9
Вот in extenso рассказ о 13 сентября 1943 года, написанный Марселем Мессином. Итак, читатель узнает, почему погиб Симон, и поймет причины, вынудившие Марселя Мессина молчать до того дня, пока он не решился сказать правду. Наконец ему будет ясна цель, которую преследовал издатель, спрятав свою исповедь у Сциллы.
Клянусь честью, что я переписал оригинал, ничего не добавляя, ничего не исключая и ничего не меняя. Вот что там было.
«Прежде, чем умереть.
Я долго не хотел писать. Мое ремесло служит мне извинением. Писать и печатать — разные вещи. Я не нарушил бы правила, если бы не этот случай. В 1948 году я опубликовал несколько экземпляров повествования о моем прошлом в Сопротивлении по настоянию близких, удивленных моим молчанием. Такая сдержанность по отношению к периоду, названному «славным», поражала их. Я уступил, чтобы прекратить разговоры и никогда больше не возвращаться к этому. Публикуя «Прежде, чем забыть», я надеялся, что меня оставят в покое с моим прошлым и окончательно забудут о нем. Такое желание было вызвано стыдом. Я пытался скрыть самый страшный факт моей биографии, навсегда запятнавший жизнь человека, по мнению многих, достойного. Это доказывает, что я предал доверие писателей, которые в конце войны видели во мне человека чести, издателя, ничем себя не замаравшего. Все считали меня мужественным и порядочным. И я всех обманул.
Вспоминаю те редкие моменты, когда мне удавалось забыть то, что произошло 13 сентября 1943 года. Иногда мне удавалось жить так, как будто ничего не случилось. Иногда эта страшная ноша придавливала меня. Иногда я чувствовал себя легко. Симон — мой друг, мой брат, — вернулся, он играет на виолончели и толпа аплодирует ему. Я сам — издатель века, по меньшей мере. Как прежде, мы владеем миром, потому что мир нас ждал. Короче, моя жизнь была такой, какой я ее воображал. Увы, эти редкие иллюзии быстро улетучивались. Воспоминание о проклятом дне снова всплывало. Он покрывал меня позором, разрушал мою жизнь.
Понадобилось пятьдесят лет, чтобы очнуться и понять правду. Сегодня я знаю, что прошлое способно разрушить настоящее. Считается, что люди моего возраста живут настоящим. Я стараюсь льстить моему настоящему. Я хотел бы продлить его, потому что мое будущее условно. Я стар и болен. Скоро о моей болезни узнают. Прежде чем умереть, я хотел бы наконец пожить. Мое признание продиктовано тем, что я надеюсь отдохнуть, доверив свою тайну незнакомцу. Для исповеди мне не нужно особой смелости и мужества. Зто исповедь эгоиста, ибо, говоря о прошлом, я хочу спокойно прожить то время, которое мне осталось.
«Прежде, чем умереть» надо понимать именно так. Я хочу, если удастся, прожить остаток дней ради того малого, что меня ждет. Я хочу обрести свободу, освободиться от тайны, которую хранил столько лет.
Теперь надо перейти к самому сюжету. Признания часто бывают позорными. Мои будут трижды позорны: из-за страха, лжи и трусости. В них причина смерти самого лучшего моего друга. Что остается человеку после этого? Вечно ее раскаяние из-за непростительной ошибки, совершенной в ночь с 12 на 13 сентября 1943 года.
Нас было трое неразлучных друзей: Симон, Пьер и я. Самым несгибаемым был Симон. Изящество черт лица, бледность, утонченные жесты прекрасного виолончелиста скрывали очень сильный характер. Несмотря на хаос, вторгшийся в его жизнь, Симон сопротивлялся. Нацисты отобрали у него все. Прежде всего его страну (Симон приехал из Германии), потом семью, отправленную в лагерь. Наконец, нацисты каждую минуту угрожали его свободе, потому что Симон жил в Париже нелегально. Среди этого ужаса он выживал. По-моему, только Симон и жил, ибо только он понимал, что такое смерть.
Для меня, не знавшего ни в чем недостатка, любая опасность превращалась в трагедию. Так было и в том случае, когда я узнал об угрозе отправления в Германию на принудительные работы. Это были лишь слухи, реальная опасность не угрожала мне, но даже возможность этого превращала жизнь в кошмар. Мою свободу хотели ограничить. Вопрос о полной утрате ее не стоял. Симон смеялся, говоря, что я боюсь пустяка. А он? Для Симона само существование стало повседневной угрозой. Кроме того, подполье было чревато новыми несчастьями. Пьера, третьего из нас, страх перед принудительными работами терзал так же, как и меня. В середине августа 1943 года мы приняли решение уехать из Парижа. Убедить Симона было трудно. Он хотел остаться в Париже, надеясь узнать о судьбе своей семьи. Его аргументы были благородны. Однако я очень настаивал, чтобы он уехал вместе с нами. Из эгоистических соображений я не желая расставаться с Симоном и использовал худшее средство уговорить его: я солгал. В этом мне помог Пьер, который однажды пришел, притворившись до смерти перепуганным. Мы были втроем. По моей просьбе Пьер подтвердил, что отправка в Германию — вопрос нескольких дней. Он получил информацию из высоких инстанций. Это не вызывало сомнений: отец Пьера был важным чиновником. Для Симона, добавил он, ситуация складывалась особенно серьезно. Его имя внесено в списки вишистов. Других аргументов не потребовалось. Я готовил отъезд под строжайшим секретом. У меня был план. Мы отправимся в Ла Боль, где у нашей семьи есть дом. Выезжаем 24 августа 1943 года.
Последовавшие за отъездом дни стали последними счастливыми в моей жизни. Нас связывала дружба, и мы были свободны. С каждым днем я вырастал в своих глазах. Опьянение жизнью проникло не только в душу, но и в тело. Я стал мужчиной. По крайней мере я так думал. Эйфория, гнавшая нас на запад, создавала во мне иллюзию отваги. Однако я был лишь беглецом и лжецом, воображавшим себя готовым к участию в Сопротивлении. В этом заблуждении меня поддерживали встречи, случавшиеся на нашем пути. Блистать в провинции просто. Гостеприимство крестьян побуждало меня к хвастовству. Мы ехали из Парижа и несли вести об освобождении. Сидя у огня, добрые хозяева слушали нас очень серьезно. Они были немыми свидетелями трагедии, которой я не понимал.
Наступил час выбора. Подъезжая к Ла Болю, я так много говорил, так много обещал, что наше вступление в Сопротивление стало естественным. Я выбрал для нас троих партизанский отряд на болотах в Ла Бриере, в глубине души надеясь, что мы откажемся от этого. Ла Боль был так близок. Последний рубеж еще не перейден. Я считал, что у нас остался запасной выход, а значит, мы в полной безопасности от всего, включая и мою глупость. Это было ошибкой.
Атмосфера отряда давила на меня, лишая радужных надежд. Мы попали в среду людей, покрытых серой торфяной пылью, проводивших все время на болотах и добывавших торф. Я уповал на свободу, а сам задыхался в густом тумане на неприветливой земле, где мы считали себя пленниками партизан. Я мечтал стать гусаром, а был встречен подозрительными, рано постаревшими людьми, на лицах которых лежала печать смерти. Хотелось снова бежать, но было слишком поздно. Я без конца повторял, что пришел сражаться с врагом, а мне спокойно предлагали сначала научиться этому.
Первые два дня мы провели, охраняя подступы к лагерю. За нами наблюдали. За нами следили. Сегодня я понимаю, зачем это делали. Для партизан было очевидно, что мы не те, за кого себя выдаем. Между болтовней и делом — огромная пропасть. Мы разглагольствовали о Сопротивлении, а сами были беспомощны. Молчание, окружившее нас, имело одну цель: заставить понять смысл слова «отважный». Нам угрожала опасность, а мы продолжали упрямиться. Партизаны были так снисходительны и добры, что не говорили об этом. Они хотели, чтобы мы сами изжили свои иллюзии. Достаточно было подождать, и нам разрешили бы уйти и дальше прикидываться героями. Увы, я взбунтовался. Это было 13 сентября.
Утром я потребовал, чтобы меня выслушали. Я хоте сражаться. Командир партизан, человек лет тридцати, выглядел на все сорок. Он был талантливым организатором и выслушал меня дружелюбно. Разговоры не были его коньком. Он не доверял болтунам. Он не доверял и мне, моей юности, моему происхождению и хорошо знал недостатки избалованных детей, каким я и был. Этот человек стоил сотни таких, как я, но мне не хотелось с этим соглашаться. Я требовал, чтобы испытали наше мужество. Командир ответил, что предпочитает слово «решительность», и замолчал, изучая меня. В конце концов он сказал, что подумает.
Обнадеженный, я вернулся в лагерь к Симону и Пьеру с известием, что Рубикон будет перейден. Скоро начнутся активные действия. Мы ждали, охваченные возбуждением и страхом. Чтобы скоротать время, мы сели играть в карты. Пьер поставил стол и три стула перед домом, где мы обитали. Сдавая карты, я заметил, что у меня дрожат руки. В середине дня к нам пришел командир с предложением. Ему нужны люди в Ла Боле, чтобы следить за бункером на берегу. От Порниша до Круазика надо вести наблюдение. Для велосипедистов лучшего дела не найти. Все это он сказал насмешливо. Я вспылил: ведь мы здесь для того, чтобы сражаться, и напрочь отказался от задания. Командир внимательно посмотрел мне в глаза. Противостояние продолжалось. Я не хотел уступать ни за что на свете, меня должны признать смелым и решительным. Смирив гордость, он снова попытался урезонить меня. Для настоящей войны нужны навыки, которых у нас нет. Я ничего не желал слушать, меня раздражали он и его претензии. Приняв его за врага, я ввязался с ним в борьбу. Командир сделал последнее усилие, попытавшись убедить моих друзей. Он обещал дать нам другое задание: переправлять оружие или доставлять донесения. Попытка разъединить нас окончательно обозлила меня: я снова отказался, но уже от имени всех троих. Я брал ответственность за всех. Войдя в раж, я заявил, что хочу убить боша! Мои друзья, Пьер и Симон, поддержали меня. Командир опустил глаза, поняв, что убеждать нас бесполезно.
Потом он распахнул кожаную куртку, подпоясанную красной веревкой, достал из внутреннего кармана черный пистолет и положил на стол. Вы будете сражаться, согласился командир. В трех километрах отсюда, на мосту, находится немецкая застава, ночью ее охраняет один солдат. Надо его убить. Ни место, ни солдат не представляют никакого интереса, но это будет проверкой для вас. Операция пройдет сегодня ночью. Для одного из нас это будет боевым крещением. Партизан показал на пистолет, надеясь, что мы откажемся, тогда он снова сказал бы, как ему нужны люди для рутинной работы. Он предлагал нам выйти с честью из создавшегося положения, но сделал это неуклюже. Командир не любил лишних слов, и в этом была его ошибка. Я взял пистолет и уверенно заявил, что мы пойдем и убьем боша. Он поднял руку: нужен только один «новичок», а нас трое. Кого выбрать? Я положил пистолет на стол и, как в детской игре, с силой крутанул его. Дуло остановилось на мне. Я взмок от пота, однако смерил взглядом командира и твердо заявил, что выбор пал на меня и только от меня бош получит пулю. Партизан улыбнулся. Теперь я знаю, что он не верил в это, полагая, что дело закончится так: немного позже я приду к нему и откажусь, он обнимет меня и скажет, что на войне каждый должен заниматься своим делом. Война — это дисциплина и взаимовыручка. Мы выпьем за жизнь, свободу и Сопротивление! До конца дней я был бы обязан ему, и отряд партизан получил бы трех верных союзников. Со временем меня нарядили бы в куцый костюм, как у всех, и я привык бы к нему. Я остался бы маленьким героем, но сохранил мир в душе, а главное — спас бы Симона.
Но меня охватило безумие. Я считал, что способен убить. На исходе дня закончились приготовления. Нас было четверо. Одному предстояло убить, троим — прикрыть убийцу. Пьер и Симон хотели следовать за мной, хотя бы издали. Я отказался от их помощи. Победа будет за мной! Я снова зашелся. Перед операцией командир дал мне последние наставления. Действовать я буду в одиночку, но меня прикроют. Я должен подъехать на велосипеде, оставить его у моста, подойти к немцу и, улыбаясь, сказать, что заблудился. Мне следует внушить ему доверие. Немецкие слова, которые я знаю, мне помогут. Оказавшись перед солдатом, надо вытащить пистолет и, ни секунды не медля, трижды выстрелить. На случай, если прибудет подкрепление, меня поддержат трое партизан, открыв огонь из пулемета. Впервые командир разговаривал со мной как с настоящим партизаном.
В дороге мы обменивались только жестами. Последние лучи солнца золотили соломенные крыши Ла Бриера. Очень скоро я почувствовал страх. Велосипед полз в гору. Я представил себе, что убит или, еще хуже, арестован и брошен в тюрьму, где во всем признаюсь. В сверкавших на солнце спицах велосипеда мне виделись мои будущие пытки.
Партизаны, идущие впереди, растворились в торфяных ячейках болота. Дорога была мне незнакома. Я растерялся, а они молчали. Партизаны Ла Бриера не разговаривают, они действуют.
В ста метрах от моста мне сделали знак остановиться. Деревья на повороте скрывали нас от заставы. Один из партизан проверил мой пистолет. Его спокойные и точные движения свидетельствовали о страшной пропасти, разделявшей нас. Он был солдатом, ему не составляло никакого труда убить боша. Блеснула безумная надежда: а что, если он возьмет мое оружие и сам исполнит приказ. Однако пистолет мне вернули. Я не стал тратить время на то, чтобы собраться, повторить порядок действий, изобразить улыбку. Партизан сказал, что оставаться здесь небезопасно, надо уходить. Все трое похлопали меня по плечу. Я сел на велосипед и, обернувшись, увидел, что они снова исчезли в болотах, так хорошо им знакомых. За деревьями передо мной был мост. С каждым поворотом колеса я приближался к немцам и вдруг со всей очевидностью понял, что я трус. Командир отряда был прав. Трусом я был вдвойне, потому что побоялся отказаться раньше, и потому, что боюсь сейчас. И тут я осознал, что меня ждет полный провал. Почему я не повернул назад? Я еще мог бы это сделать, но, скованный страхом, перестал соображать. В моем воображении сцены одна страшнее другой сменяли друг друга. Сбежать, отказаться, предать партизан. Мне даже пришла в голову мысль поторговаться с немцем. Я не стану убивать его, а он в обмен на это позволит мне уйти. Сегодня признаюсь: за считанные секунды, потраченные на то, чтобы оказаться под защитой деревьев, я видел, как погибает герой, отстаивая свою честь в схватке с врагом.
Деревья кончились, а с ними улетучились мои последние надежды. Дрожа, я вытащил из кармана оружие и навел на мост, находившийся в пятидесяти метрах от меня. С такой дистанции, да еще темной ночью я бы и по танку промахнулся! Едва угадывая силуэт шагающего взад-вперед человека, я выстрелил два раза, как меня учили. Я увидел, что солдат покачнулся и упал. Этого было достаточно, чтобы счесть свою миссию законченной. Схватив велосипед, я громко закричал, что дело сделано. Трое партизан выскочили из траншеи. Не говоря ни слова, они быстро сопроводили меня в лагерь.
Страшное осознание себя самого только начиналось. В лагере я подтвердил, что застрелил немца по предусмотренному сценарию, даже сочинил разговор между нами. Солдат не поверил мне, и пришлось выстрелить дважды. Никаких проблем, более того, стреляя в боша, я смотрел ему в глаза. Командир отряда, казалось, сомневался в моей версии, однако протянул руку и поздравил меня. На рассвете, сказал командир, мы узнаем, какое значение придают немцы этой акции. Ответные меры маловероятны, но осторожность не помешает. Он приказал удвоить посты, потушить огни и соблюдать тишину. По дороге к месту нашего обитания мной вновь овладел страх: ведь я врал, не раздумывая о последствиях. А если немец жив? А если он упал только для того, чтобы укрыться от пуль? Уже завтра выплывет наружу моя ложь и откроется горькая правда. В полуобморочном состоянии я стрелял хуже, чем самый плохой охотник. Не будет ни ответных мер, ни репрессий со стороны немцев. Партизаны очень быстро догадаются, что я солгал. Вся эта история могла вызвать только насмешки, но охватившая меня злоба подсказывала, что реабилитировать себя я смогу, лишь снова встретившись со смертью. Если моя ложь не будет раскрыта, меня признают боеспособным, дадут оружие и пошлют убивать. Но теперь я знал, что не способен на это. Я откажусь, и мне придется объясниться и сознаться во всем. Меня выведут на чистую воду. Тогда бесчестье неизбежно. Меня сочтут трусом, что даже хуже предательства.
Не зная, в какую бездну я упал, Пьер и Симон мечтали проявить такую же смелость. Я не стал повторять им того, что наврал партизанам, но когда мы остались в доме одни, охладил их пыл. Я объяснил, что потрясен своим первым опытом. Нет ничего страшнее решения убить. Возвращаясь в лагерь, я размышлял об этом негуманном, зверском поступке и пришел к выводу, что не смогу снова пойти на это. Я тщетно пытался сознаться, что у меня ничего не вышло, и я солгал, но Пьер и Симон расспрашивали меня, слушая во второй раз об убийстве, которого не было. Я поведал им о чувстве вины, преследовавшем меня, о крови на моих руках. Я продолжал лгать. Поздно ночью я изменил стратегию и сказал друзьям, что однажды могу струсить. А имеем ли мы право на слабость? Я снова попытался сознаться, но мне помешал Пьер. Это он слабый, а не я. Не хватает смелости? После того, что я сделал, это исключено. Вмешался Симон: отныне я имею право на любые ошибки, даже на страх. Я не осмелился возразить моим самым верным, самым близким друзьям, так упивавшимся словами лгуна.
Пусть читатель не воображает, что, описывая эти подробности, я хочу оправдаться. Нет, мне необходимо объяснить, почему мы решили оставить лагерь партизан в Ла Бриере. Наступил рассвет. Своей ложью я загнал себя в тупик, и надо было опуститься на самое дно пропасти, чтобы очнуться. Если друзья мне доверяют, говорил я, то должны слушаться меня. Это место дышит смертью и безнадежностью. Эти люди нам не подходят. Я имею право утверждать это, потому что совершил страшный поступок. Я знаю, что нас ждет в лагере: придется снова убивать. Чем тут занимаются? Я посмотрел на Пьера, самого податливого из нас, и спросил, как бы он поступил, если бы жребий пал на него. Пьер опустил глаза. С откровенностью, свойственной ему, он ответил, что растерялся бы. Он не пошел бы, поэтому восхищен моей смелостью.
Его искренность положила конец дебатам. В заключение я добавил, что мы заслуживаем лучшего, и, дабы понять это, я дорого заплатил. Проведя свой опыт, я позволяю себе думать за всех нас. Теперь я знаю ваше мнение, и вижу, что мы очень похожи. Страх и смерть вполне реальны. Вы не сможете повторить мой поступок, а я сам больше ни в чем не уверен.
Теперь мои простодушные друзья считали меня не только смелым, но и надежным. Военная хитрость удалась. Псевдогерой обладал отныне достаточным влиянием, чтобы командовать. Пьер колебался: какой же у нас выбор? Я уверенно отвечал, что мы должны уйти, оставить партизан и последовать совету командира, предложившего нам достойный выход из положения: следить за бункерами на берегу. Этого с нас хватит. Все будет хорошо, если мы на этом остановимся. Второй раз испытывать судьбу нельзя. Убеждая друзей покинуть лагерь, я хотел спасти свою потерянную честь. Пьер согласился, а Симон — нет. У Симона были личные счеты с нацистами. Я попросил его пойти вместе с нами во имя нашей дружбы, во имя того, что мне пришлось совершить. Я настаивал до тех пор, пока он не уступил.
Симон сделал это для меня, полагая, что помогает достойному человеку.
Охваченный возбуждением, я решил уходить немедленно. Поэтому, разыскав командира отряда, я с глазу на глаз рассказал ему, что мы надумали. Ночное происшествие раскрыло мне мои возможности. Я соглашусь на его предложения. Мы будем следить за берегом. Командир, казалось, вздохнул с облегчением. Дело, сказал он, лучше всяких слов. Все, что я пережил, послужит мне уроком. Улыбаясь, командир добавил, что наша общая тайна — гарантия моей верности. Я напрягся. О какой тайне он говорит? Усмехнувшись, командир объяснил, что из-за деревьев за мной наблюдали трое партизан и все видели. Обстановку они оценивали издалека, но считали, что для рукопашной схватки я еще не созрел. У меня задрожали руки. Что он сделает? Расскажет? Командир повторил, что в Ла Бриере умеют хранить тайны. Здесь словам не верят, и он советует рассказать всю правду моим друзьям. Во имя нашей дружбы и доверия, которое они мне оказывают. Я обещал. Для командира отряда инцидент был исчерпан. А как же бош на мосту? Он пожал плечами: ничего не будет, у немцев есть заботы поважнее, чем ловить охотника на зайцев.
Я подозревал, что в отряде все известно и насмешек не избежать, но ошибся. Партизаны ничего не сказали. Я сообщил Пьеру и Симону, что договорился о нашем уходе на самых выгодных условиях. Мы будем следить за берегом. Доверчивый Пьер поздравил меня с такими быстрыми переговорами. Симон не скрывал разочарования. Борьба стала для него средством отомстить за страдания своих близких. Я заверил его, что со временем нам дадут другое задание. Симон согласился подождать, но надолго откладывать свое право сражаться не собирался. Как и я, он найдет в себе мужество убедить партизан. Так и не сказав правду, я сел на велосипед и дал сигнал к отъезду.
На дороге я вздохнул свободно. Страшная боль, сжимавшая грудь, исчезла. Страница перевернута. До Ла Боля мы доехали без неприятностей. Завтра я расскажу друзьям обо всем. Да, я выстрелил, но издалека, хотя думал, что подошел близко. Я не врал. Я похвастался, чтобы надо мной не смеялись. Но я все-таки выстрелил, в этом моя заслуга. Попал ли? Может, и нет, но перепуганный бош стоит мертвого боша. Первый блин всегда комом. Друзья поймут меня, и все образуется. Размечтавшись, я отстал и оказался позади Пьера и Симона. Болотные тропинки освещало сентябрьское солнце. Это было тринадцатого. В лабиринте дорог мы положились на случай. Ла Бриер — странное место. Мы окунулись в безмолвие. Природа и люди здесь очень схожи. После напряженного дня накануне душа отдыхала в несказанной тишине и покое Ла Бриера. По какой дороге дальше ехать? По этой или по той? Не все ли равно: у каждой дороги своя цель. Упоенный обманчивым счастьем, я испытывал то же, что и покидая Париж. Слишком поздно я понял: понадобится жертва, чтобы открыть двери Ла Бриера. Пятьдесят лет спустя я приношу в жертву свою ужасную тайну.
Симон и Пьер ехали передо мной и напевали. Чего нам было бояться? Тропинка петляла по болоту. На мгновение мне показалось, что я узнаю дорогу, но в природе часто встречаются похожие места. Сомнение опять вернулось. Эта лужа и этот перекресток так напоминают ту, другую дорогу. В тот день… Как же вспомнить? Симон громко пел. Он выехал на освещенное пространство из тени деревьев, которые я узнал слишком поздно. Тогда, в темноте, они внушали страх, а теперь, при свете утра, выглядели такими веселыми. Однако за ними (я был уверен) находился мост, а на нем бош, который, возможно, жив. Меня обуял ужас. Я набрал воздух в легкие, чтобы заорать: «Стоп!» Но остался нем. Остановив Симона, я признался бы в своей лжи. Бош жив, я не убил его. Закричи я тогда, и мой друг был бы спасен, но я не сделал этого. Меня парализовали трусость и жалкий стыд. Я позволил Симону ехать к мосту. Пьер собирался следовать за Симоном, но тут я закричал. Он остановился и вопросительно посмотрел на меня. Я опустил голову. Мы вздрогнули, услышав первые выстрелы. Вдалеке показался Симон, он изо всех сил жал на педали и кричал нам, чтобы мы уходили. Его преследовала группа немцев. Бош был не один. Солдаты заняли свои места: снайпер растянулся на земле, остальные бросились за Симоном. Слышны были выхлопы автомобиля. Моя вчерашняя «храбрость» сослужила дурную службу: боши ждали нас. Симон мчался, петляя, и кричал, чтобы мы прятались. Он прикрывал нас. Пьер схватил меня за руку и сильно сжал ее. Я очнулся. Туда, налево, в болота! Я послушался и бросился в болота. Симон почти доехал, когда его ранило, видимо, в руку. Он согнулся, но все еще жал на педали, преодолевая дорогу. Мог ли он спастись? Торфяники замедляли скорость. За ним показались боши. Они стреляли, а Симон все петлял и петлял. Плача, я ободрял его. Вперед, Симон! Вперед, умоляю тебя! Кровь текла по его рубашке. «Я еврей, еврей, — выкрикивал он, — я еврей. Меня убьют. У меня в кармане подлинные документы» «Вперед, Симон!» — орал Пьер. Симон задыхался и ехал медленнее. Слева он увидел дорогу и, чтобы не быть нам обузой, устремился туда. Последнее, что я слышал от него, было обещание встретиться у замка в Ранруе. На полной скорости мы с Пьером помчались по дороге. Остальное я помню плохо. Выстрелы. Справа, по другой дороге, мчится Пьер. Буксует немецкая машина. Снова выстрелы. Крики. Я свалился в траншею с водой, утянув за собой в мрачное торфяное болото свою преступную ложь.
Продолжение я рассказал в книге, опубликованной в 1948 году. Все проведенное в болоте время я сокрушался о своем жребии и надеялся, что Симона минует его жребий. Немцы ушли, довольные призом. За испуг одного из них заплачено смертью. Хороший урок. Я выбрался из траншеи не потому, что осмелел, а из-за Симона. Вдруг он выжил? Чтобы ответить на вопрос, пришлось вернуться в реальность. Взять велосипед, найти дорогу и мчаться к замку в Ранруе, где и встретиться с Пьером. Там я его и нашел, одного, с лицом, исцарапанным колючками кустов ежевики, где он прятался. Я искал глазами Симона, походя на сумасшедшего. Пьер рассказал, что Симон мертв, он видел это.
В наступившей тишине я понял, что мне предстоит отплатить за смерть Симона, пожертвовав своей жизнью. Я хотел покончить с собой, но такой поступок не свидетельствовал бы о храбрости. Путь к искуплению лежал через покаяние. Я решил сражаться до последнего вздоха, избавившись от воспоминаний о Симоне, которые преследовали меня. Тогда я думал, что буду сражаться до тех пор, пока не погибну. Борьба, ожидавшая меня, не была войной с оккупантами. Боши, тевтонцы! Плевал я на них. Впереди меня ждала собственная драма, связанная с моим прошлым. Чтобы не сойти с ума, его надо преодолеть. Я буду сражаться против себя, чтобы забыть. Спасти себя, прежде чем умереть.
Я сказал Пьеру, что ухожу в Рош-Бернар. Оставаться здесь невыносимо. Я брошу это проклятое место, отравленное смертью Симона. Пьер не возражал. Партизаны Ла Бриера говорили, что дальше к северу есть база Сопротивления и там берут новичков. Я слышал от партизан и название деревни, где формируется отряд. На месте разберемся. Не колеблясь, Пьер решил идти со мной. Мы плутали два дня, пока не нашли лагерь. Нам задали немного вопросов. Партизанам не хватало добровольцев. Наша решимость была лучшей гарантией. Вскоре я принял командование вооруженной группой, и эхо наших взрывов отзывалось даже в Лондоне. В 1944 году мы присоединились к войскам, высадившимся в Нормандии. В составе французских войск дошли до Парижа. Оказавшись перед родительским домом, Пьер сказал, что пора остановиться. Он полагал, что мы вполне расквитались. Он убеждал меня забыть прошлое и посмотреть в лицо настоящему. Я послушался его и сложил оружие.
За исключением нескольких слов о трагедии 13 сентября 1943 года, пережитой нами вместе, Пьер не задавал мне никаких вопросов. Однако у меня не было сомнений в том, что его мучает вопрос, почему я помешал ему ехать к мосту. Если я чего-то боялся, почему ничего не сказал Симону? И как я узнал, что за деревьями нас ждет опасность? Пьер так и не высказал свои вопросы, но я знал, что смерть Симона гложет его и душа у него болит. Когда-нибудь я положу конец его боли.
У нас была традиция собираться каждый год 13 сентября в память о Симоне. Мы приходили в Сциллу и обедали вдвоем. Перед тем, как устроиться за столом, Пьер обычно гладил корешки книг на полках. В этом году он остановился на «Максимах» Ларошфуко. «…Дар много говорить и ничего не сказать…», — громко прочел Пьер и повернулся ко мне. Он не находил моей книги на полке. Мне шестьдесят лет, и я издал много книг. Я думал, что Пьер цитирует одного из опубликованных мной авторов. Какого? Он расхохотался. Насколько ему известно, я написал только одну книгу. Я пожал плечами. «Прежде, чем забыть» нечего делать у Сциллы. Книга не представляет интереса для публики, она плохо написана, и речь в ней идет о давно забытом прошлом. «Ошибка юности», — добавил я. Пьер придерживался другого мнения. Я попросил его оставить эту тему, но он настаивал. Если надо, он принесет в Сциллу экземпляр, сохранившийся у него. Даже если этот экземпляр единственный… Морис, директор Сциллы, протянул меню. Я думал, что теперь Пьер оставит меня в покое. Как бы не так! Я не должен стыдиться, что написал «Прежде, чем забыть». Книга с таким названием заслуживает того, чтобы стоять на этой полке. Подняв руку, я заставил его замолчать. Больше я не мог вынести, я хотел все рассказать. Мне было стыдно давно, с 13 сентября 1943 года. С этим стыдом я живу и день и ночь. Пьер ничего не желал слушать, но я заявил, что уже слишком поздно и пришло время ему все узнать. Как и прежде, в пору нашей молодости, Пьер закрыл уши руками. Этот жест напомнил мне мои двадцать лет. Стерлись морщины, исчезли годы, Сциллы больше не было. Мы вернулись к началу жизни, когда Симон был рядом, и когда мы наконец отказались от серого повседневного существования. В какое-то мгновение я почувствовал, что готов сломать барьер одиночества, которым окружал себя столько лет. И мне стало абсолютно ясно, что я должен рассказать правду.
Я попросил Пьера не прикидываться идиотом: ведь он читал книгу и знает, что в ней не хватает рассказа об одном дне. То, что он предполагал, было ошибкой. В «Прежде, чем забыть» рассказ о целом дне отсутствовал не по нерадивости, а из-за лжи. Ложь умолчания. Я солгал и предал Симона 13 сентября. Пьер поднял голову и опустил руки. Глаза его блестели, наконец-то он слушал. Пока я исповедовался, он плакал. Я надеялся освободиться, но не получилось: Пьер не осудил меня. Я думал, он простит или осудит меня, скажет, что существует не только черное, но и белое. Но Пьер только пожалел меня и навсегда разрушил нашу дружбу. Мы стали видеться редко. Положение изменилось, но я по-прежнему не знал, как спасти свою жизнь.
Прошло много времени, пока я понял, что хотел слишком много от Пьера. Как он мог стать судьей и взять на себя такую ответственность?
Моя исповедь имела бы смысл, адресуй я ее человеку незнакомому, ничем со мной не связанному. Мое признание должен выслушать независимый судья, и лишь он подвергнет меня заслуженному наказанию.
Именно с этой целью я вырвал мою книгу у прошлого и добавил эти несколько страниц. Я спрятал ее среди многих произведений на полке над моим столом. Мои притязания следует извинить, потому что я сделал это, хорошо зная здешних посетителей. Как поступит мой читатель? Он может осудить или оправдать меня, предать гласности или скрыть мою тайну, рассказать или умолчать о ней. Я не даю никаких советов.
Жизнь сама выберет фаворита, а я приду в Сциллу удостовериться, что книгу забрали. Разумеется, я умру раньше, чем узнаю свой приговор. В Сцилле немногие интересуются книгами. Пусть мой читатель знает, что я не предъявляю ему счета. Пусть он поступает с моим признанием, как ему заблагорассудится. Теперь я могу умереть спокойно.
Марсель Мессин. Закончено 21 декабря 1998 года».
Я прочел исповедь Марселя Мессина в самых гнусных условиях: в тесноте туалетной кабины, в спертом воздухе со смешанным запахом лаванды и дезинфекции. Я прочел двенадцать страниц очень быстро, вздрагивая каждый раз, когда кто-то дергал дверь кабины и, стараясь не обращать внимания на тех, кто устраивался по соседству и делал меня свидетелем своих интимных отправлений. Однако я не мог не заметить связи между тайной Мессина и местом, где она раскрыта.
Прошу извинить меня за эти сортирные подробности. Я привожу их для того, чтобы был понятен весь юмор моего положения.
Издатель написал двенадцать страниц, желая обрести покой. Он обращался к некоему разумному, независимому существу, способному внимательно выслушать его. Мессин угас с легким сердцем, уверенный в том, что его адресат будет тронут искренней печалью умирающего старика.
Надеялся он напрасно. Я не прочитал, а бегло ознакомился с записями и беспрекословно осудил и деда, и внука. На мой взгляд, Мессин отвечал не только за смерть Симона, но и за убийство Клауса.
Я ничуть не сомневался, что у меня в руках ключ к убийству Клауса. Поль Мессин обрек на смерть писателя, чтобы не подорвать репутацию своего издательского дома. Клаус нашел исповедь, и наследник знал это. Страха перед скандалом было достаточно, чтобы издатель превратился в убийцу.
От подлости, совершенной давно, как от брошенного в воду камня, до сих пор шли круги. Даже после смерти издатель продолжал расплачиваться за самый мерзкий поступок своей жизни. Пришло время платить по счетам и молодому Мессину.
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким решительным. В придуманной мной истории философ побеждает. Он умирает, но за него мстят. Правда торжествует. На самом деле все произойдет в Сцилле, в день похорон. Я собрал листочки и вложил их в книгу, а книгу сунул под рубашку.
— Матиас, что ты делаешь? Матиас! — Я спустил воду, повернул замок и открыл дверь. Передо мной стояла расстроенная Ребекка. — Ты здесь уже четверть часа. Не хватает только тебя и Поля Мессина. Все в порядке?
Я кивнул и пошел к раковине, прижимая к груди книгу Мессина. Открыв кран с холодной водой, я взглянул в зеркало: на меня смотрело чужое бледное лицо с плотно сжатыми губами и решительными глазами. Сзади стояла взволнованная Ребекка. Извини, сестричка, что побеспокоил, но сейчас ничего тебе сказать не могу.
— Мне уже лучше. Подожди меня.
— Без вопросов! Выйдем вместе, и тем хуже для моей репутации. — Она подхватила меня под руку. — Идем, патрон. Здесь дышать нечем.
Я позволил увести себя. Следовало хорошо подумать и не ошибиться. На лестнице, ведущей в зал Сциллы, дышать стало легче. Подойдя к столу, я поздоровался с приглашенными. Нас будет двенадцать вместе с Мессином и тринадцать, если считать пустое место Клауса. В этом я видел знак свыше. Поняв, что должен действовать, я расположился за столом и начал наблюдать за гостями.
Для встречи, посвященной памяти Клауса, Поль Мессин пригласил смешанную компанию, состоящую из его друзей и людей респектабельных. Подготовив эту трогательную сцену, убийца заканчивал тасовать карты. Какие приложены усилия, чтобы собрать столько народу… И вообразить невозможно, что хозяин — убийца. Петр Славский из академии был первой жертвой безграничного лицемерия издателя. Огромный писатель приехал, несмотря на свой возраст и немощи. Его присутствие обрадовало бы Клауса, тем более что Славский сидел рядом с пустым местом, оставленным для покойника. Клаус обожал Славского, блестящего человека, чье бескомпромиссное творчество освещало темные страницы эпохи. Славский родился в первом году двадцатого века и когда-нибудь ему все-таки придется уйти. Клаус часто говорил мне об этом. Убежденный, что писатель неравнодушен к круглым датам, он опасался, как бы Славский не поддался искушению умереть в 2000 году. Клаус шутил. Он обожал Славского, и тот знал это. Сколько часов и дней провели они, очаровывая друг друга и обсуждая то, что любили и уважали один в другом?
Тщедушный старичок прислонился к спинке стула. Склонив голову набок, он словно считал крошки на скатерти. Его руки беспрерывно скользили от тарелки к стакану, затем он схватил вилку и постучал по столу. Славский казался растерянным и печальным.
Его молодая супруга, сидя справа, вела себя очень предупредительно. Время от времени она поправляла накидку на его плечах, но та сползала, и она предложила сиять ее. Резким жестом он отказался от этого, несмотря на жару. Писатель будто впал в забытье, не замечая даже шумной Семье, сидящей слева от него.
Журналистка была обязана приглашением специальному выпуску журнала «Чтение». Ребекка ничего не могла поделать. Безмерно гордясь тем, что будет сидеть за одним столом со Славским, но не зная его в лицо, Семье разговаривала со своим визави, литературным критиком Перье, чье ядовитое перо никогда не щадило Клауса. Перье пришел не из любви к Клаусу: этот талантлизый и влиятельный человек был необходим издательству Мессина. Если ему не угодить, он, не колеблясь, напакостит. Сейчас этому было особенно важно помешать, потому что типографии Мессина готовили переиздание Клауса. Перье мог содействовать тому, чтобы книга разошлась, равно как и спровоцировать провал. Достаточно одного острого словца, которые всегда были у него наготове.
И Перье, и Семье пригласили по сугубо профессиональным причинам.
Я не видел в этом ничего дурного. Когда наступит час истины, эта пара может пригодиться. Их желчь и яд будут для меня лучшим оружием. Пока пусть поговорят. Я догадывался: Семье убеждает Перье сотрудничать с журналом чтение», но по мимике критика понял, что журналистка партию проиграла.
Следующим был член административного совета издательств Мессина. Этот человек хорошо знал о роли Хентца в издательских делах, хотя, очевидно, не разбирался в людях, окружающих его. Облаченный в серый узкий костюм, он ждал появления Поля Мессина, изредка поглядывая на размахивающего руками рыжего бородача, который сидел напротив него.
Скульптор Селериус, а речь идет именно о нем, приехал из Менерба в Южных Альпах, куда сам себя сослал. Этот пылкий гигант считался одним из самых верных людей в окружении Клауса. Эту честь он разделял со своим соседом, художником Блаошем. Оба говорили о покойнике, упорно вспоминая самые забавные случаи, и в их смехе я слышал искреннюю скорбь.
Я заканчиваю список Гайаром, директором изданий Клауса, нелепым Форткастом, бросающим безумные взгляды на акционеров и, наконец, Ребеккой. Об этом будут вспоминать. Я же сижу напротив пустующего места Клауса.
Шестеро — с одной стороны, шестеро — с другой. Место Поля Мессина пока свободно. Молодой наследник выбрал место в конце стола, чтобы дирижировать обедом.
Стараясь отключиться от настоящего, я опустил голову. Книга Марселя Мессина у меня под рубашкой. Я повторял свой план, вспоминая все обстоятельства, приведшие меня сюда и наводящие на мысль, что Поль Мессии убил Клауса Хентца.
Узнав о прошлом Марселя Мессина, Клаус раскрыл тайну издателя. Подлость, совершенная этим человеком, легла в основу теории Клауса о позоре XX века. Варварство и жестокость идут рука об руку с ложью, когда эта зараза проникает в мир идей. Преступление Мессина серьезно: ведь своими успехами он обязан отчасти тому, что его принимали за героя.
Честь и мужество? Вздор! Старый Мессин такой же, как все. Клаус не ошибался, говоря, что в XX веке не было ничего хорошего.
Со своей обычной прямотой Клаус собирался открыть правду. Шла ли речь о романе, как полагали его родители? Сомневаюсь. Об эссе, как продолжении памфлета против фанатизма, о статье, разоблачающей тайну? Форма не имеет значения. Хентц, скандальный автор, будет говорить. Я признателен независимому человеку, которого так любил за его независимость. Он вел такое же расследование, как и в те времена, когда отправлял свои хроники с края света. Дело сделано, Клаус будет атаковать. Совесть превыше всего!
Увы, Поль Мессин, унаследовавший империю деда, разрушил замыслы Клауса. Интересуясь прошлым Марселя Мессина, Клаус расспрашивал о Сопротивлении Пьера-Эжена Гено, а когда старик заболел и лег в больницу, писатель пришел к нему домой и выудил у его жены драгоценные документы.
Обнаружил ли Клаус в бумагах Гено свидетельство о том, что тот обвинял Мессина? Было ли в этих бумагах хоть что-то, порочащее издателя? Разумеется, да, а если нет, то как объяснить ярость умирающего, который потребовал, чтобы жена сожгла фотографии, бумаги и все остальное?
Гено поступил как преданный друг, спасая добрую память об издателе. Прежде всего исчезли доказательства вины Марселя Мессина. Потом Гено сообщил внуку, что очень любопытный человек тревожит покойников. В таком случае внук должен был узнать от Гено о подлости, совершенной его дедом, и уничтожить все, что указывало на связь Симона с Марселем.
Мне не составляло никакого труда представить, какая паника охватит молодого Мессина. Любопытный человек, о котором говорил Гено, сомнительный тип. Ему доверять не стоит. Что знал Хентц? Что приготовил? Он же выяснил, что Поль Мессин приезжал на болота Ла Бриера. На обратной стороне фотографии были слова Клауса: «Писать — значит лгать», и они подтверждали худшие опасения.
Хентц обо всем расскажет, и произойдет катастрофа. Когда он это сделает? Издатель, наблюдая за автором, стал злейшим его врагом. Тайно Поль готовил ответный удар. Если надо, он пойдет на преступление, чтобы заткнуть рот философу. Сопоставив все факты, мы приходим к мысли о преднамеренном убийстве.
Воспоминания о застолье Мессина три дня назад, когда Клаус блистал среди приглашенных, вызвали у меня тошноту. Он был в прекрасной форме и обсуждал глобальные проблемы века, пренебрегая издателем. Играя с огнем, Клаус подготовил свое поражение. Теперь я лучше понимаю его способ выражать свои мысли: он говорил горячо и громко с полным презрением к окружающим. Мерзавцы ошибались, считая Клауса злобным бунтовщиком. Его крики имели одну цель: осветить темные лабиринты человечества и выпустить на свободу истину. Смерть Клауса — невосполнимая утрата. Скоро мы будем рыдать о его бесчинствах. Клауса будет не хватать. Мне уже не хватает.
В этот момент я так ненавидел молодого Мессина, что мог бы задушить его. Меня удерживало только воспоминание об обеде в пятницу, когда я сам стал косвенным виновником безумного поступка издателя. Простое совпадение? Рассказывая, я не подозревал, что сам провоцирую убийство Клауса. Движимый желанием заинтриговать, я породил трагедию. Моя вымышленная история сделала меня соучастником преступления. Самое же абсурдное, что мной не написано ни строчки, а сюжет подсказан мне Клаусом.
С другой стороны, я не забыл, что именно Клаус направил меня по следу. Самым неожиданным, возможно, был способ, которым он подсказал Мессину мотив для убийства. «По какой причине, — спрашивал Клаус, — убьют философа?» Ничего такого, чтобы напугать Мессина и заставить действовать.
Что скрывала провокация Клауса? Что он хотел найти, побуждая меня к поискам темного прошлого Мессина, обнаруженного им? Сейчас я спрашиваю себя, не хотел ли Клаус разделить со мной тайну, не зная, что с ней делать? Полагал ли он, что, узнав, я буду молчать. У меня не было времени подумать над этим. За столом зашевелились, стулья задвигались, что означало прибытие Поля Мессина. Задумавшись, я поднялся с опозданием, хотя он направлялся прямо ко мне. Даже ответить на его приветствие было бы непростительно, но я сделал хуже: пожал ему руку.
Издатель прошел на свое место, но не сел, а призвал к тишине. У него есть для нас, сказал он, весьма важное сообщение. Прежде всего он благодарил нас за то, что мы все собрались. Это дорогого стоит, хотя и противоречит тому, что говорил Клаус о людях мыслящих и творческих. Разозлившись, я заерзал на стуле и сделал вид, что встаю. Мессин заметил это. Быстрым жестом он попросил меня подождать, так как еще не закончил. Возможно, вы не поверите, но я подчинился.
Приняв благожелательный вид, Поль рассказал, почему приехал так поздно. Он прибыл сюда, чтобы утешить нас и покончить с тайной, окружающей смерть Хентца.
Я услышал, что убийца Клауса Хентца арестован сегодня днем. Преступник во всем сознался. Известен мотив. У следователей нет никаких сомнений. Для них дело закрыто. Спасибо полиции за оперативность. Дорогие друзья, порадуемся этой новости. Смерть Клауса не останется безнаказанной. Могу добавить, что нам разрешено подготовить информацию об этом. Благодарю за внимание.
Сказав это, он сел.
Гости пришли в возбуждение. Перье и Семье хотели сразу же позвонить.
Рыжий гигант Селериус встал во весь рост и, воздев к небу огромные ручищи, заорал, что задушит убийцу. Гай-ар распустил узел черного галстука. Блаош плакал горючими слезами. Ребекка делала то же самое. Толстая накидка Петра Славского сползла на пол, и его взволнованная жена пыталась поднять ее. Форткаст и его серый двойник — представитель акционеров издательств Мессина — воображали себя зрителями.
Совершенно опустошенный, я наблюдал за Мессиной, который с удовольствием оглядывал своих гостей. Наконец он посмотрел на меня. Увидев мой отсутствующий взгляд, он приподнял бровь, вскинул голову и спросил:
— Что с вами, Матиас? — Моя решимость исчезла. Уже готовая отповедь застряла у меня в глотке. Атаковать? Во имя чего? Сказать издателю, что он лжет? К сомнениям, одолевавшим меня минуту назад, добавилось спокойное сообщение издателя, изменившее мои прежние намерения. Убийца Клауса задержан. Мне остается лишь прижимать к груди книгу Мессина. — Что-то не так, Матиас? Эта новость не порадовала вас?
Мессин настаивал. Он торжествовал. Я должен ответить, произнести фразу, подобную холодному душу.
— Меня беспокоит, что за столь короткий срок достигнуты такие результаты, — сказал я. — Как быстро закончили следствие…
— Как в детективных романах! — иронически отозвался Мессин. Он торжествовал.
— Не спешите, — тихо проговорил я. — В рассказе о хорошем полицейском называют имя преступника и мотив. Поведайте нам, Мессин, кто убил Клауса и почему? — Я повысил голос, хотя гости и так замерли, стараясь ничего не пропустить.
— Правда, кто убил Хентца?
Неподражаемая Семье пришла мне на помощь и тут же получила прощение за все свои проказы. Мессин снова призвал к тишине. Он уверенно достал из кармана желтый листок, развернул, надел очки, долго расшифровывал написанное и, сняв очки, посмотрел на меня:
— Речь идет о некоем Сетоне. Аксель Сетон. Это дело рук неуравновешенного человека.
— Но почему он убил Клауса? — грянул великан Селериус, перегнувшись через стол.
— Судя по его заявлению, из-за написанного Клаусом памфлета о фанатизме. Клаус боролся со всеми формами экстремизма, включая и религии. Убийца — член секты правого толка. Он уверяет, что никакого давления на него не оказывали. Он сам решил убить Клауса. На всякий случай допросили его гуру. — Мессин вздохнул. — Хентц стал жертвой свободомыслия и нежелания идти на уступки. Он погиб от пули фанатика.
— Я так и знала! — возликовала Семье и схватила свой мобильный, чтобы связаться с редакцией. Кусая ногти на левой руке, притоптывая ногами, она требовала редактора, который работал над номером «Чтения», посвященного Хентцу. Если повезет, Семье успеет вставить в текст последнюю информацию. — Я так и знала… — Она была крайне раздосадована, услышав, что он уже сдан в печать.
Знать — вот в чем разница между мной и журналисткой. А я, я больше ничего не знал.
