— Сегодня учить вас буду я, — объявил Сундбек на следующий вечер. — Учить счету.

Он подал Каготу другую тетрадь. Белые страницы в ней были разграфлены едва заметными голубыми клеточками.

Загодя Сундбек расспросил своих товарищей, как их самих учили арифметике, постарался вспомнить и свои давно забытые школьные уроки.

— Думаю, что вы, Кагот, в пределах сотни считать умеете, — сказал Сундбек. — Вот скажите, сколько всего у вас пальцев на ногах и руках?

Застигнутый врасплох вопросом, Кагот ответил не сразу, мысленно пересчитав пальцы.

— Двадцать, — сказал он.

— Правильно, — с удовлетворением заметил Сундбек, будто знание поваром количества пальцев на ногах и руках для него было важно и значительно. — А сколько будет пальцев, если к вашим двадцати мы прибавим пять пальцев, ну, скажем, Амундсена?

Кагот взглянул на начальника, словно бы спрашивая: позволяет ли он взять его пальцы вдобавок к его двадцати? Амундсен одобрительно кивнул.

— Каких пальцев — с руки или с ноги? — решил уточнить Кагот.

Поколебавшись, Сундбек сказал:

— Ну хорошо, с ноги…

Кагот посмотрел на оленьи торбаса Амундсена и сказал:

— Тогда будет двадцать моих пальцев и еще пять пальцев с левой ноги начальника.

— Почему с левой? — удивился Сундбек.

— Она ко мне ближе, — ответил Кагот и опять взглянул на Амундсена.

— Хорошо, пусть берет с левой ноги, — пряча усмешку, милостиво разрешил Амундсен.

— И сколько всего будет пальцев? — продолжал допытываться Сундбек.

— Двадцать пять!

— Отлично, Кагот!

Сундбек и впрямь был доволен ответом, так как поначалу опасался, что начал со слишком больших чисел.

— Идем дальше… А если мы от двадцати отнимем пять пальцев, сколько останется?

— Каких пальцев? С ног или с рук?

— Ну хотя бы с ног, — разрешил Сундбек, никак не беря в толк, какая разница, откуда будут эти пять пальцев.

Однако для Кагота это было далеко не безразлично. Тут же представив себя без пяти пальцев правой ноги, хромого, беспомощно ковыляющего среди торосов, он робко предложил:

— Давай лучше возьмем с левой руки…

— Ну хорошо, берите с левой руки…

Без левой руки все же легче, чем без ноги или правой руки. Быстро проведя расчеты в уме, Кагот ответил:

— Пятнадцать пальцев останется. — И уточнил: — Десять на ногах и пять на правой руке… Еще не все потеряно.

— Что вы сказали, Кагот? — переспросил Сундбек.

— Я сказал, что человек без левой руки еще не совсем пропащий, — пояснил Кагот. — Вот если бы у него не было правой руки или одной из ног-тогда было бы худо. Совсем калекой стал бы…

— Да-а, — протянул Сундбек. — В таком случае будем вычислять на чем-нибудь другом. Так мы искалечим всех, оставим без ног и без рук.

Порывшись в кармане, он вытащил коробок спичек. Рассыпав их по столу, Сундбек произвел несколько простейших вычислений, а затем написал в тетради цифры от единицы до девяти и отдельно от них — нуль. Соответственно каждой цифре были разложены спички — от одной до десяти. Десятая кучка больше всех заинтересовала Кагота, потому что она не имела обозначения на бумаге.

— Так вот, — многозначительно произнес Сундбек, — десять спичек обозначаются цифрой десять. Знак нуль вообще-то обозначает ничего, отсутствие числа. Скажем, если у вас, Кагот, нет ни одной спички, это и будет нуль.

— Но почему, если мы к единице приставляем нуль, получается так много? — недоумевал Кагот.

Сами очертания цифр ему напомнили многие вещи. Ну, о единице и разговора не было — она была понятна с первого взгляда. А вот двойка явно походила на крюк, на который в яранге вешали над огнем чайник или котел. Три напоминало завиток моржовой кишки, четыре — перевернутый стул из кают-компании «Мод», а пятерка была тем же крюком, что и двойка, но только перевернутым. Шесть — это небольшой кусок ремня, семерка — надломленный болью в пояснице старик. Восьмерка вполне могла быть очками, поставленными стоймя, а девятка — то же самое, что и шестерка, только наоборот. Но десятка…

— Если вы будете задумываться над вещами, не относящимися к тому, что я вам говорю, — строго заметил Сундбек, — то из нашего обучения ничего не получится. Вы должны верить каждому моему слову, понимать его так, как я вам говорю.

Кагот молча кивнул. В самом деле, своими вопросами он, похоже, ставил в тупик учителя, и тот терял нить объяснения.

С помощью спичек арифметические действия в пределах первого десятка пошли на лад, и за короткое время Кагот научился быстро складывать и вычитать. Вычислительные действия Каготу понравились куда больше, чем попытки овладеть звуками и письмом.

Когда он удалился в свою каюту, утомленный необычным для него занятием, Олонкин заметил:

— Мне кажется, что с грамотой ничего не получится»…

— Почему? — спросил Амундсен.

— Потому что надо обучать его какой-то одной грамоте — либо русской, либо английской, либо норвежской… Чукотской грамоте обучать его невозможно по той причине, что ее попросту не существует.

— А какой же грамоте учит Алексей Першин? — спросил Амундсен.

— Я интересовался этим, — ответил Олонкин. — Алексей одновременно учит и русскому языку и русской грамоте. При этом сам учится чукотскому. Мне же начинать изучать язык здешних аборигенов нет никакого смысла, раз мы через несколько месяцев покинем Чукотку. Вряд ли потом в своей жизни мне доведется встретиться с ее жителями.

— Но ведь числа он сразу начал понимать! — возразил Сундбек.

— Может быть, потому, что математика — наука более общая и абстрактная, нежели грамота, — заметил Амундсен. — Грамота тесно связана с языком, и Олонкин совершенно прав, что обучать Кагота надо какой-то одной грамоте, и, на мой взгляд, русской.

— Почему именно русской? — спросил Ренне.

— Ну, во-первых, он остается русским подданным, а во-вторых, насколько я понял, у русских большевиков здесь весьма серьезные намерения в области просвещения.

— Но ведь Кагот не знает русского языка, — напомнил Олонкин.

— А почему бы вам не учить его одновременно и русскому языку? — предложил Амундсен.

Решено было Кагота обучать русскому языку и русской грамоте и арифметике.

— У него, как я заметил, очень образное мышление, — продолжал рассуждения Амундсен, — Когда Сундбек учил его счету, все вычисления с пальцами он воспринимал как реальные действия. И отсюда я делаю вывод, что обучать его надо на примерах, близких ему, на предметах непосредственного окружения.

— Ну что же, — согласился Олонкин, — попробуем, что получится.

Кагот в воображении видел себя уже человеком грамотным, способным читать и писать. Его одновременно привлекали и книги и газеты. В книгах, как он понял, содержались самые различные сведения о жизни, в том числе и о жизни прошедшей. Что же касается газет, то, как сказал Олонкин, в одном таком большом листе величиной со шкуру молодого оленя было столько новостей, сколько не могли привезти люди даже на нескольких собачьих караванах. Но чтобы было так много новостей, для этого и жизнь должна быть наполненной ими, должно быть очень много людей, вовлеченных в разные дела. Представлялось это так, что где-то там, за южными хребтами, похожими на очертания буквы «М», копошится, бурлит людское море, происходят малопонятные и невероятные вещи вроде человеческих побоищ с применением огнестрельного оружия и даже огромных пушек, подобных тем, из которых стреляют по китам. Там же находятся мастерские, где бедняки делают разные товары: топоры, ножи, виктролы, котлы, винчестеры, иголки, нитки, сапоги и многое-многое другое. Где-то там строят и корабли — и деревянные, и с огнедышащими машинами, плюющими в небо черным дымом. Там же происходила та самая революция, о которой рассказывал Першин, когда сняли с высокого золоченого сиденья Солнечного владыку и поделили богатства между бедными… Конечно, рассказывать словами про всю эту груду новостей — сколько времени надо! Другое дело, когда перед тобой газета. Ты бегаешь глазами по следам — и вся та бурная, многокрасочная, шумная, с выстрелами из пушек и винчестеров, с криками, стонами, ликующими возгласами жизнь предстает перед тобой как живая, словно сам наблюдаешь ее.

Но одолеть значки оказалось довольно трудным делом. Каготу удалось выяснить, что их несколько десятков. С числами было куда проще. Тангитаны считали не двадцатками, а десятками. Поэтому это число у них обозначалось так удивительно — самым малым значением, рядом с которым еще ставился знак, выражающий отсутствие числа. Прибавлять и отнимать, своей властью уменьшать и увеличивать количество — это открывало возможности, которых Кагот раньше в себе и не подозревал. В вычислениях таилось странное могущество, волшебная способность управлять явлениями и, быть может, даже самими людьми.

От этих мыслей на душе стало тревожно. Вспомнилось давнее, полузабытое, когда он овладевал шаманской силой, когда и во сне и наяву ему являлись красочные картины, посылаемые ему Внешними силами, чудились голоса, и неземная музыка, и эти слова… В последнее время все это ослабело в нем, и даже словесные наития все реже посещали его. Он объяснял это себе переменой места жительства, необычным и непривычным для Внешних сил окружением… А если Внешние силы начнут действовать на него через числа? Найдут новый путь к нему, иной, нежели тот, через который они общались с ним, когда он жил в яранге и ходил на охоту за нерпой?

Сон отлетел. Кагот понял, что теперь ему не удастся заснуть до самого того часа, когда надо будет вставать готовить завтрак. В каюте стало душно, теснота сдавила грудь.

Он оделся и осторожно выскользнул на палубу. Из рулевой рубки, в которой обычно коротал ночные часы вахтенный, сочился слабый свет электрической лампочки. Отворилась дверца, и выглянул Амундсен.

— Это вы, Кагот?

— Это я, господин начальник, — ответил Кагот. — Хочу побыть на свежем воздухе.

— Не спится?

— Почему-то не могу заснуть, — тихо ответил Кагот. — Ворочался, ворочался, а потом решил выйти.

— Со мной это тоже бывает. Особенно в такую погоду. Вроде бы все хорошо: тишина, ясно, даже ветра нет, — а на душе тревожно.

Погода в самом деле стояла удивительная. Можно выйти с зажженной свечой — и пламя ее не шелохнется, так было спокойно и тихо. Тишина простиралась во все стороны: на юг — к Дальним хреб там, через равнинную тундру, и на север — до самой вершины Земли, через нагромождения торосов, разводья и трещины. Бледные остатки полярного сияния догорали в зените, и звездный свет усиливался из за отсутствия луны.

— О чем вы думаете, Кагот? — спросил Амундсен.

— О том, что, когда меня не будет, все это будет сиять и сверкать, и другой человек, который будет жить после меня, будет думать, что именно с него и начинается лучшая часть жизни…

Амундсен с удивлением посмотрел на Кагота.

— Интересно… А впрочем, может быть, вы и правы. Мне тоже казалось, да и сейчас кажется, что именно мы переживаем утро человеческой истории…

— С рождением каждого человека начинается новый мир, — сказал Кагот. — Наверное, это чувство самое сильное, и оно держит человека на земле сильнее всяких соблазнов. Надежда, что с тебя начинается вечность…

— Иногда и я задумывался об этом… В юности, когда я решался посвятить свою жизнь полярным путешествиям, я думал, что раз мы все так молоды, то и человечество тоже. Ведь люди только-только начинают осознавать, что они — это единое целое, братья и сестры одной семьи. И что перед всем человеческим сообществом стоят грандиозные и величественные задачи. Прежде всего надо обеспечить всем людям человеческий образ жизни — накормить всех голодных, дать кров всем бездомным, научить их жить в мире и согласии… А потом дальше — познание неизведанного. И те путешествия, которые совершаю я, стирают последние белые пятна на нашей планете…

— Значит, вы путешествуете, чтобы узнать неизведанное?

— Да, Кагот, чтобы узнать неизведанное и рассказать об этом другим людям.

— Мы, чтобы узнать неизведанное, обращались к богам, к Внешним силам. Разве у вас нет своих богов, которые все знают?

— Быть может, где-то и существуют всезнающие боги, но в натуре человеческой — все познавать самому.

— Значит, вы пытаетесь делать то, что должны делать боги, — продолжал свое Кагот.

— Ну почему же?

— Потому что богам легче путешествовать, перемещаться в пространстве и даже во времени. Их не удерживают ни льды, ни непогода, ни огромные расстояния…

— Но мне интереснее и приятнее узнавать о неизведанном собственным путем, — возразил Амундсен, — так сказать, делать божественное дело своими силами.

— А вы не страшитесь, что боги разгневаются за то, что вы вторгаетесь в их дела?

— Если боги достаточно мудры, то они, наоборот, должны быть на моей стороне и помогать мне, — с улыбкой ответил Амундсен. — Разве вам не помогают ваши боги?

— Они помогали мне, — сказал Кагот, — но для этого мне пришлось убить человека.

— Как — убить человека? — вздрогнул Амундсен.

— На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого человека, — тихо ответил Кагот. — Чтобы занять место, которое занимал в жизни великий Амос, мне пришлось собственными руками лишить его жизни…

— Но это же преступление!

— Нет, это у нас не считается преступлением. Это обычай, человеческий обычай. Считается, что через это ко мне придет такое могущество, что я смогу спасти другие жизни. Я и вправду иногда спасал… Но не мог спасти самую дорогую для меня жизнь, жизнь моей любимой жены Вааль. Боги не вняли моим мольбам…

Слова Кагота внесли странное замешательство в душу Амундсена. Он никак не мог предположить, что именно здесь, с этой неожиданной стороны ему заново напомнят о трагедии Скотта… Как сказал Кагот? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого человека»? Но ведь Кагот понятия не имеет о Скотте, о том безжалостном соревновании в ледяной, самой безжизненной на земле пустыне. А может, кто-то из членов экспедиции рассказал?

— Вы знаете, — начал он осторожно, — что я побывал на южной вершине Земли?

— Слышал, — ответил Кагот, — но мой разум отказывается верить этому и представить такое путешествие.

— А как я туда шел, с кем плыл, знаете об этом?

— Нет.

— Знакомо ли вам имя капитана Скотта?

— Впервые слышу…

— Он погиб на пути от Южного полюса, — тихо сказал Амундсен, — и находятся люди которые ставят его гибель мне в вину…

— Но ведь вы не виноваты? — спросил Кагот.

— Не виноват, — подтвердил Амундсен.

— И не чувствуете своей вины?

— Не чувствую…

Кагот тяжело вздохнул.

— У меня по-другому: все говорили, что я не виноват в смерти Амоса, что это так и должно быть, потому что таков закон жизни… А я все-таки чувствую вину. И понимаю, что только спасением других жизней я могу искупить эту вину, заглушить боль, которая гложет меня на протяжении многих лет.

— Да, я вам сочувствую, — сказал Амундсен.

— Я виноват перед людьми, которые поверили в меня. И очень возможно, что они ищут меня, чтобы убить. Тот, кто избран высшими силами для особой жизни, должен или нести свое бремя до конца, или же уйти. Отступника ждет смерть.

— Вы опасаетесь за свою жизнь? — спросил Амундсен.

— Не столько за свою, сколько за жизнь дочери, — признался Кагот.

— Вы можете чувствовать себя на моем корабле в полной безопасности, — сказал Амундсен. — Что касается вашей дочери, то надо взять ее сюда. Думаю, что она не обременит вас, а тем более нас. Наш корабль пользуется покровительством норвежского короля, и на этой маленькой территории Норвегии действуют законы нашей страны, защищающие честь, достоинство и жизнь человека.

— Я вам очень благодарен, господин начальник. — Кагот низко склонил голову перед Амундсеном.

— А теперь идите спать, — мягко сказал Амундсен. — Ведь вам рано вставать.

Кагот ушел. Амундсен долго смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за тяжелой, обитой для тепла оленьими шкурами дверью, ведущей во внутренние помещения корабля.

В сентябре 1909 года до Амундсена дошла весть о покорении Северного полюса. До этого он хотя и догадывался о возможных соперниках в достижении вершины Земли, но не придавал им большого значения, исходя из опыта собственных арктических путешествий и тщательного изучения предшествующих экспедиций. Все попытки достичь полюса по льду заканчивались полной неудачей прежде всего потому, считал Амундсен, что льды Ледовитого океана не представляют собой единого, цельного поля. Этот дрейфующий, иногда со значительной скоростью, разнородный лед часто пересечен открытыми водными пространствами, а также грядами непроходимых торосов. Поэтому, по его твердому убеждению, единственным научно обоснованным способом достижения Северного полюса оставался дрейф на специально оборудованном корабле, «Фрам» продрейфовал достаточно близко от желанной цели, чтобы, имея нужное количество собак и снаряжения, достичь полюса с корабля.

Возможное покорение Куком или Пири Северного полюса ставило по-иному цели экспедиции Амундсена, хотя он с самого начала подчеркивал, что для него главным является сбор научных данных, а не спортивные рекорды. Но он также прекрасно понимал, что авторитет полярного путешественника, идущего следом за другими, достигшими более впечатляющих с точки зрения обывателя результатов, намного ниже авторитета того, кого с самого начала называют героем.

Оставался Южный полюс. Однако Амундсен не торопился обнародовать свой план, памятуя о том, что неудача и даже промедление в достижении объявленной цели могут повредить его репутации не только как человека, верного слову, но и как серьезного исследователя. Он знал, что к Южному полюсу снаряжается английская экспедиция во главе с капитаном Скоттом. Ему также стало известно, что японская антарктическая экспедиция на корабле «Кайнан Мару» под руководством лейтенанта Шираса намеревается заняться исследованием Земли Короля Эдуарда VII.

Итак, «Фрам» взял курс на Антарктику. Во время недолгой стоянки в Австралии Амундсен послал письмо капитану Скотту, извещая его о своем намерении предпринять попытку достижения Южного полюса. Во время зимовки в Китовой бухте была тщательно и скрупулезно подготовлена санная собачья экспедиция, устроены запасные продовольственные базы. Конечно, элемент соревнования между Амундсеном и Скоттом существовал, и было бы нелепо утверждать, что Амундсен не хотел быть первым.

Достижение Южного полюса было настоящим триумфом. Вернувшись в Норвегию, Амундсен узнал подробности гибели экспедиции капитана Скотта. Из сохранившихся дневников Скотта явственно следовало, что англичанин предчувствовал свою гибель, понимая преимущества более тщательной и научно обоснованной подготовки экспедиции Амундсена. Потом начались нападки английской печати, отдельных весьма заметных и влиятельных лиц… Самым тяжелым был упрек в косвенной вине в гибели членов английской экспедиции.

«Это была честная схватка», — не раз повторял Амундсен, но время от времени в глубине души чувствовал, что уж ничего не поделать с той зловещей тенью, которая иной раз задевала его своим краем, — тенью трагической гибели экспедиции Роберта Скотта.

А тут еще напоминание с неожиданной стороны — от неграмотного чукчи, шамана, исповедующего самую дикую религию. А может быть, он какими-то своими неизведанными путями почуял в нем, Амундсене, существование этой глубоко спрятанной душевной боли? Как это он сказал? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого…» Но что мог сделать Амундсен? Отказаться от своего намерения достичь Южного полюса и подождать, пока это сделает Скотт? По какому праву? Почему? Англичане считают, что он поступил неблагородно. Значит, благородство заключается в том, чтобы седеть дома возле хорошо протопленного камина и, покуривая трубку, следить за тем, что делается в мире, узнавать из газет об открытии неведомых земель, покорении недоступных вершин, далеких морей? Или же согласиться с несправедливым, полным высокомерия мнением, что только англичанину доступно исследование новых земель и морей и только Великобритания, имеющая многовековой опыт покорения стран и народов, может претендовать на приоритет в географических открытиях?

В сознании Амундсена уживались и чувство глубокой правоты, и чувство вины… Что же делать? Может быть, сказанное бывшим шамянпм все-таки споаведливо?

В то утро после ночного разговора Кагот выглядел обычным, ночная бессонница нисколько не отразилась на его облике. А может быть, это объяснялось еще и тем, что европейский глаз еще не научился распознавать на внешне бесстрастном лице эскимоса или чукчи его душевные движения? По заведенному порядку он сообщил начальнику о предстоящей отлучке с борта судна.

— Надо взять свежее нерпичье мясо и печенку, — сказал Кагот, для разнообразия меню иногда готовивший блюда из свежей нерпы. Особенной любовью членов экспедиции пользовалась нерпичья печенка, тушеная или жареная, с рассыпчатым рисом.

Кагот взял для обмена два фунта муки, несколько кусков сахара, любимый ребятишками Амоса яблочный мармелад и ко всему этому присовокупил еще две пачки табака.