Разбуженная долгим звонком, Валентина растолкала мужа.

В трубке слышался испуганный голос местной телефонистки:

— Юрий Сергеевич! Вас вызывает президент Америки!

Беря трубку, Гэмо готов был сурово отчитать шутника, но голос в трубке явно свидетельствовал о том, что это говорили из Америки.

Мысленно похвалил себя за то, что в свое время усердно изучал язык и никогда не прерывал занятия английским — читал, слушал радио.

— С вами говорит главный редактор американского журнала «Нейшнел Джеографик» Билл Гаррет по поручению президента Географического общества. Наш журнал намеревается посвятить один из номеров современному положению арктических народов мира, и в качестве одного из авторов мы выбрали вас. Мы знаем и ценим ваш талант, и наш президент уверен, что лучше вас никто не напишет ту часть большого материала, которая будет описывать жизнь народов Арктики России от Кольского полуострова до Чукотки… Я бы хотел знать, когда вы предполагаете быть в Москве или Ленинграде с тем, чтобы сотрудник нашего журнала приехал и окончательно договорился с вами обо всех деталях. В настоящее время наш президент хотел бы знать о вашем принципиальном согласии.

Гэмо изредка держал в руках эти желтые компактные номера всемирно известного и популярнейшего географического журнала и, разумеется, считал для себя большой честью напечататься в издании, которое расходилось по всему миру миллионным тиражом.

— Я согласен, господин Гаррет.

— Прекрасно, что вы скажете насчет марта? Сумеете к этому времени вернуться в Ленинград?

— Я собираюсь уехать отсюда через две недели.

— Мы вам позвоним еще в Ленинград и окончательно уточним время встречи.

Гэмо положил трубку и услышал от жены:

— Это действительно президент?

Гэмо молча кивнул.

— Ты, конечно, неплохо говорил по-английски, — заметила она, — но запинался… Интересно, что ему нужно от тебя? Почему он позвонил сюда?

— В Москве сейчас ночь, — весело ответил Гэмо, — а на Чукотке уже утро. Вот он и решил — позвоню-ка я Юрию Гэмо!

— Ты все шутишь, — немного обиделась Валентина.

Гэмо рассказал о содержании разговора:

— Возвращаемся в Ленинград. Поездка будет серьезная, надо подготовиться, кое-что почитать…

Обычно они завтракали в маленькой кухоньке, из окна которой открывался чудесный вид на заснеженную бухту, на вмерзшие в лед, оставшиеся зимовать корабли, на противоположный берег, где когда-то жили эскимосы, переселившиеся в конце двадцатых годов на остров Врангеля. Сегодня на месте древних жилищ стояли окрашенные желто-белой краской пятиэтажные панельные дома.

Требовательный телефонный звонок нарушил мирную трапезу.

— Опять Америка? — испуганно спросила Валентина.

Это был первый секретарь райкома Сергей Иванович Черпанов.

— Мы тут собрались на рыбалку на озеро Эсгихет, — сказал он. — Приглашаем вас.

Это был первый случай за все годы, чтобы первый секретарь райкома пригласил Гэмо на рыбалку. Обычно компаньонами Черпанова были представитель районного КГБ и главный механик Гидрографической базы.

— Мы сами подъедем к вашему дому, выходите через час.

Райкомовский вездеход был специально оборудован для дальних путешествий. Изнутри выстлан оленьими шкурами и шерстяными коврами. К крыше приторочен складной столик, и звукоизоляция усилена специальными прокладками. Кроме Черпанова в машине находился районный кагебешник, майор Купченко, хотя и носивший украинскую фамилию, однако считавший себя чукчей, так как вырос и воспитывался в яранге своего деда, знаменитого охотника с мыса Северного. Оба начальника подчеркнуто уважительно поздоровались с Гэмо.

Озеро Эсгихет находилось совсем недалеко от портового поселка, за аэродромом. Оттуда снабжалась водопроводная система поселка и порта. Вода в озере кристально чистая, а из кранов почему-то капала ржавая. Объясняли это тем, что вода настолько насыщена кислородом, что разъедает стальные стенки труб.

Прозрачный лед позволял вблизи берега рассмотреть дно и медленно, царственно плывущих хариусов. Шофер пробурил несколько лунок, и принялись за ловлю. Особенно везло майору Купченко. Через полчаса у его ног, обутых в теплые унты, застыли три великолепные рыбины. Тем временем шофер разжег два походных примуса и поставил на один чайник со свежей чистой водой из озера, а на второй — уху.

Гэмо подцепил одну рыбину, но довольно большую. Он предложил ее для ухи или строганины, но Черпанов сказал:

— Эту заберите домой, для Валентины Петровны…

Когда продрогшие рыбаки подошли к вездеходу, они увидели в глубине кабины роскошно сервированный стол. На закуску — кетовая икра, соленые лососевые пупки, датская ветчина в банке, маринованные овощи.

Владимир Купченко сделал широкий жест, приглашая Гэмо занять место.

Строганина заполняла светло-розовыми стружками эмалированный тазик. Из прикрытого, во избежание быстрого остывания, котелка доносился дух вкуснейшей ухи. Само собой, на столе стояли бутылки с водкой, коньяком и минеральная вода.

Когда все уселись за столик, секретарь райкома вопросительно посмотрел на Гэмо.

— Ради такой закуски можно и нарушить…

Чокнулись, выпили, принялись закусывать, налегая больше на строганину. Шофер Володя приготовил специальный томатно-перечный соус, называемый «маканиной»: в нее макали просвечивающие мерзлые пластины рыбы.

Перед ухой налили по второй, но Гэмо отказался:

— Валентина наказала мне вернуться трезвым, как стеклышко.

— Ну, а мы выпьем! — весело произнес Купченко и, с аппетитом съев несколько ложек исходящей невообразимо вкусным духом ухи, отодвинул от себя тарелку и пытливо посмотрел на Гэмо.

— Ну что тут темнить? — сказал он. — Нам очень любопытно знать, о чем ты говорил с президентом по телефону!

— Нам — это кому? — спросил Гэмо. — Лично тебе, Черпанову, или твоей организации?

— Если серьезно — то и организации, — посуровевшим голосом ответил Купченко.

Конечно, можно было бы помучить их, поиздеваться над хозяевами района, которые вот как, оказывается, развлекались и пировали.

Секретарь райкома сделал усилие, чтобы сменить тональность разговора:

— Нет, товарищи, как хотите, но это здорово, когда президент звонит на Чукотку! И кому — писателю! Наверное, по поводу выхода книги в Америке?

— К сожалению, не по этому поводу, но тоже приятному, — загадочно произнес Гэмо.

Владимир Купченко переменил тон, заговорил дружески, почти умоляюще:

— Слушай, Гэмо… Мы же с тобой соплеменники! Тут такое случилось, а ты темнишь, не хочешь сказать, о чем ты говорил с президентом.

— А вы откуда знаете, с кем я разговаривал? — притворно-возмущенно спросил Гэмо. — Вроде бы у нас в стране запрещено подслушивать разговоры частных лиц.

— Не совсем так, — терпеливо разъяснил Купченко. — В экстренных случаях мы не только имеем право, но и обязаны это делать. А тем более, когда американский президент звонит.

— Ну, раз подслушали, то о чем спрашивать?

— Но мы ничего не поняли.

— Он говорил очень внятно.

— Понимаешь, — засмущался Купченко, — среди наших сотрудников никто не знает английского. То есть в дипломах у них написано, что иностранный у них английский, но чтобы понимать — ни бум-бум…

— Как же так? — притворно удивился Гэмо. — Здесь, можно сказать, проходит единственное физическое соприкосновение с не очень дружественной нам сверхдержавой, а у органов государственной безопасности нет никого, кто бы мог перевести даже такой пустячный разговор?.. Не понимаю…

По внешнему виду терпение у Владимира Купченко было на пределе, и Гэмо пожалел его:

— Действительно, я говорил с Америкой, но не с самим президентом, а с его представителем, разговор велся от его имени…

— И что же он? — напрягся Купченко.

— Кто?

— Рейган.

— Я говорил не с представителем Рейгана, — медленно, смакуя каждое слово, пояснил Гэмо, — а с представителем президента Географического общества США, между прочим, далеко не последнего человека в Америке.

Некоторое время Купченко и секретарь райкома ошалело смотрели на Гэмо. Когда до их сознания дошел смысл сказанного, оба как-то смущенно, виновато улыбнулись, и шофер Володя, как бы находившийся вне этой беседы, предложил:

— Давайте выпьем за то, что есть у нас писатель Юрий Гэмо, которому звонят важные люди из Америки.

Все чокнулись, и Гэмо тоже пришлось поднять рюмку. Обстановка несколько разрядилась, и, выслушав, о чем шел разговор, Купченко важно обещал:

— С нашей стороны будет полная поддержка.

— Ну уж без этого нам не обойтись.

Поездки и по советскому Северу, и по Америке оказались просто сказочными, великолепными и по условиям, и по результатам. Единственное, что омрачало — это ограничения, которые устанавливали местные советские власти по собственному усмотрению, боясь, что американский фотограф Дин Конгер и этот подозрительный советский писатель, говорящий по-английски, выведают какой-нибудь особый секрет. Главный же секрет состоял в том, чтобы скрыть от посторонних глаз разные хозяйственные упущения, бедность и пьянство аборигенов, убожество жилищ и полновластие приезжего белого населения.

Маршрут пролег от Кольского полуострова до восточных границ Якутии и занял почти месяц. Местные власти старались в самый короткий срок предоставить все необходимое и побыстрее выпроводить беспокойных и подозрительных гостей. Агенты КГБ под видом сотрудников АПН, колхозных бригадиров, шоферов, проводников почти не скрывали своей принадлежности к тайному ведомству. Гэмо удивлялся терпению фотографа Конгера, который вполне серьезно выспрашивал именно у нужного человека, безошибочно вычисляя его из толпы сопровождающих журналистов, в каком направлении можно снимать, чтобы в поле зрения камеры не попали какие-нибудь секретные объекты.

— За десять лет поездок в Советский Союз я набрался опыта и знаю, как обращаться с такими людьми. Главное — не перечить, подчиняться даже самым дурацким советам. Все, что нужно, я все равно сниму, и я знаю, как это сделать. Что касается сотрудников КГБ, то я уважаю их работу и не мешаю им.

Но этот разговор произошел уже в Америке, когда Гэмо прилетел в Вашингтон к выходу номера журнала. На торжественном обеде в зале «Азия» ресторана Географического общества, в присутствии президента Общества, посол СССР, весьма довольный содержанием статьи и фотографиями, сказал в своей речи:

— Мы считаем эту публикацию началом того, что и другие советские писатели будут печататься в таком популярном и уважаемом журнале, как «Нейшнел Джеографик».

Ему возразил главный редактор:

— Ваше превосходительство! Мы избрали в качестве автора этого номера журнала, посвященного арктическим народам мира, Юрия Гэмо, зная о его высоких литературных способностях… А что касается остальных советских писателей, то, извините, мы не собираемся превращать «Нейшнел Джеографик» в журнал «Коммунист».

Посол воспринял это замечание как шутку и первым засмеялся.

Редакция журнала устроила поездку на Аляску, куда Гэмо и не мечтал попасть. Как это принято в журнале, билет был первого класса, и комфорт, предупредительность персонала заставляли вспоминать аэрофлотовские страдания, которые в избытке претерпел Гэмо в своих многочисленных полетах из Москвы в Анадырь, по Чукотке и Магаданской области, долгие сидения в холодных, грязных аэропортах, где считалось неслыханной удачей получить койку с серым постельным бельем в продуваемой всеми ветрами гостинице и горячий обед.

Самолет авиакомпании «Аласкан Эрлайнз» прибыл в Ном точно по расписанию, и Гэмо, одолеваемый разноречивыми чувствами, прошел в здание аэропорта, где его встречали мэр города Лео Расмуссен, уважаемые горожане и его хозяйка на время пребывания в здешних краях, эскимосская учительница Дженни Алова.

Жизнь аляскинских эскимосов поразила Гэмо.

Конечно, по уровню благосостояния они находились намного ниже приезжих, но их чувство собственного достоинства, уверенность в себе, сознание того, что они настоящие хозяева здешней земли, наполняло их чувством гордости.

Дженни, однако, уверяла гостя, что положение эскимосов не совсем уж такое хорошее.

Она старалась изо всех сил, угощала гостя полузабытыми лакомствами: кожей кита, нерпичьими ребрышками, замороженной морошкой.

— Нам еще много надо сделать, чтобы наш народ стал подлинным хозяином на собственной земле.

Когда Гэмо подошел к самолетику, который должен было доставить его, Дженни и журналиста местного радио на остров Малый Диомид, он все еще сомневался, что ему удастся повторить свое детское путешествие на этот островок в Беринговом проливе: семи лет, перед самой войной, когда еще не было отменено соглашение между Америкой и Советским Союзом о безвизовых поездках местных жителей, дед взял Гэмо на свой вельбот. По воспоминаниям, которые остались в памяти и со временем не потускнели, жизнь на американском острове тогда мало чем отличалась от жизни соплеменников на советском берегу.

Гэмо уселся на место второго пилота, который отсутствовал, остальные пассажиры едва втиснулись позади него. Полет продолжался около часа, и все это время он не отрывал пристального взгляда от открывающейся перед ним картины. Тундровый пейзаж полуострова Сьюард мало чем отличался от такой же земли на Чукотке где-нибудь между бухтой Провидения и бухтой Лаврентия: ниточки небольших ручейков, блестевших льдом, озерца, склоны холмов и скалистых сопок. За мысом принца Уэльского, который в хорошую погоду виден с мыса Дежнева, с того места за уэленским маяком, которое служило Гэмо «читальным залом», открылась такая ширь, что захватило дух. Показались острова Диомида, словно плывущие рядом и окаменевшие сказочные морские звери. За ними — мыс Дежнева, ниспадающий к проливу склон, на котором можно было разглядеть новый памятник Семену Дежневу, выполненный в виде маяка с бронзовым бюстом отважного землепроходца, дальше — жилища старинного эскимосского селения Наукан. Они были построены так прочно, на века, что не разрушились после того, как опустели, и казалось, что просто никто из жителей не вышел на шум самолета.

Пилот сделал резкий вираж и зашел на узкий пролив между островами Диомида с северной стороны. Небольшая, отмеченная металлическими бочками, посадочная площадка разместилась на льду как раз по линии государственной границы между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом.

Когда остановился пропеллер, к самолету подошел седовласый импозантный старик в белой камлейке и сказал по-чукотски:

— Здравствуй! Выходи! Будешь жить у меня!

Домики иналикцев цеплялись за крутой скалистый склон островка, и жилище Дуайта Мылыгрока располагалось на южной оконечности, выше других домов.

Дуайту уже было за восемьдесят, но Гэмо помнил его стройным юношей, лучшим исполнителем танцев охотников на крупного морского зверя Берингова пролива. Правда это или легенда, но в Уэлене поговаривали, что Атык, родич Гэмо, уэленский певец, был сводным братом Мылыгрока. По старинному обычаю когда-то их отцы на время обменялись женами, чтобы закрепить на века дружбу, и родились два брата, равно наделенные талантом создавать новые песни и танцы, прославляющие жизнь человека на самом краю его возможностей.

После ужина, когда они остались одни, Гэмо как бы между прочим спросил об этом.

— Я тоже слышал эту легенду… Но точно не знаю, было ли это на самом деле? Мои родители давно умерли, и я не успел спросить их об этом…

— Атык тоже умер, — сообщил Гэмо. — Он был моим двоюродным дедом с материнской стороны.

— Вот видишь — мы с тобой родственники! И чтобы нам свидеться, потребовалось почти полстолетия! Разве это по-человечески?

— Кто в этом виноват?

— И наши и ваши политики! — сердито заметил Мылыгрок. — Сволочной народ!

Гэмо наслаждался разговором со стариком, который прекрасно знал чукотский. Иногда переходили на английский. Несколько раз Дуайт Мылыгрок пытался заговорить по-русски, но у него это не получалось.

— Во время последней большой войны с Германией, — рассказал он, — когда наши страны были союзниками, я работал с вашими летчиками, которые останавливались в аэропорту Нома, чтобы продолжить долгий путь через всю Сибирь на фронт. Они летели на наших самолетах. Хорошие ребята!

И тут Дуайт Мылыгрок вдруг выдал порцию такого красочного русского мата, что Гэмо от неожиданности и смеха чуть не свалился со стула.

Окно домика Мылыгрока, построенного, как он признался, из упаковки, в которой на остров привезли новую школу, смотрело прямо на советский остров, называемый русскими то «остров Ратманова», то «Большой Диомид», хотя он испокон веков имел исконное эскимосское название — Имаклик.

Всего в четырех километрах отсюда находилась родная советская земля, самый лучший мир, как твердила на протяжении почти семи десятилетий пропаганда большевиков. А здесь, правда, не бог весть в каком комфорте, жили нормальной, спокойной, собственной жизнью соплеменники, которые, согласно той же пропаганде вымирали и прозябали в нищете, в пьянстве.

Честно говоря, Гэмо видел не одного пьяного эскимоса в Номе, но здесь, на острове, похоже, никто это зелье не употреблял. Даже на торжественные песнопения и танцы по случаю приезда редкого гостя все явились не только в лучших, праздничных одеждах, особенно женщины, а кристально трезвые.

— Похоже, у вас тут не пьют…

— У нас это строго запрещено, — посуровевшим голосом ответил Мылыгрок. — Даже белые, которые работают в школе, обязаны подчиняться сухому закону. Если заметят нарушение — немедленно выселят с острова. И так во всех национальных селах Аляски.

— Кто же это установил? Правительство? Конгресс?

— Правительство… Конгресс, — криво усмехнулся Мылыгрок. — Они только рады будут, если мы сопьемся и на этой почве окончательно деградируем и вымрем. Тогда у них не будет никаких проблем с грабежом Аляски — нефти, газа, золота… Выбьют всех зверей и птиц, из морей, рек и озер вычерпают всю рыбу… А так наше существование только мешает им…

Возвратившись на родину, Гэмо в своих рассказах об Аляске был достаточно осторожен. Но иногда и очень откровенен, особенно среди партийных и советских администраторов Чукотского автономного округа.

В Анадыре, в кабинете первого секретаря окружкома КПСС Кобеца, собрались подлинные хозяева Чукотки, как они не стеснялись называть себя: начальник КГБ, милиции, руководители многочисленных учреждений, среди которых соплеменником Гэмо была только председатель окружного исполкома.

— Мы все бьемся над проблемой: как отучить моих земляков от спиртного, а вот, оказывается, есть готовое решение, — рассказывал Гэмо собравшимся в просторном кабинете первого секретаря с огромными окнами на Анадырский лиман…

Слушали его молча, почти не задавая вопросов.

Когда все разошлись и в кабинете остались лишь Кобец и Юрий Гэмо, первый секретарь недовольным и зловещим голосом произнес:

— То, что ты нам рассказал, идет вразрез с официальной информацией… Все эти сравнения уровней жизни, рассказы о жилье, о школьном образовании, оснащении охотников, о выплатах промышленными компаниями эскимосам дивидендов за нефть и газ — это капиталистическая пропаганда… Партия доверила вам, Юрий Сергеевич, такую серьезную миссию не для того, чтобы вы рассказывали нам сказки о высоком уровне жизни аборигенов Аляски.

— А что я должен делать — врать, выдумывать?

— Писатель в нашей стране прежде всего — идеологический работник, — назидательно произнес Кобец.

Ни одного очерка о современной жизни американских эскимосов Гэмо так и не удалось напечатать.

Незнамов собрался в гости. Повод был — день рождения Антонины Зайкиной. На Мальцевском рынке он приобрел большой букет цветов.

Еще с первой встречи с нездоровой и немолодой женщиной Незнамов почувствовал в ней носительницу особой, невысказанной за долгую жизнь тайны, и эта тайна странным образом соприкасалась с той, которую он носил в себе. Если Антонина была, скажем, приятельницей Николая Коравье, друга и земляка Юрия Гэмо, значит, она встречалась и с самим Юрием Гэмо? Тогда она как-то ловко ушла от расспросов. Может, тому виной было присутствие мужа, при котором, естественно, неловко предаваться воспоминаниям об увлечениях своей юности.

Но страшно даже подумать о том, что будет, если она скажет: «Да, я знала Юрия Гэмо, его жену Валентину, детей, которые родились при мне…» Куда же он тогда девался? Как она может объяснить полное, бесследное исчезновение друга и подруги молодости? Если даже она по каким-то причинам прервала это знакомство и больше не встречалась с ними после самоубийства Николая Коравье, то как объяснить то, что она больше слыхом не слыхивала о когда-то знакомом человеке, у которого выходили книги, печатались статьи, о ком говорили по радио, кто порой мелькал на экранах телевизора?

Последние дни Незнамов провел в каком-то лихорадочном состоянии. Проходя мимо стайки девушек, он старался не смотреть в их сторону, ощущая в себе и непонятную ненависть к ним, и отвращение к самому себе, к недавним своим помыслам. Так, наверное, чувствует себя человек, неожиданно бросивший пить. Он испытывает в себе недобрые чувства не только к самой бутылке, но и к тем, кто пьет.

Прошли жаркие дни, и в городе стало прохладнее, хотя о приближении осени в природе еще ничего не говорило. В скверах цвели розы, какие-то незнакомые, очевидно, специально выращиваемые городские цветы. Они и пахли как-то особенно, резко, призывно, словно стараясь привлечь к себе внимание.

Незнамов внезапно понял, что город надоел ему. Он не хотел в этом признаваться, а тем более делиться открытием, но бессмысленность нагромождения каменных строений начала раздражать его. Он не понимал стремления архитекторов и строителей города лепить на стены каменные орнаменты, возводить шпили и башни, золотить купола храмов. Это красиво?

Почему? Почему обыкновенная сельская изба по своей архитектуре считается низкой по сравнению с Зимним дворцом? Зачем человеку эти циклопические сооружения, в которых, наверное, было холодно и сыро в слякотные прибалтийские зимы? Или это было воспоминание о заре человеческой жизни, когда стены и потолки огромных пещер терялись во мраке, и даже свет большого костра не мог достать свода?

Поднявшись на этаж, встряхнув букет, чтобы лепестки роз расправились, он нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась моментально, словно Зайкин стоял за ней в готовности встретить гостя.

— Где именинница? — весело спросил Незнамов, проходя в тесную прихожую.

Из-за закрытых дверей в большую комнату слышался говор, звякание посуды.

Зайкин выглядел: как-то странно. Даже незаметные остатки волос на его голове, обычно аккуратно приглаженные, стояли всклокоченные.

Он с виноватым видом провел гостя не в комнату, а в крохотную кухню.

— Не знаю даже, что и сказать вам, Георгий Сергеевич, — смущенно произнес он.

— Что случилось?

— Понимаете, Антонина почему-то категорически отказывается видеть вас.

У Незнамова сдавило сердце, и он некоторое время не мог наладить ровное дыхание.

— Я так и этак ее уговаривал, выпытывал, в чем дело, а она — ни в какую… Вообще, в последнее время она стала какая-то странная. Никогда особой религиозностью не отличалась, а тут повадилась ходить в церковь, купила икону и повесила в спальне.

Незнамов почувствовал, как струйка холодного пота потекла у него по спине. Он понимал, что ему надо поскорее уйти, но не знал, как это сделать, чтобы не нарушить приличия и не вызвать каких-нибудь подозрений у Зайкина.

— А раньше у нее бывало что-нибудь подобное?

— Как у всякой женщины… Необъяснимые капризы, странные требования, нелогичные поступки. Я с самого начала поставил себя так: женщина всегда права и лучше с самого начала соглашаться с ней. А потом можно понемногу убедить ее, исправить…

— Вы уж извините меня, — произнес Незнамов, — я пойду…

Он посмотрел на букет.

— И букет возьмите с собой! — торопливо произнес Зайкин. — Она не только не хочет видеть вас, но и предупредила, что ничего от вас не возьмет.

Когда за ним закрылась дверь, Незнамов почувствовал некоторое облегчение.

Оглядевшись во дворе, он сунул букет в мусорный бак, поймал такси и отправился в гостиницу.

Странные чувства охватили его. С одной стороны, он понимал, что приблизился вплотную к разгадке тайны Юрия Гэмо; с другой, предчувствие катастрофы, неотвратимой беды стало реальным, он ощущал ледяное дыхание смерти у самого лица. Тревога, стеснение в груди, перескакивающие с одного на другое мысли, — все это создавало настроение безысходной тоски и мрачных ожиданий. Конечно, самое лучшее в этом положении уехать в Колосово, оттуда как можно скорее перебраться в Тресковицы и постараться забыть обо всем, заняться каким-нибудь изнурительным физическим трудом — переколоть все дрова, вспахать собственными руками весь заросший сорняком и бурьяном участок вокруг дома.

Но непонятная сила все еще держала его в городе.

Спустившись позавтракать в обычное для себя время, Незнамов напряженно ждал: появится Зайкин или нет?

Он пришел осунувшийся и обеспокоенный.

— Ничего не могу понять, — развел он руками. — Когда наши дети уже собрались вчера и мы ждали только вас, вдруг вот такое требование — не хочет вас видеть. Уж как мы ни уговаривали, даже стыдили — она ни в какую. Сказала — если он придет, лягу в кровать в спальне и не выйду… Скажите, может, вы когда-нибудь, в молодости, встречались с Антониной? Может, ее каприз связан с давними переживаниями? Дело прошлое, в конце концов, все мы были молоды, признайтесь, Георгий Сергеевич, я не только не буду на вас в обиде, вы облегчите мое сердце.

— Клянусь всем самим дорогим, что у меня есть на свете, святой памятью о моей незабвенной жене Галине, никогда и нигде не видел вашей Антонины и понятия о ней не имел, пока не встретился с вами!

— Тогда я ничего не понимаю! — сокрушенно проговорил Зайкин, поникнув головой. — Я ее пытал и так, и этак, расспрашивал, а она все твердит — я сама не понимаю, что со мной, но ничего не могу поделать…

Конечно, можно было рассказать несчастному Зайкину о поисках Юрия Гэмо, о том, что Антонина не могла не знать его, и именно это и есть причина неожиданного ее каприза. Она чувствует смертельную опасность приближения к этой тайне.

Виноват ли в этом сам Незнамов?

Косвенную вину он чувствовал, но, с другой стороны, сам как бы следовал какой-то неодолимой чужой воле. Он ощутил ее направляющую силу еще тогда, когда собрался в Петербург, сел в поезд и сошел на перроне Витебского вокзала. Все его действия в городе, попытки что-то выяснить, найти осколки и отголоски второй жизни — повиновение чьему-то приказу, которому он не то что не смел, а не мог противиться. Повиновение силе Судьбы?

Незнамов почувствовал, что Зайкин как-то стал избегать его, остерегаться встреч с ним.

Однажды вообще не пришел на совместный, ставший почти ритуалом завтрак, а когда Незнамов спустился в нижний мужской туалет, тот виновато сообщил:

— Опоздал я сегодня на работу. Никогда со мной такого не случалось, но плохо стало Антонине, пришлось вызывать неотложку. А вы знаете, каково это в нашем городе — ждать скорую медицинскую помощь? Сам скорее помрешь… Но в конце концов явились наши эскулапы и заявляют: ничего серьезного! Ни в сердце, ни в других органах, кроме возрастных, никаких, мол, тревожных изменений нет… Врач утешил меня: мол, в таком возрасте у людей появляется мнительность, они начинают выдумывать и изобретать несуществующие недуги.

Но не пришел Зайкин и на следующий день.

И Незнамов не стал больше заходить к нему, чтобы его не смущать.