Понедельник, 28 марта 1960 года

К семнадцати тридцати возле фруктовых лавок на Грэнд-Парейд в Кейптауне собирается толпа численностью более тысячи человек: среди них преобладают цветные. Ссылаясь на запрещение всяких собраний, полиция приказывает им разойтись. Толпа отказывается, и полицейские обрушивают на нее дубинки. Когда полиция удаляется, толпа снова заполняет Грэнд-Парейд и выстраивается по обеим сторонам Дарлинг-стрит. В проезжающие автобусы и машины летят камни. Вновь появляются полицейские — на этот раз с винтовками и в стальных шлемах. Они начинают бросать бомбы со слезоточивым газом, и все разбегаются.

 

Глава первая

Эндрю Дрейер пробежал по площади Грэнд-Парейд и нырнул в промежуток между фруктовыми лавочками, устремляясь к вокзалу. Но в самый последний миг он передумал и, запыхавшись, вскочил в мужскую уборную на углу. Эндрю дышал тяжело, судорожно хватал воздух ртом, и грудь его вздувалась, словно тугой шар. Шею душил галстук, а на ногах, казалось, висели железные гири… Ну и денек, черт побери, ну и денек! А вдруг за ним гонятся полицейские? — внезапно схватился он. И только тогда понял, какую глупость совершил. Отсюда ему не убежать. Попался, точно крыса в ловушку! Услышав шаги на лестнице, ведущей вниз, Эндрю огляделся, как затравленный зверь. Он уловил свое отражение в зеркале. Волосы растрепаны, красивое смуглое лицо перекошено, ноздри раздуваются. Боже! Ну и положеньице! У него отлегло от сердца, только когда он увидел, что вошедший был молодой человек, который вел под руку старого мусульманина. Старик был напуган, весь дрожал и что-то шамкал своим беззубым ртом. Молодой как мог успокаивал его, отирая ему лоб тонким шелковым платком. Немного погодя ввалилась еще группа людей, среди них три женщины. Они были испуганы, болезненно возбуждены, говорили много и хвастливо. Визгливыми голосами они обсуждали расправу на площади. Эндрю вспомнил рыночного торговца, которого видел перед самым побоищем. Сперва этот человек в грязном белом халате паясничал, увеселяя толпу и предлагая фрукты полицейским. И вдруг бросил свою повозку и со всех ног припустился по Корпорейшн-стрит. Его настигли дубинки, и он покачнулся. Фрукты рассыпались. Торговец с трудом выпрямился, все его лицо и халат были залиты кровью. Затем он ринулся дальше, потеряв на бегу ботинок. Странно, что в такой миг всегда думаешь о разной чепухе! Эндрю все беспокоился, ка «этот продавец доберется домой с окровавленным лицом и в одном ботинке.

Ну и денек, черт побери! Утром Эндрю удрал со спортивного состязания между школами и поехал вместе с Эйбом на похороны расстрелянных в Ланге. У входа в локацию не было часовых, никто не требовал пропусков. От сторожевой будки осталась лишь груда обугленных досок. Угрюмые африканцы с подозрением косились на двух незнакомых цветных.

После похорон они вернулись на машине Эйба в Кейптаун и там как-то умудрились потерять друг друга. Первые две атаки полиции они пропустили и увидели лишь взбудораженную толпу. Зато когда началась третья, Эндрю оказался в самой гуще свалки. Он старался забыть происшедшее, вытравить его из памяти, но воспоминание было еще слишком свежо. Короткий приказ разойтись. Странное выражение на лице начальника полицейского отряда. Грозовая атмосфера. И нелепые кривляния разносчиков: «Бананы, баас[Баас — господин (африкаанс). Здесь и далее примечания Л. Ибрагимова.]», «Шесть на шиллинг», «Купите бананы, баас». Внезапно, прежде чем он успел сообразить, что случилось, все бросились врассыпную, толкая друг друга и оглашая воздух истошными воплями. Какая-то женщина споткнулась и упала. Мальчишка-газетчик улепетывал, обхватив руками окровавленную голову. А Эндрю, не задумываясь, нырнул в проход между лавчонками, обгоняя полицию и толпу, и вот очутился здесь.

К этому времени уборная была уже набита битком; одних притиснули к дверям кабинок, другие сидели на умывальниках, а третьи стояли на ступеньках. Кто-то пришпилил к стенке объявление: «Пожалуйста, потеснитесь». Воздух отравляло зловоние, запах мочи и пота; было сыро и душно. Какая-то женщина звонко рассмеялась, но на нее тут же зашикали со всех сторон. Эндрю нестерпимо хотелось на улицу — лучше уж полицейские дубинки, чем это! Он поедет к себе в Грасси-Парк или на квартиру Руфи. Только бы выбраться из этой чертовой дыры! Если сюда зайдет полиция, их всех переловят, как крыс в мешке, вернее сказать, как крыс в нужиике. Кожа его зудела, и по спине струился обильный пот. Нет, нет, он должен выбраться отсюда! Эндрю протолкался сквозь толпу, стоявшую на лестнице, и осторожно выглянул на улицу. В воздухе все еще витал едкий запах слезоточивого газа. Сколько он проторчал внизу? Минут двадцать? Или двадцать пять? Площадь Грэнд-Парейд была совершенно пуста, ни одного полицейского. Повсюду валялись клочья бумаги, кое-где попадались потерянные ботинки и туфли, разбитые бутылки, а в одном месте лежала кукла.

— Вое спокойно, — крикнул Эндрю вниз. — Можете выходить. — Он застегнул пиджак, потравил галстук и быстро зашагал к вокзалу.

 

Глава вторая

Вокзал был запружен народом. Кругом стояли полицейские; они мрачно взирали «а толпу, придерживая руками кобуры. Атмосфера была напряженная и враждебная. Эндрю подошел к кассе для небелых и купил билет до Пламстеда. Там ему предстоит пересесть на автобус, а эти автобусы вечно запаздывают. У себя дома, в Грасси-Парк, о «примет ванну, перекусит и лишь потом отправится к Руфи. Как там Эйб? — беспокоился Эндрю. Успел он убежать от полиции и сесть в свою машину? Надо будет ему позвонить. Люди, толпившиеся на перроне, громко обсуждали последние события: разгон демонстрации на площади, похороны в Ланге и забастовку. Эндрю слышал вокруг голоса, но не прислушивался. У него была одна мечта — скорее попасть домой. А может быть, заехать сперва к Руфи? Он задумался. Нет, лучше повидаться с ней позже, в более спокойном состоянии.

Когда подошел поезд, толпа хлынула вперед, и молодой белый констебль стал оттеснять передних. Послышался ропот и угрозы. Полицейский расстегнул кобуру, нервно поглядывая перед собой. Неужели все начинается сначала? Эндрю вздрогнул. Господи, пронеси! Господи, пронеси!

Он втиснулся в вагон и занял место возле окна. Соседка у него оказалась очень разговорчивая: она живо описывала события на Грэид-Парейд. Эта женщина потеряла сумку на площади и винила в этом правительство. Она немного напоминала Эндрю миссис Каролиссен. То же костлявое крестьянское лицо, тот же сухой, монотонный голос. Все-таки хозяйка у него приличная. Называет себя «респектабельной цветной дамой», но, несмотря на мещанские предрассудки, пожалуй, не так уж плоха; во всяком случае, можно было нарваться на гораздо худшую.

Его только раздражало, что она зовет его «мистер Д.». «Мистер Д., у вас столько книг, неужели вы все читаете? — Она всегда говорила по-английски, но с сильным акцентом. — Должно быть, вы истратили на них уйму денег. Но нам, цветным, нельзя жалеть денег на учение, если мы хотим чего-нибудь добиться».

Колоритная женщина, ничего не скажешь. В девичестве ее звали Милли Эррис, Миллисент Эр рис, но у нее хватило сообразительности — да и удача помогла — сменить свою фамилию на более приемлемую в глазах общества; как миссис Миллисент Каролиссен, она простирала свою власть не только на мужа, никчемного, незаметного человечка, и пятерых детей, но и на Эндрю. Он думал о ней с насмешливой улыбкой. Чересчур хорошо одевается, чересчур властно держится и употребляет чересчур много пудры. Достойный столп местной голландской реформатской церкви. Мужа своего она заставила сделаться старшиной прихода; это не приносило ему ничего, кроме лишних хлопот, зато высоко подняло ее престиж. Гостиная ее сверкала чистотой, но заставлена была громоздкой, аляповатой мебелью, и на стенах красовались увеличенные фотографии ее (не его) предков в массивных черных рамах. В коридоре висели две репродукции: на одной был изображен Христос с кровоточащим сердцем в руках, на другой — королева Елизавета Вторая. Своего мужа и четырех сыновей миссис Каролиссен держала в строгости и всю свою любовь изливала на единственную дочь Чармейн, которая изводила Эндрю своей игрой на фортепьяно. Он знал, что хозяйка тяготится его присутствием, но ей очень нужны деньги, которые он платит за полный пансион. К тому же ей важно было, чтобы в доме у нее жил человек с определенным общественным положением — учитель средней школы. Но Эндрю хорошо понимал: как только Элдред окончит школу и получит диплом, его тотчас попросят съехать. Одного учителя в доме за глаза достаточно. И вот еще что: он не знает, как она относится к его политической деятельности. Очевидно, обо всем догадывается, но держит свои мысли гари себе. Пожалуй, на нее можно положиться в трудную минуту. Так, по крайней мере, казалось.

Во всяком случае, утром двадцать четвертого она не подвела. Когда это было? Пять дней тому назад. Воскресенье, суббота, пятница, четверг. Пятница или четверг? Конечно, четверг. В тот день он в последний раз виделся с Руфью и рассказал ей об обыске. С белыми девушками надо всегда быть начеку, но Руфь — другое дело. Да, это было в пять часов утра в четверг. Да, да, именно в четверг, миссис Каролиссен легонько постучала в дверь.

— Мистер Д.?

Недовольный, что его разбудили, Эндрю перекатился на другой бок и поправил подушку.

— Мистер Д., вы не спите?

Вот, черт, пристала! Он нашел выключатель, повернул его и заморгал, ослепленный ярким светом.

— Вы не спите, мистер Д.?

— Нет. А в чем дело?

— К вам полицейские.

В один миг сон слетел с него. Какого дьявола нужно им в такую рань! Проклятье! Наверное, из политической полиции. А у него эти книги на полках. И брошюры в портфеле. Надо быть осторожнее. И самое худшее — у него с собой протоколы собраний.

— Где они сейчас?

— В гостиной. Хотят вас немедленно видеть.

— Скажите им, пускай подождут! — воскликнул Эндрю, запирая дверь.

Он напялил на себя халат и стал нащупывать ногами шлепанцы, пробегая глазами заглавия книг: «Современные мексиканские художники», «В Африке», «Курс норд-вест», второй том «Аналитического исчисления». Да ладно, бог с ними, с этими книгами! Все равно теперь уже ничего не спрячешь. И зачем их нелегкая принесла, этих полицейских! Он отпер дверь я увидел в коридоре испуганную миссис Каролиссен.

— Успокойтесь, все будет в порядке! — шепнул он. — Ложитесь спать. И кстати, отнесите, пожалуйста, мой портфель к себе в спальню.

Эндрю был удивлен ее покорностью, но у него не было времени для размышлений. Когда он проходил мимо, она кивнула головой в знак того, что все сделает. У стеклянной двери стояли два детектива в штатском: один белый, другой цветной. Цветного он знал — это был Септембер.

— Сержант Блигенхаут, из особого политического.

— Да? — безучастно откликнулся Эндрю.

— Разрешите задать вам несколько вопросов?

— Ни свет ни заря?

— Да.

— Ну что ж, присаживайтесь. — Он указал с напускным спокойствием на кушетку.

— Сейчас проверю… Вы Дрейер. Эндрю Дрейер? — спросил полицейский, заглядывая в список и доставая из кармана записную книжку и карандаш. Септембер стоял на страже у дверей.

— Да.

— Вы здесь живете?

— Снимаю комнату.

— Если не ошибаюсь, вы учитель?

— Да.

— Он работает в стеенбергской школе, — рявкнул Септембер, впервые раскрыв рот. Эндрю облил его презрением.

— Я вижу, ваши люди неплохо информированы.

— Мы вас спрашиваем не об этом.

— Тогда продолжайте.

— Вы член Панафриканистского конгресса?

— Изволите шутить?

— Вы член ПАК?

— В Панафриканистский конгресс принимают только африканцев. А я официально зарегистрирован как цветной, хотя и не знаю, с чем это едят.

— Вы член ПАК?

— Нет.

— И не член Африканского национального конгресса?

— Нет.

— Состоите в какой-нибудь левой организации?

— Только в клубе настольного тенниса на Оттери-роуд и в культурном обществе при стеенбергской школе.

— Предупреждаю, я спрашиваю серьезно.

— Откуда я могу знать, что вы понимаете под «левыми организациями»?

— Разве ваши друзья не объяснили вам? Вы очень популярны в некоторых кругах.

— В самом деле?

— Как вы только что упомянули, наши люди неплохо информированы. Вы учитель. От кого вы получаете жалованье?

— Я его не получаю, а зарабатываю.

— Я хотел бы осмотреть вашу комнату.

— Обыскивайте.

Эндрю почувствовал, что слишком много болтает. А ведь его предостерегали, чтобы он держал язык за зубами. Нужно взять себя в руки. Он впустил их в свою комнату. Блигенхаут провел пальцем по рядам книг.

— Ничего запрещенного?

Эндрю молчал. Сержант достал с полки пачку непроверенных школьных сочинений. Эндрю с облегчением заметил, что портфель унесли.

— Это сочинения на тему «Проблемы современного юношества и внешкольные занятия».

— Ну, внешкольных занятий у вас больше чем достаточно. Могу я осмотреть вашу сумку?

— Что?

— Ваш портфель. В чем вы носите книги.

— Я оставил его в своем шкафу, в школе. Можете позвонить директору.

— Зачем? Благодарю вас. До свидания. Передайте наш привет Руфи Тэлбот.

Агенты ушли… Значит, уже пронюхали, что он встречается с Руфью? Неприятная история. Придется ей позвонить. Или нет, это рискованно. Лучше ее где-нибудь повидать. Договориться о встрече в укромном уголке. Может быть, в университетской библиотеке?.. Он вздрогнул и внезапно ощутил, что у него начинает болеть голова.

— Мистер Д.?

— Да?

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет, все в порядке.

— Я приготовлю вам кофе. Портфель в ванной.

— Большое вам спасибо.

Спать ему расхотелось, и он завалился на кровать, устремив взгляд в окно, где уже брезжил рассвет.

Это было в четверг. Вечером он повидался с Руфью и предупредил ее, что надо быть осторожнее. За ними следят. Конечно, миссис Каролиссен можно доверять, но надолго ли ее хватит?

Кенилворт… Винберг… Виттебоум… Благоразумнее всего уехать куда-нибудь на некоторое время. Со школой, пожалуй, нетрудно уладить. Можно будет позвонить Де Ягеру, а потом раздобыть медицинскую справку. Пахнет новыми полицейскими налетами; на этот раз, вероятно, с арестами, и ему вовсе не улыбается, чтобы его сцапали. Он не дастся им так легко — ни Блигенхауту, ни Септемберу, ни всей этой гнусной своре. «Вот попал в переплет!» — думал Эндрю, в то время как поезд подходил к Пламстеду.

 

Глава третья

Выйдя из здания вокзала, Эндрю купил свежий номер «Кейп аргуса» и посмотрел на небо в серых и черных пятнах. Автобус должен подойти в восемь десять. Он взглянул на часы. Еще добрых тридцать минут. Что ж, теперь надо запастись терпением и ждать. И нет ни малейшей гарантии, что автобус придет вовремя. Стоишь и ждешь, а за твоей спиной выстраивается длинная очередь…

Все вокруг возбужденно толковали о событиях дня. Несколько человек были в Кейптауне и видели, как полиция разгоняла толпу на площади. Другие говорили о забастовке, которая, очевидно, проходила успешно. В разговорах этих звучала смесь страха, уверенности, беспокойства, тревоги, облегчения, сомнений, бахвальства, неукротимой расовой гордости и безразличия. Минута шла за минутой, а автобуса все не было, и настроение толпы стало заметно падать; если прежде оно походило на бодрый джазовый ритм, то теперь напоминало тихую, печальную мелодию блюза. Разговаривали уже не так громко. Беззаботный смех сменился перешептыванием, а потом и задумчивым молчанием. Заморосил мелкий дождь. «Хоть бы скорее подошел автобус!» — мечтал Эндрю. Автобусы на линии для цветных всегда задерживаются. Вечная история! С опаздывающих автобусов мысли его перескочили на полицейские репрессии, похороны, в которых участвовало столько народу, и утренние обыски, а затем на миссис Каролиссен и Руфь. Может быть, это слабое утешение, но о Руфи, по крайней мере, приятно думать. Хорошенькая, с чуть вздернутым носиком и черными волосами. Если бы только она не подводила глаза этой дрянью! Но ведь она учится на театральном отделении.

Забавно, как они познакомились с Руфью. Через Браама де Вриса. В тот вечер, когда Браам пригласил его на ужин. Занятный тип этот Браам. Африканер из какой-то забытой богом деревушки Оранжевой Республики, он поступил в Кейптаунский университет, а после того как окончил его с отличием, стал ультралибералом и всячески подчеркивал свою принадлежность к богеме. Он кропал плохие стишки и, пожалуй, еще более бездарные политические статейки. В Движение он вцепился мертвой хваткой и окрестил себя лидером местного люмпен-пролетариата. Он нарочно ерошил волосы, редко мылся, носил грубошерстную куртку, шорты цвета хаки, и, когда дворники видели его на улице, они даже присвистывали от удивления. Одежда его была тщательно разорвана. Он был огорчен, когда правительство не объявило его коммунистом, и воспринял как личное оскорбление то, что его не арестовали по обвинению в подрывной деятельности.

Выйдя после первой лекции в шесть часов вечера, Эндрю увидел, что Браам ждет его на ступеньках лестницы. Через десять минут начиналась лекция по бухгалтерскому делу, и Эндрю торопился. Браам отрастил окладистую белокурую бороду и ходил с томным видом распятого Христа — это было тогда модно.

— Пойдем поужинаем?

— У меня еще одна лекция.

— Когда ты кончаешь?

— В семь.

— Ну что ж, я подожду тебя.

— Вряд ли я смогу пойти. У меня встреча с Эйбом.

— С кем?

— С Эйбом Хэнсло. Ты, наверно, его знаешь. Вы, кажется, познакомились в тот день, когда объявляли результаты. А возможно, ты его видел с Джастином.

— Он учитель?

— Да. Работает вместе со мной.

— Пригласи и его.

— Попытаюсь. Встретимся возле библиотеки.

— О’кей.

Эйб сперва отнекивался, но потом сдался на уговоры.

— Ты же знаешь, он чокнутый.

— Ну это ты уж слишком.

— Хорошо, тогда скажем — экзальтированный. Такие белые действуют мне на нервы. Ты понимаешь, о какого типа людях я говорю? Никогда не знаешь, как себя вести с ними. Когда они здороваются с черными, то слишком поспешно суют руку.

— Я убежден, что Браам — человек искренний.

— Я тоже. Видимо, это своего рода божественное возмездие: романтически настроенный белый, выпускник университета, во главе воспламененных черных масс. В этом есть нечто байроническое… Где он, черт побери, живет?

— Где-то на Бри-стрит. Ну пойдем.

— Хорошо, если ты так настаиваешь. Увидимся после занятий.

— Мы договорились встретиться возле библиотеки.

— Я приду прямо туда.

Когда в семь часов Эндрю и его друг явились на условленное место, Браам увлеченно беседовал с какой-то симпатичной белой девушкой.

— Это Руфь Тэлбот… Познакомься с двумя моими так называемыми цветными друзьями. Эндрю Дрейер и… извините, забыл…

— Абрахам Хэнсло.

— И Абрахам Хэнсло.

Девушка робко кивнула. Эндрю одним взглядом охватил всю ее стройную фигуру до точеных лодыжек.

— На чем мы поедем? — спросил Браам.

— У Эйба свой автомобиль.

— Прекрасно. Подбросите нас до моего дома?

— Разумеется, — небрежно кивнул Эйб. — Моя телега стоит возле гуманитарного факультета.

Они без всяких приключений доехали до центра и там остановились: Браам пошел купить хлеба. Эндрю почувствовал, что должен заговорить с Руфью.

— Вы с Браамом друзья?

— Пожалуй.

— И давно вы его знаете?

— Нет. Откровенно говоря, познакомилась с ним десять минут тому назад. Я сидела в библиотеке, а он подошел ко мне и пригласил поужинать. И вот я здесь. Все очень просто.

— А-а.

Последовало неловкое молчание. Эндрю нравился ее вздернутый носик. В ней было что-то кокетливое и даже немного озорное. Он не знал, хорошо ли это, но ему хотелось попросить ее рассказать о себе. Однако он смущенно молчал.

— Вы учитесь в университете? — спросила она.

— Да. Я учитель, но по вечерам хожу на лекции. Хочу получить еще одну степень.

— Какую же?

— Бакалавра коммерции.

— А я на театральном отделении.

— На дневном?

— Да.

Браам вернулся, дрожа от негодования.

— Проклятая фашистская свинья! Я вошел вслед за африканцем. А этот мерзавец хотел обслужить меня первым. Конечно, я запротестовал. И он не давал мне полбатона, пока я не пригрозил вздуть его.

— Надеюсь, вы не исполнили свою угрозу? — сказал Эйб, разглядывая щуплое тело Браама.

— Этот тип имел наглость сказать мне, что полбатона покупают только кафры. Ну, тут я ему выдал!

— Вы забросали его цитатами из Хартии свободы и Билля о правах?

— Уж я его взял в оборот! Выложил все, что о нем думаю.

Он все еще дрожал, когда они подъехали к ветхому двухэтажному дому. Весь нижний этаж занимал бар — излюбленное заведение портовых рабочих.

— Вот здесь я и живу.

— Да?

— Наверху, разумеется.

— Это уже лучше.

— Вы первая, Руфь.

Все стояли в нерешительности.

— Куда идти? — спросила Руфь, пытаясь отыскать дверь.

— Вход за углом. Я потерял ключ через неделю после того, как здесь поселился. Боюсь, нам придется лезть по водосточной трубе.

Прохожие с улыбкой наблюдали, как они карабкались по трубе, а затем влезали в окно.

В комнате царил дикий беспорядок. Посреди пола валялись одежда, книги, пластинки, спиртовка, спальный мешок, несколько картофелин, пустые бутылки из-под вина, ножи, вилки, проигрыватель и там же съестное.

— Надо будет как-нибудь прибрать, — сказал Браам извиняющимся тоном. Руфь предложила свои услуги, и они вместе отправились на кухню. Эйб расчистил себе место и с опаской уселся на полу.

— Видимо, в этом и проявляется бунт современном молодежи?

— Смахивает на то. Только он не так уж молод, да будет тебе известно.

— Упаси меня бог иметь дело с подобными людьми. Это очень опасно. Их почему-то всегда вылавливают.

— Я бы сказал, им не хватает осторожности. Но это и характерно для нашей организации, что она объединяет самые разнородные элементы. Мы не можем отвергать никого из тех, кто разделяет наши идеи.

Эйб отодвинул два жестяных котелка и подобрал с пола несколько книг и журналов. «Исповедь» Толстого, «Vindiciae contra Tyrannos»[ «Приговор царям» (лат.).], «Строительство нового Китая», «Диалектический материализм», «Сальвадор Дали».

— Как ты думаешь, читает он все это?

— Полагаю, да. Браам совсем не глуп. Он как бы перевернутое изображение энергичной личности.

— Ну и загнул же ты!

— Надеюсь, это верно.

— Надеюсь! А девица мне понравилась. Ты ее видишь в первый раз?

— Да, но лелею надежду, что не в последний.

— Ты слышал, что есть такой закон — «О борьбе с безнравственностью»?

— Ну и что?

Браам вернулся с бутылкой вина. Пробку он умудрился загнать внутрь большим пальцем.

— Наливайте. Только смотрите, чтобы пробка не застряла в горлышке. На полу несколько стаканов. Извините меня, джентльмены, но еды хватает лишь на одного. Надеюсь, вы не возражаете против дележки? Соуса и хлеба, во всяком случае, сколько угодно. Поджарить хлеб?

— Мы не хотели бы доставлять вам беспокойство…

— Какое там беспокойство? Сейчас включу электрический утюг. Никак не могу выкроить денег на тостер.

— Действуйте.

Они пили вино медленно, испытывая растущую неловкость. Эйбу глубоко претила эта намеренная неряшливость, псевдобогемная обстановка. Наконец появилась Руфь с двумя тарелками. За ней шел Браам с кастрюлей.

— Пусть наши гости едят с тарелок, Руфь. Вы возьмите себе кастрюлю, а я крышку. Вон ложки, рядом с «Жизнью Тулуз-Лотрека».

Эндрю посмотрел на неаппетитный кусок мяса, плавающий в подливке, и осторожно его вытащил.

— Лошадка, — коротко объяснил Браам.

— Да-а? — откликнулся Эндрю.

— Вам нравится конина? Немного сладковата, но на вкус приятна. И дешево стоит. Возьмите картошку.

— А седло вы не забыли снять?

— Ешьте смело. Она уже не лягается.

Эндрю брезгливо попробовал. Эйб отказался.

— Не нравится? Очень жаль. Тогда ешьте тост и запивайте вином.

Эйб предложил поехать в ресторан, и Эндрю горячо поддержал его предложение. К этому времени он сильно проголодался. Они съехали вниз по трубе и отправились к Хайяму. Эндрю хотелось еще раз встретиться с Руфью. Он тихонько переговорил с ней и назначил свидание на следующую субботу…

Много событий произошло с тех пор.

Эндрю обвел взглядом очередь и попробовал снова углубиться в газету… Да, Руфь — чудная девушка. Хорошо бы застать ее дома. Вряд ли она его ждет, но ведь они должны составить план на всю будущую неделю. Может быть, теперь он долго ее не увидит. Принять ванну, наскоро закусить — и автобусом в Ронде-бос. Если бы у него только было какое-нибудь средство передвижения. Лучше всего автомобиль, как у Эй-ба. Кстати, надо не забыть позвонить ему. Сказать, что он, Эндрю, благополучно унес ноги. А если Эйба нет дома, пускай мать передаст ему. Только бы наконец пришел этот проклятый автобус!

Дождь перестал, и Эндрю снова развернул намокшую газету. Сосредоточиться было невозможно, и он решил отложить чтение, пока не усядется в автобус. Только пробежал глазами заголовки: «95 % АФРИКАНЦЕВ НА ПОЛУОСТРОВЕ НЕ ВЫШЛИ НА РАБОТУ», «ДЕНЬ ТРАУРА ПРИНЕС БОЛЬШИЕ УБЫТКИ ГОРОДСКОМУ ТРАНСПОРТУ», «ПОХОРОНЫ В ЛАНГЕ. ОГРОМНОЕ СТЕЧЕНИЕ НАРОДА», «РАНД[Ранд (Витватерсранд) — гористый район в провинции Трансвааль, центр золотодобывающей промышленности в Южной Африке.]. ТУЗЕМЦЫ СЖИГАЮТ ПРОПУСКА». Видать, правительство напустило в штаны! А что, если автобуса совсем не будет? Вполне возможно, что шоферы бастуют в знак солидарности. Тогда придется топать пешком три мили — мимо клиповского кладбища и лесного склада Бартлета до Первой авеню. К этому времени миссис Каролиссен запрет наружную дверь и ляжет спать, придется ее будить. А он хорошо знал, чем это грозит.

 

Глава четвертая

Подняв глаза, Эндрю увидел, что из-за угла выкатила двухэтажная махина. У всех сразу поднялось настроение. На часах у него было восемь тридцать пять. Опоздал почти на полчаса. Шутка ли сказать, целых полчаса! Как только автобус остановился, скрипнув тормозами, очередь рассыпалась. Все бросились вперед, стараясь захватить сидячие места. Эндрю ждал, пока поток донесет его до подножки. Затем резким сердитым рывком подтянулся вверх и торопливо занял свободное место в нижнем этаже. «Дикари!» — думал он, распрямляя спину и разворачивая порванную газету.

 

Глава пятая

Читать в такой тесноте оказалось невозможно. К тому же было так душно, что окна запотели. Эндрю протер стекло рукавом и поглядел наружу. Небо постепенно прояснялось. Автобус ехал мимо остановок, где его ждали толпы людей; многие шли пешком до Клипа и Бизикорнера. Обычно в это время на улицах бывает полно африканцев в накидках и тяжелых башмаках, возвращающихся к своим лачугам в Кук Буше, но сегодня никого из них не было видно. Призыв к забастовке, очевидно, имел успех. В Саутфилде сошло несколько человек, и стало посвободнее. У мечети на Виктория-роуд вылезла еще кучка пассажиров. Эндрю устроился поудобнее и снова взялся за газету. При мысли, что сейчас он примет горячую ванну, поест, а затем отправится в Рондебос, ему стало совсем хорошо. Может быть, он даже немного поболтает с Элдре-дом, пока будет одеваться. Нелегко решиться попросить ванну в доме Каролиссенов, но еще труднее получить ее — такая это хлопотливая процедура. После того как миссис Каролиссен пробурчит, что не возражает, кому-то из детей, обычно Полю, поручают натаскать подогретой воды из кухни. Так как погода сырая, придется попросить миссис Каролиссен протопить печку. И после всей этой возни, вполне вероятно, окажется, что она заперла мыло и полотенца в своей ванной.

— Эй, ты!

К Эндрю придвинулся боком юноша лет девятнадцати, в блекло-голубых джинсах и коричневом свитере; лицо у него было желтое, заостренное; настоящая крысиная мордочка.

— Дай закурить, парень.

Эндрю совсем не хотелось с ним разговаривать, и он продолжал читать, хотя и видел, что юнец явно ищет повода для ссоры. От него несло винным перегаром.

— Ты что, оглох, черт тебя дери! Или вообразил, что ты сам господь бог?

Эндрю не обращал на него внимания. Всякая реакция означала бы, что он принимает его всерьез.

— Что тебе, паршивой сигареты жалко?

Было бы совсем нетрудно свернуть газету, спокойно обернуться и одним ударом уложить этого молокососа. Искушение было очень велико, но Эндрю решил сохранять спокойствие. Не надо красивых жестов. Люди глаза выпучат, если учитель средней школы затеет драку в автобусе. Он перевернул страницу газеты.

— Вот погодите, эти чертовы кафры доберутся до вас, цветных.

— Да? — устало отозвался Эндрю.

— По мне, так пускай они вам всем перережут глотку, и этим распроклятым белым, и воображалам цветным!

— Да?

— Вы думаете, будто вы лучше нас?

— Пойди охладись в озере!

— Ты у меня еще поговори! Вот мы доберемся до вас, цветных! Тоже мне, шишка на ровном месте! Настанет и ваша очередь!

Он искал поддержки у других пассажиров. В ответ послышался смешок.

— Разделаемся со всеми учителями и зазнайками. Дайте только кафрам взять верх. Мы вам всыплем перцу!

Эндрю сидел с подчеркнуто безучастным видом. Даже не показывал возмущения, словно все это его не касалось. Он пытался сосредоточиться на передовице. Юнец еще долго враждебно глазел на него, пытаясь вовлечь в ссору. Но Эндрю не давал ему повода. Наконец парень поднялся и, продолжая бормотать угрозы, направился к выходу.

Эндрю выругался про себя. Какая отсталость! Конечно, он понимает грубые, примитивные чувства этого парня. Чистые воротнички и чтение газет в автобусе он отождествляет с респектабельностью, с положением расы господ — «Herrenvolk». Часть элиты! Белые и состоятельные цветные! Ка «бы это понравилось миссис Каролиссен! Люди с электричеством в домах, с холодильниками и машинами, люди, которые ходят на работу в белых воротничках, регулярно завтракают по утрам и никогда не страдают от холодной, промозглой сырости Кук-Буша и Виндермира, жители которых ищут забвения в драках, попойках и распутстве. Может быть, у юноши есть свои основания недолюбливать белых и тех, кто красивыми звучными голосами распинается об «угнетении». Наверное, у него есть какие-нибудь причины. И все же это не повод пить и задирать незнакомых людей. Эндрю хотелось курить, но он решил повременить немного, чтобы не привлекать внимания пария.

Автобус свернул на Лэйк-роуд, и Эндрю подумал с облегчением, что на следующей остановке ему сходить… Надо бы звякнуть Эйбу и узнать, как он там. Хоть бы Руфь была дома!.. Внезапно автобус резко затормозил, и Эндрю швырнуло на противоположное сиденье. Он встал, ошеломленный, и поднял газету с пола. У выхода творилось что-то непонятное. Пассажиры вытягивали шеи, стараясь разглядеть, что там происходит. Эндрю привстал на цыпочки. Виновником суматохи оказался желтолицый юнец в голубых джинсах. Брызжа пеной, он нападал с ножом на кондуктора, а тот отбивался от него своей кожаной сумкой. Монеты разлетелись во все стороны. Какая-то пожилая женщина попыталась усовестить буяна, но он полоснул ее ножом. Сквозь рукав просочилась кровь, и она вскрикнула. Эндрю почувствовал, как в нем закипает гнев. Может быть, лучше пройти одну остановку пешком, чтобы остыть немного? Слишком много переживаний за один день! Похороны, избиение на площади.

уборная — и теперь еще это. «Повалят беды, так идут, Гертруда, не врозь, а скопом…»[В. Шекспир. Гамлет, акт IV, сц. 5. (Перевод Б. Пастернака).] Гамлет в автобусе, идущем в Грасси-Парк. Как это нелепо! Шекспир в такой обстановке… Чтобы слезть, ему надо было пройти мимо дерущихся, рискуя получить удар ножом или кожаной сумкой. Он стал проталкиваться сквозь толпу испуганных зрителей.

— Извините, пожалуйста, — сказал он, бледный и дрожащий.

Кондуктор машинально отступил в сторону, и Эндрю с мрачной миной прошествовал мимо запыхавшегося юнца, который смотрел на своего врага остекленевшими глазами.

Оказавшись на улице, он вдохнул обжигающе-холодный воздух. Голова у него кружилась. Возле автобуса собралась толпа зевак, с хохотом и гиканьем они набрасывались на серебряные монеты и медяки. Водитель сидел на своем месте, ни во что не вмешиваясь; его темно-коричневая кожа, казалось, стала пепельно-серой. Эндрю стоял в нерешительности, не зная, что предпринять.

К нему подошел Элдред Каролиссен.

— О-о, мистер Дрейер. Вы ехали в этом автобусе?

— Да.

— Отчаянный малый, не правда ли?

— Он и ко мне приставал, свинья этакая!

— И что же?

— Я так и не знаю, почему он отвязался. Знаю только, что потом он напал с ножом на кондуктора.

— Никто не ранен?

— Одна женщина.

— Как это произошло?

Эндрю спешил домой, но Элдред настойчиво допытывался:

— Как это произошло?

— Пойдем отсюда. Я тебе расскажу обо всем по дороге.

— Хорошо, — согласился Элдред.

Это был бронзовокожий, крепко сколоченный здоровяк, учившийся в выпускном классе стеенбергской средней школы у самого Эндрю. Одет он был в серый пуловер, шорты цвета хаки и сандалии. Элдред боготворил своего учителя со всем пылом шестнадцати лет, и Эндрю, в свою очередь, считал его единственным милым человеком изо всей этой каролиссенской семейки. Элдред всегда извинялся за своих родичей.

— Пошли.

Они зашагали по Лэйк-роуд. Мокрый черный асфальт блестел, как зеркало; под фонарями растекались желтые лужи света. Элдред все еще донимал Эндрю расспросами о происшествии, когда сзади послышался шум автобуса. Эндрю поднял руку, автобус замедлил ход, и они оба прыгнули на подножку.

В автобусе не было ни души, кроме кондуктора, который перевязывал кровоточащую рану на плече, да еще в углу хныкала женщина.

— Полиции не было? — спросил Эндрю кондуктора.

— Мы как раз едем в полицейский участок.

— Почему же вы не позвонили?

— Им сейчас не до нас, они расправляются с африканцами.

— А парня этого задержали?

— Нет, он удрал.

— Фамилию его знаете?

— Нет, но говорят, будто он живет на Седьмой авеню.

— Подонок! — сказал Эндрю разгневанно. — Можете взять меня в свидетели. Он и ко мне привязывался.

Кондуктор записал его фамилию и адрес на обороте старого конверта, который случайно оказался у него в кармане, и нажал звонок, так как автобус подходил к остановке.

— Извините за беспокойство! — крикнул он, когда Элдред и Эндрю сошли.

— Не забудьте, меня зовут Эндрю Дрейер.

— О’кей, — сказал кондуктор.

Автобус набрал скорость и помчался по Лэйк-роуд.

— Ах, черт! — воскликнул Элдред. — Чуть было не запамятовал.

— Что?

— За вами приходили два полицейских агента.

— Когда?

— Днем, часа в три. Ма говорила, что они ждали вас в машине. Может быть, они все еще там? Я вышел через черный ход.

— Что им надо?

— Они говорили с ма. Хотели вас видеть.

— Сволочи!

— Ма думает, что сегодня вам лучше не являться домой. Они долго расспрашивали ее о вас.

— Ясно.

— У вас есть деньги? На всякий случай она послала вам один фунт.

— Спасибо, мне хватит.

— Ваш портфель я могу примести завтра в школу.

— О’кей, Элдред. Если я понадоблюсь, позвони мистеру Хэнсло. Он будет знать, где я. Только смотри, никому не проговорись.

— Ладно.

— Ну, тогда до свидания.

— Желаю вам удачи. Завтра, надеюсь, увидимся.

Эндрю быстро прошел мимо остановки на Лэйк-роуд.

 

Глава шестая

В девять часов вечера на улице не было ни души. На фоне ночного неба четко рисовались силуэты домов и деревьев, кое-где в темноте брезжил свет витрин и фонарей. Эндрю никак не мог решить, что же ему делать. Поехать к Руфи или вернуться назад? Может быть, агенты из особого отделения заходили просто так, по обязанности? Чтобы задать несколько вопросов? Нет, это маловероятно. Тогда бы они не сидели столько времени в машине. Ведь сейчас у них самая горячая пора. Эндрю сильно устал, он измучился душой и телом. Как же ему быть, забежать к Руфи или позвонить Эйбу? Почему бы не сесть в автобус и не махнуть к Руфи? Только как его дождаться, автобуса? И до Рондебоса добраться не так просто — целый час уйдет на дорогу. Сперва надо доехать до Винберга, там пересесть на автобус, идущий в Мобрей, а оттуда еще полмили пешком. Ему хотелось есть, не очень, правда, сильно; потное тело нестерпимо чесалось. Пожалуй, лучше всего поехать в Рондебос. Это бегство от полиции чем-то напоминает сцену из дешевого американского боевика… У Руфи можно будет принять душ и поесть. А потом уже разобраться во всем.

Автобуса все не было, и Эндрю знал, что придет он не раньше чем через полчаса, если, конечно, опять не случится какое-нибудь происшествие вроде этой поножовщины. Он решил пройтись пешком до мечети в Ки — это что-то около мили. У него будет достаточно времени, чтобы успокоиться, поразмыслить и прийти в себя. За спиной послышались гудки, и он инстинктивно ускорил шаг. Автомобиль с ревом пронесся мимо, и Эндрю почувствовал некоторое облегчение, хотя сердце его продолжало учащенно биться. Он понимал, что нервничает зря, но не мог ничего с собой поделать. Недаром миссис Хайдеманн говорит: «Эндрю у нас тонкая натура. Настоящий аристократ». А все же любопытная фигура эта миссис Хайдеманн. Чрезвычайно любвеобильная и не очень опрятная, от нее всегда сильно пахнет потом и вином. Но как ни верти, она все-таки человечнее Аннет и тети Эллы. Как давно, как чертовски давно все это было! Он стал насвистывать: «Черный бычок поскакал на лужок, это было давным-давно…» Что-то горячее и трепетное было в его воспоминаниях о детстве, прошедшем в этих трущобах, которые называют Шестым кварталом, а официально — Кварталом номер шесть. Безумная лихорадка жизни. Хохот и перезвон гитар.

Абрикосово-желтый день, когда он впервые отправился по Каледон-стрит в начальную школу. Ему еще не было семи, и глаза его блестели от возбуждения. Он шел мимо винной лавки Бернштейна и магазина Лэнгмана, а обе стороны улицы были запружены детишками с босыми, расцарапанными в кровь ногами — все они направлялись к св. Марку. Во время перерыва на второй завтрак мальчики играли в разные игры, но он был слишком застенчив, чтобы разделить общее веселье. Широко открытыми глазами он смотрел на учителей, разглядывал классные комнаты, развешанные по стенам картины на библейские сюжеты, крошечные столы и стулья и аккуратную стопку потрепанных букварей в шкафу. Погляди на меня, мама, видишь меня? В каком прекрасном, золотисто-коричиевом одеянии рисовалась ему жизнь в те абрикосово-желтые дни, когда ему было семь!

И потом шайка, «дикие», как они себя называли. Джонга, Броертджи, Амааи и он сам целыми днями ломали себе голову, как смастерить костюм Драку-лы Плащ, маска и клыки. Человек-вампир. После долгих споров они нарядили в этот костюм Броертджи и вымазали ему лицо краской. Он должен был распахнуть дверь и напугать шайку их соперников, которая сидела на веранде миссис Хайдеманн, но ему удалось только нагнать страху на тетю Эллу; для успокоения нервов она выпила стопочку бренди, а потом пожаловалась матери.

И Джеймс, его старший брат, которого он всегда побаивался. Как-то Джеймс отколотил его за то, что он сломал стул в столовой. Джеймс выдавал себя за белого; держался он всегда холодно и отчужденно. Дело было на пасху, и он, Эндрю, качался на стуле, восхищаясь шоколадным яйцом. Яичко и в самом деле было чудесное — в красно-бело-голубой обертке из фольги. Внезапно он опрокинулся и сломал спинку стула. Он расплакался, и Мириам в утешение позволила ему съесть это шоколадное яйцо.

И едкий запах коричневатой воды в плавательном бассейне на Гановер-стрит. Мокрые бетонные покрытия, безмятежное, ничем не нарушаемое спокойствие на дне. Как-то раз Джонга столкнул его с бортика и прыгнул вслед за ним. Эндрю вернулся домой испуганный и возмущенный, сжимая кулачки в бессильной ярости.

И участие в школьном вокальном конкурсе в Эшшилде. «В тот час, когда смягчился блеск» и «Спи, дитя мое, усни», «Матушка Темза» и «Slaap, my Kinjie, slaap Sag»[ «Спи, мое дитя, усни» (африкаанс).]. И конечно же, «Черный бычок». Все были в белых рубашках, темно-синих трусиках и при красных галстучках. А потом вместе с двумя девочками из сент-польской школы он шел по Дарлинг-стрит до самой ратуши, и всю дорогу они ожесточенно спорили о том, чья школа лучше.

И ласковая теплынь рождественского утра, когда, одетый в серый костюмчик от Вайникса и непомерно узкие лакированные ботинки, он купил мороженое в магазине Лэнгмана, прежде чем идти поздравлять тетю Эллу.

И волнующая поездка в бухту Калк в тот день, когда обычно на святках делают подарки слугам. Пакеты, и гитары, и примусы, и одеяла, и остатки от рождественского обеда. Миссис Хайдеманн была уже под хмельком, раздавала чаевые направо и налево и даже умудрилась сунуть их белому кондуктору.

Потом долгие дремотные зимние дни, когда балкон заливали бесконечные дожди. На лестничной площадке пахло плесенью и сыростью, и во всех комнатах были аккуратно расставлены старые корыта и эмалированные тазики, куда капала вода с потолков.

И поездки на автобусе вместе с Джонгой, Броертд-жи и Хонгером. Мимо Касл-Бридж, по Уэйл-стрит до остановки на Бри-стрит. Потом через центр города до Виндзор-стрит — улицы, неподалеку от которой жили Аннет и Мириам, — и обратно на Гановер-стрит.

И шум, и суета, и грязь, и каменная кладка, и горе, и радость Шестого квартала во времена его детства. Лишь после того как умерла мать, он переехал в Уолмер-Эстейт, а затем — в Грасси-Парк, к миссис Каролиссен.

Удивительная женщина! С ее стороны было очень любезно послать Элдреда с деньгами. Верх предупредительности. Парадоксальное существо его хозяйка: запирает от него зубную пасту в ванной, но шлет целый фунт, когда он в беде. Хорошо бы посмотреть, как она встретила агентов во второй раз. Полицейские в доме миссис Каролиссен! Эндрю понял, что скоро ему придется искать себе другую квартиру. Не может же миссис Каролиссен терпеть сыщиков в своем доме. Ну что ж, в конце концов это ее право.

Он дошел до Ки и решил подождать автобус. События этого дня, казалось, ушли куда-то вдаль. Спортивное состязание… А все же интересно, на каком месте их школа? Странно, что Элдред даже не упомянул об этом, впрочем, у него и случая подходящего не было. И эти похороны в Ланге, где собралась тьма народу. Ему очень понравилось пение на кладбище. Как это выразился Эйб? «Безыскусная национальная мелодия». А потом это избиение на площади, когда торговец потерял свой ботинок. Возможно, Руфи нет дома, нужно было позвонить. Но все равно: не возвращаться же на Первую авеню! Придется подождать Руфь на улице. Какая же свинья этот парень в автобусе! Настоящий гаденыш! Просил дать паршивую сигарету и ни за что ни про что пырнул ножом кондуктора. Хоть бы его поймали. Где он живет? На Шестой или на Седьмой авеню?.. А вообще-то говоря, это не его дело.

Он прислонился к фонарному столбу и внезапно вспомнил, что оставил «Аргус» в автобусе. Ничего, он купит себе новую газету. Биб-ип! Сзади засигналил автомобиль. В груди все напряглось. Ах, черт, он совсем забыл про особое отделение! Биб-ип! Биб-ип! Эндрю с опаской поднял глаза.

— Ты, Эйб?

Подкатил «фольксваген».

— Прыгай!

— Спасибо.

Он чувствовал необычную радость и облегчение. Эйб открыл ему дверцу, а затем поехал дальше. Остановился он под деревьями на Виктория-роуд.

— Рад тебя видеть. Хочешь закурить?

— Нет, спасибо, — отказался Эйб.

— Что с тобой стряслось?

— На Грэнд-Парейд?

— Да.

— Я бежал как угорелый.

— Куда?

— К своей машине. Думал, ты сделаешь то же самое. Полиция избивала всех подряд. Только меня не тронули. Приняли, вероятно, за белого. — У Эйба была веснушчатая кожа, зеленые глаза и копна светлых волос.

— Вот так начинают притворяться белыми.

— Пошел ты ко всем чертям, — вспылил Эйб, несколько задетый. — Словом, очутился я между дьяволом и глубоким синим морем. Машины закидывали камнями. Мой «фольксваген» отделался несколькими царапинами. Видел я кое-что очень неприятное. И все же мне пришлось вернуться в Уолмер-Эстейт через Де-Вааль-драйв. Ехать через Шестой квартал было бы слишком рискованно. Я только заглянул домой и отправился тебя искать. К счастью, заметил тебя на автобусной остановке.

— Ты же мог позвонить.

— А я и звонил, но миссис Каролиссен лепетала что-то несвязное. Как ты добрался домой?

— На поезде.

— Почему ты не побежал к автомобилю?

— Времени не было. Я заскочил в туалет на углу вокзала и сидел там, пока все не кончилось. Добирался домой поездом, а затем автобусом.

— Ты не видел Браама на Парейд?

— Нет. А разве он там был?

— Да. Вместе с Джастином. Они держали огромные плакаты с надписью: «Отпустите наших вождей».

— Теперь Браам подделывается под африканца?

— Пожалуй, что так.

И после короткой паузы:

— А я ведь еще не был дома, Эйб.

— Давай отвезу.

Эйб хотел было завести мотор.

— Погоди, не надо.

Эйб повиновался.

— Думаю, они приходили за мной. Я имею в виду агентов из особого отделения. Элдред предупредил меня, что два джентльмена сидят в автомобиле возле дома. Скорее всего это Блигенхаут с Септембером. На этот раз, вероятно, они явились не с обыском, как тогда, а хотели меня заарканить. И они уже знают о Руфи.

— Вот некстати! Откуда это тебе известно?

— Разве я не говорил? Они упомянули о ней перед самым уходом.

— Это опасно.

— Теперь надо ждать новых обысков и арестов, хуже того, они могут объявить чрезвычайное положение.

— Очень замаливая перспектива.

— Тогда по всей стране будет установлен строгий контроль. Сдается мне, сейчас самое разумное — скрыться на время. Я как раз направлялся к Руфи.

— Поехали ко мне.

— Я должен повидать ее. Кроме того, боюсь, что ты тоже на подозрении.

— Наверное. А как со школой?

— Со школой? Скажи нашему шефу, что я болен. Здорово болен и должен лежать в постели. Что-нибудь скажи. Де Ягер, вероятно, уже все знает, он поймет… Задним числом я попытаюсь раздобыть медицинскую справку.

— О’кей.

— Скажи, что я прошу извинения за уход со спортивного состязания. Или лучше не говори. А то он >< тебе намылит шею. Учителям не пристало убегать с занятий.

— А зачем ему об этом знать? Мы ушли на лекции в университет. Этого вполне достаточно. Ушли на лекции.

— Хорошо, тренируй свою богатую фантазию. Я пропущу несколько диен, так что, возможно, тебе поручат вести литературу в моем классе.

— Если начнется катавасия, может быть, и мне придется задать стрекача… Ну так что, подбросить тебя к Руфи? Мне как раз по пути.

— Ладно. И спасибо, что заезжал за мной в Грасси-Парк.

— Я получил лишь удовольствие, как сказала одна проститутка.

Эйб завел мотор, и они поехали в Рондебос.

Эндрю любил Эйба, знал его еще со времени учебы в средней школе. Сначала они были не очень близки, потому что Эндрю стыдился своего происхождения: ведь он вырос в Шестом квартале, да и кожа у него смуглая. Эйб воплощал для него все, чем гордился Уолмер-Эстейт. Белокурый, симпатичный, умница и из богатой семьи. Подружились они лишь в выпускном классе, когда Эндрю переехал к Мириам, на Найл-стрит. Оба окончили университет и преподавали в одной школе… Все-таки чудно, что Эйб придерживается таких политических взглядов, хотя и вышел из зажиточной семьи. Ему-то пара пустяков перейти заветную черту и разыгрывать из себя белого. Но Эйб был, пожалуй, еще озлобленнее, чем он сам. Трудился упорнее и жадно набрасывался на любой политический материал. Они были — и все еще оставались — добрыми друзьями с Эйбом и Джастином. Трудно все-таки понять, почему Джастин спутался с Браамом. Союз отнюдь не священный.

— Ты знаешь, Эйб, несмотря на все это, голова у меня забита сущими пустяками.

— Например?

— Когда полиция избивала толпу на площади, я видел, как один человек потерял ботинок. И я все беспокоюсь, нашел он его или нет. И меня почему-то одолевают воспоминания о детстве.

— Какая трогательная сентиментальность!

— По-моему, это своего рода эскепизм. Глупо вспоминать об этом, но когда мне было восемь, я получил пасхальное яичко и сломал стул.

— Пасхальным яичком?

— Нет, конечно. Ну, я сдаюсь… А потом я думал о Джастине.

— Он-то в самой гуще событий; носится с плакатами, и все такое.

— Ты не знаешь, к нему заходила полиция?

— Он будет глубоко оскорблен, если нет.

— Как Браам?

— Да, как Браам.

Они доехали до рондебосского фонтана и свернули на главную улицу. Машина остановилась возле огромного жилого дома. Эндрю вылез.

— Большое спасибо, Эйб. Если ты мне понадобишься, я позвоню.

— Ладно, дружище.

— Я буду здесь или у сестры на Найл-стрит.

— Хорошо.

— И передай мои извинения нашему дорогому патрону, «едва дыша, согнувшись раболепно»[В. Шекспир. Венецианский купец, акт I, сц. 3. (Перевод О. Мандельштама.)]. Скажи ему: «Мой добрый господин, меня в ту среду пинком почтили вы, на днях —плевком и обзывали псом»[Там же.].

— Ладно, Шейлок[Шейлок — персонаж из пьесы «Венецианский купец».]. До скорого свидания.

— Спокойной ночи, милый принц[В. Шекспир. Гамлет, акт V, сц. 2.]. Позвоню тебе завтра.

— Хорошо. Большой палец кверху!

— Африка! Или лучше сказать — Izwe Lethu [Наша родина (африкаанс).]. Так моднее.

Эйб хихикнул, отъезжая. Эндрю чувствовал себя много лучше. Этот разговор взбодрил его, как тонизирующее средство. Поднимаясь по лестнице к квартире Руфи, он насвистывал «Черного бычка».

 

Глава седьмая

В понедельник 28 марта миссис Нхлапо из Стеен-берга была ужасно расстроена, что у нее нет черного платья, в котором она могла бы пойти на похороны в Ланге.

Бен, живший среди матабеле, последний белый человек, знавший Лобенгулу[Лобенгула — правитель народа матабеле.], скончался в Пламстеде в возрасте девяноста восьми лет.

Браам де Врис был убежден, что сумеет сочинить эпическую поэму о Шарпевиле и Ланге — предпочтительно свободным стихом.

Вильберфорс Нксели, муниципальный констебль в Восточной Ньянге, решил уехать, после того как жители вторично пригрозили ему расправой.

Мириам Питерс собиралась на «Историю монахини» в кинотеатр «Кысмет», ибо всегда была горячей поклонницей Одри Хепберн.

Миссис Джон Фрейзер была страшно разочарована, что труппа «Рассветная» отменила постановку «Богемы», так как, по ее убеждению, цветные отличаются особой музыкальной одаренностью.

Джеймс Дрейер сидел в «Толедо» и потягивал бренди с содовой, уверенный, что никто не распознает в нем цветного.

Няня из Голландии, раненная бунтовщиками на Вэнгард-драйв, решила вернуться к себе на родину, в Европу.

Вместо труппы «Рассветная» миссис Фрейзер решила послушать Элзи Холл и Майкла Доре в Национальной галерее.

В Касле должно было состояться сто тринадцатое представление «Son et Lumière»[ «Звук и свет» (фр).]; все сборы шли в пользу Красного Креста.

Руфь Тэлбот надеялась, что Эндрю не будет участвовать в беспорядках. Она так боялась за него.

Денни Аполис тихо выругался — он прочитал, что «Джек Потрошитель» идет в кино для белых, — и в качестве утешения отправился в «Орфей» на «Чудовище на школьном дворе».

Джастин Бэйли хорошо сознавал, какое это рискованное предприятие — уговорить цветных рабочих в Вудстоке, чтобы они поддержали всеобщую забастовку.

Молочному бару Джо в Кенилворте требовался работник — белый или цветной со светлой кожей; приступать надо было немедленно. Важное значение имели рекомендации.

Элдред Каролиссен твердо намерен был победить в финале на двести двадцать ярдов, хотя едва выдержал квалификационный забег.

По всем вопросам жилищного устройства цветные могли обращаться к Попсу по телефону 713204.

Миссис Миллисент Каролиссен проискала все утро ярко-синий джемпер для Чармейн и вернулась домой, чуть не падая от усталости.

Первым делом надо сиять туфли и подержать ноги в горячей воде. Ох уж эта мозоль на мизинце! Придется попросить Минни залепить ее пластырем. Сперва попарить ноги, а потом уже заняться полдником для Чармейн, Поля и Джереми. Кругом эти волнения, не случилось ли чего-нибудь с Элдредом и Винсентом? Авось все обойдется. Вероятно, они все еще развлекаются в Гудвуде. Она бы и сама пошла на спортивное состязание, да вот Чармейн нужен джемпер на завтра. Что ж, придется ей смириться с небесным цветом. Элдред и Винсент скорее всего вернутся вместе часов около шести. Забавно, до чего они непохожие. Даже не скажешь, что братья. Винсент на два года моложе и учится в предпоследнем классе, но он мальчик положительный, не то что Элдред. Регулярно выполняет все домашние задания и всегда готов услужить. Он блондин, светлокожий: видно, пошел в ее родственников и может сделать неплохую карьеру, если не будет валять дурака. А вот Элдред — его она никак не могла понять. Не потому, что он черен; да он и не черен, только слегка смугловат, как и его отец. Всегда он какой-то мрачный, упрямый, отлынивает от занятий. Слишком часто забирается в комнату мистера Д. и читает эти толстые книги. Все о политике. Больше этого нельзя терпеть. Мистеру Д. придется съехать с квартиры, если он будет дурно влиять на ее детей. Элдред уже отказывается ходить в воскресную школу. Надо будет поговорить с мистером Д. — пусть ищет себе другую квартиру. Не может же она допустить, чтобы в дом к ней врывались шпики, как в прошлый четверг. Она всю ночь тогда не спала.

Миссис Каролиссен устало отворила дверь и плюхнулась в ближайшее кресло.

— Чармейн!

Может быть, дети уже вернулись? Чармейн и Джереми всегда приходят первыми из своей начальной школы.

— Чармейн!

— Ее еще нет.

— Это вы, Минни?

— Да, миссис Каролиссен.

Хорошо, что хоть Минни дома. Служанка нальет горячей воды в таз, чтобы ноги могли немного отдохнуть. Правда, Минни не служанка в полном смысле этого слова. Скорее компаньонка и помощница, которая приходит четыре раза в неделю вымыть полы и постирать белье.

— Минни?

— Да?

Девушка вошла со двора, вытирая мокрые руки.

— Что вы там делаете?

— Стираю белье на завтра.

— Ах, бедные мои ноги!.. Вы знаете, я все утро пробегала — искала ярко-синий джемпер для дочки. Нигде нет, пришлось купить небесного цвета… Кто-нибудь пришел?

— Да. Поль сегодня кончил рано. Я его послала в Клип за стиральным порошком.

— Хорошо. Налейте в тазик воды и, пока я буду парить ноги, приготовьте кофе. И принесите мозольный пластырь.

— Да, миссис Каролиссен.

Чуточку досадно, что Минни никогда не называет ее «мадам»… Она услышала, как льется вода… «Мадам» они называют только белых, даже если цветные обращаются с ними ничуть не хуже. Миссис Каролиссен стащила с ног туфли и чулки и, тяжело ступая, прошла в ванную.

— Знаете, Минни, в городе совсем не видно африканцев.

— Неужели, миссис Каролиссен?

— Ни на улицах, ни в автобусах. Молочник приходил сегодня утром?

— Нет.

— Ужасная досада! Ни молока, ни газет! Ничего нет!.. Надеюсь, мистер Д. не влипнет снова в неприятную историю. Все эти африканцы бастуют, они так и напрашиваются на неприятности. Не случилось бы чего-нибудь с мальчиками!

Попарив ноги и подлечив мозоль, миссис Каролиссен принялась за полдник. Что-нибудь легкое на троих. А вечером можно будет приготовить плотный ужин. Элдред и Винсент сильно проголодаются после этих состязаний. Жаль, что она не смогла поехать в Гудвуд. Мистер Д. все-таки должен переехать. Как бы узнать, когда он вернется домой, если, конечно, не отправится к мисс Тэлбот. Руфь — милая девушка, но они поступают опрометчиво. Крайне опрометчиво. Ведь она белая, а он цветной. По закону «О борьбе с безнравственностью» их могут засадить на шесть месяцев. Она ничего не имеет против того, чтобы Руфь или другие белые девушки заходили к ней в дом. По чести говоря, ей это даже нравится, но совсем другое дело, если это подружки постояльца. Что, как узнает полиция: это даже нечестно по отношению к ней. Она пыталась говорить с мистером Каролиссеном, но он только плечами повел. Повел плечами, и все. А их дом обыскивала полиция!

Вслед за Полем пришли Чармейн и Джереми. К тому времени, когда миссис Каролиссен покормила детей и рассказала Чармейн о джемпере небесного цвета, она буквально с ног валилась. Чармейн осталась недовольна ее покупкой. Потом миссис Каролиссен удалилась к себе в спальню, чтобы вздремнуть немного; Минни она сказала, чтобы раньше чем через час ее не будили. Она уже засыпала, как вдруг услышала громкий стук в парадную дверь. По коридору прошаркала Минни; скрипнула, поворачиваясь, дверная ручка. Затем послышались незнакомые голоса.

— Миссис Каролиссен, — шепнула Минни в замочную скважину.

Хотя миссис Каролиссен и была раздосадована, что ее потревожили, ее одолевало любопытство: кто это пожаловал?

— Да?

— К мистеру Дрейеру пришли двое мужчин.

— Скажите, что его нет дома. Он пошел на спортивные состязания. Вернется не раньше шести.

— Я уже им сказала, но они хотят говорить с вами.

— Кто они такие? — спросила она с недобрым предчувствием.

— Не знаю. Один белый, а другой цветной.

— Проведите их в гостиную. Я сейчас приду.

Она поднялась с усилием и стала искать домашние туфли. Потом пригладила щеткой волосы и поправила платье.

Оказалось, это те же самые агенты, которые заходили в четверг. Она сразу узнала белого по его рыжеватым усам.

— Вы хозяйка дома? — спросил он.

— Да.

— Сержант полиции Блигенхаут.

— Присаживайтесь. Что-нибудь случилось?

— Да как вам сказать…

— Пожалуйста, присядьте. Минни, сварите кофе.

— Благодарим вас.

— Вы миссис…

— Каролиссен.

— Насколько нам известно, миссис Каролиссен, у вас есть квартирант Эндрю Дрейер.

— Да, он мой постоялец.

— Учитель стеенбергской школы?

— Да.

— Мы уже приходили к нему.

— Кажется, я вас припоминаю.

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

Миссис Каролиссен вся напряглась. Ей даже нравилась такая острота ощущений, но она твердо решила про себя, что они не выудят у нее никаких сведений.

— У него бывают друзья?

— Вероятно.

— Кто они?

— Не знаю. Обычно его товарищи по работе.

— Среди них есть белые?

— Не знаю.

— В самом деле?

— В самом деле.

— А как его подружка?

— Кто?

— Его подружка.

— По-моему, у него нет никаких подружек.

— Вы уверены?

— А что, разве есть? В таком случае вы осведомлены лучше, чем я.

— Он состоит в какой-нибудь организации?

— Откуда мне знать?

— Он часто ходит на митинги?

— Я не посвящена в его дела. Обычно он бывает дома по вечерам.

— Все это очень серьезно, миссис Каролиссен. Мы пытаемся спасти его от беды.

— Я вас понимаю.

— Нам не нравятся его товарищи. Эти люди, которые сюда ходят. Белые агитаторы и коммунисты.

— Я не пускаю к себе в дом никаких агитаторов и коммунистов.

— Когда он вернется домой?

— Он пошел на школьные состязания в Гудвуд. И наверно, вернется поздно, скорей всего зайдет…

— Куда, миссис Каролиссен?

— К… к своей сестре.

— Где она живет?

— Не знаю. Кажется, где-то в Уолмер-Эстейт.

— Мы хотели бы осмотреть его комнату.

— Дверь он запирает, а ключ уносит с собой, — «Только бы мистер Д. не оставил дверь распахнутой», — беспокоилась миссис Каролиссен.

— Как же вы заходите в его комнату?

— Зачем?

— Чтобы убирать, разумеется.

— Он сам ее убирает.

— Но у вас есть служанка.

— Минни не служанка. Она только моет полы и стирает.

— Очень жаль, что вы не хотите нам помочь, миссис Каролиссен.

— Мне больше нечего нам сказать, джентльмены.

— Еще раз предупреждаем вас, что дело серьезное.

— Благодарю. Я должна покормить детей. Всего доброго.

Агенты еще продолжали сидеть, когда она вылетела из комнаты. Немного погодя они вышли, громко стукнув дверью, и потом долго поджидали Эндрю в машине. Миссис Каролиссен была рада, что Минни так и не принесла кофе. Она была по-своему верна Эндрю, хотя все еще считала, что он должен оставить дом. Это она и выложила мистеру Каролиссену, когда он возвратился в пять. Полицейские по-прежнему сидели в засаде, и она тревожилась, как бы не заявился Эндрю. Однако вскоре после прихода Элдреда и Винсента агенты уехали. И все же следует предупредить мистера Д., чтобы он не заходил домой. Полицейские могут вернуться каждую минуту. Нет, нет, она не может держать такого жильца. Элдред уже подрос, и ему нужна отдельная комната. Это слишком опасно, когда сыщики сидят в машине возле твоего дома.

— Элдред!

Никогда не слышит, как его зовут.

— Да. Что такое?

— Мистер Д. не говорил, когда вернется домой?

— Нет. Днем я его совсем не видел.

— Разве он не был на состязаниях?

— Я видел его только утром.

— К нему приходили те же самые полицейские, что и прошлый раз. После ужина сходи на автобусную остановку и, если встретишь его, скажи, чтобы он сюда не возвращался, только пройди через черный ход. Я уверена, что ночью они опять явятся. Вот тебе фунт, передай ему, может быть, у него нет денег.

— О’кей.

— Ты все понял?

— Да.

Миссис Каролиссен все еще радовалась, что так и не угостила сыщиков кофе.

 

Глава восьмая

Эндрю вошел в ярко освещенный, но сейчас пустой вестибюль Милнер-Корта и быстро взбежал по лестнице на второй этаж. Он чувствовал себя много бодрее после разговора с Эйбом. Даже ощущал некоторый прилив сил. Эйб всегда на него хорошо влиял. Славный парень… Эндрю стал тихонько насвистывать «Черного бычка»… Из тех, на кого можно положиться. Поговорив с ним, как-то освежаешься душой… «Черный бычок поскакал на лужок…» Но других белых жильцов следует остерегаться. Цветные мужчины не заходят к незамужним белым девушкам в десять часов вечера… «Черный бычок поскакал на лужок. Это было давным-давно…» Он дошел до ее квартиры — номер девятнадцать — и с сожалением убедился, что внутри темно. Но, заметив приколотую к двери записку, он просветлел. «Дорогой Энди…» И почему она всегда зовет его «Энди»? «Загляни в мой почтовый ящик © вестибюле». Он порвал записку, скомкал и сунул в карман. В ящике он нашел конверт с таким посланием:

«Энди,

ко мне заходили двое из политического отделения и спрашивали о вещах, касающихся моей личной жизни. Я ждала до девяти, а потом решила поискать тебя в Грасси-Парк. Эту записку я пишу на случай, если мы разминемся. Оставляю ключ. Жди меня в комнате.

Руфь».

Так эти прохвосты успели уже у нее побывать? Зачем они устраивают эту кутерьму? Радость его внезапно померкла, и он вернулся в мир полицейских налетов, допросов, репрессий и тюрем.

Убедившись предварительно, что никто его не видит, он открыл дверь и зажег свет. Ее однокомнатная квартирка была обставлена со вкусом, на стенах висели репродукции Секото [Секото Джерард — современный южноафриканский художник.] и Ван-Гога. Вдоль одной из стен тянулись книжные полки. Доктор Дюбуа, Пейтон, Мопассан, Горький, Стейнбек, Говард Фаст. Проигрыватель стоял рядом с удобной кушеткой, заваленной цветными, подушками. Застекленные двери вели на балкон, откуда открывался прекрасный вид на университет и гору. К жилой комнате примыкали кухня и ванная, облицованная голубым кафелем.

Прежде всего, чтобы немного взбодриться, он решил принять душ. Вода бежала по шее, по спине и груди, и блаженное тепло разливалось по всему его усталому телу. Он поднял голову, подставляя лицо брызжущим струям… О чем они, интересно, спрашивали Руфь? Эти шпики буквально наступают ему на пятки. Сперва — в Г расой-Парк, теперь здесь. Какого черта им надо? Может быть, им не нравятся его друзья? Его образ мыслей? Любовь к белой девушке? А может быть, они подозревают его в подрывной деятельности? Считают зачинщиком кампании ПАК? Поистине, кого боги хотят погубить, они лишают разума. Он энергично растерся полотенцем и вдруг ощутил, что сильно голоден. Прямо-таки зверски голоден. Ведь он весь день ничего не ел. Эндрю неумело нарезал хлеб, подогрел кофе и поставил сковородку на огонь, собираясь жарить яичницу. Двух яиц, пожалуй, достаточно, три много. В холодильнике он нашел несколько помидоров, разрезал их и уселся за стол. К задней стоне двери был прикреплен выцветший и побуревший плакат конгресса; плакат призывал к бойкоту товаров, контролируемых националистами[Националисты — члены Националистической партии, правящей партии Южно-Африканской Республики.]. Следовал список товаров.

После еды он почувствовал себя много лучше и, бодрый и умиротворенный, вернулся в комнату, чтобы подождать Руфь. Сквозь стеклянную дверь он видел огни университета на фоне черной массы Столовой горы. Он даже различал Джеймсон-Холл и общежитие — россыпи светлых точек по склону. Эндрю налил себе бренди и добавил содовой. На кушетке валялся непрочитанный «Аргус», но сейчас у него не было настроения читать. Музыка — вот что ему надо. Ящик для пластинок стоял справа от проигрывателя. Смётана. Он знал эту вещь наизусть. «Влтава» из «Ма власт»[«Ма власт» («Моя родина») — цикл из шести симфонических поэм, написанный известным чешским композитором Бедржихом Сметаной.]. Моя родина. Патриотический гимн, пробуждение национального сознания. Любимейшая его музыка. Эндрю отворил дверь на балкон, и в комнату ворвался легкий ветерок, напоенный запахом сосны. Он поставил пластинку, включил проигрыватель и потушил свет в комнате. Потом удобно развалился на диване с бокалом бренди в руке. Эту пластинку он всегда слушал у Эйба. Где-то он вычитал, что Сметана, как и Лист, показал, что музыку можно тесно связать с духовной жизнью эпохи, что его музыка сыграла свою роль в борьбе за прогрессивные идеи, которые призваны были внести здоровый, раскрепощающий дух. Это писал человек ученый, эрудированный. Да, сэр, как говорит Эйб, чтобы выработать подлинно южноафриканские формы искусства, мы должны развивать национальную культуру всех народностей, живущих в этой стране. Флейты поют соло: где-то высоко в Шумавских горах берет свои истоки Влтава. Как хорошо знакома ему эта музыка, он различает каждый инструмент, каждую ноту. Дьявольски странно ожидать, пока струны подхватят лейтмотив, когда кругом сжигают пропуска, бунтуют, а сам он убегает от агентов особого отделения. Все равно что играть на скрипке, когда Рим объят пламенем пожара. Вот музыка зазвучала громче — это идет сельская пирушка. Поют и отплясывают на свадьбе крестьяне. Зеленые берега Влтавы усеяны телами убитых в Шарпевиле и Ланге. А он, Эндрю, ждет белую девушку, которую любит страстно, всей силой души. Вместе с Руфью он проплывает через Прагу, до Вышеграда, где река разливается широким величественным потоком. Могучим, как толпа на похоронах в Ланге. От берега до берега — черные лица. Полные достоинства и затаенной угрозы под внешней невозмутимостью. Как вода на дне плавательного бассейна на Гановер-стрит. Внезапно нарастает экспрессия, темп убыстряется — это река Влтава перехлестывает через пороги Святого Яна. Нежданное извержение. Зловещее и грозное, как разъяренная толпа, сжигающая свои пропуска. Необоримое, как юго-восточный ветер, бушующий на углу Теннант-стрит. Неукротимое, как характер его матери. Как ее безмолвный гнев, за который ее нельзя винить. И который тринадцать лет назад в один непогожий день погубил ее. Это было давно, так давно. Когда «черный бычок поскакал на лужок».

В нос ему словно ударил запах пота, и вина, и гнилых овощей. Шестой квартал. «Ма власт». Моя родина… Сквозь всю эту музыку, черпающую свое богатство в народных мелодиях, проходит одна величественная, необъятная, героическая тема… Надо добавить немного содовой в бренди. И где это застряла Руфь? Интересно, что ей скажет миссис Каролиссен… Гармония и мелодия все богаче; музыка переходит в длинную коду и вот уже прощается с рекой, неотвратимо стремящейся к морю. К самому морю. Как давно это было. Когда «черный бычок поскакал на лужок».

 

Глава девятая

Юго-восточный ветер иногда хуже дождя. Уж если он задует, то начинает бушевать на углу Теннант-стрит, в слепой ярости гоня перед собою старые газеты, пустые папиросные и большие картонные коробки и конский помет. В тот безумный мартовский день 1947 года он уже почти истощил свои силы, побежденный ветрами, которые дуют со Столовой бухты, нагоняя тяжелые тучи на Сигнальную гору, но еще сохранял остатки былого могущества и с сердитым воем накинулся сзади на Эндрю, когда тот повернул на Каледон-стрит. Он так и знал, что мать будет сердиться. Последнее время она постоянно бывала не в духе. Тонкая и хрупкая, она казалась олицетворением поверженной респектабельности, совершенно неуместной в Шестом квартале. Она попросила его сходить в Касл-Бридж и передать записку тете Элле, а он отказался из-за этой дурной погоды. Тогда она поглядела на него как-то по-особому, накинула свое пальтишко с потертыми обшлагами и отправилась сама, несмотря на завывающий ветер. Такой уж у нее был нрав. После ее ухода ему стало стыдно, и он побежал вслед за ней. Но так и не догнал, а зайти к тете Элле не осмелился. Лучше уж было вернуться домой и вытерпеть ее холодную враждебность.

Они занимали три убогие комнаты в двухэтажном доме номер триста два. Его всегда так и называли — триста второй. Сперва вы попадаете на лестничную площадку, где вечно стоит запах плесени и сырости, а когда врывается ветер, разносится жуткое эхо. На первом этаже — квартиры номер один и номер два. Затем надо подняться по темной лестнице, нащупать ручку от двери квартиры номер три и войти в обшарпанную комнату, которую торжественно именовали столовой, но служила она и гостиной и спальней. Комната эта была загромождена огромной кроватью с пологом на четырех столбиках и спинками из медных прутьев, старинной кушеткой, набитой конским волосом, стульями в том же стиле и, наконец, буфетом с викторианскими вещицами. В узком пространстве между кроватью и буфетом еле умещался дешевый, хотя и хорошо отполированный стол. К этой комнате примыкала спальня, где жили Джеймс с Питером. В центре ее высилась другая кровать с пологом, у самой стены стоял старинный рукомойник с бело-розовой раковиной, на котором была намалевана картина. Двойная дверь с треснувшим стеклом выводила на шаткий деревянный балкон. Чтобы попасть в комнату, где жили Эндрю, Дэнни и Филип, надо было вернуться на верхнюю площадку. Там стояли две кровати и комод и всегда пахло затхлым воздухом и потом.

Эндрю всей душой ненавидел эту комнату, так же как и терпеть не мог спать в одной кровати вдвоем. Обе его сестры были замужем и переехали из грязного Шестого квартала в псевдореспектабелыный и претенциозный Уолмер-Эстейт. Эндрю был младшим в семье и отличался болезненной чувствительностью и задумчивостью. Он мечтал уехать из этих трущоб, подальше от замызганных лестничных площадок и непрочных ступенек, которые в его воображении олицетворяли Шестой квартал. Он очень стеснялся своей домашней обстановки, никогда не приглашал к себе товарищей и сам редко заходил к кому-нибудь. Обычно, запершись в своей душной комнате, он глотал книги Диккенса, Вальтера Скотта и Гарди, которые брал из библиотеки. Все братья, кроме четвертого, Дэниеля, чурались его, ибо не могли понять его необъяснимой замкнутости. Он всегда боялся старшего брата Джеймса, который после смерти отца принял на себя обязанности главы семьи. Джеймс, как и мать, был совсем светлокожим, посещал белые бары и кино, а во время войны служил в артиллерийском полку; только долг перед семьей еще удерживал его в Шестом квартале. Он, в свою очередь, презирал Эндрю, смущавшего его своей темной кожей. Питер, второй брат Эндрю, внешне походил на крысу, был окуп и мрачен, почти не работал, но всегда имел при себе деньги. Филипа Эндрю видел редко. Он носил стильные костюмы, курил дорогие сигареты и работал посыльным, прикидываясь белым, пока его не выдал случайно адрес. У него было одно стремление — уехать, как только удастся вырваться из цепких лап Джеймса, и он не вылезал из дешевых молочных баров для белых в Вудстоке и на Лоуэр-Солт-Ривер.

С Дэниелем Эндрю жил дружно. Это был спокойный, замкнутый юноша, походивший на самого Эндрю, только не такой озлобленный и желчный. Он был недурен собой, мягкоречив и отзывчив. Дэниель регулярно ходил в церковь и не имел почти ничего общего с другими членами семьи, кроме матери и Эндрю. В спокойные утренние часы они с Дэнни часто болтали друг с другом, вытянувшись на одной постели. Брат уважал его и был честен в своих мнениях. Дэнни он любил больше всех.

Мать Эндрю понимал плохо. Она прилагала отчаянные усилия, чтобы соблюсти приличия даже в этой мерзкой обстановке. Дома она разрешала говорить только по-английски, а не на том ублюдочном африкаанс, которым пользовались все окружающие. Эндрю велено было сторониться немногих своих знакомых в квартале. Таких skollie[Хулиган (африкаанс).] как Броертджи, Амааи, Хонгер и Тана. Он всегда носил башмаки и носки — не только в средней школе, но еще и в те времена, когда учился в сент-марковской начальной. А Броертджи и Амааи приходили на занятия нечесаные, с грязными, распухшими ногами.

Сражаясь с ветром, Эндрю заметил в дверях Бри-гейд-Холл Амааи, Джонгу и Броертджи. Он молча присоединился к ним. Амааи, смуглому и угрюмому подростку, стукнуло, как и самому Эндрю, шестнадцать. Броертджи, его брат, был на год моложе и еще грязнее. У него была желтоватая кожа и шапка непослушных черных волос. Верховодил ими Джонга, карманный вор, который уже дважды убегал из исправительного дома. Джонга был одним из многочисленных детей миссис Хайдеманн, прижитых с одним из столь же многочисленных поклонников. Амааи и Броертджи боготворили Джонгу за его веселый нрав и еще за то, что у него всегда водились деньги.

— Идете сегодня вечером в «Стар»? — спросил Эндрю на африкаанс. Речь шла о местном кинотеатре.

— Конечно, — ответил Амааи, глядя на Джонгу.

— У тебя же ни шиша нет.

— Кто это говорит?

— Я говорю.

— А ты откуда знаешь?

— Ну где ты достанешь денег?

— Не твое поганое дело.

— Кто в главной роли? — опросил Эндрю, чтобы остановить ссору между братьями.

— Сабу[Сабу — популярный индийский киноактер.].

— А как называется фильм?

— «Юный погонщик слонов».

— Ну и силен этот Сабу! Видел его в «Барабане»?

— Еще бы!

— Здорово играет.

— Здорово-прездорово.

— Здорово-прездорово-прездорово.

Джонга пошарил в широких карманах своих брюк.

— Поди купи рыбы с жареной картошкой, — приказал он Броертджи.

— О’кей. А где кругленькие?

— На, возьми. И пачку сигарет.

— О’кей.

Броертджи трахнул Амааи по спине и помчался по улице, подгоняемый попутным ветром. Оставшаяся троица спокойно разглядывала пустынную улицу.

— Будет зверский ливень. — сказал Амааи.

— А ты почем знаешь? — спросил Джонга.

— Знаю, да и все, — ответил тот с умным видом.

— Раз над Сигнальной горой темные тучи, стало быть, надо ждать ливня, — сказал Эндрю.

— Видать, голова у тебя неплохо варит… Где тебя научили всему этому? В школе?

— Да, — небрежно уронил Эндрю.

— А в кино ты когда-нибудь ходил? — спросил его Джонга.

— Нет.

— Почему?

— Не хочу, — соврал Эндрю. На самые дорогие места в кино у его семьи не было денег, а сидеть на дешевых деревянных сиденьях впереди, где обычно располагались Джонга, Амааи и Броертджи, считалось чуть ли не святотатством.

— И ты никогда там не бывал?

— Нет.

— Ну и дает!

— У него времени нет, — великодушно объяснил Амааи. — Все читает свои толстенные книжки.

— Голова у него неплохо варит, — поддержал Джонга. — Ты в каком классе учишься?

— В выпускном.

— Что это значит?

— В десятом классе.

— Сила! Доктором будешь?

— Нет.

— Учителем?

— Нет.

— Адвокатом?

— Нет.

— Тогда кем же?

— Еще не знаю.

— А чему тебя учат в школе?

— Разным предметам.

— Ну например?

Эндрю нравилось, когда его так расспрашивали. Не часто доводится чувствовать свое превосходство.

— Зачем тебе эго?

— Скажи, — настаивал Джонга.

— Мы изучаем естественные науки, математику, латынь.

— И ты можешь говорить по-латыни?

— Нет.

— Тогда на кой хрен ты ее учишь?

— Мы переводим.

— Что это значит?

— Говорим или пишем то же самое по-английски.

— Скажи что-нибудь по-латыни.

— Отстань от него.

— Скажи.

— Брось, тебе говорят.

— Я хочу научиться французскому языку.

— А я хочу болтать по-американски, как Чарлз Старрет[Чарлз Старрет — американский киноактер.], — прогнусавил Джонга.

Прибежал Броертджи: в руках он держал промасленный сверток с рыбой и картошкой. Джонга развернул газету и сделал из нее два пакета. Львиную долю он забрал себе; остальное отпихнул прочь.

— Налетайте, шакалы.

Броертджи сунул руку в пакет. Амааи схватил его за ноги, и они вместе покатились по тротуару; из их сжатых кулаков сыпалась картошка и рыба. Эндрю смотрел на все это с отвращением; Джонга злобно пинал Броертджи в ребра.

— Вставайте, гады! Как вы себя ведете перед учеником десятого класса?

Эндрю глядел на эту сцену безучастно, лишь на губах его играла легкая, презрительная усмешка. Броертджи и Амааи, отдуваясь, поднялись на ноги и стали запихивать остатки рыбы и картошки к себе в рот, брызгая слюной и откашливаясь. Джонга предложил Эндрю часть своей порции.

— На, поешь рыбы… Вот гады!

— Нет, спасибо.

— Бери же.

— Нет.

— Это все из-за вас, черные свиньи, прилично вести себя не умеете, — обратился он к Амааи и Броертджи.

— Я не потому, — сказал Эндрю.

Броертджи облизывал масленую газету и вдруг с ужасом уставился на Амааи.

— Ах ты, мешок с дерьмом!

— Ты чего лаешься?

— Ах ты, паскуда!

— Ну чего привязался?

— Ты пустил газы!

— Врешь!

— Понюхайте, ребята!

— Врешь, подлец!

Броертджи швырнул газету с объедками прямо в лицо Амааи. Эндрю едва не стошнило от всего этого. Он вдруг вспомнил о матери. Интересно, вернулась она или нет? Расскажет ли она обо всем Джеймсу? Почему она так чудно себя вела? Попросила один раз и сразу же выскочила на улицу. Подожди она хоть немного, он бы, разумеется, сбегал к тете Элле.

— Пока, ребята.

— Ты куда?

— Домой.

— Почему так скоро?

— Надо.

— О’кей. Только не зубри латынь, а то мозги вывихнешь.

— Хорошо.

— Счастливо.

Он пошел по улице, по-прежнему борясь с ветром, и свернул к своему триста второму. На цементных ступеньках, распустив слюни, сидел какой-то пьянчуга, Эндрю вихрем взлетел по темной лестнице и как вкопанный остановился на верхней площадке. Дома творилось что-то неладное. Дверь столовой была широко распахнута. Очень, очень необычно. Изнутри доносились возбужденные голоса. Мать лежала неподвижно на постели, а над ней хлопотали миссис Хайдеманн, мать Джонги, и тетя Элла. Эндрю знал, что по какой-то непонятной причине тетя Элла его недолюбливает, и побоялся спросить у нее, в чем дело.

— Где тебя черти носят? — фыркнула она, обернувшись.

Его так возмутил ее тон, что он готов был послать ее куда-нибудь подальше.

— Где ты пропадал?

Он продолжал молчать, но на смуглом лице его выступил румянец.

— Почему ты позволил матери выйти в такую погоду?

На свои вопросы она не получила никакого ответа.

— Где Джеймс и Питер?

— Не знаю, — наконец заговорил он.

— Разыщи их. Да поторопись. У твоей матери удар.

 

Глава десятая

Закрывшись в своей комнате, Эндрю подошел к балконным дверям и стал смотреть сквозь разбитое стекло на улицу, ни на чем не задерживая взгляда. С моря набегал порывами холодный сырой ветер, пришедший на смену юго-восточному; над Клооф-Нек и Сигнальной горой реяли туманы. От Столовой бухты мчались зловещие тучи. Зажглись уличные фонари, тускло мерцая в ранних сумерках. Эндрю не мог даже вспомнить, сколько там простоял. Два часа. А может быть, три.

В просвете между тучами плыла тонкая корочка бледной луны. Эндрю хмуро смотрел на нее. Луна казалась холодной и равнодушной и не вызывала в нем никаких чувств или ощущений… Наверное, уже пришел доктор. И Джеймс и Питер. Возможно, там же и его сестры Мириам и Аннет со своими мужьями. Как это они решились покинуть свой комфортабельный Уолмер-Эстейт в такую погоду и явиться сюда, в эти трущобы? Он все время слышал чьи-то незнакомые шаги на лестнице и на площадке, а из столовой до него долетали заглушенные голоса. Не обвинят ли они его в несчастье? А сам он уверен в своей невиновности? Эндрю изнемогал от страха и тревоги. Он различал огни, мерцавшие на нижних склонах Львиной Головы, и темные очертания городской ратуши и Олд-Мьючуэла. Слышал, как бренчит жестянками ветер на Каледон-стрит и как он завывает на нижней площадке. На миг ему померещились рыдания. Он резко выпрямился, весь обратившись в слух. Только бы его оставили в покое, только бы никто не пришел сюда. Плач теперь уже слышался отчетливо, и Эндрю нервно ломал пальцы, продолжая напряженно прислушиваться. Что-то с ним сделает Джеймс, если тетя Элла ему все расскажет?

Кто-то возился с дверной ручкой.

— Эндрю? — послышался шепот сквозь замочную скважину. Он узнал голос миссис Хайдеманн. — Эндрю?

Он весь сжался в ожидании.

— Открой, Эндрю, — Она тихо постучала.

Поколебавшись какой-то миг, он повернул ключ и быстро возвратился на прежнее место. Какого дьявола ей от него надо?

— Эндрю?

Он чувствовал, что она стоит за его спиной.

— Эндрю, послушай меня.

— Ну?

— Твоя мать умирает.

— Ну?

Он ничего не сказал, только ощутил, как во рту сгустилась слюна.

— Твоя мать умирает, мой мальчик.

— Ну?

— Понимаешь, умирает?

— Уйдите!

Она подошла еще ближе и обвила руками его шею, прижавшись щекой к его щеке. Он не мог вынести ее смрадного дыхания, запаха пота.

— Эндрю, дорогой!

Он смотрел прямо перед собой, полный омерзения.

— Бедный мальчик!

— Идите к черту!

Она уронила руки, оскорбленная.

— Эндрю!

— Я сказал, убирайтесь ко всем чертям! — Не помня себя от злости, он сильно толкнул ее, и она, вскрикнув, упала на кровать. Даже не взглянув на нее, он сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. В лицо ему больно ударяли крупные капли дождя. Он поднял воротник пальто и зашагал к Касл-Бридж.

 

Глава одиннадцатая

Эндрю шел мимо ярко освещенного, манящего теплотой и уютом магазина Лэнгмана. У прилавка стоял Амааи, о чем-то споря с молодым приказчиком-индусом, Эндрю ускорил шаг, надеясь остаться незамеченным.

— Эндрю, эй, Эндрю!

Он остановился.

— Ты куда идешь?

— Никуда.

— А все-таки?

Говорить у него не было никакого желания, и только хотелось как можно скорее отделаться от Амааи.

— Куда же ты все-таки?

— Куда-нибудь.

— В такую собачью погоду?

— Да, — Эндрю передернул плечами.

— Возьми меня с собой.

— Нет.

— Ну возьми.

— Нет.

— Броертджи пошел с Джонгой в «Стар».

— А ты почему не пошел?

— Денег нет.

Он почуял, что Амааи завел этот дружеский разговор неспроста.

— Говорят, твоя мать заболела?

— Да.

— Что с ней?

Эндрю понял, что Амааи уже все известно, он только хочет выведать какие-нибудь новые подробности.

— Не знаю.

Он быстро зашагал дальше. Стало быть, все уже пронюхали. Все эти проклятые людишки из Шестого квартала. Любопытные, которые любят совать нос не в свои дела. Он пересек дорогу, ведущую к Касл-Бридж, чтобы не проходить мимо дома тети Эллы. Этого он, впрочем, мог и не делать; в доме было темно, и занавески задернуты. Он шел куда глаза глядят, без всякой цели, миновал аптеку на углу, потом Касл и вдруг, к своему удивлению, очутился на Грэнд-Парейд. Площадь была почти пуста и сплошь покрыта лужами, которые он даже не пытался обойти. На городской ратуше напротив часы пробили восемь. Около ларьков с фруктами и мороженым почти не было покупателей. Под уличным фонарем, возле общественной уборной, самоотверженно мокла под дождем небольшая группка апостоликов[Апостолики — секта, выступающая за возврат к вероучению апостолов.]. Двое мужчин с обветренными лицами держали гитары в руках; плотно закрыв глаза, старший ударял по струнам и что-то пел пронзительным голосом. Вместе с ними были пожилая женщина и мальчик с кипой молитвенников.

Кругом валялись пустые консервные банки. Вверху смутно маячила громада почтамта. Эндрю чувствовал себя неотъемлемой частью этой духовной сущности. Обычно его подавляло величие бетонно-асфальтовых джунглей, где слышались несмолкаемые гудки паровозов, рыдания автомобильных сирен и пронзительное стаккато пневматических молотков. Но сейчас там царило неестественное спокойствие: ни толп, ни машин, ни торговцев фруктами и цветами, ни такси, ни автобусов.

Только эта жалкая группка под фонарем. Эндрю подошел к ним, потому что чувствовал какое-то садистское презрение к их бессмысленной деревенской вере — такой нелепой перед глубокой умудренностью города. Мальчик предложил ему намокший молитвенник, но он отказался. Эндрю даже не знал, когда посмеет вернуться домой. Сможет ли он когда-либо посмотреть в глаза матери? Раскаяние жгло его, грызло, въедаясь в самую душу. Как сможет он посмотреть ей в глаза после этого? А вдруг она и вправду умрет? Как сказала миссис Хайдеманн, эта пьяная шлюха… Что, если мать в самом деле умрет? Сможет ли он пережить это? Она всегда относилась к нему как-то странно. То была весела и по-матерински ласкова, то холодна и вспыльчива. Уж не объясняется ли это цветом его кожи? Ведь она почти белая, как Аннет и Джеймс, а он смуглый — самый смуглый в семье. Порой, когда они шли вместе по улице, ему казалось, будто она стыдится его даже перед жителями Шестого квартала. Она часто называла его негритеночком, но всегда без ласки. С каким-то равнодушием. И по временам выкидывала какой-нибудь фокус, как сегодня, например, — взяла и отправилась в Касл-Бридж в такую погоду. Что же все-таки сделает Джеймс, когда узнает? Он всегда робел перед Джеймсом. Не только он, вся семья боялась Джеймса. Он вспомнил, как однажды, вернувшись домой, Питер сказал, что его уволили за кражу. Джеймс схватил его за горло и чуть не задушил. Питер беспомощно бился в его руках, весь посинел, на губах вспузырилась пена; только втроем — Дэнни, Филипу и ему — удалось тогда оттащить Джеймса. А мать глядела на все это и хоть бы бровью повела.

Эндрю рассеянно посмотрел на трогательную группку, которая продолжала стоять под хлещущим ливнем. Мимо пробежали две белые женщины, спеша укрыться под навесом на автобусной остановке. К молящимся примкнул какой-то пьяница, он шумно грыз земляные орехи…

Как-то раз после ужина мать вымыла посуду и попросила его вытереть. А он как раз зачитался романом «Вдали от обезумевшей толпы». Только что открыл для себя Уэссекс — любимое место действия книг Гарди, глубоко проник в сложные проблемы овцеводства и заинтересовался соперничеством между Гэбриелом Оуком и Болдвудом, двумя претендентами на руку прелестной Батшебы.

— Кому я говорю, Эндрю!

— О’кей.

— Ты вытрешь посуду?

— Да.

Он продолжал читать. Не успел он приступить к сцене продажи овец в Грин-Хилл, как на пол упала первая тарелка. Он поднял глаза, растерянный. Она разбила вторую тарелку.

— Не надо, ма.

За тарелками последовало блюдце.

— Ну пожалуйста!

Она с холодной методичностью била посуду, а он только беспомощно смотрел на это. Да и что можно было поделать, когда на нее находил такой стих?..

Унылое пение на Грэнд-Парейд закончилось, и молодой мужчина стал молиться на африкаанс. Мальчик дрожал под дождем, все крепче прижимая к груди молитвенник…

А однажды она смутила его при всех. В Бригейд-Холл показывали короткометражки Чарли Чаплина. Зал был набит до отказа, и те, кто не мог купить билеты, смотрели фильм сквозь открытое окно.

— Эндрю!

Она стояла где-то далеко, с краю толпы, на улице, а он занимал выгодное положение на подоконнике.

— Эндрю! Ты знаешь, что уже двенадцатый час ночи?

Его охватило сильное смущение.

— Если ты сейчас же не отправишься домой, я приведу Джеймса.

Зрители захихикали.

— Ты идешь или нет?

— Он у тебя такой черномазый, а ты с ним говоришь по-английски, — съязвил кто-то.

Все покатились со смеху.

Понурив голову, он выбрался из толпы и тихо на-правился домой, униженный и раздавленный. Иногда она устраивала такое! Но бывали и другие дни, когда она забывала об их бедности, о счетах, по которым не могла уплатить, когда она даже защищала его от Джеймса и Питера. Они сидели в кухне, смеясь и болтая, словно старые друзья. Она отчаянно пыталась сохранить хоть некое подобие благопристойности, но в их положении это было почти невозможно. «Только бы она выздоровела!» — помолился он за мать. Он был уверен, что миссис Хайдеманн соврала. Наверняка она соврала, эта грязная потаскуха, которая вечно суется не в свои дела. Он даже представить себе не мог, чтобы его мать умерла. Это просто немыслимо.

 

Глава двенадцатая

У вокзала Эндрю посчастливилось сесть на автобус, который шел к Гановер-стрит. Вопреки обыкновению, он был почти пуст. Эндрю заглянул в кошелек и убедился, что денег на проезд хватит лишь в обрез. Но идти домой под таким дождем было просто глупо. Он и так уже промок насквозь, даже слышно, как вода хлюпает в ботинках. Неожиданно, заметив на переднем сиденье Аннет и Джеймса, о чем-то между собой беседовавших, он замер на месте. К счастью, они сидели к нему спиной. Он торопливо взбежал на второй этаж и, задыхаясь, упал на первое попавшееся сиденье. Они не могли его видеть, и все же его спасла чистая случайность. Неужели Джеймс уже знает? Аннет, вероятно, ездила за ним в какой-нибудь ресторан для белых? Откуда они? От доктора? Из больницы? Его пронизала невольная дрожь. Мириам — славная женщина, с ней он всегда был в хороших отношениях, не то что с Аннет. Аннет была белокожая и, как и Питер, походила на крысу. В девятнадцать лет она оказалась с ребенком и вьинуждена была выйти замуж за презираемого человека. Теперь она жила в Уолмер-Эстейт, гораздо лучше обеспеченная, и занимала гораздо более высокое положение в обществе, чем в прежние времена, когда жила в Шестом квартале. Ее старший сын Мервин был на два года моложе Эндрю, но все еще торчал в начальной школе. Аннет завидовала школьным успехам Эндрю. Он редко бывал в ее доме с кирпичным фасадом, только на рождество, а она, в свою очередь, редко появлялась в Шестом квартале. Они с Джеймсом не выносили друг друга, и если теперь они вместе, значит, дело плохо…

Автобус проехал Касл-Бридж и стал искусно маневрировать по извилистой Гановер-стрит… Должно быть, дело серьезное, если они вместе. Аннет не часто беспокоилась о своих родственниках. На Теннант-стрит брат и сестра сошли. Эндрю не знал, что ему делать. Он спрыгнул у кинотеатра «Стар», вошел в фойе и стал рассеянно разглядывать пестрые афиши, рекламировавшие Сабу в «Юном погонщике слонов». Но не стоять же там весь вечер. Может быть, подождать, пока Джонга и Броертджи выйдут из кино, или лучше вое-таки отправиться домой, а там будь что будет? Взволнованный, он поднялся на Клифтон-Хилл и зашагал к триста второму.

 

Глава тринадцатая

Эндрю взбирался по лестнице на цыпочках. Дверь в столовую все еще была открыта, и он видел людей, сидевших на кушетке и стульях. Но он прошел так быстро, что никого не успел узнать. Должно быть, там миссис Хайдемаен и тетя Элла, Дэниель, Питер, Филип, Мириам и Аннет. И Джеймс. Он надеялся, что никто его не слышал, и хотел только одного — проскользнуть в свою комнату и забраться в постель. Хорошо бы там никого не было. Он тихо повернул ручку и втиснулся в приоткрытую дверь. Послышался легкий скрип.

Кровать Филипа была пуста, но Дэнни лежал на своем месте, завернувшись с головой в одеяло. Эндрю скинул мокрый пиджак. Комнату освещал слабый свет уличного фонаря, просачивавшийся в окно. Эндрю решил не зажигать свечи и сел в изнеможении на кровать. Он тихонько потормошил лежащего.

— Дэнни, — шепнул оп.

— Да, Эндрю?

— Ты не спишь?

— Нет.

— С ней плохо?

— Ты про ма?

— Да.

— Хуже некуда…

— Как она сейчас?

— Все кончено.

— Что ты хочешь сказать?

— Она умерла.

Эндрю пожалел, что никак не может реагировать. Кричать, плакать, делать хоть что-нибудь… Он молчал, не проявляя никаких чувств. Дэнни лежал неподвижно, повернувшись лицом к стене.

— Почему ты так поступил?

— Как?

— Они говорят, что это ты виноват.

— Я не сделал ничего дурного.

— Тетя Элла все рассказала.

— Честное слово, я не сделал ничего дурного.

— Ты ударил миссис Хайдеманн.

— Это неправда.

— С ней была истерика.

— А Джеймс дома?

— Да, наверное, в столовой.

— А ма?

— Ее отвезли в морг.

— Можешь мне поверить, Дэнни, я не сделал ничего дурного.

— Она просила тебя сходить в Касл-Бридж.

— Я и пошел.

— Потом.

— Но я же собирался идти.

— Теперь уже слишком поздно.

Эндрю сидел не двигаясь. Дэнни лежал лицом к стене, упорно не желая повернуться к нему. А он должен был убедить хоть кого-нибудь в своей невиновности. Его охватила какая-то расслабленность, страх; он боялся осмыслить весь ужас происшедшего. В животе, казалось, образовался какой-то тугой ком. Почему-то его сильно раздражало это несправедливое обвинение, будто бы он ударил миссис Хайдеманн.

— Я не бил ее, — слабо протестовал он. — Правда, Дэнни!

Ответа не было.

— Я не бил ее.

Снаружи, на площадке, послышался голос Джеймса:

— Дэниель, Эндрю не вернулся?

Эндрю задрожал, и рот его внезапно наполнился слюной. Повернулась дверная ручка, а затем чиркнула спичка. Зажав ее в сложенной лодочкой ладони, брат стал искать свечу. Фитиль сперва тлел еле-еле, затем вспыхнул ярче.

Джеймс смотрел на него сверху вниз.

— Где ты пропадал?

— Ходил.

— Куда?

— На Грэнд-Парейд.

— В то время как твоя мать умирала?

На этот вопрос он не мог придумать никакого ответа. Знал только одно: не бил он миссис Хайдеманн, вот и все.

— В то время как твоя мать умирала?

Эндрю, словно загипнотизированный, смотрел на свечу.

— Почему ты не пошел вместе с ма?

— Я пошел.

— Не ври, черная морда!

— Но я пошел.

— Почему же тогда она сама ходила?

И на этот вопрос он не нашел ответа. Только неловко сглотнул слюну и почувствовал, что ком в животе стал еще крепче.

— Почему ты не пошел?

Эндрю не смел поднять глаза. Джеймс схватил его за ворот рубашки и одним рывком вскинул на ноги.

— Почему ты сам не пошел, черная морда?

Прежде чем он успел увернуться, Джеймс залепил ему тяжелую пощечину. Щека заныла.

— Почему ты ударил миссис Хайдеманн?

— Клянусь богом, я ее не бил.

— Опять врешь, черная свинья!

Он попытался отклонить лицо, но не смог избежать сильного удара.

— Не трогал я ее, Джеймс.

Брат ударил снова, на этот раз еще сильнее, так что пошла кровь. Дэнни сидел, широко раскрыв глаза, не смея вмешаться.

— Черная морда!

В лицо Эндрю врезался тяжелый кулак. Он упал на спинку кровати, слабо защищаясь.

— Я не бил ее, — повторял он.

— Перестань врать! — Джеймс поднял его с кровати. — Ты не только подлый врун, но и убийца.

Эндрю стало нехорошо; он ощутил во рту тошнотворный запах теплой крови.

— Ты подлый убийца! Убил свою родную мать!

Эндрю весь дрожал, не в силах преодолеть боли, страха и беспомощности. Внезапно он выкинул оба кулака, попав Джеймсу прямо в грудь. Он бил яростно, громко вскрикивая, а по временам пускал в ход ногти. Немного погодя Эндрю почувствовал, что его оттаскивают; вокруг толпилось множество людей: лица… голоса… и снова лица… Кто-то вливал ему в рот бренди. Крепкий напиток обжигал его ободранные, кровоточащие десны, и он попытался вырваться, но чьи-то сильные руки пригвоздили его спиной к постели, принуждая лежать спокойно. Эндрю отвернул лицо и судорожно зарыдал.

 

Глава четырнадцатая

Греясь на солнышке, Броертджи лежал на веранде миссис Хайдеманн животом вниз и равнодушно наблюдал за толпой возле триста второго. Это было в теплый четверг, через три дня после ветра и дождей, и цемент приятно согревал тело. По бокам от него сидели Амааи и Джонга; все трое наслаждались теплом, безразличные ко всему окружающему. Катафалк еще не подъехал, но три блестящих черных автомобиля уже стояли около Бригейд-Холл. Люди, пришедшие проститься с покойной, то входили в подъезд, то выходили. На улице, перешептываясь между собой, стояли чинными группами женщины в скромных черных платьях и мужчины в темных костюмах и галстуках. Солнечные лучи струились на ленивую троицу, которая вполглаза следила за происходящим. Джонга безучастно взирал на муху, жужжавшую вокруг его грязных ног.

— Когда я подохну, не хочу, чтобы меня зарыли в яму, — заметил он философски, ни к кому не обращаясь.

— Почему? — поинтересовался Амааи.

— Не хочу гнить в земле.

— Тогда чего же ты хочешь?

— Чтобы меня сожгли.

— Это дорогое удовольствие.

— А мне наплевать.

— Твое тело могут продать в университет.

— А что там будут с ним делать?

— Изрежут на куски.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть твое нутро.

— Это грех.

— Что грех?

— Чтобы белые люди смотрели мое нутро. А зачем им это нужно?

— Они изучают болезни.

— А деньги они уплатят?

— Конечно. Ты получишь наличными.

— Как же они будут платить покойнику?

— Кому же, черт побери, достанутся деньги?

— Ма или кому-нибудь еще.

С Джонги муха перелетела на колено Броертджи. Он ловко поймал ее и раздавил о цемент ногтем большого пальца.

— Интересно знать, что теперь будет делать Эндрю?

— Очень интересно.

— Говорят, он удрал.

— Почему?

— Брат всыпал ему как следует.

— Знаю. Он ударил мою ма, — сказал Джонга.

— Что ты ему за это сделаешь?

— Выдерну ноги из задницы, когда встречу.

— Он неплохой парень.

— Он ударил мою ма.

— Все же он ничего.

— Он думает, раз он образованный, значит, ему все можно.

— Все же он ничего. И умный парень.

— Чихать я на это хотел.

Они смотрели, как по улице шествует приходский священник. Он аккуратно подбирал полы сутаны, чтобы не испачкать их о тротуар. Под мышкой он держал Библию с золотым обрезом и молитвенник. Амааи глядел на него недоброжелательно.

— Не люблю попов.

— А я не люблю этого, — сказал Джонга со значением. — Я о нем кое-что слышал…

— Что именно?

— Всякие гадости.

— Да?

— Мне говорили Хонгер и Тана.

— Не верю.

— Это правда!

— Вранье это!

— Клянусь богом!

— А где доказательства?

— Спроси Хонгера и Тану.

— Этот Тана врет как сивый мерин!

— Как твои на и ма.

— Не трогай их!

— Да отвались ты!

Толпа стала подниматься по лестнице вслед за священником. Появилась Аннет в модном облегающем черном платье; с двух сторон ее поддерживали муж ч сын Мервин. Она то и дело подносила к носу флакон с нюхательной солью. На балкон вышел Джеймс, поискал кого-то глазами и тотчас скрылся. Амааи снова перевел разговор на Эндрю.

— Говорят, он не хотел куда-то пойти вместо матери.

— В тот день он как раз был с нами.

— Она вышла в такую паршивую погоду, и ее хватил удар.

— И он стукнул твою ма?

— Кто?

— Эндрю.

— Да, стукнул.

— Вот до чего доводит образование!

— Экзамены, латинский язык и вся эта дребедень. Чересчур много ума набрался.

— Из-за него ее и хватил удар?

— Как пить дать.

— А от этого умирают?

— Еще бы! Умереть от чего хочешь можно.

— А как насчет матери Хонгера?

— А что насчет нее?

— Она померла от вина.

— Выпила вина бутылку.

— Завалилась на подстилку.

— Кверху ноги задрала.

— И померла.

Они покатились по теплому цементу, крепко обхватив друг друга и визжа от смеха.

— Да ты, оказывается, поэт.

— Надо послать это в «Аргус».

— Выпила вина — и померла.

Они сели в изнеможении. Броертджи подавился, и это послужило поводом для нового взрыва веселья. Собравшиеся на похороны смотрели на них с ужасом, шокированные таким неприличием.

— Эй, вы, заткнитесь! — скомандовал Джонга, пытаясь сохранить невозмутимость. — У людей горе, а вы гогочете.

— Хорошо, больше не будем.

— Ведите себя как следует, черти!

Они пытались сдержать смех. Броертджи смотрел на Амааи, кусая губы.

— Выпила вина — и померла.

Оба опять покатились по цементному полу веранды.

— А ну перестаньте. Сюда идет брат Эндрю, — предупредил Джонга.

Джеймс был одет в черный костюм. Он недавно выбрился, но, видимо, второпях — на шее торчала щетина. Парни думали, что он хочет их отчитать. Они смотрели, как он прошел сквозь толпу у дверей и затем стал пересекать улицу, направляясь к веранде.

— Не запретит же он нам смеяться, — сказал Броертджи, как бы оправдываясь. — Захочу — и буду!

— Пошлем его ко всем чертям, — предложил Амааи с наигранной смелостью. — Нечего ему корчить из себя белого!

— Говорят, он очень здоровый, дьявол.

Джеймс подошел к тому месту, где они сидели, немного помолчал, затем прочистил горло. Заметно было, что ему трудно заставить себя говорить с юнцами.

— Вы друзья Эндрю? — спросил он.

— Чьи друзья?

— Моего брата Эндрю.

— Конечно.

— Конечно, мы знаем его.

— А вы не знаете, где он сейчас?

— Нет.

— Он ушел три ночи тому назад.

— Вот черт!

— И с тех пор не возвращался.

— Ну?

— Через час похороны.

— И вы хотите, чтобы мы его нашли?

— Да. Вот вам полкроны. Попробуйте его отыскать. Он отвернулся, смущенный, и зашагал обратно через улицу. Броертджи и Амааи во все глаза смотрели на полкроны, зажатые в руке у Джонги.

— Вот черт!

— Ну и ну!

— Где же он может быть?

— Не в кино?

— Нет.

— Может, в библиотеке?

— Нет.

— Или в бассейне?

— Нет.

— Как же мы его разыщем?

— Где же он шляется?

— А по мне, так пропади он пропадом. Он ударил мою ма.

— Двинул в бок, что было силы.

— А она заголосила.

— Кверху ноги задрала.

— Выпила вина — и померла.

 

Глава пятнадцатая

В тот самый вечер, только попозже, через три дня после ухода из дому, Эндрю медленно брел но Гановер-стрит, направляясь на Найл-стрит, к Мириам. Он весь зарос грязью, был голоден и умирал от желания спать. Над Столовой бухтой висела желтая вангоговская луна, что-то недоброе чувствовалось в наэлектризованном ночном воздухе. Любопытно, что скажет его сестра? С Мириам всегда легче ладить, чем с Ан-нет. Она почти такая же смуглая, как и он, спокойная и отрешенная от всего. А вообще-то говоря, он ее плохо знает. Эндрю было всего восемь, когда она вышла замуж и переехала в Уолмер-Эстейт; с тех пор она редко появлялась в Шестом квартале.

Ему хорошо запомнился день ее свадьбы. Прежде чем наряжаться самой, она выкупала его в жестяной ванне. В такси он сидел рядом с матерью, выпрямившись и чувствуя себя ужасно неудобно в своем новом темно-синем костюме и лакированных туфлях; его волосы лоснились от кокосового масла. Свадебная церемония состоялась в соборе св. Марка, затем все поехали в Кирстенбос фотографироваться и, наконец, — банкет в Фиделити-Холл. Музыканты играли свадебный марш из мендельсоновской увертюры к «Сну в летнюю ночь», и он очень смутился, когда его познакомили с крестной сестрой — цветочницей. Что же все-таки скажет Мириам? Будет ли упрекать его за то, что он не был на похоронах? Неужели и она думает, будто он виноват в смерти матери?

Он прошел Шеппард-стрит и заметил, уже приближаясь к Зоннеблуму, что дома стали не такие убогие и мрачные. Приятно было смотреть на эти добротные строения с аккуратными газонами и садиками, с электричеством и ванными… Он свернул на Найл-стрит и остановился у ворот дома Мириам. В прихожей горел свет, и он вдруг заколебался, не зная, как будет встречено его внезапное появление. Всего два раза был он здесь после ее свадьбы — два раза за восемь лет. Он всегда завидовал людям, живущим в Уолмер-Эстейт, их удобствам и житейской опытности. Это были состоятельные цветные, в домах у них — электрические камины, холодильники, на окнах жалюзи-. Едва какая-нибудь семья выбивалась из бедности, как тотчас переезжала в Уолмер-Эстейт с твердым намерением забыть прошлое.

Он нерешительно прошел по садовой аллее и позвонил. Никто не открывал. Эндрю не знал, дома ли муж сестры Кеннет. Может быть, уйти, пока не поздно? Но куда ему деваться? Вернуться к Джеймсу? Он снова нажал кнопку, и на этот раз за дверью послышался какой-то шорох.

— Кто там? — шепнула в скважину Мириам.

— Это я. Эндрю.

Она немного помолчала, затем, повозившись с ключом, открыла дверь.

— Заходи.

Она провела его по узкому коридору на кухню.

— Ты чего-нибудь ел?

— Нет.

— Сейчас посмотрю, что у нас есть. А ты пока вымойся в ванной. Гам должно быть чистое полотенце.

Она хлопотала на кухне, готовя кофе, нарезая хлеб и поджаривая яичницу с беконом. Мириам была легкого сложения и красивая — в мать, тридцать лет почти не наложили на нее отпечатка. Эндрю еще ничего не ел с тех пор, как ушел из дому, и даже не вспоминал о еде. Но теперь он почувствовал волчий аппетит.

Мириам стала накрывать на стол.

— Извини, у меня только бекон и яйца.

— Ну и хорошо, спасибо.

— Я готовлю только на Кеннета и себя, а мы уже поели.

— А где же Кеннет? — спросил он.

— Работает в ночную смену. Он теперь шофер, водит автобус, но ты этого не знаешь, потому что давно у нас не был.

Эндрю молча принял этот мягкий упрек. Конечно, его можно обвинить в необщительности, но ведь и она в кои-то веки бывает на Каледон-стрит. Он догадывался, что она намеренно обходит события последних дней. Должно быть, обо всем уже знает и, разумеется, заметила, что его не было на похоронах.

— Ужин готов, Эндрю.

Она пошла за вязаньем. Когда она вернулась, он торопливо глотал яичницу, не смея поднять глаз. Чтобы избежать ее взгляда, он уткнулся носом в тарелку. Покончив с ужином, нервным движением бросил нож и вилку на стол.

— Наелся?

— Да, спасибо.

— Хочешь сыру с хлебом?

— Нет, спасибо.

— Джем?

— Нет, спасибо. Я сыт.

— Правда?

— Правда.

— Тогда выпей кофе.

Она налила две чашки и подсела к столу. Наступило неловкое молчание. Мириам взяла в руки вязанье и, деловито щелкая спицами, принялась вязать свитер для Кеннета; глаза ее были устремлены на образец в «Журнале для женщин». Эндрю понял, что должен что-то сказать, должен объясниться.

— Мириам!

— Да?

— Ты веришь, будто я убил ма?

— Нет.

Постепенно его охватывало чувство облегчения.

— Она попросила меня сходить к тете Элле.

— Да?

— А я не пошел из-за этого ветра.

— Ты поступил нехорошо.

— Но я пошел потом.

— Знаю.

— А когда вернулся домой, ма была уже при смерти.

— У нее был удар.

— По моей вине, Мириам?

Он впился в нее взглядом, губы его затрепетали.

— Нет.

— Значит, я не убийца?

— Нет.

— А Джеймс так сказал.

— Джеймс не прав.

— Но он сказал, что я убил ма.

— Не сердись на него, он был вне себя от горя.

— И я не бил миссис Хайдеманн.

— Я в этом уверена.

— Только толкнул ее, потому что она пыталась меня обнять.

Мириам криво усмехнулась, и это лишь усилило его смущение.

— Я хочу сказать, что она старалась утешить меня. Я хочу сказать… Мириам, ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, Эндрю, понимаю.

— Вот я и толкнул ее.

Слышалось лишь щелканье спиц. Эндрю знал, о чем его сейчас спросит Мириам, и заранее боялся этого вопроса.

— Почему ты не был на похоронах?

Снова воцарилось молчание. Только деловито щелкали спицы. Усилием воли он взял себя в руки.

— Мне было страшно, Мириам.

— Кого?

— Джеймса и Питера. И Аннет, и Филипа, и Дэнни, и тебя.

— Ну, меня-то ты мог не бояться.

— Но больше всего я боялся ма.

Она поглядела на него странным взглядом и снова уткнулась в журнал. Пальцы ее продолжали быстро двигаться.

— После того как Джеймс избил меня, я сперва отправился к Форшору, а потом пошел по Нэшнл-роуд. Все шел и шел. День и ночь, пока не решил пойти к тебе.

— Три дня.

— Да.

— Но ты пропустил занятия.

— Да. Я помню об этом.

— Ты вернешься назад?

— Не знаю. Не думаю.

Он запнулся перед следующей фразой.

— Мириам, я боюсь вернуться к Джеймсу.

— Куда же ты денешься?

— А у тебя я не могу остаться?

— Не знаю, что тебе ответить. Я должна поговорить с Кеннетом и Джеймсом. У нас не так много свободного места.

— Больше мне некуда идти.

— Я должна сперва обсудить это с Кеннетом.

Он чувствовал себя слабым, беспомощным и беззащитным. Ненавидел Каледон-стрит и триста второй. И боялся Джеймса. Вернуться в комнаты, где все напоминает о матери! В грязь и убожество трущоб! В Шестой квартал! К Джонге, и Броертджи, и Амааи! К пьяной миссис Хайдеманн и тете Элле!

— Пожалуйста, Мириам. Я так хотел бы остаться у вас.

— Я должна поговорить с Кеннетом.

Она налила еще кофе — и ему и себе, — и они молча стали пить. Когда кофе был выпит, она поднялась с деловым видом.

— Я постелю тебе в свободной комнате. Мне кажется, тебе нужно отдохнуть. Но сначала прими ванну. Горячая вода — в кране с алым кружком.

Долгое время он лежал без она, с широко открытыми глазами и настороженный. Неужели Джеймс вышвырнет его вон, бросит на произвол судьбы? Убийца матери! Эндрю невольно съежился, подавленный этим обвинением. К дому подъехала машина. Должно быть, это Кеннет. По аллее заскрипели шаги, и в замке щелкнул ключ. На его памяти зять всегда держался холодно и отчужденно. Светлая, болезненно бледная кожа и тусклые зеленые глаза, лишенные всякого выражения. Что же все-таки скажет Кеннет? И он возмущен тем, что Эндрю не был на похоронах?

После долгого безмолвия он услышал голоса, доносившиеся из спальни. Очевидно, речь шла о нем, и разговор вела Мириам. Эндрю напряг слух, но не мог расслышать отдельных слов. Наконец, измученный душой и телом, он впал в глубокий сон.

Он все еще дремал, когда услышал, что Мириам раздвигает шторы. Какой-то миг он не мог понять, где он, но потом все происшедшее разом воскресло в его памяти.

— Вставай, уже семь часов.

— Извини, Мириам.

— Ты должен поспеть в школу.

Эндрю пытался протестовать. У него ведь нет чистой одежды, учебники на Каледон-стрит, он даже не знает, где ему приклонять голову.

— Вставай, лежебока! Я буду готовить завтрак, а ты пока приведи себя в порядок. Потом заезжай домой — напомни, чтобы я дала тебе денег на автобус, — переоденься и возьми учебники. Джеймс будет на работе, так что ты в безопасности. Когда Кеннет проснется, он привезет остальные твои вещи.

— Мириам!

— Все улажено. Я присмотрю за тобой. А ну, вылезай из кровати!

Он едва не рыдал, идя в ванную. Наконец-то у него есть дом. Он будет жить в Уолмер-Эстейт, вдали от Джеймса и Питера. И Броертджи и Амааи. Бму будет не хватать только Дэнни. И ма.

Сквозь окошко в ванной пробивались яркие солнечные лучи.

 

Глава шестнадцатая

Руфь принимала душ, когда к ней пришли двое из полиции. Она как раз думала об Эндрю, боялась, как бы он не натворил глупостей. Она знала, что к нему уже несколько раз являлась полиция, и положение все более и более осложнялось. Иногда, особенно в последнее время, он вел себя как-то непонятно. Подолгу раздумывал, молчал и только прокручивал — одну за другой — пластинки. И слишком много курил. Что, если бы ее родители проведали о них двоих? Кошмар! Слава богу, что они далеко отсюда — в Трансваале. В последний раз отец прислал ей наспех нацарапанную открытку после событий в Шарпевиле; он ходит вооруженный и учит ее мать стрельбе. Эти туземцы все наглеют и наглеют. Будь осторожна, моя дорогая, и не доверяй небелым. Все они одним миром мазаны — все-все! А она готова пожертвовать всем, что у нее есть, ради цветного мужчины. Готова даже пожертвовать своими родителями. По правде говоря, они никогда ее не понимали. В сущности, она сама себя не понимала. Может быть, это к лучшему, что она приехала в Кейптаун, чтобы изучать театральное искусство и заодно вырваться из удушливой атмосферы родного городка. Впрочем, родители всегда ее баловали — ведь она единственная дочь биржевого маклера Джеймса В. Тэлбота, который ей ни в чем не отказывал и даже разрешил, несмотря на свои страхи и опасения, учиться в Кейптаунском университете… Она открутила крап с горячей водой, подставляя под пляшущие струи свои плечи и небольшие, налитые груди… Только бы пришел Эндрю! Ей нравится смотреть, как он слушает пластинки. Нравится его прическа, его полные губы, квадратный подбородок и выгиб его шеи. Затрещал звонок. Должно быть, Эндрю? Она поспешно вытерлась, даже не выключила воду.

— Иду, дорогой.

Звонок задребезжал снова.

— Не будь таким нетерпеливым! — весело воскликнула она.

Руфь накинула халат, сунула ноги в туфли и быстро протерла полотенцем свои черные волосы. Потом радостно засеменила к двери, собираясь распахнуть ее рывком — так, чтобы захватить его врасплох.

— Вы мисс Руфь Тэлбот?

— Да, — ответила она, разглядывая двоих незнакомцев.

— Мы хотим поговорить с вами.

— О чем?

— Я сержант из политического отделения.

— О! — вырвалось у нее. Голова внезапно закружилась. Она стояла растерянная, не зная, что предпринять.

— Можно войти?

— Да, конечно.

Она сделала шаг в сторону, и агенты вошли, шаря глазами по комнате. Ее очень смущало, что на ней нет ничего, кроме халата.

— Извините меня.

— Куда вы?

— Переодеться.

— Идите, — разрешил агент, оглядывая ее подозрительно.

Она вернулась, одергивая юбку, и забросила мокрые волосы за плечи.

— Мисс Тэлбот, вы учитесь в университете?

— Да.

— Но родом вы не из Кейптауна?

— Нет. Из Трансвааля.

— Веренигинг?

— Да.

— Это очень далеко.

— Ну и что?

— Мы должны вас оберегать.

— Разве я нуждаюсь в защите?

— Полагаем, что да. Времена сейчас беспокойные.

А ваши родители знают?

— О чем?

— Об Эндрю Дрейере.

Она снова ощутила слабость и испугалась, как бы ее не выдало лицо. Необходимо взять себя в руки. Это крайне важно. Взять себя в руки. Ведь еще не ясно, много ли им известно. Тем временем другой полицейский просматривал ее книги.

— К чему вы заговорили о мистере Дрейере?

— Вы с ним знакомы?

— Видела его в университете.

— Вы — как бы это сказать? — довольно близкие друзья.

— Я с ним несколько раз разговаривала в университетском дворе.

— И ничего больше?

— Не понимаю, на что вы намекаете.

— Разве вы не больше, чем просто друзья?

— Я протестую против такого вопроса.

— Бесполезно, мисс Тэлбот. Вы, конечно, слышали, что есть такой закон — «О борьбе с безнравственностью».

— Допустим, слышала.

— Шесть месяцев тюрьмы — дело нешуточное.

— Если вам нечего больше сказать, прошу вас, оставьте меня.

— Мы как раз связываемся с вашими родителями.

— О! — сказала она, снова чувствуя легкое головокружение.

— Где он сейчас?

— Кто?

— Эндрю Дрейер.

— Не знаю.

— В самом деле?

Она отмалчивалась и вдруг вспомнила, что вот-вот должен подоспеть Эндрю.

— Я же сказала: не знаю. Пожалуйста, уходите.

Она напряженно вслушивалась в каждый малейший шорох на лестнице. Второй агент нырнул в кухню.

— Вам известно, что ваш друг — бунтовщик?

— Это не мое дело.

— Что он связан с ПАК и Конгрессом?

— Ну?

— Неужели вы заодно с нарушителями закона? Со смутьянами? С людьми, которые сочувствуют коммунистам?

— Зачем вы мне все это говорите?

— Потому что хотим вам помочь.

— Пожалуйста, оставьте меня. Мне нечего вам сказать.

— Ну что ж, мисс Тэлбот! Очевидно, вы не хотите сотрудничать с нами. Как бы вам не пришлось пожалеть об этом!

— Пожалуйста, уходите.

Они ушли, и она боялась, как бы они не столкнулись с Эндрю на лестнице. Она подошла к стеклянной двери и увидела, как они сели в машину и уехали. Тогда она зарылась лицом в подушки, лежавшие на кушетке, и тихо заплакала. А вода все еще лилась из душа.

О, боже! Надо предупредить Энди. Позвонить ему. Нет, это опасно. Ходят слухи, будто телефонные разговоры подслушивают. Лучше поехать самой в Грасси-Парк… Она снова стала тереть волосы полотенцем, чтобы они поскорее высохли. Потом надела свою мохнатую куртку. Ах, черт, куда запропастились ключи от машины? Так она и не завернула этот проклятый душ!.. Неужели им известно все? А если не все, то что именно? О том, что ее родители в Веренигинге, они, во всяком случае, знают. Надо предостеречь Энди. Она набросала несколько строк и вложила записку в конверт вместе с запасным ключом. Вторую записку приколола к двери. Потом сбежала по лестнице и бросила письмо в свой почтовый ящик. Дойдя до стоянки, она оглянулась по сторонам, чтобы удостовериться, все ли спокойно. Она была слишком взволнована, чтобы заметить, на какой машине приезжали агенты особого отделения. Что, если они будут следить за ней? Она открыла дверцу своего «остина» и забралась на сиденье. Руфь правила уверенной рукой, то и дело поглядывая в зеркальце, нет ли за ней «хвоста». Должно быть, они все же приходили за Энди. Давно уже его выслеживают. Странно, что его еще не уволили из школы, но он всегда уверял, что это только вопрос времени. А ведь можно было позвонить Эйбу, мелькнуло у нее в голове, и сказать, чтобы он связался с Энди. Нет, это слишком долгая история. Она свернула с пустынной Клип-роуд на Лэйк-роуд и остановила машину возле дома миссис Каролиссен.

На звонок вышел Элдред. Мальчик ей понравился. Красивый, интеллигентный и очень приветливый. Энди как-то сказал, что он единственный милый человек во всей этой каролиссенской семейке.

— Хелло, Элдред. Как сегодня прошли соревнования?

— Ничего, спасибо.

— А ты как выступал?

— Терпимо.

— Мистер Дрейер дома?

— Нет.

Лицо у нее вытянулось. Где же его искать, если он даже домой не заходил?

— Он так и не возвращался?

— Был, но потом опять ушел.

— А ты не знаешь, куда он мог пойти?

— Даже не представляю себе.

— Элдред! — услышала она голос миссис Каролиссен. — Кто там стоит у двери?

— Мисс Тэлбот.

Миссис Каролиссен торопливо прошла по коридору.

— А, это вы? Заходите. — В ее голосе слышался холодный звон металла. Руфь вошла в прихожую и села. Мокрые волосы словно приклеились к шее.

— Добрый вечер, миссис Каролиссен. Я надеялась застать Энди.

— К сожалению, его нет дома.

— Ах, как неудачно! Я должна его видеть поскорее…

— По-моему, вам лучше бы его совсем не видеть.

— Я вас чем-то обидела? Извините. Если вам неприятно мое присутствие, я могу сюда не показываться

— Я должна заботиться о приличиях в своем доме.

— Надеюсь, вам не досаждает мое присутствие?

— Нет. Я только не хочу неприятностей.

— А что, у Энди неприятности?

— За ним приходили полицейские агенты.

— Они и у меня были. Я приехала предостеречь его.

— Я не могу позволить, чтобы здесь творились такие вещи.

Появился Элдред; он встал в дверях, прислушиваясь.

— Но Энди не сделал ничего дурного.

— Вы не должны быть вместе — это запрещено законом.

— Но ведь мы любим друг друга, миссис Каролиссен.

— Не я издавала этот закон.

— Разве вы не видите, что он единственный, кто мне дорог?

— Он же цветной.

— А что это меняет?

— Послушайте. У меня муж и пятеро детей, и я не могу допустить, чтобы вокруг моего дома шныряла полиция. Я должна заботиться о семье. И не желаю никаких скандалов. У моего мужа хорошая работа, и он старшина в нашем приходе. А все мои дети пока еще учатся в школе.

— Ты говоришь вздор, мама! — сердито оборвал ее Элдред.

— Кто тебя спрашивает? Отправляйся к себе в комнату!

— Но это ведь глупость!

— Сейчас же отправляйся к себе в комнату. Я пожалуюсь на тебя отцу.

Элдред закусил губу и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

— Какой грубиян! И чему их только учат в стеенбергской школе! Нет, мисс Тэлбот, это уже вопрос решенный. Я поговорила с мужем, и он со мной согласен: мистер Д. должен съехать.

— Куда же ему деваться?

— Он человек холостой, учитель. Неплохо зарабатывает и сумеет подыскать себе новую квартиру. У него, кажется, есть сестра где-то в Уолмер-Эстейт?

— Но ведь он же не сделал ничего дурного?

— Я не могу допустить, чтобы вокруг моего дома рыскала полиция.

— Вы считаете нашу любовь безнравственной?

— Она противозаконна.

— Неужели вы никогда не любили сами?

— Я должна подумать о своих детях.

— Миссис Каролиссен, вы должны нам помочь. Вернее, вы должны помочь Энди.

— Как только он вернется, ему придется сразу же освободить комнату. А до того времени Винсент и Поль упакуют его вещи. Элдреда я не могу ни о чем просить.

— Что, если он угодит в тюрьму?

— Это не мое дело. Он взрослый человек. А я не могу допустить таких вещей в своем доме.

Руфь поняла, что продолжать разговор бесполезно.

— Где же мне найти Энди?

— Не имею ни малейшего понятия. Я предупредила его через Элдреда, чтобы он не возвращался сегодня ночью.

— Значит, сегодня его не будет?

— Надеюсь, нет.

— Ну что ж, спасибо вам, миссис Каролиссен. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Миссис Каролиссен плотно закрыла за собой дверь. Элдред ожидал Руфь возле «остина».

— Проклятая баба — выругался он вгорячах. — Да она же просто дура набитая.

— Она напугана, Элдред. Как и все сейчас.

— Мистер Дрейер сказал, что, если он кому-нибудь будет нужен, пусть позвонят Эйбу… Мистеру Хэнсло, — поправился он.

— Спасибо. Так я и сделаю, когда вернусь домой.

— Желаю удачи.

— И тебе тоже, Элдред. Не будь слишком строг к матери.

— Ох уж мне эта баба!

Она села в машину и поехала обратно по Лэйк-роуд.

 

Глава семнадцатая

Пластинка перестала играть задолго до того, как Эндрю поднялся, чтобы вновь наполнить свой бокал. Все, что случилось в этот день, отодвинулось прочь; на душе у него стало спокойнее и радостней. Жизнь его в доме Мириам и Кеннета шла своим спокойным и неспешным ходом. В саду цвело великое множество цветов: георгины, циннии, флоксы и львиные зевы. Белые, лиловые, оранжевые, огненно-красные. Эндрю как будто был создан для такой жизни, ему очень нравилось здесь, на Найл-стрит. Никто даже не упоминал о матери. Джеймса он видел всего лишь раз, на следующий вечер после переезда к Мириам, когда его сестра, Кеннет и Джеймс долго совещались на кухне. Пока решалось его будущее, Эндрю сидел в пустой комнате с трепещущим сердцем. До него доносился громкий голос сестры, которая говорила за всех троих, и в конце концов Джеймс ушел рассерженный, громко хлопнув дверью. Мириам ничего ему не сказала об этом разговоре, а Кеннета он видел редко, только по воскресеньям. Эндрю старался, чтобы его присутствие было как можно незаметнее; он почти не выходил из своей комнаты, много занимался и читал запоем. Ни на один миг не скучал он по Каледон-стрит, по Джонге, Амааи и Броертджи. Лишь изредка недоставало ему Дэнни. От Мириам он слышал, что Питер уехал из дому.

Каждое утро, по будням, он встречался с Эйбом Хэнсло и Джастином Бейли, своими одноклассниками, на углу Колледж-стрит, и они вместе шагали по Конститьюшн-стрит, мимо домов с высокими верандами, где белые жили бок о бок с цветными, мимо грязных, захудалых индийских лавчонок, пока не сворачивали у многоквартирного дома.

Эйб склонен был к мечтательности, очень способен к языкам и любил хороший слог. Он был помешан на политике. Джастину не хватало его обстоятельности и глубины. Он мог говорить о чем угодно и всегда с горячностью и был на дружеской ноге со всеми учителями: в частных разговорах он с большим удовольствием называл их по имени. Оба они, как небо и земля, отличались от Джонги, Амааи и Броертджи. Эндрю намерен был заглушить всякое воспоминание о трущобах, обо всей этой грязи и бедности. Как-то Мириам рассказала ему, что Эйб и Джастин приходили на Каледон-стрит — выразить свое соболезнование по поводу смерти их матери, и он до сих пор не мог забыть чувства стыда и унижения, которое его тогда охватило. Он был рад, что они его не застали. И все-таки ему хотелось знать, что они тогда чувствовали. Догадывались ли они раньше, в какой трущобе он живет?

Несколько дней он сторонился Эйба и Джастина, но они не изменили своего отношения к нему. И тогда он решил забыть о том, что родился и вырос в Шестом квартале, пусть прошлое покоится в своей гробнице.

Утром, по пути в школу, оба его приятеля обычно говорили о школьных делах, о спорте и политике. Эндрю редко вступал в разговор. Он не мог победить робости, отягощенный сознанием своей мнимой неполноценности.

— А вы знаете, — начинал, например, Джастин. — Я жалею, что я цветной.

— Чепуха! — обрывал его Эйб.

— И что родился в Южной Африке.

— О чем ты говоришь?

— Ну вы же знаете! «Только для белых», «Небелым вход запрещен» — весь этот позор.

— Цветной тот, кто считает себя цветным.

— А я разве считаю?

— Да, поскольку признаешь деление на цветных, белых, африканцев и так далее.

— Но ведь есть же различные расы. Между ними существует разница.

— Она создана искусственно.

— Тогда кто же ты такой, черт побери?

— Южноафриканец.

— Цветной южноафриканец?

— Таких зверей, как цветной южноафриканец или белый южноафриканец, на свете не водится. Есть только южноафриканцы.

Эндрю слушал их спор с восхищением. Общие места, банальности, фразерство! До чего же эти юноши не похожи на Джонгу и Броертджи! Эйб, как он убедился, был очень начитан: Седрик Довер, Говард Фасг, Достоевский, Томас Пэн. Он был членом исполкома Ассоциации современной молодежи, радикальной студенческой организации, и со всех дискуссий и лекций приносил обычно то, что Джастин называл «непереваренными кусочками» политических теорий. Джастин мог спорить только о чем-нибудь прочитанном или услышанном. У него был редкий дар — полное отсутствие оригинальности.

— Вы же знаете, что у нас в Южной Африке китайцев считают белыми, приравнивают их к европейцам.

— А я всегда полагал, что Китай не Европа, так же как Европа не Китай.

— В поездах китайцам разрешают занимать места для белых; их пускают в кино для белых.

— Какая дикая нелепость!

— А нам туда запрещают входить.

— Расовая дискриминация в этой стране направлена в одну сторону. Против цветных, африканцев и индийцев.

— Так ты тоже пользуешься этими понятиями? А я думал, ты признаешь только южноафриканцев.

— Этими расовыми понятиями я пользуюсь лишь для удобства.

— И у тебя хватает духу называть меня расистом?

— Я уже сказал, что все расовые барьеры созданы искусственно.

— Разве ты не хотел бы ходить в кино для белых?

— Я хочу просто ходить в кино.

— В кино для белых?

— Любое кино.

— Но ты учишься в средней школе для цветных?

— Тут у меня нет выбора.

— И поэтому ты принимаешь дискриминацию?

— Нет.

— Ты посещаешь спортивные состязания белых?

— Нет. А ты?

— Иногда.

— Зачем?

— Чтобы научиться чему-нибудь полезному.

— С места на трибуне для цветных?

— Почему бы и нет?

— Ты намерен учиться любой ценой, даже жертвуя своими принципами?

— А разве ты не делаешь того же самого в школе для цветных?

— Это другое дело.

Спор продолжался на школьном дворе, пока звонок не возвещал о начале занятий. Эндрю восхищался упорством Эйба в этих перепалках. В душе он никогда не соглашался с Джастином, хотя и знал, что тот частенько бывает прав. Что-то раздражало его в Джастине. Как и в Херби Соломонсе. Херби притворялся белым и жил в европейском квартале на Мауитин-ро-уд. Он сидел в последнем ряду и редко заговаривал с кем-нибудь, кроме Эйба. Джастин как-то сказал Эндрю по секрету, что все друзья Херби — мнимые белые, которых он сумел убедить, что учится в кейптаунской средней школе. Для этого каждый день после занятий он шел пешком до Оранжцихта и садился в автобус возле этого белого учебного заведения. Эндрю и Джастин открыто его презирали.

Из школы они обычно возвращались не спеша, и всю дорогу Джастин и Эйб спорили между собой. Мириам уже ждала его: спокойно и проворно готовила ему полдник.

Время летело, и вот уже наступил теплый и благодатный ноябрь — месяц, когда начинаются экзамены в университет. Упорный труд и яростная долбежка. Латинские гекзаметры, теорема Пифагора, значение сверхъестественных сил в «Макбете», атомный вес. Он без труда приспособился к новой обстановке. Как все это отличалось от Каледон-стрит! Даже воздух казался здесь чище, а из окна виднелась гладь Столовой бухты и где-то вдалеке остров Роббен.

Эйб часто приглашал его к себе, но он всегда отказывался: не мог побороть свою застенчивость. И все же однажды вечером, в перерыве между занятиями, он прошел по Де-Вааль-драйв, отыскал дом Эйба и после долгих колебаний нажал звонок.

Он был поражен комфортом и роскошью, которые царили в его доме. У Эйба был собственный кабинет — большая, приятно обставленная комната с репродукциями Гогена и Утрильо на стене. В углу стоял проигрыватель с пластинками Бетховена, Моцарта и Сметаны. Как непохоже это было на комнату мальчиков в триста втором! Тут он и услышал «Влтаву» впервые.

— Хорошо у тебя, — сказал он смущенно.

— Да, вроде неплохо.

— До чего ж здесь, наверное, здорово заниматься!

— Кое-как умудряюсь.

— А ты знаешь, Эйб, я все думаю…

— Это хорошо, что ты думаешь.

— Вот вы с Джастином всегда говорите о политике.

— Ну?

— О нищете и угнетении.

— Да.

— А сам ты живешь в такой обстановке.

— Это же неодушевленные вещи.

— Но и они имеют значение.

— Не решающее.

— Только тот может определить их ценность, кто всегда был лишен их.

— Ты считаешь?

— Да. Я вырос в других условиях. В трущобах — если прямо сказать.

— В Шестом квартале?

— Да, в Шестом квартале. На Каледон-стрит. Н испытал на своей шкуре, что такое бедность.

— И что же отсюда следует?

— Бедность разъедает человеческую душу.

— Бедность — не твоя монополия.

— Сможешь ли ты когда-нибудь понять меня, Эйб? Эта грязь и мерзость. Проститутки. Уличные драки. Люди, влачащие жалкое существование, мечтающие только об одном: как бы дотянуть до пятницы, когда выдают зарплату.

— Это я могу понять.

— У меня было трое друзей.

— Да?

— Трое близких друзей: Броертджи, Джонга и Амааи. Джонга уже побывал в исправительном доме.

— Да?

— Извини, если я тебе надоел.

— Ничего подобного, продолжай.

— Они были моими друзьями. У меня не было выбора.

— Ты словно извиняешься.

— Я вел как бы двойную жизнь. Днем занятия кончались, и я возвращался в Шестой квартал.

— Понимаю.

— И ты все еще считаешь меня своим другом?

— Не глупи. Ты только мучаешь себя из-за пустяков. Мне все равно, где ты вырос.

— Я рад этому. А то я боялся, что ты такой же, как Херби.

— А что Херби? Он не может ничего с собой поделать.

— Зачем он притворяется белым?

— Он жертва общественных условий — так же, как и мы с тобой.

— Неужели у него нет своей воли?

— Думаю, мы должны понимать подобных людей. Херби легко пересечь границу, отделяющую белых от цветных. Он светлокожий, и волосы у него о’кей. А это сулит определенные преимущества. Никаких оскорблений. Широкие возможности. Все, что сопутствует божественному праву белой кожи.

— Тогда почему же ты?..

— Слишком много поставлено на карту.

— Для тебя?

— Для всех нас.

— И ты веришь, что всему этому безумию наступит конец?

— Несомненно.

Эндрю ушел от него с чувством удивительной бодрости. Он возвращался домой кружным путем — мимо Зоннеблума — и всю дорогу думал о Гогене и Сметане, политике и друзьях, подобных Эйбу. Шестой квартал, казалось, был где-то далеко, за много миль. Идя по Найл-стрит, он мурлыкал мелодии из «Влтавы».

А потом началась экзаменационная горячка. Зубрежка до трех часов ночи. Ливий, Катулл, Цицерон. «Vivamus mea Lesbia atque amemus»[ «Будем жить, Лесбия, любя яруг друга». — Катулл, 5-е стихотворение. (Перевод С. Шервинского.)]. Бесчисленные чашки крепкого кофе. Сцена убийства из «Макбета». Раскройте значение образа Гэбриела Оука. Натурализм Вордсворта. Воспаленные глаза и усталый, но не сдающийся ум. Закон Бойля, атомная теория Дальтона Аппарат Кипа обеспечивает равномерное поступление газа. Гнетущее безмолвие раннего утра. Пифагорова теорема для острых углов. Вдвое меньше, чем площадь прямоугольника, образованного одной стороной и проекцией на нее другой. Парабола направлена вершиной вниз. Найдите логарифмы числа 1765. Логарифмы. Катулл, дактилические гекзаметры, Дональбайн и Малькольм [Дональбайн и Малькольм — сыновья Дункана, короля шотландского (В. Шекспир, Макбет).]. Слова, слова и слова, пока мозг уже не в состоянии их воспринимать, и тогда Эндрю засыпал за столом.

И вот уже они входят один за другим в экзаменационные комнаты. Экзаменующиеся, пожалуйста, оставляйте учебники за дверью. Фамилии пишите печатными буквами на обложке и пользуйтесь лишь правой страницей тетради. Сейчас девять. В вашем распоряжении три часа — до двенадцати.

Наконец экзамены остаются позади, начинаются долгие декабрьские каникулы, ничегонеделание и ожидание результатов.

 

Глава восемнадцатая

Больше всего Эндрю беспокоило, что с ним будет после объявления результатов. Придется ли ему поступать на работу? Или Кеннет и Мириам позволят ему окончить университет либо колледж? Заветнейшим его желанием было стать учителем. Рисовать драматические коллизии и характеры, обсуждать символику и образность. Служба в учреждениях его отпугивала. Он знал, что цветной клерк — понятие, реально не существующее. Это только благородный эвфемизм, означающий мальчика на посылках, которому выплачивают жалкие гроши за квалифицированный труд. Привычная, однообразная работа. Сидение за столом и выписывание бесконечных счетов и фактур. Мириам ни разу не упомянула о своих планах в отношении его. Он даже не знал, говорила ли она об этом с Кеннетом. Каждый раз, когда он собирался затронуть эту тему, его останавливала непреодолимая робость — так он ничего и не спросил.

Наконец во всей своей пышности наступили праздники. Накануне рождества он остался один, так как Кеннет и Мириам отправились в гости к Аннет. Рождественский обед был неплох: традиционные куры, жареный картофель и тяжелые пудинги. В голубом, словно эмалевом, небе сверкало яркое солнце. А затем наступили эти знойные летние дни перед Новым годом, когда над асфальтовыми мостовыми зыблются волны жары.

Поздно вечером, в канун Нового года, он решил полюбоваться огнями на Эддерли-стрит. Достигнув Теннант-стрит, он почувствовал инстинктивную робость. Никогда еще не подходил он так близко к Каледон-стрит с тех пор, как оставил дом. Ему было ненавистно все окружающее, душу затопили неприятные воспоминания. На тротуарах, обмахиваясь, сидели незнакомые люди; в канавах играли детишки с раздувшимися животами, в сыром переулке что-то лопотал себе под нос заблудший пропойца. Эндрю был чужд всему этому. И не только в тот момент, но и прежде. Он понял, что может смотреть на трущобы со стороны, как турист. Может даже ощущать бесстрастный интерес.

Он так и не пошел, куда собирался, а свернул на Каледон-стрит. Шестой квартал — или Квартал номер шесть — выглядел по-праздничному. Через грязные переулки были протянуты длинные цветные полотнища, рекламирующие самодеятельные труппы. В Новый год они выйдут на улицы. Ряженые африканцы. Веселое кружение сатина, изобилие движения и цвета. Ярко-красные, зеленые, оранжевые и спине костюмы. И потенье, и прыганье, и танцы, и смех — лишь бы забыть о горестях, пережитых в году.

В Новый год всегда стоит нестерпимая духота, даже ночью, и Эндрю вспотел. А пот он ненавидел. В триста втором ему приходилось умываться холодной водой над кухонной раковиной, где споласкивали посуду.

Люди стояли в дверях, переговариваясь приглушенными голосами. Эндрю заметил Амааи. Он сидел в одиночестве перед Бригейд-Холл. На какой-то миг он пожалел, что не отправился на Эддерли-стрит.

— Хелло, Амааи. — Они не виделись девять месяцев.

— Хелло, Эндрю. — Амааи оторвал глаза от американского комикса, который он читал при свете фонаря.

— Как жизнь?

— Ничего.

— А где остальные?

— Поступили в негритянские труппы. Джонга — я «Миссисипские чернокожие», а Броертджи — в «Джаз филадельфийских менестрелей».

— А ты что отстаешь?

— Как всегда, не везет.

— Почему?

— Нет денег на карнавальный костюм.

— А-а.

— Куда ты запропал, Эндрю?

— Я теперь живу в Уолмер-Эстейт.

— Заделался важной птицей.

— Не то чтобы очень.

— Цветной из высшего общества.

— Потому что живу в Уолмер-Эстейт?

— Ты у нас образованный, превзошел все науки. Скоро с нами и знаться не захочешь.

Эндрю передернулся, но промолчал.

— Ты еще учишь латынь?

— Я уже сдал все экзамены.

— Прошел?

— Результаты объявят лишь в январе.

— Уверен, что тебя примут.

— Надеюсь, так.

— Ты чертовски умный парень, хотя и вырос в Шестом квартале.

Эндрю вздрогнул, больно раненный этими словами.

— Не забудь нас, когда станешь профессором.

— Вряд ли я им когда-нибудь стану.

Эндрю жгло ненасытное любопытство; хотелось расспросить о триста втором. Мириам ничего не говорила о семейных делах — только сказала, что Питер уехал из дому.

— А как там мои?

— Кто?

— Дэнни, Питер и Филип.

— А ты разве не знаешь?

— Нет.

— Филип ушел.

— Почему?

— Не знаю. Слышал только, что ушел.

— И где он теперь?

— У твоей сестры.

— У Аннет?

— Кажется, да.

— А как там другие?

— Джеймс подрался с Питером.

— Из-за чего?

— Не знаю.

— Кто тебе сказал?

— Джонга.

— А он от кого знает?

— От своей ма.

— И что же с ним стало?

— Он тоже ушел.

— Куда?

— Понятия не имею.

— Кто же теперь остался?

— Джеймс и Дэнни.

— Только двое?

— Да.

— И кто за ними ухаживает?

— Ваша тетя Элла готовит и убирает.

— Ясно. А как сейчас Джеймс?

— Мы его совсем не видим.

— Он что, не бывает дома?

— Бывает, но редко.

— Вот как.

Эндрю угнетало все услышанное. Он не любил слушать семейные новости, но на этот раз не мог побороть любопытства. Он предпочел бы забыть о семье. Но его душу захлестнули воспоминания.

— Ну что ж, всего!

— Уже уходишь?

— Да.

— А к своим разве не зайдешь?

— Нет.

Он был не прочь повидать Дэнни, но уже одна мысль о том, что ему придется войти в детскую, была для него нестерпима: слишком мучительна память о прошлом!

— До свидания.

— О’кей. Только не строй из себя белого в этом твоем Уолмер-Эстейт; не забудь, откуда ты родом.

Но Эндрю был полон решимости забыть. Он резко повернулся и быстро зашагал вдоль Каледон-стрит. Навстречу ему, по другой стороне улицы, шел Джеймс. По коже пробежали мурашки, снова полился пот. Эндрю шел, глядя прямо перед собой. Джеймс словно не видел его. С бьющимся сердцем Эндрю свернул на Теннант-стрит. На углу Гановер-стрит он вскочил в автобус.

 

Глава девятнадцатая

В этот день, в пять часов, объявляли результаты экзаменов. Эндрю хорошо знал, как это бывает. Вдоль улицы Сент-Джордж вытянется нетерпеливая очередь; каждый называет свой номер и, затаив дыхание, ждет. А потом уже ликует или огорчается, в зависимости от того, что ему скажут… Разрешит ли ему Мириам продолжать учение, если он получит высокий балл? Только получит ли он высокий балл? Всякое может случиться.

Он, Джастин и Эйб ехали в редакцию «Аргуса». Дневная смена уже начала работу, и автобус был на три четверти пуст. Эйб был спокоен и уверен в себе. Джастин явно тревожился, говорил быстро и нервно жестикулировал.

— А вы знаете, что наши номера последние?

Он говорил о системе, при которой экзаменационные работы подписывают номерами, а не фамилиями.

— Ну и что?

— А то, что мы стоим в списке последними.

— Да?

— Потому что мы небелые.

— К чему ты ведешь речь?

— Да так, ни к чему.

— Тогда зачем упоминать об этом?

— Я только думал…

— Что думал?

— Даже в паршивых экзаменах и то дискриминация.

— А ты чего ждал? Ты ведь учился в цветной школе.

— Я об этом не просил.

— Как и я.

Автобус проезжал Касл-Бридж, и Эндрю бросил украдкой нервный взгляд на дом тети Эллы. Дверь была заперта, и шторы опущены. Наверное, тетя Элла стряпает и прибирает в триста втором.

— Что ты будешь делать, если пройдешь, Эйб?

— Поступлю в университет.

— На какое отделение?

— Хочу получить степень бакалавра естественных наук.

— А потом?

— Пойду работать учителем. А что мне еще остается? Что еще остается цветному джентльмену?

— Верно.

— А ты, Джастин?

— Я еще не знаю, выдержал ли я.

— А если провалился?

— Начну все сначала.

— Это будет преотвратно.

— Кто спорит?

— А ты, Эндрю?

Эндрю был в растерянности. Даже не знал, что ответить. Мириам помалкивала, а Кеннета он почти не видел.

— Так что?

— Пока еще ничего не знаю.

— Тебе надо продолжать учебу.

— Я бы и сам хотел, но положение у меня неопределенное.

— Понятно.

Возле ратуши они выпрыгнули из автобуса и протолкались сквозь толпу покупателей и конторщиков к зданию «Аргуса». Кругом, озабоченные, группами стояли сотни учащихся. Очередь огибала все здание и концом выходила на Берг-стрит. Они встали в самый ее хвост.

— Если все мы сдадим, надо будет отпраздновать эго событие.

— Ладно, — равнодушно согласился Эндрю.

— По крайней мере, где-нибудь собраться.

— Где-нибудь собраться, — откликнулся он машинально.

О том, чтобы устроить пирушку у него дома, не могло быть и речи: он никогда не водил туда друзей. Никогда даже не приглашал их к себе: ни на Каледон-стрит, ни в Уолмер-Эстейт. Интересно, что сказала бы Мириам, если бы он позвал к себе Эйба, а может быть, и Джастина?

Пять часов вечера. Двери распахнулись, и очередь, колыхаясь, потекла вперед. Они двигались медленно, шаг за шагом.

— Началось, — сказал Джастин. — Так-то вот. Желаю вам всем удачи.

Юноши уже выходили из дальней двери — одни неестественно веселые, другие мрачные, с вытянутыми лицами. Эндрю вдруг охватило глубокое уныние. Он был одинок, безнадежно одинок в этом людском потоке. Вот так же чувствовал он себя в ту ночь, когда умерла его мать и он стоял с апостоликами. Вот так же чувствовал он себя, шагая по Нэшнл-роуд. Где-то возле Нароу он сел на кучу щебня, сваленного на обочине. Нещадно припекало солнце. Он взглянул на часы — было что-то около трех дня. Его мать как раз, наверное, хоронили в это время. Затем он двинулся дальше — по этой выжженной местности, пустынной и безлюдной. Неужели он обречен на вечное одиночество?

Джастин и Эйб уже стояли перед длинным столом. Эндрю было все равно, как он сдал. Плевать ему на экзамены!

— Номер?

Он смутно различал какую-то женщину по ту сторону стола.

— Номер, пожалуйста.

— Четыре тысячи четыреста шестьдесят, — ответил он безучастно.

Она пробежала пальцем по списку.

— Дрейер? Эндрю Дрейер?

— Да.

— Вы прошли по первому классу, с освобождением от приемных экзаменов.

— Благодарю вас.

Это не укладывалось в его голове. По-прежнему давило чувство одиночества. Неужели у него никогда так и не будет дома, который он мог бы назвать своим? Где все принимали бы его таким, как он есть? Не зависеть от других. От милосердия сестры и ее мужа. Эндрю отошел от стола с намерением удрать от своих приятелей. Вернуться бы к Мириам и выспаться как следует. Только бы не наткнуться на Эйба и Джастина, думал он со страхом.

— Эндрю!

Он невольно остановился. К нему бежал Эйб, охваченный сильным возбуждением.

— Как твои дела?

— О’кей.

— Успешно прошел?

— По первому классу.

— И я тоже. Давай твою лапу.

Он энергично затряс руку Эндрю.

— Думаю, из всей нашей школы лишь мы двое сдали по первому.

— Да? — сказал Эндрю без всякого энтузиазма.

— Неужели это тебя не радует?

— Радует, — ответил он, но в голосе его звучала скука.

К ним подошел Джастин, от его волнения не осталось и следа.

— Ну, я прошел, ребята.

— Молодчина!

— А как вы?

— Оба по первому.

— Здорово!

— Поехали. Надо же порадовать своих этой доброй новостью.

Они впрыгнули в автобус. Эйб был слишком возбужден, чтобы заметить мрачное настроение Эндрю. Он без умолку болтал с Джастином. Эндрю мечтал отделаться от своих однокашников и побыть в одиночестве. Он вдруг вспомнил дождь, который лил в ту ночь, когда умерла мать. Вспомнил эту трогательную группу, распевавшую псалмы на площади Грэнд-Парейд. И дрожащего от холода малыша с белеющими костяшками пальцев. Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… Как его тогда измордовал Джеймс! Перенести такое унижение, да еще в присутствии Дэнни! Когда он вышел в тот день, то тихо закрыл за собой дверь, а по лестнице спускался на цыпочках…

В доме Джастина на Иден-роуд он был молчалив и задумчив. Лишь машинально улыбался, принимая поздравления. Эндрю хотел послушать «Героическую» Бетховена, но Эйб сказал, что ему не до классической музыки.

— А теперь поехали к тебе, Эндрю.

— Нет.

— Почему?

— У меня никого нет дома, — соврал Эндрю.

— Ну кто-нибудь да есть?

— Сестра ушла, а зять на работе.

— В самом деле?

Джастин предложил поехать к Херби Соломонсу. Надо утереть нос этому выскочке, сказал он.

— Им придется нас принять, ведь мы же его школьные товарищи.

— Ну?

— Не выгонит же он нас.

— А он сдал?

— Кажется, я видел его фамилию.

— Разве он не ходил в «Аргус»?

— Что ты? Упаси боже! Это для него унизительно!

— Стало быть, он дома?

— Сейчас мы это узнаем. Пошли.

Херби и впрямь оказался дома. В глубине двора стоял внушительного вида особняк с кирпичным фасадом. К нему вела асфальтированная дорога, начинавшаяся от величественных дубовых ворот. Они нажали звонок, вделанный в начищенную медную дощечку.

— Заходите! — пробормотал Херби, застигнутый врасплох. Он ввел их в просторную, забитую массивной мебелью гостиную и пригласил сесть.

— Ты уже знаешь результаты?

— Да. Я им звонил по телефону. А как ты?

— Прошел по первому классу.

— Поздравляю. А ты, Джастин?

— Кое-как сдал.

Эндрю чувствовал себя не в своей тарелке. Его угнетала роскошная обстановка. Ковер во весь пол, глубокие оконные ниши.

— Эндрю тоже получил первый.

— Поздравляю. Я вас должен познакомить со своей матерью.

У Эндрю было лишь одно желание — очутиться дома. Отоспаться как следует. Отделаться от назойливых воспоминаний о Шестом квартале, и Джонге, и Броертджи. Лицо его пылало, как тогда, от пощечины Джеймса, и его опять мутило от тошнотворного запаха крови… Эта проклятая лгунья — миссис Хайдеманн! Пахнет вином и гнилыми зубами, а еще лезет обниматься.

— Это моя мама.

Херби представил им крикливо одетую пожилую женщину с крашеными, огненно-рыжими волосами.

— Это Эйб, ма. Он сдал по первому классу.

— О, поздравляю. Я должна его поцеловать.

Она захихикала, как девочка, запечатлевая влажный поцелуй на щеке Эйба.

— А это Джастин. Он сдал без отличия — как и я.

Она поцеловала и его.

Эндрю боялся, что взорвется, если только она притронется к нему. Как в тот день, с миссис Хайдеманн. Оттолкнет ее, закричит или выругается. Выкинет что-нибудь такое. По спине забегали мурашки.

— А это Эндрю. Он тоже прошел по первому.

— Поздравляю, Эндрю.

Он холодно кивнул, исключая всякую фамильярность. Должно быть, она заметила его враждебность, потому что даже не сделала попытки подойти к нему.

— Ну что ж, думаю, все вы заслужили угощение… А Херби на следующей неделе уезжает в Англию.

Поздно вечером он расстался с Эйбом и Джастином и уныло побрел по Найл-стрит. В жизни не ощущал он себя таким одиноким и отверженным, полным беспричинной ненависти. До чего же гнусна эта баба, притворяющаяся белой! И этот ухмыляющийся идиот, ее сын. Хорош гусь, удирает в Англию!.. Он избавил ее от неловкости — не дал себя поцеловать…

В доме было темно, когда Эндрю вошел через черный ход. Едва очутившись в своей комнате, он с облегчением бросился на кровать.

 

Глава двадцатая

Музыка давно уже смолкла, а Эндрю все еще лежал неподвижно на кушетке. Бокал его был пуст… Шестой квартал, Джонга, Амааи, Броертджи. Вкус крови во рту, после того как его ударил Джеймс. Теплые дни, когда он поселился у Мириам и Кеннета. Бесконечные споры между Эйбом и Джастином… Ей-богу, он выкинул бы какую-нибудь отчаянную штуку, посмей только миссис Соломоне его поцеловать. Хорош гусь этот ее сынок, удирающий в Англию… Какое прошлое! Какое мерзкое прошлое!.. Долгое время он лежал не шевелясь, слушая тихое шуршание занавесок, колеблемых ветром со Столовой горы. О, если бы жизнь всегда была такой! Музыка, полутьма и Руфь… Вдали от мира, где сжигают пропуска, бунтуют и избивают дубинками. Шарпевиль и Ланга. Разносчик, потерявший свой ботинок. Забавно, как он труси́л весь в крови. И резкий запах мочи в туалете. Попались, как крысы в ловушку! И потом эта драка в автобусе. Хотелось бы знать, поймали они этого юнца, который просил паршивую сигарету и приставал к пассажирам.

Он услышал знакомые шаги на лестнице. Руфь? Да, это она. Он узнал ее по стремительной нервной походке. Щелкнул замок, и комнату затопил свет. Она стояла на пороге, растерянная, затем бросилась в его объятия. Он помогал ей снять куртку, а она тихо всхлипывала.

— Что с тобой, Руфь?

— Я так рада тебя видеть, Энди.

— Я цел и невредим, дорогая.

— О, я так рада.

Ее губы жадно искали его рот, и они долго целовались, стоя в прихожей. Губы у нее были теплые и влажные.

— О, Энди!

— Успокойся, дорогая. Со мной все в порядке.

— Я так счастлива, не могу тебе даже передать.

— Хочешь вина?

Она уселась в кресло, а он налил ей джина, разбавил его тонизирующим и снова наполнил свой бокал бренди.

— Я так переволновалась, милый.

— Подожди, не рассказывай. Сперва выпей свой джин.

— Мне кажется, я совершенно спокойна.

— Тогда говори.

— Сюда приходили два агента.

— Зачем?

— Спрашивали о тебе.

— Какие они на вид?

— Тот, что задавал вопросы, средних лет, с рыжеватыми усами.

— Это Блигенхаут.

— Ты его знаешь?

— Да. Он заходил ко мне в четверг утром.

— Похоже, что ему известно о нас все.

— Меня это не удивило бы.

— Они пригрозили, что сообщат моим родителям.

— Это уже неприятно!

— Я не поеду домой, Энди.

— Не тревожься, дорогая. Потом все обдумаем. А пока послушаем музыку.

— Если ты так хочешь…

— Я слушал Сметану.

_ Да, — сказала она, все еще не успокоенная.

Он вложил «Влтаву» в конверт и стал внимательно просматривать пластинки.

— А я была у тебя в Грасси-Парк.

— Ну?

— Говорила с твоей противной хозяйкой.

— Да? — улыбнулся он.

— Она хочет, чтобы ты немедленно съехал.

— Ради бога, не волнуйся. Я с ней как-нибудь договорюсь.

— Куда же ты денешься?

— С миссис Каролиссен я справлюсь сам.

— Но, Энди…

— Кого бы ты хотела послушать? Бриттена, Перселла[Перселл Генри (ок. 1658–1695) — английский композитор.] или Рахманинова?

— Все, что тебе угодно.

— Концерт номер два для фортепьяно?

— Мне все равно.

Он поставил пластинку Рахманинова и немного убавил громкость. В первую тему ввели восемь прекрасных величественных аккордов.

— А я тут предавался оргии сентиментальных воспоминаний.

— Да? — сказала она, все еще нервничая.

— Ложись возле меня. И я, как Энобарб[Домиций Энобарб — персонаж из трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра».], расскажу тебе обо всем.

Он выключил свет, и они легли рядом в темноте. Горный ветерок тихо струил занавеску. Музыка перешла в длинную, плавно текущую мелодию, которую исполняли струнные и духовые инструменты.

— Я так много передумал, пока ожидал тебя.

Она прильнула к нему, и он обвил ее руками.

— О своем детстве и юности, когда я жил в Шестом квартале. О смерти моей матери. В ту ночь я убежал из дому и несколько дней бродил по Нэшнл-роуд, потому что чувствовал себя виноватым. Раскаяние. Полное одиночество.

Музыка убыстрила темп; фортепьяно постепенно замолкло, и струны намекнули на новую тему.

— Потом я поселился у своей сестры в Уолмер-Эстейт. Сад Мириам был полон цинний и флоксов. Изумительные цветы. Красные, голубые.

Эндрю чувствовал совсем рядом ее дыхание. Он нежно погладил ее шею.

— И вот я уже был в выпускном классе средней школы и каждое утро вместе с Эйбом и Джастином ходил по Конститьюшн-стрит.

Ее груди напряглись. Струны возвратились к первой теме концерта, послышались глухие удары клавишей.

— И когда я узнал результаты экзаменов, я вдруг ощутил себя как никогда одиноким. Оторванным от всех людей. То же чувство было у меня на Грэнд-Парейд, когда мальчик предложил мне молитвенник. В тот вечер, когда умерла моя мать, я стоял под дождем и слушал молитву апостоликов.

Началась изумительная вторая часть концерта. Дыхание девушки стало частым и прерывистым.

— Руфь?

— Да, Энди?

— Пожалуйста, Руфь.

— Хорошо.

Она прижималась к нему все тесней, и вдруг его захватила страсть. Он крепко сжал ее в своих объятиях. Почему-то ему снова вспомнилась жизнь у Мириам. И малыши с молитвенниками. И Рахманинов. «Влтава»? Нет, Рахманинов. Рапсодия, ноктюрн. Длинная кода. Прекрасная. Удивительно прекрасная. До слез.

Потом они долго еще лежали, обнявшись, и слушали последнюю часть. Музыка снова победно утверждала вторую тему. Затем под мощные звуки рояля грянул весь оркестр. Концерт кончился затихающим диалогом между солистом и оркестром. В комнате воцарилось безмолвие робеющей страсти.

— Руфь?

— Да, Энди.

— Мы совершили поступок, недостойный европейцев.

— Где-то я читала о подобном.

— Да. Я и моя белая леди совершили поступок, недостойный европейцев.

— А все-таки я тебя люблю.

— Ия тебя тоже.

— Мне нет дела ни до полиции, ни до семьи, ни до того, что подумают люди, — я только хочу быть с тобой.

— Это Южная Африка, дорогая.

— Ну и пусть.

Она тихо плакала в его объятиях. Прошло много времени, прежде чем он встал и поправил одежду.

— Хочешь еще джина? — спросил он, включая свет.

— Я и первого бокала не выпила.

— А я налью себе бренди на дорожку и пойду.

— Ты непременно должен уйти, Энди?

— Не могу же я спать здесь!

— Почему?

— С белой леди? Это было бы совсем не по-южноафрикански. — Он кисло усмехнулся.

— Куда же ты пойдешь?

— Думаю заглянуть к своей сестре Мириам. Мы не виделись два года — с тех нор, как я поссорился с ее мужем.

— 11о ведь она тебя не ждет.

— Не беспокойся, я как-нибудь устроюсь.

— Тебя не задержат?

— Все будет в ажуре.

— Но автобусы сейчас уже не ходят.

— Ничего, кто-нибудь подвезет.

— Возьми мою машину.

— А как же ты?

— Поеду в университет на автобусе.

— Когда мы теперь увидимся?

— Я буду свободна завтра с трех до четырех.

— Подождать тебя в библиотеке?

— Хорошо, Энди. Ключи в кармане моей куртки.

— Ладно.

Он проглотил бренди одним залпом и простился.

— До свидания, Энди.

— До свидания, Руфь.

Эндрю быстро сбежал по лестнице, подошел к стоянке и завел «остин». Когда он отъезжал, ему показалось, будто в машине, стоявшей на другой стороне улицы, сидит Блигенхаут.

Перевод Т. Редько

 

Вторник, 29 марта 1960 года

Жилищное и промышленное строительство в Кейптауне почти полностью остановлено. Уголь, молоко и газеты доставляются нерегулярно и с опозданием. Покупатели вынуждены получать молоко непосредственно на складе. Хлеба не хватает. Число служащих в отелях и гаражах значительно сократилось. В доках Дункана скопилось множество судов. В магазинах Ланги продукты раскуплены подчистую — все до последнего мешка маиса, до последней буханки хлеба; положение с продовольствием в локации отчаянное. Свыше двух тысяч африканцев спешно возвращаются в Транскей. Как утверждают официальные источники, агитаторы якобы ходят по предприятиям и стройкам, по лавкам и домам жителей локации и угрожают суровой расправой, если они не прекратят работу.

 

Глава первая

Около двух часов Эндрю подъехал к дому Мириам. Свет во всех комнатах был погашен, и шторы на окнах плотно задернуты. Эндрю обрадовался, не обнаружив машины Кеннета на ее обычном месте у проволочной изгороди — ему так не хотелось нового скандала. Он поставил машину Руфи за углом и вернулся к парадному. Нажал кнопку звонка, и в памяти воскрес тот далекий вечер, когда он вот так же звонил в эту дверь. Сейчас никто не отзывается на его звонок, хотя он разносится по всему дому. Может быть, Мириам куда-нибудь ушла, но это маловероятно. Он стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. Над бухтой плыл узенький прозрачный серп луны, окруженный косматыми облаками. Он снова нажал кнопку, и ему показалось, что на этот раз за дверью послышались шаги… Как давно это было! Тринадцать лет назад. День похорон матери. Теплый вечер, пришедший на смену ветрам и дождю. Над Столовой бухтой — желтая вангоговская луна. Пронизанные желтым светом сумерки в марте 1947 года. Воздух насыщен электричеством. Да, давно это было… Он решил позвонить еще раз. В прихожей вспыхнул свет.

— Кто там? — спросила Мириам каким-то странным голосом.

— Это я, Эндрю.

— Кто?

— Эндрю, твой брат.

— А-а… — Последовала длинная пауза, затем он услышал, как поворачивается в скважине ключ, и дверь слегка приоткрылась. — Входи, Эндрю!

— Мириам!

Он поразился происшедшей в ней перемене. Кожа на лице поблекла и сделалась прозрачной, как пергамент, под глазами набухли мешки. Теперь она казалась более хрупкой, чем прежде, и обнаруживала удивительное сходство с матерью, чего никогда раньше Эндрю не замечал.

— Да, Мириам, это я.

Она отчужденно взглянула на него и скривила губы. Потом неожиданно смягчилась и, стараясь не смотреть в его сторону, спросила:

— Что тебе здесь нужно в такой поздний час?

— Я ищу, где бы переночевать.

— А ты не можешь пойти к кому-нибудь еще?

— Я вернулся к тебе.

— Это связано с политикой?

— В какой-то степени да.

— Я так и думала.

Она тяжело опустилась на стул, не предложив ему сесть. Эндрю догадался, что в доме творится неладное. Два часа ночи, а Мириам еще не ложилась. Что-то стряслось. Что-то очень серьезное.

— Послушай, Мириам!

— Да, Эндрю.

— Что-нибудь случилось?

— Я устала.

— Извини, что я тебя побеспокоил.

— Ты тут ни при чем. В последнее время я чувствую себя совсем разбитой. Все меня угнетает, все. Что-то болит у меня вот здесь. Внутри. Глубоко под кожей.

— Из-за Кеннета?

— Нет, не из-за Кеннета. — Он знал, что она говорит неправду. — Нет, нет, с чего ты взял?

Ее слова не убедили Эндрю.

— Мириам, можно переночевать здесь? Может быть, мне придется пожить у тебя несколько дней.

Он нервно рассмеялся, но она никак не отреагировала на его смех.

— Не знаю. Право, не знаю. Зачем тебе понадобилось идти сюда?

— Ну, так случилось, что я вынужден был куда-то идти, а ты мне как-никак сестра.

— В самом деле? Ты все еще считаешь меня сестрой, хотя мы не виделись два года?

— Я не приходил сюда из-за твоего мужа.

— Из-за Кеннета?

— Да, из-за Кеннета.

— Да, из-за Кеннета, — повторила она шепотом.

— Он сейчас на работе?

— Не знаю.

— Но в конце концов ты обязана знать.

— Я не знаю, и меня это не интересует.

— Мириам, тут что-то неладное.

— Ничего неладного.

— Скажи мне, в чем дело. Может быть, я тебе помогу.

— Я сварю кофе.

Она медленно встала, держась за край стола, и, с трудом переставляя ноги, направилась к плите.

— Прости, если я разбудил тебя.

— Ты меня не разбудил. В это время я обычно еще не сплю.

— Ждешь Кеннета?

— Просто жду.

— Он плохо к тебе относится?

— Кто?

— Кеннет.

— Нет, что ты!

Эндрю обратил внимание на то, что в кухне не так чисто, как бывало прежде. Грязные чашки были сложены в мойке, календарь на стене висел косо, и на всем лежала печать неряшливости и беспорядка.

— Но ведь должна же быть какая-нибудь причина.

Мириам разливала кофе, и он не мог с уверенностью сказать, что она его слушает. Он встал, чтобы достать с верхней полки сахар и ложечки. За кофе они не обмолвились ни словом.

— Ничего, если я останусь?

— Право, не знаю.

— Мириам, ты боишься Кеннета!

— Просто боюсь.

Он вспомнил, как ушел из этого дома два года назад. Налитые кровью глаза Кеннета, и непреодолимое желание схватить его за горло и задушить, прикончить негодяя на месте. Жаль, что он тогда не сделал этого.

— Как он сейчас?

Впервые за все время она посмотрела на Эндрю в упор; губы ее дрожали.

— В доме ад, Эндрю, сущий ад. Кеннет непрерывно пьет.

— Я знаю. Два года назад, когда я ушел от вас, он только начинал.

— Да, но он пьет все сильнее и сильнее. Вместе с Джеймсом.

— Неужели?

— Они неплохо спелись.

Эндрю вспомнил, как Джеймс исподволь науськивал на него Кеннета. Дрянь! Его и сейчас жгла обида при одном воспоминании о том, как избил его брат в день смерти матери.

— Каждый день сидят в этих дешевых барах для белых. На уме у них только вино да женщины.

— А где он сейчас?

— Должен быть на работе. Он по-прежнему работает водителем автобуса.

— Я спрашиваю о Джеймсе, не о Кеннете.

— Джеймс разошелся с женой. Живет где-то около Обсерватории.

— Выдает себя за белого?

— Да.

— И по-прежнему ходит сюда?

— Почти каждый вечер. Они все время пьянствуют вместе. В барах, здесь, там, всюду. Я не могу дольше терпеть. Все это у меня в печенках сидит, Эндрю, вот здесь.

— Мне очень больно за тебя, Мириам.

Она плакала тихо, как-то устало и монотонно.

— По-настоящему всерьез это началось в июне прошлого года.

— Так. И что же?

— Я видела, что он много пьет, но тогда было иначе.

— Продолжай.

— Однажды я пошла к Дэниелю.

— Как он поживает?

— Женился. Ты ведь знаешь об этом?

— Нет, я не знал.

— Живет на Кембридж-стрит, возле Зоннеблума. Он сектант. Читает молитвы на улицах в Шестом квартале и на Грэнд-Парейд.

Эндрю содрогнулся от нахлынувших воспоминаний.

— Так вот, я пошла к Дэниелю. Его не оказалось дома, и я быстро вернулась. На улице стояла машина Кеннета. Это показалось мне странным, поскольку он должен был работать в вечернюю смену. Я открыла дверь и включила в прихожей свет. Затем прошла в спальню.

— И что же?

— Он был в постели. И не один!

Мириам продолжала беззвучно рыдать, по щекам у нее катились слезы.

— Тебе не нужно было рассказывать мне все это.

— Он был с белой девицей. С проституткой. Не старше шестнадцати лет.

— Не надо, не рассказывай дальше.

— На ней не было ничего, кроме густого слоя румян.

— Ну ладно, Мириам, хватит.

Она старалась успокоиться. Эндрю поспешил перевести разговор на другую тему.

— Налей мне, пожалуйста, еще кофе.

— Надо его снова подогреть.

— Не беспокойся, пожалуйста.

— Я сейчас подварю немного кофе. Часа в три-четыре должен вернуться Кеннет. Если, конечно, он пожелает прийти домой.

— Где теперь Питер?

— Этого никто не знает.

— А что, Филип все еще живет у Аннет?

— Да.

— Итак, семья распалась.

Мириам зажгла горелку и, не глядя на брата, продолжала:

— Эндрю!

— Да?

— Я боюсь, что Кеннет застанет тебя здесь.

— Не бойся.

— Но ведь ты знаешь, каким он может быть.

— Я думаю, что сумею с ним справиться.

— Но разве нельзя обойтись без лишних неприятностей? Ради меня.

— Поручи его моим заботам. Мне очень хотелось бы поговорить с зятем.

— Ты думаешь, обойдется?

— Конечно, дорогая. Выпьем еще кофейку, и я лягу.

Мириам была как на иголках, она вскакивала при каждом скрипе калитки. Наконец Эндрю была приготовлена постель в комнате, где он жил два года назад.

— Большое спасибо, Мириам. Ты тоже сосни.

— Когда тебя разбудить?

— Не слишком рано. Мне завтра не надо в школу.

— Хорошо, Эндрю. Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Он перешагнул порог комнаты, и на него повеяло приятным ароматом знакомых вещей.

 

Глава вторая

Эндрю огляделся по сторонам. В комнате почти все оставалось по-прежнему. Его книги были все так же аккуратно сложены на столе. Брестед[Брестед Джеймс (1865–1935) — американским востоковед, археолог и историк.], Бредли[Бредли Эндрю (1851–1935) — английский литературовед, исследователь творчества Шекспира.], Арнольд[Арнольд Мэтью (1822–1888) — английский поэт и критик.], «Аналитическая геометрия» «Пони, учебник староанглийского языка, «Философская теория государства». Книги покрылись слоем пыли, но лежали все в том же порядке. Он снял с полки Бозанке[Бозанке Бернард (1848–1923) — английский философ-гегельянец, автор «Философской теории государства» (1899).].

«Концепция подлинной воли». Воля, которая проявляет себя самое, есть подлинная воля. Высшая воля в работах Гоббса и Локка. Общая воля в работах Руссо в противовес воле индивидуумов. Каким туманным и нереальным казалось все это теперь! Он медленно водворил книгу на место. Рядом со стопкой книг лежали пластинки, покоробленные и поцарапанные. На самом верху — Сметана с надписью на футляре: «Эндрю от Эйба в день окончания школы». Он выдвинул ящик, и в лицо ему ударил запах плесени. Старые университетские экзаменационные ведомости, регистрационные карточки, членские билеты Ассоциации современной молодежи, библиотечные абонементы. Он вынул из конверта пожелтевший лист бумаги. Это было первое письмо, полученное от директора после того, как Эндрю присвоили диплом с отличием.

Черт возьми, если бы не Альтман, ему бы ни за что не удалось продолжать учебу. Эндрю лег на кровать и принялся перечитывать листок, исписанный старомодным почерком. Да, если бы не Альтман, жизнь его могла сложиться совсем по-иному. Это произошло спустя неделю после того, как он разговаривал с Мириам о своем будущем. Он и сейчас отчетливо помнит то утро, когда он чуть не сбил с ног миссис Соломоне, эту смешную старую потаскуху.

Он вспомнил, какие чувства обуревали его в тот вечер, после того как он расстался с Эйбом и Джастином. Он провел тревожную ночь, заснул лишь под утро и проснулся поздно, когда вся комната была залита ярким солнечным светом. Он немного оправился от потрясения, которое пережил накануне, но тревога за будущее все еще терзала его. Разрешит ли ему Мириам поступить в университет? Кто будет платить за его обучение? Он понимал, что дальше откладывать разговор нельзя. Когда она позвала его завтракать, он все еще находился в ванной, а когда он пришел в кухню, ее уже не было — она ушла к себе. Он завтракал в одиночестве. Интересно, она уже знает результаты? Может быть, прочитала о его успехах в утренней газете? На кухонном столе лежал свежий номер «Кейп тайме», к которому, по-видимому, никто еще не прикасался. Скорее всего, Мириам сейчас в саду. Он доел яичницу с беконом, вышел в залитый солнцем сад и опустился на каменный барьер. Мириам в панаме и темных очках возилась с цветами — поливала и пересаживала георгины, циннии, флоксы, львиные зевы. Эндрю равнодушно взирал на прохожих, спешивших к автобусной остановке на Сэр Лоури-роуд, чтобы вовремя попасть на работу.

— Ну, Мириам, результаты объявлены.

— В самом деле! — воскликнула она, выпрямляясь. — И каковы же твои успехи?

— Я прошел по первому классу и освобожден от вступительных экзаменов.

— Это хорошо, очень хорошо, — сказала она таким тоном, каким обычно говорил его шеф мистер Альтман. И снова занялась цветами. Эндрю подумал, что сейчас самое время завести разговор о будущем.

— Мириам, а что мне делать дальше?

— Видишь ли, — сказала она, расправляя георгин и внимательно осматривая его влажные красные лепестки, — мы с Кеннетом говорили об этом.

Затаив дыхание, Эндрю ждал, что она скажет дальше.

— Кеннет считает, что не может взять тебя на иждивение.

Эндрю старался скрыть свое горькое разочарование.

— Ведь работает один Кеннет, и получает он немного. Поэтому, если ты хочешь жить у нас, пожалуйста, я не возражаю, но тебе придется подыскать какую-нибудь работу. Может быть, потом мы сумеем определить тебя в университет.

— Спасибо, Мириам, я понял.

У него было такое ощущение, словно земля уходит из-под ног, но он старался напустить на себя беспечный вид. После слепящего солнечного света в саду комната показалась ему совсем темной. Из стопки книг на столе он выбрал «Вдали от обезумевшей толпы» и принялся небрежно листать страницы. Все кончено. Скоро ему придется влиться в толпу рабочих, спешащих утром к автобусной остановке. Если бы только получить должность конторского служащего! «Может быть, потом мы сумеем определить тебя в университет». Интересно, когда это «потом»? Им снова завладело знакомое ощущение беспомощности и одиночества. Неужели ему так и не удастся показать, на что он способен? Неужели у него не будет такой возможности? Разве это преступление — родиться цветным? Родиться в бедной семье, да еще в Шестом квартале! Иметь наглость выбраться из трущоб и получить диплом с отличием!.. И долго еще потом он горевал о крушении своих планов.

Каждый вечер он внимательно просматривал газеты. Требуются мужчины определенных профессий. Требуется клерк — обращаться только белым. Старинной фирме требуется слегка цветной юноша. Что, черт возьми, значит «слегка цветной»? Требуется опытный конторский служащий или лицо, желающее освоить эту специальность — обращаться с предложениями могут только белые. Конторский служащий, великолепная должность для белого юноши, оканчивающего школу; выплачивается пособие. Обращайтесь по адресу: почтовое отделение 1807; обращайтесь по адресу: «Аргус» XYZ — 763; обращайтесь по адресу: Стрэнд-стрит, Мейсонз. Обращайтесь, обращайтесь, обращайтесь! Требуются только европейцы. Цветным не обращаться. Посылать предложения могут только белые.

Эндрю направил несколько заявлений на объявленные вакансии, отнюдь не надеясь на положительный ответ. Чаще всего его заявления оставались без внимания, в нескольких случаях был получен вежливый отказ.

Письмо от директора школы господина Альтмана пришло совершенно неожиданно. Темно-желтый служебный конверт с обозначенным на нем титулом «Служба Его Величества». Скорее всего, поздравление по случаю получения диплома с отличием. Он вскрыл конверт без особого интереса, но, прочитав письмо, страшно обрадовался. Оно было кратким и касалось только существа дела.

«Дорогой Эндрю,

поздравляю с получением диплома с отличием. Стипендия Ван Зила, учрежденная в 1914 году в соответствии с завещанием госпожи Джен Хендрик Ван Зил из Паарля Капской провинции, назначается студентам, проживающим в Южно-Африканском Союзе, находящемся под английским правлением, независимо от вероисповедания, классовой принадлежности и цвета кожи. Стипендия в размере ста двадцати фунтов стерлингов в год выплачивается на протяжении всех четырех лет обучения в любом государственном университете Южной Африки. Пожалуйста, заполните прилагаемые анкеты и немедленно отправьте по указанному адресу».

Черт побери, это могло бы решить множество всяких проблем. Письмо подписано А.-Г. Альтманом, бакалавром искусств. Это как раз то, что нужно.

Эндрю решил упомянуть о письме за ужином. Кеннет сидел, уткнувшись в газету.

— Мириам, а если бы я получил стипендию, как ты думаешь, тогда было бы это возможно?

— Было бы возможно что?

— Учиться в университете?

— А ты получил стипендию?

— Нет.

— Тогда бесполезно об этом говорить.

— Ну, а если бы все-таки я получил, что тогда?

— Не знаю, Эндрю. Право, не знаю. Ведь расходы не ограничатся покупкой книг и платой за учебу. Нужно еще тебя кормить и одевать.

— Я смог бы работать во время каникул.

Кеннет опустил газету.

— А тебе не кажется, что мы и так уже достаточно для тебя сделали?

— Мне хотелось бы лишь одного — продолжать учебу.

— А кто, черт побери, должен тебя кормить?

— Во время каникул я мог бы попробовать устроиться на работу.

— Разве недостаточно, что ты бесплатно жил у нас девять месяцев и все это время мы кормили тебя?

— Я очень благодарен за это.

— Ну, тогда хватит болтать чепуху. Иди ищи работу. Мне пришлось зарабатывать на жизнь с четырнадцати лет. Почему же ты, черт возьми, не можешь?

— Я извиняюсь, Кеннет.

— Вот и помалкивай, или я тебя выброшу отсюда. Ты мне порядком надоел.

Мириам не принимала участия в разговоре. Эндрю извинился, встал из-за стола и печально побрел к себе в комнату. Разговор с Кеннетом убил его. Может быть, ему следовало показать письмо, вместо того чтобы ходить вокруг да около. Из кухни доносились гневные возгласы Кеннета и спокойная речь Мириам.

— Черномазый выродок! Сама и заботься об этом лоботрясе!

Никогда раньше Эндрю не слышал от Кеннета ничего подобного. До этого дня он старательно избегал своего зятя, но был убежден, что тот относится к нему скорее безразлично, нежели враждебно. Эндрю подозревал, что Мириам тоже побаивается Кеннета. Итак, на стипендии Ван Зила и на учебе в университете поставлен крест. Какой внезапный и бесславный конец! В тот же вечер он отправил директору письмо, в котором, не объясняя причин, отказался от открывшейся перед ним возможности.

Проходили дни. Утешительных ответов на его многочисленные заявления не поступало. В школах начались занятия, и в университете тоже шла подготовка к новому учебному году.

Однажды душным вечером — это было спустя неделю, в четверг, — Эндрю отправился к Эйбу. Он был в подавленном и мрачном настроении. Эйб был занят изучением университетской программы по гуманитарным и естественным наукам.

— Я пытаюсь решить, какими предметами стоит заниматься на первом курсе. Что такое, черт побери, логика и метафизика?

— Откуда я знаю!

— В конце концов это не важно. Я решил изучать естественные науки, а не гуманитарные.

— Понятно.

— А каковы твои планы?

— Буду искать какую-нибудь работу.

— Глупо!

— А что мне еще остается? Я родился не в той семье.

— Вряд ли это твоя вина.

— У меня нет любящей мамаши, которая тянула бы меня до окончания университета.

— Постой, постой!

— Я родился в трущобах. Там мне и нужно было оставаться.

— Если ты так будешь себя вести, я склонен с тобой согласиться.

— Я всегда был уверен, что ты согласишься со мной.

— Я на редкость покладистый. Готов соглашаться со всем, что ты говоришь.

— Как это благородно с твоей стороны! Должно быть, очень приятно чувствовать себя покровителем тех, кто лишен возможности выбиться в люди.

— Ты несправедлив.

— Ублажать тех, кто менее привилегирован, чем ты. Я думаю, что в университете ты вполне можешь сойти за белого студента.

— Я не намерен выдавать себя за белого.

— Я полагаю, что ты сделаешь все возможное, чтобы продумать и понять проблемы, волнующие угнетенное негритянское население.

— Эти проблемы касаются и меня.

— Ты напоминаешь мне белых либералов, которые, раскинувшись в уютных креслах, разглагольствуют о несправедливости.

— Я никогда не знал тебя таким, Эндрю.

— Теперь узнал.

— Надо бороться с существующим положением, а не впадать в цинизм и не прибегать к мелким выпадам.

— Я достаточно боролся.

— Бороться никогда не достаточно.

— Иногда я думаю, что мне не следовало вырываться из Шестого квартала. Мне надо было окончить начальную школу и стать подметальщиком или рассыльным. Я вкусил запретный плод. И теперь я прекрасно отдаю себе отчет в том, чего меня ли шили.

— Образование — это право, а не привилегия.

— Звучит как лозунг Ассоциации современной молодежи.

— Тебе не закрыта дорога в университет.

— Разумеется, не закрыта. Я имею право поступить в университет. Ничто не мешает мне воспользоваться этим правом, ничто, кроме денег. Единственно, что мне нужно, — это книги, плата за обучение, одежда, еда и крыша над головой. Когда все это есть, то легко разглагольствовать о своих правах.

— Многие до нас боролись.

— И многие потерпели неудачу.

— Это не дает тебе права складывать оружие.

— Тебе очень легко с твоего высокого пьедестала высказывать критические взгляды.

— Я не выбирал себе родителей.

— Да, пожалуй.

От Эйба Эндрю ушел с чувством раскаяния, уныния и острой жалости к себе. Он знал, что причинил другу боль, но считал, что имеет право на эту жестокость. Когда он вышел на Найл-стрит, он заметил возле своего дома знакомый автомобиль. Альтман! Что он здесь делает? Эндрю открыл дверь и поспешил к себе в комнату.

— Эндрю! — позвала Мириам.

— Да?

— Поди сюда на минуту.

Он медленно вошел в гостиную, где за столом сидели Мириам, Кеннет и господин Альтман. На лице Кеннета нельзя было прочесть ничего.

— Добрый вечер, Эндрю, — сказал Альтман, протягивая руку.

— Добрый вечер, сэр.

— Как наш юный гений?

— Благодарю, хорошо, — ответил он, глотая слюну.

— Сядь, мой мальчик.

Мистер Альтман был человек чопорный и строгий, педант, но вместе с тем на редкость отзывчивый. Ученики и боялись и обожали его. Эндрю присел на краешек кушетки.

— Мы говорили о тебе, Эндрю.

— Да, сэр?

— Все в порядке. Ты будешь получать стипендию Ван Зила плюс школьную стипендию. Ты будешь всем обеспечен в течение четырех лет.

— Благодарю вас, сэр.

— Итак, настраивайся на университетский лад и относись к своим профессорам с большим почтением, чем относился к нам.

— Да, сэр. То есть нет, сэр, — сказал он смущенно.

Мистер Альтман улыбнулся.

Кеннет сидел хмурый.

— И если у вас возникнут какие-либо затруднения, госпожа Питерс, вам стоит лишь позвонить мне в школу. Всего хорошего, Эндрю.

— Благодарю вас, сэр.

Директор пожал всем руки и на прощанье подмигнул Эндрю. Растерянный, не помня себя от радости, Эндрю отправился к себе. Кеннет, по-видимому, не будет особенно придираться к нему. Черномазый ублюдок! Лоботряс! Что ж, этот лоботряс покажет ему, как надо работать! Он будет работать, как проклятый! И, конечно, нужно помириться с Эйбом.

 

Глава третья

Начались суматошные дни, заполненные до предела. Английский, латынь, история, философия, расписания, конспекты, консультации. Это были дни полного безумия, когда ему казалось, что стоит чего-нибудь упустить — и все рухнет. Волшебство Шекспира и Чосера. Gladly wolde he lerne and gladly teche [Титания, удалец Основа — персонажи комедии]. Покой в объятиях Титании с удальцом Основой[Шекспира «Сон в летнюю ночь».]. Стенания сумасшедшего Лира среди зарослей вереска. Очарование Арденнского леса. Первые дни в университете.

О каждом изменении в расписании необходимо ставить в известность заведующего учебной частью. Лекция по истории будет в двадцать седьмой аудитории в одиннадцать двадцать пять. Эндрю с благоговением оглядывает увитые плющом аудитории и снующих вокруг студентов. Любовная тоска Катулла. Героическая «Энеида» Вергилия. Он снова и снова произносит вслух: «At nunc horrentia Martis, arma virumque cano»[И теперь я воспеваю ужасное Марсово оружие и мужа (лат.).], чтобы уловить трепетный ритм. «Я славлю оружие и воина». Это были дни, когда он, преодолев смущение, растворился в массе однокурсников — черных, белых и коричневых. Эйб, кажется, сразу почувствовал себя в родной стихии. Империя Александра Македонского. Великий раскол. Французская революция не принесла ни свободы, ни равенства, ни братства. Постепенно Эндрю распутывал сложные философские теории. Декарт, Платон, Гоббс, Гегель. Голова шла кругом, и он был не в состоянии осмыслить все новые и новые понятия.

А потом все пришло в норму, и волнения первых дней улеглись. Эндрю с головой окунулся в учебу, давая себе передышку лишь по воскресеньям, если представлялась такая возможность. В первый же день нового семестра он решил помириться с Эйбом.

— Я очень сожалею о том, что произошло между нами, старина.

— Да, разговор был любезный, ничего не скажешь.

— Я сказал не то, что думал.

— Верю.

— Ты можешь меня простить?

— Ведь я уже говорил тебе, что у меня покладистый характер.

— Заносчивый нахал!

— От нахала слышу!

Мириам, как всегда, хлопотала на кухне. Кеннет всем своим видом показывал абсолютное безразличие к Эндрю. Чтобы привыкнуть к университетской жизни, требовалось какое-то время, но, как только он освоился с новой обстановкой, все пошло как по маслу. Ни на минуту не затихали горячие споры. Обсуждались политические теории. Социализм. Фашизм. Капитализм. Демократия, отвергающая расизм. После долгих бесед Эйб убедил его вступить в Ассоциацию современной молодежи. И вот Эндрю идет на первую лекцию — «Колониализм и Африка». И опять новые понятия, и опять споры. Протесты. Империализм, как высшая стадия капитализма. Легкая промышленность в Южной Африке. Проблема класса и касты. Эйб в первом ряду. Парирует и сам наносит удары. Собрание выдвигает следующее предложение… Господин председатель, я хочу возразить последнему оратору. Хочу внести резолюцию о недоверии. Разрешите мне высказаться относительно порядка ведения собрания, господин председатель. Теоретизирование, морализирование, обобщения, обличения, избитые фразы, штампы… Кто-то цитирует Ленина. Кто-то ссылается на Спинозу: «Еще в семнадцатом веке Спиноза сказал: «Платон предписывает коммунизм для класса правителей». Человек рождается свободным, но всюду он скован цепями. Бэкон, Вольтер, Ницше. Господин председатель, я хочу выступить и отвергнуть ранее выдвинутое предложение. Предложения, контрпредложения, поправки. И так продолжалось до тех пор, пока Эндрю не освоился настолько, что сам с жаром ринулся в словесную драку.

В 1948 году коалиция Малана-Хавенги, выступившая под лозунгом апартеида, одержала победу на выборах в Южной Африке. Сегрегация. Eiesoortigheid. Националистическая партия, представляющая интересы белых африканеров, получила семьдесят девять мест в парламенте, а Объединенной партии, собравшей на выборах на сто сорок тысяч голосов больше, досталось всего семьдесят одно место. Так, впервые в истории Южной Африки возникло правительство, состоявшее сплошь из африканеров, в то время как небелое население, почти не имевшее своих представителей в парламенте, сидело сложа руки и со страхом и смятением ожидало, что будет дальше.

— Итак, что же получается? — спросил Эндрю.

— Поживем — увидим, — ответил Эйб.

— Ты думаешь, что с приходом националистов к власти положение коренным образом улучшится?

— Нет, я так не думаю. Но будут приняты новые законы, и мы кое-что от этого получим.

Националистическое правительство и в самом деле очень скоро приступило к осуществлению своей программы. В сентябре был введен апартеид на кейптаунской пригородной ветке. Для белых в железнодорожных вагонах отводились особые места. Эндрю и Эйб в качестве наблюдателей от Ассоциации современной молодежи приняли участие в массовом митинге протеста на Грэнд-Парейд. Ораторы один за другим осуждали действия правительства. В толпе они заметили Джастина, распространявшего прокламации. В конце митинга председательствующий призвал добровольцев отправиться на вокзал, демонстративно занять места в вагонах, отведенных для белых, и тем самым бросить вызов сегрегации. Занимайте любое место. Будьте готовы идти в тюрьму за свои принципы. Кто не боится этого, прошу подойти к трибуне. Вскоре образовалась длинная очередь. Джастин записывал добровольцев.

— Я тоже иду, — сказал Эйб. — А как ты?

— Не знаю.

— У нас нет выбора. Если мы хотим бороться, мы должны быть готовы к любым последствиям.

— Согласен.

— Ну, я пошел записываться.

Эндрю мучило тяжелое предчувствие, он прекрасно сознавал безнадежность своего положения. Что скажет Мириам? Кеннет? Спасибо, что его хотя бы терпят в доме. Он может погубить свою будущую карьеру, а этим рисковать он не имеет права. Ему лишь чудом удалось попасть в университет. А теперь вдруг отказаться от всего этого?!

— Нет, Эйб, я не пойду.

— Боишься?

— В какой-то мере, — да.

— Ну, а я иду.

Эйб встал в очередь записываться. Эндрю не отводил от него горячего взора. Он испытывал жгучий стыд и угрызения совести. Готов был провалиться сквозь землю при одной мысли о том, что Эйб считает его трусом. Разве Эйб может его понять? Разве кто-нибудь из этих людей может понять? Поставлено под угрозу само его существование. Все его надежды на образование. Но прослыть жалким трусом! Он резко повернулся и зашагал прочь. Слезы застилали глаза. Он прошел Дарлинг-стрит и Гановер-стрит и наконец свернул к дому.

На следующий день он узнал из газет, что демонстрацию отменили, однако это не принесло ему облегчения. В течение нескольких недель он избегал Эйба. Он даже всерьез подумывал о выходе из Ассоциации современной молодежи, но в конце концов ограничился тем, что стал посещать собрания лишь изредка. Он занимался теперь с утроенной энергией, засиживаясь до глубокой ночи, а то и до рассвета, а иногда усталый, с покрасневшими глазами, наблюдал, как над Столовой бухтой встает солнце.

Письменные экзамены за первый курс он сдавал в состоянии крайнего нервного напряжения и переутомления. Это был калейдоскоп из письменных работ, задаваемых с ходу вопросов, зубрежки, пересказов, резюме. После экзамена он спешил домой, на Найл-стрит, чтобы лихорадочно готовиться к очередному экзамену. Когда объявили результаты, то оказалось, что он блестяще сдал английский, но лишь кое-как вытянул латынь, историю и философию. Он решил в последующие годы заниматься еще упорнее, независимо от того, будет он интересоваться политикой или нет.

 

Глава четвертая

Пролетел и второй год в университете. Эндрю повзрослел и стал еще серьезнее смотреть на жизнь. Он работал неистово, так, что порой засыпал за учебниками. С Эйбом они иногда встречались в университетском городке и, лишь столкнувшись нос к носу, холодно кивали друг другу.

В самом начале нового года, когда на улицах Кейптауна все еще продолжался карнавал и дома были украшены праздничными флагами, Эндрю ужинал с Мириам и Кеннетом. Джеймс должен был прийти позже, и Эндрю сидел как на иголках, опасаясь, что брат придет раньше, чем он успеет поужинать. Кеннет был, как всегда, поглощен газетой. Эндрю, обжигаясь, допивал кофе. Мириам сидела тихо, с озабоченным видом. Эндрю знал, что ей не очень нравятся посещения Джеймса. Неожиданно Кеннет взорвался. Его взбесила какая-то статья в «Аргусе».

— Эти мерзкие кули, эти проклятые выродки!

Мириам недоумевала, но Эндрю знал, что имеет в виду Кеннет. В торговых рядах на Виктория-стрит в Дурбане один индиец ударил юношу-африканца, и тот врезался в витрину и поранился стеклом. Разгорелись невиданно жестокие индо-африканские конфликты. Погибло более ста человек и свыше тысячи было ранено. Сожжено и разрушено множество магазинов, фабрик и жилых домов, в Като-Маноре то там, то тут вспыхивали пожары.

Все еще недоумевая, Мириам спросила:

— Почему ты так говоришь?

— Потому что индийцы — чужаки в Южной Африке, и может быть, было бы хорошо, если бы кафры перебили все это стадо.

— Что ты говоришь, Кеннет!

— Ты мне не чтокай. Если бы всех этих поганых индийцев отправили домой, было бы лучше для порядочных цветных и для белых. С кафрами еще можно иметь дело. А от индийцев меня всегда воротит.

Эндрю чувствовал, что надо что-нибудь сказать, как-то возразить Кеннету, но он счел за лучшее промолчать.

— Ну взять хотя бы их женщин! Разве они когда-нибудь показывают нам своих жен? Выводят их на люди? Ничего подобного! Но без наших цветных девушек они жить не могут.

— Это несправедливо, — настаивала Мириам.

— Да ну, в самом деле?! С каких это пор ты так полюбила индийцев? Какого же черта ты не вышла замуж за проклятого кули? Нарожала бы кучу чумазых недоделанных ублюдков.

В это время послышался стук в дверь. Мириам все еще с ужасом смотрела на Кеннета.

— Иди, открой дверь!

— Послушай, Кеннет!

— Черт побери, не сиди как идиотка.

— Я открою, — сказал Эндрю и поднялся.

Он шел по коридору, чувствуя, что его терпение вот-вот лопнет.

Он распахнул дверь, впуская Джеймса и густо напудренную белую женщину. Брат пробормотал приветствие сквозь зубы, и Эндрю поспешил ретироваться в свою комнату. Он думал о том, что ему следовало ответить на расистские выпады Кеннета. Как долго ему еще придется терпеть своего зятя? Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что пока ничего не может сделать. Может быть, потом, когда получит специальность и у него будет твердая почва под ногами. Может быть, тогда он сможет ответить.

Из своей комнаты он слышал, как хлопнула парадная дверь. Это ушла Мириам. И вскоре в гостиной зазвенели бокалы. Как долго еще вынужден будет он терпеть все это!

Националистическое правительство издало целую серию законов, утвердивших политику сегрегации. Апартеид. Различные расы должны быть изолированы одна от другой. Апартеид на почте. Закон о запрещении смешанных браков.

На другой вечер Мириам затеяла тот же разговор:

— Послушай, Кеннет, эти законы, наверно, касаются и тебя, как цветного.

— А разве я похож на цветного?

— Нет, не похож, но зарегистрирован-то ты цветным.

— Неужели ты думаешь, что кто-нибудь способен заподозрить во мне цветного, если, конечно, не увидит мою жену?

Джеймс теперь был здесь частым гостем и каждый раз появлялся с новой белой женщиной. Кеннет злился, если дверь открывал Эндрю, и бранил Мириам, поэтому она деликатно посоветовала Эндрю не выходить из своей комнаты, когда бывает Джейме. «Лучше вообще не попадайся ему на глаза, его смущает твое присутствие». Всякий раз, когда появлялся Джейме, Мириам под каким-нибудь предлогом уходила из дому. По-видимому, старший брат и сестра терпеть не могли друг друга. Куда она уходила, Эндрю не знал. Кеннет и Джеймс обычно садились пьянствовать в обществе девицы, которую приволакивал с собой Джеймс.

В начале сентября, спустя несколько месяцев после случая на железнодорожной станции, Эндрю пришел на собрание Ассоциации современной молодежи и скромно сел где-то в глубине зала. Эйб восседал за огромным столом и что-то писал. Обсуждался вопрос о протесте против введения апартеида «а почте. Только что была введена сегрегация во всех почтовых отделениях Капского полуострова, и Ассоциация современной молодежи предложила своим членам принять участие в демонстрации перед Центральным почтамтом, которая состоится в полдень тринадцатого. В итоге длительных и порой горячих дебатов студенческая ассоциация решила выйти на демонстрацию протеста против апартеида после того, как была принята внушительная резолюция, по размеру вдвое превосходящая американскую Декларацию независимости.

Эндрю уже жалел о том, что пришел на собрание. Что это, еще одно свидетельство его трусости? Его безволия? Или это полная апатия? Он и сам не знал.

В одиннадцать часов утра тринадцатого у него созрело решение. Он ушел с занятий и устремился в город. У Центрального почтамта уже толпилось множество народу. Вдоль тротуара выстроились более ста демонстрантов с лозунгами протеста. В самом конце колонны Эндрю заметил Эйба. Может быть, именно сегодня перед ним открывается возможность загладить свою вину, испытать себя, успокоить совесть. Он протиснулся сквозь толпу зевак и подошел к Эйбу.

— Привет, Эйб, — прошептал он. — Что надо делать?

Эйб обернулся и даже не подал виду, что удивлен.

— Сейчас подумаем.

— Где можно взять плакат?

— Все уже разобрали. Но мы можем нести вместе. Берись за другую палку.

Так они стояли в течение двух часов, а толпа все росла и росла. По улице непрерывно расхаживали полицейские.

Вдоль колонны демонстрантов, размахивая зонтом, шла белая женщина.

— Выше головы, и вы многого добьетесь, — повторяла она пронзительным голосом.

— Ты согласен? — спросил Эндрю.

— С чем?

— Что многого добьешься, если держать голову высоко?

— Согласен. А ты?

— Конечно, согласен, — оказал Эндрю. И он действительно так думал.

 

Глава пятая

Второй курс остался позади; предстоял последний, самый ответственный год. Долгие часы в библиотеках, у Эйба, долгие часы за письменным столом дома, до тех пор пока он не переставал различать строки. Дни мелькали, словно в тумане. Эндрю не имел никакого представления о том, что творится вокруг, и вряд ли замечал, что морщины на лице Мириам становятся все глубже, что она все чаще и чаще ссорится с Кеннетом и в доме все чаще появляется Джеймс. По совету сестры Эндрю избегал Кеннета и занимался большей частью у Эйба. «Не попадайся ему на глаза и старайся не встречаться с Джеймсом», — предостерегала она.

Неудержимый поток законов, утверждающих апартеид, не прекращался. Националисты были полны решимости узаконить сегрегацию. Укрепить господство белых, по крайней мере, еще на триста лет. Все новые и новые законы. Закон «О групповом расселении» означал полную и окончательную сегрегацию в отношении места жительства. Белые, африканцы и цветные в соответствии с законом должны жить в различных районах. Закон «О подавлении коммунизма» давал право министру юстиции единолично решать, является ли то или иное лицо коммунистом или нет. Закон «О регистрации населения» предполагал классификацию всего населения Южно-Африканского Союза по расовому принципу. В соответствии с этим законом требовалось зарегистрировать, сфотографировать всех без исключения жителей страны и установить их расу. Поправка к закону «О борьбе с безнравственностью» гласила: сожительство белых с небелыми карается законом. И еще законы. Направленные на укрепление апартеида.

Обо всем этом Эндрю имел весьма смутное представление. Газеты он читал лишь от случая к случаю. Он учился на последнем курсе и не мог позволить себе отвлекаться от дел.

Как-то вечером, в начале октября, он занимался у Эйба и вдруг обнаружил, что забыл дома тетрадь по переводу со староанглийского. Экзамены были на носу, и ему во что бы то ни стало требовалась тетрадь. Он вспомнил, что просматривал ее днем в гостиной, пока убирали его комнату. Он объяснил Эйбу, в чем дело, и поспешил на Найл-стрит. Он вошел в дом с черного хода и хотел через кухню пройти в гостиную, надеясь, что там никого нет. Однако еще в прихожей он услышал голоса, среди которых смог отчетливо различить лишь голос Кеннета. У Эндрю не было ни малейшего желания вторгаться в гостиную. А ему так нужна была тетрадь. Если бы только вышла Мириам! Но ее поблизости не оказалось, и висевший на кухонной двери фартук свидетельствовал о том, что ее вообще нет дома. Эндрю шел по коридору со смутным предчувствием чего-то недоброго. Кеннет сидел спиной к двери, а Джеймс развалился на кушетке. Тетрадь Эндрю лежала на серванте. Рядом стояла нераспечатанная бутылка бренди. Должно быть, Эндрю помешал, потому что Кеннет и Джеймс сразу прервали разговор.

— Извините, пожалуйста, — робко сказал Эндрю.

Кеннет медленно повернулся в кресле и взглянул на него.

— Какого дьявола тебе здесь нужно?

— Моя тетрадь. Она на серванте.

Кресло Кеннета было придвинуто к самой двери, так что пройти в комнату было трудно.

— Проваливай отсюда!

— Пожалуйста, позвольте мне взять мои записи.

— Я сказал тебе, проваливай.

— Вот эта тетрадь, на серванте. В черной обложке.

Кеннет встал, пошатываясь и тяжело дыша.

Джеймс с непроницаемым лицом наблюдал за происходящим.

— Разве я не велел тебе убираться отсюда?

— Мне нужна тетрадь.

— Ты что, в моем доме вздумал мною командовать!

У Эндрю подкосились ноги, он не мог двинуться с места.

— Нет, — выдавил он из себя наконец. — Я только хотел взять свои записи на серванте.

— Ах ты, черномазый негодяй! Я тебе покажу. Я не допущу, чтобы ты обращался со мной, «ак с Джеймсом!

Кеннет схватил его за грудки и разорвал рубашку. На какой-то миг у Эндрю мелькнуло желание влепить кулак в одутловатое белое лицо. Стереть злобную усмешку, ползающую по тонким губам. Он был достаточно силен и внезапно осознал свою аилу.

— Мне нужно лишь взять тетрадь, — настойчиво повторил он.

— Убирайся вон! Наглая тварь!

— Тетрадь на серванте.

— Voetsak! [Ругательство (африкаанс).]

Кеннет изо всех сил ударил Эндрю ногой, так что тот отлетел к стене в коридоре. Джеймс даже не двинулся с места.

— Вот твои паршивые записи. Ты, черт побери, порядком мне надоел.

Кеннет швырнул в Эндрю тетрадь, и вложенные в нее листки рассыпались по полу. Эндрю весь кипел от гнева, подбирая бумаги. Он не стал возвращаться к Эйбу, а пошел к себе и лег в постель, хотя в эту ночь не уснул ни на минуту.

Наступили выпускные экзамены. Кеннет и Мириам отодвинулись на задний план. Он часто ночевал и обедал у Эйба, и бывали случаи, не появлялся дома по поскольку дней подряд. Мать Эйба, миссис Хэнсло, была приветливая и гостеприимная женщина. Эндрю казалось, что он никогда не привыкнет к экзаменам. Каждый раз, когда раздавали экзаменационные билеты, все внутри у него начинало трястись. Перо не слушалось. На ум приходили самые несуразные вещи, например, картина Утрилло на стене в комнате Эйба. Он следил за тем, как секундная стрелка гигантских стенных часов описывает все новые и новые круги, и проходила уйма времени, прежде чем он наконец приступал к делу. Его ладони становились липкими от пота.

В первых числах сентября вывесили описок выпускников. Эндрю отправился вместе с Эйбом узнать результаты. Они медленно поднялись по длинной лестнице к доске для объявлений.

— Ну, где наша не пропадала, — оказал Эйб тоном убежденного фаталиста.

— Ты волнуешься так же, как я?

— Не то чтобы волнуюсь, но все-таки.

— Помнишь тот вечер, когда мы узнали, что получили аттестат с отличием?

— А помнишь, как был взволнован Джастин?

— И мать Херби Соломонса?

— Он сейчас в Англии.

— Вполне возможно, что он член Ассоциации друзей Южной Африки.

— Ну хорошо, скажи, пожалуйста, на какую должность может претендовать человек, окончивший университет?

— Видишь ли, поскольку мы с тобой оба принадлежим к Великим Немытым \ мы можем либо запять пост премьер-министра, либо стать членом кабинета. Что тебе больше нравится?

— Не говори глупостей.

— А что же еще можно делать с университетским дипломом?

— Учить сопливых ребятишек в какой-нибудь школе.

— «Послушай-ка, Джонни Ферейра, если ты не перестанешь так шумно есть рыбу с картошкой, мне придется прогнать тебя с урока латыни».

К доске объявлений подойти было невозможно — ее со всех сторон облепили студенты.

— Ты посмотри, — попросил Эндрю, — а потом скажешь мне результаты. У меня просто не хватает смелости заглянуть в список.

— Ладно. Так и быть.

Эндрю прислонился к колонне. В висках у него стучало, глаза горели. Если ему присудили степень, тогда все в порядке. Со степенью, по крайней мере, можно найти работу. Степень дает право заняться наукой. Рождает ощущение, что ты чего-то добился. Подошел худощавый, с бородкой и живыми глазами белый студент и обратился к нему на африкаанс. Эндрю вспомнил, что встречал его в университетском городке.

— Is ju deur? Ну как, получил степень? — поинтересовался он, хотя Эндрю не выказал ни малейшего желания вступить с ним в разговор.

— Пока не знаю, — ответил Эндрю.

— Неужели не волнуешься?

— Я попросил друга узнать результаты.

— Ну, а я, слава богу, получил.

— Поздравляю. — Эндрю пожал ему руку. В это время прибежал запыхавшийся Эйб. — Ну, как?

— Разрешите пожать вам руку, господин Эндрю Дрейер, бакалавр искусств.

— Не может быть!

— Тем не менее это так!

Эндрю почувствовал, как горячие слезы обожгли ему глаза.

— А у тебя как?

— Ты разговариваешь с членом Университетского совета, Baccalattreus Scientiae.

— Говори по-английски!

— Разрешите представиться, сэр. Мистер Абрахам Барри Хэнсло, бакалавр естественных наук.

— Поздравляю, старик. О, простите, позвольте вас представить. Это господин…

— Браам де Врис.

— Господин Браам де Врис. Господин Абрахам Хэнсло. Я — Эндрю Дрейер.

— Здравствуйте, господин де Врис.

— Называйте меня Браам. Мои друзья зовут меня Браам де Вриелик. Я был особо отмечен на экзаменах по голландскому и африкаанс.

— Стало быть, вы получили степень?

— А что было делать?

— Мы всё говорим о делах. Надо сообщить домашним радостную весть.

— Пойдем-ка лучше ко мне и выпьем по бокалу вина, — предложил Браам.

— Только не сейчас. — Эйб извинился. — Мама ждет ребенка.

— Да ну, в ее-то возрасте! — весело подхватил Эндрю.

— Ну ладно, тогда как-нибудь в другой раз. — Браам огорчился, что его новые знакомые не поддержали компанию. — Вы знаете Джастина Бейли?

— Конечно, мы вместе учились в школе.

— Он мой хороший друг. Заходите как-нибудь. Я запишу свой адрес. Я столуюсь у ребе.

— А я принял вас за…

— За африканера? Так оно и есть. Я африканер. Необрезанный. — Он нацарапал свое имя и адрес на обратной стороне старого конверта и тут же попрощался.

— Чудак, — заметил Эйб. — Я думаю, мы еще встретимся с ним.

— Что-то подсказывает мне, что ты прав, — без особой радости оказал Эндрю.

— Давай поймаем попутную машину и доедем до города.

Не успели они выйти на дорогу, как знакомый преподаватель из университета остановил машину и предложил подбросить их. Они охотно согласились. Эйб попросил высадить их на Де-Вааль-драйв, за Зоннеблумским колледжем.

— Здесь мы выходим. Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил преподаватель. Эндрю остался в машине.

— А вы едете в город? — неожиданно спросил он.

— Я еду через весь город в Си-Поинт.

— Тогда будьте любезны высадить меня у пожарки на Руленд-стрит.

— С удовольствием.

Эйб в недоумении смотрел на удалявшуюся машину и махал ей вслед. У Эндрю не было желания видеться с Мириам и Кеннетом. Выйдя из машины, он зашагал по Де-Вильерс-стрит к Шестому кварталу. Оставшуюся часть вечера он пробродил по тем местам, где часто бродил в детстве.

 

Глава шестая

Только на следующий день Эндрю решил сообщить дома о своих успехах в университете. Мириам, Кеннет и Эндрю сходились вместе лишь по вечерам, за ужином, и то, когда Кеннет не работал в вечернюю смену. Если раньше Кеннет попросту не замечал Эндрю, то теперь стал относиться к нему явно враждебно. «Как-нибудь протерпеть еще один год!» — думал Эндрю. А тогда, с дипломом учителя, он больше не будет нуждаться в материальной поддержке. Когда ему приходилось обращаться за чем-либо к Кеннету, он обычно прибегал к посредничеству сестры.

— Послушай, Мириам.

Продолжая разливать кофе, она вопросительно подняла бровь.

— Я получил степень.

Рука с кофейником застыла в воздухе, по лицу скользнула улыбка.

— Как чудесно, Эндрю. Я рада за тебя. Теперь ты бакалавр искусств?

— Да.

— Кеннет!

Муж словно не слышал ее и продолжал молча читать газету.

— Кеннет! Эндрю получил степень.

— Угу!

— Эндрю присвоили звание бакалавра искусств.

— Ах, вот оно что! Ну теперь мы перед ним должны на задних лапах ходить, — съязвил Кеннет.

— Не сердись, дорогой. Эндрю работал так много, что, мне кажется, заслуживает поздравления.

— Что до меня, то он может катиться ко всем чертям, — выпалил Кеннет и снова уткнулся в газету.

Мириам пожала плечами.

— У меня есть два пригласительных билета на торжественную церемонию по случаю вручения дипломов. Я могу дать их вам, если вы захотите пойти.

— Конечно, я с удовольствием пойду.

— А Кеннет? — спросил он исключительно из вежливости.

— Еще чего захотел! — буркнул зять, вставая из-за стола.

— Не расстраивайся из-за него, — сказала Мириам сквозь слезы, стараясь разрядить обстановку. — Я горжусь тобой. Я обязательно приду.

И она действительно появилась в зале как раз в тот момент, когда президент университета объявил о присуждении степени бакалавра искусств ее брату.

Последний год в университете Эйб и Эндрю посвятили подготовке к экзаменам на звание учителя средней школы. 1951 год, как и предыдущий, был отмечен политической напряженностью.

Закон «О раздельном представительстве избирателей» был порожден горячим желанием националистов исключить из общего списка сорок восемь тысяч цветных избирателей Капской провинции. на деле же это означало лишение избирательного права.

Это был год «факельного шествия». Под командованием моряка Малана к Кейптауну, где проходила сессия парламента, двинулось огромное количество «джипов» и других автомобилей. Десять тысяч солдат во главе с семидесятичетырехлетним ветераном бурской войны Долфом де ля Реем прошли с факелами по улицам города, выражая протест против лишения цветного населения избирательного права. К участию в шествии допускались главным образом бывшие солдаты-европейцы.

Эйб и Эндрю были направлены на стажировку в ту самую школу, где когда-то учились сами. Директорствовал в ней по-прежнему м-р Альтман, собиравшийся в будущем году выйти на пенсию.

Как странно в первый раз предстать перед учениками! Море любопытных коричневых лиц. Слова застревают в горле. В углу хихикает девчонка. Эндрю специализировался по истории античного мира и английскому языку. Внимание, дети! Арденнский лес — своего рода катализатор. Едва все сойдутся на этом, как их характер существенно меняется. Есть сладостная польза и в несчастье, оно подобно ядовитой жабе, что ценный камень в голове таит[В. Шекспир, Как вам это понравится, акт II, сц. 1. (Перевод Т. Щепкиной-Куперник.)]. Как точно сказано! В действиях переселенцев-буров и банту на восточных границах Канской провинции в девятнадцатом веке, ребята, много общего. Гораздо больше общего, нежели различия.

Во время перерывов он пил чай с бывшими своими учителями. Теперь он смотрел на них уже совершенно иными глазами. Все они хорошо одеты, респектабельны, беседы их вращаются вокруг автомобилей и школьных программ, о политике эти люди рассуждают чисто умозрительно. Альтман очень добр и в любую минуту готов прийти на помощь. После ухода на пенсию он рассчитывает получить должность ассистента в какой-нибудь из школ южного пригорода и посвятить себя заботам об усадьбе на Лотосовой реке. Он, казалось, совершенно не интересуется политикой.

Через неделю Эндрю обнаружил, что постепенно все начинает приходить в норму. Ученики привыкли к нему, и он начал постигать маленькие хитрости профессии учителя. В конце концов быть учителем не так уж плохо. На уроках он старательно избегал каких-либо вопросов политического свойства. Но вопросы все-таки возникали. Сэр, объясните, пожалуйста, что такое фашизм. Почему мы не имеем права учиться вместе с белыми? Что будет, если нас исключат из общего списка избирателей? Эндрю держался уверенно и балансировал, как искусный канатоходец.

Затем снова университет, подготовка к последним экзаменам и распределение. Форма заявления Е-7. Рекомендация — оригинал и заверенная копия. Предъявляется по месту назначения. Я знаю м-ра Эндрю Дрейера…

Эндрю получил временное назначение в тирвлай-скую среднюю школу, которая должна была открыться в январе 1952 года. Эйб был назначен на постоянную должность учителя естествознания в средней школе Стеенберга.

— Знаешь, Эндрю, Альтман будет работать вместе со мной.

— Где?

— В стеенбергской средней школе.

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказал директор.

— А кто там директор?

— Некий мистер Ягер. Он, кажется, неплохой малый.

— Должно быть, очень странно преподавать в одной школе с Альтманом и быть его коллегой.

— Еще бы! Но старик понятия не имеет, что я знаю об этом, так что помалкивай.

— Разумеется.

Друзья вое еще продолжали ходить на собрания Ассоциации современной молодежи, когда удавалось выкроить время. Как-то вечером, в самом начале октября, они возвращались с заседания исполнительного комитета, которое затянулось до восьми часов. Попутную машину поймать не удалось, и, прождав полчаса, они решили доехать на поезде до Кейптауна, а там пересесть на автобус, идущий в Уолмер-Эстейч. Когда же они приехали в Кейптаун, оказалось, что автобус только что ушел, а следующий будет через сорок минут. Поэтому им ничего не оставалось, кроме как отправиться бродить «а Грэнд-Парейд.

— Давай поедем на гановерском автобусе, — предложил Эндрю.

— Мне придется чертовски далеко идти, к ты поезжай.

— Я поеду вместе с тобой.

— Как хочешь.

На углу Грэнд Парейд, рядом с вокзалом, небольшая группа людей, как обычно, совершала вечернюю молитву. У Эндрю возникло непреодолимое желание подойти и послушать. Эйб сначала противился, но Эндрю удалось его уговорить.

— Давай подойдем к «им, по-моему, они великолепны.

— Меня абсолютно не интересуют методисты-прыгуны.

— Их искренность не для этого мира.

— Еще бы.

— Ничего не поделаешь, придется ждать проклятый автобус. Тем временем мы могли бы приобщиться к иной вере.

— Ну, так и быть, идем.

Они направились к группе молельщиков. Эндрю предчувствовал, что сейчас на него нахлынут горькие воспоминания. Он боялся бередить старые раны и тем не менее с садистской жестокостью шел на это. Впрочем, выросший в трущобах шестнадцатилетний подросток, у которого дома умирала мать, и выпускник университета, без пяти минут учитель, почти взрослый человек, должны по-разному воспринимать эту сцену. Он старался напустить на себя как можно более равнодушный вид.

Апостолики — в большинстве своем богобоязненные работяги с банджо и их худощавые, постоянно недоедающие, такие же богобоязненные жены. Они были в латаных-перелатаных одеждах и пели молитвы гнусавыми гортанными голосами. Эндрю вспомнил маленького мальчика, который однажды в дождливый вечер много лет назад предложил ему молитвенник. Теперь он, должно быть, взрослый парень. Интересно, сейчас он тоже предлагает прохожим молитвенники или давно покончил с этим?

Красивый приметный мужчина лет под тридцать читал молитву. Он произносил слова более отчетливо и выразительно, чем остальные. На лбу у него выступили крупные капли пота, в уголках рта собралась слюна. Говоря о вечных муках ада, он то возвышал, то понижал голос. Заметив Эндрю и Эйба, он почтительно кивнул головой.

— С кем, черт побери, он здоровается? — спросил Эйб слегка раздраженным тоном.

В ответ Эндрю неожиданно оказал:

— Пошли.

— Ты его знаешь?

— Нет. Пошли.

— Подожди немного. Автобуса все равно пока нет.

— Пожалуй, с меня хватит.

— Но ведь именно ты настаивал, чтобы мы подошли к ним.

— Да, я. Но это было ни к чему. Если я тотчас же не уйду отсюда, меня стошнит.

— Ладно, пойдем.

И когда пришел автобус, Эндрю был по-прежнему угрюм и молчалив. Эйб не мог понять причины этой резкой перемены и вопросительно смотрел на Эндрю. Тот чувствовал, что внутри у него все переворачивается, голова разламывается от боли. Но разве мог он объяснить Эйбу, какие воспоминания пробудила в нем эта уличная сценка, и разве мог он сказать, что человек, читавший молитву, — его родной брат Дэниель?!

 

Глава седьмая

Эндрю приступил к работе с вполне естественными опасениями. До него дошли слухи, что его новый шеф, м-р Блерк — личность довольно сомнительная. Те, кто недолюбливал директора, называли его предателем, доносчиком, правительственной марионеткой. В тот день, когда Эндрю впервые должен был отправиться на работу, Мириам встала рано, чтобы привести в порядок его костюм и приготовить завтрак. Эндрю одевался не спеша и очень тщательно. Несколько раз оглядел себя в зеркале, желая убедиться, что он действительно похож на учителя и что у него в самом деле внушительный вид. Он искренне надеялся, что так оно и есть. Эндрю остался доволен своим видом. Он стал выше и стройнее. Над его красивым смуглым лицом чернела копна вьющихся волос. Квадратный подбородок и густые лохматые брови. Он смахнул с пиджака невидимую пылинку и для большей солидности надел темные очки. Затем отправился в кухню завтракать.

Ему предстояло доехать на поезде до Тирвлай, а затем пройти с четверть мили до Дирки-Уис-стрит. Вагон оказался набитым до отказа, и среди пассажиров, вошедших на станции Гудвуд, он заметил нескольких учеников с нашивками «Тирвлайская средняя школа». Он развернул свежий номер «Кейп таймс» и, как и подобает учителю, попытался углубиться в чтение. Затем принялся разгадывать кроссворд. В Тирвлай он сошел с поезда и спросил у группы учеников, как ближе всего пройти к школе.

Первое разочарование постигло Эндрю, когда он обнаружил, что школа размещается в сборных стандартных домах. Главное здание, однако, было построено из кирпича. Его очень позабавили малыши-африканеры, во множестве встречавшиеся ему по пути. Они почтительно приветствовали его на африкаанс, касаясь при этом рукой фуражки. У центрального входа группками стояли и разговаривали ученики. Сейчас ему предстоит первое испытание. Выглядит ли он достаточно взрослым, чтобы сойти за учителя, или его примут за старшеклассника? Пожалуй, надо закурить. Ученики почтительно расступились перед ним и, когда он проходил мимо, поздоровались. Эндрю облегченно вздохнул.

Приемная директора была пуста. Эндрю вышел в коридор и остановился у окна, из которого виден был центральный двор и бегавшие по нему школьники. Ребята, в общем, симпатичные, хотя некоторым явно не хватает умения себя вести. Эндрю вспомнил Эйба. Интересно, как он там, на другом конце полуострова? Многие мальчик «и девочки были бедно одеты — в стоптанных туфлях и рваных куртках — и выглядели истощенными.

В конце коридора показался маленький злой человечек, он шел навстречу Эндрю нервной походкой.

— Здравствуйте. Вы мистер Дрейер?

— Да, сэр.

— Я — мистер ван Блерк.

Эндрю пожал руку своему новому директору и пришел к выводу, что тот ему не понравился.

— Проходите. Садитесь. Извините, мне необходимо позвонить.

Эндрю не спускал с него глаз. Видимо, вспыльчив, раздражителен.

— Алло! Это тирвлайский полицейский участок? Говорит ван Блерк. Да, ван Блерк, директор средней школы для цветных. Член школьного комитета, некий мистер де Бруйаи, стоит возле школы и отговаривает всех поступать в мою школу, потому что меня считают правительственной марионеткой. Да, да, у бокового входа на Флиндерс-стрит. Я хочу, чтобы вы как можно быстрее прислали людей и убрали его оттуда. Благодарю.

Ван Блерк с шумом бросил трубку на рычаг.

— Он получит по заслугам. Вечное беспокойство, беспокойство, беспокойство. Тут меня зовут предателем и продажной шкурой только потому, что я не хочу, чтобы кто-либо мешал мне работать. Я не допускаю никакой политики у себя в школе. Надеюсь, мы понимаем друг друга, мистер Дрейер, никакой политики.

Да, с ван Блерком будет нелегко. Далее беседа пошла об обязанности и нагрузке Эндрю.

— Итак, — быстро заговорил ван Блерк, — английский и история в старших классах, английский, латынь и физиология в младших. Кроме того, религиозное воспитание и физкультура.

— Но я никогда в жизни не занимался физиологией, — возразил удивленный Эндрю.

— Не имеет никакого значения, просто надо чем-нибудь занять учеников.

— У меня нет права преподавать физиологию.

— Это не важно.

— Я претендовал на должность преподавателя английского языка и истории в старших классах.

— Пожалуйста, не рассказывайте мне, на что вы претендовали.

— Если бы я знал, что так получится, я ни за что не согласился бы преподавать в этой школе.

— У вас еще есть возможность отказаться. Преподавательская за углом. До свидания, мистер Дрейер.

После столь резкого завершения беседы Эндрю вышел в коридор, раздумывая над тем, в какое он попал положение. Он прошел в учительскую и мрачно опустился на стул. К. нему подсел человек серьезной наружности, в очках.

— Хелло, вы, по-видимому, новый преподаватель.

— Да. Моя фамилия Дрейер. Эндрю Дрейер.

— Здравствуйте. Я — Кейт де Бруйан.

— Постойте, а мы не встречались раньше?

— Пожалуй, встречались. В университете. Вы были на курс младше меня.

— Верно. Теперь вспоминаю. Вы уже один год отработали здесь?

— Да, целый год.

— Знаете, я только что слышал вашу фамилию. У вас есть какой-нибудь родственник, член школьного комитета?

— Это мой отец.

— Он стоял сегодня у входа, уговаривая детей не записываться в школу?

— Вполне возможно. Это похоже на моего старика.

— Я слышал, как директор звонил в полицию, чтобы его убрали.

— Не стоит придавать этому большого значения. Он псих. Страдает тяжкой манией преследования.

— В самом деле?

— Да. Без конца бегает с жалобами в департамент просвещения или в полицию.

— Вот оно что.

— С политикой будьте осторожны. Если он что-нибудь унюхает, непременно донесет на вас куда следует. Очень уж ему хочется сохранить в глазах правительства репутацию пай-мальчика.

— Похоже на то.

— Он считает себя мучеником, в действительности же виноват во всем только сам. Никто не в силах терпеть его характер.

Эндрю держался как можно дальше от политики вплоть до апреля, когда по всей стране должно было широко отмечаться трехсотлетие со дня прибытия в Южную Африку корабля Яна ван Рибека[Ян ван Рибек (род. в 1634 г., год смерти неизвестен) — голландский корабельный лекарь и мореплаватель, основатель Кейптауна.], основавшего первое постоянное поселение белых на мысе Доброй Надежды. Повсюду устраивались пышные зрелища и торжественные церемонии, провозглашались речи, в которых восславлялось трехсотлетнее господство белых. В это самое время среди небелых развернулось движение за бойкот празднеств — они не станут участвовать в торжествах по случаю их порабощения. По рукам ходили тысячи листовок, и несколько штук Эндрю вручил своим наиболее надежным ученикам.

На следующий день перед началом занятий ван Блерк вызвал Эндрю. В руках у директора была листовка.

— Мистер Дрейер, вам что-нибудь известно об этих листовках? — Он протянул листовку Эндрю.

— Да, известно.

— Они циркулируют по школе. Вы не знаете, как они сюда попали?

— Я не готов к ответу на ваш вопрос.

— А не вы ли их принесли?

— Вы выдвигаете против меня обвинение?

— Да, выдвигаю обвинение.

— Ну что ж, вы знаете, что надо делать в этом случае.

— Мистер Дрейер, вы подвергаете риску свою карьеру в самом начале. На территории школы вы не имеете права распространять политическую литературу.

— Благодарю вас за совет.

— До свидания, мистер Дрейер.

Эндрю пошел на урок взвинченный. В обеденный перерыв он встретил Кейта.

— Ван Блерк знает, что я распространял листовки.

— Это скверно.

— Он опросил меня, как они появились на территории школы.

— А за пределами школы?

— Об этом он не упомянул.

— Я думаю, пора заставить его прекратить запугивание. После работы мы ему не подчиняемся.

Как только прозвенел звонок, возвестивший конец занятий, Кейт и Эндрю уже стояли на улице у центрального входа и раздавали свежие листовки. Ван Блерк прошел мимо, не сказав ни слова.

На следующий день после занятий они снова были на том же месте. На тротуаре ученики выстроились в длинную очередь за листовками. Ван Блерк сел в машину и уехал. Через пятнадцать минут он вернулся в сопровождении полицейского офицера. В течение получаса они, не выходя из машины, следили, как Кейт и Эндрю распространяют листовки с призывом к бойкоту.

Двадцать шестого июня 1952 года оба конгресса начали кампанию неповиновения несправедливым законам. Они руководствовались гандистской концепцией гражданского неповиновения и полностью отвергали насилие. Африканцы и индийцы преднамеренно нарушали тот или иной закон апартеида и таким образом провоцировали аресты.

Эндрю узнал о начавшейся кампании из газет и обсудил все до мелочей с Эйбом. Очень многое в организации кампании их не устраивало, поэтому они отказались от активного участия в ней.

Однажды в конце августа, возвращаясь из школы, на Кейптаунском вокзале, возле киоска с мороженым, он увидел небольшую толпу. Она разрасталась все больше и больше, и Эндрю тоже решил посмотреть, что происходит. Из разговоров он понял, что только что было арестовано несколько участников кампании за то, что они демонстративно заняли купе, предназначенное только для белых, и что теперь полиция пытается отвести их в участок. То и дело раздавались возгласы «Свобода!», «Африка!», и собравшиеся поднимали вверх большой палец. В мгновение ока Эндрю протиснулся сквозь толпу. Полиция надела на арестованных наручники, теснила и толкала участников кампании. Среди них Эндрю увидел Джастина. Он шел с гордо поднятой головой, не желая убыстрять шаг. Джастин тоже заметил Эндрю и чуть заметно улыбнулся ему, подняв большой палец в конгрессистском приветствии.

Удивленный и ошеломленный, смотрел Эндрю, как Джастина и других уводят в тюрьму, и не мог в полной мере осознать, что происходит. И вместо того чтобы отправиться домой, он пошел к Эйбу.

— Помнишь, в прошлый вторник мы говорили о кампании неповиновения?

— Помню, — ответил Эйб.

— Тогда мы пришли к выводу, что это всего лишь очередная выдумка конгресса.

— Да.

— Сегодня я видел, как участников кампании вели в тюрьму.

— Что ты говоришь?!

— Среди них был Джастин.

— Кто?

— Джастин Бейли.

— Ну и что?

— Когда видишь близкого друга в наручниках, все предстает в ином свете.

— Не будь слишком сентиментальным.

— Да, я сентиментален я не стыжусь признаться в этом. Я чувствовал себя трусом, потому что не шел с ним рядом.

— Какое благородство! Видишь ли, Эндрю, с существующим положением нужно бороться на разумной основе. Перемен нельзя добиться грубой игрой на человеческих чувствах.

— А как обстоят дела с апартеидом на транспорте?

— Методы борьбы должны меняться. То, что годилось вчера, может оказаться неподходящим сегодня.

— В какой-то степени ты прав.

— Чего надеются добиться люди, подобные Джастину? Жалости со стороны властей предержащих?

— Я этого не знаю.

— Их надо бить по самому больному месту. По их карману, а не по совести.

— Пожалуй, ты прав. Но когда я увидел Джастина в наручниках, у меня что-то перевернулось внутри. Хотя толком и не могу объяснить, что я испытал при этом.

В октябре вспыхнули волнения в Порт-Элизабет. В Нью-Брайтоне белый полицейский пытался арестовать африканца, укравшего банку краски. Друзья попробовали вызволить его из-под охраны, и тогда полицейский выстрелил в толпу. Ситуация становилась все более напряженной, на место происшествия был спешно вызван полицейский отряд. И тогда началась схватка. Четверо белых было убито, десятки африканцев ранены, семеро смертельно.

В ноябре полиция прибегла к силе в Ист-Лондоне. Участникам религиозного собрания было приказано немедленно разойтись. Приказ полиции остался без внимания, и тогда в ход были пущены дубинки. Многим африканцам раскроили черепа. Это переполнило чашу терпения. Возмущенная толпа напала на белую монахиню, которая посвятила себя многолетнему служению африканцам в Ист-Лондоне, и убила ее.

Эндрю понимал бессмысленность своей затеи и тем не менее подал заявление с просьбой сохранить за ним место учителя в этой школе на следующий год. Ван Блерк, должно быть, охарактеризовал его начальству как активного агитатора, потому что в полученном на заявление ответе говорилось, что, к сожалению, его должность уже занята. Позже он узнал, что вместо него взяли студента университета без диплома. Эндрю оказался в тяжелом положении, но тут на помощь пришел Эйб.

— У нас в школе есть вакансия учителя английского языка и истории в старших классах.

— Чудесно.

— Мы с Альтманом рекомендовали тебя.

— Разумеется, иначе и не могло быть. Альтман работает в одной школе с тобой. Как поживает старик?

— Как всегда. Кстати, у нас директор — человек здравомыслящий.

— Этого не скажешь о дорогом ван Блерке. Так кто же твой босс?

— Де Ягер.

— А, теперь я вспомнил. Можешь ему сказать, что у меня десятилетний стаж. Год работы у ван Блерка стоит десяти в любом другом месте. Интересно, будет мой любящий шеф скучать обо мне?

Ван Блерк был чрезвычайно рад расстаться с Эндрю и на будущее решил комплектовать штат учителей за счет покладистых и далеких от политики студентов последнего курса.

 

Глава восьмая

В апреле 1953 года состоялись очередные всеобщие выборы. К участию в голосовании были допущены только белые и — в порядке исключения — цветное население мужского пола в Капской провинции. На этот раз Националистической партии удалось увеличить количество мест в ассамблее до девяноста четырех, и, захватив обе палаты, она фактически избавилась от серьезной оппозиции (В парламенте.

И снова последовала целая серия законов. Закон «Об общественной безопасности». Генерал-губернатор может в любое время объявить чрезвычайное положение в какой-нибудь области или по всей стране. Чрезвычайное положение без каких-либо дополнительных объявлений может существовать в течение целого года. Закон «О разделении различных средств обслуживания». Отныне сегрегация на транспорте и в общественных местах приобретает силу закона. Закон «О внесении изменений в уголовное законодательство». Любое лицо, выступающее против расистских законов или подстрекающее к подобным выступлениям других, может быть подвергнуто штрафу. Закон «О школьном образовании банту». Правительство целиком принимает на себя контроль за образованием африканцев. Миссионерские, или приходские, школы должны отвечать требованиям правительства, в противном случае он «будут закрыты. И так далее и тому подобное.

Эндрю был счастлив очутиться в стеенбергской средней школе вместе с Эйбом и Альтманом. Последний преподавал в младших классах и был вполне доволен своей новой должностью ассистента учителя младших классов. М-р Ягер оказался отличным человеком, отзывчивым, тактичным и не очень дотошным. Если у него и был какой-нибудь недостаток, то это излишняя набожность. Иногда на общих молебнах он читал молитву более получаса, обращаясь к ученикам и к богу на обоих государственных языках страны — на английском и африкаанс. И все же это было бесконечно лучше, чем ван Блерк и Тирвлай. Жизнь потекла приятно и размеренно. После общего молебна — урок закона божьего и еще три урока. Потом большой перерыв на обед, снова три урока — и вместе с Эйбом домой. Чаще всего их подбрасывал на машине Де Ягер, живший недалеко от Солт-ривер, а иногда они ехали на поезде от Стеенберга до Кейптауна и оттуда на автобусе в Уолмер-Эстейт.

Поездка на поезде, в общем-то, была утомительной, и они обычно коротали время за чтением книг и газет. Но однажды произошло событие, которое внесло разнообразие в эти скучные поездки.

Был один из тех великолепных, напоенных ароматом теплых дней, которые случаются в южных предместьях Кейптауна в сентябре, задолго до рождественской жары, когда люди быстро устают и легко раздражаются. Де Ягер предупредил Эндрю и Эйба, что задержится в школе, а это означало, что им придется добираться на поезде.

В железнодорожной кассе, как обычно, было два окошка — одно для белых, другое для цветных, о чем красноречиво свидетельствовала висевшая над ним табличка с надписью «Только для неевропейцев». Окно для цветных, обращенное на юго-восток, было у самого полотна железной дороги, а потому открыто копоти, в то время как окошечко с табличкой «Только для белых» выходило в аккуратный, хотя и скромно обставленный зал ожидания. Эйб закатил свои зеленые глаза и с притворным отчаянием сказал:

— Как трудно быть небелым!

— Я не понимаю, почему ты должен жаловаться, — возразил Эндрю. — Если бы ты чуть-чуть постарался, то мог бы свободно сойти за белого.

— Во всем виновата моя мать. Нельзя же винить меня за мои очаровательные веснушки и роскошные светлые кудри.

Друзья встали в очередь к окошку для небелых. За последнее время им неоднократно приходилось слышать от учеников жалобы на нового кассира. По-видимому, ко всем цветным он относился с абсолютным презрением. На железнодорожном расписании на станции кто-то карандашом написал: «О белая горила! Цветным билеты не швыряй, как собакам».

— Я не в восторге от стиля, хотя разделяю чувства автора этой надписи, — смеясь, заметил Эйб.

— Творение какого-то безвестного Мильтона, — пошутил Эндрю. — Очевидно, это очень свободный стих.

— Написание чудовищное. Только ученик из десятого «Б» мог написать так слово «горилла».

— Ну ладно, не могут же все ученики третьеразрядной средней школы в совершенстве владеть английским языком.

— Тем хуже для учеников.

— Наверно, на эту обезьяну в кассе поступает немало жалоб.

— Да, наверно. Сначала обслуживает белых, а потом уже не спеша выдает билеты нам, черным.

— Откуда эта начальственная спесь?

Очередь двигалась очень медленно.

— На днях я слышал, как он поносил одного нашего старшеклассника.

— Я бы на твоем месте не удивлялся. Ведь это как-никак Южная Африка, а люди, подобные этому кассиру, представляют собой рабочую аристократию.

— Из числа белых?

— Нет, я имею в виду вообще всех.

Тем временем подошла очередь Эйба. Кассир был грузный человек с землистым лицом и щеголеватыми усами а-ля Гроучо Маркс[Гроучо Маркс (род. в 1895 г.) — популярный актер мюзик-холла.]. Неизвестный бард был прав. В его внешности было что-то типично обезьянье.

— Один билет первого класса до Кейптауна, пожалуйста.

Кассир медленно поднял глаза, озадаченный чистотой выговора.

— Пожалуйста, пройдите к другому окошку, — вежливо оказал он.

Теперь настала очередь Эйба удивляться.

— Прошу прощения.

— Пройдите за угол, сэр. Эта касса для неевропейцев.

— Ах, вот оно что, понимаю, — оказал Эйб. Он развеселился, поняв, что ввел кассира в заблуждение светлой кожей. — Но ведь я же цветной или так называемый цветной.

— Пройдите к другой кассе, пожалуйста, — твердо повторил кассир.

— Послушайте, не надо осложнять дело, — начал Эйб. — Я предпочитаю получить билет здесь.

— Здесь я не имею права обслуживать белых.

— Простите, что вы сказали?

— Здесь я не имею права обслуживать белых.

— Я не белый и никогда в жизни не был в Европе.

— Пройдите за угол, пожалуйста.

Кассир отошел к другому окошку, чтобы обслужить кричаще одетую брюнетку.

— Черт знает что такое, — не переставал удивляться Эйб.

— Проклятый дурак, — согласился Эндрю.

— Теперь мне надо бороться за то, чтобы доказать свою принадлежность к цветным.

— Это еще впереди.

— С ума можно сойти от всего этого.

Очередь росла, и стоявшие за ними люди, главным образом домашние хозяйки и строительные рабочие, начали проявлять нетерпение. Эйб сердито постучал монетой по прилавку.

— Извините, но здесь я обслуживать вас не буду.

— Пожалуйста, один билет первого класса до Кейптауна.

— Здесь обслуживаются только цветные. Окошко для белых за углом.

— Но я цветной. У моей матери вьющиеся волосы и толстые губы. Я преподаю в средней школе для цветных. Я цветной, ярко выраженный цветной!

— Я здесь не для того, чтобы выслушивать оскорбления.

— Не говорите глупостей. Один билет первого класса до Кейптауна.

— Я не могу нарушать закон. Боюсь, вам придется пройти к окошку для европейцев.

— Черт побери! Я никуда отсюда не уйду.

Кассир обслужил еще троих белых, затем вернулся на прежнее место и сделал вид, будто погрузился в чтение свежего номера «Фармерс Куотерли». Он изо всех сил старался показать, что его совершенно не волнует свирепый вид Эйба. Очередь становилась все длиннее, и раздражение ожидавших росло. Подошел поезд и вскоре ушел; провожаемый криками, свистками, он увез всего лишь несколько небелых пассажиров.

— Пошли, Эйб, — умолял Эндрю. — Позабавился и хватит. Притворись, что ты белый, и конец всей этой глупой истории.

— Я отнюдь не нахожу историю забавной и желаю лишь оставаться самим собой.

— Хорошо. Я куплю тебе билет.

— Благодарю, я сам.

— Из-за нас скопилась уйма народу. Мы уже заставили их пропустить один поезд.

— Они могут пропустить и еще несколько.

— Разве по отношению к ним мы хорошо поступаем? Отнимаем время у людей, которые тут абсолютно ни при чем.

— Я им объясню.

Эйб стал лицом к очереди и откашлялся. Откинул спадавшую на глаза прядь волос.

— Леди и джентльмены! — Ему пришлось возвысить голос, чтобы всем было слышно. — Друзья, прошу вашего внимания. Очередь не двигается, потому что кассир отказывается меня обслужить. Дело в том, что он упорно причисляет меня к европейцам. Даю вам честное слово, что я никогда не уезжал из Южной Африки. Он просит меня встать в очередь для белых, а я не намерен это делать. Я останусь тем, кто я есть на самом деле, — одним из вас. Поэтому я буду стоять здесь до тех пор, пока меня не обслужат. Вы согласны со мной или нет?

Те, кому удалось услышать его, ответили согласием. Остальные угрюмо ворчали себе под нос. Эйб обратился к Эндрю:

— Ты удовлетворен?

— В твоей речи не было никакой необходимости.

— Но ты же хотел этого!

— Чистейшая самореклама.

Кассир продолжал читать журнал и обслуживал только белых. Пришел и ушел еще один полупустой поезд. Толпа у кассы опять заволновалась.

— Если вы отказываетесь пройти к другой кассе, я вообще не буду вас обслуживать, — сказал кассир, даже не взглянув на Эйба.

— По закону ведь полагается обслуживать неевропейцев в кассе для неевропейцев.

— Да.

— Так я неевропеец.

— Я готов обслужить вас в кассе за углом.

— И тем самым нарушить свои собственные законы?

Появился железнодорожный полицейский — белый. Уставшая от ожидания толпа исторгала то возгласы одобрения, то неприязни. Полицейский прошел внутрь помещения и принялся шептаться с кассиром. Затем, высунувшись в окошко, обратился к Эйбу:

— Ну, что здесь случилось?

— Я жду, когда меня обслужат. Жду уже более получаса.

— Кассир говорит, что вы встали не в ту очередь.

— Это очередь для небелых?

— А вы что, не можете прочитать?

— Я опрашиваю, это очередь для небелых?

— Да!

— Тогда я стою там, где надо.

— Вы уверены? — подозрительно спросил полицейский.

— Абсолютно уверен.

Полицейский наклонился к кассиру и принялся что-то настойчиво объяснять ему шепотом, затем вышел и стал протискиваться сквозь толпу. Недовольство выражалось все громче и громче, и теперь уже в возгласах толпы звучали нотки угрозы. Прошло еще десять минут. Кассир медленно поднял горевшие ненавистью глаза. Эйб выдержал его взгляд.

— Хорошо, — сказал наконец кассир, — я вас обслужу.

Он не спеша поднялся и пошел. Оказавшись на улице, он направился туда, где стоял Эйб. Эндрю не мог попять, что он затевает. Кассир дотянулся до таблички «Только для цветных» и снял ее. Толпа с любопытством ждала, что будет дальше. Он повернул дощечку другой стороной, где была надпись «Только для европейцев», обвел толпу свирепым взглядом и прикрепил табличку на прежнее место.

— Какое превращение! — съязвил Эйб, разглядывая новую надпись.

Кассир хранил зловещее молчание. Вернувшись в помещение, он протянул Эйбу билет. Затем снова вышел на улицу и еще раз перевесил табличку. Толпа разразилась громким смехом.

— Итак, мы вернулись к тому, с чего начали, — с горечью сказал Эйб.

— Как все это чертовски глупо, — согласился Эндрю.

— Следующий! — сердито крикнул кассир.

— Один билет первого класса до Кейптауна, — сказал Эндрю. — Я не европеец, можете не сомневаться.

Кассир ответил ему пристальным взглядом.

 

Глава девятая

В последующие годы жизнь, в сущности, была скучной и шла по раз и навсегда заведенному порядку. Кеннет отчаянно пил, и Эндрю избегал его, когда это только было возможно. Лишь изредка они все-таки встречались за ужином. Джеймс бывал в доме Кеннета часто и даже старался поддерживать со всеми хорошие отношения, но Эндрю полностью игнорировал его. Лицо Мириам носило печать скверного обращения Кеннета — под глазами появились синие круги, углубились морщины. Иногда являлась Аннет, но Мириам благоразумно предупреждала Эндрю заранее, и, таким образом, ему удавалось избегать ее.

Эндрю все чаще и чаще бывал на политических митингах — больших и малых. Протесты, предложения, резолюции. Иногда он ходил вместе с Эйбом, но чаще один. Национализму необходимо оказывать сопротивление! Южная Африка и неоколониализм. Все должны быть равны перед законом. Отказ от расизма, мультирасизм. Бойкот как тактика или принцип. Митинги, дискуссии, симпозиумы.

В то время как Эндрю принимал политику все ближе и ближе к сердцу, Эйб, казалось, все больше и больше отходил от нее, его интерес к ней приобретал сугубо теоретический характер. Эйб по-прежнему жадно и много читал, спорил убедительно и горячо, но для Эндрю было очевидно, что он почти не способен применить свои теоретические выкладки на практике.

— Я не верю, что учителя могут позволить себе занять определенную политическую позицию, — заявлял, бывало, Эйб.

— А почему бы и нет?

— Как государственные служащие, мы более уязвимы.

— В таком случае не честнее ли вообще отказаться от политического руководства?

— Как наиболее образованные члены общества, мы также и наиболее политически сознательны, а потому и обязаны руководить. Хотим мы этого или не хотим.

— Хотя сами связаны по рукам и ногам?

— Боюсь, что так. Положение парадоксальное. Мы не можем взять на себя такую ответственность, но другого выхода у нас нет.

В 1954 году доктор Малан ушел в отставку с поста премьера, и Ханс Стрейдом, непреклонный Лез Севера, принял знамя апартеида. Начиная с 1952 года Националистическая партия предпринимала попытки изъять из общих списков избирателей мужскую половину цветного населения Капской провинции. А так как это явилось бы нарушением конституции, то, чтобы аннулировать право цветных мужчин на участие в выборах, Националистической партии нужно было собрать две трети голосов на совместном заседании обеих палат. В ноябре 1955 года число мест в сенате было увеличено с сорока восьми до восьмидесяти девяти. В феврале следующего года была принята поправка к южноафриканской конституции, которая ввела в действие закон «О раздельных описках избирателей». Цветные мужчины были исключены из общего списка избирателей и внесены в отдельный список; соответственно они получили право избрать четырех белых, которые должны защищать их интересы в парламенте.

Двадцать шестого июня 1956 года пять организаций — Африканский национальный конгресс, Южноафриканский индийский конгресс, Южноафриканская организация цветного населения, Конгресс демократов и Южноафриканский (конгресс профсоюзов — собрались в Клиптауне, близ Йоханнесбурга, и провозгласили созыв Конгресса народов, приняв Хартию свободы в качестве программы-минимум.

«Мы, посланцы народа, съехавшиеся на эту великую ассамблею со всех концов страны, глубоко уверены, что принятая нами Хартия свободы выражает самые справедливые устремления подавляющего большинства населения Южной Африки. Мы заявляем на всю страну, на весь мир, что Южная Африка в равной степени принадлежит всем ее гражданам».

Эйб был настроен сугубо критически в отношении Конгресса народов. Он не желал признавать идею национальных групп, так как считал, что это ведет к увековечению расизма. Поэтому он был решительно не согласен с тем, чтобы Конгресс зиждился на пяти столбах; такая структура Конгресса, как ему казалось, сама по себе означает молчаливое признание расизма. Он так же критически относился к понятию всенародной «воли», считая ее бесплодной и бессмысленной идеей, выкидышем философии Руссо, Эндрю слушал внимательно, и, хотя возражать было трудно, он чувствовал, что в своей основе взгляды Эйба неверны. Может, это объяснялось его чрезмерным увлечением теорией и пренебрежением практикой? Так или иначе, сам он продолжал сомневаться.

Пятого декабря на рассвете по всей Южной Африке начались полицейские облавы. Сто пятьдесят шесть человек было арестовано и тайно отправлено в Йоханнесбург для предварительного следствия по обвинению в государственной измене. Арестованным грозила смертная казнь. В семь часов утра, еще до того к;: «принесли молоко, к Джастину Бейли явились трое полицейских в форме и предъявили ордер на арест. Джастин был немедленно доставлен в полицейское училище на Каледон-сквер, отведенное временно под суд. Вместе с тринадцатью другими арестованными его отправили в Йоханнесбург и на Бруклинском аэродроме посадили в военный самолет.

Эндрю узнал об аресте Джастина в школе. Всю оставшуюся часть дня он был сам не свой. Эйб ходил с безразличным видом, словно его вовсе не интересует происходящее. Эндрю невольно вспомнилось, как Джастин во время кампании неповиновения шагал под охраной полиции. Когда это было? Три-четыре года назад? Он, как сейчас, помнит. Спокойная, едва заметная улыбка Джастина, поднятый в приветствии большой палец. Как и Эйб, Эндрю никогда полностью не разделял взглядов Джастина. Все, что делал Джастин, Эйб называл политическим ребячеством, однако смутно Эндрю стал ощущать во взглядах Джастина нечто близкое себе, какое-то неопределенное родство душ, хотя и не смел в этом признаться, потому что учителю не пристало исповедовать подобные взгляды. Ему нравился практический подход Джастина к политике, но он вынужден был не соглашаться с ним. Но в душе он оправдывал поведение Джастина и даже больше чем оправдывал, он сочувствовал ему. Его взгляды были близки и понятны. Эндрю ни на минуту не сомневался в искренности Джастина, несмотря на острую неприязнь ко всему показному. А может, в этом сказывалось влияние Эйба?

Эндрю страшно удивился, когда через неделю ему предложили выступить на массовом митинге протеста на Грэнд-Парейд. Это было сопряжено с определенными трудностями. Ведь он рисковал должностью учителя! Особое отделение, очевидно, пришлет своих представителей. Его могут вышибить из школы, лишить работы. Что окажут Мириам и Кеннет? Что скажет директор? Эндрю посоветовался с Эйбом, и тот решительно рекомендовал ему не подвергать себя опасности. Положение учителя весьма шаткое.

— Думаю, что ты ставишь на карту слишком многое.

— Я это понимаю.

— К тому же твое выступление будет свидетельствовать о полной солидарности с политикой Конгресса и со всеми их штучками.

— Я не думаю, что этот митинг — «штучка». Я могу не одобрять их политики, но я восхищен их позицией в данном вопросе.

— Мне-то известны твои взгляды, но разве другие станут в них разбираться?

— А что мне до других? Я не собираюсь агитировать за политику Конгресса. Я, как всякий здравомыслящий человек, буду выступать против несправедливости. Я не верю, что люди, подобные Джастину, виновны в государственной измене.

— Я тоже не верю.

— Вот почему по этому конкретному вопросу я готов солидаризоваться с любым, кто думает так же, как я. И обязательно выступлю в воскресенье.

— Ну, тебе виднее.

— А ты придешь на митинг?

— Когда он состоится?

— В воскресенье на Грэнд-Парейд.

— Может быть, приду, а может быть, нет.

Площадь была заполнена народом, и Эндрю с трудом пробирался к трибуне. Хор, прибывший из Ланги, пел песни свободы. Снова и снова звучали бодрые мелодий. «Asikhathali noba siyabatshwa, sizimisel inkululeko». — «Мы не боимся ареста, мы будем бороться за свободу». Не боимся ареста, мы будем бороться за свободу. Голоса звучали слаженно. «Unzima lo mthwele, unfunamanita». — «Время тяжело, бремя тяжело». Эндрю, взволнованный, занял свое место. Он надеялся, что, может быть, увидит в толпе Эйба. Если, конечно, он придет. Хорошо бы пришел! «Zibetshiwe, zibetshiwe, inkokeli Zethu, zibetshiwe». — «Наши вожди арестованы, наши вожди арестованы». Джастин арестован. Джастин арестован. Эндрю заметил Браама де Вриса; он стоял с непреклонным видом, держа в руках плакат: «Мы с нашими вождями». Черт побери, он рискует должностью учителя. Отчаянно рискует. Но разве он может поступить иначе? Разве может? Что сказал Мартин Лютер? «На этом я стою и не могу иначе». Что-то в этом роде. На этом я стою. Море голов, и где-то в толпе наверняка агенты особого отделения. Записывают каждое сказанное слово. Потом несут все это своим боссам. С вашего позволения, сэр, в стеенбергской школе есть гадкий учителишка, который хулит правительство. Я думаю, сэр, его следует наказать — пусть переписывает латинские стихи. Эндрю понимал, что надо собраться с мыслями. Взять себя в руки. Государственная измена — тяжкое преступление. Перепиши сто строк. Я не должен выступать против правительства. Переписанные стихи принесешь мне в учительскую на второй перемене. Как было бы хорошо, если бы Эйб был рядом, на трибуне, готовый разделить опасность.

В начале выступления Эндрю очень нервничал, но потом разошелся. Собравшиеся слушали его внимательно, несмотря на палящее солнце.

— Те, кто хочет нас разъединить, на деле только сплачивают теснее. Мы должны принести торжественную клятву — бороться против всего, что разобщает отдельных людей, разобщает группы, разобщает народы.

Хор вполголоса отвечал ему: «Asukhathali noba siy-abatshwa, sizimisel inkululeko». — «Мы не боимся ареста, мы будем бороться за свободу. Мы не боимся ареста».

— Леди и джентльмены, государственной изменой я считаю подстрекательство к расизму, дискриминацию и господство одних над другими. Люди, повинные в этих преступлениях, должны предстать перед судом всего мира. «Weee — е Strljdom, uthint abafozi wayithint imbokodwe uzukufa». «Эй, Стрейдом, ты наскочил на скалу, ты наскочил на скалу».

— Я искренне верю, что страдания арестованных, страдания их жен и детей будут воодушевлять и побуждать к более решительным действиям всех, кто стремится к ликвидации расовой дискриминации в Южной Африке.

Эх, если бы только Эйб был рядом! Несмотря на огромное число участников митинга, Эндрю чувствовал себя одиноким. Перед его мысленным взором всплыл Джастин — слегка улыбающийся, с поднятым вверх большим пальцем.

— Я привожу цитату из Всеобщей декларации Объединенных Наций о правах человека…

Если бы только он не чувствовал себя так безнадежно одиноким.

— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства.

Может быть, Эйб все-таки где-нибудь здесь?

— Слушайте же: «Пусть все, кто любит свой народ и свою страну, скажут теперь, как мы говорим здесь: мы будем бороться бок о бок в течение всей нашей жизни до тех нор, пока не завоюем своего освобождения».

Он закончил выступление под бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Когда он сошел с трибуны, его окружили участники митинга, они пожимали ему руку, похлопывали по плечу, выражая свою симпатию. У него было такое чувство, словно он очутился в каком-то новом мире, далеком от того, в котором жил прежде. Он с трудом различал лица людей. Глаза застилали слезы отчаяния.

— Вы помните меня?

Он старался сосредоточить внимание на человеке, энергично трясшем ему руку. Чернорабочий в грязном коричневом, пропахшем потом комбинезоне.

— Да, — машинально сказал Эндрю.

— Вы должны меня помнить. Я — Амааи. С Каледон-стрит.

— Ну еще бы, еще бы. Я вас помню.

Эндрю проталкивался сквозь толпу, внимательно вглядываясь в лица. Сам того не сознавая, он кого-то искал. Ну, конечно же, он ищет Эйба, дошло до него наконец. Да, он ищет Эйба. Если бы только ему удалось найти его! Он добрался до остановки усталый и угрюмый. И сел в автобус, чтобы ехать домой, хотя митинг еще не закончился.

На следующий день, за ужином, Кеннет ехидничал больше, чем обычно. На первой странице газеты, которую он читал, была помещена подробная информация о митинге, и он то и дело зло комментировал прочитанное. Эндрю испытывал такую апатию и подавленность, что даже не потрудился просмотреть заголовки. У него было ощущение, что Эйб страшно подвел его.

— Ты, оказывается, выступал на кафрском митинге, — сказал Кеннет, не отрывая глаз от газеты.

— Простите, я не расслышал.

— Здесь написано, что ты выступал на кафрском митинге.

Эндрю почувствовал, как у него напряглись нервы.

— Чего ты рассчитываешь добиться вместе с этими дикарями?

Эндрю понимал, что не должен выходить из себя. Он глубоко вздохнул.

— Если ты будешь продолжать выступать на митингах, сюда опять притащатся эти проклятые фараоны.

— Не нападай на Эндрю, — вмешалась Мириам.

— Я не допущу, чтобы эти поганые полицейские являлись в мой дом.

Эндрю стало надоедать ворчание Кеннета.

— Если я правильно понял, вы хотите, чтобы я покинул ваш дом? — спросил он спокойным голосом.

— Мне нет дела до тебя. Я хочу сказать, что хозяин здесь я и я не собираюсь держать у себя в доме этих проклятых коммунистов.

— Я не коммунист!

— Если ты так будешь вести себя, все подумают, что ты коммунист.

— Пожалуйста, Кеннет, оставь Эндрю с покое! — взмолилась Мириам.

— Никто не имеет права указывать, что я должен делать в своем доме.

— Но ты так несправедлив к нему, — не унималась она.

— Могу я выйти из-за стола? — спросил Эндрю, вставая.

— По мне, так можешь катиться ко всем чертям.

У Эндрю чесались руки: так и хотелось заехать кулаком в морду Кеннету. Но лучше не давать волю гневу. Надо подумать о Мириам. Ее глаза молили не затевать скандала. Он спокойно поднялся из-за стола, ничем не выдавая своих чувств, и пошел к себе в комнату. Делать ничего не хотелось. Пойти прогуляться или навестить Эйба? Нет смысла. Еще поцапается с другом. Лучше лечь спать, как всегда, остаться наедине с собою.

 

Глава десятая

В 1958 году белое население страны направилось на избирательные участки, чтобы выбрать двенадцатый по счету парламент Южноафриканского Союза. Националистическая партия снова увеличила количество своих мест в парламенте, теперь уже до ста трех, а число мест находившейся в оппозиции к ней Объединенной партии соответственно сократилось до пятидесяти трех. Стрейдом умер, и путем подтасовки голосов премьер-министром был избран д-р Фервурд. Шумиха в Претории вокруг судебных процессов по делам обвиненных в государственной измене стихала. Некоторые из подсудимых неожиданно вернулись домой, так как судебный процесс отложили. Джастин Бейли мог, хотя и изредка, встречаться с женой и друзьями в Кейптауне. Перед самым началом всеобщих выборов цветным было предоставлено право проголосовать за четверых кандидатов из числа европейцев, которые будут защищать их интересы в парламенте. Вокруг этого предложения властей разгорелась горячая дискуссия. Все конгрессы были за выдвижение кандидата, однако значительная и влиятельная часть общественности выступила против и призвала к полному бойкоту выборов.

Джастин, Эйб и Эндрю сидели у Хайяма. Они пришли сюда после фильма «Порода будьдогов» с Норманом Уиздомом [Норман Уиздом (род. в 1920 г.) — английский актер.] в главной роли. В зале горел тусклый свет, и Эйб заподозрил, что это неспроста, наверно, для того, чтобы посетители не могли разглядеть, что им подано. После ужина они пили кофе и курили, обсуждая предстоящие выборы.

— Я не согласен, что выдвижение кандидата имеет важное значение, — заговорил Эйб, обращаясь к Джастину.

— Это делается исключительно для пропаганды, — ответил Джастин, затягиваясь сигаретой. — По крайней мере, мы сможем высказать свои взгляды в парламенте. Пора бы им познакомиться с Хартией свободы.

Эйб, видимо, начинал сердиться все больше и больше.

— Кого ты надеешься убедить? Нынешнее правительство?

— Если это только возможно, — твердо сказал Джастин. — Более того, весь мир. Представь себе, что наш кандидат пройдет, — продолжал он с воодушевлением, — ты не думаешь, что это вызовет замешательство среди националистов?

Его чрезмерный энтузиазм раздражал Эйба.

— Твой кандидат может только щекотать им нервы, — Он мрачно уставился в чашку с кофе. — Нам надо бороться за стенами парламента.

— Но если есть возможность забраться в логово зверя, то почему бы этого не сделать?

— Потому что это попахивает политическим оппортунизмом. Я говорю совершенно серьезно. Соглашаясь на раздельное представительство, вы тем самым способствуете своему собственному угнетению.

Уверенность начала покидать Джастина.

— Послушай, Эйб, разве ты не понимаешь, что это просто тактический маневр?

— Нет, потому что мы не имеем права соглашаться на что-либо меньшее, чем всеобщее избирательное право и единый список избирателей. Каждый должен иметь право избирать и быть избранным.

— Ты говоришь о всеобщих выборах? — спросил Джастин с легким сарказмом.

— Да, — отрубил Эйб, взглянув на пего в упор. — Право участвовать в выборах не должно рассматриваться как вознаграждение за ученую степень или за белый цвет кожи. Это право, Джастин, а не привилегия. Право гражданства. — Он сделал упор на слове «гражданство». — Лишить человека права участвовать в выборах — значит лишить его гражданства.

Хотя Эндрю не принимал участия в споре, он целиком и полностью был на стороне Эйба. Он безоговорочно поддержал принцип бойкота раздельных выборов и с головой окунулся в борьбу за осуществление этого принципа. Принимал участие в дебатах, беседовал с людьми, ходил по домам. Мы призываем всех отказаться от участия в выборах. Не являйтесь на избирательные участки. Не соглашайтесь на половинчатое гражданство в стране, где вы родились. Эйб держался в стороне от всего этого. Эндрю выступал на митингах то тут, то там. Господин председатель, мы не можем согласиться на раздельные списки избирателей. Мы хотим всеобщего избирательного права! Леди и джентльмены, мы требуем законного права принимать участие в управлении страной. Апартеид нельзя искоренить апартеидом. Бессонные ночи. Митинги на площадях, митинги в помещении, споры в узком кругу. Бойкот! Не являйтесь на избирательные участки! Оставайтесь дома! Бойкот! Бойкот! Бойкот!

Наступил день выборов. Эндрю появился на избирательном участке к моменту начала голосования. Вместе с друзьями он развернул знамена. Желающим раздавал плакаты. Вскоре подоспели полицейские: блюстители порядка записывали имена активистов, отбирали плакаты, обвиняли в нарушении порядка. Эндрю дважды приказывали покинуть территорию избирательного участка. Белая дама, агитировавшая за конгрессистского кандидата, позвонила по телефону городским советникам, и те дали распоряжение не трогать собравшихся. В полдень на несколько минут появился Эйб и тотчас же исчез. Эндрю, изнемогая от усталости, стоял у входа в помещение для голосования до самого его закрытия. Ужинал он у Эйба, но во время беседы они ни разу не коснулись выборов. И тем не менее Эндрю ни на минуту не сомневался в искренности Эйба.

Но по пути домой Эндрю с беспокойством подумал о видимом безразличии Эйба. Поведение Эйба совершенно необъяснимо. Не может быть, чтобы он боялся решительных действий. А может быть, дело именно в этом?

Эндрю вернулся домой, вошел с черного хода и в кухне столкнулся с поджидавшей его Мириам. У сестры был взволнованный и сильно огорченный вид.

— Эндрю, сегодня вечером к нам приходила полиция.

— За каким дьяволом?

— Спрашивали тебя.

— Что они говорили?

— Обшарили весь дом и у тебя в комнате взяли несколько брошюр.

— А Кеннет был дома?

— Да, он и сейчас дома. Сидит в уборной.

— Как глупо! Чертовски глупо!

— Я подумала, что будет лучше, если я предупрежу тебя.

— Мириам! — крикнул Кеннет из уборной. — Что, заявился твой проклятый брат?

— Нет, это не он, — отозвалась Мириам.

— Это я. Эндрю.

— Подожди! Мне нужно тебя видеть.

Он слышал, «а «Кеннет с силой дернул цепочку и в унитазе забулькала вода.

— Не беспокойся, Мириам, я с ним справлюсь.

— Пожалуйста, будь осторожен, Эндрю.

Появился Кеннет, на ходу застегивая брюки.

— Что, черт возьми, это значит?

Налитыми кровью глазами он уставился на Эндрю.

— Что именно?

— А то, что сюда заходили эти шпики!

— Сестра говорит, что они спрашивали меня.

— Я не допущу подобных вещей у себя в доме.

— Как вам будет угодно.

— Было бы чертовски хорошо, если бы ты убрался отсюда.

— Ну что ж, ладно.

— Пошел вон.

— Через несколько минут я уйду.

— Без этого черного негодяя у нас деньги целее будут, — проговорил Кеннет, обращаясь к Мириам, слегка удивленной ответом Эндрю.

— Кеннет, пожалуйста, не говори глупостей. Эндрю на самом деле совсем не это имел в виду.

— Замолчи!

— Ну пожалуйста, Кеннет!

— Замолчи! Или я заткну твою проклятую глотку!

— Если ты посмеешь тронуть Мириам, — оказал Эндрю ледяным тоном, — мне ничего другого не останется, как задать тебе хорошую взбучку.

— Что-о-о?

— Я буду вынужден спустить с тебя твою жалкую шкуру.

Кеннет удивленно рассматривал Эндрю, оценивая его физическую силу. Эндрю значительно выше и сильнее его. Он впервые осознал, что шурин вполне взрослый мужчина. Никогда прежде он этого не замечал.

— Ну и ну, дело дошло до того, что мне угрожают в моем собственном доме.

— Только посмей тронуть эту женщину.

— Она, черт побери, моя жена!

— Ты не стоишь ее.

— Ты правда думаешь, что можешь угрожать мне?

— А почему бы и нет?

— Что ты собираешься делать?

— Ты давно уже напрашиваешься на взбучку. Бот и получишь ее!

— Убирайся-ка лучше отсюда, — оказал присмиревший Кеннет.

— Я сделаю это, когда сочту необходимым.

— Вот наглец! — снова взорвался Кеннет, когда Эндрю ушел. — Ты слышала, этот черномазый негодяй угрожает мне в моем собственном доме!

Мириам надела пальто — она решила навестить Аннет. В тот же день, поздно вечером, Эндрю собрал свои вещи и, ни с кем не попрощавшись, ушел.

Эйб, ни о чем не спрашивая, предложил Эндрю остаться у них. Ночью Эндрю то и дело просыпался — он беспокоился о Мириам. От бессонницы глаза у него покраснели и слезились. В школе он чувствовал себя не в сваей тарелке. И так продолжалось всю неделю.

В предпоследнем классе был паренек, которого Эндрю отличал среди других учеников, — Элдред Каролиссен. Симпатичный такой, с серо-зелеными глазами. К тому же весьма смышленый. Однажды он остановил Элдреда в коридоре.

— Скажи, молодой человек, где ты живешь?

— В Грасси-Парк, сэр.

— Где это?

— Надо ехать на автобусе от станции Пламстед.

— И форсировать по пути кишащие крокодилами реки, и сражаться с зулусскими полками.

Элдред весело рассмеялся.

— Вот что, молодой человек, отправляйся-ка домой и попроси своих родителей узнать у соседей, не нужен ли кому постоялец. Я собираюсь переехать на другую квартиру.

— Хорошо, сэр.

На следующее утро Элдред первым делом разыскал учителя и, сияя от радости, доложил:

— Мама опрашивает, что вы хотите — комнату в доме или приспособленный под жилье гараж?

— Комнату в доме. — Потом Эндрю сожалел об этом. — Скажи мне точный адрес.

— Найти очень легко, сэр. Эго Первая авеню, в сторону от Лэйк-роуд, и дом называется «Semper Fidelis»[ «Всегда верный (лат.).].

— Ну и ну! Скажи маме, чтобы она сменила название, и в субботу днем я перееду.

— Хорошо, сэр. Мы будем ждать.

Эндрю перебрался в дом миссис Каролиссен. Как долго он проживет здесь, пока оказать трудно, особенно если учесть, что за одну неделю было два полицейских налета. Сегодня, впервые после длительного перерыва, он увидел Мириам. Боже, как она изменилась! Выглядит почти старухой. Кеннет, наверно, совсем ее запугал. Интересно, подумал он, что делает Руфь. Он тешил себя надеждой, что человек, которого он видел в машине возле ее дома, был не Блигенхаут, а кто-то другой. Напевая «Черного бычка», он погасил свет.

 

Глава одиннадцатая

На следующий день Эндрю проснулся с таким ощущением, что голова вот-вот расколется на части. Наверно, это все-таки не с похмелья. Он выпил у Руфи каких-нибудь две стопочки бренди. Вместе с потоком солнечного света в комнату врывались голоса детей, спешивших в школу. Если бы не эти события, сейчас он сидел бы в поезде, либо беседуя с Альтманом, либо читая очередной номер «Кейп Таймс». Обычно он добирался до Пламстада на автобусе, а там пересаживался на поезд, который отправлялся в семь пятьдесят. Альтман всегда ехал в том же купе и приветствовал его своим неизменным: «Доброе утро, господин Дрейер, как идут наши дела?» Альтману, наверное, будет скучно без него, и он подумает, что с ним что-то случилось. Эндрю долго лежал неподвижно, в висках у него стучало. Он слышал, как Мириам шаркает шлепанцами на кухне. Потом он поднялся с постели с ощущением горечи и тошноты, подкатывавшей к горлу. Он нащупал ногами туфли, застегнул брюки.

— Привет, Мириам, — оказал он, входя в кухню.

— Привет, — ответила она, не оглянувшись.

Он прошел в ванную. К горлу опять подкатила тошнота. Он посмотрел в зеркало над умывальником. Красные, опухшие глаза, взъерошенные волосы. На носу маленький желтый прыщик. Он выдавил его. Достал с полки аспирин и проглотил сразу две таблетки. Затем ополоснул лицо холодной водой. Однако боль в висках не стихала. Осталось прибегнуть к последнему средству. Он пользовался им издавна, с тех пор еще, когда жил в Шестом квартале. Он закрыл на засов дверь и сунул два пальца в рот. Его вырвало, и сразу наступило облегчение. Холодный душ, растирание — и бодрость вернулась к нему. Мириам по-прежнему употребляла ароматное мыло, и в ванной стоял все тот же запах лаванды и старых газет. Эндрю почистил зубы и причесался. Теперь он чувствовал себя много лучше. Между тремя и четырьмя предстоит встреча с Руфью, он будет ждать ее в университетской библиотеке. Еще со студенческих лет ему запомнилась одна книга. Она не выходит у него из головы уже восемь, нет, девять лет. Вот и сейчас снова пришла на память.

То ли это «Герой» Рэглана, а может быть, и Спенсер? То ли «Человек и государство»? Книга в коричневом переплете, прочитать ее посоветовал Эйб. Интересно, как он там в школе сегодня? Эндрю надеялся, что Де Ягер отнесется к нему сочувственно. Ведь он славный малый. Политикой не интересуется, но в трудную минуту на него можно положиться. Да, Эйбу нужно держать ухо востро. Очевидно, его прежняя осторожность объясняется тем, что тогда он еще не сделал окончательного выбора. Он пытался определить свою политическую позицию. К счастью или к несчастью, теперь он проявляет большую активность, даже выступил несколько раз на митингах, хотя иногда все-таки прячется в своей башне из слоновой кости. 24-го полиция совершила налет и на его квартиру, и Эндрю был немало удивлен спокойной реакцией Эйба: «Обычная проверка, только и всего». По этому поводу Эйб процитировал Гегеля (впрочем, это мог быть и Спиноза), поглядел поверх очков и покашлял, как ученый грамматик. Любопытно, Де Ягер знает, что они удрали со спортивных соревнований? Черт побери, он совсем забыл о них. Надо бы спросить Элдреда, какое место заняла школа. Он никогда особенно не увлекался спортом. Однажды пробежал полмили да выступил центром нападения в составе школьной команды на соревнованиях по регби. А вот Джастин был неплохим легкоатлетом. Первоклассный спринтер и кумир всех младших классов. Да, сегодня как раз можно повидать Джастина. Он обычно завтракает у Хайяма между часом и двумя. Если отправиться в Грасои-Парк пораньше, то наверняка можно будет его застать. Голова все еще побаливала, но чувствовал он себя уже значительно лучше, даже появился аппетит.

Когда Эндрю вошел в кухню, Мириам накладывала ему овсяную кашу. На кухонном столе лежал только что полученный номер «Тайм». Протягивая руку за газетой, Эндрю попытался завязать разговор:

— Кеннет еще спит?

— Да, — сдержанно сказала Мириам после продолжительной паузы.

— Он работает в ночную смену?

— Да.

— Он знает, что я здесь?

— Не думаю. Я ему не говорила.

Эндрю понимал, что жизнь в доме становится для Мириам невыносимой. Он развернул газету и пробежал заголовки: «БЕСПОРЯДКИ В ГОРОДАХ РАНДА», «НАЛЕТЧИКИ ПЫТАЛИСЬ ПУСТИТЬ ПОД ОТКОС ПОЕЗДА С РАБОЧИМИ», «ВЛАСТИ СОВЕРШЕННО НЕ В СОСТОЯНИИ НАВЕСТИ ПОРЯДОК», «В ВОРЧЕСТЕРСКОЙ ЛОКАЦИИ СОЖГЛИ ЦЕРКВИ И ШКОЛЫ», «ЭРАЗМУС ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: «НЕ СЖИГАЙТЕ ПРОПУСКА». Да, обстановка, будь она трижды неладна, становится накаленной. Ход событий перестал подчиняться людской воле.

«С ПОМОЩЬЮ СЛЕЗОТОЧИВЫХ ГАЗОВ УДАЛОСЬ ОЧИСТИТЬ ГРЭНД-ПАРЕИД. ПОЛИЦИЯ ПРОЯВЛЯЕТ СДЕРЖАННОСТЬ». Казалось, с того момента, когда полиция дубинками пыталась разогнать толпу на площади, прошла целая вечность. Как эта говорливая старушка в поезде горевала о потерянной сумочке! Точь-в-точь как миссис Каролиссен. «Послушайте, мистер Д., когда напали полицейские, я обронила сумочку. Разве это не ужасно?» Он живо представил миссис Каролиссен, как она бежит в своем нарядном выходном платье, стыдливо подбирая юбки. Что ж, скоро ему предстоит увидеть ее. Может, отправиться в Грасои-Парк после завтрака? Можно себе представить, о чем они говорили с Руфью.

Общественная уборная. Резкий запах мочи и испуганные, опасливо озирающиеся люди. Молодой человек, ведущий под руку трясущегося от страха мусульманина. Должно быть, это его отец или дядя. Спешат укрыться от дубинок и газа в уборной. Казалось, все это было давным-давно, а вовсе не вчера.

Эндрю с удовольствием принялся за кашу. Во время еды он не проронил ни слова и, только когда с завтраком было покончено, повернулся к сестре.

— Мириам!

Она перестала разливать кофе и медленно подняла глаза на брата.

— Пожалуй, мне придется пожить некоторое время здесь.

— Мне кажется, это невозможно.

— Из-за Кеннета?

— Да, из-за Кеннета.

— Это я беру на себя.

— Было бы лучше, если бы ты поселился где-нибудь в другом месте. У Эйба нельзя?

— Он тоже под подозрением. На прошлой неделе и у него была полиция.

— А Грасси-Парк?

— Дом под надзором полиции.

— Я боюсь Кеннета.

— Тебе нечего бояться.

Эндрю решительно поднялся.

— Я сегодня вернусь поздно. Оставь мне горячего кофе.

— Пожалуйста, будь осторожен, Эндрю.

— Обо мне не беспокойся.

Он надел пиджак и повязал галстук.

— Я буду около одиннадцати. Бели Кеннет начнет ворчать, пошли его к черту.

Он чмокнул ее в щеку, вышел в коридор и небрежно захлопнул за собой дверь.

 

Глава двенадцатая

Едва за Эндрю затворилась дверь, Мириам услышала, как заворочался в постели Кеннет. Она тяжело опустилась на скамейку. Слава богу, что они не встретились лицом к лицу. Муж и брат. Она боялась Кеннета, да и Эндрю, кажется, хороший упрямец. Он совсем не тот, каким она знала его раньше. Зрелый и уверенный в своих силах. Никому не известно, что может произойти, если встретятся эти двое.

— Мириам!

Она покорно поднялась.

— Мириам! — еще раз крикнул Кеннет из спальни. — С кем это ты, черт побери, разговаривала?

— Это не важно, совсем не важно, Кеннет.

Она отчетливо представила себе, как Кеннет сидит сейчас в постели и пытается достать брюки. Тонкие, белые, паучьи руки тянутся сювозь прутья спинки. Он схватит их, натянет, а потом будет сидеть, ковыряя в зубах сломанной спичкой, вытянув перед собой красные, в ссадинах, ноги. Его ноги всегда вызывали у нее отвращение.

— Это не важно, Кеннет. Совсем не важно.

— А для меня очень важно!

Он вошел в кухню босой, на ходу натягивая рубаху.

— Кто был здесь утром?

— Никто, Кеннет.

— А чья это грязная тарелка?

— Умоляю тебя, Кеннет.

— Эта черная свинья Эндрю?

— Мой брат не черная свинья.

— Так был все-таки Эндрю или нет?

— Это не имеет значения.

— Был он здесь, я спрашиваю?

— Да, он был здесь, — сказала она и беспомощно опустилась на прежнее место.

— Ты хочешь сказать, что пустила этого мерзавца в мой дом?

— Ему негде было переночевать.

— И ты имела наглость приютить его?

— Да!

— Кто разрешил тебе?

— Больше ему некуда было идти.

— И этот червяк приполз обратно?

Она сочла, что разумнее всего промолчать. Лучше сложить грязную посуду в мойку.

— Кто тебе позволил пустить его в дом?

Она отвернула кран, подставила ладонь под струю и стала ждать, когда пойдет горячая вода.

— Я тебя спрашиваю!

Она взяла мыло и намылила мочалку.

— Черт побери, я с тобой говорю!

Она собрала с тарелки Эндрю остатки пищи и бросила в помойное ведро, затем опустила тарелку в воду.

— Отвечай!

— Пожалуйста, забудь об этом, дорогой.

— Не хочу!

Дальше все произошло так стремительно, что она не успела даже опомниться. Он выбил тарелку у нее из рук, и она разлетелась на мелкие кусочки. Мириам в оцепенении уставилась на пол.

— Когда муж опрашивает, изволь отвечать!

— Что тебе от меня нужно?

— Почему ты пустила Эндрю в дом?

— Он мне брат.

— Это для меня ничего не значит.

— А для меня значит.

— Ты еще смеешь огрызаться?

Мириам отвернулась и стала мыть посуду. Он выхватил у нее из рук чашку и оо всего размаху швырнул об стену. Осколки рассыпались по линолеуму.

— Я не вернусь до тех пор, пока ты не перестанешь буянить, — оказала она, снимая фартук.

— И куда же ты надумала идти?

— Это мое дело.

— Ты останешься дома.

Какое-то мгновение они с вызовом смотрели друг на друга.

— У тебя хватило наглости пустить в мой дом эту черную свинью?

— Я пустила в дом брата.

— Убийцу собственной матери! Может быть, и хорошо, что она умерла! А то наплодила бы еще таких же.

— Пожалуйста, не задевай мать.

— Не указывай, что мне можно говорить, а чего нельзя!

— Моя мать не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Она произвела на свет этого черного выскочку!

— Пожалуйста, оставь мать в покое!

— Если только этот проклятый коммунист явится сегодня, я натравлю на него полицию.

— Если ты так сделаешь, я тоже сообщу в полицию.

— О чем?

— О твоих белых проститутках. Ты слышал про закон «О борьбе с безнравственностью»?

— Что?

— Я сказала, что сообщу в полицию о твоих белых приятельницах.

— Ах ты, поганая брехунья!

— Почему бы тебе не назвать меня поганой черной брехуньей?

— Ты — поганая черная брехунья!

— Мне незачем врать.

— А что тебе известно о белых проститутках?

— То, что они уже бывали в моем доме.

— Врешь!

— И даже в моей постели!

— Врешь!

Он сгреб ее в охапку, скрутил за спиной руки и стал теснить «стене.

— Это правда!

— Поганая брехунья!

— Ты сам знаешь, что это правда. Если ты донесешь в полицию об Эндрю, я заявлю о твоих белых девках.

— Ты намерена заявить в полицию?

— Если ты не отпустишь меня.

— Ах ты, грязная сука!

Свободной рукой он изо всех сил хлестнул ее наотмашь по губам. Изо рта показалась кровь.

— Я прошу тебя, Кеннет… Ты знаешь, что я говорю правду.

— Значит, ты собираешься донести на своего мужа в полицию?!

— Ты это заслужил!

Он обрушивал на нее удар за ударом. На щеках у нее отпечатались пальцы Кеннета.

— Пусти, Кеннет!

— Не пущу до тех пор, пока не сознаешься, что ты — проклятая брехунья!

— Я скажу все, что захочешь, только отпусти.

— Говори!

— Пожалуйста, Кеннет…

— Говори!

— Что говорить?

— Что ты никогда не видела здесь белых женщин.

— Пусти!

Он сжал ее крепче.

— Ты никогда не видела здесь белых женщин.

— Я никогда не видела здесь белых женщин.

— И никогда больше не пустишь в дом этого негодяя!

— Нет, Кеннет!

— Ты никогда не пустишь его!

Мириам захлебнулась горячей кровью и беспомощно закашлялась. Кеннет немного расслабил руки.

— Если только он явится в мой дом, я сверну ему шею. Слышишь?

Она вытерла лицо рукавом.

— Слышишь?

— Да, Кеннет.

— А теперь готовь мне завтрак. Я голоден.

С покорным видом она поставила на плиту сковородку и налила масла.

 

Глава тринадцатая

Во вторник, 29 марта, мистер Уильям Б. Фрейджон явился на службу с большим опозданием, невероятно злой, потому что на пригородных линиях было прервано движение поездов. Позже в тот же день он узнал, что в линию высоковольтной передачи неподалеку от Солт-ривер ударила молния.

Руфь Тэлбот должна была выйти пораньше, чтобы успеть на автобус в восемь пятнадцать и вовремя попасть на лекцию в университет.

Пампоуен из Спрингса выиграл тридцать тысяч фунтов стерлингов по государственной лотерее, проводившейся в Южной Родезии.

Браам де Врис безуспешно пытался получить разрешение на поездку в локацию Ньянга.

Министр обороны заявил в сенате, что сто семьдесят пять воинских формирований в стране насчитывают две тысячи шестьсот сорок офицеров и пятьдесят шесть тысяч восемьсот три солдата.

Эйб Хэнсло ехал в стеенбергскую среднюю школу, полный дурных предчувствий. Может, было бы благоразумнее поступить, как Эндрю, и вообще не появляться в школе.

Траулер, плавающий в районе Кейптауна, выловил на глубине трехсот морских саженей редчайший экземпляр Oreosoma atlanticum.

Мириам Питерс укладывала свои вещи, заливаясь слезами, но чувствовала, что ей надо порвать с Кеннетом.

В Касле состоялось сто четырнадцатое представление «Son et Lumière» на африкаанс.

Джастин Бейли понимал, что нужно уйти из дому, так как в любое время могут начаться повальные аресты.

Элдред Каролиссен прогулял первый урок, потому что не приготовил задания мистера Хэнсло.

Требовался шестнадцатилетний цветной юноша для работы в мастерской. Подходящему претенденту предлагали хорошие условия.

Мистер Альтман решал очередной кроссворд в «Кейп Таймс» и никак не мог подобрать нужного слова на номер два по горизонтали. «The rare bad garment» подойдет? Десять букв. Должно быть, анаграмма «the rare bad».

Установлено вознаграждение в пять фунтов тому, кто сообщит о нынешнем местонахождении Луизы Адамс, ранее проживавшей на Клооф-стрит.

Проводив Чармейн и Джереми до автобусной остановки, миссис Каролиссен сняла туфли и прилегла на кушетку отдохнуть. Ей и в самом деле хотелось отдохнуть — ведь с полседьмого на ногах. Дети доставляли все больше и больше хлопот. Чего стоили одни завтраки! Винсент не любит сыр. Поль ни за что не хочет есть помидоры. Чармейн требует арахисовое масло и отвергает джем. Что до Элдреда, то с ним все труднее справляться. Она не сомневалась, что в этом виновато дурное влияние мистера Дрейера. Надо будет поговорить с мужем, «о какой от этого толк? Никакой от него пользы. Только и знает, что читает свою чертову «Кейп Таймс» или «Аргус», а детей взвалил на нее. Элдред совсем отбился от рук. Взять хотя бы сегодняшнее утро. Он даже не счел нужным пожелать доброго утра собственной матери. И дома не позавтракал, и с собой ничего не взял. Пусть м-р Каролиссен примет какие-нибудь меры. Ну почему, почему она одна должна так мучиться? В конце концов он отец! Подумать только, как Элдред надерзил ей в присутствии этой белой девицы — Руфи, что ли, приятельницы мистера Д. Она разыскивала его в Грасси-Парк. Ну, этому больше не бывать. Мистеру Д. придется искать себе другую квартиру. Не может же она допустить, чтобы у них в доме шарили сыщики.

— Минни! — крикнула миссис Каролиссен. Никогда она не отзывается, эта Минни!

— Да, миссис Каролиссен?

— Подогрейте мне кофе.

Комната мистера Д. будет как раз хороша для Элдреда и Винсента. Дети растут, и, естественно, требуется больше места. Он был неплохой жилец, ничего не скажешь, но нельзя же допустить, чтобы к ней в дом приходили белые девицы. Она очень устала, и мозоли на ногах причиняли сильную боль.

— Минни! Разбудите меня, когда будет готов кофе.

Интересно, слышала ли Минни ее приказание? Никто не обращает на нее внимания. А когда что-нибудь не ладится, все бегут к ней.

Она только-только задремала, как ее разбудил шум подъехавшего автомобиля. Кто бы это мог быть так рано?

— Минни! Кто там?

Хлопнула дверь, и она услышала, что Минни с кем-то разговаривает в коридоре.

— Минни! Кто там?

— Не беспокойтесь, это я. Доброе утро!

Мистер Д. О, боже! Почему он не в школе? Эндрю стремительно прошел в дом.

— Ну, как поживаем, миссис Каролиссен?

— Благодарю вас, хорошо, — ответила она сдержанно.

— Сегодня чудесная погода, хотя и немного пасмурно.

— Да, — ответила она тем же топом.

— В городе жарко, но здесь вполне приятно.

— Мистер Д. — Она решила без обиняков перейти сразу к делу. — Мистер Д., я очень сожалею, но мне придется отказать вам.

— Это ваше право, — сказал он. Она не ожидала, что он так легко согласится с ней. Она думала, что он, по крайней мере, как-нибудь выразит свое недовольство.

— Я не могу допустить, чтобы сюда то и дело являлись сыщики.

— Конечно, не можете.

— К тому же дети растут, и для них требуется больше места.

— Это вполне понятно.

Миссис Каролиссен почувствовала неловкость и сама не заметила, как стала извиняться и делать уступки.

— Если вы пока ничего не подыскали, я не настаиваю, чтобы вы переезжали немедленно. Можете жить у нас до конца апреля.

— На днях я заеду за вещами.

— С этим нет надобности спешить, мистер Эндрю.

— Благодарю.

— Но все-таки не откладывайте надолго.

— Постараюсь.

— Вы уже подыскали себе другую комнату, мистер Д.?

— Сейчас я живу у сестры на Найл-стрит. Вы знаете, где это?

— Да, представляю.

— Это третий дом справа, если идти по направлению к Виндзор-стрит.

— Я знаю. Кстати, мистер Д., вчера сюда приходили два агента.

— Элдред предупредил меня.

— Они расспрашивали о вас, но я дала им хорошую отповедь.

— Представляю, какое это было зрелище!

— Их дело ловить преступников, а не надоедать образованным людям.

— Совершенно верно.

— Такому, как вы, приятному, всеми уважаемому учителю школы для цветных.

— Вы мне льстите.

— Я не льщу, поверьте, мистер Дрейер. Если бы дом у нас был чуть-чуть побольше, я ни за что не отказала бы вам.

— Я высоко ценю ваше отношение.

— Надоедают порядочным людям! Но я сказала, что все это им еще аукнется.

— Руфь вчера вечером спрашивала меня, не правда ли?

— Да. Она милая девушка. Жаль, что белая.

— Но она-то в этом не виновата.

— Она нравится мне. Самостоятельная. Мистер Дрейер, не думайте, пожалуйста, что я прогоняю вас.

— О нет, нет, нет, нет, нет.

— Когда будете в этих краях, обязательно заходите.

— Непременно зайду.

— Дети растут, а дом довольно маленький.

— Да, я понимаю. Ну, мне пора. Элдред и Винсент могут уже сегодня переселяться в мою комнату.

— Большое спасибо, мистер Д.

— Ну, до скорого свиданья.

— Выпейте кофейку, тогда и пойдете. Минни как раз варит. Минни!

Ответа не последовало.

— Минни! Эта девица, наверно, глухая… Вы должны выпить кофе, мистер Д., тогда и пойдете. Не думайте, что я стараюсь избавиться от вас. Только…

— Только дети подрастают. Я вас понимаю. Ну конечно, с вашего позволения я останусь выпить кофе.

 

Глава четырнадцатая

У Эндрю было еще время, и поэтому он ехал медленно по Мейн-роуд к Кейптауну. Вполне вероятно, сегодня где-то около часа в ресторанчике Хайяма он сможет повидаться с Джастином. По пути он всюду наблюдал эффективность всеобщей забастовки африканцев. Белые и цветные продают газеты, подметают конторы, грузят машины. Африканцев же нигде не видно. На Сэр Лоури-роуд он подъехал к бензоколонке. К нему вышел белый заправщик.

— Доброе утро, — сказал Эндрю. — Пожалуйста, три галлона.

Хозяин неловко отвинтил крышечку.

— А что, паренек, который обычно здесь дежурит, сегодня выходной? — спросил Эндрю.

— Вы имеете в виду туземца. Все туземцы бастуют.

— Есть надежда, что они скоро вернутся к работе?

— Бог даст, вернутся. Но они боятся, как бы другие кафры не исколотили их.

У заправщика был выговор, характерный для всех живущих на улице Обсерватории.

— Вы и правда так думаете?

— Послушайте, дружище, в прошлую среду… постойте, да, в прошлую среду является сюда парень. Туземец, в стильном костюме с портфелем. Один из этих наглых кафров, которые встречаются на каждом шагу. Подходит к двум моим парням и начинает с ними лопотать на своем языке. Что, черт побери, говорил он им, не известно. Я их обезьяньего языка не понимаю. Когда я потребовал, чтобы он убирался прочь, он не послушался; пришлось позвонить в полицию. Когда же приехала полиция, он уже исчез, а с ним и мои работнички.

— Вы думаете, действуют агитаторы?

— И еще как! Проклятые кафры-коммунисты.

— А вам не кажется, что жалобы африканцев справедливы?

— А ну, повторите снова!

— Вы не считаете, что африканцы так страдают при нынешней системе, что вынуждены бороться за свои права?

— Ничего подобного. Неблагодарные ублюдки! Мои парни огребали по три фунта и десять шиллингов в неделю, где еще им будут столько платить? На эти деньги можно жить, есть, иметь крышу над головой.

— По-вашему, это прожиточный минимум?

— А почему бы, черт возьми, и нет? Когда я начал работать, я получал три фунта в неделю.

— И вам приходилось на эти деньги содержать семью?

— Нет, но тогда я великолепно обходился тремя фунтами.

— А сейчас вы прожили бы на них?

— Что вы хотите оказать?

— Могли бы вы с семьей прожить на три фунта десять шиллингов в неделю?

— Господа Иисусе, я же белый!

— Об этом нетрудно догадаться.

— Знаете, нам надо держаться вместе — белым и цветным. Это в наших общих интересах.

— Вы в этом уверены?

— Что вы хотите сказать, черт побери?

— Я хочу сказать: все, кто не может есть вдоволь хлеба, будь то белые, черные или цветные, будут жаловаться на свою участь, и я считаю, что семья, живущая на три фунта десять шиллингов в неделю, не может есть хлеба вдоволь.

— Ну, если бы речь шла о вас или обо мне, тогда, конечно. А для кафров этого предостаточно.

— Сколько я должен за бензин?

— Двенадцать шиллингов.

— Благодарю.

Эндрю сел в машину и включил мотор. Он собирался уже тронуться в путь, когда заправщик подошел к машине и просунул голову в окно.

— Знаешь, может быть, ты прав, приятель. Если как следует подумать, то три фунта десять шиллингов в неделю чертовски мало. Но что я могу поделать? Мне надо вести дело.

— Конечно, вам надо вести дело.

Эндрю включил передачу и поехал. Он поставил машину возле ресторана Хайяма на Гановер-стрит. Проводимая африканцами забастовка почти не коснулась Шестого квартала. Жизнь здесь шла своим обычным ходом, без лишних забот и тревог. Он выбрал столик в дальнем углу, спросил кофе, а также свежий номер «Нью эйдж». Он откинулся на спинку стула и погрузился в чтение. Еженедельник печатал подробную информацию о событиях в Шарпевиле и Ланге. «МАССОВОЕ КРОВОПРОЛИТИЕ, УЧИНЕННОЕ ПОЛИЦИЕЙ», «КРОВАВЫЕ РЕПРЕССИИ ПРОТИВ УЧАСТНИКОВ ДЕМОНСТРАЦИИ, ТРЕБОВАВШИХ ОТМЕНЫ ПРОПУСКОВ», «НОЧЬ ТЕРРОРА В ЛАНГЕ». Он внимательно прочитал заявление АНК по поводу Панафриканистокой кампании.

«В заявлении Конгресса, обнародованном в понедельник вечером, говорится о глубоком возмущении зверскими действиями полиции, которые способны лишь вызвать ярость и гнев народа. Неужели нельзя разгонять демонстрации, не убивая и не калеча людей?»

Официантка принесла кофе.

«Власти охотно используют любой повод, чтобы вселить страх в сердца людей».

— Почему ты не в школе?

Эндрю поднял голову.

— Привет, Джастин. Я надеялся увидеть тебя здесь. Присаживайся.

Вид у Джастина был усталый, под глазами мешки.

— Смылся с уроков?

— Да. По известным тебе причинам.

— А как Эйб?

— Поехал в школу.

— Он поступил неосмотрительно.

— Согласен. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо, в последнее время у меня что-то неважный аппетит.

— Ну, Джастин, как ты думаешь, насколько эффективна забастовка?

— Эффект превзошел все мои ожидания. Вот если бы еще цветные бросили работу!

— В этом одна из главных трудностей.

— Мы вкладываем силы, вое свои силы, а они боятся пальцем пошевелить. — Сейчас усталость особенно отчетливо обозначилась на лице Джастина, — Это понятно, им приходится рисковать значительно большим.

— Может быть, ты и прав, — ответил Эндрю. — Но как, по-твоему, будет реагировать правительство?

— Не будем строить иллюзий. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Сумерки трехсотлетнего господства белых. — Джастин заставил себя улыбнуться. — Они пустят в ход все свои силы. Последуют новые налеты, аресты, расправы. Но больше всего я боюсь, — он взглянул на Эндрю, — что они могут объявить чрезвычайное положение.

— А это значит?.. — Эндрю задал вопрос, прекрасно зная, какой будет ответ.

— Чертовски много. Например, могут вызвать вооруженные силы или арестовать любого человека без ордера и гноить его в тюрьме, сколько будет угодно министру юстиции.

— Понимаю.

— Никаких жалоб в суд, и, если захотят, могут продержать в одиночке тридцать дней. Любого могут вызнать на допрос, и боже упаси тебя отказаться отвечать на их вопросы.

— Итак, — сказал Эндрю, задыхаясь, — эти парни могут оказаться и в самом деле несговорчивыми.

— Да, так оно и будет. Советую тебе, пока не поздно, уехать отсюда. Тебе и Эйбу. Скрывайтесь. Вы оба можете надолго угодить в тюрьму.

— А как же ты?

— Мне предстоит еще кое-что сделать: убедить африканцев продолжать забастовку, а цветных — выступить в их поддержку. Завтра мне надо распространять брошюры в Ланге. После этого я, может быть, тоже уйду в подполье. Если ты не против помочь, пойдем со мной.

Эндрю ничего не ответил.

— Знаешь, — сказал он после небольшой паузы, — может статься, что они вовсе не объявят чрезвычайного положения.

— Может быть, и не объявят. Но я не питаю пустых надежд. Будь готов к худшему. Уезжай, пока тебя не схватили.

— Пожалуй, надо уезжать.

— Эйба тоже предупреди. Положение становится очень серьезным.

— Я попробую ему позвонить.

— Прекрасно. Какая у тебя программа на сегодня?

— Еще не знаю. Днем должен встретиться с Руфью в университете, и это, кажется, все.

— Вечером я буду у Браама. Попробуй привести с собой Эйба. Вы оба понадобитесь.

— Хорошо, — сказал Эндрю неуверенно. — Будь осторожен. Вполне возможно, что его квартира под наблюдением.

— О’кей.

Они молча допили кофе, потом закурили.

— Джастин! Я хотел бы тебе помочь, — наконец заговорил Эндрю.

— Обсудим это вечером.

— Хорошо. Тогда до вечера. Если не возражаешь, я заплачу за кофе. У Браама буду часов в восемь.

— О’кей.

 

Глава пятнадцатая

Эндрю поставил «остин» в самом начале Эддерли-стрит и взглянул на часы. Без четверти три. До встречи с Руфью все еще много времени. Интересно, как она себя чувствует после вчерашнего вечера? Вот сейчас Эйб, наверно, выходит из школы. Не забыть бы позвонить ему. У входа в библиотеку есть телефон-автомат. Надо предупредить его о встрече с Джастином и Браамом. Эндрю побрел по Гавернмент-авеню. Усиленный наряд полиции нес охрану здания парламента, хотя прохожие, по-видимому, были абсолютно равнодушны и не проявляли никакого интереса к происходящему. Они гуляли, наслаждаясь солнцем, покупали арахис и кормили им голубей и белок.

В библиотеке не было никого, если не считать женщины на выдаче, которая не обратила на него ни малейшего внимания. Он сел за стол в конце зала, спиной к ней. Можно скоротать время за чтением. Вот досада, забыл газету в машине! Он подошел к стеллажу. Экономика. История экономики. Экономическая география. Этика. Логика и метафизика. Политическая философия. Он достал с полки Бозанке — «Философская теория государства».

Кажется, прошло много лет с тех пор, как он занимался политической философией. Он вспомнил, как, бывало, входил в аудиторию профессор — это был Малерб, — сухо, по-академически, откашливался, протирая очки, и начинал шуршать пожелтевшими страницами. Спор идет, в сущности, между монизмом и плюрализмом. Является ли государство всего лишь корпорацией среди прочих корпораций или оно действительно представляет собой высшую корпорацию, господствующую над всеми остальными корпорациями? Сухо, как пыль. Впереди обычно сидела очаровательная блондинка, без конца сосавшая карамельки. Однажды она повернулась к нему и предложила конфету. Он был смущен и отказался. Девица захихикала. «Что это, сегрегация на-выворот?» После этого он всячески избегал ее. Он с трудом одолевал труды Липпмана, Хсайо и Бозанке. Государство de facto (а также de jure) — это общество, которое осуществляет насильственную власть в отношении всех его членов и является единой независимой корпорацией среди других независимых корпораций. Скучно до смерти. Слава богу, что все это уже позади. Он читал механически, знакомые фразы казались лишенными смысла. Даже степень бакалавра коммерции, которую он собирался получить, отодвинулась куда-то вдаль. Он бросил занятия после Шарпевиля и Ланги.

Наконец он увидел Руфь, проходившую через турникет. Она была бледная и осунувшаяся и совсем не похожая на себя. Она села напротив, даже не взглянув на него, и взяла со стола свежий номер «Популярной механики». Он заметил, что руки у нее дрожат.

— Я вижу, ты занят изучением философии, — проронила она.

— А я удивляюсь твоему неожиданному интересу к этому журналу, который ты читаешь к тому же вверх ногами. Кач, хорошо выспалась?

— Нет, после того как ты ушел, на меня напал страх.

— Почему? Что случилось?

— Ничего. Просто мне было страшно.

Он положил книгу на стол.

— Руфь, я надеюсь, ты не рассердишься, но я размышлял над тем, что происходит вокруг, и решил, что нам разумнее всего расстаться на время, а может быть, и навсегда.

Она долго сидела молча, зажав в руке журнал и не глядя в его сторону.

— Ты так думаешь? — спросила она наконец.

— Да. Обстановка осложняется. Перед тем как прийти сюда, я разговаривал с Джастином Бейли.

— Ну и что же? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

— Он рисует мрачную картину. Опасается, что очень скоро могут ввести чрезвычайное положение.

— Что это значит? Ты же знаешь, я глупая. Не разбираюсь в подобных вещах.

— Это означает аресты без предъявления обвинений, строгое заключение без права апелляции. Тюрьма.

— Пока я с тобой, Энди, мне ничего не страшно.

— Нам не позволят быть вместе. Пойми это, Руфь. Мы оба на подозрении. Блигенхауту известно о нас все, известно, где мы бываем вместе. Если будет объявлено чрезвычайное положение, он сможет арестовать нас, не обременяя себя необходимостью найти какой-нибудь предлог.

— Я не боюсь.

— А я боюсь за тебя, дорогая. Почему ты не хочешь уехать? Возьми академический отпуск и возвращайся в Веренигинг. Поживи некоторое время дома.

— Об этом не может быть и речи. Отец захочет знать, почему я бросила университет. Кроме того, у него своих забот хватает.

— Руфь, поезжай домой ради собственной безопасности.

— Я не могу оставить тебя, Энди.

— Ты должна это сделать, Руфь.

— Ты хочешь избавиться от меня?

— Знаешь ведь, что это не так. Я думаю только о тебе.

— Я отдала тебе все, Энди, все, что могла, — Ее глаза были сухи. — Даже… даже прошлой ночью. Почему же сейчас ты гонишь меня прочь?

— Потому что я уверен, рано или поздно они придут за тобой. Тюрьма — нешуточное дело для белой женщины.

— Ах, вон оно что, я вдруг стала белой женщиной! Прошлой ночью я была просто женщина.

— Пожалуйста, дорогая, не надо ссориться. Постарайся понять, что я говорю.

— Я остаюсь в Кейптауне, Энди.

— Хорошо, если ты так настаиваешь. Я сделал все возможное.

— Я остаюсь в Кейптауне!

Она решительно встала.

— До свидания, Энди.

— Куда ты идешь?

— У меня встреча. Вернее, еще одна лекция. Извини, Энди, мне надо идти.

— Вот ключ от твоей машины. «Остин» стоит напротив старого здания Верховного суда.

— Пусть он останется у тебя на всякий случай.

— На какой случай?

— На случай, если тебе снова потребуется белая женщина.

— Что ты говоришь, Руфь?

— Это тебе значительно облегчит дело.

— Я прошу тебя, Руфь…

— До свидания, Энди.

Она бережно положила ключ на стол, затем нетвердой походкой направилась к выходу, стараясь сохранять спокойствие. Он слышал, как скрипнул турникет. Эндрю еще долго сидел, играя ключом. Она ведь знает, что он не хотел ее обидеть. Должна знать. В конце концов она человек с Принципами. Не какая-нибудь дрянь. Пу и положение! Ему хотелось броситься за ней, но он знал, что это бесполезно. Библиотекарша с любопытством наблюдала за ним. Черт возьми, как все по-дурацки складывается! Она порвала с ним навсегда? Но тогда зачем же было оставлять ключ? На случай, если ему понадобится белая женщина! Он надеялся, что она настроена не так уж решительно. Он захлопнул Бозанке, сунул ключ в карман и поспешил к телефону — звонить Эйбу. Вот черт, опять забыл номер. 25215. На звонок довольно долго не отвечали, затем послышался щелчок — похоже, кто-то взял трубку.

— Хелло! Это миссис Хэнсло? Говорит Эндрю. Эндрю Дрейер. Эйб уже дома? О, благодарю. Можно с ним поговорить? Конечно, подожду.

Надо во что бы то ни стало помириться с Руфью. Доказать, что он действовал исключительно в ее интересах и отнюдь не стремился избавиться от нее.

— Привет, Эйб. Это Эндрю. Я звоню из автомата в Кейптауне. Мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но по телефону нельзя. Можно к тебе приехать? Да, у меня есть машина. Машина Руфи. Буду минут через двадцать. О’кей! До скорой встречи.

Он повесил трубку. Как все по-дурацки складывается. Интересно, у нее правда лекция или она просто хотела уйти от него? Причинить ему боль? Вообще-то на театральном отделении занятия бывают в самое необычное время. Если бы она действительно хотела порвать с ним, она не оставила бы ему ключа от машины. Вот незадача! Может быть, повидаться с Эйбом и попробовать разрешить все трудности? Но прежде всего надо успокоиться. Он вернулся в библиотеку и снова взял Бозанке. Следует заметить, что концепция закона природы… Надо повидаться с Эйбом… Повалят беды, так идут, Гертруда… Он встал и сунул книгу на полку.

 

Глава шестнадцатая

Эндрю медленно ехал по Де-Вааль-драйв, почти не замечая разбросанных внизу домов и длинного изгиба Столовой бухты. Воздух был свежий, бодрящий, и он открыл окна в машине. Как чудесна жизнь вдали от хозяек, сыщиков, чрезвычайного положения, которое могут ввести в любую минуту, вдали от зятьев и Руфи. Нет, он вовсе не хочет порвать с ней. Конечно, он будет по ней сильно тосковать. Чертовски тосковать, может быть, даже сильнее, чем сам думает. Он ехал со скоростью тридцать миль в час, упиваясь красотой зеленых склонов и раскидистых сосен, любуясь гигантскими пурпурными горами, Чертовой грядой, простирающейся в направлении Константских гор. У Вудстока он сделал поворот и подъехал к дому Эйба. Дверь открыла миссис Хэнсло. Эйб был похож на нее — то же светлое веснушчатое лицо, зеленые глаза и копна светло-каштановых волос. Выглядела она неважно. Эйб говорил, что ее беспокоит сердце.

— Здравствуйте, Эндрю. Проходите. Эйб у себя в кабинете.

Он вошел в изысканно обставленную столовую и сразу же очутился в окружении знакомых вещей.

— Вы обедали, Эндрю?

— Да, благодарю вас.

— Что, мальчики, снова попали в беду? — Она взглянула на него в упор, и он заметил, как подергиваются у нее губы.

— Пока еще не попали, миссис Хэнсло.

— Ждете каких-нибудь неприятностей?

— Видите ли, в данную минуту дела обстоят не особенно хорошо, но вы не беспокойтесь.

— Я надеюсь, у вас все будет в порядке.

«И у вас», — подумал Эндрю. Он постучал к Эйбу.

— Входи, — услышал он в ответ.

Эйб рылся в кипе бумаг, записных книжек и папок.

— Кажется, ты занят, старина?

— Я совершенно выбился из сил, уничтожая всякие компрометирующие материалы.

— Великий страх одолевает?

— Осторожность никогда не мешает, особенно если ты «persona non grata».

— Ну и работенка!

— Уничтожаю все подряд. Если они придут с обыском, они ни черта не найдут. Протоколы, резолюции, брошюры.

— Понимаю.

— Я даже не подозревал, что у меня так много документов. Пожалуй, надо немного отдохнуть.

Он опустился в кресло в полном изнеможении.

— Закуривай, — предложил Эндрю.

— Сейчас не хочу, спасибо. Дай сначала отдышаться. Я уже не так молод.

— Вот она, старость-то.

— У меня уйма новостей для тебя. Сегодня они были в школе.

— Кто?

— Три сыщика.

— Приходили за нами?

— Ты не ошибся. Я в это время занимался в лаборатории. Очевидно, они вошли в канцелярию в головных уборах, и Де Ягер всыпал им как следует.

— Это на него похоже.

— Мне рассказал Альтман, он присутствовал при этом. Затем они пожелали видеть Дрейера и Хэнсло. Де Ягер ответил, что таких нет. У него в штате числятся мистер Дрейер и мистер Хэнсло.

— Какой молодец!

— Де Ягер спросил, зачем они изволили пожаловать, но те отказались отвечать, и тогда Де Ягер демонстративно вышел из канцелярии. Альтман говорит, что они ушли злые, как собаки.

— Де Ягеру, наверно, нелегко было отважиться на такой шаг. Теперь он скомпрометировал себя. Знаешь, я всегда считал, что он стоит вне политики, типичный директор школы. Могу себе представить, как бы повел себя ван Блерк в подобных обстоятельствах.

— Старик передал через Альтмана записку, в которой объяснил, что произошло, и просил меня взять отпуск по болезни. Я сразу же ушел из школы и к двенадцати был уже дома.

— Но разве здесь они тебя не найдут?

— Пусть находят. Я не собираюсь так легко даться им в руки, но, разумеется, и не собираюсь впадать в панику. Думаю, что я уйду отсюда, но уйду тогда, когда буду готов к этому.

— А что дальше?

— Перед тем как мне уйти из школы, Альтман предложил нам с тобой убежище на случай, если в этом возникнет потребность. Ты ведь знаешь, что он живет возле Лотосовой реки.

— Да, знаю. Чуть в стороне от проезжей дороги. Неподалеку от Одиннадцатой авеню.

— Он сказал, что его жена вкусно готовит. На всякий случай я записал его адрес и номер телефона.

— Хорошо.

— Я решил привести в порядок все дела дома и завтра перебраться к нему. Прежде всего надо разобрать этот хлам.

— Кстати, я видел сегодня мистера Бейли.

— Джастина? Я слышал, супружеская жизнь у него не очень ладится.

— Да ну, размолвка с Флоренс?

— Да. Мне рассказала ма. Они близкие друзья. Флоренс каждый день звонит старушке и приходит сюда за очередной порцией утешения.

— Я не виню ее.

— Так что же сказал тебе Джастин?

— Он считает, что в любую минуту могут объявить чрезвычайное положение.

— Вот черт! Ты же знаешь, чем это угрожает.

— Да, знаю. Это может непосредственно коснуться и тебя и меня, дорогой Эйб.

— Ужасно.

Миссис Хэнсло тихо постучала в дверь и принесла поднос с горячим кофе и печеньем. С ее приходом в комнате воцарилось напряженное молчание.

Когда друзья остались снова вдвоем, заговорил Эйб:

— Мама страшно переживает все это.

— Нетрудно себе представить.

— Когда в дом явились полицейские, она сильно переволновалась. В результате у нее был сердечный приступ. Мне потом пришлось вызывать врача. Вот почему я колеблюсь уезжать. Тем не менее я воспользуюсь приглашением Альтмана. Я предлагал маме поехать куда-нибудь отдохнуть, но она ни за что не хочет меня оставлять. Для нее будет лучше, если я уеду. Я пытался убедить ее в этом.

— Я тоже пытался убедить кое-кого расстаться со мной.

— Догадываюсь, о ком ты говоришь.

— Да. Я говорю о Руфи. Перед тем как поехать к тебе, я виделся с ней. Она очень странно реагировала на мое предложение.

— Сейчас многие странно реагируют.

— Потому что и время странное.

— Да. Ну так как же? Удаляемся мы в обитель, что возле Лотосовой реки?

— Наверно, это было бы разумно. Мы можем отправиться завтра утром. До того как будет объявлено чрезвычайное положение.

— Да, до того как будет объявлено.

— Джастин хочет, чтобы мы встретились с ним сегодня вечером у Браама.

— Разумно ли идти туда? За домом Браама, вероятно, следят? — высказал опасение Эйб.

— Чрезвычайное положение еще, как ты сказал, не объявлено. Думаю, пока что можно навещать друзей.

— После ужина поговорим об этом. Ты ведь останешься ужинать?

— Если ты настаиваешь на этом.

— Ма! — крикнул Эйб, распахнув дверь. — Эндрю ужинает у нас.

— Хорошо, дорогой.

— Может быть, следующий ужин будет не скоро.

Эндрю пожал плечами: дескать, на все воля судьбы.

— Ну, нечего хандрить. За работу!

Всю оставшуюся часть дня Эйб тщательно просматривал и уничтожал бумаги, а Эндрю курил сигарету за сигаретой и снова и снова ставил «Влтаву».

 

Глава семнадцатая

Когда Эйб и Эндрю пришли к Брааму, Джастина еще не было. Комната Браама мало изменилась с тех пор, как они были здесь в последний раз, а если и изменилась, то, пожалуй, к худшему. На полу, посредине комнаты, в беспорядке валялись одежда, книги, закуски. Единственным новшеством была репродукция какого-то художника-сюрреалиста, на которой были изображены три нагие женщины — Браам называл картину «Три бесстыдницы».

— Выпейте вина в ожидании. Выпейте вина в ожидании. — Он повторил фразу, акцентируя звук «в», — Обратите внимание на аллитерацию. Исступленное пенье в лесу.

Он принес с кухни полгаллона тассенберга и принялся рыться в разложенном на полу хламе, пока не извлек две чашки и кружку. Пили молча.

— Что вы поделывали с тех пор, как мы виделись в последний раз? — спросил Эндрю.

— Я занимаюсь коммерцией. Доверенное лицо владельца одного заведения. Заделался капиталистом!

— Как вырождаются люди! Что же это за предприятие?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— Что?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— О, боги!

— Право же, это вполне симпатичное место. В конце Лонг-стрит. Знаете Мервина Лэнгдовна?

— Нет. Кто такой этот Мервин Лэнгдовн?

— Он хозяин этого кабака, но временно выбыл из строя. Попал под закон «О борьбе с безнравственностью».

— Вот оно что!

— Отправляясь на Рулеид-стрит, он передал мне ключи. Приходите как-нибудь посмотреть кабак. Вино захватите с собой.

— А книги вы продаете?

— Изредка случается. На прошлой неделе одну продал, только вот беда — полицейские разгоняют всех моих покупателей. Слишком часто приходят проверять. Кажется, им не нравится это заведение.

— Обещаю как-нибудь заглянуть.

— Найти нетрудно. Возле заведения Стеенберга. Знаете, в конце улицы, за углом направо.

— Я знаю, где это.

— Так вот, чуть подальше, через два дома. У нас хороший выбор левой литературы, если интересуетесь. Наливайте еще вина.

— Спасибо.

Эйб хранил холодное презрительное молчание. Его, очевидно, раздражали эти псевдобогемные манеры Браама.

— Ну так как же, все эти беспорядки коснулись вас? — спросил Эндрю, чтобы поддержать разговор, поскольку Эйб не желал приложить для этого хотя бы малейшее усилие.

— Я пишу поэму об этих событиях.

— В героическом стиле?

— Нет. Она навеяна Чосером. Свободный стих. Я уже закончил три части. Первая посвящена погибшим в Шарпевиле. Хотите послушать?

— Пока не очень. Давайте еще выпьем.

Джастин пришел, когда разговор стал иссякать.

Эйб сразу оживился.

— Хелло, Эндрю! Хелло, Эйб! Приятно видеть вас снова.

— Выпей вина, — предложил Браам.

— Спасибо.

— Налей в мою кружку. Я возьму банку.

— Я слышал, у тебя мрачные предчувствия насчет будущего, Джастин, — заговорил Эйб, повернувшись спиной к Брааму.

— Да, — ответил Джастин, — хотя я не называл бы это предчувствием. Скажем так: дело принимает серьезный оборот.

— Думаешь, объявят чрезвычайное положение?

— Вполне возможно. Однако, поскольку НАК затеял все это, наша задача состоит в том, чтобы довести дело до логического конца.

— А это значит…

— Мы должны решительно требовать полной отмены пропусков и минимальной зарплаты фунт в день.

— Как этого добиться?

— Надо убедить цветных рабочих поддержать забастовку — по крайней мере в Кейптауне. В Ворчестере уже удалось это сделать. Некоторые из нас день и ночь трудятся над этим.

— Продолжаете увлекаться авантюризмом? — ехидно спросил Эйб.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко ответил Джастин.

— Кампания, начатая ПАК, основана на хвастовстве и политическом оппортунизме.

— Вот как? Но я ведь не член ПАК.

— Они ставили перед собой цель добиться свободы для так называемого африканского народа к тысяча девятьсот шестьдесят третьему году.

— Ты должен согласиться, что их призыв нашел достаточную поддержку.

— Я ни на минуту не допускаю мысли о том, что народ откликнулся именно на призыв ПАК. Не думаю, чтобы народ хорошо знал политику ПАК, да он и сейчас о ней ничего не знает. Просто люди с готовностью шли на любой митинг, где критиковали правительство.

— А ты с чем не согласен — с их программой или с их тактикой?

— Ни с тем, ни с другим. Я абсолютно не разделяю ориентации на африканизм, который ничуть не лучше белого расизма; они пока еще не подошли к рассмотрению основополагающих проблем и даже не отдают себе отчета в том, какое общество намерены создать. Они не берут в расчет и даже не понимают характера угнетения, против которого борются. Один из их главных представителей в Кейптауне сказал, если только я правильно запомнил, что у африканцев нет другого выхода, кроме как оказать давление на предпринимателей, которые имеют право голоса и при достаточно сильном нажиме на них будут вынуждены апеллировать к правительству.

— Наверно, это был Кгосана.

— Кто это был, я точно не знаю, но его выступление, безусловно, свидетельствует о политической naiveté[Наивность (фр).], которая граничит с преступлением. В самом начале они передают инициативу в руки врага.

— Вы говорите, словно на занятиях с учениками, — усмехнулся Браам.

Эйб игнорировал его замечание и продолжал, обращаясь к Джастину:

— Надо с самого начала внушить людям, что угнетению подвергаются не отдельные группы населения, а все. Они должны рассматривать себя не как африканцев, цветных, индийцев или белых, а как единый народ, стремящийся уничтожить национальный гнет. Расизм нельзя искоренить расизмом или путем разрозненных выступлений.

— Браво! Браво! — презрительно сказал Браам.

— Очень хорошо, — нетерпеливо возразил Джастин, — но куда все это нас приведет? И куда мы пойдем дальше? Мы что, будем штаны просиживать, обсуждая мельчайшие достоинства и недостатки политических теорий?

— Не надо умалять значение политических теорий!

— Прекрасные слова! Только как воплотить их в жизнь?

— Путем просвещения.

— В школах? — снова вмешался Браам.

— Нет, в жизни. Я имею в виду просвещение, а не обучение. И прежде всего просвещение в идейном плане. Народ, который хочет добиться своего собственного освобождения, должен ясно сознавать, что признание расизма означает отречение от элементарной гуманности.

— И как же осуществлять это просвещение на практике?

— Путем сплочения масс, для чего надо использовать любой непосредственно затрагивающий их вопрос.

— Ну, а кто сейчас стоит на оппортунистической позиции? Ты имеешь в виду локальные мероприятия, не правда ли?

— Да, если события рассматриваются в их взаимосвязи, как звенья одной и той же цепи.

— Ну знаешь ли, — вспылил Джастин, — я долго слушал таких интеллигентов, как ты, — если вас можно назвать интеллигентами. Вы только и умеете, что говорить, говорить и говорить! И никогда ничего не делаете. По всем вопросам вы занимаете негативную позицию. Возражаете против всего. А вам никогда не приходило в голову, что вы можете ошибаться?

— Прежде чем что-нибудь делать, мы должны ясно себе представить, что мы собираемся делать и каковы будут последствия. Тщательно выбрать моральное оружие и наметить плацдарм боевых операций.

— Где же это? — не унимался Браам. — В школе?

Эйб игнорировал его замечание.

— Если наша борьба носит принципиальный характер, мы не можем позволить себе отходить от принципов.

— Будь прокляты эти принципы! — сердито сказал Джастин. — Ты рассуждаешь о принципах, в то время как люди голодают, томятся в тюрьмах или в ссылке. Ты разглагольствуешь о гуманности в напыщенном академическом тоне, в то время как жертвы Шарпевиля взывают к мести. А разве наши противники пекутся о гуманности и принципах?

— Не впадай в истерику. Это неэстетично.

— У меня есть все основания впадать в истерику, и меня не волнует, эстетично это или неэстетично. Я продолжаю ратовать за объединенную забастовку всех небелых. Разве я не прав или беспринципен?

— Если ты ратуешь за объединенную забастовку всех неевропейцев, ты фактически признаешь расизм.

— Знаешь, ты просто махровый реакционер!

— Почему бы тебе еще не назвать меня шпиком?

— Ты всегда мыслил в этом плане?

— Ну, положим, не всегда, но ведь идеи развиваются.

— Твою квартиру обыскивали. Так? Ты под подозрением. Так? Если завтра тебя бросят в тюрьму, как ты будешь реагировать?

— Физически — не знаю. Что же касается моральной стороны вопроса, то я вполне сознаю, что являюсь жертвой общества, которое старается лишить меня многих прав, но вместе с тем никогда не лишит права размышлять и постигать его сущность.

— Разумеется, разумеется, разумеется. Давай-ка теперь, разнообразия ради, вернемся к действительности. Завтра, как обычно, я буду заниматься организацией забастовки. Я думал, что могу рассчитывать на вас двоих. Вы готовы мне помогать?

— Нет, на предложенных тобой условиях — нет.

— Ты испугался практических дел?

— Нисколько. Я готов организовывать забастовку рабочих вообще, а не цветных или африканских рабочих.

— Хорошо, рабочие вообще. Какая, черт возьми, тут разница! Ты готов агитировать рабочих?

— За что?

— Вот проклятье! Неужели начнем все сначала?

— Думаю, это необходимо.

— А ты, Эндрю, согласен помочь?

— Я готов агитировать рабочих.

— Завтра я буду распространять в Ланге листовки с призывом бастовать. Пойдешь со мной?

— Пойду.

У Эндрю было такое чувство, как будто он предал Эйба.

— Как связаться с тобой?

— Это может оказаться трудным. Скорее всего я буду на новой квартире. Но ты сможешь оставить записку у моей сестры или у Руфи.

— У Руфи Тэлбот?

— Да, — с усилием произнес Эндрю. — У Руфи Тэлбот. Позвони по телефону. Телефон сестры найдешь на фамилию Питерс. Кеннет Питерс.

— Благодарю. Я позвоню тебе.

Остальная часть вечера прошла в натянутой, враждебной обстановке. Эйб молча пил вино бокал за бокалом. Эндрю чувствовал себя виноватым перед ним. Джастин продолжал разъяснять положение и время от времени, ловко подстрекаемый Браамом, зло посмеивался над гнилой интеллигенцией и кабинетными политиками. Эндрю и Эйб ушли как раз в тот момент, когда Браам стал снова грозиться прочитать свою незаконченную поэму.

— Я завтра позвоню тебе, — сказал Джастин на прощанье Эндрю.

— Хорошо.

— Тогда пока.

— Пока.

С Эйбом они не попрощались, и он ушел, по-прежнему храня ледяное молчание.

 

Глава восемнадцатая

Эйб не проронил ни слова, пока Эндрю вез его домой. Эндрю, в свою очередь, почел за лучшее не затевать никаких разговоров. Во всяком случае, пока Эйб в таком настроении. Он чувствовал, что поступил нелояльно по отношению к другу, согласившись помочь Джастину. Но ведь у него была потребность рано или поздно определить свою позицию. Практическую позицию. Теория — хорошая штука, но нельзя же все время теоретизировать! Эйб вел себя совершенно непонятно. Он отнюдь не напуган, как пытался представить дело Джастин. Осторожен, может быть, но не напуган. Он человек благоразумный. Склонный к полемике. Может быть, чуть-чуть излишне академичен. Вечный спорщик. В конце концов Эндрю решил все-таки начать разговор, чтобы преодолеть неловкость.

— Покойной ночи, — бросил Эйб, открывая калитку.

— Кстати, как насчет завтра? — спросил Эндрю, не выходя из машины. — Будем перебираться к Альтману?

— Наверно.

— Хорошо. Я за тобой заеду.

— Может быть, мне лучше воспользоваться собственной машиной?

— Обещаю, что не буду кусаться.

— Меня не это пугает. Очевидно, мне потребуется мой автомобиль. Встретимся у Альтмана.

— А ты знаешь, где он живет?

— Думаю, что найду.

— Хорошо. Увидимся завтра. Если понадоблюсь тебе раньше, то я буду либо у Мириам, либо у Руфи.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Черт побери, до чего странно он себя ведет. Словно ребенок, думал Эндрю, отъезжая. Как будто бы он виноват в том, что произошло сегодня вечером! Что за странный человек! Конечно, трудно сомневаться в его честности, но, право же, порой он ведет себя чудно. Не терпит никаких возражений. В любом споре последнее слово, видите ли, должно остаться за ним. Нет, пожалуй, это не совсем так… Ну, хватит об этом. Теперь к Мириам. Горячая ванна — и в постель. У него немного кружилась голова от вина и сигарет. Хоть бы Кеннета не было дома. Не хватало еще скандала после такого дня. Он медленно ехал вдоль Найл-стрит и очень обрадовался, когда увидел свет в гостиной. Наверно, Мириам ждет его. Он громко постучал в дверь и, ожидая, пока она откроет ему, закурил сигарету.

— Хелло! — Это был Кеннет. Эндрю на мгновение растерялся. Кеннет в упор смотрел на него слегка покрасневшими глазами.

— Добрый вечер, — запинаясь, проговорил Эндрю. — Мириам дома?

— Еще не вернулась, но предупредила, что ты придешь, и велела подождать. Входи.

Тон Кеннета был достаточно радушным, и это еще более смутило Эндрю. Он в нерешительности остановился на пороге.

— Когда она вернется?

— Теперь уже с минуты на минуту. Проходи и подожди ее.

— Хорошо, — сказал Эндрю после некоторого колебания.

Любезность зятя показалась ему подозрительной. Просто не похоже на Кеннета.

— Проходи к нам в гостиную, там и подождешь ее.

— К нам?

В гостиной Эндрю ждала еще одна неожиданность — он увидел за столом Джеймса. На подносе стояли две распечатанные бутылки бренди и бутылки джина.

— Садись.

Эндрю неловко сел, не зная, о чем говорить. Кеннет, очевидно, был в хорошем настроении.

— Джеймса ты, надеюсь, знаешь?

Эндрю чуть заметно улыбнулся.

— Мы с ним встречались, — холодно сказал Джеймс.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя как дома. Что было, то было. Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

— Хорошо.

— Я бы предпочел, чтобы мы забыли прошлое, — добавил Кеннет добродушно.

— Я тоже.

— Выпей, — предложил Джеймс.

— Благодарю. С вашего позволения, я откажусь.

— Ну, не упрямься. Ведь мы все приятели, — настаивал Кеннет.

— Я предпочел бы не пить.

— Ну, маленькую.

— Хорошо, я выпью маленькую.

— Подожди, я достану чистую рюмку.

Чуть покачиваясь, Кеннет пошел в кухню, а Джеймс, не глядя на Эндрю, поигрывал бокалом с бренди. Только бы пришла Мириам! У него не было никакого желания сидеть и пить с этими двумя, какими бы дружелюбными они ни казались. Появился Кеннет, на ходу вытирая бокал.

— Бренди или джин?

— Джин, пожалуйста.

— А тонизирующего подбавить?

— Да, и побольше!

— Скажешь, когда хватит, — оказал Кеннет и стал наливать.

— Достаточно.

Дальше все произошло так стремительно, что Эндрю не успел даже опомниться. Кеннет плеснул ему в глаза джин, ослепив на время. Когда он попытался вытереть глаза, в челюсть ему ударил кулак. Эндрю повалился на пол, уцепившись за ножку стула при падении. Кеннет нагнулся над ним.

— Проклятый черномазый ублюдок! Больше ты не будешь нарушать покой в моем доме.

Преодолевая боль, Эндрю попробовал открыть глаза. В этот момент на голову ему обрушился тяжелый башмак. Он не знал точно, кто его ударил. Удары и пинки сыпались со всех сторон. Он изо всех сил старался встать на ноги, тупая боль пронизывала все его тело.

— Подговорил мою проклятую жену уйти из дома и еще смеешь сюда являться!

Эндрю съежился от удара, который Кеннет нанес ему прямо в живот. Превозмогая боль, он все-таки сумел, держась за ножку стола, приподняться. Напрягая остаток сил, он опрокинул стол. Бокалы и бутылки разлетелись вдребезги. Кеннет схватил его за пиджак. Эндрю рванулся назад, и пиджак лопнул по швам. Кеннет ринулся на него, и вскоре они уже катались среди осколков стекла. Наконец Эндрю вскочил на ноги и бросился к двери. Он крутил ручку, казалось, целую вечность, прежде чем дверь открылась и ему удалось вырваться в сад. Он мчался по дорожке, Кеннет преследовал его по пятам. Подбежав к калитке, Эндрю не стал возиться с запором, а перемахнул через верх. Джеймс пытался удержать Кеннета.

— Черномазый ублюдок! — вдогонку Эндрю вопил Кеннет. — Из-за тебя ушла моя жена. Попробуй только еще явиться, я выпущу тебе кишки.

Он размахивал разбитой бутылкой, которую держал в израненной руке.

— Убирайся! — кричал Джеймс Эндрю. — Не суй больше сюда свою поганую морду, иначе получишь по заслугам!

Эндрю бегом добрался до машины. Все тело у него ныло, одежда была залита кровью. Глаза жгло, и он щурился, пытаясь отыскать замок в дверце. Немедленно к Руфи. Немедленно к Руфи, стучало у него в висках, немедленно к Руфи. Подальше от людей. Подальше от людей. Немедленно к Руфи. Он влез в машину и завел мотор. Тело разламывалось от боли. Он смутно видел, как Кеннет пытается открыть калитку, а Джеймс не пускает его. Эндрю думал об одном — как бы поскорее добраться до Руфи. Немедленно к Руфи. Как можно быстрее к Руфи. Прочь от людей. Немедленно к Руфи.

Перевод А. Ибрагимова

 

Среда,

30 марта 1960 года

Когда распространилась весть о том, что на рассвете арестованы многие руководители, рано утром в окрестностях Ланги и Ньянги собрались толпы народа. Около одиннадцати часов во главе со студентом Кгосаной они отправились в Кейптаун. После длительных переговоров с полицией процессия двинулась в обратный путь, к локациям. Сторонники Кгосаны несли его на руках, высоко подняв над колонной. Позже в тот оке день генерал-губернатор объявил чрезвычайное положение.

 

Глава первая

Эндрю беспокойно метался на кушетке. Ночь стояла душная, ни малейшего ветерка. Без конца ворочаясь с боку на бок, он сбил в сторону простыни, которые ему постелила Руфь. Ныл каждый мускул, и малейшее движение причиняло мучительную боль. Он сам не знал, бодрствует он или спит. Болели те места, по которым бил Кеннет. Его башмак подобен лошадиному копыту. Нет, не лошадиному — бычьему. «Черный бычок поскакал на лужок». Нет, это, должно быть, здоровенный бычище! А почему, собственно, бык должен идти на лужок? Может быть, быки любят ходить на лужок? Как чертовски болит бок! Грубый удар башмака в ребра, и тупая боль поползла вверх. Тело сжимается в ожидании следующего глухого удара. Оно изгибается и напрягается, чтобы уклониться от удара. Кеннет отбивает дно бутылки и продолжает держать ее за горлышко, а джин растекается по ковру, наполняя комнату тошнотворным запахом. Он испытывает позывы к рвоте, но ему некогда сунуть два пальца в рот. Того и гляди, Кеннет ударит разбитой бутылкой. Кто-то пытается его оттащить. Миссис Каролиссен. Пожалуйста, мистер Д.! Запах мочи и бренди всегда вызывает у него тошноту. Треск рвущейся материи, когда миссис Каролиссен хватает его за пиджак. Холодный ужас, когда снова появляется Кеннет с разбитой бутылкой. Изо всех пор выступает пот, тело становится мокрым и липким. Пот просачивается сквозь рубашку. Там, где рубашка прикасается к телу, пот вызывает жжение. Кожу саднит, в ушах стоит непрерывный звон. Словно кто-то без конца звонит в дверь. Звонит и звонит — не терпится как можно скорее войти в дом.

Лучше уйти, прежде чем его схватят. А звонок все звонит и звонит. Ему хочется крикнуть: бога ради, входите же, если я вам нужен! Странно. Особое отделение никогда не звонит. Обычно барабанит в дверь. В висках так стучит, что кажется, сейчас лопнет голова. Боже, как хочется пить, просто невыносимо! Сейчас бы глоток винца, выдержанного в подвале. Благоухающего флорой. Итак, дети, жизнь Шелли — это страстное поклонение силе разума; и в этом надо искать объяснение того, как он воплотил свои мысли в поэзии. О, к черту разум и поэзию! Вот если бы Минни принесла ему воды. Пахнущей флорой. Как это у Китса? Нанизаны, как бусы, пузырьки. Минни или Мириам? Но ведь Мириам ни бум-бум в поэзии! Не могла бы она остановить этот безумный звон? Динь-динь, динь-динь. Может быть, ад именно такой? Ад. Чистилище. Вечное проклятие. Дантов «Ад». Вечное ожидание в комнате, в то время как звонит звонок и некому открыть дверь. Абсолютно некому. Как у Сартра «В камере». Ужасно действует на нервы. И снова: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Кажется, что звуки воспаряют в каком-то безумном крещендо. Звон растет и ширится, пока не начинает содрогаться вся комната. Он изнемогает от боли, словно вот-вот наступит конец. И снова: дзинь-дзинь. Оглушительный трезвон.

Эндрю стал смутно догадываться, где он находится, и сообразил, что звон не у него в ушах. Постепенно беспорядок в мыслях исчезал, и к нему возвращалось сознание. Комната начала обретать определенные очертания. Он смутно различал белый проигрыватель рядом с кушеткой и бледный лунный свет, просачивающийся сквозь стеклянную дверь. Телефон продолжал безжалостно звонить. Он попробовал сесть, но боль обожгла его и заставила снова лечь. Он хотел позвать кого-нибудь и попросить взять трубку, — этот чертов звон его доконает! — но как раз в эту минуту послышался шорох. Руфь подошла к книжной полке и включила бра в углу. Он лежал, обливаясь потом. Руфь подняла трубку.

— Алло, алло. Да, это Руфь. Кто говорит? О нет, нисколько. Я еще не успела заснуть. Да, он здесь, но я не хотела бы его будить. Похоже, что какой-то несчастный случай. Нет, я не знаю, что случилось. Что-что? Хорошо, если вы считаете, что это важно.

Рука Руфи осторожно коснулась его плеча.

— Энди!

— Да?

— Ты не спишь?

— Нет.

— Эйб просит тебя к телефону.

— Что ему нужно?

— Не знаю. Говорит, что звонит по важному делу.

— Который час?

— Наверно, часов около двух.

— Нашел время звонить! Ладно, сейчас подойду.

Он сел, превозмогая острую боль, придерживаясь за край стола. Каждый шаг стоил ему невероятных мучений, и казалось, он никогда не доберется до телефона.

— Хелло, Эйб! — сказал он, с трудом переводя дыхание от натуги.

— Это ты, Эндрю? Извини, что звоню так безбожно поздно.

— Ничего. Что произошло?

— Руфь говорит, что какой-то несчастный случай.

— Пустяки! Что случилось?

— Послушай, Эндрю, случилась беда, большая беда. Я не могу ничего объяснить по телефону.

— Догадываюсь.

— Нам надо срочно ехать к Альтману.

— Понимаю.

— Захвати кое-что из вещей и жди меня в машине. Не перед самым домом, а за углом. Скажи Руфи, чтобы ехала с нами.

— О’кей.

— Буду примерно через пятнадцать минут.

— Хорошо.

Эндрю не мог не уловить тревогу в голосе Эйба. Должно быть, стряслось что-то серьезное. Захватить кое-что из вещей. Забавно, черт подери, просто уморительно! Где же взять одежду?! Какая дурацкая шутка! Разорванный пиджак и брюки в крови. Надо собраться с мыслями. Дело, кажется, серьезное.

— Руфь!

— Да, Энди?

— Что-то случилось. Кажется, что-то серьезное.

— Что именно?

— Не знаю. Эйб хочет, чтобы мы как можно быстрее уехали отсюда. Мы должны ждать его у дома за углом в твоей машине.

— Мы никуда не поедем, Энди. В таком состоянии ехать никуда нельзя.

— Делай, что я говорю. Одевайся.

— Я прошу тебя, Энди.

— Молчи и делай, что велю. — Никогда прежде он на нее не кричал, и она побледнела от удивления.

— Хорошо, Энди.

Через десять минут, закутавшись в халат Руфи, он сошел вниз. Она молча поддерживала его под руку.

— В Грасси-Парк я захвачу что-нибудь из одежды. Это по пути.

— Куда мы едем?

— Не твое дело!

— Хорошо.

Когда они подошли к машине, Руфь стала искать ключи.

— Поведу я, — сказала она.

Не говоря ни слова, он передал ей ключи и опустился на заднее сиденье.

 

Глава вторая

После того как Эндрю и Эйб ушли, Браам и Джастин еще долго сидели, допивая второй галлон вина. Для Джастина реакция Эйба не была такой уж неожиданной. Подобные высказывания Эйба ему случалось слышать и раньше, и у него осталось какое-то двойственное чувство к старому школьному товарищу.

— Но несмотря на это, Браам, он мне чертовски дорог. Мы вместе учились в средней школе и после окончания встречались лишь время от времени. Он начинает меня раздражать, только когда становится излишне педантичен и упрям.

— Не выношу этих псевдоученых.

— А я не считаю его псевдоученым.

— Разве?

— Я думаю, что вот таким необычным способом он просто пытается познать себя.

— Тогда почему бы ему не помалкивать и не дать другим возможность заняться практическими делами?

— Вряд ли можно его винить. Я думаю, в любом случае важно, чтобы мы были достаточно уверены в себе и не боялись критики.

— Я могу принимать ее только со стороны тех, кто готов действовать. Вот Эндрю, кажется, совсем другой. Такой парень мне может понравиться.

— Но он все-таки не очень твердо обещал помочь. Не забыть бы позвонить ему. А как ты? Поедешь завтра в Лангу?

— Это немного рискованно. Разве у тебя нет там падежных людей?

— Есть, но за ними установлен тщательный надзор. Поэтому о том, чтобы использовать их, не может быть и речи.

— А как же пройти туда без пропуска?

— Там есть длинная неохраняемая изгородь вдоль Вэнгард-драйв. Поедешь с нами?

— Хорошо. Я закрою лавку. В последнее время дела идут неважно, так что она все равно чаще закрыта, чем открыта. Не знаю, правда, что скажет Мервин, когда вернется из тюрьмы.

— Тогда решено. Ты, я и Эндрю. Втроем. Кажется, у Эндрю есть автомобиль. Я позвоню также Эйбу, просто для того, чтобы показать, что ничего не произошло.

— Скажем ему, чтобы катился к черту.

— Будь добрей к нему.

— Махровый реакционер.

— Ну, мне пора. Увидимся завтра в полдень.

— Я буду дома весь день. Не думай, что я пойду в магазин. Ты какой дорогой идешь?

— Напротив Гарликс сяду на гановерский автобус.

— Я провожу тебя до остановки.

Браам принялся искать свою куртку и нашел ее наконец в кухне. Затем они спустились по лестнице. Дверь Браам оставил незапертой.

На Эддерли-стрит они расстались. Браам повернул назад, не зная, то ли ему пойти домой, то ли отправиться куда-нибудь еще. Уж очень не хотелось возвращаться на Бри-стрит. И сидеть одному в комнате над баром. Именно чувство одиночества гложет его душу. Ему нужно, чтобы вокруг были люди, много людей, чтобы велись шумные беседы. Но друзья приходят редко, только по особому приглашению. И всегда так. Он рос в районе Бетлехем в Свободном штате единственным ребенком в семье. В школе он держался особняком. В университете дружил только со своими политическими единомышленниками. Что-то в нем отпугивало женщин. Вначале их привлекала его необычайная напористость, но вскоре они бросали его. Он же прекрасно отдавал себе отчет в одном: люди находят странными его намеренно развязные манеры, а его непобедимая застенчивость воспринимается всеми как невоспитанность. Единомышленники считали его чрезмерно возбудимым и с насмешкой относились к его попыткам сблизиться с ними. Он вспомнил Руфь Тэлбот. После их первой встречи в университетской библиотеке Брааму показалось, что он разрешил наконец все свои проблемы. Они бывали вместе несколько раз, пока Руфи не надоела его напористость. Из его жизни она ушла в жизнь Эндрю. Нет, он не таит злобы против Эндрю. Ни черта подобного. Но почему другие женщины поступали с ним точно так же? Через неделю и даже после первого же вечера? Почему ни одна женщина не привязалась к нему надолго? В лучшем случае они сохраняли с ним чисто товарищеские отношения, и это заставляло его все чаще искать убежища в демонстративной наглости. И таким образом брать реванш.

В конце концов он все-таки решил не возвращаться домой и лениво побрел вдоль Док-роуд. Улица была почти пуста, темная, скучная и непривлекательная. Грязные, мрачные, зловещие переулки были усеяны пустыми консервными банками, обрывками старых газет и всяким мусором. Открыто было лишь одно заведение, принадлежавшее греку, — кафе, с тускло освещенными, засиженными мухами окнами. Когда Браам вошел, проигрыватель ревел что было мочи:

Он выбрал столик в сторонке, как можно дальше от проигрывателя, и угрюмо опустился на стул. Невыразимое одиночество тяготило душу. Ему вспомнились ночи, когда он бродил по улицам, бесцельно бродил по темным, полным соблазнов переулкам возле Сигнальной горы. Просто бродил и, быть может, разговаривал сам с собой. Вокруг не было ни души — только он и призрачная безотрадная ночь.

Вот он бредет по светлеющей Дарлинг-стрит, ожидая, когда над Клооф-Нек взойдет солнце. Бледные неоновые рекламы и неестественная тишина. Предрассветный ветерок гонит по улице клочья газет. Возвратившись в свою комнату, он в изнеможении валится на спальный мешок. Ночи без друзей и без женщин, угрюмые, враждебные ночи.

Хозяин-грек, сидевший за кассой и подсчитывавший выручку, прервал свое занятие и взглянул на Браама.

— Ну что? — устало осведомился он.

Браам ничего не ответил. В кафе были только он и три размалеванные цветные девицы. Они сидели возле проигрывателя. По всей вероятности, проститутки. Они не говорили между собой. Просто сидели за грязным столом, рассеянно слушая музыку.

— Вам что-нибудь подать? — поинтересовался хозяин.

Браам опять промолчал.

— Кофе? Пончики? Сигареты?

— Кофе, — сказал Браам, хотя на самом деле ему не хотелось кофе.

— Один кофе, — крикнул хозяин за перегородку.

Браама охватила дикая тоска, ему нужно было с кем-то поговорить, с кем угодно, хотя бы с цветными девицами.

Поцеловать обещаешь?

Что ж, губы свои готовь…

Две девицы поднялись и пошли танцевать.

Девицы, плотно прижавшись друг к другу, медленно покачивались на месте. Танец был отчаянно скучный и унылый, а сами девицы с их печальными, как бы одеревеневшими лицами походили на лунатичек. Оставшаяся за столом нх подруга украдкой поглядывала на Браама.

— Хелло! — заговорил он.

Девица пристально разглядывала свои ногти. Под ярким лаком они были грязные.

— Привет! — снова сказал он.

— Привет, — протянула девица и посмотрела в его сторону.

— Потанцуем? — продолжал он.

— Конечно.

Она встала. Браам подошел к ней, и они начали неловко двигаться в такт музыке. Вблизи она выглядела значительно старше, чем показалось ему сначала. Настоящая уродина. Широкие скулы, расплющенный нос, чересчур ярко накрашенные губы. И ко всему еще этот отвратительный запах изо рта.

Браам чувствовал, как в нем напрягается каждый мускул. Под тонкой блузкой он ощущал ее горячее тело.

Две девицы продолжали танцевать, не обращая внимания на свою подругу и ее партнера.

— Эй, вы! — крикнул хозяин-грек.

Браам взглянул на него.

— Прекратите сейчас же!

— Что?

— Здесь это не разрешается.

— Что не разрешается?

— Вы хотите, чтобы у меня отобрали лицензию?

— О чем ты толкуешь?

— Здесь не танцуют с цветными девушками.

— Иди к черту!

— Хотите, чтобы я вызвал полицию?

— Заткни пасть!

Пришлось прервать танец и сесть за столик. Браам весь кипел от злости.

— Ты сердишься? — спросила девица.

— Просто все это чертовски дико!

— А на меня ты не обиделся?

— Ни капельки.

— Знаешь, ты мне нравишься. Как тебя зовут?

— Джон. Джон Кутце, — солгал он. — А тебя?

— Называй меня Глэдис.

— О’кей, Глэдис. Хочешь кофе?

— Спасибо, не хочу.

— Тогда чего же ты хочешь?

— Поговори со мной.

— О чем?

— О себе.

— А что рассказывать? Просто я одинокий парень, и мне приятно побыть с такой девушкой, как ты.

— Какой ты смешной!

— Разве? — оскорбился он.

— Да, — сказала она с улыбкой.

— Хочешь выпить чего-нибудь покрепче?

— Где ты живешь?

— Недалеко отсюда.

— Где?

— На Лоуэр-Бри-стрит. Над глочестерским баром.

— Напротив фруктового магазина?

— Да, как раз напротив.

— Увидимся там чуть попозже.

— Пойдем вместе.

— Не глупи. Можно нарваться на полицейских. Браам сморщился.

— Хорошо. Увидимся попозже. Но бога ради, приходи одна.

— Конечно, Джонни.

Он вышел, смерив хозяина презрительным взглядом.

— Эй, — крикнул грек ему вдогонку, — вот твой кофе.

— Выплесни его себе на задницу, — откликнулся Браам. Выходя на улицу, он слышал последний куплет блюза.

Поднимаясь по лестнице к себе в комнату, Браам не мог успокоиться. Он включил свет. Нет, так слишком ярко. Браам зажег керосиновую лампу, расчистил место на полу, положил подстилку, поверх нее — спальный мешок. Минут двадцать он лежал, разглядывая тени на потолке, ожидая, когда постучится Глэдис. Придет она или нет? Пусть только эта грязная шлюха посмеет обмануть его! Он все еще не мог забыть стычки в кафе. Нельзя ни потанцевать с цветными, ни выпить, ни поесть, ни переспать. Что же, черт побери, делать? Сначала он даже не услышал тихого стука в дверь. Стук повторился. Браам вскочил, дрожа от волнения, и легко сбежал вниз по лестнице.

— Заходи, — почти весело сказал он, увидев Глэдис, — я уж думал, что не придешь.

— Я всегда выполняю свои обещания, Джонни.

— Джонни?

— Ты ведь сказал, что тебя зовут Джонни, не правда ли?

— Да, конечно, конечно. Проходи в комнату.

— Я знаю, что тебя зовут не Джонни.

Браам снова ощутил запах гнили, исходивший у нее изо рта. Он остановился запереть дверь, а она стала ощупью подниматься по неосвещенной лестнице.

— Почему у тебя всюду темно?

— Так я хочу.

— Ты смешной, но мне нравишься.

— В самом деле?

— Да, хотя ты и белый.

— Кто сказал, что я белый?

— Конечно, белый.

Она опустилась на спальный мешок, сбросила туфли. Браам зажег свет.

— Господи боже мой, что у тебя творится в комнате!

— Я знаю.

— Как на барахолке!

— Ну ладно, не говори дерзостей, Глэдис. Я жду, когда придет милая девушка и наведет здесь порядок.

— Какая девушка?

— Ты.

— Забавный ты все-таки.

— Разве? — протянул он слегка обиженным тоном и чмокнул ее в щеку. — Немного вина, красавица?

— Конечно, Джонни, если даже тебя зовут по-другому.

Он принес из кухни неначатую бутылку таосенберга и отыскал бокалы, из которых пили Эйб и Эндрю. Они так и стояли грязные. Браам наполнил бокалы.

— Пожалуйста, красавица.

— Не называй меня так. Я знаю, что не красавица.

— А мне ты кажешься красавицей. Вот твое вино, держи.

Оба выпили до дна. Глэдис облила блузку.

— Еще?

— Конечно, Джонни.

Браам снова наполнил бокалы.

— Где ты живешь?

— Это тебя не касается.

— Ну, будь умницей, Глэдис.

— Любой уголок Кейптауна — мой дом. Где мужчины, там и я.

— Понятно.

Они пили бокал за бокалом. Глэдис пьянела все больше и больше, и Браам почувствовал, что в нем загорается желание. На ноге у нее были свежие ссадины, но это не имело значения.

— Очень яркий свет, правда?

— Да, слишком яркий.

Он выключил свет и задул лампу. Потом снова лег и притянул ее к себе. Ее тело было горячим и потным.

— Хочешь меня?

— Да, — хриплым голосом ответил Браам, нащупывая пуговицы ее блузки.

В комнате сделалось невыносимо жарко, и он взмок от пота. Потом, когда он лежал на спине, обессилевший и умиротворенный, его охватило омерзение. Сейчас, когда все было позади, ему хотелось избавиться от нее, но она уже мирно похрапывала рядом. Браам с отвращением отодвинулся. Он мечтал, чтобы она ушла. Он легонько потряс ее за плечо, но она пробормотала что-то во сне и лишь повернулась на бок. И как раз в этот момент раздался громкий стук в дверь. Кого это еще принесла нелегкая? Должно быть, уже второй час. Может быть, Джастин? Он застегнул брюки и, не зажигая света, быстро пошел открывать дверь. Он надеялся, что это Джастин. Хоть бы поговорить с кем-нибудь, избавиться от этого противного ощущения во рту. Его начинали мучить сильные угрызения совести.

— Сейчас! — крикнул он, когда стук повторился с удвоенной силой. Он открыл запор и увидел двух белых сыщиков. Они смотрели на него в упор.

— Вы Браам де Врис? — спросил старший из них, с густыми усами и шрамом над губой. Тот, что помоложе, был белолицый блондин; от нервного напряжения у него подергивались губы.

— У нас есть ордер на ваш арест. Мы должны немедленно заключить вас в тюрьму на основании закона «Об общественной безопасности».

— Идите к черту!

— Ну, ну, не надо осложнять дело.

— Грязные свиньи!

— Молчать!

— Проклятые фашисты!

Под тяжестью пощечины голова его откинулась назад. Он беспомощно закашлялся. Блондин скрутил ему руки за спиной.

— Начинай обыск!

— Проклятые гестаповцы!

Молодой сыщик стал выкручивать Брааму руки, и тот скорчился от боли. Его отвели наверх.

— Где, черт побери, выключатель?

Выключатель был найден, и комнату наводнил свет. Глэдис снова лежала на спине с открытым ртом, тяжело дыша. Из-под расстегнутой блузки выглядывала голая грудь.

— А, вы тут развлекались.

— Занимайтесь своим делом.

— Государственная измена и нарушение нравственности.

Старший бесцеремонно толкнул Глэдис ногой. Она села, щурясь от света.

— Хелло, мадам, развлекаетесь с белым мужчиной?

Она с ужасом взглянула на двух незнакомцев и стала торопливо застегивать блузку.

— Здорово мы их накрыли. Собирайся, у тебя свидание с нами.

— Прошу вас, баас.

— Вставай!

Она поднялась, шатаясь. Потом неожиданно подскочила к старшему из полицейских и заколотила ему в грудь кулачками. Он без особых усилий скрутил ей руки за спиной.

— Черная сука!

— Отпустите меня, баас.

Она продолжала вырываться, и сыщик крепко обхватил руками ее грудь. Она повернула к нему голову и стыдливо захихикала. Жар ее тела обжигал сыщика. На лице у нее мелькнула улыбка, и он смущенно отвел глаза.

— Пошли! Веди этого белого негодяя и его готтентотку.

Арестованных вывели на улицу и посадили в полицейский автомобиль.

 

Глава третья

После споров с Эйбом Джастин всегда испытывал легкое замешательство. Так было каждый раз. После окончания средней школы их пути разошлись. Эйб поступил в университет, а Джастин устроился клерком в контору с окладом два фунта пятнадцать шиллингов в неделю. Но несмотря на это, они не порывали окончательно. В течение четырех лет, которые он отсидел по обвинению в государственной измене, они виделись очень редко. За это время Джастин утратил связь со многими людьми, да и с Флоренс у него стали прохладные отношения. Когда он вернулся, она была уже совсем другим человеком. Ведь прошло четыре года. Полицейские на рассвете. Разве он сможет когда-нибудь забыть громкий стук в дверь? 5 декабря 1956 года. Да, это случилось 5 декабря. В среду утром. Почему-то все неприятное случается обязательно в среду утром. Приговорен к тюремному заключению за участие в кампании неповиновения в среду утром. Стук в четыре часа. Холодным декабрьским утром, задолго до рассвета. Затем в полицейском фургоне его везут на Каледон-сквер. Предварительный допрос по обвинению в государственной измене. Флоренс остается дома, потрясенная и безмолвная. Затем рано утром на военном самолете «дакота» его отправляют в Йоханнесбург. Его заточают в Форт, и он поет вместе со всеми узниками «Nkosi Sikelel’i Africa» — «Боже, благослови Африку». Какое удивительное чувство овладело им, когда он ощутил свою неразрывную связь с Африкой. С будущей Африкой. Изумительно прекрасные мечты. Более чем мечты, уверенность в их осуществлении. А потом суд в Дрил-Холл. На улице, у здания, растет толпа сочувствующих, и все поют. Мы верны своим вождям. Поют «Mayibuye Africa» — «Вернем Африку нашему народу»[Гими Африканского национального конгресса.]. Полиция открывает огонь. Резкое стаккато выстрелов. Бог мой, неужели они стреляют в людей? Женщина, сидящая с ним рядом на скамье подсудимых, падает в обморок. А обвинитель все бубнит и бубнит что-то. Излагается существо дела. Препирательства, перекрестный допрос, процессуальные споры, улики, вороха бумаги, листовки, книги. Четыре года потеряны впустую, и оказывается, что Флоренс совершенно изменилась.

Не успел Джастин попрощаться с Браамом, как подошел автобус. Джастин прыгнул в него и сел на свободное место. Неужели жизнь всегда будет такой? Он отнюдь не политический мазохист. Тюрьма не шуточка. Неудивительно, что Флоренс не желает больше мириться со всем этим. Она становится откровенно непримиримой, открыто враждебной. Она проявляла подчеркнутое безразличие к его участию в организации забастовки и искала утешения в рекламных радиопередачах и в дружбе с миссис Хэнсло. С этим Джастин не мог ничего поделать. Иногда она проявляла искреннюю заботу, но это случалось редко и по мелочам. Он был бессилен изменить что-нибудь в их отношениях. Может быть, все объясняется отсутствием детей. Провести четыре года в одиночестве. Если бы только у них был мальчуган со светло-каштановыми волосами и глазами, как у Флоренс. Ну хоть что-нибудь, что скрасило бы ее одиночество. У нее только одна подруга — мать Эйба. И та намного старше ее. Конечно, ей было нелегко ждать ночами, когда он вернется с собраний. Не раз брать его на поруки и носить передачи на Руленд-стрит. «Что ж, такова жизнь», — подумал он философски. Четыре года без работы. Преследования особого отделения. Ей пришлось оставить дом на Иден-роуд, потому что нечем было платить. И переехать в маленькую квартиру (из двух комнат и кухни) на Арундель-стрит, в самом центре Шестого квартала. Джастин отнесся к переезду просто, а Флоренс глубоко переживала. Они женаты уже целых пять лет, а он все еще не научился понимать ее. А все-таки хорошо, что он снова встретился с Эндрю. Они виделись редко с тех пор, как Эндрю поселился в Грасси-Парк Или в Саутфилд? Не важно, в каком-то из этих районов.

У кинотеатра «Стар биоскоп» Джастин сошел с автобуса и зашагал по опустевшей Гановер-стрит. У аптеки он свернул в темный переулок и отворил калитку. В соседнем дворе залаяла собака. В кухне у них горел свет. Дверь скрипнула, но он надеялся, что не побеспокоил Флоренс. Но, по-:видимому, она не спала, так как играло радио.

— Это ты, Джастин? — донесся ее голос из спальни.

— Да, дорогая.

Он отчаянно хотел быть добрым к ней. Надо было принести какой-нибудь подарок. Когда он вошел в спальню, Флоренс сидела на постели и расчесывала волосы. Нельзя сказать, что она непривлекательна — светлолицая и пышная. Когда она бывала в хорошем настроении, он называл ее «моя фройляйн».

— Ну как моя женушка сегодня себя чувствует? — весело спросил он.

— Тебя в самом деле это интересует?

— Ну, ну, маленькая фройляйн. Не будь суровой.

Она тщательно расчесывала густые волосы, любуясь собой в зеркальце.

— Ни за что не угадаешь, кого я сегодня встретил.

— Мне это неинтересно.

— Угадай.

— У меня нет никакого желания угадывать.

— Ты этого человека знаешь.

Она продолжала расчесывать волосы, не глядя в его сторону.

— Ну, как ты думаешь? — не отставал он.

— Одного из своих политических сообщников?

— Это был не кто иной, как Эндрю Дрейер.

— Я его не помню.

Джастин знал, что она говорит неправду.

— Тот самый, с которым ты училась в школе, друг Эйба.

— А, он.

— Сейчас он учитель в стеенбергской средней школе.

— Знаю. Миссис Хэнсло мне говорила.

— Значит, ты все-таки помнишь его?

— Прошу тебя, Джастин, я не намерена спорить.

Он был полон решимости не дать ей испортить ему настроение.

— Эйба я тоже сегодня видел.

— Как удивительно интересно!

— Мы слегка поспорили.

— И ты, конечно, одержал верх.

— Как ты догадалась? — рассмеялся он.

— Ты же непогрешим. Разве тебя может кто-нибудь переспорить?

— Ну, не сердись.

Она принялась проворно заплетать волосы.

— Какая ты сегодня красивая!

— Ты впервые это заметил?

— Нет, я заметил это, когда увидел тебя в первый раз.

— Это был первый и последний раз.

— Послушай, дорогая. Сиди так. Ты очень похожа на молодую немку. Соломенные волосы, голубые глаза и румяные, как яблоки, щеки. Кажется, вот-вот ты запоешь немецкую песенку под аккомпанемент аккордеона в Шварцвальде.

— Не мели чепуху. Ложись спать.

— Ты стоишь, а за спиной у тебя низвергается горный водопад. Когда-то у меня была немецкая губная гармошка в картонной коробочке, а на крышке был нарисован деревенский парень в кожаных штанах, в ярких подтяжках и с мешком за плечами. Вот бы тебе стоять рядом с ним и смеяться.

— Ты здорово выпил?

— Несколько бокалов вина у Браама.

— О, ты был с этим грязнулей! Почему твои политические сообщники не моются?

— Мои политические сообщники очень нужны мне.

— Да, так нужны, что мне всегда приходится играть вторую скрипку. Я должна сидеть и ждать тебя до поздней ночи. Ждать и ждать. Ждать в этих убогих комнатушках в Шестом квартале. Неудивительно, что миссис Хэнсло не приходит сюда. А когда ты в тюрьме, кто должен хлопотать? Я. Кто должен носить тебе передачи? Я. Кто должен работать? Я. Кого вышвырнули с Иден-роуд, потому что нечем было платить за квартиру? Меня. Ты только и знаешь, что рассуждать о политике, а все тяготы ложатся на мои плечи.

— Флоренс!

— С меня хватит всей этой чепухи. — Она повернулась на бок и натянула на голову одеяло. — Когда будешь ложиться, погаси свет и выключи радио.

Он собирался что-то сказать, но решил, что это бесполезно. Медленно разделся, погасил свет, выключил радио и лег возле нее. Он изо всех сил старался не обострять отношения.

— Завтра мне предстоит распространять листовки в Ланге. — Он помолчал, ожидая, что она скажет, но она ничего не сказала. — Эндрю обещал мне помочь. Если ты против, я не пойду.

Она легла на живот, отвернув от него лицо.

— Листовки спрятаны под печкой.

— Это меня не касается.

— Я прошу тебя, Флори.

— Мне хочется спать.

— Хорошо, дорогая.

Он попытался просунуть под ее талию руку, но это ему не удалось — она плотно прижалась к матрасу. Тогда он решил спать.

Его разбудил лай соседской собаки. Казалось, он только что задремал, но на светящемся циферблате стрелки показывали час тридцать. Затем послышался громкий стук в дверь. Только бы не проснулись Флоренс и хозяйка! Он встал и та цыпочках вышел в кухню, осторожно, без шума открыл дверь. Три сыщика направили свет своих карманных фонарей ему прямо в лицо.

— Джастин Бейли?

— Да.

Они втолкнули его в кухню и принялись шарить фонариками по стенам, отыскивая выключатель. Первым побуждением Джастина было бежать, то потом он передумал и успокоился.

Зажегся свет.

— Что вам нужно?

— Вы арестованы на основании закона «Об общественной безопасности».

— Понимаю, — глухо сказал он.

Ему угрожают месяцы тюремного заключения. Грязные, кишащие блохами камеры. Нечеловеческие условия, грубое обращение.

— Объявлено чрезвычайное положение?

Сыщики оставили его вопрос без ответа. Один из них прошел в спальню, в то время как двое других остались охранять дверь. Флоренс проснулась и села в кровати.

— Извини меня, Флоренс, — сказал Джастин.

Она ответила ему долгим враждебным взглядом.

Сыщик осматривал гардероб, заглядывал под кровать. Не хватало еще, чтобы эти сволочи учинили обыск в кухне. Флоренс с безразличным видом наблюдала за происходящим.

— Одевайся! — приказал Джастину сыщик.

У Джастина уже был опыт в подобных делах. Он достал толстую джерсовую рубашку и джинсы цвета хаки и, присев на край кровати, стал зашнуровывать ботинки.

— Флори, может, я вернусь нескоро. — Она ничего не ответила. Завязав шнурки, он покорно встал. — До свидания, дорогая. Передай привет Эндрю, до свидания, моя маленькая фройляйн.

Он напнулся, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась. Один из сыщиков усмехнулся.

— Ну, — сказал Джастин, — я готов.

Когда его увели, Флоренс вскочила с постели и бросилась к кухонному окну — убедиться, что сыщики ушли. Затем заглянула под печку. Надо предупредить Эндрю, но где его найти? Эйб, наверно, знает. Надо позвонить Эйбу. Она толкнула дверь в коридор, ведущий на половину хозяйки. Не будешь же в такую рань спрашивать разрешения воспользоваться телефоном! Позвонить, да и только. К счастью, эта проклятая штука в коридоре.

— Хелло! Это вы, Эйб? Говорит Флоренс, Флоренс Бейли. Да, жена Джастина. Насколько мне известно, он виделся с вами и с Эндрю вечером. Я хочу сказать, вчера вечером. Только что были полицейские и забрали его. Он кое-что оставил для Эндрю. Нет, у меня все в порядке. Пожалуйста, предупредите Эндрю. Благодарю. Покойной ночи.

Она повесила трубку и долго стояла в раздумье. Затем медленно вернулась в комнату и повалилась на кровать. Она закурила и долго лежала в темноте с сигаретой. Ее злило, что радиостанция уже закончила свои передачи.

 

Глава четвертая

Миссис Люсиль Хэнсло обычно спала очень чутко. Во вторник 29 марта она легла рано и спала еще более чутко, чем обычно. На рассвете следующего дня, когда вернулся Эйб, она уже бодрствовала. Последнее время мальчик ведет себя как-то странно. В чем дело, непонятно. Ведь Эйб уже не ребенок, в июне исполнится двадцать девять, а у него до сих пор нет подружки. Впрочем, это только радовало ее. Она боялась даже подумать, что произойдет, если вдруг Эйб перенесет свою привязанность на другую женщину. Как правило, он сидел угрюмый, читал или слушал пластинки и уходил из дому очень редко, обычно лишь на политические собрания. Эти собрания тоже доставляли ей немало тревог. После смерти мужа — вот уже более двадцати лет — у нее в жизни не было ничего, кроме сына. Их осталось двое — Эйб и она. И жила она ради него, ела, спала, дышала только для Эйба. Но почему-то никогда не встречала ответного чувства с его стороны. Казалось, он даже не замечает, как седеет ее голова и слабеет сердце. Бесполезно жаловаться ему на боль в груди, когда спирает дыхание и оно становится прерывистым, а по лицу ручьями бежит пот. Всего этого Эйб не замечал. Жил своей жизнью в мире музыки и книг. Он никогда нигде не бывал с нею, если только она не просила его об этом. И тогда он смотрел на нее как-то странно, словно негодуя на то, что она посягает на его свободу.

— Давай поедем куда-нибудь вдвоем на машине, Эйб, далеко-далеко, вдвоем — ты и я.

— Тебе хочется поехать в какое-нибудь определенное место?

— Нет, просто мне было бы приятно прокатиться.

— Тебе в самом деле очень хочется поехать?

— Да, Эйб, только вдвоем с тобой.

И тогда он усаживал ее в машину и на большой скорости мчал куда-нибудь к бухте Хаутими и Чэпмензпик, не проронив ни единого слова за всю дорогу. Она возвращалась домой расстроенная и обескураженная, с ощущением какой-то невосполнимой потери. Вот тогда ее сердце начинало барахлить. А он, бывало, закроется у себя в кабинете и часами слушает одну пластинку за другой. Иногда по вечерам он уходил и возвращался на рассвете. Возможно ли, чтобы он обманывал ее? Может быть, он бывает у какой-нибудь приятельницы? Он никогда не отвечал на ее расспросы. И все чаще коротал вечера в одиночестве, слушая музыку.

Возле дома остановилась машина. Ее слух мгновенно напрягся. Щелкнул ключ в замочной скважине, потом послышались знакомые шаги.

— Это ты, Эйб?

— Да, мама.

— Зайди, пожалуйста, ко мне.

Она слышала, как он прошел в ванную и отвернул кран. Затем, вытирая руки о носовой платок, вошел к ней в комнату и остановился в дверях. Она с первого взгляда поняла, что он чем-то недоволен.

— Присядь рядом со мной и давай поговорим.

Он покорно опустился в кресло, ничего не отвечая.

— Что случилось, Эйб?

— Ничего.

— Я вижу, что-то случилось.

— Ничего, мама. Пожалуйста, не волнуйся.

— Это связано с политикой?

— Я устал и хотел бы лечь спать.

— Ты не можешь уделить несколько минут своей старой матери?

— Я очень устал.

— Хорошо, Эйб.

Она повернула к нему лицо, и он холодно поцеловал ее в щеку.

— Покойной ночи, мой мальчик, хорошего тебе сна.

— Покойной ночи.

После этого она долго еще не могла уснуть. Судя по всему, надвигается очередной сердечный приступ. Если бы только мальчик не был таким скрытным, проявлял больше чуткости и отзывчивости. Почему бы ему не быть таким, как Эндрю Дрейер? Вот уж милый человек. Воспитанный и внимательный. Должно быть, из очень хорошей семьи. Ну что ж, каждый должен нести свой крест. О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи. Еще одну ночь предстоит лежать на спине и смотреть в потолок. Она все еще не спала, когда зазвонил телефон. Из спальни ей было слышно, как Эйб щелкнул выключателем и стал с кем-то разговаривать. Потом он сам позвонил куда-то. Она не могла разобрать, о чем он говорил и с кем. Долго лежала она в напряжении, ожидая, что он вот-вот войдет к ней. Должно быть, что-то случилось. Недаром он вернулся расстроенный. Эйб тихо постучал в дверь.

— Ты не спишь, мама?

— Не сплю, Эйб.

Он вошел и зажег свет. Он был в костюме, в одной руке — чемодан, в другой — плащ.

— Я должен немедленно уйти из дому, мама.

— Почему? Куда? — в замешательстве спросила она.

— Меня только что предупредили по телефону, что полиция арестовывает всех, кто у нее на подозрении. Самое разумное для меня — немедленно уехать.

— Но куда ты поедешь?

— Лучше, если ты не будешь этого знать.

— Но я имею право знать, мой мальчик.

— Пожалуйста, мама, положись на меня. До свидания. До скорой встречи.

— Береги себя, Эйб.

— Не беспокойся. Завтра позвоню.

Он наспех поцеловал ее, потом она услышала, как он включил мотор и машина тронулась с места. Первым ее побуждением было попытаться остановить его. Упросить вернуться и не покидать ее. Но тут же она спохватилась: надо во что бы то ни стало успокоиться, потому что грудь пронзила острая боль. Сердце отчаянно забилось, ей стало трудно дышать. Ее единственный сын — и так к ней относится. Ведь она пожертвовала ради него всем. Посвятила ему всю себя. Куда он поехал? Где будет жить? Она легла на спину, стараясь дышать ровнее. Почему он не относится к ней, как подобает сыну? «Завтра позвоню». А что, если он забудет позвонить? В парадную дверь громко постучали. И тотчас же зазвонил звонок. Она с трудом поднялась, нащупала ногами домашние туфли. Едва переводя дыхание, натянула халат. И все это время по дому разносился громкий стук и звон. Она открыла дверь и перед ней предстали два сыщика в штатском.

— Здесь живет Эйб Хэнсло?

— В чем дело? — Она почувствовала, что у нее цепенеет в груди.

— Где он?

— Его нет дома. Он ушел. И еще не (вернулся, — выпалила она единым духом.

— Прочь с дороги, — скомандовал один из сыщиков.

— Вы не имеете права входить в мой дом!

Она попыталась захлопнуть перед ними дверь. Но они толкнули так сильно, что она упала на пол. Ее мучило удушье, она стала белой как полотно. Второй сыщик, тот, что помоложе, взял ее под руку и проводил в спальню. Она тяжело опустилась в кресло. Грудь готова была лопнуть, тело покрылось холодной испариной.

Полицейские начали тщательный обыск, переходя из комнаты в комнату. Она ничего не понимала. Только чувствовала ужасную боль в груди. Если бы только было легче дышать! По лицу градом катился пот. Спустя некоторое время сыщики снова появились в спальне.

— Где же твой сын?

— Не знаю, — с трудом выдавила она.

— Когда он ушел из дому?

— Он сегодня не возвращался.

— Перестань говорить чепуху.

— Он не возвращался.

— Тогда кто же, черт побери, спал в его постели?

— Не знаю.

— А почему открыт настежь шкаф?

— Не знаю.

— Почему у него в комнате горит свет?

— Не знаю, не знаю, не знаю.

— Лучше скажи все как есть, а то мы тебя в тюрьму посадим. Где он?

— Не знаю.

— Хочешь подумать об этом в камере?

— Оставь ее в покое, — сказал младший из двух. — Все равно от нее не добьешься толку.

— Ну хорошо, да поможет ему бог, когда мы все-таки найдем его. Завтра ты увидишься с ним?

— Не знаю, — повторила она.

После того как они ушли, она продолжала сидеть в кресле, согнувшись в три погибели от боли. Теперь ее дыхание стало совсем слабым и прерывистым, в висках глухо стучало. Тело взмокло от пота. Она сделала попытку подняться с кресла, чтобы позвонить Флоренс, но не смогла.

— Видит бог, это правда. Я не знаю. Правда, Эйб, я не знаю. Не знаю. Не…

Она так и не закончила фразу. Повалилась в кресло, запрокинув голову с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас.

Днем к ней приходили знакомые и тщетно стучали в дверь. Дважды звонил телефон, но мертвая женщина продолжала сидеть в кресле. Она по-прежнему смотрела в потолок, и ее одутловатое лицо было искажено болью.

 

Глава пятая

Эндрю старался поудобнее устроиться на заднем сиденье автомобиля, но любое положение причиняло невыносимую боль. Глаза по-прежнему жгло, и он попробовал сосредоточить взгляд на Руфи. Она смотрела прямо перед собой и упорно молчала. Эндрю беспокойно заерзал. Ему было очень неудобно в дамском халате, накинутом поверх нижнего белья, который к тому же едва сходился на нем. Над самым Коммоном, точно одеяло, простерся густой туман, и Эндрю поежился от холода. Странно, только что в квартире Руфи он изнемогал от жары. А может быть, ему только казалось, что жарко. Через открытое переднее окно в машину врывались потоки холодного воздуха.

— Как ты себя чувствуешь, Энди?

Боже, не хватало еще, чтобы она надоедала ему своими заботами!

— Ничего, — отрезал он.

— Закрыть окно?

— Пожалуйста, не надо со мной нянчиться.

— Я только беспокоюсь о тебе.

В течение долгого времени они хранили неловкое молчание. Энди хорошо знал, что Эйб не склонен к мелодраме, и если он сказал, что дела обстоят серьезно, значит, так оно и есть на самом деле. Проклятье! Надо быть готовым ко всему, а он в таком состоянии. Одет в женский халат, под которым одно лишь нижнее белье. Во всем теле адская боль. Колено тоже ломит. Эта свинья Кеннет, должно быть, все точно рассчитал. Заранее обсудил с Джеймсом. Как он попался в ловушку! Просто сам напросился, чтобы его избили. Интересно, что стало с Мириам?

Из-за угла выскочила машина, ослепив их фарами. Может быть, это Эйб? Нет, что-то непохоже. Может быть, полицейские? Он инстинктивно наклонился, и голова закружилась. Он крепко ухватился за сиденье.

— Что с тобой, Энди?

— Я чувствую себя хорошо, просто отлично. Пожалуйста, не беспокойся.

Руфь обернулась и испытующе посмотрела на него. Надо держаться, подумал он, нельзя, чтобы сейчас кружилась голова. Положение очень серьезное. Нельзя, чтобы Руфь вот так смотрела на него. Их нагнала какая-то машина и резко затормозила, так что шины пронзительно взвизгнули. Из машины выскочил Эйб и после минутного колебания сел рядом с Руфью.

— Хелло! — воскликнул он, едва переводя дыхание.

— Хелло, Эйб, — сдержанно ответила Руфь.

— Что с тобой, Эндрю? — спросил он, не обратив внимания на холодность Руфи.

— Нечто вроде несчастного случая. Это произошло после того, как мы расстались с тобой.

— Ты сильно пострадал?

— Нет, это не тот случай, когда надо извещать родных. Так, несколько пустяковых ран. Все в порядке. Ты лучше скажи, что стряслось.

— Полиция вышла на военную тропу. Начались повальные аресты.

— Откуда ты знаешь?

— Взяли Джастина. Мне позвонила Флоренс.

— Вот дьявол!

— Могут и других арестовать по обвинению в государственной измене.

— Это не особенно приятно.

— Вот почему я подумал, что разумнее всего уехать как можно скорей.

— А ничего, что мы явимся к Альтману ночью?

— Думаю, ничего. Я уверен, он поймет, что положение очень серьезно.

— Отлично. По дороге надо будет заскочить в Грасси-Парк и взять что-нибудь из одежды.

— Правильно. Миссис Каролиссен — первая остановка.

Казалось, Эндрю почему-то колеблется. Руфь продолжала смотреть прямо перед собой. Эйб пристально взглянул на Эндрю, потом на Руфь — он не мог понять, что произошло между ними.

— Ну как, едем? — спросил он.

— А как насчет нее? — процедил Эндрю.

— Кого ты имеешь в виду? Руфь? Она должна ехать с нами. Разве к ней уже не приходила полиция?

— Они были у нее вечером в понедельник; искали меня. Руфь, тебе придется ехать с нами.

— Я остаюсь в городе.

— Пожалуйста, будь разумной, дорогая.

— Никуда я не уйду из своей квартиры.

— Прошу тебя, Руфь.

— Я не собираюсь прятаться.

Эндрю с мольбой смотрел на Эйба. Руфь сидела с неприступным видом и даже не повернула головы.

— Послушайте, Руфь, — начал Эйб. — Ей-богу, они придут за вами. Если объявят чрезвычайное положение, вас могут упечь на любой срок.

— Право же, я не такая важная птица.

— Они арестуют вас.

— Я не боюсь.

— Дело не в том, боитесь вы или нет. Надо действовать разумно.

— Ну, пожалуйста, Руфь, — снова принялся упрашивать Эндрю, — ты мне очень нужна. — Он почувствовал, как напряжение ослабло и она чуть-чуть смягчилась.

— А если мне вдруг захочется понянчиться с тобой?

— Я жалею, что так сказал. Правда. Ты нужна мне.

Она долго и упорно смотрела в окошко.

— Хорошо, — согласилась она наконец. — Я еду.

— Ну вот что, — сказал Эйб, принимая на себя командование, — мы поедем на вашей машине, Руфь. Свою я поставлю здесь. — Он пошел запереть дверцу машины и вернулся с плащом и чемоданам. — Пересядьте, пожалуйста, краса. вица, и позвольте мистеру Капскому полуострову взять власть в свои руки. — Он через силу улыбнулся.

— Садись со мной, Руфь, — предложил Эндрю.

— Мне вполне удобно здесь, спасибо, — сказала она.

 

Глава шестая

Они ехали по Принц Джордж-драйв в молчании. Эндрю сидел сзади, отвалившись на спинку, и делал вид, что спит. Руфь пристально вглядывалась в бежавшую навстречу дорогу.

— Скажите что-нибудь, — попросил Эйб.

— Что, например?

— О, что угодно, лишь бы не молчать.

— У меня нет настроения разговаривать.

— Ну хватит, хватит. Вы можете не обращать внимания на филистера сзади, но меня игнорировать не следует.

— Вы прелесть, Эйб.

— В самом деле? Вот если бы моя мама так считала!

— А разве она так не считает?

— Лишь в очень редких случаях. Сейчас она, наверное, уже спит и забыла о своем сыне, катающемся по Капскому полуострову.

— Не надо быть таким злым. Я уверена, что она очаровательная женщина.

— Возможно.

— И… и заботливая мать.

— Да, пожалуй, вы правы. Только уж слишком она опекает меня. Иногда мне хочется уехать от нее навсегда.

— Не верю.

— Клянусь богом.

— Вы просто рисуетесь.

И тут началось. Неожиданно впереди возник контрольный пост, и множество фонарей осветило машину. Эйбу пришлось свернуть в сторону и резко затормозить. Перекресток дорог кишел полицейскими. У всех были карманные фонари, а у некоторых на плече висели автоматы.

— Waar die duiwel gaan jy? Куда вы прете, черт возьми? — опросил грубый гортанный голос на африкаанс.

Эйб опустил стекло и высунулся из машины.

— Извините, сэр, мы вас не заметили, — ответил он на чистейшем английском.

— Разве вы не видели фонарей?

— Приношу глубочайшие извинения.

— Выходите!

Эйб не спеша вылез из машины. У Эндрю засосало под ложечкой. Всегда такое ощущение, когда имеешь дело с полицией. Вот и попались. В самые лапы. Двое цветных мужчин и белая девушка направляются вместе бог весть куда, причем один из мужчин в — нижнем белье и в халате белой женщины. Это повлечет за собой уйму объяснений. Луч фонаря скользнул в окно и принялся шарить по машине.

— Выходите все.

Руфь посмотрела на Эндрю испуганным взглядом. Он кивнул, и она последовала за Эйбом. Сам Эндрю решил остаться в машине.

— А ну, вылезай!

Свет фонаря ударил Эндрю в лицо и заставил зажмуриться. У него снова закружилась голова. Крепко держась за ручку дверцы, он вылез из машины. Свежий ветерок с Принсес-Влай привел его в чувство. Он боялся вдохнуть полной грудью — как бы опять не началось головокружение. Не хватало еще, чтобы их стали допрашивать. Он хотел лишь одного — выпутаться из этой истории и поспать. Слишком беспокойной была жизнь в последнее время. К ним подошел лейтенант; его лицо под козырьком фуражки было сурово. Он быстро скользнул по ним взглядом, потом достал блокнот и карандаш. Один из констеблей поднял у него над плечом фонарик.

— Фамилия? — опросил он у Эйба.

— Мистер Абрахам Хэнсло.

— Адрес?

— Арден, Грэнд Вю-роуд. Вудсток.

— Говорите по буквам.

— Арден — А-р-д-е-н. Грэнд Вю — Г-р-э-н-д В-ю.

Лейтенант медленно записывал.

— А ваше имя? — повернулся он к Руфи.

Она смотрела на него невидящими глазами и от страха не могла вымолвить ни слова.

— Это моя жена, сэр.

Лейтенант внимательно оглядел Эйба и Руфь. Потом, очевидно удовлетворенный, обратился к Эйбу:

— Имя вашей жены?

— Миссис Люсиль Хэнсло. Адрес тот же.

Лейтенант записал.

— Раса? Европейская, я полагаю.

Эйб и Руфь молчали, пока он делал запись в блокноте. Эндрю продрог в тонком халате. Было довольно прохладно, и при дыхании изо рта у него вылетали клубы пара. Снова закружилась голова, лицо лейтенанта завертелось перед глазами, и он рухнул на землю. Эйб поднял его и на руках отнес в машину. Полицейский спокойно следил за происходящим.

— А это кто? — спросил он, когда Эйб вернулся.

— Мой служащий, сэр. Вечером с ним случилась беда, и мы с женой везем его домой в Грасси-Парк.

— Так поздно?

— Мы только что от доктора, а этот случай произошел около одиннадцати.

— Что с ним?

— Очевидно, его поколотили хулиганы.

— В полицию сообщили?

— Думаю, да, сэр.

— Где он живет в Грасси-Парк?

— На Лэйк-роуд.

— Как его зовут?

— Эндрю Дрейер.

Лейтенанту, видимо, нравилось, как почтительно и быстро Эйб отвечает на вопросы, и он немного смягчился. Он сдвинул на затылок фуражку. Эйб почувствовал себя хозяином положения. Он достал сигареты, предложил лейтенанту.

— Нет, благодарю, на посту не положено.

— Позвольте узнать, если не секрет, почему перекрыто движение?

— Ждут больших неприятностей, поэтому мы проверяем всех, кто проезжает здесь ночью. Даже европейцев.

— Даже европейцев?

— Да, даже вас. Сейчас очень неспокойные времена.

— Что правда, то правда. Если все в порядке, можно ехать?

— Только прежде мы должны осмотреть вашу машину.

— Пожалуйста, приступайте к своим обязанностям.

Лейтенант и еще один полицейский подошли к машине и принялись ощупывать фонарями все внутри.

Эндрю, как мешок, лежал в углу — не то без сознания, не то просто спал. Рядом с ним на сиденье стоял чемодан Эйба. Лейтенант раскрыл его.

— Эй, Хэнсло! Подойдите сюда.

— Слушаю вас, сэр.

— Чьи это вещи?

— Мои, сэр.

— Почему они сложены в чемодане?

— Я торговый агент. Утром собираюсь уехать на несколько дней.

— Разве вы не сказали, что этот человек — ваш служащий?

— Мы должны были ехать вместе.

— Ну хорошо, — подозрительно проговорил полицейский. Он осмотрел багажник, заглянул под сиденья и наконец открыл ящик на переднем щитке. Здесь он обнаружил уйму всякой косметики, а также номер «Нью-эйдж», положенный туда Эндрю. — Это чье?

— Что?

— Губная помада, пуховка?

— Моей жены.

— Она пользуется вашей машиной?

— Иногда.

— А газета? — холодно спросил офицер.

— Моя.

— Вы белый агитатор?

— Что вы!

— Тогда зачем же держать это здесь?

— Меня интересуют различные точки зрения. Я читаю «Таймс», «Аргус» и «Бюргер».

— Kan jy Africaans verstaan? Вы понимаете африкаанс?

— Ek praat die taal faamlik, al is my woordeskat deperk. Мне приходится им пользоваться на службе.

Лейтенант записал номер «остина».

— Садитесь в машину, и чтоб через минуту ваш след простыл. Мы еще вас проверим.

— Благодарю, сэр.

— Что?

— Dankie, Meneer, — повторил Эйб на африкаанс.

Лейтенант сердито смотрел, как Эйб завел машину и медленно поехал дальше. Полицейский, стоявший на посту, проводил машину равнодушным взглядом.

Только когда они свернули на Клип-роуд, Эйб вздохнул с облегчением.

— Ну, снова живем. Черт побери, мы висели на волоске.

— Вы были восхитительны, — сказала Руфь.

— Моя гениальная изобретательность. Мама гордилась бы мною.

— Я так перепугалась, думала, что потеряю сознание.

— А как наш юный Дрейер?

— Спит, наверно.

— И не думал спать, просто я был вынужден инсценировать обморок — не мог же я стоять почти совсем голый. Я человек скромный и по натуре консервативен.

— Ты уверен в этом?

— В чем?

— Что инсценировал обморок?

— Абсолютно уверен. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так, интересно.

 

Глава седьмая

В среду на рассвете в «Semper Fidelis» царили мир и спокойствие. С вечера у хозяйки дома разболелась голова, и она уединилась в своей комнате вскоре после девяти, предварительно прочитав за ужином молитву, в которой посетовала на то, что в респектабельный христианский дом затесался политический агитатор. Элдреду очень хотелось сказать ей, что он думает о ее поступке, но он сдержался. Мистер Каролиссен промычал что-то в знак одобрения и удалился к себе в комнату с газетой и трубкой. В этот день у Минни был выходной, поэтому после ужина Элдред помогал Винсенту мыть посуду. Покончив с делами, он заперся в комнате Эндрю и принялся за уроки. В латыни он не видел никакого смысла, английскую грамматику находил скучной. Он задумался, стоит ли готовить задание по английскому языку, скорее всего, завтра мистер Дрейер не придет на занятия. Ну ладно. Он открыл учебник грамматики. Выразите основной смысл каждой группы предложений одной правильно построенной фразой. Дополните следующие прилагательные соответствующими существительными. Он захлопнул учебник и разделся. А что, если ему поспать сегодня в комнате мистера Дрейера? Он просмотрел книги учи-геля, стоявшие на полке, и выбрал «Энгельс о «Капитале». Пробежал глазами оглавление. Конспект «Капитала». Часть 1. Товар и деньги. Превращение денег в капитал. Производство абсолютной прибавочной стоимости. Он забрался в постель, решив начать с первой части. Богатство общества, в котором преобладает капиталистический способ производства, составляет товар.

Эту книгу он тоже захлопнул и выключил свет.

— Элдред! — крикнула мать из спальни.

— Что?

— Где ты?

— В комнате мистера Дрейера.

— Что ты там делаешь?

— Сегодня буду здесь спать.

— Ты сделал уроки?

— Да.

— А сейчас чем занимаешься?

— Готовлюсь к контрольной по биологии.

— Хорошо. Покойной ночи.

— Покойной ночи! — ответил Элдред и вскоре заснул крепким сном.

Проснулся он от громкого стука в дверь. Элдред заворочался во сне, но стал уже снова засыпать, когда в дверь забарабанили еще громче. Наверно, это мистер Дрейер. Вот беда, а он у него в комнате, спит в его постели. Хотя бы учитель не рассердился! Он зажег лампу и босиком побежал открывать дверь. Едва он увидел троих незнакомых мужчин, сон как рукой сняло.

— Эндрю Дрейер здесь живет? — спросил старший, пронзив Элдреда холодным взглядом.

— Да.

Они отстранили его и ввалились в прихожую.

— Где его комната?

Элдред стоял потрясенный, не в силах вымолвить слово.

— Ну, ну, разинь же свою пасть.

— Его нет дома, — выговорил наконец мальчуган.

— Перестань врать!

— Он сегодня не приходил домой.

— Где же он так поздно?

— Элдред! — послышался голос миссис Каролиссен. — Кто там?

— Три белых дяди!

— Ах, дорогой, подожди, я сейчас.

Им было слышно, как она щелкнула выключателем наверху и зашаркала шлепанцами. Она появилась в халате, с беспокойством оглядывая пришельцев.

— Слушаю вас.

— Я сержант из политического отделения. Нам нужен Эндрю Дрейер.

— Вот оно что!

— Вы его жена?

— Нет, он снимает у меня комнату.

— Значит, он живет здесь?

— Он жил здесь.

— Где же он сейчас?

— Не знаю. Я вынуждена была ему отказать. Вчера он переехал.

— И вещи забрал?

— Что вы имеете в виду?

— Одежду и прочее.

— Нет, вещи пока здесь.

— А где он жил?

— Вон в той комнате, — сказала она.

Сыщики проследовали в комнату Эндрю, за ними миссис Каролиссен и Элдред.

Сержант внимательно оглядел комнату.

— Кажется, ты сказал, что его не было дома?

— Да, — подтвердил Элдред.

— Прекрати врать.

— Я не вру, — огрызнулся Элдред.

— Элдред, помолчи, — велела ему мать.

— А что он все время говорит, что я вру?

— Молчать! — крикнул сержант.

— Не замолчу! — не унимался Элдред. Он трясся от гнева, его зеленые глаза сверкали.

— Кто спал в этой постели? — обратился сержант к миссис Каролиссен.

— Мой сын, — боязливо ответила она.

— Это ваш сын?

— Да.

— Ну, тогда научите его, как следует вести себя. Двое других тщательно обыскали комнату. Один из них взял ранец Элдреда и начал расстегивать ремни.

— Не трогайте мои вещи! — закричал он, подскочив к сыщику.

Он ухватился за ремень и стал отнимать ранец, но ремень оторвался, и Элдред упал. В мгновение ока другой сыщик грубо поднял его с пола и скрутил ему руки.

— Мы тебя научим хорошим манерам, — подхватил сержант. — Надо уметь себя вести.

Элдред попытался уклониться от пощечины, но сыщик крепко держал его за руки. Все это происходило на глазах у миссис Каролиссен, но она была настолько потрясена и напугана, что не посмела вмешаться. Сыщик вытряхнул из ранца все содержимое — книги, конспекты, линейки, циркули, программу спортивных соревнований. Все это он брезгливо сдвинул в угол.

— Ну, так где же Дрейер?

— Не знаю, — проговорила сквозь слезы миссис Каролиссен.

— Вы будете говорить? Или мы заберем вашего сына.

— Прошу вас, не трогайте мальчика.

— Где Дрейер?

— Он у своей сестры.

— Где это?

— Не говори, ма, — умолял Элдред, пытаясь вырваться.

— Замолчи, — приказал сержант, угрожающе подняв руку.

— Не говори!

— Молчать!

Миссис Каролиссен нервно поглядывала то на сержанта, то на Элдреда.

— Его сестра живет на Найл-стрит в Кейптауне.

— Где именно?

— Кажется, третий дом по правой стороне, если подниматься вверх. Не доходя Виндзор-стрит.

— Как ее фамилия?

— Кажется, миссис Питерс.

— Обыщите весь дом, — приказал сержант своим помощникам.

Когда Элдреду отпустили руки, он сел на кровать и принялся тереть горевшую щеку. Миссис Каролиссен подошла к нему и хотела обнять. Но он отодвинулся в сторону и грубо оттолкнул ее.

— Что случилось, мой мальчик?

— Уйди от меня!

— Мне очень жаль, что они так отвратительно поступили с тобой, — сказала она, протягивая к нему руки.

— Пожалуйста, оставь меня в покое, — бросил он, стараясь не смотреть ей в глаза.

— Я вынуждена была сказать им, иначе они забрали бы тебя.

Он вздрогнул от негодования, и она видела, как сквозь бронзу щек проступил яркий румянец.

— Ты сказала им, где мистер Дрейер.

— Я сделала это ради тебя, мой мальчик.

— Уйди.

Она тяжело встала, стараясь утвердить свою материнскую власть.

— Я все расскажу отцу.

— Уйди!

Сыщики вернулись, судя по всему, недовольные результатами обыска. Наверху слышались шаги мистера Каролиссена. В детской плакала Чармейн.

— Мы побываем на Найл-стрит. Если вы оказали неправду, мы вернемся.

Элдред враждебно уставился на сержанта. Их глаза встретились.

— А ты научись сдерживаться, молодой человек, иначе угодишь за решетку.

Элдред был уже готов ему ответить, но, сжав кулаки, промолчал.

— Если не найдем его, вернемся. И да поможет вам тогда бог.

— Я сказала все, что знаю, — ответила миссис Каролиссен.

Сыщики удалились, ничего больше не сказав. Элдред бросился на кровать и зарыдал, плечи его вздрагивали. Миссис Каролиссен нежно погладила его. Он оттолкнул ее.

— Не бойся, мой мальчик. Они ничего тебе не сделают.

— Убирайся. Ты сказала им. Я тебя ненавижу.

— Что, что?! — Она не верила своим ушам.

— Ненавижу тебя! Убирайся отсюда!

Она с ужасом взирала на него. Элдред сел, его глаза метали молнии.

— Ненавижу тебя! Убирайся!

В голосе Элдреда было что-то такое, что заставило миссис Каролиссен немедленно подчиниться его требованию.

 

Глава восьмая

Элдред лежал в постели и никак не мог успокоиться. Ему было слышно, как мать уговаривала Чармейн и как отец ворчал у себя в комнате. Долго еще сверху просачивались голоса, а потом все стихло. Элдред пытался заснуть, но был слишком возмущен предательством матери. Она не должна была говорить, не должна была говорить — настойчиво стучало в голове. Подушка была горячей, и он несколько раз переворачивал ее, чтобы отыскать прохладное местечко, где приклонить голову. Она не имела права говорить, где мистер Дрейер. Теперь они могут его найти. В парадную дверь кто-то тихо постучал. Дрожа всем телом, Элдред сел на постели. Неужели снова полиция? Пришли за ним? Может, убежать? Выпрыгнуть через окно и спрятаться под навесом, где велосипед? Снова стук. Затаив дыхание, он прислушивался: в темноте окружающие предметы, казалось, ожили и пришли в движение. Он боялся пошевелиться. Под окном почудились чьи-то шаги, захрустели ветки под ногами. Он подбежал к окну и осторожно отодвинул штору.

— Мистер Дрейер!

Элдред чуть не плакал от радости.

— Это ты, Элдред?

Знакомый голос вызвал у него одновременно желание плакать и смеяться.

— Я мигом открою, сэр.

Он подбежал к двери и резко дернул задвижку.

— Входите, мистер Дрейер.

Эндрю проковылял по коридору и вошел в комнату. Элдред шел следом. Вид учителя внушал ему беспокойство.

— Что с вами случилось?

— Ничего серьезного, Элдред.

— Вы ранены?

— Да, немного.

— Вас тоже били полицейские?

— Что значит «тоже»?

— Вас били полицейские?

— Нет, не били, — Эндрю силился улыбнуться, — просто я попал в небольшую аварию.

— Наверно, это полицейские.

— Как могла прийти такая глупая мысль тебе в голову?

— Я уверен, вас били полицейские.

— Честное слово, полиция меня не била, по крайней мере, пока.

— Ну что ж, — недоверчиво сказал Элдред, — в любом случае я рад, что вы вернулись.

— Здесь я не останусь. Только заберу кое-что из одежды.

— Да, кстати, почему на вас халат?

— В этой передряге я испачкал рубашку и костюм.

— В какой передряге?

— Не важно.

Эндрю стал рыться в ящиках, извлекая оттуда нижнее белье, рубашки, платки и носки. Он попытался вытащить свой чемодан из-под кровати, но у него вдруг снова закружилась голова. Он крепко вцепился в кровать, надеясь, что Элдред ничего не заметил.

— Будь добр, выдвинь этот чемодан, а я тем временем достану свою куртку и фланелевое белье из гардероба.

— Пожалуйста.

Поднатужившись. Элдред вытащил пыльный чемодан и тщательно обтер его платком. Эндрю начал укладывать туда чистую одежду, две пары фланелевого белья, туалетный прибор и портфель.

— Полиция была здесь совсем недавно.

— Да? — сказал Эндрю, отрываясь от дела.

— За вами приходили три сыщика.

— Опять?

— Но я им так и не сказал, где вы.

— Молодчина!

— Но ма сообщила им, где живет ваша сестра.

— Откуда миссис Каролиссен может знать это? — удивился Эндрю. Но тут же вспомнил, что, кажется, накануне утром сам сказал ей об этом.

— Ма сообщила им, — повторил Элдред сердито.

— В самом деле?

— Да. Не ждал от нее такой подлости.

— Ну, там-то они меня не застанут. О чем еще они спрашивали?

— Больше ни о чем.

Эндрю посмотрел в лицо юноше и увидел, что глаза у него полны слез.

— Что тебе сделали полицейские, Элдред?

— Ничего.

— А ну, выкладывай!

— Я им не хотел говорить.

— И что они сделали?

— Один схватил меня за руки, а другой ударил…

— Сволочи!

— Потом они сказали, что придут снова.

— И что?

— Ничего.

— Они угрожали тебе, потому что ты не хотел им сказать, где я?

— Да.

— Вот свиньи! Нашли на ком отыгрываться — на детях!

Эндрю плотно закрыл чемодан и выпрямился. Спина и колени у него все еще ныли, а в голове чувствовалась тупая боль.

— Поможешь донести чемодан до машины?

— Разумеется.

— Тогда надевай ботинки.

— О’кей.

Это было похуже, чем дубинки или слезоточивый газ. Избить парня, который не хотел предать его! Эндрю понимал чувства Элдреда — он испытал то же самое, когда Джастин добровольно отправился в тюрьму. Элемент личного всегда волновал его особенно сильно. Ударить из-за него школьника! Как это подло!

— Я готов, — проговорил Элдред, зашнуровав ботинки.

— Тогда пошли.

Он плелся позади Элдреда, чтобы тот не видел, как он прихрамывает. Лишь сейчас осознал он всю глубину привязанности юноши. Конечно, Элдред всегда был рядом. Только рядом, и ничего больше. Но теперь, когда Эндрю покидал дом, все предстало в ином свете. Он вдруг почувствовал, что ему будет не хватать простодушных вопросов мальчика, его бьющего через край энтузиазма и, наконец, просто его присутствия. До сих пор он как-то мало задумывался об Элдреде. И даже не подозревал его горячей любви и верности.

На веранде они задержались.

— Да, как спортивные успехи?

— Наша школа на втором месте.

— Недурно. А как ты?

— Выиграл финальный забег на двести двадцать ярдов, но в беге на сто ярдов меня побили.

— Чудно! Но ты все-таки думаешь победить?

— Надеюсь. Я тренируюсь, как зверь.

— Жми на все педали. Тренируйся, как…

— Зверь.

— Вот именно.

Они улыбнулись друг другу. Возле машины они остановились. Эйб взял у них чемодан и запихнул в багажник.

— Ну, Элдред, не знаю, когда мы теперь увидимся.

Элдред стоял молча, слезы застилали ему глаза.

— До свидания и желаю тебе удачи.

— Спасибо.

— Обязательно победи ту школу. Тренируйся, как…

— Ладно.

— Счастливо!

— Счастливо!

Они обменялись крепким рукопожатием. Эндрю влез в автомобиль, и Эйб повернул обратно на Лэйк-роуд. Все время, пока они ехали к Альтману, Эндрю был необычайно молчалив и задумчив.

 

Глава девятая

Проснувшись на следующее утро, Эндрю увидел, что в окно спальни струится солнечный свет. Рядом на кровати тихо похрапывал Эйб; рот его был слегка приоткрыт. Эндрю было не до своего приятеля. Настроение препоганое, голова побаливает. Он с трудом приподнялся и начал искать свои ботинки.

На стуле валялся халат Руфи. Он неторопливо надел его и отправился в ванную. Заглянув в зеркало, он ужаснулся своему виду. На щеке — здоровенный синяк, глаза налились кровью, губы распухли. От головной боли и тошноты было одно спасение. Эндрю засунул два пальца в рот, и его вырвало. После этого ему стало много лучше, и он принял теплый душ.

Ушибы его горели от воды. Внезапно он вспомнил, как накануне вечером принимал душ на квартире у Руфи. Нет, это было в понедельник. С тех пор произошло множество событий. Ему стало лучше, тело благодарно отзывалось на теплое прикосновение воды. Он принялся напевать про себя «Черного бычка». Потом быстро ополоснулся и вылез освеженный. Вытерся полотенцем с головы до ног, накинул халат и вышел из дома. Земельный участок Альтмана простирался на триста ярдов в сторону Лотосовой реки. Земля поросла свежей зеленью, от нее пахло травою и влагой. Эндрю сделал глубокий вдох: чистый, прохладный воздух щекотал ноздри. Под ногами лежала роса, почва была влажная и плодородная. Ах, отчего жизнь всегда не может быть такой? «Почему вся жизнь — мученье?» [Цитата из поэмы английского поэта А. Теннисона «Едоки лотоса».] «Аллегро». Счастливый человек. Да, как вступление к бетховенокой «Пасторали». Гимн утренней заре. «Но вот и утро в розовом плаще росу пригорков топчет на востоке»[В. Шекспир. Гамлет, акт I, сц. 1. (Перевод Б. Пастернака.)]. «Гамлет». А теперь, ребята, вы непременно должны понять и оценить, как умело изображает Шекспир природу, которая как бы сострадает переживаниям героев. Возьмите, к примеру, «Юлия Цезаря»: «Комет не видно перед смертью нищих» [В. Шекспир. Юлий Цезарь, акт II, сц. 2. (Перевод О. Мандельштама.)]. Как далеко, черт подери, сейчас школа! Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как он в последний раз был в классе. Бедный Элдред! Эти мерзавцы считают, что он ответствен за политическую деятельность учителя. Он даже не подозревал, что юноша так привязан к нему. А надо бы давно заметить! Давным-давно. Когда «черный бычок поскакал на лужок».

Он вернулся в спальню, насвистывая, и увидел, что Эйб уже пробудился и сидит в одном нижнем белье.

— Доброе утро!

— Утро доброе, сэр!

— Отчего у тебя такой счастливый вид?

— Не знаю. Просто я пою песенку.

— А как ты себя чувствуешь?

— Тело еще ноет, но, в общем, чувствую себя гораздо лучше, чем вчера. Я выходил на улицу, отдавал дань природе.

— Зачем же на улицу?

— Не шути так вульгарно. Я любовался зеленью, и птицами, и росой…

— Какое приятное высокоэстетическое занятие!

— Ты же знаешь, у меня имеется душа.

— Кто бы мог подумать такое?.. Кстати, Эндрю, — сказал Эйб серьезно, — я должен принести тебе извинения.

— За что?

— За прошлую ночь.

— Не совсем понимаю.

— Ну помнишь, у Браама?..

— А, ясно.

— Я вел себя по-ребячески.

— Во всяком случае, довольно странно.

— Иногда со мной бывают такие вещи, и я не могу сказать, чтобы этот псевдополитик и псевдобогема действовал на меня вдохновляюще.

— Да, Браам как будто поддразнивал тебя.

— Интересно, арестовали его?

— Он был бы глубоко разочарован, если нет.

— Что ж, Джастин получил, чего добивался.

— Да, к сожалению.

Кто-то тихо постучал в дверь. Эндрю весь напрягся в ожидании Руфи. Не изменилось ли ее настроение? Эйб быстро скользнул под одеяло.

— Войдите, — сказал он.

Это была миссис Альтман; она принесла им две чашки кофе на подносе и несколько номеров «Кейп таймс». Лицо у нее было приятное, озаренное робкой улыбкой. Оба они были еще незнакомы с хозяйкой.

— Доброе утро, — тихо поздоровалась она.

— Доброе утро. Если не ошибаюсь, миссис Альтман.

— Да, верно.

— Я Эндрю Дрейер, а этот человек, который прячется под одеялом, — Эйб Хэнсло.

— Я много слышала о вас от мужа.

— Мистер Альтман еще здесь?

— Нет, он уехал на занятия, но просил вам передать, чтобы вы располагались как дома.

— Спасибо. Извините, что побеспокоили вас в такое раннее время.

— Не стоит об этом говорить. Мы все понимаем.

Она ушла так же тихо и несмело, как появилась.

Приятели отхлебывали кофе, проглядывая газетные заголовки. Внезапно Эйб положил газету на стол.

— Скажи, а ты дал себе труд подумать, как нам быть дальше?

— Угу, — пробормотал Эндрю, не поднимая глаз.

— Не можем же мы торчать тут бесконечно?

— А что нам еще остается?

— Уехать.

— Куда?

— В Басутоленд.

— Всем троим?

— А почему бы и нет?

— А ты всерьез думаешь, будто нам удастся проехать более тысячи миль и не попасть в руки полиции?

— Попытка не пытка.

— Я должен подумать над этим. А пока меня вполне устраивает этот дом.

— Может быть, ты и прав.

Эйб посмотрел на него беспомощно и вылез из-под одеяла.

— Я чувствую, мне надо охладиться под душем.

И он ушел. Эндрю распаковал вещи и тщательно оделся. Причесавшись, он совсем успокоился и вошел, посвистывая, в кухню. Он все еще немного прихрамывал. Руфь выглядела довольно симпатично: блузка и эластичные брюки в тон. Она готовила яичницу. Миссис Альтман в это время подметала пол в другой комнате. Эндрю подкрался на цыпочках и чмокнул Руфь в щеку.

— Доброе утро, дорогая.

— Доброе утро, — ответила она холодно.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно.

Он ждал, что она справится о его самочувствии, но все ее внимание было занято яичницей.

— А я чувствую себя чудесно, — выпалил он, решив, что ничто не испортит ему настроения.

— Да?

— И умираю от голода, мечтаю о яичнице с беконом.

— Яичница почти готова.

— В чем дело, моя дорогая?

— Ни в чем, — ответила она, отворачиваясь.

— За что мне такая немилость?

— Неужели не догадываешься?

— Обиделась на вчерашнее?

Она закусила губы и не сказала ни слова.

— Извини, если чем-нибудь оскорбил тебя.

— Я ни на что не жалуюсь.

— Ты знаешь, я не хотел бы причинить тебе боль.

— Я не жалуюсь.

— Не хотел бы причинить боль ни сейчас, ни в будущем.

Она молча продолжала свое дело. Эндрю примостился за столом, намереваясь читать газету. Эйб вошел озабоченный.

— Доброе утро, Руфь.

— Доброе утро, Эйб. — Она улыбнулась вымученной улыбкой.

— Я пробовал позвонить своей матери.

— И что?

— Никто не подходит к телефону, только бесконечные гудки. Очень странно!

— Может быть, она пошла в магазин? — предположил Эндрю.

— В такое время навряд ли. Что ж, пожалуй, это даже к лучшему, что мы с ней долго не увидимся. Позвоню ей попозже.

 

Глава десятая

После завтрака все трое перешли в гостиную. Миссис Альтман осведомилась, не надо ли им чего-нибудь, и, получив отрицательный ответ, удалилась в свою комнату. Руфь скинула сандалии и, запасшись огромной кипой «Ридерс дайджест», удобно устроилась среди подушек на софе. Эйб включил приемник и расположился на ковре, подложив под себя подушки. Эндрю опустился в глубокое кресло и развернул свою «Таймс». Тихо, будто где-то вдали, лилась мелодичная джазовая музыка. Эндрю пробежал заголовки: «В ЛОКАЦИЯХ НЕТ ВАЖНЕЙШИХ ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫХ ТОВАРОВ», «ВОЗДАЯНИЕ ПОЛИЦИИ НА РАНДЕ», «СПОКОЙНЫЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ НАСИЛИЙ В ЮЖНО-АФРИКАНСКОМ СОЮЗЕ».

— Ни слова о полицейских налетах, — сказал он, перелистывая газету.

— Слишком рано, — ответил ему Эйб. — Если только они не играют в молчанку.

— Как ты думаешь, много народу арестовано?

— Мы с тобой можем только догадываться. Но я полагаю, они далеко еще не кончили.

— Стало быть, нам долго придется скрываться?

— Похоже на то. Как насчет моего предложения?

— Какого предложения?

— Уехать немедленно.

— В Басутоленд?

— Да.

— С какой стати?

— Выехав за пределы Южной Африки, мы будем в безопасности. Оттуда уже не выдают политических преступников.

— Ты говоришь так, словно ты в полном отчаянии.

— Положение, и правда, отчаянное.

— Если у меня есть право выбирать, я предпочел бы остаться здесь.

— Это твое дело, но ты забываешь о Руфи. Честно ли ты поступаешь по отношению к ней?

— Руфь должна сама принять решение.

Эндрю метнул на нее быстрый взгляд и заметил, что ее внимание занято отнюдь не журналами.

— Представь себе, я подумал и о ней.

— В самом деле? — спросила она.

— Да. А что предлагаешь ты, моя дорогая?

— Разве тебя интересуют мои соображения?

— Перестань, Руфь.

— Если у меня есть право выбора и мое мнение хоть что-нибудь значит, я хотела бы вернуться к себе домой.

— Послушайте, — начал Эйб. — Это же безрассудство. Особое отделение еще продолжает свои налеты. Если объявят чрезвычайное положение, вас могут мариновать в тюрьме до второго пришествия. Ваши отношения с Эндрю ставят и вас под подозрение.

— Я это понимаю.

— Подумайте о своих родителях, о своем будущем, наконец, о самой себе.

— Я уже подумала.

— Ведь вы можете погубить свою жизнь. Почему бы вам не вернуться на некоторое время в Веренигинг?

— От души поддерживаю это предложение! — воскликнул Эндрю, поднимаясь.

— Ты все еще пытаешься отделаться от меня? — накинулась она на него.

— Я желаю тебе лишь добра. Пойми же в конце концов, Руфь, никому не известно, что еще может произойти.

— В этом я отдаю себе полный отчет.

— Газета уверяет, что все спокойно, но это лишь вопрос времени, когда последует новый взрыв: новый Шарпевиль или Ланга.

— Но когда-нибудь водворится спокойствие?

— Ошибаешься, Руфь. Прежнее уже не вернется. Мы достигли поворотного пункта. Может быть, и наступит внешнее спокойствие, но внутренние трещины сохранятся, и их будет все больше. А временами будут разражаться небольшие взрывы, вроде Шарпевиля и Ланги, а потом все взлетит на воздух, и мы можем попасть в самое пекло.

— А в Веренигинге я буду в безопасности?

— В большей безопасности, чем здесь.

— Шарпевиль недалеко от Веренигинга.

— Но ты будешь со своими родителями.

— А это предпочтительнее, чем быть с возлюбленным?

Эндрю беспомощно опустился в кресло.

— Ну, попробуй же понять меня, Руфь.

— Т-с-с-с, — сказал Эйб, прижавшись ухом к приемнику. Диктор кончил какое-то объявление, и он прибавил громкость Раздалось выжидательное шипение.

— Что там передают? — спросил Эндрю.

— Тише! — шикнул на него Эйб, взволнованный.

Голос диктора послышался снова — ровный и бесстрастный.

«…Повторяю экстренный выпуск последних известий. Тысячи африканцев движутся из Ланги в Кейптаун. Сообщаю, что колонны собираются на Де-Вааль-драйв. В город прибывают полицейские подкрепления. Предполагают, что африканцы направляются к полицейскому участку ни Кпледпн-сквер, чтобы потребовать освобождения лидеров, арестованных сегодня перед рассветом. На этом мы заканчиваем передачу известий… Продоло/саем наш концерт латиноамериканской музыки…»

Выключив радио, Эйб удивленно воззрился на Эндрю и Руфь. Наступило минутное молчание.

— Ну, я поехал! — решительно воскликнул Эндрю.

— Что-о?

— Я еду на Каледон-оквер.

Он поднялся с кресла.

— Не валяй дурака! — почти закричал на него Эйб.

— Я возвращаюсь в город.

— В таком состоянии? — запротестовала Руфь.

— Я вполне могу вести автомобиль.

— Пожалуйста, останься, Энди, — сказала она с беспокойством.

— Я отправляюсь сейчас же.

Эйб и Руфь обменялись беспомощным взглядом.

— Прошу вас, Эйб, отговорите его от этой глупости.

— Эндрю, — попытался урезонить его Эйб, — положение опасное. Благоразумнее остаться здесь.

— Я уезжаю немедленно. Можно, я возьму твою машину, Руфь?

— Энди! Ради бога…

— Ты поедешь со мной, Эйб?

— Ты совсем ополоумел.

— Так поедешь?

— Что ж, пожалуй, я поеду.

 

Глава одиннадцатая

Эйб стремительно вел машину сквозь городские предместья. Эндрю сидел возле него возбужденный, но безмолвный. Всюду вдоль шоссе сновали белые и цветные: всеобщая забастовка заставила их приняться за черную работу — они торговали газетами, развозили молоко, подметали конторы, заправляли машины бензином, передавали поручения, убирали улицы. Их поразило зловещее затишье в южных предместьях. Рондебос и Розбэнк были погружены в траур. Все вокруг казалось вымершим, пока они не подъехали к Мобрею, где над головой у них прогудел вертолет, летевший к Каслу.

Потом они стали обгонять многолюдные толпы, двигавшиеся в одном направлении. По всем улицам и дорогам — Дарлинг-стрит, Сэр Лоури-роуд, Лонгмар-кет-стрит и Плейн-стрит — ехали набитые африканцами автобусы и автомобили. В том же направлении мчались поезда, грузовики и повозки. Тысячи и тысячи людей. И все они двигались на Каледон-сквер, чтобы потребовать освобождения своих лидеров. Многие жители Ланги и Ньянги шли в Кейптаун, чтобы потребовать освобождения лидеров. По Де-Вааль-драйв шагала пятнадцатитысячная толпа, чтобы потребовать освобождения лидеров.

Эйб долго отыскивал место для стоянки на Парейд. Перед вокзалами вытянулась длинная цепь полицейских с автоматами. Бесстрастные, словно застывшие лица, глядящие прямо перед собой. Винтики государственной машины, зубцы шестеренки. Кажется, они не замечают этого бурного людского потока, стремящегося мимо… Освободите наших лидеров! Мы хотим быть свободными при жизни! Izwe Lethu! Боже благослови Африку! Толпы высылают из поездов и минуют длинный ряд автоматов на своем пути к Каледон-сквер… Вспомните Шарпевиль! Вспомните Лангу!.. Они устраивают облавы утром, устраивают облавы вечером, когда же нам отдыхать? Когда же нам отдыхать? Все направляются в полицейский участок… Верните нам наших лидеров! Mayibuye, Afrika!

В самом конце Бьютениант-стриг Эйбу и Эндрю пришлось проходить сквозь кордон из «сарацинов» и танков. Эндрю сильно хромал. Затем они попали в кипящее море пахнущих потом людей. Вокруг них раздавались возгласы на разных языках. Английский, и африкаанс, и коса. Отправимся в тюрьму. Откажемся от освобождения под залог и от защиты, откажемся от уплаты штрафов. Лучше умереть, чем носить при себе пропуск… Они устраивают облавы утром, устраивают облавы вечером. И нет ни минуты покоя…

Кто-то говорит в микрофон. Все вытягивают шеи, чтобы видеть этого человека, но напрасно… И чего это не расходятся зеваки, не принимающие участия в демонстрации!.. Атмосфера насыщена страхом. Страх царит повсюду в стране. Страх на белых лицах, выглядывающих из окон. И в черных лицах на улице затаился страх, смешанный с гневом. Пробил час возмездия? — спрашивают некоторые. Наступил час возмездия, — отвечают другие. Но правда ли наступил этот час? Этого ли ждали так долго? Более чем триста лет. Над толпой взлетают черные кулаки с поднятыми большими пальцами. Mayibuye, Afrika! Ладони, вывернутые наружу. Izwe Lethu. Наша родина. Женщины рыдают. Перед зданием парламента они обхватывают лица руками и оплакивают павших в Шарпевиле и Ланге. Матери оплакивают сыновей, жены оплакивают мужей.

Юношу в выцветших голубеньких шортах поднимают на плечи. «Кгосана!» — слышится отовсюду. Да, это Кгосана. И он начинает свою речь. Храните молчание, как похоронная процессия… Завязывается спор с полицейскими об арестованных… Почтим же безмолвием тюремных узников. И тех, кто покоится на кладбище.

Потом они расходятся по локациям. Колонна за колонной ползет по Де-Вааль-драйв. Многомильная черная река. Почти все молчат, никто не говорит ни слова. Они безмолвны, как траурная процессия.

Эндрю и Эйб наконец добрались до своего автомобиля на Грэнд-Парейд и уселись в него с чувством облегчения. Эйб неподвижно глядел в окошко.

— Вот оно, то самое!

Эндрю сидел выпрямившись, все еще в нервном возбуждении.

— Надеюсь, ты удовлетворен? — продолжал Эйб.

— Более чем удовлетворен. Я ощутил себя частицей единого целого. Слился с толпой, собравшейся возле полицейского участка. Первый раз в жизни я почувствовал, что я — Африка. Они могут засадить нас в тюремную камеру, но им не сломить нашего духа.

— И дух наш шествует вперед[Перефразированная строка из стихотворения английского поэта Томаса Бишопа «Джон Браун»: «Тело Джона Брауна тлеет в могиле, а дух его шествует вперед».].

— Попробуй же понять. Сейчас не время для зубоскальства.

— Не будь сентиментален.

— Неужели ничто не произвело на тебя впечатления? Вспомни, какую дисциплину проявляли демонстранты, какую политическую сознательность…

— И какую неисправимую наивность… Неужели этот парень — как там его? — Кгосана всерьез думает, будто министр юстиции одним росчерком пера освободит всех заключенных?

— У него полное право требовать этого.

— В самом деле?

— К тому же он молод, и у него много завистников.

— Да хранит нас бог от неблагоразумия юности.

— Ты глубоко несправедлив, Эйб.

— Ради бога, выберемся отсюда!

— Я хочу еще повидать Флоренс.

— Кого?

— Флоренс Бейли.

— Это еще зачем?

— Я хотел бы ее повидать.

— А я не хотел бы туда ездить.

— Почему?

— Меня тошнит от нее всякий раз, когда она приходит плакаться к моей матушке.

— Поехали к ней.

— И она меня терпеть не может, так что это взаимно.

— Я должен повидать Флоренс.

— Ну зачем тебе это нужно?

— Хочу выяснить, что случилось с Джастином. Ты знаешь, где она обитает?

— Смутно представляю. Где-то на Арундель-стрит.

— Надо отыскать ее дом.

— Ты настаиваешь, чтобы мы туда поехали?

— Да, настаиваю.

— Хорошо, кстати, можно будет завернуть к моей матери перед возвращением. Возможно, я теперь долго ее не увижу.

Эйб вынужден был ехать сквозь толпу, запрудившую Гановер-стрит, пока наконец они не достигли Арундель-стрит.

— Ну вот и приехали, — сказал Эйб. — Где ее проклятая хибара?

— Спроси кого-нибудь, — резко ответил Эндрю.

Эйб поднял глаза, удивленный его тоном.

— Легче на поворотах! Эта твоя распрекрасная революция еще не началась!

— Ты ничего не понимаешь.

Они спросили, где живет Флоренс, и им показали на дверь, выходившую на задний двор. За дверью гремело радио. Эйб постучался с явным нетерпением.

— Войдите, — донесся ее голос.

— Войти? — спросил Эйб, брезгливо оглядывая двор.

— Иди первый.

Они нерешительно прошли через грязную кухню в спальню. Флоренс сидела на кровати, занимаясь педикюром и слушая радио.

— Да? — сказала она, не поднимая головы.

— Привет, Флоренс.

— А, это вы, — проговорила она, окидывая их беглым взглядом. — Устраивайтесь, где можете. Я слушаю концерт по заявкам.

Они сели на кровать. Она не обращала на них внимания, пока певец не допел свою сахаристо-сладенькую песенку.

— Что вам надо? — спросила она, не убавляя громкости.

— Выключи эту проклятую штуку! — завопил Эйб, пытаясь перекричать шум.

— Зачем грубить? — сказала она, но все же повернула ручку, — Так лучше?

— Сойдет. Эндрю настаивал, чтобы мы заехали сюда и узнали, что с Джастином.

— Я же рассказала тебе по телефону.

— Ну?

— Это все.

— Они что-нибудь говорили перед тем, как увести его?

— Нет, ничего.

— А хоть сказали, за что его посадили? — взволнованно спросил Эндрю, вступая в разговор.

— Привет, Эндрю. Рада, что у тебя не отнялся язык.

— Предъявили ему какое-нибудь обвинение?

— Не думаю.

— А из вещей что-нибудь взяли?

— Нет. Ты мне как раз напомнил: он тут оставил кое-что для вас. Кажется, засунул под печку. Пожалуйста, заберите все это.

— Пойди и принеси!

— Кто ты такой, чтобы приказывать?

— Иди!

— Хорошо. Что на вас обоих нашло?

Она полюбовалась ногтями, потом медленно встала и зашлепала, как была босиком, в кухню. Они не могли понять, напускает она на себя равнодушие или нет. Она возвратилась с незавязанным свертком. Эндрю вытащил из него брошюру и быстро пробежал ее глазами.

— Наверно, что-нибудь политическое? — спросила она.

— Да.

— Из-за этой политики у него вечные неприятности. — Внезапно она накинулась на них обоих: — Вот вы его поощряете, а сами в стороне остаетесь; мне в конце концов надоело молчать. Пора вам выслушать и меня.

— Заткнись! — приказал Эйб.

— Страдать-то приходится мне.

— Заткнись!

— Это брошюры о событиях в Ланге, — сказал Эндрю, не обращая на нее внимания, и передал один экземпляр Эйбу.

— Надеюсь, ты не собираешься туда ехать?

— Мы повидаем твою мать и отправимся прямо к Лотосовой реке.

— Хорошо. Я хотел бы принять ванну. У меня такое чувство, как будто я весь в грязи.

— Уходите и оставьте меня в покое! Вы мне все опротивели.

Эйб посмотрел на Флоренс с презрением.

— Ты здорово опустилась с тех пор, как мы вместе учились в школе. Неужели тебе нравится сидеть здесь и слушать эту дребедень по радио?

— Да.

— В то время как твой муж в тюрьме?

— А что я должна делать, по-твоему, — распевать псалмы до его возвращения?

— Пожалуй, это было бы лучше.

— Ты говоришь, что я здорово опустилась. И ты, черт возьми, прав. Я сейчас на самом дне — и все из-за вашей политики. Хорошо вам разглагольствовать, удобно развалившись в креслах, а моему мужу приходится делать грязную работу, мне — страдать.

— У тебя чрезвычайно странные взгляды.

— В самом деле? А мне всегда представлялось — еще с тех времен, когда мы учились вместе, — что именно у тебя странные взгляды; и твоя мать, между прочим, согласна со мной.

— Какие вы обе наблюдательные!

— А теперь, пожалуйста, оставьте меня!

— Противно на тебя смотреть.

— Да? Тогда почему ты не позаботишься о своей заброшенной матери, вместо того чтобы докучать мне?

— Пошли, Эндрю. Мне непременно нужно принять ванну!

Он повернулся. Эндрю с отвращением следил за всей этой сценой. Он поднял сверток и последовал за другом. Флоренс била дрожь, и она метала глазами молнии. Внезапно Эйб застыл, весь насторожившись.

— Погромче, — приказал он.

— С кем ты так разговариваешь?

Он подскочил к радио и прибавил громкость. Они услышали последнюю часть сообщения:

«…во имя поддержания общественного порядка объявляю настоящим, что с 29 марта 1960 года в вышеупомянутых областях вводится чрезвычайное положение…»

Все остолбенело молчали. Флоренс присела на кровать с язвительной усмешкой на лице. Эйб иронически улыбнулся. Эндрю дышал учащенно, ноздри его раздувались.

— Дождались! — спокойно вымолвил Эйб.

— Боже! — только и мог выговорить Эндрю.

— Ну что ж, заваруха начинается.

— Быстрее поехали в Лангу!

— Что?

— У нас срочное дело.

— Ты с ума сошел!

— Поехали. Мы должны раздать брошюры.

— Ты совсем с ума сошел!

— Если ты откажешься, я поеду один.

— Ты не в своем уме. Сперва завез меня в Кейптаун, потом притащил к этой особе. А теперь, когда введено чрезвычайное положение, хочешь отправиться в Лангу.

— Так ты едешь?

— И не подумаю!

— Пожалуйста, Эйб!

— Ты болен, Эндрю.

Эйб посмотрел на него и заметил в его глазах слезы. Ни разу еще не видел он Эндрю в таком состоянии. На его смуглых щеках проступил нездоровый румянец.

— Пожалуйста, Эйб.

— Я убежден, что у тебя буйное помешательство, и делаю тебе одолжение в последний раз.

— Значит, едем?

— Да.

 

Глава двенадцатая

Эйб нажал на педаль акселератора, и автомобиль быстро помчался по Вэнгард-драйв. Эндрю хранил сосредоточенное молчание. Эйб поглядел на него разок-другой и снова обратил внимание на нездоровый румянец и капли пота, густо усеявшие его лоб.

— Остановись здесь! — крикнул Эндрю.

«Остин» затормозил со скрежетом. Эйб выключил мотор.

— Вот мы и приехали. Что будем делать?

— Пролезем сквозь колючую проволоку. Нам надо только перейти поле — и мы в Ланге.

— А что потом?

— Потом будем раздавать брошюры.

— Ты рехнулся!

— Я обещал Джастину помочь.

— Но ты хоть понимаешь, что объявлено чрезвычайное положение?

— Я обещал, что помогу раздать эти брошюры. Джастин в тюрьме, и я должен сдержать свое обещание.

Эйб изумленно уставился на него.

— Еще раз повторяю: ты болен, Эндрю.

— Может быть.

— И физически и душевно.

— Ты пойдешь со мной или нет?

Эндрю взял сверток и вылез из машины. Протискиваясь сквозь изгородь, он порвал пиджак. Какое-то мгновение Эйб стоял в нерешимости, затем медленно и неохотно последовал за ним. По ту сторону изгороди он остановился и посмотрел на Эндрю умоляющим взглядом.

— Ради бога, вернемся назад, Эндрю.

— Я иду дальше.

— Подумай, какому риску ты подвергаешься!

— Если ты трусишь, я справлюсь один.

Сильно прихрамывая, Эндрю побрел по бугристой земле — и вдруг упал, споткнувшись о кочку. Эйб подбежал, чтобы помочь ему встать. Эндрю неуклюже поднялся на ноги; лицо его было искажено болью и все и каплях пота.

— Ведь ты же нездоров, Эндрю.

— Достаточно здоров, чтобы продолжать.

И он заковылял дальше, прижимая сверток с брошюрами к груди. Эйб плелся позади с обеспокоенным видом.

— Прошу тебя, вернемся, пока еще не поздно.

Но Эндрю уже не слышал и не видел его. Он, спотыкаясь, тащился вперед, не замечая ничего вокруг, одержимый стремлением продолжать начатое. Подгоняемый упорством… Джастин хотел, чтобы он сделал это. А Джастин в тюрьме!.. Сверток растрепался, и из него высыпалось несколько брошюр. Эйб подобрал их и пустился бегом, чтобы догнать ковыляющую впереди фигуру.

Они уже проходили мимо маленьких, убогих домишек, стоявших в песчаных, обдуваемых ветром садах. Женщины и дети подбегали к воротам, чтобы взглянуть на двух странных незнакомцев. Эндрю наконец остановился перед бакалейной лавчонкой на Менди-авеню. Он дышал тяжело, с лица его градом катился пот. Запустив руку в сверток, он стал раздавать брошюры. Из Кейптауна как раз возвращались люди, принимавшие участие в демонстрации, и вокруг стала собираться толпа. Эндрю раздавал брошюру за брошюрой всем, до кого только мог дотянуться, доставая из коричневой обертки все новые и новые пачки. Эйб стоял немного поодаль с презрительным, хотя и взволнованным выражением лица. Толпа тесным кольцом окружила Эндрю.

— Зачем ты раздаешь эти брошюры? — спросил молодой африканец с явным недоверием к Эндрю.

— Забастовка должна продолжаться. Мы должны выстоять. На нашей стороне справедливость, и победа будет за нами!

— А сам-то ты бастуешь?

— Как видите, я не на работе. Эй, подходите, берите брошюры!

— Ты приверженец ПАК?

— Не важно… Пожалуйста, все подходите. Мы должны выстоять. Мы не можем потерпеть поражение.

— Ты приверженец ПАК?

— Какое это имеет значение? Берите, ребята, по брошюре. Я пришел сюда в знак солидарности с вами. Ваше дело — также и наше дело.

— Почему же цветные не бастуют?

— Я не хочу никого защищать. Я примкнул к вам, потому что я такой же, как вы. Налетайте! Пожалуйста, берите по брошюре.

Толпа подозрительно взирала на этого энергичного молодого человека с налитыми кровью глазами и потным лицом. Пронзительным голосом взывал Эндрю к угрюмой толпе, пытаясь увещевать ее.

— Полиция! — раздался чей-то предостерегающий крик.

Полицейский фургон с фарами, защищенными проволочной сеткой, медленно прокладывал себе путь сквозь толпу. Эйб невольно задрожал. Двое полицейских в стальных шлемах выпрыгнули из задней двери и схватили Эндрю, скрутив ему руки за спиной.

— Какого дьявола ты тут делаешь? — спросил его сержант.

Эндрю скорчился от боли. Толпа враждебно наблюдала за полицией.

— Есть у тебя пропуск сюда?

Эндрю беспомощно закашлялся, лицо его опять перекосилось от боли.

— Сажайте его в машину, мы ему покажем, этому смутьяну!

Эндрю пытался что-то сказать, пока его вели к автомобилю. Толпа зароптала. Он попробовал высвободить руки, бессильно лягаясь ногами. Эйб смотрел на происходящее с ужасом, как бы не веря своим глазам, и вдруг пробудился к действию.

— Отпустите его, ублюдки! — закричал он, бросаясь на полицию.

Через миг он лежал уже на спине, придавленный тяжелым ботинком. О дверь полицейского фургона ударился первый камень. Полицейские повернулись к толпе, хватаясь за револьверы. Толпа отхлынула, сминая стоявших позади. Второй камень угодил прямо в щеку констеблю: полилась кровь.

— Назад! Или мы откроем огонь!

Словно искра пробежала по толпе.

— Бросайте их обоих в машину, — скомандовал сержант, побелевший от страха.

И неожиданно грянул взрыв. Это произошло так стремительно, что полиция была захвачена врасплох. Словно взбешенный зверь, атаковала ее толпа. Неистово молотящие кулаки, взлетающие и опускающиеся палки. Оглушительный топот. Рушащиеся одно на другое тела. Отчаянно цепляющиеся руки и град ударов. Руки и оружие, кружащиеся в безумном водовороте. Борющиеся тела и вздымающиеся груди. И вдруг с ужасающим грохотом перевернулся полицейский фургон. Зазвенели револьверные выстрелы. Трое полицейских укрылись в лавочке и стали стрелять поверх толпы. Парни вскарабкались на столбы, чтобы перерезать телефонные провода. Полицейский фургон превратился в пылающий ад. С громким шумом взорвался бензиновый бак. Гневные крики и рев. Вопли ужаса и дикой ярости. Сотни сминающих все под собой ног. Камни, вдребезги разбивающие стеклянную витрину. Прерывистое дыхание и бегущие ноги, и вот уже лавочка охвачена пламенем.

Эндрю почувствовал, что его тащат через поле. Кто-то бережно пронес его через изгородь. На какое-то мгновение, как в тумане, он увидел лицо Эйба. Последнее, что осталось в его памяти, когда его впихнули в открытую заднюю дверцу, — черные столбы дыма над лавкой и фургоном и тонкое повизгивание пуль. Затем он потерял сознание.

 

Глава тринадцатая

Очнувшись, Эндрю прежде всего услышал тихие звуки музыки, словно доносящиеся откуда-то издалека. Он попробовал узнать мелодию, но так и не смог. Стравинский или что-то в этом роде. Вокруг него слышались приглушенные голоса. Голова у него гудела от пульсирующей боли, и он не мог смотреть в одну точку. Различал лишь нечеткие узоры, выведенные на потолке. Он попытался сесть, выпрямив спину, но чья-то властная рука ласково уложила его на кушетку. На него пахнуло слабым ароматом духов. Руфь! Лицо ее сперва расплывалось белым пятном, затем он увидел обеспокоенную улыбку, затаившуюся в уголках ее губ.

— Руфь!

— Это я, Энди, лежи тихо.

— Где я?

Он резко приподнялся. И внезапно в его душе ожило воспоминание о бунте. Эйб и Альтман сидели в глубоких креслах по обе стороны пылающего в камине огня.

— Как вы себя чувствуете, молодой человек? — спросил Альтман, глядя на него.

— Как будто я немного пьян.

— Выпейте.

Он налил стопочку забористого бренди и подошел к кушетке.

— Это вам должно помочь, — сказал он, поднося стопку к губам Эндрю.

Бренди обожгло ему горло и разлилось приятной теплотой по желудку. Он глотнул воздух.

— Пожалуйста, еще, и побольше.

Альтман тщательно отмерил вторую порцию и протянул ему. Эндрю выпил ее залпом; задохнувшись, он скорчил гримасу. Затем глубоко вздохнул.

— Дивная вещь! Мне уже лучше. Сколько сейчас времени?

— Десять часов, — ответила Руфь.

— Неужели я так долго спал?

— Надо же было тебе отдохнуть, Энди.

— Я совершенно здоров.

— Рад это слышать, — тепло проговорил Альтман.

— Ложись, Энди, — наслаивала Руфь.

— Я чувствую себя превосходно. — Эндрю сел и взглянул на Эйба. — Спасибо, друг, что вызволил из беды.

Эйб устремил взгляд на огонь и ничего не отвечал.

— Кажется, я вел себя довольно глупо.

— Стоит ли беспокоиться сейчас из-за этого? — вставил Альтман.

— Эйб, пожалуйста, прими мои извинения.

Эйб обернулся и смерил Эндрю взглядом, полным убийственного презрения и гнева.

— Извинения? На что мне твои извинения? Ты чуть было не погубил нас обоих, и страшно даже подумать, сколько народу убито и ранено из-за твоего безрассудства и твоей… твоей неисправимой сентиментальности.

— Пожалуйста, Эйб, — умолял Эндрю, — не говори так. Уверяю тебя, я искренне раскаиваюсь.

— До следующего раза?

— Не думаю, чтобы это повторилось.

— Какая тут, к черту, может быть гарантия! — Эйб отвернулся и снова уставился на огонь. — Пора бы тебе уже зарубить на носу, что сентиментальность — особенно такая болезненная, как у тебя, — всегда приводит к несчастьям.

Эндрю перешел в глухую защиту.

— То, что ты называешь сентиментальностью, может стать большой силой. Посмотри, как она воодушевляет белых, живущих в Африке.

— Положение требует объективной оценки, а не бездумных мальчишеских выходок.

— Настает момент, Эйб, когда человек больше уже не в силах выносить несправедливость.

— Ах, вот оно что! И тогда этот человек раздает брошюры в Ланге и устраивает мятеж. — Эйб обернулся к нему, губы его тряслись от ярости. — У тебя снова приступ буйного помешательства? Неужели ты не сознаешь, как велика твоя ответственность?

— Я прекрасно понимаю последствия своего поступка.

— Это не помешало тебе совершить его.

— Нет. Этим способом я выразил свой протест против «сарацинов», автоматов, угроз и произвола.

— Но пойми же, ради всего святого, что могли погибнуть сотни людей, этих полицейских могли растерзать.

— А тебе не кажется, что в этом была бы некая справедливость?

— Что?

— Разве они не заслужили такой участи?

— Нет, решительно нет! Мы боремся с несправедливостью, а не с людьми в мундирах!

— К дьяволу это все, Эйб; перестань быть идеалистом. Ты обвиняешь меня в сентиментальности, но впадаешь в еще худшую сентиментальность. Полицейские — орудие власти. Они неотделимы от политики.

— Ты говоришь, как Джастин и вся его братия. Когда вы наконец поймете, что с ненавистью нельзя бороться еще более лютой ненавистью?

— А чем же прикажешь с ней бороться? Любовью? Изливать любовь на своих поработителей? Покинь свою башню из слоновой кости, выйди из дурацкого рая.

Эндрю отыскал сигарету и закурил. Руфь переводила озадаченный взгляд с одного на другого. Альтман смотрел на пламя.

— С расизмом не борются расизмом.

— Согласен.

— Мы должны пользоваться лучшим идеологическим оружием. Расизму можно противопоставить лишь антирасизм. Мы должны разоблачить, а затем похоронить миф о расах. Взгляни на это дело с точки зрения человека, свободного от расовых предрассудков. Нельзя осуждать человека за то, что его кожа черная, белая или смуглая. Нельзя ненавидеть белого кондуктора в автобусе или младшего приказчика в лавке только потому, что у них другая кожа, чем у нас. Они, как и мы, жертвы общественных условий.

— Какой же ты идеалист, Эйб! Значит, по-твоему, мы должны научиться ценить и понимать систему расового угнетения?

— Ценить, разумеется, нет, а понимать — обязательно. Мы можем бороться только с тем, что понимаем, и пользоваться более совершенным идеологическим оружием. Мы должны научиться понимать африканцев и белых. Прости за банальность, но, пока мы не будем смотреть на всех, как прежде всего на людей, нашей позиции не найти морального оправдания. Мы должны поднять всех до уровня своего сознания и ни в коем случае не довольствоваться меньшим.

— И как же это сделать?

— Что?

— Поднять всех до уровня своего сознания?

— Конечно, не показной шумихой. Сопротивлением и решительной борьбой против всех форм дискриминации и несправедливости по мере своих возможностей.

— Индивидуально или организованно?

— Обоими способами.

— Но ты ведь не захотел присоединиться к какой-нибудь организации?

— Нет, потому что почти все они заражены расизмом. Пойми же, что я не черный и не цветной. Я — южноафриканец. К тому же одни организации не могут сплотить тысячи мужчин и женщин так крепко, чтобы они могли бросить вызов государству, охраняемому смертоносным оружием. Тут требуются более мощные движущие силы. Чтобы решить, правильна или неверна политика правительства, надо проанализировать принципы, лежащие в ее основе, и проверить результаты. Нельзя согласиться с узаконенным сепаратизмом, ибо он разрывает связи, существующие в нашем обществе, а это приводит, как мы видели, к шарпевилям и лангам. Агитаторы были бы бессильны, если бы имели дело с благоденствующим, процветающим народом.

Эйб поднялся и налил себе бокал. Эндрю смотрел на него насмешливо.

— Стало быть, ты предлагаешь метать в «сарацины» философские бомбы и пускать в ход против автоматов диалектические мортиры?

— Неужели сопротивление произволу аморально и не имеет оправдания?

— Почему-то вы всегда отрицаете сражение в сфере идей; но для всего, что мы делаем, должно быть моральное оправдание, или битва проиграна еще до ее начала.

— Это зависит от формы сопротивления. Не преуменьшайте могущество идей — вот к чему я призываю. В них заключается наше превосходство. Идею не запрятать в тюрьму. Не запретить на пять лет. Ее не подавить «-сарацинами» и тапками.

— Много ли угнетенных в Южной Африке в состоянии оценить твои аргументы? Неужели ты впрямь думаешь, будто они могли бы отправиться из локаций в Кейптаун, вдохновленные идеалами «отсутствия расовых предрассудков»?

— Да. Если они двинутся — в поход на Кейптаун как черные, чтобы противопоставить себя цветным, их постигнет неудача. Но если они выступят за освобождение всех южноафриканцев, их ожидает в конечном счете победа. Мы знаем, что белый расизм обречен, но и черный расизм обречен. Дискриминация в этой стране зиждется, как утверждают иные, не на отсталости, нецивилизованности или невежестве. Она зиждется на расовых предрассудках, и только на них! Поэтому мы должны бороться против расизма.

— Далеко же ты отошел от своих классовых идей!

— Да? Я по-прежнему считаю, что мы живем в классовом обществе, но положение осложняется искусственной кастовой структурой. Мы должны избавиться от узаконенных предрассудков, прежде чем ясно увидим последствия разделения на классы.

— Ты думаешь, что Джастин и Браам оба не искренни?

— Разумеется, искренни, но одной искренности мало. Расист, готовый ценой жизни защищать свои привилегии, вероятно, также искренен. Так что дело не только в искренности, но и в том, чтобы стоять за правое дело.

— И как же мы должны вести эту борьбу? Восседая в удобных креслах или надежно укрывшись в Басутоленде?

— Я ждал, когда ты заговоришь об этом. Взгляни на дело более трезво. Объявлено чрезвычайное положение, и нас разыскивает полиция. Чего мы добьемся, если останемся здесь? Ведь мы бессильны что-нибудь предпринять, а есть множество людей, которые могут оказать и оказывают активную помощь движению; у нас же нет другого выхода, кроме как бессмысленно убегать от полиции или отдать себя в ее руки и оказаться на неопределенное время в тюрьме. Я не политический мазохист. И не хочу гнить в тюрьме без особого смысла. Самое правильное — уехать в Басутоленд. Оттуда мы могли бы перекочевать в Европу и с большей пользой провести свое время, устроившись в аспирантуру какого-нибудь университета. Если хочешь, можешь назвать это бегством. Но мы абсолютно ничего не достигнем, оставшись здесь.

— Знаешь ли, Эйб, всю свою жизнь я спасался бегством. Я удрал из Шестого квартала. Удрал в ту ночь, когда умерла мать. Удрал из дома Мириам. И затем удирал от особого отделения. И вот я прячусь возле Лотосовой реки, как заурядный уголовник. Может быть, я убегал от самого себя. Но с этим покончено. Я твердо намерен остаться. И я не знаю, зачем ты читаешь мне проповедь об антирасизме. Я всегда соглашался почти со всем, что ты говорил. Но я все еще сохраняю за собой право не отказываться от борьбы с любым проявлением расизма, и поэтому я останусь здесь и не убегу в Басутоленд или Европу. Я буду бороться вместе с другими людьми всегда и повсюду, лишь бы наши взгляды совпадали. И если начнется новый поход на Кейптаун, я приму в нем участие. Я хочу жить по-своему. Во мне созрело твердое намерение отвергать любое законодательство, которое лишает меня права отправиться, куда я хочу, любить девушку, которую я люблю, и думать то, что я думаю.

— Ты не можешь игнорировать несправедливые законы, Эндрю. Ты должен признать их, а потом уже бороться против них.

— Надежно укрывшись в Басутоленде?

— Да, если здесь у нас связаны руки. Я отлично сознаю, что, оставшись здесь, я буду создавать лишь опасность для других.

— Ты сам не подозреваешь, как ты прав. Бесполезно продолжать этот опор, Эйб. Поезжай в свой Басутоленд, а я остаюсь. Если меня схватят, то только по случайности.

— Ты окончательно свихнулся, — еще раз повторил Эйб; черты его были искажены гневом.

— В самом деле? А тысячи людей, которые добровольно сели в тюрьму во время кампании протеста, они тоже свихнулись? Неужели свихнулись и тысячи людей, которых посадили за уничтожение своих пропусков? И Джастин, по-твоему, свихнулся? Стало быть, и я сумасшедший. Пусть меня забирают, если хотят.

Эйб вздрогнул. Эндрю встал и начал искать свой пиджак, который оказался на стуле.

— Что ты собираешься делать, черт возьми?

— Я-то? Поеду на квартиру Руфи слушать Рахманинова.

— Перестань ломать эту дешевую комедию!

— Но я люблю музыку.

Эйб угрюмо покосился на Эндрю, «о тот холодно встретил его взгляд.

— Поедешь со мной, Руфь?

Руфь жалобно поглядела на Эндрю, еще не зная, как ей поступить.

— Мне не терпится услышать третью часть.

Миссис Альтман внесла на подносе кофейник и остановилась в смущении.

— Спасибо, миссис Альтман, но я не хочу кофе, хотя с большим удовольствием выпил бы бренди.

Альтман отмерил ему еще порцию. Эндрю проглотил ее одним духом и облизнул губы.

— Ну что ж, сэр, разрешите поблагодарить вас и вашу жену за гостеприимство, но мне пора ехать. Руфь, ты со мной?

Она поднялась нерешительно и на миг задержала свой взгляд на Эйбе. Он упорно молчал.

— А может быть, останемся, Энди?

— Нам сейчас очень нужна музыка.

— А как с твоей машиной, Эйб?

— Я поеду вместе с вами и заберу ее. Мистер Альтман, я вернусь сегодня же вечером, после того «а «попрощаюсь с матерью. Я только возьму свои вещи.

— Вы будете желанными гостями, когда бы «и приехали, — сказал Альтман, с улыбкой поглядывая на Эйба и Эндрю.

— Тогда в путь, — заявил Эндрю решительным тоном.

— Разве они не остаются? — спросила миссис Альтман у мужа.

— Нет, — ответил ей Эндрю. — До свидания, и спасибо вам за все.

Он вышел неуклюжей походкой, и вслед за ним Руфь. Эйб закусил губу и сжал кулаки, так что ногти вонзились в ладони. Затем, не говоря ни слова, он вышел в дверь за Эндрю и Руфью.

 

Глава четырнадцатая

Возвращались они на бешеной скорости. Руфь вела машину, стараясь сосредоточить все свое внимание на дороге. По щекам ее бежали слезы. Ни на один миг не сомневалась она в своей любви к Эндрю, но порой он представлялся ей странным и загадочным. От него можно было ждать любых выходок. Эйб сидел возле нее холодный и молчаливый и смотрел прямо перед собой. Один Эндрю, казалось, чувствовал себя совершенно спокойно, сидя позади. Несколько раз он пытался завязать разговор, но никто его не поддержал, и, замолчав, он откинулся на спинку. Они ехали по Оттери-роуд, чтобы миновать контрольный пост на Принц Джордж-драйв. После долгой и утомительной поездки Руфь остановилась наконец на Милнер-роуд.

— Ну, — сказал Эндрю с принужденной улыбкой. — Здесь мы должны расстаться. Когда ты уезжаешь, Эйб?

Эйб сидел неподвижно; ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Не можем же мы разлучиться вот так.

— У меня очень простые планы. Я заеду домой и повидаю мать; не знаю, когда мы теперь с ней встретимся. Потом я заберу свои вещи у Альтмана и всю ночь буду ехать на север… Поехали со мной, Эндрю? Пока еще есть время. Пока еще не слишком поздно.

Эндрю ответил не сразу. Он поглядел на Эйба нерешительно и затем сказал:

— Большое тебе спасибо, Эйб. Я очень благодарен за это предложение, но предпочитаю послушать музыку.

— Какой же ты идиот! — сказал Эйб, отчеканивая каждое слово. — Никогда не думал, что ты такой безнадежный идиот!

— Может быть, ты и прав.

— Неужели ты не понимаешь, что за вашим домом следят и днем и ночью?

— Пусть приходят, когда им угодно. Я готов к самому худшему.

— А если они установят твою причастность к этому бунту в Ланге?

— Если они спросят меня об этом, я расскажу им, что я сделал и почему.

— Эндрю, послушай! Мы с тобой дружим со школьной скамьи, но я не могу поддерживать то, что считаю самоубийством. Боюсь, нам придется порвать с тобой отношения.

— Очень жаль.

— И мне тоже, поверь.

Эйб вылез из машины. За ним последовали Эндрю и Руфь.

— До свидания, Эйб, — мягко сказала Руфь. — И желаю вам удачи.

— До свидания, Руфь. Желаю вам тоже удачи. Она вам понадобится.

Он подошел к Эндрю, и они обменялись долгим взглядом. Наконец Эндрю протянул ему руку. Эйб стоял в нерешимости. Но потом и он подал руку.

— Прощай, Эйб.

— Прощай, Эндрю.

Эйб быстро подошел к своей машине. Эндрю и Руфь смотрели, как он завел мотор и поехал к Мобрею.

— Ну что ж, — наконец сказал Эндрю. — Пошли в дом.

Руфь хотела помочь ему подняться по лестнице, но он отказался от помощи и стал карабкаться вверх, сильно хромая и цепляясь за перила. Она нашла ключ в сумке и открыла дверь. Потом включила свет, оба они вошли и остановились посреди комнаты. Руфь робко улыбнулась ему, и Эндрю стал открывать стеклянную дверь.

Перевод Т. Редько и А. Ибрагимова