На западе, перемещаясь к северу, медленно угасало слабое свечение. Небо уже готовилось к утренней заре, такой быстрой в пору длинных и светлых дней. Не было ни ветерка. Тишина накрыла все огромное пространство. Сонно дремали наметенные сугробы, снежные козырьки на прибрежных скалах, обломки айсбергов, торосы, звери и зимние птицы.

Айнана и Тутриль прошли мимо полуготовых нарт, мимо собак, устроившихся в своих ямках, и оставили позади в голубых сумерках одинокую ярангу.

Тутриль, шагая вслед за девушкой, удивился про себя тому, что тишина может быть такой большой… Другого слова просто нельзя было подобрать к этому удивительному состоянию природы. Не верилось, что в этих местах могут быть пурга, ураганы, когда в снежной круговерти не видно ничего.

— Когда тишина, такая внутри тебя радость растет, даже пугаться начинаешь, — проговорила Айнана. — Все слышно: и сердце, и тайные мысли…

— У тебя есть тайные мысли? — улыбнувшись, спросил Тутриль.

— Наверное, у всякого человека они есть, — немного помедлив, проговорила Айнана, — даже самому себе не признаешься в них. А вот в такой тишине они прямо так и вылезают, пугают…

— Что же это за тайные мысли? — настойчиво спросил Тутриль.

Айнана остановилась, пристально посмотрела на Тутриля так, что он смутился. Какой у нее взгляд… Пронзительный и в то же время теплый, как бы обволакивающий.

В торосистом море обломки айсбергов словно светились изнутри собственным светом. Почему-то Тутриль вспомнил, как много лет назад он пароходом плыл из бухты Провидения во Владивосток и ночью наблюдал свечение моря: корабельный винт перемешивал фосфоресцирующую воду, и за кормой, до самого горизонта, оставался светлый след. Может быть, из этой воды и образуются эти светящиеся в темноте льдины?

— Дед все, наверное, обо мне рассказывал? — пытливо спросила она, продолжая смотреть прямо в глаза Тутрилю.

— А что он мог рассказать? — пожал плечами Тутриль.

— Про все… А вам нравится яранга?

— Я родился и вырос в яранге, — ответил Тутриль.

— Нет, сейчас она вам нравится?

— Нравится, — не очень уверенно ответил Тутриль, чуя в этом настойчивом вопросе какой-то подвох.

— Пока нравится, — с торжеством произнесла Айнана. — А одному человеку, как сказала я, что будем долго жить здесь, сразу разонравилась… А поначалу все говорил, говорил: романтика, возврат к предкам, первобытная жизнь… Но всего этого ему только на неделю хватило… У вас на сколько командировка?

— На месяц.

— И все время думаете жить у нас?

— Еще не знаю…

Айнана помолчала.

— Наверное, ваша любовь к яранге — это другое… Детство, возвращение в прошлое, в котором вы все равно не останетесь… Знаете, когда я вас увидела там, у вертолета, вы мне сначала не понравились, — вдруг заявила Айнана. — Я вообще не люблю, когда к нам проявляют какой-то научный интерес…

— Что, что? — переспросил Тутриль.

— Научный интерес, — подчеркнуто повторила Айнана. — Добро бы тангитаны, а то и наши появились. В прошлом году приезжал Нанок из Анадырского музея. Все скупал — старые кожаные ведра, драные снегоступы… Он мне тоже не понравился.

— Но почему?

— Ну, как бы вам сказать… Словно он встал в стороне от всех нас, отделился, что ли…

— Значит, и я, по-твоему, тоже отделился?

Айнана не сразу ответила. Она молча шла, широко размахивая руками.

— Я еще в вас не разобралась, — тихо ответила она.

"Удивительная девушка, — думал про себя Тутриль, наблюдая за ней. — Что она? Действительно такая самостоятельная или нахваталась где-то таких рассуждений? Хотя, в общем, то, что она говорит, поучительно и справедливо".

Разве он сам не чувствует некую отделенность, возвратившись на родину? Если честно признаться, то такое чувство есть. И смотрят на него не просто как на своего соплеменника, а как на человека, отмеченного особым знаком, не совсем даже и своего. Ведь никому в Нутэне из тех, кто занимается исконным делом — охотится, работает на звероферме, в косторезной мастерской, — не придет в голову сделать своей профессией собирание сказок и легенд…

Айнана остановилась и посмотрела на светлый горизонт.

— Пойдемте в ярангу. Холодно стало, да и спать уже пора…

От распахнутой двери на снег падало желтое пятно света, точь-в-точь как в далеком детстве, когда Тутриль с отцом возвращались с ледовитого моря после дневной морской охоты.

Рядом с большим пологом был поставлен второй, крохотный, одноместный, скорее похожий на большой меховой спальный мешок. Передняя его стенка была приподнята и подперта палкой, а в глубине горела белым пламенем стеариновая свеча. Весь пол занимала пушистая оленья шкура, а сверху лежало одеяло, сшитое из пыжиковых лоскутков.

— Как здесь хорошо! — не удержавшись, громко произнес Тутриль.

— Нравится — живите сколько хотите, — радушно сказала Эйвээмнэу. — Нам только приятно.

— Это правда, — поддакнул Токо.

И только Айнана промолчала.

Она быстро сняла верхнюю одежду и проскользнула в большой полог.

Тутриль разделся и влез в свой полог. Завернувшись в пыжиковое одеяло, опустил переднюю стенку, потушил свечу и высунул голову в чоттагин. Закурив сигарету, при свете спички он увидел головы Токо, Эйвээмнэу и Айнаны.

Старик разжег свою трубку.

— Послушаем последние известия?

— Давайте, если никому не будем мешать, — согласился Тутриль.

Токо выставил в чоттагин транзистор и поймал станцию.

Мир из этой яранги казался очень далеким, почти недоступным. Меховая стенка занавесила всю многовековую цивилизацию, тысячелетнюю культуру, большие города, расцвеченные морем электрических огней, затопленные половодьем новостей, музыкой, трагедиями, фарсами, вооруженными схватками, заверениями в любви и преданности, коварством и лестью…

И все же тот мир прорывался в ярангу радиоволнами, звучал голосами дикторов, бесстрастно сообщающих о событиях во всех концах света. Далекий мир…

Вот так, в детстве, читая книги, Тутриль пытался одолеть мыслью беспредельность расстояний.

Но жизнь приблизила другой мир, и вскоре Тутрилю пришлось физически окунуться в него на долгие годы, став жителем большого города. И оттуда уже, из города, неправдоподобно далекой казалась жизнь в яранге, далекой не только по расстоянию, но и по времени. Тутриль был убежден, что ему уже больше никогда не доведется спать в меховом пологе, завернувшись в пыжиковое одеяло, не придется высовывать голову в чоттагин, ощущая привычные с детства запахи прелой травы, собачьей шерсти, смешанные с острым, щекочущим ноздри холодным воздухом, пришедшим с ледовитого моря и заснеженной тундры.

Диктор сообщил новости о начале весеннего сева на Украине, о начале курортного сезона в Крыму, о положении на Среднем Востоке, о разногласиях членов Европейского общего рынка…

Выкурив сигарету, Тутриль погасил окурок о земляной пол и повернулся на бок.

Токо выключил радио, и чоттагин погрузился в тишину, которую изредка нарушало сонное дыхание собак.

Тутриль ожидал, что он быстро заснет, но сладкое забытье не приходило. Наоборот, в этой тишине, словно обрадованные тем, что они будут услышаны, пришли мысли, перебивая друг друга, набегая одна за другой, как морские волны.

Он еще раз вспомнил весь разговор с Айнаной. Она, пожалуй, права. Нужно некоторое время, чтобы снова почувствовать себя настоящим жителем яранги. И то, что у него есть некоторый взгляд со стороны, тоже правда. Может быть, именно поэтому и Каляна не смогла рассказать ему легенду о росомахе, а Токо не торопится открыть ему свои сокровенные хранилища сказок и древних преданий.

Завтра надо будет написать письмо в Ленинград.

Как там Лена? Как ее сердце? В последнее время она часто жаловалась на свое здоровье. Все это отголоски ленинградской блокады. Маленькой девочкой она осталась одна. Сначала умер отец, за ним старший брат, а потом и мать… Полуживую девочку нашли товарищи отца — рабочие Балтийского завода. Они устроили ее в больницу, потом помогли разыскать бабушку, перевезли к ней и прикрепили к столовой усиленного питания. Лена иногда рассказывала, как она под бомбежкой, под обстрелом с противогазом через плечо бегала в столовую. "Только в противогазе ничего не было — так, пустая коробка. В эту пустую коробку я складывала половину того, что давали в столовой, чтобы накормить голодную бабушку…" Бабка померла только в прошлом году. Она была крепкая и здоровая, истово верила в бога и за глаза называла Тутриля нехристем.

А потом мытарства, встречи урывками в общежитии, скитания по углам. Только пять лет назад они наконец получили двухкомнатную квартиру у парка Лесотехнической академии.

Лена, провожая его в эту поездку, сказала: "Я почему-то очень тревожусь за тебя. Ты так любишь свою родину, что, мне кажется, готов ради нее даже расстаться со мной…" Тутриль ответил так: "Да, я люблю свою родину. И, наверное, когда-нибудь вернусь домой. Но только вместе с тобой…" Но это было сложно. Единственный институт, который занимался научными проблемами чукотского языка, находился в Ленинграде. А научные интересы Лены были далеки от Чукотки — проблемы общей лексикологии романо-германских языков…

В последние годы она все чаще заговаривала о детях… Ходили к врачу оба. Седая, усталая женщина-врач сказала, что в свое время не надо было отказываться от ребенка…

Потом мысли обратились к сегодняшнему вечеру, к разговору с Айнаной. Интересно, со всеми она говорит так прямо и откровенно? Если так, то трудно ей придется. Закрывая глаза, Тутриль каждый раз неотступно видел перед собой разгоряченное разговором лицо Айнаны и слышал ее голос… Что же это с ним?.. Уж не влюбился ли?

Эта мысль отогнала надвигающийся сон.

Тутриль осторожно выглянул в чоттагин.

Сонно посапывали собаки, ветер шарил мягкими ладонями по моржовой крыше, по стенам, нечаянно влетал в ярангу, касаясь концом холодного крыла разгоряченного лица Тутриля.

Ему показалось, что шевельнулась меховая стенка большого полога и в чоттагин высунулась головка Айнаны. Может быть, она тоже не спит и думает о том же, о чем и Тутриль?

Сверху светилось дымовое отверстие. Чуть отсвечивали какие-то металлические вещи — шкала транзистора, консервные банки… Тутриль вспомнил, что волосы Айнаны такого же темно-коричневого цвета, что и олений мех на пологе…