Молодых учителей собрали в отделе народного образования Хабаровского крайисполкома. Заведующий подошел к большой карте края и начал называть места, где требовались учителя. Яша Спешнев смотрел на самый отдаленный уголок. Он боялся, что кто-нибудь назовет именно это место, самую дальнюю оконечность Советской страны.

Но большинство выбирало Камчатку и близлежащий Сахалин.

Якову Спешневу досталась Чукотка.

В конце июля пароход «Ставрополь» взял курс на север. Шли проливом Лаперуза на виду у японских берегов. В хороший бинокль можно было разглядеть не только фигурки японцев, здания, но даже различались лица людей, с любопытством взирающих на советский пароход.

Словно живые цветные иллюстрации к учебнику географии, прошли за бортом Командорские острова, южная оконечность Камчатки — мыс Лопатка, заснеженные вершины курящихся вулканов, и вот повеяло арктическим холодом. На палубу уже нельзя было выйти в одном пиджаке, пришлось натягивать зимнее полупальто, а на голову — кепку.

Берингов пролив, разделяющий Американский и Азиатский материки, открывался двумя островами Диомида.

Низко над водой летали незнакомые птицы. На горизонте вспыхивали китовые фонтаны, острые плавники касаток прочерчивали зеленоватую воду. Спешнев стоял у борта и жадно вглядывался в угрюмые, пустынные берега. Судно замедлило ход. Где-то здесь должно находиться селение, куда послан учителем Яков Спешнев. Но как ни напрягал он зрение, на берегу, кроме нагромождения камней, ничего нельзя было увидеть. Волны кипели у прибрежных камней, а на скалах тысячами сидели птицы кайры, одетые, словно дипломаты, в черные пиджаки и ослепительно белые рубашки.

Старпом нашел Спешнева.

— Вам надо готовиться к высадке, — сказал он будничным голосом. — Соберите вещи.

Имущество Якова Спешнева состояло из двух больших фанерных ящиков: в одном находились письменные принадлежности — тетради, карандаши, перья, порошок для чернил, а в другом — учебники, несколько детских книжек и сборник стихов Пушкина. Кроме этого, политические брошюры и самоучитель английского языка.

Яков вернулся в каюту и собрал в небольшой фанерный чемодан личные вещи. Когда он вышел на палубу, корабль уже лежал в дрейфе и моряки внимательно всматривались в большую байдарку, которая полным ходом, под большими белыми парусами, двигалась к "Ставрополю".

— Вот будущие земляки за тобой едут, — сказал старпом.

В байдарках сидели странно одетые люди. Многие носили на голове разноцветные пластмассовые козырьки, а тот, что держал палку рулевого весла одной рукой, другой прикладывал к глазам бинокль.

Честно говоря, Спешнев ожидал увидеть самых настоящих дикарей и для этой встречи вооружился гуманными идеями, вычитанными в книгах Миклухо-Маклая. Однако люди, которые сидели в байдарке, вызывали смешанное чувство: с одной стороны, они были в необычной одежде, с другой — у них и бинокли, и светозащитные козырьки; и, главное, лица у них совершенно осмысленные, открытые и симпатичные. На довольно хорошем русском языке человек, стоящий У руля и, видимо, главный, спросил, обращаясь к капитану:

— Учителя привез? Обещание выполнил?

— Все в порядке, Тоюк, — ответил капитан. — Хорошего учителя вам привез, молодого.

— Пусть спускается к нам в байдару, — деловито сказал Тоюк. — Торопиться надо. На китовую охоту собираемся.

С помощью моряков «Ставрополя» и местных жителей багаж учителя очутился в байдаре. Яков Спешнев простился с капитаном и экипажем. Старпом сочувственно произнес:

— Ни пуха ни пера. Не горюйте, народ хороший, приветливый.

Байдара направилась к берегу, а пароход, дав прощальный гудок и подняв тысячи птиц со скалистых гнездовки, двинулся в путь, огибая мыс Дежнева.

То, что поначалу показалось Спешневу нагромождением камней, оказалось человеческими жилищами. Они лепились по крутому склону, обрывавшемуся к морю.

На берегу стояли встречающие — женщины, мужчины и дети, будущие ученики Спешнева. Тоюк свободной рукой показал на небольшой европейский домик с двумя окошками, чудом выстроенный в этих скалах, и сказал:

— Твой школа.

Это здание до недавнего времени принадлежало американскому торговцу. Несмотря на легкомысленный вид, оно было хорошо утеплено и снабжено двумя кирпичными печками, для которых имелся небольшой запас угля.

Тоюк настороженно следил за выражением лица учителя.

— Утром будешь учить детей а вечером будем учиться мы, эскимосы…

— Постойте! — Яков Спешнев от удивления сел на шаткую табуретку. — Какие эскимосы? Я ехал в чукотскую школу. У меня в удостоверении написано: направляется выпускник Яков Спешнев учителем в чукотскую школу в селение Секлюк.

— Про то, что ты учитель, написано правильно, — сказал Тоюк, рассматривая бумажку, — и селение названо тоже правильно, но мы эскимосы, а не чукчи. Чукчи тут недалеко, за перевалом, там, куда ушел пароход. У них уже второй год работает учителем женщина.

— Что же делать? — растерянно спросил Спешнев.

— Работать надо, — ответил Тоюк. — Комсомолец?

Яков Спешнев утвердительно кивнул.

— А я большевик, — заявил Тоюк. — Партийной ячейка у нас есть, а комсомольский нет. Будешь делать такую ячейку…

Так началась жизнь Якова Спешнева на чукотской земле. Первый год был самым трудным. Ученики не понимали учителя, а учитель их. Почти на каждый урок приходилось приглашать Тоюка или же звать его накануне вечером, усталого после китовой охоты, и вдвоем составлять конспект будущего урока. Когда учитель извинялся, Тоюк строго говорил:

— Революцию делаем — какой может быть разговор?

Многое было удивительно для Якова Спешнева, но, пожалуй, больше всего поражал его Тоюк, первый эскимосский коммунист, человек мудрый и сильный. Тоюк создавал Советскую власть в Секлюке, изгонял американского торговца. Он два года обивал пороги районных учреждений с просьбой прислать к ним учителя, а вот теперь был занят добыванием пекаря, человека, который умел бы печь настоящий русский хлеб.

Селение стояло на стыке многих дорог. Люди Секлюка хорошо знали и этот, и тот берег. Многие добирались до далекого Сан-Франциско, а дочь одного из здешних охотников училась в копенгагенском университете, куда она поступила с помощью Руала Амундсена. Народ Секлюка — бывалый и восприимчивый ко всему новому. Среди эскимосов нарождались свои купчики, но Советская власть остановила их рост, а те, кто уже не мог переменить жизнь, переправились на тот берег, покинув ради богатства родину и могилы предков.

На второй год Яков Спешнев уже сносно говорил по-эскимосски, отлично стрелял из винчестера, мог освежевать нерпу, кидал гарпун в моржа, клал печь, строгал, пилил и сколачивал школьные парты, умел чинить часы, примус и подвесной мотор "Архимед".

На большом ржавом руле, снятом с какого-то корабля, Яков Спешнев писал слова: "Пахнет сеном над лугами", и в сердце заползала тоска.

К школе сделали пристройку, учеников становилось все больше, и Тоюк отправился добывать второго учителя. Доехал до Анадыря и привез такую красавицу, что Яков Спешнев долго не осмеливался поднять на нее глаза, а повзрослевшие ученики втайне посмеивались над ним.

Весной Екатерина Семеновна и Яков Иванович поженились.

Пять лет провел в эскимосском селении Яков Иванович со своей семьей. Он уже не думал, что когда-нибудь покинет эти скалистые берега. Но вот пришло назначение в школу-интернат в соседнее селение, а оттуда Якова Ивановича перевели в районный отдел народного образования. С поста заведующего Спешнев ушел на фронт.

Семья осталась в районном центре. Через год жена переехала обратно в Секлюк, где уже была не начальная, а семилетняя школа, и здесь провела четыре долгих военных года.

Яков Иванович воевал на Северном фронте. Он дослужился до майора, а когда демобилизовался, ему предложили преподавать в суворовском училище в одном из южных городов. Но Спешнев рвался на Чукотку, ставшую ему родной землей.

Он вернулся в Секлюк и застал свою семью в полном здравии. Екатерина Семеновна рассказывала, что эскимосы все долгие четыре года ухаживали за ней, приносили лакомую добычу, одевали в меха ее детей. Яков Иванович поработал директором секлюкской школы, потом снова перешел в районный отдел народного образования.

А тем временем на Чукотке происходили большие перемены: люди покидали яранги и переселялись в деревянные дома. В эти годы Яков Иванович был избран председателем районного Исполнительного комитета. Лучшей кандидатуры невозможно было найти: Яков Иванович не только отлично знал весь район, от самых его глухих селений до больших прибрежных поселков, ставших центрами промышленных округов, он знал чуть ли не каждую эскимосскую и чукотскую семью и, что бывает редко среди руководящих товарищей, отлично говорил на двух главных языках района.

Яков Иванович радовался переменам, радовался тому, что бывшие жители первобытных хижин обзаводились современной мебелью, читали книги и журналы, слушали радио, осваивали современную технику. Сердце его наполнялось гордостью за маленький эскимосский народ, когда он видел на капитанском мостике исследовательской шхуны «Арктика» Валерия Напауна, сына постаревшего Тоюка…

В районном центре построили многоэтажные дома со всеми удобствами, а в Секлюке, на том месте, где стояла первая школа, возвели двухэтажную школу-интернат.

Казалось, надо радоваться всем этим переменам, но с некоторых пор в душу Якова Ивановича начало закрадываться сомнение: все ли делается правильно для того, чтобы человек чувствовал себя счастливым и нужным на этой земле?

В маленьких селениях все меньше становилось молодежи, а оленеводческие стойбища выглядели скучно. Даже собаки здесь казались постаревшими, как оленные пастухи. С трибун говорили об увеличении числа учителей из местного населения, о появлении врачей, ученых и даже писателей. А пастухов и охотников становилось все меньше. И тогда Яков Иванович решил обратиться прямо к выпускникам, хоть знал, что ему же в первую очередь попадет за то, что он не выполнит указание о посылке в высшие учебные заведения представителем чукотского и эскимосского народов.

В тот вечер, в школе, он смотрел на лица выпускников и вспоминал себя самого. В таком вот возрасте он и высадился на каменистом, крутом берегу Секлюка и долго не понимал разницы между эскимосами и чукчами.

Общая судьба связала его на всю жизнь с этими народами. Как сказать вот этому симпатичному парню о том, что его долг идти в тундру, к оленному стаду? А парень, наверное, мечтает увидеть большие города, Москву, Ленинград, и уже чувствует себя студентом.

Ближе к весне, перед выпускными экзаменами, Яков Иванович решил побеседовать с Вэкэтом лично.

Вэкэт, встревоженный неожиданным вызовом, старался и не думать о предстоящем разговоре.

Вэкэту никогда не приходилось разговаривать с Яковом Ивановичем, но он слышал о председателе много хорошего, особенно от своих сородичей.

К зданию райисполкома шла хорошо расчищенная дорога. У дома стояли две «Волги» и вездеход. Тут же, на отдельном столбе торчал дорожный знак — собачья голова в красном кружке — знак, запрещающий стоянку упряжкам.

На крыльце толпились люди, в большинстве приезжие. Среди них Вэкэт узнал земляков. Один из них, черноволосый губастый парень, ровесник Вэкэта, ушедший из школы после четвертого класса, гордо сообщил:

— А я женился!

— На ком? — заинтересованно спросил Вэкэт, помнивший всех девушек селения.

— На Маше Мильгуне, — сообщил Пенетегин. — Она бригадир на звероферме. Дом отдельный получили, с центральным отоплением. С углем возиться не надо.

Вэкэт вошел в длинный коридор. На обитой черной клеенкой двери было написано: "Яков Иванович Спешнев".

В большой приемной, возле столика с двумя телефонными аппаратами и пишущей машинкой, сидела Елена Маюк, бывшая девятиклассница, теперь жена начальника районной милиции Гогишвили.

— Ты чего, Роман? — удивленно спросила она парня.

— Председатель вызвал.

Секретарь скрылась за дверью. Вернувшись в приемную, она официальным тоном произнесла:

— Войдите.

Вэкэту не приходилось бывать в кабинетах председателей райисполкома, и он с любопытством оглядывался. Над письменным столом висел большой портрет Ленина, справа стоял высокий вместительный сейф и на нем большой графин со свежей водой и плавающими льдинками. С левой стороны на отдельной тумбочке Вэкэт увидел два разноцветных телефонных аппарата. Еще один предмет привлек внимание Вэкэта — барограф, поставленный на японский транзисторный приемник.

— Здравствуй, Вэкэт, садись, — приветливо сказал председатель и показал на одно из кресел.

Вэкэт сел, и колени его оказались на уровне собственного подбородка; кресла были так просижены, что даже через толстые брюки Вэкэт почувствовал оголившиеся пружины.

Председатель задал несколько вопросов о родителях. Яков Иванович оживился, когда Вэкэт среди имен родственников упомянул дядю Вуквуна.

— Хороший человек, — сказал Яков Иванович. — Очень хороший. Честный.

Расспросив Вэкэта о школьных успехах, председатель подошел к карте и повел рассказ о будущем района.

— Гляди, вот здесь нашли месторождение золота, которое тянется по побережью и уходит в море. На этом месте вырастет прииск. От порта мы ведем автомобильную дорогу в долину, а вот здесь поставим электростанцию. Ты, наверное, знаешь, что в Билибине строится атомная электростанция? А мы будем строить такую же станцию, только помощнее! — Председатель сделал движение рукой, как бы обнимая все огромное пространство района. — Олени окажутся в самом центре нового. То, что оленье мясо самое дешевое — это не повод для радости. Оно дешево, потому что пастухи работают на износ, потому что мы мало еще им дали такого, что могло бы облегчить их труд. Все эти вездеходы, вертолеты — это еще не все. «Спидола» не человек, с ней не поговоришь. Когда мы спрашиваем пастуха, что ему надо, он говорит: ничего, все у меня есть. Современному пастуху рядом нужен такой человек, за которым бы он тянулся. Чтобы подсказывал, что надо сделать. Словом, нам нужно, чтобы в тундре была молодежь, и не просто молодежь, а образованная, которая может найти и подсказать, что нужно в настоящее время оленеводству.

Смешанное чувство охватило парня: с одной стороны, он хорошо понимал Якова Ивановича, потому что то, о чем он говорил, хорошо было известно Вэкэту. Но, с другой стороны… Как распрощаться с мечтой, с теми дальними увлекательными дорогами, которые уже снились по ночам? Вернуться в тундру? Разумеется, Вэкэт не думал навеки расстаться с родными краями. Наоборот, он часто видел себя в кругу родных и знакомых, в родном стойбище. Но видел себя человеком, который чего-то достиг в жизни и стал больше, чем обыкновенный оленный пастух.

— Я знаю, что для тебя это не так просто, — тихо произнес Яков Иванович. — Я тебе сказал честно и прямо. Тебе решать и твоей совести… На прощание могу сказать: если понадобится, сделаем все возможное, чтобы ты мог заочно учиться. Будешь ездить на сессии куда хочешь — в Магадан, в Москву или в Ленинград. За счет совхоза.

Вэкэт вышел от председателя ошеломленный. В мозгу настойчиво стучал вопрос, который потом часто возникал перед Вэкэтом и мучил его: "Почему именно я, почему не кто-то другой, а именно я? Почему именно я должен это сделать, и почему — должен?"

Вэкэт прошел прямо в комнату и пересказал ребятам разговор, который только что произошел у председателя райисполкома. Ребята слушали, притихшие и взволнованные. В их глазах Вэкэт читал тот же проклятый вопрос, который мучил его.

— Каждый в душе считает себя благородным, честным и бескорыстным, — глухо произнес Вэкэт. — То, что говорил Яков Иванович, достаточно убедительно. Впервые в жизни нам предоставляют выбор. Трудный выбор. И теперь надо показать — усвоили мы то, чему учили нас десять лет, или все это прошло мимо?

После этих слов глаза у ребят забегали. Вон Володя Выквырахтын. Он спал и видел себя хирургом, руководителем большой клиники. Он уже давно в мечтах пересаживает сердца и другие органы, и даже белую зимнюю камлейку он носил с таким видом, словно это докторский халат. Николай Коратагин. Он вел переписку с ученым института языковедения, собирал фольклор и готовился стать языковедом, специалистом по палеоазиатским языкам. Петр Пананто твердо решил поступить в арктическое мореходное училище. Два лета подряд он уезжал в ближайший морской порт, работал грузчиком, лебедчиком и даже некоторое время плавал матросом на буксирном пароходе. У всех была своя мечта, каждый собирался кем-то стать, и все строили свое будущее, чтобы послужить родному краю, своей Чукотке. Вот только никто не думал стать оленеводом. Для них это было равносильно возвращению к прошлому.

— А как ты сам решил? — робко спросил Володя Выквырахтын.

— А как бы ты поступил на моем месте?

Володя пожал плечами.

— Я решил поехать в тундру, — тихо сказал Вэкэт и помолчал. — В самом деле, если не нам, то кому же поднимать оленеводство?

После выпускного вечера Роман Вэкэт, не задерживаясь, отправился на центральную усадьбу совхоза.

Когда дядя Вуквун узнал, что племянник решил стать оленным пастухом, он сначала не поверил. Потом долго уговаривал переменить решение. Он даже выразил желание отправиться вместо него в тундру.

— Стоило десять лет учиться для того, чтобы бегать за оленями! — сокрушался дядя Вуквун.

— Когда пастухи будут образованные люди, они и придумают что-нибудь, чтобы легко было пасти оленей, — отвечал Вэкэт словами Якова Ивановича.

Когда стада ушли летовать на продуваемые ветрами плато и берега больших рек, Вэкэт с попутным вездеходом отправился в тундру, в свое родное стойбище.