Это было удивительное и непривычное ощущение: такое впечатление, словно я долго смотрю на собственное отражение, – этой игрой я иногда занимался в пологе дяди Кмоля, где, прикрепленное к упругим распоркам мехового полога, висело довольно большое зеркало.

Но зеркалом на этот раз служила книга Тихона Семушкина "Чукотка".

Многие ее действующие лица были мне хорошо знакомы, и их вторая жизнь в книге казалась мне какой-то необычной, неестественней. Я всегда был уверен, что героем книги, действующим лицом, персонажем литературного произведения может быть любой человек, только не мой сородич. А мальчишек лаврентьевского интерната я хорошо знал: в начале войны центр Чукотского района был переведен из Уэлена в залив Святого Лаврентия, где раньше располагалась Чукотская культбаза. В свою очередь, районный интернат переехал в Уэлен.

И вот они передо мной, уже на страницах книги Тихона Семушкина. Правда, я часто терялся, никак не мог найти прототипа книжному герою. Я знал, что литература не отражает, как зеркало. И все же я многих нашел, и не только их, но и, к моему удивлению, нашел самого себя, хотя в книге "Чукотка" Уэлен почти не упоминается. А нашел я себя в тех мальчишках, которые учились в интернате на Чукотской культбазе. Я был "разбросан" во многих персонажах книги, и такое "расчленение" рождало поразительное ощущение существования в другом измерении.

Книга Тихона Семушкина "Чукотка" открыла мне существование книг о нашем народе, о нашей Чукотке. Взгляд со стороны, возникающий в процессе чтения, позволял видеть такое, что было недоступно взгляду, непосредственно обращенному к самому себе.

После знакомства с книгой Тихона Семушкина я стал искать произведения, посвященные нашему краю, нашему народу.

Первое художественное произведение о чукчах написал известный польский писатель, отбывавший в свое время ссылку на Колыме и Чукотке, Вацлав Серошевский.

В Кракове, в Вавельском замке, в начале шестидесятых годов хранительницей и экскурсоводом работала пани Янина Козерацка. Узнав, что я с Чукотки, она остановилась, задумалась и вдруг предложила:

– Давайте я поведу вас таким путем, которым проходили самые важные иностранные послы.

– За что мне такая честь? – удивился я.

– Пойдемте, а я вам расскажу по дороге.

Мы проходили по прекрасным залам, любовались гобеленами, картинами, старинной мебелью и утварью. Когда мы останавливались передохнуть, пани Янина Козерацка продолжала свой неоднократно прерываемый рассказ:

– Я познакомилась с паном Вацлавом, когда он вернулся с далекого Севера. Он полюбил тот край, хотя испытал там большие страдания. Полюбил народы, живущие там, и написал о них с великой теплотой… Вацлав всю свою жизнь искал настоящего героя, человека, преданного по-настоящему жизни и человечеству. Таких людей он нашел на далеком Севере…

Вот почему я вас веду этой дорогой. Это в память пана Вацлава, хорошего писателя, романтика, человека, тоже преданного жизни, человечеству и родной Польше…

Окно моей комнаты в краковской гостинице выходило на старинную крепостную стену Барбакана. Тихим вечером я сидел у раскрытого окна и думал о том, каково было Вацлаву Серошевскому, человеку, привычному к тихим вечерам старинного города, к полям, перелескам, городским паркам, уютным гостиным в старинных толстостенных домах, каково ему было в бескрайней белой тундре, в белой тьме полярной пурги, в сотрясаемой ураганом ветхой яранге, сшитой из оленьих шкур? Каково ему было среди оленных людей, молчаливых, погруженных в заботы о сохранении стада, среди людей, одушевляющих весь мертвый мир вокруг себя и видевших в каждом природном явлении действие потусторонних злых и добрых сил? Каково было ему, европейски образованному человеку, столкнуться с вопиющим невежеством и темнотой, не говоря уже о грязи в жилище тундрового жителя?

Вот описание зимней ночи в его рассказе "Чукчи": "Холодная полярная ночь царила над окрестностями. Внизу, над снегами, точно молочная муть, оседали морозные туманы, вверху она беспрепятственно уходила в беспредельные звездные пространства…"

Я жил в этом мире с детства, и "беспредельность пространства" как-то не волновала меня: я считал, что мир таким и должен быть. Между небом и землей не было четкого разграничения, как между сушей и океаном. Человек купался в звездной пыли и ступал ногами по хрустящему от космического холода снегу. В этом не было ничего особенного. Потом только я узнал и почувствовал ограниченность пространства, горизонт, закрытый деревьями, задымленное небо над городами, сквозь которое никогда не пробивается звездный свет, застланный множеством искусственных огней, затмевающих Млечный Путь.

Сюжет рассказа Вацлава Серошевского несложен. Ссыльные пытаются поближе познакомиться с чукчами, чтобы с их помощью бежать в Америку.

Знакомство идет трудно, но потом, когда ссыльные оказываются в тундре, они сталкиваются с кровавым обычаем родовой мести. Трагическое зрелище потрясает путников, но для жителей тундры это такая же обычная жизнь, как и все, что происходит вокруг. Физические страдания человека ничто по сравнению со страданиями нравственными. Задетая гордость ноет и болит гораздо сильнее, чем тело, и жажда мщения жгуча и требует немедленного утоления.

Очень жестокий рассказ "Чукчи". Но перед нами встает подлинная картина той, прошедшей жизни, и в рассказе названы и описаны такие детали, которые воссоздают правдивую картину старого чукотского общества с его удивительной приспособленностью к трудной тундровой жизни с одной стороны, и с другой – полной зависимостью человека от оленя, от живого стада, за которым кочует чаучу.

Когда я впервые читал рассказ, передо мной вставала действительная картина моей родины, ее холодные бескрайние пространства, переходящие в такое же холодное небо с яркими негреющими звездами, и люди, которых увидел польский писатель. Он еще не проник в их внутренний мир, не открыл в них те черты, которые их роднят со всем остальным человечеством, кроме безмерной гордости и чувства собственного достоинства, которые не знают никаких уступок.

В первые дни, первые месяцы знакомства с чукчами Вацлав Серошевский трудно преодолевал привитое воспитанием и окружающей средой отчужденное отношение к "дикарям", чьи лица и повадки первое время не только не внушали доверия, но к тому же казались совершенно одинаковыми.

Но открытие человека в человеке происходило обоюдно, с двух сторон.

Для чукотских оленеводов белый человек являл собой, как правило, коварного врага. Даже невооруженный купец не внушал доверия, и первое время торжища между чукчами и русскими купцами происходили так. Где-нибудь на реке купцы выкладывали свои товары в ряд, а потом уходили подальше, чтобы дать возможность чукчам взглянуть на предложенный товар. Если кому-нибудь из покупателей товар нравился, он в свою очередь оставлял возле кучи товара то количество пушнины, которое считал нужным заплатить, и тоже удалялся. Снова появлялся купец, знакомился с пушниной и, если был удовлетворен, удалялся, забрав в знак согласия предложенную пушнину. Прошло не одно десятилетие, прежде чем русские купцы и чукотские покупатели сошлись лицом к лицу.

Чукчи делили русских на торговцев, на казаков, с их военной иерархией, и духовных лиц, которые стояли в чукотском представлении на самом низком уровне, ибо проповедовали узкую и неприемлемую для свободного и широко мыслящего человека убогую идею единобожия.

Иные жители тундры крестились, не придавая этому серьезного значения, прельстившись крестильной рубашкой и связкой табака, которая давалась в виде поощрительного подарка новообращенному. Они продолжали верить в своих богов, в добрых и злых духов, которые были более понятны и определенны в своих действиях, нежели русский бог, непонятный, далекий и не имевший никакого представления о тундровой жизни и о промысле диких морских зверей.

Но вот появились новые люди, непохожие на тех, кто раньше приезжал и селился на берегах тундровых рек. Эти белые охранялись казаками и без особого разрешения исправника не имели права отлучаться от поселений. Пошли глухие слухи о том, что эти русские дерзнули поднять руку на самого Солнечного Владыку, восседавшего на золоченом сиденье. Потом начались вовсе чудные разговоры об этих людях, проповедовавших всеобщее равенство и дележ богатств между всеми людьми. Много было непонятного и чудного в этих слухах. Одно было сразу видно: эти люди относились к чукчам как к равным себе и не повышали голоса при разговоре, как это делал исправник или казак. И еще более удивительное – эти русские принялись изучать чукотский разговор, стали выспрашивать про обычаи, про старинные предания и легенды. В их расспросах не было праздного и насмешливого любопытства – это был человеческий интерес, в котором угадывалось желание понять другого человека, познать в нем своего брата.

Вацлав Серошевский не знал чукотского языка. Силой своего воображения он проникал в глубь сознания изображаемого в его произведениях чукчи, и то, что он конструировал его внутренний мир по своему образу и подобию, по подобию нормальных человеческих отношений, позволило ему создать правдивые образы тундровых жителей.

Имя Владимира Германовича Богораза, имевшего литературный псевдоним Тан, было мне известно с детства. Я держал в руках составленный им "Чукотско-русский словарь", листал его книгу "Чукчи", в которой было собрано все, что мог изучить и систематизировать один человек.

Владимир Германович Богораз родился в городе Овруче на Волыни. В 1865 году родители переехали в Таганрог, и здесь мальчик поступил в знаменитую таганрогскую гимназию, где примерно в то же время учился Антон Павлович Чехов.

Окончив гимназию в 1880 году, Богораз отправился в Петербург и поступил сначала на математический факультет Петербургского университета, затем перешел на экономическое отделение юридического факультета.

Уже в 1882 году Богораза исключили из университета, и с этого времени начинается его жизнь революционера-народовольца. Скитания по конспиративным квартирам, аресты, высылки завершились тем, что в 1889 году Владимира Германовича Богораза отправляют в город Колымск на десять лет.

Дикие берега Колымы, близкое своими звездами и стужей небо поразили душу поэта и революционера. Он смело смотрел вдаль, туда, где

Но вот на глаза пытливому ссыльному попадают люди тундры. Их незнакомый говор, острый взгляд и неведомая, загадочная жизнь в самом сердце ледяной пустыни, где даже и не всякий зверь может выжить, возбуждают жгучее любопытство. Воспитанный на идеях всеобщего братства, Владимир Богораз сразу же начинает смотреть на своих новых знакомых как на братьев, в отличие не только от представителей власти, но и от некоторых ссыльных, которые видели в кочевых чукчах живое приложение к безжизненному пейзажу арктической пустыни. Олень и стоящий рядом человек часто не различались, и типичным прозвищем среди казаков, властвующих в нижнем течении Колымы, по отношению к чаучу было – "оленья морда".

Но до того, как Владимир Богораз взялся вплотную за изучение чукотского языка, он обратил внимание на русское население, издревле занявшее берега Колымы. Еще в 1642 году русский казак Иван Ерастов встретил чукчей на реке Алазее и поставил Нижне-Колымский острог. Приблизительно с той поры и началось освоение реки Колымы.

Ко времени приезда Владимира Богораза на Колыму здесь уже проживало устойчивое русское население, сохранившее свое особое, колымское, наречие русского языка, предания, сказки, песни, которые в самой России были почти утрачены. Результатом изучения был "Словарь областного колымского русского наречия", опубликованный в 1901 году Российской Академией наук.

И все же главное – это были чукчи. Они появлялись время от времени в окрестностях русских колымских поселений, понемногу торговали и с удивлением разглядывали странного русского человека, который заносил следы чукотской речи на бумагу, выспрашивал слова, старался произносить их так, как сами чукчи, ничем не торговал и не носил оружия. Рассказы о чудном пишущем человеке, Вэипе, распространялись по Восточной тундре, растекались вместе с весенним половодьем по Росомашьей, Алазее, Индигирке, Баранихе, доходили до Амгуэмы и слабым отзвуком замирали в скалах Чукотского Носа, обращенного мысом Дежнева на американскую сторону.

Зимой 1896 года в стойбище Айнанвата появился необычный караван. Люди бросились навстречу нартам и увидели рядом с каюром человека с черной бородкой и глубокими горящими глазами.

Человек выгрузил свои пожитки, состоящие из небольшого запаса продуктов и большого количества бумаги. Кочевники поначалу подумали, что это новый миссионер, но знакомых предметов богослужения с ним не было – походного алтаря, толстых переплетенных в кожу книг, не было и креста, которым священники размахивали, устрашая новообращенных.

Странного человека повели ночевать в ярангу Айнанвата, ибо тот немного говорил по-русски и даже носил добавочное русское имя Николай, подаренное русским священником. В свое время Айнанват принял крещение, получив белую рубашку и связку черного табака. В придачу ему был выдан русский бог, нарисованный на плотной бумаге. Этого бога Айнанват долго рассматривал и в его лице не увидел ничего особенного и примечательного, если не считать того, что бог был похож на эскимоса с другого берега Берингова пролива, а сияние вокруг головы напоминало росомашью опушку капюшона.

Русский вошел в чоттагин и закашлялся, глотнув дыма костра. Он тут же опустился ближе к земляному полу, и Айнанват с удовлетворением заметил про себя, что этот приезжий не впервые в чукотском жилище и знает, что дым никогда не стелется по холодному земляному полу, а стоит чуть выше пояса и медленно уходит в отверстие, образованное сходящимися в вершине крыши жердями яранги.

Айнанват приветствовал гостя и предложил место возле себя.

После обильной трапезы гость собственноручно заварил чай в котле и заговорил о деле, ради которого приехал. Это было так необычно и неправдоподобно, что поначалу Айнанват заподозрил в намерениях русского какой-то подвох.

Приезжий сказал, что единственной целью его является изучение чукотской речи и стремление постичь ее так, чтобы свободно изъясняться на ней.

Айнанват подумал некоторое время и осторожно осведомился:

– А зачем тебе это?

Трудно было объяснить Владимиру Богоразу, зачем русскому ссыльному понадобился чукотский язык.

Однако Айнанват внимательно слушал и даже порой кивал головой в знак согласия.

– Когда я буду хорошо знать ваш язык, – объяснял Богораз, – я смогу разговаривать с каждым человеком тундры, пойму ваши древние предания, пойму дух вашего народа…

– Для чего? – повторил свой вопрос Айнанват.

– Для того, чтобы рассказать другим людям, русским людям, о том, что чукотский народ питает дружеские чувства к русским и хочет почитать в них своих братьев…

– Это ты верно сказал, – задумчиво проговорил Айнанват. – Людское братство на земле – это хорошо, это то, что надо всем нам.

– Для братства надо знать друг друга, – молвил русский гость.

Айнанват молча кивнул.

Много дней и ночей провел Владимир Германович Богораз в яранге Николая Айнанвата. Ему было отведено самое светлое и почетное место – возле жирника, за которым на отдельной подставке стоял литографированный портрет русского бога, похожего на эскимоса, заляпанный жиром и пятнами жертвенной крови.

Сообразительный Айнанват сразу понял, что нужно приезжему. Он был удовлетворен, когда из уст иноплеменного человека вдруг вырвались знакомые звуки, слова, и это было ново, интересно и даже на первых порах как-то неестественно. Богораз не просто учился чукотской речи, а вникал в нее так, что самому Айнанвату порой приходилось удивляться богатству и гибкости родного языка, его тайнам, которые вдруг открывались чужеземцу.

Занятия с русским человеком заставили задуматься оленного человека, заставили взглянуть на самого себя, на свой народ, на свою землю как бы с некоторого расстояния. Понемногу стали открываться Айнанвату разные стороны бытия тундрового народа. Были в нем и хорошие, и плохие стороны, светлые полосы и совершенно непонятные, потерявшие смысл во тьме веков обычаи и верования.

Но главные открытия исподволь делал Владимир Богораз. Он жил жизнью тундрового человека. Спал в яранге, раздевшись донага, укрывшись пушистыми шкурами, читал и писал при свете жирника, носил ту же одежду, в которой пасли стада и кочевали оленеводы, питался преимущественно оленьим мясом во всех его разновидностях – ел толченым, замороженным до крепости камня, полусырым, вяленым, парным, только что срезанным, еще теплым или пролежавшим некоторое время в кожаном мешке для лучшего вкуса. Оленные люди употребляли в пищу не только оленье мясо – с осени женщины заготавливали солидные запасы квашеной и сушеной зелени, и бывали дни, когда в яранге подавалась только растительная пища.

Затерянные на окраине планеты, на краю ее нетающей полярной оторочки, жили люди, создавшие по-своему высокую и неповторимую культуру. Все: жилище, пища, способ хозяйствования, орудия труда, уклад жизни, сказки и легенды, язык, философия, религия – все было направлено и приспособлено к той жизни, которая досталась чукотскому народу.

Это огромное богатство требовало исследования и собирания, и Владимир Богораз полностью отдался ему. Он объездил обширные пространства белой пустыни, посетил десятки стойбищ. Богораз уже свободно говорил благодаря помощи и стараниям Айнанвата по-чукотски и поражал своих слушателей тонким и глубоким знанием жизни, обычаев и поверий тундрового жителя. Он мог назвать на чукотском языке все созвездия, все оттенки оленьего возраста и пола, безошибочно называл и указывал назначение каждой жердины разобранной яранги, знал, как запрягать оленя, куда гнать стадо, когда наступало комариное время. Словом, Владимир Богораз, получивший имя Вэипа – Пишущего Человека, стал в тундре не только своим человеком, но и человеком, о мудрости которого начали распространяться легенды.

Копились материалы, от обилия слов, записей пухли тетради.

Но главное – живой человек, с его горячей кровью, живым и образным языком, с его необычными мыслями, тонул в грудах научных материалов, ускользал среди названий жердей, ботанических терминов, топонимических названий.

И тогда Владимир Богораз берется за художественное описание людей, с которыми его столкнула и сдружила судьба.

Первый свой рассказ Владимир Богораз, подписав псевдонимом, ставшим впоследствии его литературным именем, Тан, послал Владимиру Галактионовичу Короленко. Через некоторое время на Колыму пришла бандероль – журнал "Русское богатство", в котором и был опубликован первый рассказ писателя Тана – "Кривоногий".

Уже этот первый рассказ по своим литературным достоинствам стоит на уровне того, что было впоследствии написано писателем Таном.

Это глубокое проникновение во внутреннюю жизнь тундрового человека. Чукча в рассказах Тана заговорил своим собственным, неожиданным, образным языком и предстал не тупым, примитивным, кровожадным дикарем из рассказов капитанов американских шхун, наблюдавших жизнь чукотских прибрежных стойбищ в бинокль с капитанского мостика, а обыкновенным человеком в необычной жизни.

На моих книжных полках стоит собрание сочинений В.Г.Тана, где собраны почти все его литературные произведения – рассказы, романы, очерки, стихотворения.

Я часто перечитываю его "Чукотские рассказы" и нахожу в них такие черты достоверной жизни, которые нельзя не только придумать, но и наблюдать со стороны – их только самому можно пережить.

В творчестве В.Г.Тана не только ожили типы, примечательные личности, обычаи, верования и уклад жизни чукотских общин конца прошлого и начала нынешнего века, но и запечатлелось то время, время "нового завоевания" Чукотской земли, завоевания уже не огнестрельным оружием, против которого чукчи успешно устояли, сохранив свою независимость, а крестом и спиртом, заигрыванием с верхушкой оленных хозяев, с теми, кто имел большие стада.

В рассказах В.Г.Тана выведены и царские чиновники, исправники, священнослужители, целая галерея торговцев – от жалких спиртоносов до настоящих акул северной торговли, заигрывавших с чукотскими князьками.

Большинство рассказов и повестей В.Г.Тана рисует жизнь трудную, голодную, полную трагических ситуаций. Добровольная смерть, диктуемая жестокими обстоятельствами жизни, обилие психически неуравновешенных личностей, могущество шаманов, опирающихся на невежество своих соплеменников, описание странных личностей – все это сгущено на страницах, написанных Вэипом – Пишущим Человеком.

Чтение его книг по-прежнему доставляет удовольствие, волнует сердце мое, хотя описываемые события отстоят от сегодняшнего дня более чем на три четверти столетия. Очарование книг В.Г.Тана, по-видимому, никогда не иссякнет: сегодня оно тоже действует на сердца тех, кто родом с Севера или связан с этим удивительным краем.

Жизнь, описанная Вэипом, исчезла не до конца. Характер, уловленный зорким глазом художника, живет поныне, и поныне в тундре можно встретить людей, словно бы сошедших со страниц чукотских рассказов В.Г.Тана.

В феврале 1972 года я полетел на вертолете в стойбище недалеко от Анадыря. В окошко я видел с высоты полета большой современный город, выросший за каких-нибудь десять последних лет на берегу Анадырского лимана. А я ведь помню Анадырь, который был описан В.Г.Таном и не изменившийся до середины сороковых годов. Да и сегодня можно увидеть внизу у лимана покосившиеся домишки, в которых селился анадырский народ, потомки казаков и эвенов, люди, которые в прямом смысле этого слова прозябали здесь.

Через десять минут под нами началась анадырская тундра, простиравшаяся на сотни километров окрест, освещенная низким зимним солнцем, девственно белая, прочерченная синими тенями заснеженных долин.

Пролетев несколько десятков километров, мы опустились возле одинокой яранги, притулившейся к берегу океана.

Все было словно в моем детстве, даже дальше – во времена Вэипа – Пишущего Человека: яранга, меховой полог, правда без жирника, а с трехрожковым канделябром белых стеариновых свечей.

Трещал костер в чоттагине. Мы пили чай, слушали по транзисторному приемнику последние известия об открытии зимних Олимпийских игр в японском городе Саппоро, а передо мной сидели мои современники – старик и его жена. Это их земля. Они не захотели ее покидать. Тынано показал мне довольно богатую коллекцию книг, среди которых мне попалась книга "Чукотских рассказов" В. Г. Тана, переизданная Магаданским издательством.

– Как тебе эта книга? – спросил я старика.

– Хорошая книга, – солидно ответил старик. – Умная. Глубоко внутрь смотрит пишущий. Только чувствую – русский пишет.

– Почему? – допытываюсь.

– Такое чувство, словно отошел далеко в сторону, встал на пригорок и со стороны смотришь на самого себя…

Мои сородичи встают со страниц книг Вацлава Серошевского и Владимира Тана как бы освещенные еще одним лучом, с дистанции далекого, уже ушедшего времени, но это дает нам возможность понять многое в сегодняшней жизни.