пургу это было адской работой, и в короткие часы отдыха Танат входил в ярангу вместе с порывом снежного ветра, сам как сугроб, долго выбивал согнутым отросточком оленьего рога снег из кухлянки, торбазов, меховых штанов, и вползал в полог изнеможенный, не в силах даже внятно разговаривать.

Ринто уводил стойбище все дальше от морского побережья, долин больших рек, служивших зимними дорогами для собачьих упряжек. Он держал курс на Анадырское нагорье, где можно спрятаться и затаиться в складках гористых склонов, в ущельях, прорытых стремительными потоками. Долгий путь пролегал по холмистой тундре Чукотского полуострова, мимо низких берегов вдававшихся глубоко в материк Колючинской и Чаунской губ.

Анна как-то спросила свекра, как он ориентируется без карты и компаса в этом причудливом нагромождении замерзших больших и малых потоков, в бесконечных долинах. Ринто слегка улыбнулся и показал на звездное небо:

— Они меня ведут.

У Одинцовой была довольно старая карта Чукотского полуострова, добытая на географическом факультете Ленинградского университета. Картограф предупредил, что поскольку район приграничный, то координаты смещены, чтобы сбить с толку возможных интервентов и шпионов.

Ринто, познакомившись с картой, сказал Одинцовой, что это и впрямь хороший способ ввести в заблуждение путника. На чистой странице дневника своей невестки он изобразил несколько созвездий, не совпадающих с общепринятыми, и начертил схематическую карту Чукотского полуострова.

— А куда мы кочуем? — спросила Анна.

— Об этом я знаю один, — ответил Ринто и внимательно посмотрел на женщину.

Она, конечно, очень сильно изменилась за эти суровые месяцы. Не только внешне, но, насколько мог чувствовать Ринто, и внутренне. Хотя всякая женщина меняется с началом беременности, и в этом тангитанская женщина не является исключением. Она коротко остриглась и перестала отзываться на каждый укус вши. Погода не позволяла как следует вымораживать зимний полог, да и во время частых кочевок не бывает достаточно времени, чтобы разостлать на чистом снегу оленьи шкуры и хорошенько выбить их.

Наконец, глава стойбища понял, что не только женщинам, но и молодым пастухам нужен отдых, и решил сделать остановку у подножия гряды Снежных баранов. Яранги поставили под ветром, однако пурга продолжала неистовствовать с прежней силой. Обманчивые паузы, когда, казалось, наконец-то наступала долгожданная тишина, были лишь передышкой, словно непогода собиралась с новыми силами, чтобы обрушиться на три затерянные в бескрайней белой пустыне яранги.

Ринто чувствовал, что настает время, когда он должен обратиться к Великим Повелителям Ветров, умилостивить, попросить утихомириться и послать на землю тишину и покой. Пурга, ненастье — это демонстрация могущественных сил природы и в то же время испытание человека. Выжил, выдержал — значит, можешь жить дальше в этом неспокойном, полном опасностей мире.

Ринто достал из мешка нерпичьей шкуры свое шаманское облачение — длинный балахон из тщательно выделанной оленьей замши с нашитыми на него полосками белой и желтой кожи, оканчивающимися разноцветными бусинками. Рукава и подол отделаны длинным росомашьим мехом. Балахон такой длинный, что почти скрывал ноги. Малахай с пушистой опушкой блистал бисером. Прислушиваясь к порывам ветра, то усиливающемуся, то утихающему вою, Ринто облачался в священные одежды. Давненько он не надевал их. В последний раз перед весенним отелом, который прошел хорошо, сразу существенно прибавив поголовье его стада.

Полулежа в пологе, Анна молча наблюдала за приготовлениями к священному действу. Она боялась неловким движением, невзначай произнесенным словом спугнуть торжественность момента. Тем временем Вэльвунэ что-то резала на чисто выскобленном деревянном блюде. С этим деревянным блюдом Ринто шагнул в белую воющую мглу. И в эту минуту Анне показалось, что на какое-то мгновение пурга стихла, но это было обманчивое впечатление. Наоборот, она как бы еще больше разъярилась, набрала силу и обрушилась на ярангу, стараясь вырвать ее из мерзлой земли вместе с деревянными стойками, поперечинами, название которых Анна теперь знала не хуже хозяина. С беспокойством прислушиваясь к яростному гулу снежной бури, женщины в напряжении ждали возвращения Ринто.

Вэльвунэ молча сучила нитки из оленьих жил, скручивая тонкие прожилки на обнаженном бедре. Зная, как монотонные занятия успокаивают растревоженное сердце. Анна следовала ее примеру, хотя ее нитки пока получались не такими ровными, словно изготовленными на прядильной машине, как у свекрови. От вкуса оленьих жил саднило язык, слегка пощипывало, потому что жилы вымачивались в крепкой, выдерживаемой несколько дней моче. Запах этого человеческого выделения, первые дни мучивший Анну до головной боли, как-то ослабел, точнее, она притерпелась к нему, и было бы странно, войдя в полог, не обнаружить его, исходящего от берестяного сосуда, стоявшего в дальнем углу мехового полога.

Как только родители Таната, а за ними остальные обитатели стойбища Ринто узнали о беременности Анны, как она немедленно почувствовала изменившееся отношение к себе. Теперь ее старались избавлять от тяжелой работы, и ярангу на очередной стоянке ставили без нее, поручая ее попечению детей, приготовление пищи и подготовку рэтэма. Главным ее занятием теперь стало шитье зимней одежды для мужа и для себя. Выделку шкур полностью взяла на себя Вэльвунэ, потому как эта работа требовала немалых усилий, особенно в окончательной стадии, когда надо было пятками полировать обработанную каменным скребком оленью шкуру. После такой выработки она становилась шелковистой, легкой, мягкой. Вместо этой тяжелой работы Анна готовила подошвы для зимних торбазов, сжимая зубами сырой верхний край заготовки, лахтачьей кожи, также вымоченной и выдубленной в моче.

Когда внутреннее беспокойство уже заняло все мысли, распахнулась кожаная дверь-заплата в ярангу и вместе с облаком снега и ветром в чоттагин вошел Ринто. Он молча выбил снег из одежды, аккуратно снял свое нарядное облачение и повесил вместе с малахаем и нарядными торбазами на поперечную перекладину яранги.

За все время, оставшееся до сна, никто в яранге не произнес ни слова, а вечером, когда все улеглись спать и Анна вытащила свой дневник, Танат вдруг попросил:

— Ты можешь сегодня не писать?

Это было сказано так, что не было нужды спрашивать о причине такой просьбы.

Мысль о том, что мимо прошла большая, не разгаданная тайна, долго не давала уснуть, а утром, когда Анна проснулась от ставшей уже непривычной, оглушительной тишины, наступившей за стенами яранги, она не смогла скрыть удивления.

За утренней трапезой, когда вместо закончившегося настоящего чая заварили листья тундрового растения, она не отводила своего пытливого взгляда от Ринто.

Хозяин и глава стойбища спокойно, шумно отпивал с большого фарфорового блюдца, явно китайского происхождения, с ясно различимыми иероглифами на донышке, и время от времени обменивался короткими фразами с сыном. Неужели ему и впрямь вняли неведомые силы и укротили ветер и усмирили летящий снег? По здравому смыслу образованного человека, конечно, это счастливое случайное совпадение, но верит ли сам Ринто в свои силы и способности? Скорее всего, это так. И наверняка верит в это и его сын Танат, отнюдь не темный, безграмотный чаучу, а человек, знакомый с современными науками, изучавший физику, химию, геометрию, алгебру, современную историю и литературу.

Теперь можно воспользоваться хорошей погодой и продолжить путь в отдаленные от Советской власти долины Анадырского нагорья. Быстро свернули яранги, погрузили на нарты. Составился длинный караван, внутри которого на отдельных нартах с меховыми кибиточками ехали малые детишки, остальные шли рядом, — оленям трудно было тащить груз по снежной, убитой до каменной твердости, целине. Для лучшего скольжения полозьев время от времени останавливались, опрокидывали нарты вверх полозьями и наносили на них смоченным в воде лоскутом шкуры белого медведя тонкий слой льда. Для этого мужчины держали за пазухой, на голом теплом животе непромокаемые кожаные туески. Нанесенный на деревянный полоз слой воды моментально белел от мороза, а потом превращался в прозрачное, скользкое покрытие. Танат добавлял в туесок снег и прятал его за пазуху. Каждый раз, наблюдая за этим действием, Анна невольно вздрагивала всем телом, будто это к ее телу плотно прилегал студеный туесок.

Во время полдневной остановки наскоро перекусывали мороженым мясом либо оставшимся копальхеном, пили чай и шли дальше, пока не кончался короткий зимний день и сполохи полярного сияния застилали небо и свет звезд.

«Новый, 1948 год, наступит при обильном снегопаде, так что пришлось делать остановку в этом долгом бегстве от новой жизни. В нашем пищевом рационе становится все меньше цивилизованных продуктов. Сначала закончилась мука, потом сахар, последним вышел чай. Соли вообще не было, но я довольно быстро научилась обходиться без нее: полусваренное оленье мясо само по себе солоновато, тем более рилкырил, сырое мясо, и копальхен, который тоже подходит к концу. Еще немного, и мы перейдем на подножный корм, что полностью отвечает моим научным целям, тому эксперименту, на который добровольно обрекла себя. Но вот что примечательно: в здешней жизни, внешне монотонной, почти не остается свободного времени, и этим объясняются довольно большие пробелы в моем дневнике. Надо ставить ярангу, выбивать шкуры, шить, поддерживать огонь в костре, варить горячую еду, мять высушенную одежду, готовить новые стельки в торбаза, чинить их. Было бы странным и непонятным для окружающих — писать. К вечеру остается одно желание — скорее завалиться в оленью постель, накрыться пыжиковым одеялом и впасть в забытье, в глубокий сон без сновидений. Кстати, сновидения о прошлой жизни, о Ленинграде, начисто исчезли. Снится какой-то сумбур, улетучивающийся еще задолго до того, как откроешь глаза.

Меня не покидает решимость выведать все-таки если не все, но самое существенное в шаманизме Ринто. Во всяком случае, мне еще не встречалось в научной литературе описание такого типа шамана, выходящего за рамки общепринятого представления. Также я еще не встречала ни одного мало-мальски внятного заклинания. На каком языке беседует с Богами и Могущественными Сипами шаман Ринто? Что за магические слова он произносит, в результате которых утихает пурга и в природе воцаряется тишина и спокойствие? Простое ли это совпадение или же и впрямь воздействие на эти Силы? Попытки выведать что-то определенное на этот счет у моего мужа успеха не имели он отнекивается, уклоняется, хотя видно что кое-что ему известно…

Окружающий пейзаж заметно изменился. Прежде всего появились низкорослые деревья. Очевидно мы вступаем в полосу лесотундры. Раз мы попали в долине безымянной реки в настоящую березовую рощицу, в которой провели ночь. Мне казались, что я под Ленинградом, где-то под Лугой, где мы до войны снимали дачу…»

Танат стоял на склоне холма, опершись о кривой пастушеский посох, и прислушивался: какой-то странный, неведомый звук, непохожий на движение снега по твердому насту, на шелест ветра в торчащих из сугробов ветках кедрового стланика, донесся до него. Звук исходил сверху, с прояснившегося неба, с северо-востока. Обшарив глазами весь небосвод, Танат наконец заметил еле видимую точку над горизонтом. Именно оттуда исходило ровное жужжание, уже знакомое ему, но он думал, что тот мир, где летают самолеты и плавают большие железные пароходы, навсегда остался в прошлом. Он никогда не увидит землю с высоты полета, как еще недавно грезилось. Самолет летел прямо на юг, минуя долину, в которой схоронилось оленье стадо. Да, убежище выбрано так, что даже с летящего самолета трудно заметить стойбище. Но куда летит самолет? Ищет ли он кого-то или случайно маршрут крылатой машины пролег именно над этой частью чукотской тундры?

Самолет увидели все обитатели стойбища Ринто, и вечером только и было разговоров о нем.

— Он летел оттуда, с севера, — предположил Ринто, — где русские соорудили поселки для лишенных воли. Несчастные пленники роют в горах камень для извлечения прочного металла. Те русские не занимаются коллективизацией, у них другие заботы, как бы невольники не сбежали.

И все же полной уверенности в безопасности не было. Каждое утро в погожий день Ринто поднимался на ближайшую вершину и оттуда обозревал окрестности. Вон за теми горами начинается Якутия, другая страна, другой народ, говорящий на ином языке. Они давно восприняли русского Бога и взяли русские имена, однако те, кто владел оленями, вели себя как заправские чаучу. Вот те, кто кочевал южнее, те уже имели лошадей, ели конское мясо и пили слегка хмельной напиток кумыс, потому как лошадь давала больше молока, нежели важенка. В былые времена чукчи и якуты враждовали, потому что якуты вели русских на чукотскую землю, отбирали силой оленей, а иной раз и участвовали в битвах на стороне тангитанов, как это было в знаменитой битве с Якуниным, павшим в сражении у Чаунской губы. Об этой великой победе над русскими и якутами были сложены песни и легенды, которые пересказывались только на чукотском языке и никогда не переводились на русский. Переводить их на русский означало нарушать дух дружбы народов Советского Союза, противоречить главной политике большевиков.

Хотя Ринто не мог пожаловаться на свое зрение, но в этот раз он достал из кожаного футляра, утепленного снаружи пыжиком, бинокль, приложил к глазам окуляры и приник к ним. Шли две нарты, запряженные оленями. Это обстоятельство несколько успокоило Ринто. Атата предпочитал передвигаться по тундре на собаках. Но кто это мог быть? Путники ехали не с якутской стороны, а с другого направления. Олени явно устали и истощены, они едва тащились, да и люди едва передвигали ноги, и прошло немало времени, пока Ринто не убедился: шли две женщины. Скатившись по снежному склону на скользких камусовых штанах, Ринто бросился через долину в стойбище.

Старший сын Рольтыт после ночного дежурства в стаде спал тяжелым сном в пологе. Его жена Тутынэ мяла пересохшую шкуру в чоттагине. Испуганно взглянув на свекра, она отложила работу и встревоженно спросила:

— Что случилось?

Не отвечая, Ринто растолкал сына:

— Одевайся! Гости едут с северной стороны.

Едва продрав глаза, Рольтыт сначала ничего не соображал.

— Какие гости? Кто они?

Натянув на меховую кухлянку матерчатую камлейку, спросил:

— Оружие брать?

— Пока не надо… Женщины идут.

Караван из двух нарт тем временем уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Путники едва передвигали ноги, да и олени были не в лучшем положении. Передний часто падал, и женщинам приходилось его с трудом поднимать. Они были так измучены тяжелой и дальней дорогой, что Ринто едва узнал в них жену своего старого друга Тонто и его дочь Катю, нареченную невесту Таната.

— Что с вами случилось? Почему вы одни? Где мужчины?

В ответ жена Тонто только простонала, а Катя сказала:

— Это долгий разговор… Мы и не надеялись добраться до вашего стойбища, уже приготовились к смерти, но боги вели нас верной дорогой…

Ринто привел обессилевших женщин в ярангу. Вэльвунэ, не задавая никаких вопросов, поставила на огонь большой котел, быстро сварила мясо. Анна пыталась выспросить у тестя, что случилось, но тот только отмахивался:

— Потом. Сначала надо людям дать отдохнуть.

Рольтыт распряг оленей, разгрузил нарты.

Женщины поели и в бессилии завалились спать.

Прошел день, прошла ночь, и только в середине следующего дня Катя, несколько придя в себя, принялась рассказывать…

«…Мы тоже решили откочевать подальше от побережья, но наша бабушка была очень больна, и мы ждали, когда она отправится в свой последний путь. Уже замерзли все реки, озера, снег покрыл всю землю, а смерть все не приходила за старой Калянау. А тем временем новости одна другой страшнее доходили до нас. Злые гости приехали в стойбище поздно вечером, потребовали накормить собак, а на следующее утро собрали всех жителей, и Атата, главный среди приезжих, объявил, что отныне в нашем стойбище будет колхоз и олени уже не наши, а общие… Отец пытался возражать, говорил, что олени и так как бы общие, но Атата сердито перебил его, объявил врагом власти и народа и сказал, что он будет заточен в неволю и отправлен в русский сумеречный дом, где содержатся злодеи и преступники. От этих слов отец рассердился и сказал, что, пока он жив, никакого колхоза в его стойбище не будет, а Атату, как недружелюбного гостя, просит покинуть ярангу. Атата пил самодельную злую веселящую воду, они с собой возили на отдельной парте устройство для ее приготовления, был красен и очень сердит. Он вытащил из висящего на поясе чехла такое маленькое ружьецо специально для убиения человека. Отец не думал, что Атата серьезно угрожает ему. Он засмеялся ему в лицо и сказал, что жалеет его мать и отца, сотворивших человека, подобного якуту, прислужнику и союзнику русских. Такой тихий звук у этого ружьеца. Мы даже и не думали, что оно может убить человека. Отец сначала упал на колени и даже успел сказать: вот ты какой! И умер. Мои братья оцепенели, будто неожиданным морозом охваченные. А этот Атата кричал: всех, кто к нему приблизится, он застрелит из этого ружьеца. Вокруг него на защиту встали его спутники — Краснов из Уэлена, Гэмауге из Нунямо и Утоюк из Наукана, молодые большевики из наших. Они, конечно, не кричали, хотя тоже налились злой веселящей водой. Только увещевали нас, просили отойти подальше. Мои братья готовы были разорвать на куски Атату, но тут мама сказала, что ничего не просит, только пусть дадут спокойно похоронить отца, а все остальное пусть будет по-ихнему. Мы похоронили отца на высоком холме, откуда еще можно видеть морское побережье. Атата и его спутники провели собрание, поставили во главе стойбища Леленто из Чегитуна, продавшего до революции американцам собственных оленей; объявили колхоз. Братьев наших забрали. У этого Леленто оставили оружие и много патронов. Двое наших пастухов, которых мы в свое время пожалели, когда они потеряли свои стада во время Большого Гололеда пятнадцать лет назад, стали его сподвижниками, а нам посоветовали убираться…»

Повествование было долгим, прерывалось продолжительным молчанием, во время которого Катя как бы набиралась новых сил, чтобы продолжить свой страшный рассказ. Никто ее не перебивал, только время от времени ее мать молча кивала, как бы подтверждая сказанное, и при этом тихо всхлипывала, а то и начинала громко рыдать. За это время никто из слушателей так ничего и не сказал, и, похоже, Ринто не столько внимал горестному рассказу, сколько размышлял о своем. Дальше уходить некуда. Придется обосноваться здесь, в Долине Маленьких Зайчиков, в складках разломанной земли, последней пяди чукотской земли, хорониться в узких долинах, кое-где поросших колючим кустарником, березняком. Уж чего, а дров здесь вдоволь, хотя пастбища скудны, каменисты.

Пролетевший давеча в синей высоте самолет не выходил из головы: может, он был послан выследить убегающих от коллективизации оленеводов? Наверное, не одному Ринто пришла такая мысль.

Приезжих женщин поселили у Рольтыта, но у того и так было тесновато, и об этом надо думать. Ставить еще одну ярангу хлопотно и расточительно… Единственный выход напрашивался сам собой, да и подходил к давним обычаям, завещанным предками. Только как на это посмотрит тангитанская женщина? Что касается сына, то он не должен возражать: в свое время именно ему была обещана Катя.

Но Ринто приступил к осуществлению своего плана не сразу, дав сначала уставшим и пережившим ужас женщинам прийти в себя. Прежде всего он поговорил с сыном. Беседа происходила вдали от стойбища на снежном склоне, разрыхленном оленьими копытами. Низкое солнце давно скрылось за горной грядой, голубой сумрак медленно заполнял долину. Безмолвие окутало землю, и оно было прекрасным, умиротворяющим, наполняющим спокойствием душу человека. Ради этого душевного спокойствия стоило изо всех сил бороться с вторжением чуждых голосов, чужого шума и чужих мыслей.

— Ты решил жить по заветам предков, — начал издалека Ринто. — И для этого отказался от мысли продолжать образование и вернулся в стойбище. Хотя ты и привел чужую нам тангитанскую женщину, но Анна, как я убедился, с уважением относится к нашим верованиям и обычаям. Честно говоря, я не ожидал от нее такого. Иногда мне кажется, что в ней возродилась моя бабушка, мудрейшая Гивэвнэу, чей прах давно растворился в этой Великой Белой Тишине и в этом Великом Белом Спокойствии…

Танат чувствовал, как внутри у него растет беспокойство: отец редко говорил с ним так возвышенно и торжественно.

— Ты должен взять второй женой Катю…

Танат от неожиданности вздрогнул и почувствовал, как под мягким пыжиком нижней кухлянки тело покрылось холодным потом.

— Ты знаешь, что у нас такое не возбраняется и при жизненной необходимости это вполне понятно и допустимо… Вот почему у нас так редки сироты. Тем более, согласно нашим обычаям, она имеет на тебя больше прав, чем Анна. Если ты забыл, то я напомню: она была предназначена тебе с самого рождения.

Танат смотрел на вершину хребта, где гасли необыкновенно красные отблески закатывавшегося зимнего солнца. Он все мог представить, его воображение не раз переносило его в далекие страны, о которых он читал в книгах. Он шагал по блестящему паркету величественных дворцовых залов, брел в волнующемся море созревшего хлеба, плыл по теплым морям и блуждал в зеленом, влажном сумраке тропических джунглей, воображая себя охотником на львов, не раз в мыслях возносился в небо на стремительно летящем самолете, стоял за спиной капитана Немо, обозревая вместе с ним удивительный подводный мир… Но иметь двух жен! Делить свою любовь между Анной и Катей. Это невозможно даже вообразить! Огромным усилием воли он призвал все свои душевные силы и постарался ровным, спокойным голосом сказать:

— А как на это посмотрит Анна? Не думаю, что в этом случае она будет мудра, как бабушка Гивэвнэу. Не забывай, что она тангитанская женщина, и, насколько я знаю, они не любят делить мужчин с кем-нибудь еще. Это может плохо кончиться… И время ли сейчас говорить об этом, когда у нее в чреве растет мое дитя?

— Жизнь не выбирает для наших решительных поступков удобное время…

Танат никогда не спорил с отцом.

— Ты должен убедить Анну. Если она, как она утверждает, уважает наши обычаи и стала настоящей чаучуванской женщиной, пусть докажет…

— Но я не смогу жить с двумя женами.

Отец усмехнулся.

— Сразу может не получиться.

— А Катя знает?

— Она пришла в наше стойбище, — напомнил Ринто. — Она знала, куда идти.

— Но она поняла, что я уже женат.

— Она окончательно еще не пришла в себя. Ей будет очень трудно понять твой поступок.

— Но уже ничего нельзя сделать, — вздохнул Танат.

— В жизни всегда что-то можно исправить, — возразил Ринто. — Для того и разум дан человеку. Только надо делать так, чтобы другому не было худо.

— Но Анне будет худо!

— Откуда ты знаешь? И потом, я уже говорил: если Анна хочет жить по нашим обычаям, она должна смириться.

— Может, я не хочу…

— Если ты вернулся в тундру, ты это должен сделать, хочешь ты или не хочешь, — жестко произнес Ринто.

Вечерняя трапеза в яранге проходила в напряженном молчании. Танат поспешил укрыться в своем пологе. Закончив хозяйственные дела, в полог вползла Анна, дотронулась до обнаженного плеча мужа и тихо спросила:

— Что-то случилось?

Анна слушала, не задавая ни одного вопроса.

Когда Танат в заключение решительно произнес: «На это я никогда не соглашусь!» — Анна мягко возразила:

— Ну, это ты зря! Если и впрямь такой обычай существует, то ты должен подчиниться.

Танат в изумлении уставился на жену: вот этих слов он не ожидал!

— Как ты можешь говорить такое? Как ты можешь допустить, чтобы здесь, в пологе, рядом с тобой или вот с этой стороны лежала еще одна женщина! Я об этом ни в одной книге не читал!

— Это только доказывает, что в книгах не вся правда…

Танат почувствовал, что Анна улыбается. Он ожидал всего, но только не такой реакции. То, что казалось еще недавно нерушимой нежностью между ними, вдруг предстало хрупким, легко разрушаемым. Одно серьезное вторжение извне, и личный мир чувств оказался в опасности. Как может так говорить Анна, которая не раз называла его единственным, неповторимым, самым любимым и обожаемым из всех на свете людей? И вот она готова разделить его с другой женщиной. Как же такое может быть? Выходит, прав отец, когда предостерегал его от коварства тангитанских женщин.

Однако Анна тоже не могла ни успокоиться, ни заснуть до самого утра. Вот он, счастливый подарок судьбы, которого не удостаивался ни один из исследователей-этнографов! Обычай левирата описывался только извне, со стороны, и все, что было написано об этом необычном институте брачных взаимоотношений примитивных народов, было тусклым отражением видимой снаружи картины. Правда, в данном случае это не левират в чистом виде, когда вдова выходит замуж за оставшегося в живых брата, а нечто совершенно новое, неизвестное науке. Еще никому из ученых не удавалось описать, а тем более пережить это самому, оказаться как бы внутри этих необычных обстоятельств! Она уже представляла себя в Петровском зале Кунсткамеры на дубовой резной трибуне, перед аудиторией, в основном состоящей из седовласых ученых. Она читает научный доклад о левирате, основанный на личном опыте и личных наблюдениях! Даже великий Миклухо-Маклай, строго говоря, не жил вместе с туземцами. Его дом стоял в отдалении от хижин аборигенов, и его наблюдения, действительно классические с точки зрения описательной этнографии, увидены со стороны. А Маргарет Миид, похоже, не провела ни одной ночи в хижине аборигена острова Самоа. Лихорадочная взволнованность, ожидание необычного переживания разбередили душу. Правда, несколько удивляла позиция и отношение к этому мужа. Но он должен подчиниться отцу, главе стойбища, шаману, хранителю древних обычаев, строго определяющих жизнь в оленеводческом стойбище. Интересно, как отнесется ко всему этому сама Катя Тонто?

Она узнала о женитьбе Таната еще во время осеннего путешествия на побережье. То, что женой Таната стала тангитанская ученая женщина, было непостижимым, подозрительным и вызывало сомнения в душевном здоровье нареченного. Теплая звездочка надежды, до этого всегда гревшая ее маленькое сердечко, разом погасла, и горький пепел вместо нее долго отравлял ей жизнь. Со временем горечь притупилась, но стоило ей вспомнить нареченного, его лицо, голос, как в душе поднималась волна грусти, затемняла светлый день, и она вступала в полосу тихого, невидимого со стороны душевного страдания, внешне выражавшегося в долгом и упорном молчании. Она дала себе слово никогда не встречаться с человеком, обманувшим ее самые светлые надежды. Даже временами думала о замужестве с другим человеком. Но вот судьба повернулась иначе.

Когда Катя впервые увидела Анну, за ее обликом молодой беременной чаучуванской женщины, с лицом, лоснящимся от тонкого слоя несмываемого жира, с короткими блестящими волосами, темным лицом, в кэркэре с приспущенным правым рукавом, она не сразу разглядела ее пронзительные тангитанские синие глаза. Будучи по природе своей человеком добрым. Катя, однако, никак не могла преодолеть в себе возникшую неприязнь. Если бы Анна была своей, луоравэтланкой, на худой конец, эскимоской, не было бы так обидно. Но тангитанка… Вне всякого сомнения, это она взяла и женила на себе Таната, отобрала принадлежавшее другому человеку счастье. Она поступила как настоящая воровка.

Но теперь им придется жить вместе. Так распорядилась судьба. И придется приноравливаться, привыкать к этой жизни, каждый раз подавляя в себе ненависть к тангитанской женщине, терпя горечь в душе и пряча в сердце неутихающую любовь. Катя немного знала русский язык, помнила уроки кочевого учителя Льва Васильевича Беликова. Свое русское имя Катя получила от учителя. Будем тебя называть Катя, сказал тогда Лев Васильевич. Обычно русские имена плохо приживались в чукотской среде, в повседневном обиходе. Ими больше пользовались при общении с русскими, в документах. Но тут случилось так, что данное девочке кочевым учителем имя прижилось сразу, и даже отец стал сразу же называть ее Катей, как только она сообщила ему о своем новом имени.

Когда Ринто позвал ее пройтись по берегу замерзшей речки, Катя и не подозревала, о чем пойдет разговор. По мере того, как до нее доходил смысл сказанного хозяином стойбища, смятенные чувства бурей поднимались в ее растревоженной душе.

— Окончательное слово за тобой, — сказал Ринто. — В чреве Анны растет новый человек, и, если Высшие Силы будут милостивы к тебе и моему сыну, может быть, и у тебя появятся дети…

Дети… Как хотелось Кате иметь детей. В союзе мужчины и женщины для нее это было самым прекрасным и привлекательным. Но позволит ли тангитанская женщина мужу прикоснуться к ней?

— Я всегда помнила, что Танат мне предназначен, — тихо произнесла Катя. — Он всегда жил в моем сердце…

— Ну, вот и хорошо, — с облегчением промолвил Ринто, отпуская девушку.

Предки, казалось, предусмотрели все возможное, чтобы не оставлять в беспомощности человека, а тем более женщину. И это проверено и освящено долгим опытом. Конечно, Танату будет трудно, но он сам выбрал себе эту судьбу.

«29 февраля 1948 года, стойбище Ринто.

Даже в самых смелых своих предположениях я не ожидала, что такое случится именно со мной, и туманный, почти неосязаемый, наблюдаемый лишь в отдалении, как астрономы наблюдают планеты Солнечной системы, древний обычай левирата входит в сердцевину моей собственной жизни! И теперь мне предстоит исследовать внутреннюю, нравственную сторону этой проблемы изнутри. Что касается причин, почему существует обычай, когда мужчина как бы наследует жену умершего или ставшего неспособным брата, или, наоборот, при недостатке женщин, несколько мужчин, чаще всего братьев, живут с одной женой, то здесь, несомненно, на первом плане стоит задача выживания рода, продолжения жизни. Здесь нет никакой мистики, колдовства, хотя внешне это обставлено довольно торжественным и красивым обрядом. Сначала отмечу, что хуже и печальнее всех в этой церемонии выглядел сам жених, но Катя, не скрывала своего счастья, и ее круглое личико сияло не менее выглянувшего, словно специально для освещения этой магической церемонии, яркого зимнего солнца. Ринто облачился в знакомую уже мне шаманскую одежду и сначала в одиночестве простоял на ближайшей вершине с деревянным блюдом жертвоприношений. Я бы много дала, чтобы услышать то что он говорит богам. На каком языке, какими словами он беседует с ними? То, что записано Богоразом и другими исследователями шаманизма, не внушает большого доверия из-за невнятности самого текста. Не может быть, чтобы такой прагматичный народ, как чукчи, в таком жизненно важном деле выражался так иносказательно и туманно. Но на этот раз Ринто ушел в гордом одиночестве. Зато вернулся он в прекрасном настроении, улыбался. На южной стороне яранги он поставил рядом мрачного Таната и сияющую Катю. Отойдя, помочился в снег. То же проделал Танат, а за ним, выпростав все тело из широкого кэркэра, присела в сугроб сама Катя Тонто. Потом Ринто поманил меня. Первое время я несколько стеснялась отправлять естественные потребности на виду у всех, в яранге, но случались дни, когда носа не высунуть на волю, да и постоянное охлаждение нижней части женского тела могло пагубно отразиться на внутренних органах. Я довольно быстро привыкла и даже порой замечала за собой, что наша беседа с мужем идет под аккомпанемент звонкого журчания в широком берестяном сосуде. И тут я последовала примеру Кати Тонто, хотя она с вызывающим любопытством ожидала, как я поступлю в данном случае. В заключение брачной церемонии Ринто обвязал всех нас троих длинным чаатом [38]Чаат — лассо.
и произнес такие стихи:

Сейчас между двумя женщинами лежит Танат. Ни он, ни Катя не спят. Я пишу, как всегда высунувшись в холодный чоттагин. Пальцы коченеют, но происшедшее настолько важно, что я не могу оставить это без закрепления на страницах моего научного дневника. Я вспоминаю рассуждения Моргана, Леви-Брюля, Боаса, Маргарет Миид, наших Богораза, Штернберга, Миклухо-Маклая и других о жизни первобытного человека и все более убеждаюсь в том, насколько они далеки от действительности. Прежде всего, неодолимой преградой, непроницаемой завесой стоит высокомерие белого человека, исследователя. Мне кажется, это объясняется тем, что ученый-этнограф являлся неотъемлемым участником колонизации, он шел в том же отряде, который нещадно истреблял местное население, если оно вдруг пыталось противиться непрошеному вторжению в их земли, в их жизнь. Все рассуждения о том, что колонизации были и мягкие, щадящие, гуманные, — все это поздние попытки оправдать жестокость и несправедливость, которые несли в завоеванные земли так называемые первооткрыватели, землепроходцы, отважные путешественники. В приукрашивании преступлений землепроходцев особенно преуспели советские историки. Чего стоят их утверждения о том, что русские казаки несли только свет и улыбку аборигенам Севера! А тем временем они подчистую истребляли местных жителей. Вслед за коровой Стеллера свели с лица земли коренных жителей Камчатского полуострова, а жалкую оставшуюся часть запугали до такой степени, что они напрочь забыли собственный язык. То же самое делалось и в отношении алеутов, тлинкитов и других коренных обитателей Аляски. Русский историк С. Шашков в своих исторических очерках описывает, как тысячи трупов алеутов морским течением прибивало к берегам Камчатки. Потому что алеуты противились хищническому истреблению котиков и других животных на землях, которые веками кормили их. Научное высокомерие, вызванное чувством превосходства колонизаторов, не позволяло ученым-этнографам вставать вровень с исследуемым человеком…»

Пальцы так закоченели, что теперь уже каждая буква давалась с трудом.

Анна втянула голову в полог и прислушалась. В темноте слышалось мерное дыхание Таната и Кати.

Но они не спали.