Кагот почти ползком взобрался на высокий берег, где стояли яранги, и ощупью добрался до жилища Каляны. В вое ветра почудилось пение, и он прислушался: оно доносилось из глубины яранги Каляны.

Он с трудом открыл дверь и ввалился в чоттагин весь запорошенный снегом. Его не сразу узнали, пока он не подал голос.

– Какомэй, Кагот! – воскликнула Умкэнеу, вглядевшись в его лицо.

Кагот отряхнулся от снега и откинул капюшон новой камлейки.

Малышка вскрикнула и бросилась навстречу. Отец бережно взял дочку на руки и прижал к себе. Он прикрыл глаза и так стоял некоторое время. Айнана притихла, переживая вместе с отцом радость свидания.

Каляна смотрела на бывшего своего постояльца с удивлением: перед ней был совсем другой человек, нежели тот, который ушел несколько дней назад на корабль тангитанов с небольшим кожаным мешочком, грустный, даже какой-то понурый. А теперь в чоттагине улыбался привлекательный мужчина с аккуратно подстриженными волосами, чисто выбритый, с ясными, спокойными глазами. Он словно и выше стал и стройнее. Просто не верилось, что пребывание на корабле тангитанов может так изменить человека. Даже голос у него вроде бы стал другим.

– Как вы тут живете? – спросил Кагот, ставя девочку на промороженный земляной пол чоттагина.

– Хорошо живем, – ответила Каляна.

– Да ты как настоящий тангитан! – воскликнула Умкэнеу, когда Кагот стянул через голову камлейку и остался в суконной куртке, подаренной ему Сундбеком. При свете костра на его груди блестели два ряда хорошо начищенных медных пуговиц. – Если бы я раньше не знала тебя, сказала: этот человек – сам начальник Амундсен.

– Здравствуй, Кагот! – Першин искренне обрадовался приходу Кагота и вместе со всеми удивился его перемене во внешности.

Кагот подтащил поближе к костру большой, туго набитый мешок и принялся вытаскивать оттуда подарки, приговаривая при этом:

– Это не вся плата, а только часть, данная мне вперед, чтобы я вас одарил. Тут и мука, и сахар, и чай, куски материи, табак… Каляна, возьми все это и зови гостей!

Обрадованная приходом отца, Айнана не отходила от него, цеплялась за его рукав. Кагот вынул из мешка плитку шоколада и торжественно сказал:

– Это лакомство послал тебе сам начальник экспедиции Амундсен!

Он осторожно развернул сначала бумагу, потом фольгу и, отломив несколько кусочков, дал всем попробовать.

– С виду некрасивое, а какое вкусное! – зажмурившись от удовольствия, произнесла Умкэнеу. – А вот это тонкое железо, как оно делается?

Вопрос был обращен к Першину. Учитель подержал в руке гремящий листок блестящей фольги и ответил:

– Не знаю.

– Не знаешь? – удивилась Умкэнеу. У нее никак не укладывалось в голове, что учитель чего-то может не знать.

– Такие вещи делают в мастерских, которые называются заводы, – туманно пояснил Першин.

– В тех, которые бедные отобрали у богатых, – догадалась Умкэнеу, помня рассказы о том, как бедняки, рабочие России, отобрали у владельцев их заводы и фабрики, которые для легкости понимания учитель называл большими мастерскими для изготовления разных товаров.

– Да, – ответил Першин. – На специальных машинах.

– Неужели настанет такое время, когда я увижу своими глазами, как делают такие чудеса? – мечтательно проговорила Умкэнеу. – Еще совсем недавно я и не думала, что есть вот такое тонкое железо, которое тоньше даже самой тонкой оленьей замши.

– У тангитанов чудес хватает, – солидно сказал Кагот. – Чего только не насмотришься, особенно когда живешь с ними.

Умкэнеу заторопилась:

– Сейчас позову соседей. Ты, Кагот, пока не рассказывай ничего! Нам тоже интересно, особенно моему отцу.

Пока гости собирались, идя сквозь ветер и пургу, Кагот поиграл с дочкой, спел ей на ушко песенку и попросил у Каляны кусочек копальхена.

– Тангитанская еда вкусная, обильная, но в ней много травы, – заметил он.

– Какой травы? – спросила Каляна.

– Разных растений, – пояснил Кагот. – Я никогда не думал, что тангитаны едят столько растений. Они у них в разном виде, больше в сушеном, заготовлены впрок. Амундсен говорит, что для здоровья это полезно. Чтобы зубы не выпадали.

– Тырасти, трук! – громко произнес веселый, неунывающий слепец Гаймисин, войдя в чоттагин.

– Это он с тобой по-русски здоровается, – объяснила Умкэнеу. – Алексей научил. Разве не так здороваются у вас там, на корабле?

– Нет, – ответил Кагот, – у нас другое приветствие. Гут морген – это с утра так говорят, а днем другие слова употребляют.

– А мне это «тырасти, трук» очень нравится! – сказал Гаймисин, осторожно пробираясь с помощью дочери к бревну-изголовью.

Пришли Амос с женой, и в чоттагине стало совсем тесно. Прежде чем приступить к чаепитию и рассказам о жизни тангитанов на корабле, Кагот распорядился разделить на три равные части принесенные подарки. Каляна проделала это с явным удовольствием и с таким видом, словно эти драгоценные вещи принадлежат лично ей или же являются их общей с Каготом собственностью. Раздав подарки и разлив чай по чашкам, Каляна заняла свое место у низенького столика.

И хотя уже многое было известно жителям крохотного становища, все слушали внимательно, ловили каждое слово. Наибольший интерес вызвал рассказ о мытье в бане. Каготу даже пришлось обнажить часть тела, чтобы дать взглянуть на чистую кожу. Гаймисин щупал, давил пальцами и удивлялся:

– Надо же! Палец не липнет! Весь жировой слой смыли. Как интересно! Значит, они утверждают, что это грязь?

– Грязь, говорят, – кивнул Кагот. – Оттирали меня так, что я боялся совсем без кожи остаться…

– Алексей говорит, что и нас скоро будут мыть, – подала голос Умкэнеу. – Построят здесь деревянный дом – баню…

– Разве и женщин моют? – с сомнением спросил Гаймисин.

– Про женщин ничего не могу сказать, – ответил Кагот. – На корабле нет женщин.

– Женщин тоже будут мыть! – настаивала на своем Умкэнеу. – Алексей так говорил, потому что при новой жизни мужчина и женщина равны.

Кагот с удивлением посмотрел на Першина и спросил:

– Это правда?

– Да, – кивнул Першин. – Большевики считают, что женщины должны быть равными с мужчинами.

– Нехорошо, однако, будет, – покачал головой Гаймисин. – Да и сами женщины не захотят этого…

– Почему не захотят? – с вызовом спросила Умкэнеу.

– А ты вообще молчи! – прикрикнул на нее отец. – Уж больно разговорчива стала! Смотри, не пущу больше на учение!

Умкэнеу умоляюще посмотрела на Першина. Но учитель был в растерянности и, чтобы отвести разговор от опасной темы, предложил:

– Давайте слушать Кагота.

– Верно! – поддержал его Амос. – Мы пришли слушать рассказ Кагота!

Кагот отпил из чашки, вытер аккуратно подстриженные Сундбеком усы и продолжал:

– После мытья меня обрядили во все матерчатое. Потому что внутри корабля тепло, и в меховой кухлянке можно сопреть от жары. Поначалу жестко и неудобно было в матерчатой, но потом привык. Главная работа на корабле – приготовление еды. Большое умение надо, чтобы правильно приготовить тангитанскую еду! Учил меня сам Амундсен, большой знаток в этом деле. Так я научился печь булочки, белый тангитанский хлеб. Вот он. Можете попробовать. Потом – жарить олений бифштекс, варить супы, овсяную кашу. У них продуктов – полные трюмы. Войдешь туда – можно заблудиться среди ящиков, мешков в бочонков. На несколько лет хватит им этой еды!

– Зачем им столько? – спросил Гаймисин.

– Они собираются плыть к вершине Земли, – ответил Кагот. – А путь туда долгий, несколько лет может занять.

– А что им там надо, на этой вершине? – поинтересовался Гаймисин.

– Толком не сказал Амундсен, – ответил Кагот. – Но думаю, что он оттуда хочет поглядеть на всю нашу Землю.

– Иногда тангитаны тоже любят приврать, – тихо заметил Гаймисин, сожалея о том, что Кагот портит свой интересный рассказ явными небылицами. – Ты лучше рассказывай о жизни на корабле…

– Кроме забот о еде, они еще много занимаются разными измерениями, – повествовал дальше Кагот. – Мерят толщину льда, глубину воды в разных местах, мерят силу ветра, мороза и многое-многое другое.

– Зачем все мерить? – спросил Гаймисин. – Какая от этого польза?

– Этого я не знаю, – сознался Кагот.

– Может, мерят для того, чтобы делить? – высказал предположение Амос и обратился к Першину: – Большевики тоже мерят?

Першин на всякий случай ответил утвердительно, но Гаймисин засомневался:

– Какой смысл делить морскую глубину и толщину льда? Наверное, совсем для другого мерят, а не для дележа.

– Вроде бы не для дележа, – согласился Кагот. – И все же измерения у тангитанов занимают большое место в жизни. Для проживания они выделили мне деревянный полог с подставкой для сна, сколоченной из дерева. На такой же подставке я спал, когда плавал на «Белинде». Но вот что меня удивило: прямо на мягкую матерчатую постель поверх настлан еще кусок белой материи.

– Какомэй! – чуть ли не в один голос воскликнули Амос и Гаймисин. – Для чего это?

– Я потом проверил у других, – продолжал Кагот, – у всех так: и у Амундсена, и у Сундбека, и у Олонкина. Материя чистая, белая, жалко на нее ложиться. Из нее вполне можно сшить зимнюю охотничью камлейку. Да не одну, потому что куска материи два-один сверху, а другой снизу…

– И ты лег? – с каким-то отчаянным сожалением спросил Гаймисин.

– Нет, – ответил Кагот, – не лег…

– Ну и хорошо сделал, – с облегчением заметил Амос, напряженно следивший за рассказом Кагота.

– Я эти куски снял с постели и сложил в укромное место. Когда буду совсем уходить с корабля, возьму с собой.

– Как интересно! – заметила Каляна, явно подобревшая к Каготу.

– Да, интересно, – кивнул в знак согласия Кагот. – Но привыкать трудно.

– А у большевиков как? – Гаймисин повернул лицо к Першину. – Они тоже спят на белой материи?

– Да, – ответил Першин.

– Где же они берут столько белой материи? – удивилась Умкэнеу. – Они же бедные!

– И некоторые бедные люди так спят, – ответил Першин.

– Это значит, – заключил Амос, – и мы в будущем должны будем на белой материи спать.

– Мне ни за что не уснуть, если лягу на такое, – сказала Умкэнеу.

– Снег будет сниться, – добавила Каляна.

– А какие разговоры ведут? – спросил Гаймисин. – По вечерам о чем толкуют?

– По вечерам они больше читают, – ответил Кагот.

– Читают? – удивленно переспросил Гаймисин. – И наш учитель тоже читает, верно, Умкэнеу?

– Читает, – подтвердила Умкэнеу, ласково взглянув на Першина. – Такие красивые разговоры, как шаманские заклинания.

– И еще он поет песни, призывающие людей быть вместе, не унывать, соединить свои усилия… Вроде как мы, когда собираемся убивать кита или идем на моржовое лежбище, – добавил Гаймисин.

Похоже на то, подумал Кагот, что, пока он жил среди корабельных тангитанов, здешняя жизнь шла своим чередом, заполняясь новым содержанием, и русский учитель зря времени не терял…

Гаймисин спел это громко, с чувством, под конец в его низкий, глубокий голос вплелся высокий девичий голосок Умкэнеу.

– Какомэй! – только и мог вымолвить пораженный до глубины души Кагот. – Здешние новости тоже интересны!

– Алексей нас учит, – с благодарностью произнесла Умкэнеу. – Мы от него много переняли.

– Расскажи про зимнюю дорогу, – попросил учителя Гаймисин. – Пусть Кагот тоже услышит.

– Это стихи, – откашлявшись, объяснил Першин. – А сочинил их великий русский поэт Александр Пушкин, Он умер давно, а вот его слова остались не только в книгах, но и в памяти людей. Вот слушайте:

– Ты слышишь, Кагот? – взволнованно спросил Гаймисин. – Хотя я давным-давно не смотрел на зимнюю дорогу, но как сейчас вижу: бегут собаки, перебирают лапами, оглядывается вожак, а по снегу волочатся стекающие с их длинных красных языков замерзающие слюни. Шуршат полозья по снегу, шуршит снег по твердым, словно оструганным сугробам, а кругом тишина… Сверху звезды смотрят на тебя, по краям неба встает полярное сияние, и луна как будто прокрадывается… Хорошо!

Кагот сидел, оглушенный услышанным, хотя не понял ни единого слова. Это было, несомненно, то, что он в душе называл голосом Внешних сил, разговором богов через человека. Оказывается, это существует и в другом – в русском языке. Только там это совсем иное – описание своего чувства, впечатления, переданное потом другому человеку. О том ли это действительно, о чем толкует Гаймисин?

– Это о зимней дороге? – переспросил Кагот.

– Да, – ответил Першин. – Это стихотворение о зимней дороге. – О нарте и собаках?

– Не о чукотской нарте, но о санях. Это как большие нарты, в которые запрягают больших животных, называемых конями…

– Коней я видел, – кивнул Кагот, – на американском берегу. Они больше самого крупного оленя и очень сильные. Я их боялся… И про сугробы тоже сказано?

– Да, – ответил Першин, – про снег, про то, что дорога длинная и холодная…

– А кто едет?

– Едет тот, который эти слова сочинил, и еще возница, каюр…

– Каюр не чукча?

– Скорее всего нет, – ответил Перший. – Тоже русский.

– Как Анемподист Парфентьев, – вспомнил проезжавшего чуванца Амос. – Он хоть и не совсем русский, но ведет происхождение от них.

– А есть у этого Пушкина и другие красивые сочетания слов, подобные «Зимней дороге»? – спросил Кагот.

– Есть, – ответил Першин, удивленный необычным интересом шамана к поэтическому творчеству. – У русского народа много таких людей, которые сочиняли стихи. Пушкин – самый главный…

– Как Ленин! – подсказал внимательно прислушивающийся к беседе Гаймисин.

– А Ленин тоже сочиняет стихи? – спросил Амос.

– Не знаю, по-моему, нет, – неуверенно ответил Першин.

– А может, сочиняет, да только не говорит другим? – осторожно предположил Кагот. Он испытующе посмотрел на русского учителя.

Першин поколебался и на всякий случай сказал:

– Возможно, и сочиняет…

– Без этого он не может, – с огромным внутренним убеждением произнес Кагот.

У него почему-то не хватало духу сказать, что и он знает подобное состояние, когда приходят удивительные слова, ложащиеся плотно друг к другу, выражая такие чувства, такие мысли и такое настроение, которые простыми, привычными словами не высказать. Но, может быть, то, что является ему, и впрямь наитие богов, а то, что родилось у Пушкина и еще у многих других, как сказал Першин, поэтов, это совсем иное?

Каляна еще раз наполнила чайник кусками речного льда и повесила над костром.

Умкэнеу подложила несколько сухих деревяшек, и разгоревшийся огонь ярче осветил чоттагин.

– Может, еще чего-нибудь скажешь? – попросил русского Кагот. – Если не Пушкина, то кого-нибудь другого стихи…

– Я вам прочту несколько стихотворений моего любимого поэта и земляка Александра Блока, – сказал Першин. – Этот человек родился и живет в том же городе Петрограде, откуда я родом. Вот слушайте:

Першин замолк, посмотрел на Кагота и снова удивился его загоревшемуся взгляду. Такое впечатление, что чукча понимал и чувствовал значение слов.

Чтение стихов перемежалось рассказами Кагота, а пурга к ночи, похоже, еще больше разъярилась. Першин проводил Гаймисина с женой и дочкой. Когда он вернулся в опустевший чоттагин, Кагот уже лежал в пологе, высунув голову наружу, и курил трубку, Кагот молча наблюдал, как Першин выбивал из одежды снег, раздевался, потом осматривал чоттагин, моржовую крышу над головой, и думал, что этот тангитан стал похож на чукчу даже своим повседневным поведением. Так осматриваться в яранге может только человек, который давно и основательно живет в этом жилище, чувствует себя в нем настоящим хозяином.

– Так ты говоришь, что у русских много таких, которые сочиняют стихи? – спросил Кагот, когда Першин разделся и влез в свой гостевой полог и по примеру Кагота высунулся в чоттагин, чтобы глотнуть перед сном свежего воздуху.

– Много…

– Может быть, они – как шаманы?

– Может быть, – ответил Першин, но в голосе его Кагот почувствовал усмешку.

– О чем то, последнее? – спросил Кагот.

– О звездах…

Кагот внутренне даже вздрогнул от ответа: он чувствовал, что эти слова – о звездах! Как же такое может быть? Он ведь не знает русского языка! Как до него может дойти смысл давным-давно и где-то очень далеко сказанного? Может быть, те, кто сочиняет стихи, обладают другими способами общения, которых лишены обыкновенные люди? Кагот ощутил странное волнение в душе, почувствовал приближение того ветра восторга, который всегда предшествовал возникновению удивительных слов, которые он почитал за веление богов.

Он втянул голову в темноту и духоту мехового полога, услышал мерное дыхание лежащей рядом дочери и беспокойное, прерываемое стонами и каким-то бормотанием, Каляны.

Вдруг послышался голос Вааль. Он донесся из того же угла, откуда приходил раньше. Кагот не различал слов, но несомненно, что это был голос Вааль. Он то угасал, то снова возникал, и настороженный Кагот никак не мог уловить смысл ее слов. Они как бы смешивались с тем, что накатывалось вместе с ветром восторга на Кагота:

Откуда эти слова? Их ведь не было, пока он слушал разговоры в яранге, сам рассказывал что-то или когда готовил пищу тангитанам на корабле. Он ведь вообще не ждал именно таких слов, предрекающих затухание его общения с тем, что осталось от Вааль…

Интересно, есть ли у норвежцев поэты, как у русских? Если есть, то, значит, весь мир человеческий объят невидимой, удивительной общностью, о которой он и не подозревал. Если ему удалось уловить смысл, не зная русского языка, значит, он может улавливать смысл и других стихов. Нет ли здесь чего-то общего с тем видом связи, который тангитаны называют радио?

Обеспокоенный этими мыслями, Кагот долго ворочался, пока не разбудил Каляну. Женщина замерла, потом шепотом спросила:

– О чем думаешь, Кагот?

– О стихах, – тихо ответил Кагот.