Семья Зибер-Дитрих в ресторане. 30-е годы.

 

Губительница кассовых сборов

Мы прошли подземным отсеком через кухни отеля «Уолдорф», спасаясь от прессы, поджидавшей Дитрих у входа. Мать уловила острый запах чеснока и тимьяна и бросила через плечо:

— Сегодня у них баранина по-провансальски. Надо сделать заказ, пахнет вкусно. — С этими словами она скрылась в грузовом лифте.

В номере мать сняла дорожный костюм и привела себя в порядок, пока я разбирала накопившуюся почту. Прежде всего она затребовала телеграмму от нашего Рыцаря, намеревавшегося присоединиться к нам, и поэтический опус от фон Штернберга.

— Дорогая, позвони «мальчикам», а потом распорядись насчет заказа.

Мать закурила, и я протянула ей две телеграммы.

ДИТРИХ УОЛДОРФ АСТОРИЯ НЬЮ-ЙОРК

НАЧИНАЮ БЕСПОКОИТЬСЯ ПРИВЕЗТИ ЛИ УКСУС ИЛИ ЕГО МОЖНО КУПИТЬ НА МЕСТЕ ТЧК БЛАГОДАРЮ ЗА ОТДЫХ И ЗА ТО ЧТО ТЫ МОЯ

К тому времени, когда раздался звонок из Голливуда, мы уже заказали баранину.

— Дорогие мальчики, вы уже получили мой список? Бриджеса по приезде видели? О машине позаботились? Непременно сообщите ему, когда мы прибываем в Пасадену, и уточните, что мы едем прямо в «Парамаунт». Не забудьте про термосы. На пятницу закажите раков и, непременно, с укропным соусом. Я видела Колетт в Париже. Кого, спрашиваете? Колетт, великую французскую писательницу! Глупость непростительна и в Голливуде. А вы, кстати, там не так уж давно обретаетесь. Даже в Голливуде можно читать хорошие книги! Позвоните Трэвису, сообщите, что я везу платья из Парижа, которые можно использовать для съемок, но пусть никому не рассказывает… А охранников для Ребенка подыскали?.. Я видела Джо в Лондоне… Ну да, все так же пялит на меня влюбленные глаза… Только что получила от него телеграмму, послушайте:

СЕРДЦЕ МОЕ НЕ НАХОДИТ ПОКОЯ СЛЕЖУ ЗА ОБЛАКАМИ И ЗАКАТАМИ КОГДА ЦВЕТ ТВОИХ ГЛАЗ И ВОЛОС ИСЧЕЗАЕТ С НЕБА ТЧК КАК ХОЧЕТСЯ ЗАБЫТЬСЯ И ЗАСНУТЬ ЧТОБЫ ПОТОМ МЕНЯ ПРОБУДИЛИ К НОВОЙ ЖИЗНИ И ВЕРНУЛИ ОТ ЗАБЫТЬЯ СМЕРТИ НО И ТОГДА Я БУДУ ОЩУЩАТЬ ТВОЕ ПРИСУТСТВИЕ ТЧК ТЫ В МОЕЙ КРОВИ ТЧК ЧТО ОСТАЕТСЯ КОГДА РАДУГИ ИСЧЕЗАЮТ В ВЕЧНОСТИ.

Он все это мог сказать и по телефону! А, впрочем, нет: на бумаге эффектнее! Не позабудьте заказать шампанское, и пусть Нелли проследит, чтобы в моей артистической уборной поставили свежую, хорошо охлажденную бутылку.

Пока мы ехали через Америку, я была так занята поручениями матери, что не успевала поболтать со своими друзьями-проводниками. Только уверившись, что она крепко спит, я убегала на «волшебный балкончик», в открытый тамбур поезда, вдыхала воздух, насыщенный ароматами, и каждый раз изумлялась безбрежным просторам этой величественной, любимой мной страны.

Трэвис встретил нас с распростертыми объятиями. Я устроилась в кожаном кресле у письменного стола и приготовилась к долгой беседе. Чувствовалось, что им недоставало друг друга.

— Трэвис, погоди, я расскажу тебе про фильмы Корды!

— Да, я уже наслышан про сцену купания. В газетах о ней много писали. Неужели ты пошла на это, Марлен? Ты — обнаженная, прикрытая только мыльной пеной?

— Конечно, нет! Ты же меня знаешь… только никому не рассказывай. Они полагают, что эта сцена спасет фильм, обеспечит ему кассовый успех, но я сомневаюсь. Такая скука! Да и что можно ждать от киностудии, где съемки заканчиваются к четырем пополудни, чтобы люди могли выпить чаю? Мне говорили, что в Англии так заведено, но я не верила, пока сама не убедилась. Даже рабочие ателье попивают чаек. Ты можешь себе представить наших рабочих, пьющих чай?.. Видела Джо в Лондоне. Собирается снимать фильм «Я, Клавдий» Роберта Грейвса с Чарлзом Лоутоном и этой Мерль Оберон. Нет, только подумай: сингапурская шлюха в роли римской отравительницы? Я абсолютно уверена, что бедный Джо взял ее волей-неволей из-за Корды. Раньше он себе и представить такого не мог, а вот теперь вынужден идти на уступки. Не знаю, что на него так подействовало. Для них Джо слишком хорош. Они не понимают, не ценят его таланта. Лоутон — просто бездарь. Вообрази, что начнется, когда оба враз попытаются стать великими режиссерами. Лоутону бы слушать да учиться, но ты ведь знаешь актеров… им невдомек, когда нужно заткнуться.

Подали кофе. Трэвис разливал, мать снова закурила.

— Встречалась с Колом Портером в Париже. Он еще больше смахивает на голодного жокея. Поговаривают, жить не может без кокаина… Пожалуй, нос у него и впрямь очень чудной. Странный малый. Мне не нравится его музыка, но говорит он блестяще. Правда, что он безумно влюблен в Кэри Грант? Что Мэй об этом думает? Я была у него дома — черная полировка, мягкая мебель обита белой свиной кожей, тут и там разбросаны шкуры зебр. Подчеркнуто мужской стиль, более того — говорит, «нанял шикарного дизайнера по интерьеру». Какой дурной вкус! А я-то думала, что он из хорошей семьи!.. Я видела снимок Ломбард в чем-то тобой для нее придуманном. Черный обезьяний мех… Так и хочется сунуть ей банан. Вот так-то, Трэвис! Но в том фильме, — мать обернулась ко мне: — ну как называется фильм — мы еще с тобой смотрели фотографии, и я сказала: «Ну вот наконец и Ломбард глядится красоткой»?

— «Случайная встреча с принцессой», — ответила я.

— Да, название неудачное, но в этом фильме ты наконец для нее постарался. Глядится прямо как Дитрих. Слышала, она тебя зовет «дразнилка»? Какое пошлое сюсюканье.

Тем временем Дитрих перебирала фотоснимки с проб на столе Трэвиса. Она задержала взгляд на одной из них — Ирен Данн в бальном платье для исторического фильма. Платье, расшитое несчетным количеством блесток, с огромными тюлевыми бантами казалось весьма тяжеловесным сооружением.

— Трэвис, у тебя еще остался тюль в запасе, или он весь ушел на это платье? Я всегда подозревала, что Ирен — из тех, что обожают банты, но мне кажется, здесь ты переусердствовал — самую малость.

Трэвис хихикнул.

— О, Марлен, я так скучал по тебе! Ты попала в самую точку! Прицепляя эти банты, я все время думал, что тебе бы это не понравилось.

— И ты прав. Пока ты сознаешь, что делаешь безвкусицу, с тобой все в порядке. Но когда ты моделируешь платья в духе Орри-Келли, вот тогда я беспокоюсь. Ты видел, во что Адриан облачил Кроуфорд? Мне попался на глаза снимок. Платье из стекляруса, будто вторая кожа! Какая работа! Изумительно. Но на ней, с ее широченными бедрами, оно смотрится вульгарно! Впрочем, на Кроуфорд что ни надень, все смотрится вульгарно. Тебе Любич растолковал, что надо сделать для нашего фильма… или это снова его пустые разговоры о так и не написанных задумках?

— Марлен, разве у тебя нет сценария? Я-то полагал, что он дожидается тебя в Нью-Йорке.

— Я отдала его почитать Клифтону Уэббу. Абсолютно уверена: к нашему приезду сюда Любич сценарий переписал, кто бы ни значился его автором. Героиня, предположительно, жена английского лорда. Значит, белая шифоновая блузка с гофрированным воротником и манжетами, очень простой черный бархатный костюм, красивые туфли на тонком каблуке, белые лайковые перчатки, минимум драгоценностей и невозмутимо спокойное лицо. Никаких проблем. Все это у меня есть. Ничего не придется придумывать. А как насчет героя? Кто он? Кто его играет?

— Мелвин Дуглас. У него талант комика, но, на мой взгляд, он не романтический герой. Нет обаяния, нет сексуальной привлекательности. Словом, не вызывает эмоций.

— Стало быть, между Гербертом Маршаллом и этим Дугласом должна появиться элегантно-сексуальная Дитрих? Очень мило! В последний раз, когда я играла жену Маршалла, мне, по крайней мере, было на кого его оставить — на Кэри Грант. А теперь что получается?

Дитрих поднялась. Думаю, она решила ознакомиться со сценарием следующего фильма — «Ангел».

Экзотические птицы все так же восседали на своих серебряных ветках, сверкали зеркала, потягивались пантеры, цвели гардении — мы будто и не покидали дом графини ди Фрассо. Даже афганская борзая замерла в тени магнолий, словно простояла там целый год. Никаких перемен, если не считать смену любовников. Наш Рыцарь, по своей сути — хамелеон, в очередной раз изменил окраску и всем своим видом показывал: привлекательный англофил вернулся на Родину, в южную Калифорнию. Ослепительная улыбка, унаследованная от предков, бронзовое тело — он прекрасно гляделся и в нашем бассейне, и у бортика. Мы готовили крепкий бульон для Герберта Маршалла и Джорджа Рафта, гуляш для Любича, обжигающе горячий зеленый чай к четырем пополудни для Анны Мэй Уонг и всегда имели виски про запас для Джона Берримора. Каждое утро, часов в десять, по установившейся традиции, виски проносили тайком в термосах. Мы с Нелли придумывали новые парики и занимались интерьером артистической уборной Дитрих.

Ее новый декор был «приветственным жестом» боссов студии «Парамаунт». Массивные в стиле «Арт Деко» стулья и такие же шезлонги, покрытые белой пушистой тканью, стояли на ярких, цвета герани, коврах. Моей матери стулья и шезлонги очень нравились, она называла их «мои белые пушистые медвежата», никогда не меняла и даже увезла с собой, когда навсегда рассталась с киностудией «Парамаунт». Последующие пятьдесят лет «белые медвежата» пребывали на складе в зимней спячке! Мэй Уэст наши «пушистые медведи» пришлись не по вкусу, она жаловалась, что у нее чешется от них зад. Думаю, она просто нам завидовала. Как и раньше, она тайком рвала цветы у нас на веранде. Жизнь возвращалась в свое привычное русло.

Мать, в ужасе от претенциозности режиссерского сценария Любича, прекратила поездки на уик-энд на его приморскую виллу Эдингтон, вконец с ним разругалась и на прощанье предупредила: самое время спасать неудачный сценарий, потому что ей уже претит собственная «любезность» по отношению к «маленькому уродцу с большим носом и сигарой». Когда Клифтон Уэбб написал ей, что сценарий ему понравился, мать и на него рассердилась.

4–10 Парк авеню

Воскресенье, 28 марта 1937 года

Мой милый,

прочла, что ты был на приеме у Ратбоунов во фраке и танцевал там со всеми девицами. Очевидно, весна оказывает сильное воздействие на твою эндокринную систему. Жаль, что мне не довелось увидеть это зрелище своими глазами.

Я прочла твой сценарий «Ангела». Он должен принести тебе успех, ты будешь в нем превосходен. Однако, мне кажется, тебе следует хорошенько позабавиться с тем парнем в Париже. Сцена на скамейке в парке сошла бы для Джаннет Макдональд, но не для тебя, Красавчик. Не потому, что я знаю мою мисс фон Лош…

Внезапно с бортика нашего бассейна исчез загорелый Рыцарь, и мать перестала запирать свою спальню на ключ.

Дорогая,

…мне кажется, что ты воспринимаешь наши отношения и мою безоглядную горячую преданность тебе как нечто само собой разумеющееся.

Если входишь в жизнь другого человека настолько, что в определенных нужных пределах создается семья, и семейные отношения поддерживаются в той мере, как у нас, тогда возникают и некие обязательства.

По-моему, если ты сочла необходимым изменить свою точку зрения: «один мужчина — одна женщина», правильней было бы в спокойной обстановке объяснить мне, что ты хочешь предпринять и, по крайней мере, позаботиться объяснить мне… Думаю, что ты не проявляешь достаточного уважения к себе, ко мне, к нашим отношениям, рассматривая меня как жиголо, алчущего исполнить любую прихоть своей госпожи. Итак, если хочешь, чтобы я остался с тобой, я возвращаюсь; если же у тебя другие планы, тогда я, соответственно, устраиваю свою жизнь и остаюсь дома, пока ты снова не позовешь меня…

Люди, которые любят друг друга, должны идти на уступки, уважать и соизмерить сердца, умы и души. Такого не потребуешь и не попросишь — все возникает по взаимному желанию…

Мне нечего добавить, разве что… Да благословит тебя Бог, душка.

Их любовь то нарастала, то шла на убыль. С нарастанием любви начинались поцелуи, нежные пожатия рук, наряды, вечеринки, развлечения в ночных клубах. Они являли собой идеальную пару — прекрасное сочетание мужественности и женственности. Когда любовь шла на убыль, он готовился к съемкам, жалел себя, винил Марлен в своем несчастье, страдал. Моя мать готовилась к съемкам, отдавала мне его обручальное кольцо, чтобы я положила его туда, где уже лежали другие, и легко, без всяких угрызений совести забывала своего Рыцаря. Правда, иногда его имя поминалось в телефонных разговорах с моим отцом и «мальчиками».

«Папиляйн, растолкуй мне, почему я считала его таким замечательным? Неужели причиной всему… Лондон? То, что он там? А, может быть, потому что он не работал? Ведь здесь, в Голливуде, он вдруг повел себя, как актер! «Я, я, я, мне, мне, мне». Неудивительно, что собственный отец не желает его видеть. Я даже начинаю понимать эту ужасную женщину, его бывшую жену. А, может быть, я влюбилась в него, потому что он великолепно выглядит во фраке?»

В тот день, когда дирижабль «Гинденбург» загорелся при посадке в Нью-Джерси, мы слушали это сообщение, сидя в артистической уборной. У диктора, пытавшегося описать катастрофу, сорвался голос. Он зарыдал. Мать торжествовала.

— Слышишь? Помнишь, я не хотела лететь на нем, даже когда папи настаивал? Вероятно, это саботаж! Очень хорошо! Теперь нацистам придется раскошелиться на новый дирижабль, а на нем никто не полетит, потому что люди напуганы катастрофой!

На каком-то этапе подготовки к съемкам «Ангела» мать утратила интерес к фильму. Впервые со времени съемок в «Голубом ангеле» она позволила себе небрежность в той области, в которой всегда превосходила всех — во внешнем облике. Трэвис Бентон, убежденный в безупречности вкуса Дитрих, во всем следовал ее указаниям, и они вдвоем делали ошибку за ошибкой. В результате «Ангел» — их единственная совместная работа, которой недостает былого уникального чувства стиля. Особенно грустно, что она оказалась последней. Знаменитое «платье из драгоценностей» из этого фильма — ткань, расшитая фальшивыми рубинами и изумрудами, на фоне которых должны были, по замыслу, заиграть ее собственные подлинные камни, — снискало сомнительную известность лишь благодаря весу в пятьдесят фунтов и стоимости в четыре тысячи долларов.

Весь фильм чуть смазан, и все пошло насмарку. Может быть, мать почувствовала это раньше всех, осознала безнадежность ситуации и отказалась от дальнейших попыток спасти фильм. Из многих тысяч рекламных кадров и портретов, остававшихся после съемок каждого фильма, Дитрих сохранила после съемок «Ангела» лишь несколько снимков, и на всех она в своем собственном черном бархатном костюме от «Танте Валли» и белой блузке с гофрированным воротником и манжетами. Когда съемки завершались, мы уже не держали у себя дома любимые сигары Любича: они с Дитрих не разговаривали.

30 мая 1937 года «Независимые владельцы кинотеатров Америки» поместили объявление во всех рекламных газетах, связанных с кинопрокатом:

Нижеследующие звезды являются

ГУБИТЕЛЬНИЦАМИ КАССОВЫХ СБОРОВ:

Джоан Кроуфорд

Бэтт Дейвис

Марлен Дитрих

Грета Гарбо

Кэтрин Хепберн

Вдруг эти звезды якобы утратили способность привлекать публику в залы одним лишь своим именем. Под таким давлением «Парамаунт» отказался от замысла снимать Дитрих в следующем фильме и тем самым лишил ее постоянного заработка. Студия «Коламбия», желавшая снять Дитрих в роли Жорж Санд, решила отказаться от этой идеи.

Впервые со дня первого приезда в Америку, мать оказалась безработной. Она позвонила моему отцу.

— Папи, мы покидаем Америку. Здесь говорят, что фильмы с Дитрих больше не продаются. Эти идиоты, а они все идиоты, конечно, не могут их продать… потому что фильмы и впрямь плохие, но Дитрих тут ни при чем. Даже Гарбо попала в черный список. Ну эта лупоглазая, куда ни шло, кому охота платить деньги, чтобы посмотреть на нее? Но Хепберн? Да, и ее назвали губительницей. Невероятно? Погоди, кто же остается? Может быть, Ирен Данн? Это она-то звезда? Чистое безумие.

Из артистической уборной мы взяли все, что не было прибито гвоздями. Грузовики вывезли наш багаж за ворота студии «Парамаунт» — и дело с концом. Ни прощальных слез, ни «прогулок дорогой памяти». Выиграв битву, потом каким-то образом проиграв ее, наш солдат ушел с поля боя непокоренным. Затем пришлось паковать собственные вещи. Мы всегда жили, как цыгане. Отказавшись от дальнейшей аренды дома, мы заплатили охранникам, слугам, тренеру по теннису, отдали на хранение «кадиллак», дали Бриджесу отличную рекомендацию и сели в поезд, называвшийся «Суперлидер», потому что в нем были установлены кондиционеры. Я махала Нелли до тех пор, пока вокзал Юнион Стейшн не скрылся из виду. Так закончилась целая эра.

Я ничего не помню об этом путешествии на восток, кроме чувства потери, глубокой скрытой обиды. Даже мой «балкончик» исчез в хромированном поезде обтекаемой формы. Путешествие в быстром и прохладном поезде стало средством достижения цели, а не опыта.

Оказавшись в Нью-Йорке, мать с головой окунулась в светскую жизнь. Возможно ярлык «губительницы кассовых сборов» и повредил репутации Дитрих в глазах массового зрителя, но не элиты, круга ее общения.

Кто-то напугал Дитрих, усомнившись в моей безопасности даже в Европе, и она снова наняла моего главного охранника, наказав ему приехать на восточное побережье, чтобы сопровождать нас во Францию. Гулять так гулять, и почему бы сполна не насладиться летом? И мать убедила «Парамаунт» дать Нелли отпуск, чтобы и она поехала с нами. Перед самым отъездом она позвонила отцу:

— Папи, позвони Мутти. Пусть она свяжется с врачом, который лечил Ребенку ноги. Скажи, что она растет слишком быстро. Должно быть, у нее какие-то внутренние нарушения: она будет великаншей. Что ни неделя — вырастает из одежды. Дело не только в полноте — у нее кости растут. Жду от него указаний. Может быть, он знает, в чем нарушение? Он может приехать в Париж и осмотреть ее.

О, Боже! Надо было мне больше сутулиться! Я надеялась, что меня не запрут в одну из клиник, где побывала Тами.

В тот день, когда мы поднялись на борт «Нормандии», я пребывала в таком отчаянии, что даже этот чудесный корабль не вызвал у меня обычного душевного подъема и предвкушения радости. Я стояла на задней палубе парохода. Мне хотелось как можно дольше видеть статую Свободы. Судя по поведению матери, я, возможно, вижу статую Свободы в последний раз. Загадав желание, я не очень верила, что оно осуществится. Бабушка прислала на пароход телеграмму.

РАДИОТЕЛЕГРАММА

БЕРЛИН МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД НОРМАНДИЯ

ДОКТОР НЕ ОБЕСПОКОЕН ТЧК ГОВОРИТ РЕБЕНОК РАЗВИВАЕТСЯ НОРМАЛЬНО ТЧК РАСТЕТ КАК ТОГО ТРЕБУЕТ ПРИРОДА ТЧК НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ НЕТ ТЧК МУТТИ

Я знала, что ответ не удовлетворил мать полностью. Она все еще задумчиво поглядывала на меня, хоть и не так часто. Я надеялась, что, вернувшись в свою драгоценную Европу, она перестанет беспокоиться о моих костях.

Отец, всегда на своем посту, встретил нас в Гавре, принял длиннющий список багажа и повел всю компанию к поезду Гавр-Париж.

Отель «Ланкастер» так же выделялся среди отелей, как «Нормандия» — среди океанских лайнеров. Он благоразумно притаился на боковой улочке неподалеку от Елисейских Полей и представлялся клиентам собственным замком в Париже. Канделябры баккара, стулья, обитые парчой, бесценные антикварные украшения, граненые зеркала, фризы с диковинным орнаментом, версальские двери, французские окна с роскошными гардинами из атласа, тафты, органди. И повсюду — цветы, цветы, цветы, свежайшие цветы всех оттенков вечной весны. Их ненавязчивый легкий аромат вызывал лишь радость.

В те годы было много других дорогих отелей, которые могли соперничать с «Ланкастером» в роскоши и совершенстве интерьера. Но наивысшим достоинством «Ланкастера» вдобавок к потрясающей роскоши была даруемая им абсолютная уединенность. Мы прожили там почти три года. Отель «Ланкастер» сделался нашей резиденцией, нашей европейской штаб-квартирой, и за все время, что мы там пробыли, я так и не встретила ни одного другого постояльца! Как это они устроили? Как им удалось создать полное впечатление, что все горничные, камердинеры, портье, официанты — твои собственные слуги? Вас никогда не беспокоили уборкой комнат или сменой белья, здесь во всем приспосабливались к вашему распорядку дня. Как можно содержать отель без вестибюля? Без звонков, суеты и лифтов, которые не работают? Как они ухитрялись содержать отель без шума пылесосов, пусть и в конце коридора? В отеле «Ланкастер» этого добились. Там не требовалось регистрации. В конце концов, почему вы должны регистрироваться, приехав в свой собственный замок? Здесь нам не приходилось пробираться в номер через кухонный отсек. Хоть французская пресса и поклонники вечно толпились в переулке, они расступались, как Красное море, чтобы пропустить нас. Когда мы входили в отель, никто из них не переступал его порога. Подкуп прислуги в «Ланкастере» был делом неслыханным, невозможным. Я уверена, решись кто-нибудь из слуг на шпионаж, ему бы отрубили голову на гильотине.

Эту жемчужину обнаружил мой отец, но потом он горько сожалел о своем открытии. Поклонники и репортеры преданно несли свою вахту — днем и ночью, в ясную погоду и дождь улица де Берри была запружена людьми. В узкий, как бутылочное горлышко, проход отцу приходилось втискивать свой громоздкий зеленый «паккард» каждый раз, когда мадам Дитрих требовалось куда-нибудь поехать. Это безмерно огорчало отца. Он долгие месяцы изучал образцы красок, сносился с чиновниками фирмы и наконец перекрасил свой драгоценный автомобиль. Как влюбленный юноша, он с обожанием взирал на новую темно-зеленую краску, нежно гладил крылья машины. Он ревностно оберегал дорогую краску. Стоило нам выйти из своего «замка», и толпа кидалась нам навстречу.

— Марлен, Марлен! — слышались возбужденные крики. Обескураженные жандармы в своих шикарных маленьких накидках с капюшонами и в белых перчатках поднимали белые жезлы, вяло протестуя против натиска толпы. Конечно amour побеждала закон и порядок!

Толпа рвалась вперед хотя бы глянуть на своего идола, но на пути у них стоял отцовский «паккард», его гордость и радость, и они навалились на автомобиль. Чужие руки трогали блестящий зеленый «паккард», и отец приходил в неистовство.

— Боже, пропадает весь глянец! Пропадает глянец! Не повредите глянец! — кричал он.

Дитрих на сей раз не могла дотерпеть до туалета. Она хохотала до слез и описалась. Пришлось отменить примерку у Чиапарелли. С тех пор шутки про борщ и черный хлеб заняли второе место после «глянца Папи».

— Ты бы видела это зрелище! Люди, сотни людей рвались ко мне и Папи! Но он обо мне ничуть не беспокоился: Папи волновал лишь глянец его драгоценной машины!

Чтобы миновать Германию, мы отправились в Австрию на поезде через Швейцарию и прибыли в Зальцбург как раз вовремя, чтобы подготовиться к «костюмированному» обеду. Нелли была прелестна в своем узорчатом голубом платье с плотно прилегающим лифом, широкой юбкой и темно-розовым передником. У нее даже была кокетливая соломенная шляпка с пушистым белым пером, которое приходило в движение, когда Нелли подпрыгивала. Я в тот год нарядилась в васильковое платье с большим темно-синим передником, скрывавшим все, что моя мать сочла нужным скрыть. Мой охранник, стоявший у входа в магазин, сначала отказывался зайти и переодеться, но увидев разочарование на лице матери, сдался и надел охотничью шляпу из грубого фетра с большим серебряным значком, изображавшим загнанного оленя. Тами и Тедди избежали «костюмированного обеда», так как еще не пересекли границу в роскошном «паккарде» отца.

Мать провела вечер, разговаривая по телефону с Яраем в Вене и нашим, томящимся одиночеством, Рыцарем в Беверли-Хиллз. Нелли писала открытки, охранник смазывал револьвер, я же заперлась в ванной, где краны напоминали изогнутые лебединые шеи, и принялась читать книгу «Унесенные ветром». Я «одолжила» эту книгу в костюмерном отделе студии «Парамаунт». Такую толстую книгу трудно спрятать. Я хранила свое сокровище в школьной сумке для вязания, уповая на то, что никто не предложит ее поднести и, следовательно, не обнаружит, как она потяжелела! Нелли знала про книгу, но по дружбе никому не рассказывала. Роман «Унесенные ветром» притягивал меня, как магнит. Вдали от дома я читала про исторические события, происходившие когда-то в моей стране и не так остро ощущала свою оторванность от родины.

Мать, в самом роскошном костюме доярки, какой только видел свет, отец в кожаных шортах и тирольских гольфах, Тами и я в костюмах, украшенных вышивкой, сели в «паккард», чей цвет гармонировал с нашими грубошерстными пелеринами, и отправились в путь. Нелли, охранник и багаж следовали за нами в нескольких такси. Дорожное шоу началось!

Конечно, отец нашел то, что искал! В точном соответствии с наказом жены. Ферма была перед нами! Зеленые ставни с вырезанными сердечками, решетчатые окна с полосатыми льняными занавесками, зеленая скамейка, освещенная солнцем, и ярко-красная герань — повсюду. Водяной насос, деревянный лоток для стока воды, красно-белые клетчатые скатерти, кровати с пуховыми перинами и подушками, часы-ходики с кукушкой и даже хлев с едким запахом, которым нас приветствовала наша собственная корова. Отец все устроил, как классный реквизитор! Мать воочию увидела заказанный ею идеал австрийской фермы.

— Папиляйн, а чуланов для одежды хватит? — поинтересовалась мать и, не дождавшись ответа, отправилась осматривать дом, но найти изъян ей не удалось. Мы пробыли на ферме довольно долго — Тедди, я и корова. Отец был все время очень занят — отвозил и сопровождал мать в Зальцбург, на его знаменитые фестивали. Тами выступала в своей обычной роли «компаньонки для прикрытия», то есть подруги кавалера моей матери на этот вечер.

Если мать утром оставалась дома, она поднималась спозаранку и наблюдала за фермером, доившим корову, то и дело предупреждая его, чтобы он не причинял корове боли, не то ему несдобровать. Пока кофе и хлеб подогревались на печке, выложенной изразцами, мы сидели за красивым крестьянским столом. Разодетые в шелка, атлас и кисею, мы забывали свою роль «селян» и, напротив, выставляли напоказ свою городскую искушенность, читая утренние газеты совсем в духе Ноэла Коуарда. Правда, мы с Тами не читали, а только слушали. Но мы всегда были готовы к шоу под названием «завтрак».

— Папи, и все-таки они поженились. Эта ужасная женщина Симпсон теперь герцогиня Виндзорская! Король издал указ, что к его брату следует обращаться «Ваше королевское величество», но его жена и дети не вправе претендовать на такое обращение. Да у них и не будет детей, уж это нам известно! Хорошо еще, что к ней не обращаются «Ваше королевское величество». Такая женщина недостойна и титула герцогини Виндзорской. В конце концов она всего-навсего американка, получившая развод.

Через несколько дней мы узнали, что изумительная Джин Харлоу умерла в возрасте двадцати шести лет от почечной недостаточности. Дитрих была вне себя от злости.

— Все из-за ее матери, этой кошмарной фанатички Христианской науки! Она убила свою дочь! Врачей на порог не пускала. Уильям Пауэлл сам отвез Джин в больницу… Увы! слишком поздно. Ее уже не могли спасти. Кто-то должен убить ее мать. Может быть, это сделает Пауэлл, но он едва жив от горя. Луис Б. Майер мог бы этим заняться. Джин была настоящей звездой — дивное тело, чудесные волосы. Правда, стоило ей открыть рот, сразу становилось ясно, что она из американского простонародья. Но когда она молчала, она была прекрасна.

Одной из попутных поездок в то лето 1937 года был визит к родителям отца в Ауссиг, на границе с Чехословакией. На этот раз поехала и мать. На ферме осталась Тами и домашние животные. Я сдержалась и не кинулась в распростертые объятия бабушки, хотя сознавала, что это может ее обидеть. Но открытое проявление любви к дедушке и бабушке вызвало бы ревность матери, и она тотчас принялась бы говорить всем колкости. Дитрих вышла из «паккарда», чтобы поздороваться со свекровью, и та поспешно вытерла руки под голубым фартуком и лишь потом, смущаясь, пожала протянутую ей руку в перчатке. Когда мать отвернулась, раскланиваясь со свекром, я быстро обняла дорогую бабушку и прижала ее к себе. Визит оказался еще более напряженным, чем я предполагала. Бабушка не умела сдерживаться и то и дело обнимала меня, разговаривая, ворошила мне волосы — в общем, проявляла свою привязанность, как это принято у добрых любящих людей в «настоящей» жизни. Разве я могла ей объяснить, что мою мать нельзя лишить святой веры в то, что я люблю только ее и никого больше — и во веки веков, аминь! Простодушная бабушка не поняла бы меня. А вот дедушка повел себя со звездой, приехавшей в гости, весьма оригинально: он затеял с ней флирт, и мать приняла это всерьез! Я и не представляла, какой он умница!

Мой отец остался доволен почтением, проявленным родителями к его знаменитой жене. Тем не менее, он все время держался начеку — на тот случай, если бы они забылись и сами повели бы разговор, не дожидаясь, пока к ним обратятся.

Мы пробыли в гостях два дня. Я наклонилась, поцеловала бабушку в мягкую щеку.

— Я люблю тебя, бабушка, — прошептала я. — В следующий раз мы будем вместе печь пироги, и ты научишь меня, как делать твой знаменитый шоколадный торт, обещаю тебе! Передай дедушке: мне очень жаль, что я не играла с ним в шашки. Скажи, что я люблю его и берегу подаренную им лисичку.

Отец следил за каждым моим шагом. Я села в машину, прощание было формальным, по всем правилам вежливости. Мы уехали. Я даже не пыталась обернуться и помахать им рукой: мне хотелось плакать. Я тут же услышала, что надо сдерживать свои чувства. В следующий раз я приехала к ним взрослой женщиной. Они были слишком стары и измучены войной и даже не узнали меня.

Когда алы вернулись на ферму, наша корова телилась и никак не могла разродиться. Моя мать тут же превратилась в акушерку и принялась наставлять обеспокоенного фермера, изо всех сил старавшегося вытянуть теленка из чрева матери:

— Тяни, тяни, он застрял, разве не ясно?

— Му-у-у! — ревела глупая испуганная роженица.

— Ты слышишь, как она стонет? Ты причиняешь ей боль! Немедленно прекрати! Прекрати! — кричала заезжая кинозвезда.

Фермер багровел, обливался потом. Обернув торчавшие копыта мешковиной, он снова принялся тянуть. С места сдвинулась лишь рожавшая в муках корова.

— Теленок застрял! Нужно масло!

Приподняв атласное платье персикового цвета выше пояса, Дитрих пронеслась по дымящейся навозной жиже к дому. Она выхватила из туалетного шкафчика первый попавшийся под руку косметический крем — большой флакон питательного крема для лица «Голубая трава» фирмы Элизабет Арден и тотчас вернулась. Дитрих начала поливать кремом коровий зад. Схватившись за одну ногу, она приказала фермеру взяться за другую, и, словно на гонках двухвесельных лодок, принялась отсчитывать:

— Раз, два, три, тяни!

— Раз, два, три, тяни!

Шлеп! Из чрева матери вывалился самый благоуханный теленок, когда-либо появлявшийся на свет в австрийском Тироле. Хлев неделями источал ароматы фирменного крема, а бедная корова лизала, лизала своего теленка, но не могла избавиться от чуждого ей запаха. Мать заказала в Нью-Йорке несколько флаконов с питательным кремом для коровы, чтоб он всегда был под рукой у фермера на случай последующих родов.

Наши завтраки, как всегда, были очень информативны.

— Все говорят, «Отелло» имеет потрясающий успех. Брайан там снимался. Можешь вообразить его в роли Яго? Наверное, крадется по сцене такой красивый-красивый. Смешно! Во-первых, не такой уж он хороший актер для этой роли, а во-вторых, слишком англичанин, чтобы убедительно сыграть итальянского злодея.

Ноэл Коуард снова добился успеха. Поднимается все выше и выше. Ноэл и впрямь очень талантлив. Помнишь, он мне звонил и приглашал на генеральную репетицию, чтобы я оценила его игру? Он еще чуть жеманничал: «Марлен, я ни в коем случае не должен казаться женоподобным. Будь хорошей девочкой, выискивай все, где я не гляжусь настоящим мужчиной, а если уловишь что-нибудь «голубое», тут же скажи». Вот с ним бы я снялась. Посмотри, как он вытянул Гертруду Лоуренс, эту маленькую второсортную субретку. Теперь все находят ее «элегантной». Это заслуга Коуарда… Гитлер официально выслал Элизабет Бергнер из Германии, потому что она еврейка… Скоро в их большом «культурном рейхе» не останется ни одного талантливого актера, если не считать Рифеншталь и Эмиля Яннингса. Эти «отравители колодцев» останутся, а большего нацисты и не заслуживают.

Я послала Брайану поздравление с успехом в роли Яго и заодно рассказала про нашего душистого теленка, про хлев, пропахший косметикой Арден, и попросила прислать мне «Отелло», чтобы я ознакомилась с пьесой, в которой он так хорошо сыграл свою роль.

В то лето матери часто не было дома. Помимо ежедневных визитов в Зальцбург она выезжала в Лондон, Париж, Вену, Канны. В одной из таких «попутных поездок» она впервые повстречала Бернарда Шоу. Мать часто рассказывала мне свою версию их встречи.

— Вот наконец я и увидела этого замечательного человека. Он и тогда казался стариком — борода, пергаментная кожа. У вегетарианцев часто бывает необычный цвет кожи. Я опустилась перед ним на колени, а он смотрел на меня своими удивительно светлыми глазами. Ему нравилось поклонение женщин. Мы проговорили целый день… Я уехала уже затемно. Шоу обещал, что напишет для меня пьесу, но так и не выполнил своего обещания. Ты знаешь, ему нравится Гитлер. Странно, что умные люди порою бывают так глупы, но что касается русских, тут Шоу прав. Он их любит так же, как и я. Мы читали друг другу наши любимые стихи. Он поразился, как много я знаю наизусть. Веришь ли, Шоу не похож на писателя. Он, скорее, актер. И ведет себя, как актер… Так же эгоистичен и самодостаточен.

Отец слышал иную версию встречи этих двух «живых легенд».

— В то время, когда мы жили на ферме в Австрии, Мутти нашла какого-то общего знакомого, и он представил ее Шоу. Она пробыла у Шоу целый день, а когда вернулась, рассказала мне такую историю. Когда она опустилась перед ним на колени, Шоу расстегнул ширинку и извлек свою «штуку». Мутти сказала: «И, конечно, мне пришлось пойти на это, а уж потом мы наговорились всласть». Она больше не бывала у Шоу, но всегда говорила, что он выдающийся человек.

В том, что я слышала разные версии одних и тех же событий, нет ничего странного. Когда я повзрослела, меня часто использовали как звуковой экран для различных сценариев, сочиненных матерью, ее мужем, любовниками, друзьями, врагами и просто знакомыми. Через какое-то время невольно становишься экспертом по распознаванию правды от лжи. Это превратилось в пренеприятную «игру в гостиной», в которую мы всей семьей играли весьма искусно и с каким-то извращенным удовольствием. Дитрих «опускалась на колени» перед многими знаменитыми мужчинами. Она охотно, даже с радостью выказывала тем самым свое совершеннейшее почтение. Должно быть, это выглядело очень убедительно. Как-то раз, посетив великого скульптора Джакометти в его студии, Дитрих вернулась через несколько часов, крепко прижимая к груди одну из его скульптур. Коленки у нее чуть порозовели.

Мать стояла в дверях кухни, натягивая перчатки.

— Папиляйн, если будут звонить из Калифорнии, отвечай, что я на примерке в Вене. Если позвонят из Вены, отвечай, что я на примерке в Париже. Если из Лондона — то же самое. И ты не знаешь, в каком отеле я остановилась.

Стало быть, наш Рыцарь, Ганс Ярай и некто в Лондоне утратили благосклонность Дитрих.

— Мутти, я же твой муж и должен знать, где находится моя жена!

— Не смеши меня. Просто скажи, что не знаешь, и что она уехала якобы на примерку в Зальцбург.

Отец поджал губы. Он ничего не имел против того, чтобы солгать любовникам матери, но ему не хотелось выглядеть дураком в их глазах. Он очень тщеславился хорошим мнением любовников о нем.

Я так и не познакомилась с зальцбургским другом матери. В конце концов она выбрала его для разнообразия, и их связь не была продолжительной. Но пока она длилась, Дитрих безмерно восторгалась «Фаустом», рассуждала о проблемах добра и зла, поверяла нам свою девическую мечту когда-нибудь сыграть благочестивую Маргариту и за завтраком повторяла на «бис» знаменитую молитву Маргариты.

Отец занимался счетами и проверял, не обсчитывают ли Дитрих фермер и его жена на картошке; мой охранник обходил дозором деревню, Нелли писала открытки, Тедди дрожал от возбуждения, наблюдая за бабочками. Тами вышивала кайму скатерти красивым славянским узором, а я, сидя на зеленой скамеечке, читала «нужные» книги. Светило солнце, в душе царили мир и покой. Я радовалась, что мать нашла кого-то для развлечения.

Но мир и покой длились недолго. Приехала мать, а вместе с ней бабушка и старшая сестра матери в темно-коричневом шерстяном платье. Ни та, ни другая ничуть не изменились, разве что еще отчетливей выявились их характерные черты. Моя бабушка — холодная, собранная, властная. Тетя — неуверенная в себе, испуганная, подавленная. Нам с Тами вменялось в обязанность присматривать за дрожащей тетушкой, и все трое получали от этого огромное удовольствие, хоть и старались его не выказывать, разве что друг другу. В доме начались бесконечные споры. Мать все более категорично требовала:

— Мутти, у вас нет выбора. Вы должны покинуть Берлин и ехать вместе с нами в Америку. Нацисты уже и сейчас полагают, что вправе бомбить далекую Испанию, и значит, непременно начнется война. Американцы и не думают вмешиваться. Как всегда, они понятия не имеют, что происходит в остальном мире. Англичане пребывают в нерешительности, но французы такого не потерпят, они готовы к бойне. Это мне сказал мой друг Хемингуэй, великий писатель.

— Лена, ты не понимаешь обстановки. Франко пытается освободить Испанию от угнетения лоялистами. Он — добрый друг Германии. Все эти пересуды о том, что новые Люфтваффе принимали участие в бомбежке баскской деревни, ни что иное как антигерманская пропаганда. Этого не было! Отто Дитрих — пресс-секретарь партии, ему-то я верю!

Тетушка сжала сложенные на коленях руки. С момента приезда она старалась не вступать в разговоры, но теперь не выдержала, нарушила свой обет молчания.

— Нет, это не антигерманская пропаганда! — решительно возразила она. — Это было на самом деле! Это чистая правда! Происходит нечто ужасное, ужасное, и никто не пресекает зло… никто.

Будто испугавшись собственной смелости, тетушка прикрыла рот рукой.

— Дизель! С меня хватит. Ты — всего-навсего женщина и не настолько умна и информирована, чтобы позволить себе читать другим мораль. Веди себя как следует, не то твое присутствие в этом доме станет обременительным, — сказала бабушка.

— Тетя Дизель, пойдем собирать букет для вашей комнаты, — предложила я и быстро увела ее из комнаты.

Тами поспешила за нами. Мы сидели в поле, засеянном маком, составляя маленькие букетики и слушали рассказ тети о городке под названием Герника. Она, как обычно, говорила испуганным шепотом: ей казалось, что даже цветы могли донести на нее в гестапо.

Когда бабушке и тете пришло время возвращаться в Берлин, я крепко обняла тетю Дизель, от души желая, чтобы она для собственного блага осталась с нами. Бабушка пожала мне руку, посмотрела в глаза.

Мария, мир, вероятно, изменится: к лучшему или худшему — время покажет, — сказала она. — Но лояльность и чувство долга — эти качества неизменны и постоянны. Именно они отличают мыслящих людей от сброда. Запомни мои слова! — Бабушка поцеловала меня в лоб, похлопала по плечу и села в машину.

Больше я ее не видела. Она прожила в Берлине, в своем доме, всю войну и умерла вскоре после поражения нацистской Германии. Я никогда не узнаю, радовалась ли она или испытывала чувство горечи. Мать смотрела вслед машине, пока она не свернула в долину Сент-Галген, потом вошла в дом и захлопнула дверь. На этот раз она не плакала.

В то лето у меня было много проблем. «Радости сельской жизни» повышали аппетит, а на большой железной плите в кухне постоянно что-то готовилось. Я сидела за кухонным столом, и мне постоянно предлагали что-нибудь отведать.

— Папи, я не понимаю, почему Ребенок жиреет день ото дня! Еще немного, и она станет безобразно толстой! — частенько восклицала мать, отправляясь на кухню готовить для меня омлет из четырех яиц. За омлетом следовали особые пирожки с ванильным кремом, только что испеченные Тами. Когда я колебалась, есть или не есть, мать спрашивала:

— Что случилось? Ты больна? Нет? Тогда, еще! Тебе полезно, это я все для тебя приготовила, радость моя!

И я раздувалась, как шар. Лифы изящных вышитых кофточек в стиле «фольк» лопались. Мать в ужасе качала головой и заказывала в Зальцбурге все большие и большие размеры, а сама вбивала фунт сливочного масла в каждую приготовленную для меня порцию картофеля.

Самое страшное случилось, когда у меня нашли роман «Унесенные ветром». Все английские книги конфисковали, даже моего любимого Шекспира. Мне даже пришла на мгновенье в голову шальная мысль: уж не собираются ли они сжечь книги на деревенской площади? Неделю со мной никто не разговаривал. Австрия никогда не была для меня счастливым местом.

Даже наша корова попала в беду. Летние вечера были такие теплые, что фермер решил поместить корову в запиравшуюся на засов пристройку над временным гаражом. Корове там понравилось, она жевала свою жвачку и часто мочилась, а ее едкая моча тем временем просачивалась через дощатый пол и прожигала драгоценную эмалевую краску на отцовском «паккарде». На темно-зеленой эмали появился рисунок — горошек ядовито-зеленого цвета. И бедную корову, не дав ей ни единого шанса на помилование, подарили местному мяснику. Австрийская ферма погубила ее! Мы повесили на крючок наши клетчатые передники, поменяли шелк на габардин и отправились в Париж на рябом «паккарде». Это был наш последний приезд в Австрию. Следующей весной Гитлер включил эту страну в свою коллекцию побед без единого выстрела.

Возможно, мать распорядилась, чтобы Ганс Ярай следовал за ней в Париж, возможно, ее сопровождал зальцбургский приятель, возможно, она решила возобновить связь с Шевалье или Колетт — как бы то ни было, Дитрих отделилась от нас и поселилась якобы одна. Отец был по горло занят переговорами по поводу новой покраски автомобиля, и мы с Тами могли свободно изучать Всемирную выставку 1937 года. В тот год весь мир явился в Париж похвалиться своими успехами. Каждая страна располагала собственным павильоном, в котором выставлялись лучшие образцы достижений в любой вообразимой области. Архитектура отражала национальный дух. Германия, всегда верная греко-романскому стилю, любимому стилю Гитлера, воздвигла высоченный, как небоскреб, храм, на котором восседал двухфутовый орел, сжимавший в страшных когтях массивную свастику. Напротив германского размещался советский павильон. Он напоминал скошенный слоеный пирог в стиле «арт деко», увенчанный товарищем, замахнувшимся смертоносным серпом. Франция по случаю Всемирной выставки электрифицировала Эйфелеву башню, построила множество ресторанов с обилием плюша в интерьерах, экспонировала бесценные произведения искусства и посвятила целый павильон моему любимому пароходу «Нормандия». Сиам построил павильон в форме золотого храмового колокольчика, заполненного нефритовыми буддами и изящными водяными лилиями. Италия была представлена смешением всех да Винчи и Микеланджело, домашним козьим сыром феттучини, сохнущим на деревянных подставках, и фотографиями, наглядно демонстрирующими великие достижения фашизма Муссолини. Испания, тогда еще свободная, показала кожу из Кордовы, кружева из Валенсии, костюмы тореадоров под стеклом, фонтаны во внутренних двориках. В отдельной комнате неподалеку от главного входа демонстрировалась фреска некоего Пабло Пикассо. Она приводила людей в шок своей безобразностью. Рты, разодранные беззвучным криком, глаза, вылезающие из орбит, навсегда ослепленные увиденным ужасом; человек и животное в агонии насильственной смерти, вопиющие в безнадежном безмолвии. Фреска казалась цветной, хоть на самом деле была черно-белой. Бесцветна, как смерть. Я прочла табличку: «Герника, 1937» и поняла, что пыталась рассказать тетя Дизель, что произошло в испанском городке по вине нацистов.

Вернувшись в «Ланкастер», я хотела передать матери свои впечатления об увиденном и услышанном. Она не проявила интереса к моему рассказу.

— Я не люблю Пикассо. Он изображает только уродливые лица. Сумасшедший. Хемингуэй полагает, что Пикассо — великий художник и патриот. Но для Хемингуэя все, связанное с людьми, ведущими гражданскую войну в горах, священно. Сегодня мы идем в датский павильон — отведаем рыбу в укропном соусе… Папи хочет наведаться в турецкий — попробовать пахлаву. Я сказала Кокто, что они с другом могут заехать за мной и отвезти в югославский павильон, где подают чернику в сметане. А ты, моя радость, можешь сходить с Тами в болгарский: вас там покормят твоим любимым красным пудингом, а потом мы все соберемся в Яванском в двенадцать часов и выпьем кофе.

Утомившись от великого множества впечатлений, я ела горячие бананы по-явански и слушала сплетни Кокто. Потом подошла Эльза Максуэлл с компанией, и они сели за наш столик. Получилась очень элегантная группа. Удивительно изящные дамы с короткой стрижкой, в облегающих вечерних платьях, в перчатках до локтей, с вечерними сумочками на цепочках, украшенных бриллиантами; их кавалеры в смокингах источали ауру богатства, обретенного скорей чутьем, чем трудом. Услышав упоминание о Гертруде Стайн, я вся обратилась в слух. Под конец разговор зашел об одной нашей знакомой.

— О, эта сточная канава? Меня тошнит от этой задницы, — заявила подружка Кокто, шепелявая датчанка, блондинка с молочно-белыми дрожащими руками.

Выражение меня озадачило. Не «задница», конечно, любимое словечко моего отца. Но почему «сточная канава»? Датчане любят дамбы, канавы, но какое это имеет отношение к женщине?

— Смотрите, смотрите вон туда! — вдруг встрепенулась мать, указав на красивую даму в бледно-лиловом шифоне с пармскими фиалками. Она, казалось, плыла рядом с Герленом Шалимаром. — Видите? Ну вон ту, сделанную под Ирен Данн? Это ОН! Потрясающе! — Мать обернулась к Кокто. — Вы его знаете? Представьте нас!

К тому времени, когда красивая бледно-лиловая дама, которая оказалась вовсе не дамой, а двадцатипятилетним учеником кондитера в Тулузе, удовлетворила любопытство моей матери, получила совет, как разъединять искусственные ресницы и множество автографов Дитрих для друзей, наполнявших кремом эклеры в провинции, я уже засыпала на своем резном тиковом стуле.

Это было длинное лето.

— Папиляйн, стоит ли Ребенку возвращаться в школу и учиться с этими чужеземками? Ничему ее в школе не научат, она уже и так все знает: вчера говорила с оператором по-французски, и ее поняли.

К счастью, мольбы матери не поколебали решимости отца, и я вернулась в школу к зимнему семестру 1937/38 года. Мне было приятно снова ощутить швейцарскую солидность и основательность. Я надеялась, что на сей раз мне позволят пробыть в школе полный семестр.

Но мне не повезло! Через два месяца Тами прислали в Швейцарию с поручением забрать меня из школы. Я понадобилась матери в Париже. Выпускные экзамены? Ничего, подождут. Обрадовавшись, что мне не нужно больше переводить Гомера, я побросала свои платья в чемодан, их потом сочли тесными, старыми или непригодными по другим причинам и заменили новыми, сделала реверанс недовольной директрисе, пожелала всем «Joyeux Noël» и прыгнула в ждавшее меня такси. Нам еще надо было поспеть к поезду!

Тами казалась возбужденной, пожалуй, даже чересчур. Она говорила, захлебываясь, будто торопилась высказать свои мысли, прежде чем на ум придет множество новых. Тами оживленно и немного невпопад жестикулировала, бестолково копалась в кошельке, сначала недоплатила таксисту, а потом, рассыпавшись в извинениях, переплатила. Потом она принялась лихорадочно искать билеты на поезд, нашла их и вручила проводнику, но при этом обронила предназначенные ему чаевые и кинулась собирать мелочь. Наконец схватив меня за руку, она поспешила вслед за проводником в поезд.

— Ах, воды не купила! И про газеты забыла! А где паспорта? Где же наши паспорта, Котик? Ты хочешь шоколад? Да, да, конечно, я сейчас сбегаю и куплю. Время еще есть? Когда поезд отходит? А деньги швейцарские я захватила? Сколько это будет стоить? А французские франки они возьмут? Наверное, нет, как ты думаешь? Не возьмут… А вдруг я не успею обернуться? И почему я не позаботилась о воде, вот глупая. Наверное, ее в поезде можно купить? Возьмут ли они французские франки?

Растерянная, Тами стояла в дверях, не зная, что делать, куда спешить.

Я обняла ее и, слегка развернув, усадила, успокоила. Газеты нам не нужны, у нас с собой книги. В поезде имеется вагон-ресторан, к тому же торговцы вразнос всегда предлагают купить еду и напитки. Сколько ей пришлось одолеть трудностей по пути из Парижа в Лозанну, и вот теперь она забрала меня из школы, усадила в поезд — и все безупречно, без единой ошибки. А сейчас пора расслабиться, мы вернемся в Париж без особых хлопот.

Тами, как усталый ребенок, положила голову мне на плечо и спокойно уснула. Боже, что с ней творилось! Я обняла хрупкую измученную Тами и задумалась: какие демоны ее одолевают?

Поезд приближался к Лионскому вокзалу. Тами поправила прическу, надела шляпку и застенчиво улыбнулась мне, глядя в зеркало.

— Котик, ты не скажешь мутти и папи, какая я глупая? Они так добры ко мне, так терпеливы.

— Обязательно скажу. Вот только войдем в «Ланкастер», сразу скажу: «Ну и поездка! И все из-за ее обычной глупости! Неужели эта женщина не может хоть немного приучиться к порядку?»

Я очень старательно копировала Дитрих, и Тами расхохоталась.

Когда такси подъехало к отелю, отец уже стоял на тротуаре. Проводив меня к матери, он сказал:

— Мутти, они прибыли. Обе целые и невредимые. Удивительно! Слепые вели слепых.

Но мать уже целовала мои глаза.

Мать была особенно красива в ту зиму. Когда меня помыли, подстригли, переодели и переобули, она со слезами распрощалась со мной и уехала в Америку. Она остановилась в Нью-Йорке, купила новые шляпки, влюбилась в женщину по имени Бет, а потом отправилась в Голливуд. Там прошла премьера фильма «Рыцарь без лат». Фильм успеха не имел. «Ангела» показали в первую неделю ноября, и он тоже провалился.

Меня переселили в скромный маленький отель неподалеку от прекрасной Вандомской площади, и там из своего окна я видела прибытие и отъезд гостей из шикарного отеля «Риц», если, конечно, моя новая гувернантка-англичанка позволяла мне проявлять «вульгарное» любопытство.

Мать, поселившаяся в отеле «Беверли-Уилшир», сообщала в письме отцу свои новости.

30 ноября 1937

«Беверли-Уилшир»

Беверли-Хиллз, Калифорния

Мой дорогой, постараюсь сообщить тебе только факты, ведь стоит мне пожаловаться, ты огорчаешься.

Прежде всего, съемки фильма, на который у меня контракт с «Парамаунтом», раньше февраля не начнутся, а, может быть, и вообще не состоятся: ведь если они будут платить всем жалованье во время простоя, это дорого обойдется студии. Не исключено, что я найду другую работу, а в «Парамаунте» начну сниматься с Нового года.

Поездка была скверной. В поезде Таубер вдруг встал против моей двери и запел проникновенно. Потом, день за днем, он изливал мне душу. Он очень несчастен. Вчера он пел здесь, прекрасно. Мы все плакали, когда он исполнял «Гренадеров» Шумана. У Рейнхарда слезы катились по щекам, и мне было не стыдно, что я плачу. Таубер имел грандиозный успех и был счастлив несколько часов. В поезде мел пели все вместе старт песни, и вдруг прониклись чувством, что Берлин в душе у каждого, и ощущение его близости било таким сильным, что потом, приехав в Пасадену, мы особенно остро ощутили одиночество. Ланг разыскивает меня. А я еще не видела. Он прислал мне письмо сегодня утром, пишет, что нашел себя, и его жизнь «спокойна» и целенаправленна. Я рада, что все разрешилось так мирно. Написала Бет прощальное письмо; в Нью-Йорке у меня не хватило храбрости сказать ей, что между нами все кончено. Эдингтон добрый и лояльный, надеюсь с помощью его и Ланга пережить тяжелое время. Без ребенка ощущаю внутри пустоту. Я всегда чувствовала и чувствую себя чужой в этой стране, только радость дочери как-то примиряла меня с Америкой, только из-за ни Америка стала моим домом, и потому я скучаю по Котику еще больше.

Adieu, сердце мое. Я лежу в постели, и никто не отворит дверь, вот что ужасно.

Всегда твоя, Мутти

На Рождество Тами услали в санаторий в горах — «привести себя в норму». Отец явно скрытничал, затуманивал свои планы, и меня отправили в английское поместье, помпезное, чопорное, с замками и сторожевыми башнями, прямо со страниц романов Вальтера Скотта. В моей комнате привлекали к себе внимание кровать под балдахином, вся в белых оборках и елизаветинской драпировке, диванчик с изогнутой спинкой под окном в стиле Тюдор и камин в стиле Адама. Каждое утро, белое от снега, горничная поджигала заранее приготовленные дрова и будила меня.

— Мисс, мисс, камин горит, ванна готова. Торопитесь, скоро подадут завтрак.

Моя хозяйка была настоящая английская леди — утонченная, любезная, рожденная, чтобы жить в поместье. Ее муж, похожий на молодого Обри Смита, со значительной примесью характерных черт Майкла Редгрейва, восседая на массивном стуле с высокой спинкой, с удивительной сноровкой вязал носки на пяти спицах. Он в совершенстве овладел этим почтенным искусством, развивая подвижность пальцев после ранения в руку на войне. Я очень дорожу памятью о нем. Вот он сидит на типично английском стуле с типично английской элегантной небрежностью и постукивает спицами, почти не глядя на носок, который вяжет. Дочь хозяев тоже была очень мила ко мне. Не ее вина, что я чувствовала себя чужой в мире, к которому хотела бы принадлежать.

Мы ездили на санях, запряженных лошадьми, в соседние поместья на Рождественские балы, и нам давали настоящие бальные карточки, в которые сэры, лорды и виконты, воспитанники колледжей Итона и Харроу, любезно вписывали свои громкие имена. Проснувшись Рождественским утром, я обнаружила в ногах своей красивой кровати наволочку, набитую подарками в ярких обертках, а впереди меня ждал невообразимый Рождественский вечер. Все гости были в национальных шотландских костюмах: черный бархат, яркие клетчатые юбки — красные, зеленые, синие, туфли с серебряными пряжками; сидели за банкетным столом в бальной зале нашего дома, а волынщики в полной парадной форме маршировали вокруг уставленного яствами стола, наигрывая щемящие душу мелодии, приветствуя наступление Нового года! С того дня я поняла, каким может и должен быть этот праздник. Стоит мне услышать волынку, и я вспоминаю чудесный дом, ощущаю теплоту, надежную защиту от невзгод и мысленно благодарю добрых чужих людей, впервые прививших чужому ребенку вкус к традиции.

Я вернулась в школу, но мать вскоре снова оторвала меня от учебы. Ей пришлось принять участие в большом гала-концерте и хотелось рассказать мне о нем! Она даже не дала мне возможности поблагодарить ее за каникулы в Англии.

— Моя дорогая, слушай, слушай! Я должна была пойти на открытие. «Солнечные» прожектора, огромный красный ковер, поклонники, все разодетые в пух и прах с подлинным шиком, радиоинтервью — словом, нечто невообразимое. Настоящая блистательная кинопремьера. Я должна была выглядеть, как полагается кинозвезде — прическа, меха, даже изумруды! От прелестного белого шифона пришлось отказаться: без твоей помощи не могла приподнять скотчем грудь. Как бы то ни было, вся эта блестящая шумиха устраивалась знаешь ради чего? Да ради «скачущих кроликов»! Даже ты слишком взрослая для такого зрелища! И все же жаль, что тебя там не было: ты бы слышала рев толпы, когда мы вышли из машины! Губительница я кассовых сборов или нет, но люди словно с ума посходили — они наваливались на ограждения с такой силой, что некоторые падали в обморок, и толпа их давила!

Уже потом, в машине, я спросила: «А теперь объясните мне простую вещь: кто пойдет это смотреть?» Полнометражный фильм, и — сплошное сюсюканье. Если бы не замечательная мачеха, это же фильм для двухлеток! А уродливые человечки-карлики? Да и принц, похоже, «голубой». Нет, уж если ты рисуешь Микки Мауса, не лезь в продюсеры полнометражного фильма! Радость моя, ты должна увидеть это своими глазами (Мне уже нетерпелось!). Там есть «сцена уборки» — я чуть в трусики не написала! Маленькие птички и пушистые белочки — все они помогают деревенской идиотке! И музыка ужасная. Слащавые песенки. Что за вздор снимать такие фильмы, да еще устраивать для них премьеры! И для этой жертвы аборта я вырядилась? Радость моя, поверь, этот фильм никогда не принесет денег!

Когда я наконец увидела «Белоснежку и семь гномов», первую полнометражную мультипликацию Диснея, она произвела на меня такое впечатление, что даже отрицательный отзыв матери не смог его поколебать. Я полюбила и «птичек», и «голубого» принца — всех!

Старый контракт Дитрих истекал в конце февраля. Студия «Парамаунт», которая раньше собиралась снимать Дитрих в новом фильме, теперь хотела от нее откупиться. Вот что она написала моему отцу:

Я уже потратила уйму времени и денег в надежде на то, что студия предложит мне что-нибудь, способное убрать ярлык «губительницы кассовых сборов», но им нечего мне предложить. Мне сообщили по секрету, что они хотят расплатиться со мной и позабыть про свои обещания, но для проформы мой адвокат должен обратиться к ним с письменным заявлением и так далее.

Двести пятьдесят тысяч долларов нам на какое-то время хватит. В конце концов что-нибудь подвернется, и дела снова пойдут на лад. Приходится признать: Хемингуэй был прав, когда сказал, что дело не только в Джо, во многом причина кроется во мне самой.

Здесь все очень дорого, но ты же знаешь менталитет людей кино. Я не могу допустить, чтобы от меня исходил запах «бывшей», или даже «безработной звезды». Вот я и трачу все, что осталось, чтобы придать себе блеска, хоть я очень страдаю от одиночества, тоски и — тебе я могу открыться — страха.

Гитлер прошел марш-парадом по приветствовавшей его Австрии. Моя мать переехала из дорогого отеля в маленький дом на Беверли-Хиллз.

На весенние каникулы отец передал меня на попечение матери. Я не так уж много проучилась в школе, чтобы заслужить отдых, но другие его заслужили, отпустили и меня. Как мне сказали, Тами снова «уехала погостить к брату». Я беспокоилась, не прячут ли они ее, не заставили ли в очередной раз убить своего ребенка.

Моя мать была очень хороша той весной. Исполненная радости жизни, разговорчивая, вся во власти своего прекрасного Рыцаря. Он тоже был на высоте. Они смеялись и безупречно играли «любовников». Но порой появлялся кто-то третий. Я по велению матери говорила Рыцарю, что она занята — обсуждает сценарий, хоть прекрасно знала, что это не так. А однажды, когда он явился рано утром, мне пришлось солгать, что мать еще в постели, а на самом деле она и не ночевала дома.

Как-то раз мы с матерью отправились выпить чаю с одной из ее старых приятельниц. Я иногда задавалась вопросом: что общего у моей матери с Дороти ди Фрассо кроме того, что мы арендовали у нее дом? Наша графиня поспешно собиралась в Италию с целью убить Муссолини. У нее был простой план. Сунув свежую сигарету в длинный мундштук из слоновой кости, графиня подробно изложила свой замысел. Мелко изрубленные усы тигра, подмешанные в пищу, вмиг вонзятся во внутренности Муссолини тысячью тонких иголок, и он, корчась от боли, умрет от перитонита.

— Марлен, его кишки превратятся в сито, дерьмо хлынет в желудок и basta! Вонючая смерть!

Вернувшись в Рим, графиня ди Фрассо собиралась устроить званый вечер, пригласить на него всех своих титулованных итальянских друзей, вручить каждому по пинцету и отправить их на охоту с приказом добыть усы тигра.

— Но, дорогая, как ты сможешь подсыпать их в пищу Муссолини, даже в измельченном виде? — спросила мать, зачарованная отвагой графини.

Элегантная убийца снисходительно засмеялась.

— Глупышка, это проще всего.

Мать, закинув голову, расхохоталась.

Мы пробыли у графини целый день, обсуждая подробности заговора, планируя смерть Муссолини. Сошлись на том, что ди Фрассо должна спешно вылететь в Рим: в тамошнем зоопарке доживают свой век два жалких тигра, и она должна поспеть в Рим до того, как они отдадут концы и окажутся на мусорной свалке. Мы, со своей стороны, обязались захватить с собой в Рим на пароходе ее афганскую борзую. На прощанье Дитрих и ди Фрассо расцеловались, как два храбрых легионера, которым предстоит встретить опасность лицом к лицу.

— О, как бы я хотела оказаться в Риме! — воскликнула мать, сев в машину. — Вот бы увидеть своими глазами, как Дороти затрахает и закормит Муссолини досмерти!

Потом, сообразив, что она сказала, мать тут же переключилась на борзую, которую нам предстояло доставить в Европу. Я молча давилась от хохота.

Поскольку нового фильма с участием Дитрих студия «Парамаунт» снимать не собиралась и отказалась от сотрудничества с ней, мать стала нервничать. Заручившись документом, удостоверяющим срок ее пребывания на американской земле, что было необходимо для получения гражданства США, она жаждала поскорей вернуться в Европу. Мы приехали к отцу, предпочитавшему развлекаться в Нью-Йорке. У него на буксире была хорошенькая рыжеволосая девушка, и он, казалось, был целиком поглощен осмотром местных достопримечательностей. Пока моя мать со своей подружкой, откликавшейся на имя Бет, и отец со своей рыжеволосой дебютанткой осматривали город, я изливала душу Брайану. Рассказала, как прекрасно Рождество в его родной Англии, какие у меня проблемы с аттестацией в школе, в которой почти не бываю, как я боюсь за Тами и о своем безобразном ожирении и росте, так волнующем мать. Брайан слушал меня очень внимательно. Он всегда был готов выслушать мои детские жалобы, а потом пытался помочь. Пусть у него ничего не получалось, уже сама беседа с ним очень меня утешала.

Я посмотрела, как идет строительство Рокфеллеровского Центра, тайком купила новую книжку под названием «Ребекка», на деньги, которые полагалось отдать на «чаевые», послушала радио, выучила слова новой шуточной песенки «Плоскостопая Пегги», кроме меня, ее, наверняка, в школе никто не знает, и в который раз пожалела, что уезжаю из Америки.

Нас уже ждала розово-бежевая каюта «Нормандии», всегда готовой открыть нам свой прекрасный мир и доставить на другое побережье океана. Играл оркестр, гудели корабельные гудки. В тринадцать лет я снова покидала свой «дом». На этот раз мне удалось вернуться, а вот доведется ли снова? Я с особым усердием помолилась Святой Деве, надеясь, что она не прогневается, если я причислю себя к «бездомным, гонимым бурей», которых она защищает и любит.

Я пыталась утопить свою печаль в красивом бассейне «Нормандии», но моему тоскующему калифорнийскому духу недоставало солнца. Легче всего «забыться» в кино. Даже мать отправилась со мною смотреть «Марию Антуанетту». «Нормандия» была явно неравнодушна к фильмам с участием Нормы Ширер.

— Норма теперь выглядит намного лучше, чем в то время, когда был жив ее муж, Тальберг, — на весь зал прозвучал в темноте голос моей матери.

Публика дружно зашикала, но Дитрих не обратила на это никакого внимания. Она полагала, что фильмы показывают для нее и, следовательно, все кинозалы мира — ее личные залы для просмотра.

— Дорогая… ты только посмотри, какая работа. Лучшие модели Адриана. Конечно, Мария Антуанетта не носила ничего подобного, но кому какое дело! Майер все равно не заметил бы разницы.

Комментарии Дитрих становились все более запальчивыми и резкими. Шиканье усилилось.

— Какие парики! Нет, ты посмотри на парики! Вот это работа! Сидней Гиллерофф. Неужели он один моделировал все парики? Немножко утрированно, однако…

— Mais, alors! — сердито прошептал какой-то господин, сидевший позади нас.

Мать обернулась. Узнав ее, он поспешил извиниться за беспокойство.

— Страусовые перья, кудри, ниспадающие каскадом, — продолжала свои комментарии Дитрих, — бархатные банты, драгоценности… Она выглядит просто смешно! Как цирковая лошадка… Но хороша. Знаешь, будь Мария Антуанетта так хороша, ей никогда не отрубили бы голову.

Мой отец увлеченно играл в карты с миловидной брюнеткой. Я часто спрашивала себя: нужен ли он сам этим «милочкам», или им хочется примерить к себе того, кто принадлежит Дитрих? Все это генетически обусловлено. Если не можешь заполучить королеву, заведи шашни с консортом или с дочкой-принцессой. Слава и ее аура так манит, что даже внуки знаменитостей — желанные партнеры в постели, потому что унаследовали гены своих достославных предков. И чтобы уцелеть в этом силовом поле, потомкам знаменитостей приходится вести настоящую борьбу за выживание. Если центр притяжения — Кюри или Эйнштейн, это столь же изнурительно, но хотя бы приятно. Если же нездоровый ажиотаж вызван всего-навсего красотой лица и тела, назойливое поклонение порой невыносимо.

— Дорогая, я надену платье от «Аликс» с атласными оборками. Барбара Хаттон устраивает вечеринку в Грилле. Как ты думаешь, кто ее последний приятель? Наш продавец рубашек из «Белокурой Венеры». Поразительно, как эти богатые американские наследницы кидаются на шею слащавым красавчикам! Кол Портер, конечно, в ярости и жалеет, что написал для него «Днем и ночью».

Я вернулась в школу, когда настала пора готовиться к экзаменам перед летними каникулами. Я даже не знала, чему учили за время моего отсутствия. Моей соседкой по комнате оказалась девочка, отец которой когда-то провел уик-энд в отеле «Амбассадор» с моей матерью, так что мы были почти что родственники. Как-то раз за этот очень короткий семестр все мое семейство явилось навестить меня. Мать, отец, Тами, воскресшая из небытия, Тедди были проездом «откуда-то куда-то». Они, с согласия школьного начальства, взяли меня из школы и устроили мне роскошный ланч в Лозанне, а потом снова доставили на место. В школе моя мать давала автографы, с истинно королевской любезностью похлопывала деток по щекам и, поразив всех своим совершенством, прослезилась при прощании, совсем в духе чеховских героев. Если не считать трогательной сцены «материнского прощания», Дитрих пребывала в каком-то легком тумане, целиком поглощенная новой «идеальной» любовью в духе Анны Карениной. Я помахала ей на прощанье, пожалела нашего Рыцаря и Бет, а потом вернулась в кабинет французской литературы — комнату «Б», где мы углубленно изучали Пруста.

Телефонные разговоры с матерью, отрывавшие меня от учебы, возбужденные и тягостные, больше не причиняли мне беспокойства. «Брийанмон» отказался от борьбы с Дитрих. Я их не виню, мне понятно это чувство!

— Джо здесь. На фестивале показывают его фильмы, — говорила мать по-немецки, в мягкой лирической, а la Гейне манере. — Он очень знаменит, его постоянно чествуют, я его и не вижу. Венецией, радость моя, надо любоваться в сумерках или на рассвете — в свете Тинторетто. Мы пьем Дом Периньон, когда золотой свет заливает небо, и на его фоне вырисовываются силуэты куполов тысячи церквей! Мы ходим по маленьким мостикам-аркам и слушаем гондольеров — они все поют, как Карузо!

Я гадала, кто он, эта вторая половинка «мы» — явно знаток живописи.

— О, радость моя! Если бы ты только видела! Мы в рыбацкой деревушке, маленькие лодки качаются на синей-синей воде, ветер играет белыми парусами, рыбаки чинят сети на золотом закате, красивые босые женщины несут, уперев в бока, кувшины к деревенскому колодцу. Мы едим рыбу, запеченную на углях со свежим чабрецом из Прованса и вдыхаем смолистый аромат пиний, растущих у самого моря. Вечерами слушаем прекрасные итальянские песни о любви и шорох волн, набегающих на песок.

Мне ужасно хотелось познакомиться со второй половинкой этого «мы».

— Радость моя, какие здесь груши! Куда ни глянь, всюду увидишь маленькую крепкую виноградную лозу. Сегодня мы поедем отведать белого бургундского вина в маленькой деревенской гостинице…

В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.

Я не поняла, почему мать вызвала меня в Париж. Когда я приехала в отель «Ланкастер», ее там не было. Но была сирень! Должно быть, кто-то скупил белую сирень по всей Франции. Сирень заслонила всю мебель, в комнате было трудно дышать. Вдруг где-то за вазами материализовался отец, поздоровался и представил меня моей новой гувернантке.

Мой вид не привел ее в восторг. Я сделала реверанс, сняла перчатки, и мы пожали друг другу руки. Потом мне было велено снова надеть перчатки, потому что надо было уходить. Меня переселяли в другой отель, где отныне мне предстояло жить с «мадемуазель», моей опекуншей и компаньонкой. Это значило, что отныне меня будут отлучать от матери, когда здесь поселится новый любовник. Вдруг, в свои тринадцать, я достигла в глазах своей матери возраста понимания.

Отель «Виндзор» был коричневый. Мебель, стены, ковровые покрытия, даже букеты сухих цветов — все было цвета обожженной глины. Наше «особое крыло» выгодно отличалось красивым окном — «фонарем», а в остальном было мрачным, как и все заведение. Отель «Виндзор» не мог похвалиться чем-либо примечательным, разве что чудесным маленьким парком по соседству, о котором я сохранила приятные воспоминания. На площади была установлена огромная статуя Родена — Бальзак, погруженный в раздумья — на массивном пьедестале доминирующего в округе цвета.

Отец, оставив меня на попечение гувернантки, ушел. Пока она распаковывала наши вещи, я украдкой наблюдала за ней. Ее трудно было отнести к какой-либо категории с первого взгляда. Она, конечно, не Зассу Питт, не стародевический вариант Клодетт Колберт, если можно вообразить Колберт хоть с какими-то чертами старой девы. Интерес к этой даме вызывало и то, что отсутствие индивидуальности — важнейшее качество хорошей гувернантки — в ее случае казалось наигранным. Костюм точно соответствовал роли — подчеркнуто строгий, синий, из ткани «серж», безупречная белая кофточка с камеей у горла, простые черные кожаные туфли, приличествующие случаю, некрасивые; старомодные длинные волосы собраны в тугой пучок на затылке. Все, вроде бы, соответствует образу и в то же время насквозь фальшиво. Она казалась бесцветной старой девой, но только на первый взгляд; ее выдавала походка: уж слишком соблазнительно она покачивала бедрами. Нашу приятельницу Мэй Уэст она бы не провела, а вот помощник режиссера, пожалуй, поддался бы на такую уловку. Моего, обычно проницательного, отца она, должно быть, одурачила, а, впрочем… обратил ли он внимание на ее походку? Заметил ли, как ее плечи повторяют движения бедер, как она украдкой глядится в любую отражающую поверхность? Возможно, он вовсе не попался на удочку, а был весьма заинтригован ее слишком тщательно скрытыми прелестями и нанял ее для последующего более близкого осмотра? Я заметила: как только Тами куда-то увозят, возле него тут же появляется женщина определенного типа. Я надеялась, что моя новая гувернантка — не одна из них. Она бы сразу заважничала, будь она подружкой хозяина. Впрочем, важности ей было не занимать. Такой опасно довериться: уж слишком умно она притворяется. Видно, ей очень нужна эта неблагодарная работа, раз она приложила такие старания, чтобы ее заполучить. Я решила выяснить причину.

Отныне моя жизнь сделалась очень упорядоченной. Утром, ожидая, когда меня позовут в отель, к матери, я делала домашние задания, а моя гувернантка тайком отсыпалась. Прямо перед ланчем, свежая и подчеркнуто строгая, она передавала меня матери и исчезала. Я проверяла почту, помогала матери одеться для условленного рандеву, с кем бы она ни встречалась за ланчем, выслушивала ее, провожала. Потом чистила ее ванную, убирала косметику, развешивала вечерние туалеты, небрежно валявшиеся с ночи, ставила в воду цветы; затем собирала визитные карточки, выслушивала поучения отца о вреде безделья, на ходу гладила Теми, постоянно выясняла, куда на сей раз запрятали Тами. А тут уже приходило время помочь матери переодеться к обеду, вычистить и развесить ее утренние туалеты. Вскоре за своей подопечной являлась «мадемуазель» и возвращала меня в мрачное жилище, где в номер подавался наш обычный обед: запеченная камбала с овощами. Фрукты и сыр я уже доедала в одиночестве: «мадемуазель» требовалось время, чтобы привести себя в надлежащий вид перед нашим вечерним «выходом в свет». Ее длинные волосы, красиво уложенные, спускались локонами до плеч, помада, на мой вкус, была слишком яркая, но блеск для губ ее скрадывал; цветное шелковое платье красиво облегало фигуру, очень высокие каблуки подчеркивали походку, которая ее сразу и выдала. Мы быстро проходили через пустой вестибюль к уже ожидавшему нас такси. Потом молча сидели по углам — красивая дама и ее юная подопечная, пока огни Монмартра и купол церкви Сакре-Кер не возвещали, что мы прибыли к месту назначения. Гувернантка расплачивалась с таксистом, доставая деньги из сумочки, небрежно переброшенной через плечо. Потом она проталкивала меня в маленькую потайную дверь, усаживала в самом дальнем углу освещенного свечами бара и взбегала вверх по лесенке со скрипящими ступеньками, оставляя запах дешевого мускуса. В тот июнь 1938 года я пристрастилась к шерри-бренди. Угрюмая женщина с грязными волосами все время подливала мне липкий ликер в бокал. Шел час за часом и я, дитя кино, подвергавшегося цензуре, представлявшая себе любовь лишь как лирическое восторженное обожание, послушно сидела, выжидая, пока моя гувернантка вернется неведомо откуда и отвезет меня домой. Открой мне кто-нибудь, что я, попивая бренди, сижу в борделе, я не поняла бы, о чем речь. Поскольку описания, слышанные мною от школьных подруг, никак не вязались с обликом гувернантки, слово «проститутка» не приходило мне на ум. Попечительница, нанятая отцом, велела мне «сидеть и ждать», и я, как Тедди, подчинялась. Сидела и послушно ждала, пока наконец мадемуазель, излучая улыбки и оправляя спутанные волосы, не возвращалась и не отвозила меня домой. После тайных soirées она была особенно уступчива и снисходительна, и я быстро научилась помалкивать и извлекала для себя пользу, сохраняя ее «маленькую тайну».

Когда мать и ее новый любовник жили в Париже, днем я всегда вертелась челноком между просторным золотисто-белым «Ланкастером» и мрачным коричневым «Виндзором». Мне и в голову не приходило, что наступил год, когда «Ребенок может все понять». Мать не меняла своих привычек в зависимости от того, где я находилась; порой она вела себя так сумасбродно, что я не знала, когда мне дозволяется «быть на виду», а когда нет. Наконец, я просто перестала обращать внимание на частые попытки что-то от меня утаить и держала язык за зубами, если дело касалось любовных увлечений матери. Такая политика оправдала себя в прошлом, она поддержит спокойствие духа у окружающих и теперь. Я последовала примеру отца с его тонким кредо: будь дружелюбен и старайся очаровать всех сюда входящих; терпеливо жди, пока их, с их привычками и причудами, сменят другие.

Белая сирень продолжала поступать в беспримерном количестве, а вместе с ней — коробки с Дом Периньон и самые прелестные любовные послания из тех, что я читала. Мне еще предстояло познакомиться с их автором, отбившим у Дитрих вкус к шампанскому. Кто бы ни был новый любовник, его влияние на мою мать казалось всеобъемлющим. Гете был забыт во имя Рильке, на смену всем романам Хемингуэя пришла книга под названием «На западном фронте без перемен», изданная на многих языках; написал ее некий Эрих Мария Ремарк. Я никогда не понимала странной привычки немцев давать мальчикам мое имя.

Мать пробиралась сквозь сирень и тянула за собой несколько смущенного гостя.

— Дорогая, поди сюда. Я хочу познакомить тебя с самым талантливым писателем нашего времени, автором книги «На западном фронте без перемен», господином Ремарком!

Я присела в реверансе и заглянула в лицо весьма любопытного для меня человека: точеное, похожее на скульптурное изображение, с капризным, как у женщины, ртом и скрытным, непроницаемым взглядом.

Кот? Тебе нравится, когда тебя так называют? А меня друзья зовут Бони. Вот мы и познакомились, — сказал он мягко, с аристократическим немецким выговором, будто читал хорошие стихи.

— Нет, нет, мой милый, Ребенок должен называть тебя господин Ремарк, — ворковала мать, пристраиваясь к нему сбоку.

Она взяла Ремарка под руку и вывела из сиреневого будуара. Я продолжала распаковывать книги господина Ремарка и думала: из-за него действительно можно потерять голову!

Мы с Ремарком стали близкими друзьями. Я всегда считала, что у него лицо добродушной веселой лисицы, как на иллюстрациях к «Басням» Лафонтена, у него даже уши слегка заострялись кверху. Ремарку была свойственна театральность: он, словно актер в героической пьесе, вечно стоял за кулисами, в ожидании обращенной к нему реплики, а сам тем временем писал книги, наделяя всех героев-мужчин своими разносторонними способностями. В жизни они не сочетались, создавая единый характер, а лишь выделяли самые интригующие его черты. Им не дано было слиться воедино не потому, что Ремарк не знал, как этого добиться, просто он считал себя недостойным такой идеальной завершенности.

Мать любила рассказывать о первой встрече с этим очаровательным, сложным, склонным к депрессиям человеком. Сцена выглядела таким образом.

Она сидела за ланчем с фон Штернбергом в Лидо, в Венеции, когда к их столику подошел незнакомец.

— Герр фон Штернберг? Мадам?

Мать не выносила, когда к ней подходили незнакомые люди, но его низкий голос, искусные модуляции заинтриговали ее. Она отметила тонкие черты лица, чувствительный рот, соколиные глаза, смягчившиеся, когда он склонился к ней.

— Разрешите представиться? Я Эрих Мария Ремарк.

Мать протянула руку, он почтительно поднес ее к губам. Фон Штернберг сделал знак официанту принести стул и обратился к Ремарку:

— Присоединяйтесь к нам!

— Благодарю. Вы позволите, мадам?

Мать, очарованная его безупречными манерами, слегка улыбнулась и кивнула.

— Вы слишком молоды для автора величайшей книги нашего времени, — сказала она, не сводя с него глаз.

— Я написал бы ее лишь для того, чтобы услышать, как вы произносите эти слова своим завораживающим голосом. — Ремарк щелкнул золотой зажигалкой, давая ей прикурить.

Она обхватила своими бледными пальцами его бронзовые от загара руки и втянула в себя дым. Потом кончиком языка сняла с нижней губы прилипшую крошку табака. Фон Штернберг, непревзойденный режиссер и кинооператор, тут же ретировался: он с первого взгляда оценил средний план великой любовной сцены.

— Мы с Ремарком проговорили до рассвета. Это было восхитительно! Потом он посмотрел на меня и сказал: «Должен предупредить вас: я — импотент». Я подняла на него взгляд и, вздохнув с огромным облегчением, ответила: «О, как чудесно!» Ты же знаешь, как я не люблю заниматься «этим». Я была так счастлива! Значит, мы можем просто разговаривать, спать, любить друг друга, и все будет так мило и уютно!

Я часто воображала реакцию Ремарка на ее неподдельный восторг при его неловком мучительном признании, мне так хотелось увидеть выражение его лица, когда Дитрих произнесла эти слова.

Они выглядели очень странно, эти черные мундиры на фоне нашей бело-золотой ланкастерской передней. Я пришла помочь матери переодеться к ланчу, но мне сказали, что она занята и надо подождать, пока меня позовут. Я села, наблюдая за двумя офицерами, заступившими на караульную службу в дверях нашей гостиной. Они держались так, будто находились здесь по праву. Оба были молоды, с крепкими шеями, квадратными подбородками, стальными глазами и очень светлыми волосами. Они смотрелись, как близнецы. Вид они имели устрашающий даже без серебряных орлов и свастик на мундирах. Меня они пугали. Я сидела очень тихо, надеясь, что «Зигфриды» не снизойдут до простого «арийского» ребенка, и терялась в догадках: кого их поставили охранять, и почему моя мать согласилась встретиться с нацистами! Дверь отворилась, высокий немец щелкнул каблуками, элегантным движением приложился к протянутой матерью руке и после отрывистого «Хайль Гитлер!» вышел из нашего номера в сопровождении своих приспешников.

— Папи, ты видел что-нибудь подобное? Как может такой образованный человек, как Риббентроп, доверяться Гитлеру! Он же разумный человек, выходец из одной из лучших семей Германии! Так что не говорите мне, что он чего-то не понимает. Мне пришлось спрятать Ремарка в ванной! Ведь они сожгли его книги, и я опасалась, как бы эти «отравители колодцев» не увидели его здесь. Забавная ситуация! Мне приходится проявлять осторожность, хотя бы потому, что мать и Дизель не хотят уехать из Германии. В следующий раз, когда будешь говорить с ними по телефону, скажи Мутги: они должны уехать, чтобы мне не попасть в ситуацию вроде сегодняшней! Но… вы видели их мундиры? Плечи, как влитые! Вот куда подевались портные-евреи! Их забрали, чтобы шить мундиры! Радость моя, выпусти господина Ремарка: он же не может сам выйти из ванной.

Ремарку не понравилось, что его заперли, пусть ради его же собственного блага. Он стремительно ворвался в гостиную.

— Марлен, никогда, никогда больше не смей запирать меня! Я не убежавший из дому ребенок и не безответственный идиот, бросивший вызов действительности из-за бессмысленной бравады!

— О, моя единственная любовь! Я же боялась за тебя! Ты знаешь, как они ненавидят тебя за то, что ты, не-еврей, эмигрировал из Германии. Возможно, их прислали, чтобы найти тебя! Вся эта выдумка насчет того, что Гитлер хочет видеть меня «великой звездой» его германского рейха — все это неправда! Единственное, что побуждает его присылать своих офицеров высокого ранга, уговаривающих меня вернуться, то, что он видел меня в «Голубом ангеле» в поясе с подвязками и не прочь забраться в те самые кружевные трусики!

Ремарк захохотал, откинув голову назад. Он, так редко находивший жизнь забавной шуткой, уж если смеялся, то от всей души.

Моя ветреная гувернантка получила отличные рекомендации от отца. В ее услугах мы больше не нуждались. Вернулась Тами, внешне вполне здоровая, с охапкой новых рецептов, гарантировавших ей безоблачное счастье, по крайней мере, до конца лета.

— Ну что ж, деньги потрачены не зря, — заявила мать. У тебя человеческий вид.

И мы еп famille отправились на отдых на юг Франции.

Великолепный белый отель «Мыс Антиб» вознесся над Средиземным морем. В 1938 году оно еще было цвета голубого сапфира и кристально прозрачное, а вода такая чистая, что, плавая в ее прекрасной прохладе, можно было хлебнуть ее без опаски. Поскольку «Мыс Антиб» был самым фешенебельным отелем на Лазурном берегу, так называемые «сливки общества» тридцатых годов останавливались в нем, чтобы посмотреть друг на друга и обменяться светскими сплетнями. Они отличались от нынешних. Возможно, дело было в туалетах шелках и льне от Пато, Ланвина, Мулине, Чиапарелли. Они не носили джинсы, кроссовки, одежду, годную для обоих полов, и это придавало им шику. Поскольку кинозвезды серебряных экранов были уникальны, их тоже отличала индивидуальность, столь редкая сегодня, что ее не увидишь и на самых роскошных яхтах, бросающих якорь в Монте-Карло. Мужчины, которым безошибочный расчет в бизнесе или унаследованное богатство обеспечили роскошную жизнь, изменились меньше, но их прототипы тридцатых годов отличались большим вкусом, хорошими манерами и «классностью».

Наш летний дворец был и остался поистине замечательным отелем, одним из немногих в мире, которые не меняются со временем. Свита Дитрих расположилась в соседних номерах: Ремарк, мать, отец, Тами — в начале коридора, я — в конце. Тедди — к услугам всех и каждого, как и подобало такому дипломату по натуре, как он.

В этой части французского побережья солнечный свет летом какой-то особенный. Раскаленное добела, нестерпимо яркое солнце обесцвечивает все вокруг. В то первое лето на Антибе Дитрих отказалась от своего любимого бежевого и черного цветов и носила развевающиеся пляжные халаты от Чиапарелли «шокирующе-розового» цвета и выглядела божественно.

Заурядного вида женщина со своей «секретной» машиной стала последним открытием в нескончаемой гонке богатых за «весной и молодостью». Бывшая начальница почтового отделения из Манчестера, женщина весьма сообразительная, демонстрировала свое новое изобретение, которое, по слухам, могло даровать бессмертие. Это была черная коробка размером с портативный граммофон моей матери, с гирляндой ламп накаливания на манер Франкенштейна, множеством функциональных на вид ручек, кнопок, циферблатов, поверх которых была натянута молочно-белая резина того типа, из которой делают хирургические перчатки.

— А теперь, мисс Дитрих, дайте ваш пальчик. Легкий укол иголочки, легкое надавливание и — смотрите! — прелестная проба вашей ярко-красной крови. Совсем не больно, правда?.. А теперь направим ее на поверхность магнита.

Целительница стиснула окровавленный палец и растерла кровь на резиновой ленте. После этого она спросила «пациентку», какой орган вызывает внутренний дискомфорт. Мать, у которой всегда болел желудок из-за потребления огромного количества английской соли, искренне призналась:

— Печень. Я уверена, что из-за больной печени меня всегда укачивает в машине.

— Ага, так я и думала! Стоило мне войти в эту дверь, как я сразу почувствовала: больная печень. Сейчас я установлю машину на частоту, генерируемую этим органом, и с помощью вашей живой крови и магнита мы заставим правильно работать вашу вялую печень!

Целительница, покрутив циферблаты, включила засветившиеся электронные лампы, а потом принялась водить пальцем матери, растирая кровь по белой резине, пока она не заскрипела.

Мать смотрела на машину, как зачарованная, потом почувствовала прохождение электрических волн через больной орган и возвестила:

— Чудесно! Я чувствую себя лучше, пойдемте есть!

Многие годы эта умная женщина получала огромные суммы денег. Она утверждала, что машина лечит «in absentia» — заочно, и к ней пошли письма с пятнами крови на промокательной бумаге. Целительница терла резину и получала деньги по чекам, а мать утверждала, что чувствует себя значительно лучше. Конечно же, к целительнице направили и Тами. На вопрос целительницы, какой орган нуждается в воздействии магнитом, мать ответила за Тами:

— Голова!

Из-за лечения печени и простоя в работе мать впервые решилась загорать. И, разумеется, ее подвигло на обнажение еще одно куда более выдающееся изобретение — «встреченный бюстгальтер». Мы обнаружили подлинную жемчужину, первоклассную французскую белошвейку, которая кроила материал по косой и выстрачивала бюстгальтер с изнанки. Это была первая идеальная поддержка для груди Дитрих. Когда гениальная портниха предложила воплотить свою идею в купальном костюме, Дитрих впервые разделась летом, и восхищенным взглядам не была числа.

Теперь моей первейшей обязанностью по утрам стало размешивание и раздача масла для загара, которое гарантировало прочный бронзовый цвет кожи. Оно представляло собой смесь чистейшего оливкового масла и йода с небольшой добавкой уксуса из красного вина. Смесь разливалась по бутылкам, затыкалась пробкой и вручалась тем, кто собирался совершить еще один подвиг Геракла и приобрести ровный загар. В то лето все пахли, как салат! Прихватив с собой книги, бутылочки с маслом для загара, косметические сумочки, соломенные шляпы, пляжные халаты, мы начинали спуск к каменистому пляжу, на котором пестрели полосатые кабинки для переодевания, будто оставшиеся после съемок фильма «Нападение легкой бригады». Мы тоже ставили свои раздвижные палатки, напоминавшие домики в фильме «Три поросенка». Однажды я, кажется, насчитала сто пятьдесят ступенек от входа в отель до начала плавной, в милю длиной эспланады, ведущей к каменистому пляжу и полному изнеможению.

Приходилось спускаться по нескончаемой лестнице, пока солнце не накаляло ступеньки до температуры, при которой уже можно жарить яичницу. И, не дай Бог, забыть что-нибудь дома! На возвращение домой и обратный путь ушел бы час, если бы вас не хватил солнечный удар! Владельцы отеля прекрасно понимали, что никто не поднимется в их роскошный ресторан к ланчу, и, желая компенсировать гостям долгий спуск и подъем, построили не менее роскошный ресторан, откуда открывался вид на ярко-синюю бухту и такой же синевы море, и назвали его «Шатер райской птицы Рух».

У Ремарка был свой собственный стол, и за ним располагалась обретенная им семья, наслаждаясь шампанским и винами, в выборе которых Ремарк проявлял безукоризненный вкус. А мой отец, утративший главенствующее положение за столом, вымещал свое недовольство на тех, кто еще оставался под его «юрисдикцией» — Тами, Тедди и дочери.

Когда мне «стукнуло тринадцать», я пришла к удивительному заключению: все эти годы я опасалась отравиться несвежим лимонадом, а могла бы жить спокойно, если бы у меня хватило здравого смысла заказывать минеральную воду! Я удивлялась сама себе. И почему я, глупая, не додумалась до этого раньше? Сразу поумнев, я решила сменить напитки и как-то за ланчем попросила разрешения отца пить «Vittel», а не лимонад.

— Что? Такую дорогую воду ребенку? — возмутился отец. — Конечно, нет! Тебе подали свежий лимонад, Мария!

Таков был печальный исход моего подросткового бунта.

Я очень живо вспоминаю блеск этих ланчей. В мерцающем цветном свете — высокие хрустальные бокалы, дорогое серебро, огромные ледяные скульптуры, менявшиеся каждый день, — прыгающие дельфины, Нептун, поднимающийся из пенящегося моря, полулежащие русалки, величественные лебеди. А вокруг них — огненно-красные омары, розовые креветки, оранжевая лососина, пурпур морских ежей, темно-синие мидии, серебристые рыбы, бледно-желтые лангусты и жемчужно-серые устрицы. Ланч традиционно продолжался три часа, за ним следовала сиеста в номерах с опущенными жалюзи: надо было набраться энергии, необходимой для вечерних балов, всевозможных торжеств, интимных обедов на пятьдесят персон в окрестностях Канн, в летних особняках, расположенных по всему побережью. Иногда с благотворительной целью посещали соседнюю деревушку Хуан-ле-Пинс, где поселились художники.

В то лето Ремарк начал работу над «Триумфальной аркой». Он писал по-немецки в желтых блокнотах в линейку. Почерк у него был мелкий, аккуратный, четкий. Острые кончики карандашей никогда не ломались от нажима. Где бы он ни находился, большая коробка тщательно отточенных карандашей всегда была у него под рукой на тот случай, если вдруг найдет вдохновение. Это была одна из самых характерных его привычек. Конечно, он писал свою героиню Жоан Маду с моей матери. Его герой Равик — он сам. Ремарк даже подписывал этим именем многочисленные письма к Дитрих — и когда они были вместе, и при размолвках. К тому же Ремарк придумал маленького мальчика, который говорил за него, когда мать порывала с ним отношения. Маленький Альфред был такой трогательный ребенок, и я к нему очень привязалась. Он называл мою мать тетя Лена, всегда писал по-немецки и очень четко для восьмилетнего ребенка формулировал свои мысли. Порой, читая одно из его многочисленных писем, которые обыкновенно подсовывались под двери, я очень сожалела, что он лишь вымысел, мне бы очень хотелось с ним побеседовать.

Пока наш «знаменитый автор» трудился в затененной комнате высоко над морем, его подруга, очень сексуальная в своем облегающем белом купальнике, подружилась у подножия скал с сексуальным политиком-ирландцем. Американский посол при Сент-Джеймском дворе в Англии был изрядный волокита. Для главы семейства с маленькой тихой женой, родившей ему так много детей, он, на мой взгляд, чрезмерно увлекался флиртом, но во всем остальном мистер Кеннеди был очень хороший человек, и, по-моему, девять детей семейства Кеннеди — замечательные люди! Я бы с радостью отдала руку или ногу за счастье родиться в этой семье. Они были настоящими американцами: непрестанно лучились улыбками, а зубы у всех такие, что любой из них мог бы рекламировать зубную пасту.

Большой Джо, наследник, широкоплечий, коренастый, с мягкой ирландской улыбкой и добрыми глазами, прекрасно играл в футбол. Кэтлин, миловидная девочка, взяла на себя роль старшей, хотя и не была старшей сестрой, и, наверное, потому так рано повзрослела. Юнис, своевольная, не терпевшая возражений, отличалась острым умом первооткрывателя. Джон, которого все ласково звали Джек, очень эффектный юноша, блистал коварной улыбкой соблазнителя, и взгляд его словно манил: «Подойди поближе». Словом, о таких мечтают все девушки, и я была в него тайно влюблена. Пэт, примерно того же возраста, что и я, но не такая полная и неуклюжая, без единого прыщика на лице, очень живая, уже почти девушка. Бобби, «всезнайка», всегда готовый ответить на любой вопрос. Джин, спокойная добрая девочка, подбиравшая забытые братьями и сестрами теннисные ракетки и мокрые полотенца, будущая заботливая мать. Тедди-непоседа с короткими толстыми ножками, едва поспевавший за длинноногими братьями, был всегда рад приласкаться и выказать свою симпатию. Розмари — старшая дочь, ущербная рядом с остроумными, исполненными энергии братьями и сестрами, стала моей подругой. Возможно, нам было так уютно вместе из-за неприспособленности к жизни, свойственной и ей, и мне. Мы подолгу сидели в тени, держась за руки, и глядели в морскую даль.

Миссис Кеннеди всегда проявляла ко мне доброту. Она даже пригласила меня к ланчу на свою виллу, расположенную рядом с отелем. Тами уговаривала меня не нервничать, но я четыре раза меняла платье, пока не удостоверилась, что не выгляжу, как «европейская аристократка», и вполне сойду за нормального ребенка, пришедшего в гости. Какой же у них был длинный стол! Мы, младшие, слушали, как старшие дети говорят с отцом на разные темы, а миссис Кеннеди тем временем наблюдала за прислугой и за манерами младших детей за столом. Она никого не одергивала попусту и не высмеивала. Никто не стремился завоевать общее внимание, но, тем не менее, каждый был его достоин. Когда посол Кеннеди стал часто посещать нашу кабину для переодевания, я перестала ходить к ним в гости. Мне не хотелось, чтобы его дети испытывали неловкость. Правда, я слышала, как одна сухопарая дама в льняной матроске произнесла театральным шепотом такую фразу:

— А вон там наверху — американский посол, тот самый, у которого много детей, любовник Глории Свонсон!

Вероятно, дети Кеннеди привыкли к исчезновениям отца, как я привыкла к исчезновениям матери.

Отец почему-то был очень сердит. Его «паккард» с Тами и Тедди на заднем сиденье подъехал к воротам отеля, а потом они куда-то укатили. Ремарк по-прежнему жил в отеле, днем он работал над книгой, а ночью пил. Мать рассказывала всем знакомым, как она разыскивает его в барах по всему побережью — от Монте-Карло до Канн, опасаясь, что его арестуют, и заголовки газет запестрят сообщениями о его недостойном поведении.

— Все уже знают, что Фицджеральд — пьяница, а Хемингуэй пьет только для того, чтобы утвердить себя в глазах публики Настоящим Мужчиной. Но Бони такой тонкий и восприимчивый. Такие писатели — поэты, они столь ранимы, что не могут валяться в канавах в собственной блевотине.

В то лето я снова приступила к обязанностям костюмера. Ждала в номере матери ее возвращения с многочисленных вечеринок, помогала раздеться, развешивала ее платья и уходила. Как-то раз я убирала уже проветренные туфли, когда вошел Ремарк. Он снова был в фаворе и мог являться без доклада.

— Бони, почему Сомерсет Моэм такой грязный? Я имею в виду не физическую нечистоплотность, а грязный ум, вульгарность. Может быть, он рисуется своим умом и эпатирует читателя? А может быть, такова его натура? — интересовалась мать из ванной.

— Как большинство талантливых гомосексуалистов, он не доверяет нормальности до такой степени, что ему приходится сеять смятение в душах нормальных людей.

Мать засмеялась.

— Иные женщины видят соперницу в каждой встречной и стараются ее опорочить, вот и Моэм играет такую мстительную сучку. Благодарение Богу, подобный настрой покидает его, когда он берется за перо, как правило.

— Он — прекрасный писатель, — возразила мать, раздраженная критикой Ремарка, имевшей, по ее мнению, какую-то подоплеку. — «Письмо» — чудесный сценарий. Вот такую женщину я бы сыграла — и безошибочно!

Она выдавила пасту на зубную щетку. Ремарк вытащил из кармана халата портсигар, достал сигарету, закурил и откинулся в кресле, скрестив ноги в пижамных туфлях.

— Моя прекрасная Пума, большинство ролей неверных женщин ты бы сыграла блистательно, — сказал он.

Мать бросила на него выразительный взгляд, плюнула в декорированную раковину, а потом, заметив, что я еще здесь, сказала, что на сегодня мои дела закончены и я могу идти спать. Я поцеловала ее и Ремарка и ушла от перепалки, перераставшей в ссору.

Назавтра за ланчем мать повторила, слово в слово, их гостям оценку, данную Ремарком Сомерсету Моэму как свою собственную и добавила:

— Он постоянно окружает себя мальчиками, это уже слишком. Где он их подбирает? На марокканских пляжах? Ноэл тоже этим занимается, но он, по крайней мере, не выходит из рамок приличия — sotto voce. Вот почему рядом с Хемингуэем чувствуешь такое облегчение: наконец-то настоящий мужчина и к тому же — писатель!

Я бросила взгляд на Ремарка, и он мне чуть заметно подмигнул.

Как-то раз я несла на пляж что-то забытое в отеле, как вдруг дорогу мне преградила величественная дама в оранжевом махровом тюрбане и таком же халате.

— Ты не знаешь, где найти маленькую дочку Марлен Дитрих? — спросила она.

— А зачем вы ее ищите?

— О, я обязательно должна ее увидеть! Я так много о ней читала. Знаешь, она для матери — все, Дитрих только для нее и живет. Хоть она и звезда, и так много снимается в кино — все ради малышки, — тараторила полная дама, посверкивая бриллиантовыми кольцами, слишком тесными для ее пухлых пальцев.

У меня возникло предчувствие, что скажи я: «Дочь Марлен Дитрих перед вами», дама будет ужасно разочарована, ведь она представляла себе ангелочка, изящную фарфоровую статуэтку, миниатюрное воплощение звезды, которой она, очевидно, восхищалась. И я махнула рукой в сторону пляжа и любезно сказала:

— Мадам, я, кажется, только что видела ее, она бежала к морю.

Оранжевая дама отправилась искать меня.

Отец и его «семья» вернулись к летнему балу Элси Максуэлл, который, как обычно, оплачивался кем-то другим. Элси Максуэлл была женщина злая, грубая и безжалостная. Но уж если она считала кого-нибудь другом, она не злословила за спиной, не пыталась ранить, искренне жалела всех «поклонников» в этом мире, к которым относила и себя. Она понимала мое положение и порой бывала очень добра. Я часто получала приглашения на ее вечера, и Элси старалась посадить меня подальше от знаменитой матери, рядом с хорошими людьми, и они крайне редко просили меня рассказать о Дитрих. Элси сама была некрасива и понимала неуверенность тех, кто остро осознавал свою непривлекательность среди красивых людей, и потому никогда не заставляла меня быть в центре внимания.

Я помню всех, кто был добр ко мне, хорошо помню и эту, зачастую злую к людям, женщину.

Всем прислали приглашения на карточках с золотым обрезом, с выпуклыми буквами, отпечатанные у Картье, и поскольку старшим детям из семейства Кеннеди разрешили пойти на бал, разрешили и мне. Мать купила мне мое первое собственное вечернее платье — накрахмаленную «паутинку» со вшитым широким поясом, украшенным кусочками разноцветного стекла. Я выглядела в нем как сверкающий полог от москитов. Мне хотелось спрятаться в самый дальний и темный чулан, а еще лучше — умереть! Мать, загорелая, в развевающемся белом шифоне, похожая на кремовую конфетку во взбитых сливках, намазала мне нос лосьоном, прицепила к волосам бант из сетчатой ткани и подтолкнула к уже ожидавшей нас машине. Огромный бальный зал напоминал пещеру Аладдина. Мисс Максуэлл определила мне место за столом среди папоротников в кадках, рядом с милыми людьми, не обращавшими на меня внимания. Мать, отца, Тами и Ремарка усадили за столик в другом конце зала. Вечер оказался весьма знаменательным: Джек Кеннеди прошел через весь зал и пригласил меня на танец, последний крик моды — ламбет-уок. Воплощенная девичья мечта, захватывающая дух, Джек Кеннеди, которому исполнился двадцать один год, был так мил, что пригласил на танец «полог от москитов»! Согласитесь, это просто восхитительно.

Я не помню, кто пустил слух, что, по всем расчетам, Марс столкнется летом 1938 года с Землей. И правда, что ни вечер, красноватый свет зловещей планеты, казалось, виделся все ближе! Беатрис Лилли не сводила с Марса глаз и, покачивая головой, шептала:

— Обречены, мои дорогие, обречены…

Ситуэллы молились, историк Уилл Дюран, чрезвычайно обеспокоенный, запаковал вещи, вызвал машину и умчался на самой высокой скорости, столь любимой моей матерью, в сторону виллы Моэма. Более любознательные джентльмены заказали в Париже мощные бинокли, телескопы, книги по астрономии, которые должны были доставить по железной дороге и на машине. Потом они занялись расчетами — когда же произойдет Армагеддон, а их дамы тем временем посещали косметические салоны и прикидывали, в каком из многочисленных вечерних платьев лучше войти в вечность. Им уже несколько наскучило загорать на каменистом пляже и, глядя на спокойную воду Средиземного моря, думать, идти ли к ланчу или уже пора одеваться к обеду, так что передвижение этой пламенной планеты внесло приятное возбуждающее разнообразие. Эвелин Уолш Макклин, владелица бриллианта «Надежда», пользующегося дурной славой — по слухам, он убивает человека, притронувшегося к нему, — отбросила опасения, извлекла смертоносный камень из сейфа и позволила смельчакам гладить его. Мы все решили, что этот бриллиант — самое уместное украшение для первого бала в честь уничтожения Земли.

Роковая ночь превратилась в сплошное празднество. Мужчины в смокингах или белых клубных пиджаках, женщины в вечерних платьях из атласа, шифона, кружев, органди, пике — дух захватывало от всей этой роскоши. Огромные хрустальные вазы с икрой меж гор нарубленного льда на узорных серебряных подносах. Дом Периньон, Тейтенджер, шампанское Вев Клико в хрустальных бокалах баккара в форме тюльпанов — пенящееся бледное золото в лунном свете.

Некоторые гости предпочитали «Черный бархат», полагая, что пиво «Гиннесс», смешанное с пенящимся шампанским, больше подходит для последнего тоста. Кто-то выбрал «Пинк Ледис» или коктейли «Стинжер» в слегка охлажденном «Лалик». Прощальный пир был роскошен! Но вот рассвет замерцал розовыми бликами на серебристой поверхности моря, и все вдруг поняли, что конец света не состоялся, и отправились спать, слегка разочарованные. А на следующее лето не Марс, а маленький человечек в Берлине изменил ход мировой истории.

Меня вернули в Париж, в мрачную коричневую обитель изгнания, где меня поджидала новая гувернантка. Вся серая, и волосы, и одеяние, она пахла сухими духами «Саше» и целомудрием старой девы. Английский чай, заваренный по всем правилам, сменил шерри-бренди, а отбой в восемь и мильтоновский «Утерянный рай» на сон грядущий — тайные пирушки. Я не могла понять, почему меня не отправили в школу.

— Этот глупец Чемберлен полагает, что он способен убедить Гитлера? — Мать ходила из угла в угол с газетой в одной руке и чашкой кофе в другой.

Семейство слушало, намазывая маслом слоеные булочки.

— Что он воображает? Премьер-министр Англии едет в Берхтесгаден, и этот факт произведет впечатление на «фюрера»? Всегда англичане ведут себя так, словно они — все еще империя!

— Возможно, такая позиция и спасет их в конце концов, — тихо заметил Ремарк.

— Бони, и это говоришь ты! — вскинулась мать. — Кто лучше тебя может судить о бедствиях войны? И именно ты утверждаешь, что от этой глупой поездки Чемберлена к Гитлеру будет какой-то прок?

Марлен, я не высказывал суждения по поводу политического шага Чемберлена, я лишь отметил то, что характерно для англичан.

Папи, внимание матери переключилось с моего последнего отца на первого, — а ты что думаешь? Когда Бони говорит своим профессорским тоном: «Кот, сядь прямо! Доедай яйцо! Тами, не ерзай на стуле и следи за Ребенком!» Папи, ну как? Мы с Бони сошлись на том, что война неизбежна… Ребенка надо эвакуировать! Ее надо спасти… Бони, и тебя тоже… Мне ничто не угрожает, они не посмеют тронуть Дитрих! Как бы то ни было, Гитлер с его пристрастием к поясам с подтяжками… вы знаете, когда жгли все фильмы, копию «Голубого ангела» он сохранил для себя… Кот, собирайся, ты уезжаешь! Папи скажет, где можно укрыться от опасности!

Ремарк положил салфетку возле тарелки, поднялся.

— Я бы посоветовал Голландию, — сказал он. — У нее есть морские порты. Оттуда можно спокойно уехать в Америку. К тому же голландцы не капитулируют.

— Вот видите! — торжествующе произнесла мать, — только тот, кто знает, что такое война, способен принять правильное решение, когда она вот-вот начнется. Папи, Голландия! Сегодня же! Ребенок едет в Голландию, сегодня же! Тами ее отвезет!

Мать уехала на примерку к Чиапарелли. Отец позвонил в агентство Кука.

Я не знала, что берут с собой беженцы. Мать вернулась вовремя и заявила, что беженцы не должны обременять себя багажом и дала мне один из своих особых несессеров ручной работы, сделанный на заказ фирмой «Гермес» из такой тонкой свиной кожи, что к нему прилагался специальный парусиновый чехол. Изнутри несессер был из замши бежевого цвета с футлярами для хрустальных флаконов, баночек, тюбиков с кремами, пудрениц, мыла и зубной пасты. Крышки для всей этой хрустальной роскоши изготовили из инкрустированной эмали геометрического рисунка розового цвета и ляпис-лазури. Даже пустой, несессер весил «тонну», потому-то мать никогда им не пользовалась. А с пижамой, туфлями, юбкой, блузкой, свитером и книгой он становился неподъемным — во всяком случае, через границу я бы с ним не перебежала. Мать сняла с меня и Тами шляпки, надела нам шерстяные шарфы на головы, прикрепила булавками долларовые купюры к внутренней стороне трусиков, приговаривая:

— Мало ли что случится, как сказала вдова.

Всплакнув, она расцеловала нас на прощанье, передала на попечение мужа, провожавшего нас к поезду, и, заключенная в нежные объятия любовником, рыдая, напутствовала:

— Спасайтесь, спасайтесь, уходите быстрее!

Тами дрожала, как осиновый лист. С сомнительным нансеновским паспортом на руках, настоящим музейным экспонатом, в котором склеенные разрешения на въезд напоминали наспех сделанный хвост детского воздушного змея, ей предстояло пересечь границу. У меня был немецкий паспорт с целой гирляндой орлов. Поздней ночью мы вошли в спальный вагон поезда, следующего в Гаагу. Не знаю, кто из нас испытывал больший страх. Вероятно, Тами: она не только заново переживала бегство из России, но и разлучалась с человеком, ставшим для нее, по непонятной причине, основой и смыслом жизни. Она сидела, сжавшись в комочек, в уголке выцветшего плюшевого кресла и казалась очень одинокой и заброшенной. Поезд стремительно мчался в ночи, и я крепко обняла Тами и прижала к себе. На границе мы попали в переплет. Таможенники, глянув на свастику в моем паспорте, рывком открыли элегантный несессер. Они проверили все флаконы, вскрыли пудреницы, оставшиеся с того единственного раза, когда им пользовалась мать, высыпали пудру и прошлись по ним кончиком карандаша. Потом прощупали все кромки одежды, постучали по каблукам туфель, проверяя, нет ли там пустот. Таможенники проделали всю процедуру бесстрастно, молчаливо и с особым тщанием. Я до глубины души ощущала свою вину, потому что именно на мне сосредоточилось их внимание. Забавное ощущение — ты невиновна, но все же исполнена страха. Позже вспоминается скорее чувство абсолютной беспомощности — оно сильнее страха.

Невиль Чемберлен, вернувшись после подписания Мюнхенского соглашения, заявил, что он добился мира. Дитрих отозвала «беженцев» из Голландии. Я, разумеется, не хотела ужасной войны, но предвкушала возвращение домой, в Америку, а потому, вернувшись в Париж, была несколько разочарована. В ожидании начала войны мою гувернантку рассчитали, и я поселилась в квартире отца. Словесное бичевание Тами возобновилось, и, соответственно, — мои усилия защитить ее от грубости. Мать, вернувшаяся в Голливуд, позвонила сообщить, что произошло 1 ноября, в День всех святых.

— Радость моя, вся страна сошла с ума! И все из-за радиопьесы. Невероятно? Да, да, во всей Америке паника! Настоящая паника! Якобы какие-то зеленые человечки с Марса высадились из звездолета в Нью-Джерси. И они поверили! И весь этот шум сотворил человеческий голос по радио! Я обязательно познакомлюсь с ним!

Орсон Уэллс стал прямо-таки приятелем Дитрих. Они превозносили друг друга, признавали и уважали свою деланную страсть и никогда не сводили сплетни друг о друге.

Наконец мне разрешили вернуться в школу. Свое четырнадцатилетие я отпраздновала среди цветов, присланных по экстравагантному заказу матери. Потом готовилась к экзаменам, понимая безнадежность своих усилий, наблюдала, как счастливые соученицы уезжали на Рождество домой с родителями. Я же явилась в исправительную тюрьму отца в Париже, тайком увела измученного Тедди и уложила в свою кровать, а потом ждала, пока в отцовской комнате кончатся нравоучения и неизбежные вслед за ними рыдания.

После Рождественских каникул меня не отправили в школу, а перевели в отель «Вандом». Может быть, меня исключили за постоянные отлучки и неуспеваемость? Мне хотелось спросить об этом, но я не решалась: слишком боялась услышать плохое известие. Моя новая гувернантка, типичная англичанка, была строга и двулична: она считала, что присмотр за дочерью какой-то кинозвезды понижает ее статус, но в то же время успела известить всех в парке, что ее взяла на работу знаменитая «мисс Марлен Дитрих».

Я не знала, когда меня вызовут родители и почему я должна жить в отеле, ведь у отца есть квартира в том же городе. 30 января 1939 года мать прислала отцу телеграмму, которую я всегда считала образцом телеграфного стиля Дитрих:

КАК ВЫ ПОЖИВАЕТЕ ТЧК КОГДА ВОЙНА ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ТАМИ НУЖЕН ДНЕВНОЙ И ОЧИЩАЮЩИЙ КРЕМЫ ЭТТИНГЕРА РУМЯНА ОБЫЧНОЮ ЦВЕТА ЦИКЛАМЕН ЛАК АРДЕНА НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛА ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ

В феврале, готовясь к отъезду из Америки, мать сообщила телеграммой, что ей не дозволяется выехать из страны, потому что американская налоговая служба подсчитывает доход, полученный ею в Англии, и что шестого июня она получит американский паспорт. Сумма, о которой идет речь — сто восемьдесят тысяч долларов. После «целую» следовала ее любимая цитата: «Такого не могло быть, уж слишком хорошо все складывалось».

В марте Гитлер захватил Чехословакию, и я заволновалась: как там мои дорогие бабушка с дедушкой, что с ними будет? Почему отец не привез их в Париж давным-давно? Сколько вопросов скапливается в сердце ребенка, вопросов, на которые он не получает ответа, даже если спрашивает.

Совершенно неожиданно меня вдруг снова отправили в школу. Я не знала, радоваться или печалиться, настолько я была поглощена желанием стать невидимкой, никому не причинять беспокойства.

В июне меня послали в летнюю резиденцию моей школы — шале в горах среди лютиков. Я оставила свои вещи в Брийанмоне, сделала реверанс, попрощалась, не подозревая о том, что увижу свою любимую школу лишь через тридцать четыре года.

В жаркий июньский день 1939 года газеты во всем мире напечатали снимок: «Дитрих принимает гражданство США». Опустив глаза, она со скучающим видом небрежно облокотилась о стол, за которым сидит судья, принимающий от нее «Присягу на верность». Судья в жилете и рубашке, Дитрих в зимнем костюме, фетровой шляпе и перчатках. Очень странная поза для такого важного события. «Der Stürmer», любимая берлинская газета доктора Геббельса, напечатала фотографию с таким текстом:

«Немецкая киноактриса Марлен Дитрих прожила так много лет среди евреев в Голливуде, что теперь приняла американское гражданство. На снимке она получает свои документы в Лос-Анджелесе. Об отношении еврейского судьи к этому событию можно судить по снимку; он позирует в рубашке, принимая от Дитрих присягу, которой она предает свою Родину».

Отец позвонил мне в Швейцарию и сообщил: я тоже стала гражданкой США, но, чтобы я не брала это в голову, тут же поинтересовался, как у меня идут дела по алгебре. Услышав ответ, он тут же повесил трубку.

Неужели это правда? Слишком хорошо, чтобы в это поверить. Неужели я наконец действительно настоящая американка? И больше никаких зловещих орлов, никакой Германии? Я помчалась к себе в комнату, вытащила из-под кровати обувную коробку с тайными сокровищами, нашла там маленький американский флаг, который всегда доставала в День Независимости, четвертого июля. Я поставила его на ночной столик с мраморной столешницей, отсалютовала и залилась слезами радости.

Отец, вероятно, поехал в Америку, чтобы помочь матери уладить дела с таможенной инспекцией; ему явно отводилась одна из главных ролей в очередном знаменитом сценарии Дитрих. События разыгрались в тот день, когда «Нормандия» совершала рейс Нью-Йорк-Франция. Поскольку я не видела этой драмы, а знаю о ней лишь со слов матери, воспользуюсь ее постановочным сценарием. Возможно, в нем есть доля вымысла, возможно, это чистый вымысел — как бы то ни было, это весьма пикантная дитриховская история и потому заслуживает повторения. Она называется: «День, когда гангстеры из налоговой полиции схватили Папи».

Мать, уверенная, что никто не вспомнит про ее телеграмму в феврале, доказывающую, что она обо всем знала заранее, задолго до отправления «Нормандии», рассказывала эту историю следующим образом. Дитрих прибыла на пирс восемьдесят восемь, взошла на борт «Нормандии» и обнаружила, что ее каюта-люкс пуста. Восемь чемоданов, тридцать зарегистрированных единиц багажа и один муж были арестованы и находились на пирсе, под охраной агентов Министерства финансов США.

Дитрих выбежала на пирс и прижала мужа к безукоризненно оформленной груди.

— Что вам нужно от моего мужа? — она вложила в вопрос столько яду, что от него свернулось бы молоко в штате Джерси.

Агенты ответили, что она задолжала правительству США, не уплатив налог с тех трехсот тысяч долларов, что получила в Англии за работу в фильме «Рыцарь без лат».

— С какой стати я должна декларировать в Америке доход, полученный в Англии? — ошарашила она агента в свой черед.

Когда мать переходила к следующему эпизоду, голос ее звучал гневно, потом она возмущенно умолкала на мгновение, прежде чем продолжить свой рассказ.

— Тогда я волей-неволей оставила бедного Папи с этими американскими гангстерами и взбежала на капитанский мостик «Нормандии». Я умоляла капитана задержать отплытие корабля с тем, чтобы я успела позвонить президенту Рузвельту. Конечно, он задержал отплытие, хоть и проворчал что-то насчет «прилива». Тем не менее я дозвонилась до Вашингтона. Президент отсутствовал, но друг Джо Кеннеди, Генри Моргентау, министр финансов, оказался на месте. Его безмерно шокировало такое обращение со мной вскоре после получения американского гражданства, и он высказал такое предположение: налоговая инспекция получила анонимную информацию, что я навсегда покидаю Америку и увожу все деньги с собой.

— Какие деньги? — спросила я.

— Возможно, — сказал он, — информация поступила от американских нацистов, желающих отомстить вам.

Это очень похоже на нацистов! Но он мне не помог. И знаешь, что я сделала? Бросила трубку — и бегом на пристань. Там я отдала гангстерам из налоговой полиции все свои дивные изумруды, а они мне — Папи и чемоданы, и только тогда «Нормандия» вышла в море.

В других случаях мать утверждала: потеряв от смятения рассудок, она помчалась в Вашингтон, сжимая в руках сумочку с драгоценностями, и вручила свои изумруды лично министру Моргентау (вариант — президенту Рузвельту, в зависимости от того, кому она рассказывала свою историю). В 1945 году она жаловалась всем, что обстоятельства вынудили ее продать любимые изумруды, ибо у нее не было средств к существованию: все свои деньги она пожертвовала на войну с нацистами!

Когда мать вернулась в Париж, меня снова забрали из школы. На сей раз я жила с ней в «Ланкастере» Ремарк находился у себя дома в Порто Ронко и наблюдал за упаковкой своих многочисленных сокровищ, которые намеревался переправить в Голландию, а потом — в Америку. Я выполняла свои обычные обязанности, удивляясь, что новые поклонники не появляются на романтическом горизонте моей матери, и радовалась, что Бони продержался год.

Позвонил Джек Кеннеди, сообщил, что будет проездом в Париже, и пригласил меня на чашку чая. Я была на седьмом небе! Оставалось три дня на похудание и избавление от прыщей. Мать это известие не обрадовало. Она полагала, что «студенту» не приличествует приглашать на чашку чая «ребенка». Позвонила Ремарку, но тот не счел такое приглашение дурным тоном и посоветовал матери купить мне по этому случаю красивое платье. Мать смягчилась, и мы отправились в магазин детской одежды, но не нашли там платья подходящего размера. Возмущенная мать повела меня в другой магазин, где я терпеливо примеряла все, что она мне кидала. Наконец мы остановились на темно-зеленом платье из жатого шелка с белыми и красными маргаритками по всему полю, с зеленым вшитым поясом, подчеркивающим мою нетонкую талию, с рукавами-буфами. Намазав лицо ромашковым кремом, я решила, что выгляжу лучше, чем обычно, почти о’кей.

— Тебя будет сопровождать гувернантка, — заявила мать, и все мои надежды рухнули.

— Мутти, прошу тебя, не надо гувернантки. Джек подумает, что я еще маленькая, — молила я, задыхаясь от волнения.

— Или ты идешь с гувернанткой, или не идешь вообще! — стояла на своем мать.

Я тайком позвонила Джеку.

— Мне надо сказать тебе кое-что… К сожалению, со мной будет гувернантка, так что я не обижусь, если ты отменишь приглашение.

Не беспокойся. Мы завалим ее эклерами, и ей некогда будет совать свой нос в чужие дела.

У Джека всегда все выходило легко и просто.

Мы встретились наверху, в «стекляшке» кафе «Де Триумф» на Елисейских полях. Джек поцеловал меня в щеку, и ноги у меня подкосились. Он усадил гувернантку за маленький столик с мраморной столешницей, заказал ей целый поднос французских пирожных, а потом повел меня к нашему. Я засыпала его вопросами, и Джек с готовностью рассказал про все события в их большой семье. Это был чудесный день!

Снова начался наш летний исход в Антиб. Ремарк позвонил из Швейцарии и сказал, что он поедет на своей «лянче» на юг Франции и позже встретит нас в Антибе. Нас ждали те же номера, безмятежный покой и роскошь отеля. Ничто не изменилось. Меня всегда радовало постоянство. Оно придавало мне уверенность и душевный комфорт.

Даже семейство Кеннеди явилось на свою виллу отдохнуть от государственных дел и престижных школ. Впервые в жизни у меня были друзья, и я радовалась встрече с ними. Я быстро натянула купальник и, не дожидаясь новых поручений, сбежала вниз по эспланаде к скалам.

Мои друзья совсем не изменились, индивидуальность каждого теперь проявлялась еще ярче. Исключением был, пожалуй, Тедди: он стал еще ласковее. Редко кому из детей удается с годами сохранить такую ангельскую прелесть и нежность. Бобби схватил меня за руку.

— Розмари хочет вздремнуть. Пойдем с нами нырять за осьминогами. У Джо — потрясающее новое ружье, бьет под водой, как гарпун. Джо хочет его испытать. Подарок президента!

В семействе Кеннеди всегда имелись самые восхитительные новые изобретения, которые им хотелось испытать. Все неслыханное, невиданное, чего не купишь ни за какие деньги; нечто, только что воплощенное на кульмане, сразу попадало к ним.

— Осьминоги? Да они же ухватят вас за лодыжки и уволокут на дно! Нет уж, я лучше понаблюдаю за вами с берега.

— Брось! Это же средиземноморские осьминоги, они маленькие! Здешние осьминоги не нападают на людей — они сами прячутся меж камней. Надо лишь нырнуть, ухватить осьминога и поднять на поверхность. А если они метнут в тебя чернила, просто закрой глаза и всплыви. Они обвиваются вокруг руки, поймать их так просто!

— Бобби, а что, все пойдут нырять за осьминогами, даже Джек?

— Конечно, ну пойдем! Нечего бояться. Мы все время на них охотимся. Если много наловим, их приготовят на ужин.

Все вышло именно так, как он сказал. Так всегда и было, если ты следовал советам Бобби.

«Лянча» Ремарка, будто сошедшая со страниц романа «Три товарища», заурчав, остановилась. Ремарк предварил свой приезд звонком из Канн, и мать уже ждала его. Он нежно обхватил ее лицо своими тонкими руками и просто любовался ею. Мать в туфлях на низком каблуке всегда казалась маленькой, хоть вполне вышла ростом. Они с Ремарком поцеловались. Потом, взяв Дитрих за руку, Ремарк представил ее своему лучшему другу — «лянче». Ему очень хотелось, чтобы его «серая пума» поняла его любовь к «золотой пуме» и не мучилась ревностью. Моя мать пришла в восторг от его замысла: ее как соперницу представляли машине! Чтобы они получше познакомились, Ремарк пригласил обеих прокатиться по берегу.

В тот вечер, когда Ремарк появился в номере матери, он был особенно красив в своем белом смокинге, с немецким портфелем, о каком я мечтала в детстве. Ремарк вытащил из него какие-то пожелтевшие листы. Оказывается, ожидая, пока краснодеревщики изготовят рамы для его картин, он обнаружил у себя дома рассказы, над которыми работал в 1920 году, но так их и не закончил.

— Рассказы и тогда бы пошли, и сейчас пойдут, но я не смог их закончить. Мне уже недостает той изумительной смелой незрелости. Он принялся перебирать листы, и его золотые глаза поскучнели. Двадцать лет тому назад, когда шла война, я писал рассказы, мечтая об одном — спасти мир. В Порто Ронко несколько недель тому назад, когда я понял, что вот-вот начнется новая война, я думал лишь о спасении своей коллекции.

Мать, привстав, поцеловала его.

— Мой любимый, как это смешно, — сказала она. — Ты — великий писатель. Что тебе еще надо? Посмотри на Хемингуэя. Его никогда не беспокоит, что он чувствует или что он чувствовал давным-давно. Она просто изливается из его души — вся эта красота!

Я проснулась и услышала:

— Папи, ты спишь? — Голос матери по внутреннему телефону срывался на крик.

Я взглянула на дорожные часы: четыре часа ночи. Что-то случилось! Натянув халат, я прошла по коридору в номер матери.

— Папи, проснись! Послушай меня. Мы с Бони поссорились. Вспомни, как он странно вел себя за обедом. Так вот, позже он обвинил меня в том, что я спала с Хемингуэем. Разумеется, он не поверил, когда я сказала, что это неправда. Наговорил мне кучу дерзостей, потом умчался. Наверное, поехал в казино и там напьется. Одевайся, возьми машину и разыщи его! Может быть, он уже валяется где-нибудь, и его найдут в таком виде! Позвони, как только что-нибудь узнаешь!

Она повесила трубку и, заметив меня, попросила заказать кофе в номер. Потом принялась ходить из угла в угол.

Прошло два часа, раздался звонок. Отец нашел Ремарка в баре деревушки Хуан-ле-Пинс. Он был пьян, преисполнен грусти, но цел и невредим.

В то лето целительница, растиравшая кровь по резине, отсутствовала, но мать обнаружила новую медицинскую сенсацию. Она прибыла прямо из России в виде тоненького тюбика и гарантировала излечение от простуды. Мать объяснила применение мази Беатрис Лилли, и я стала невольной свидетельницей такой сцены.

— Би, дорогая, это потрясающее средство! Такого еще не видывал никто. Дай руку! Нет, нет, поверни ее кверху. Мазь втирают туда, где прощупывается пульс.

Зажав колпачок в зубах, мать выдавила изрядное количество желтой клейкой жидкости, завинтила колпачок и принялась яростно втирать мазь в руку Би. Рука покраснела, и в том месте, «где прощупывается пульс», слегка вспухла.

— Марлен, разве я жаловалась на простуду?

— Конечно, ты говорила, что у тебя «все заложило».

— Ах, так это средство и от запора помогает?

К этому времени пятно уже горело, и краснота растекалась, а Би пыталась вырвать руку, в которую вцепилась мать.

— Марлен, из чего делается эта липкая клейкая дрянь?

— Из яда змеи. Она воспламеняет ткани, потом высушивает их, и ты вдруг снова дышишь!

Я еще не видела, чтобы кто-нибудь так быстро преодолел расстояние от отеля до бухты. Мать сконфуженно наблюдала спринт Би Лилли.

— Что случилось с этой женщиной? Ноэл всегда находил ее чудной. Но я-то думала: чудная — ха-ха, а не чудная в смысле «странная».

Однажды на каменистом пляже у скал начался ажиотаж. Какой-то странный корабль держал курс в нашу бухту. Темный корпус великолепной трехмачтовой шхуны разрезал спокойную морскую гладь, палубы из тикового дерева сверкали на утреннем солнце, у руля стоял прекрасный юноша. Бронзовый, стройный, даже издалека было видно, как играют мускулы груди и сильных ног. Он приветствовал восхищенных зрителей взмахом руки, сверкнул белозубой плутовской улыбкой и отдал команду бросить якорь меж белых яхт. Подними он черный «Веселый Роджер», никто бы не удивился. С первого взгляда на него приходило на ум слово «пират» и связанные с ним — «грабеж» и «мародерство».

Мать тронула Ремарка за руку.

— Бони, как он красив! Вероятно, зашел в бухту к ланчу. — Она не сводила глаз с лодки, подплывающей к берегу.

Когда незнакомец в плотно облегающих парусиновых брюках и тельняшке ступил на лестницу, ведущую к ресторану «Райская птица Рух», вдруг оказалось, что это не сексуальный юноша, а сексуальная плоскогрудая женщина. В то время среди богатых наследниц таких сорвиголов было хоть пруд пруди, но эта была прирожденная авантюристка и путешественница. Владелица шхун и яхт, заправлявшая собственными островами, звавшаяся в кругу друзей Джо, она стала для моей матери летней интерлюдией 1939 года. Только она называла Дитрих «красоткой», и это сходило ей с рук. Ее главной резиденцией был грузовой автомобиль весом в две тонны. Хоть она и носила сшитые на заказ костюмы с юбкой и мазала ногти пальцев-сосисок ярко-красным лаком, она производила впечатление грубого мужлана. Узко поставленные глаза, тело, слишком массивное для столбовидных ног с маленькими ступнями, придавали ей удивительное сходство с носорогом. Я не удивилась бы, если бы у нее вдруг зашевелились уши, и птица принялась бы выискивать насекомых у нее в шкуре.

Ремарк работал над своими пожелтевшими рукописями в затененной комнате и по вечерам напивался до бесчувствия; отец проверял счета и улучшал свой и без того ровный загар; Тами глотала подряд все таблетки, способные принести мгновенное облегчение и радость, рекомендованные сочувствующими дилетантами; я плавала, наблюдала счастливое семейство Кеннеди и помогала матери одеться для ежедневных рандеву на «пиратской» шхуне, надеясь, что она вернется вовремя и побудет с Бони после его дневного затворничества.

Мы завтракали в номере матери, когда отец, снявший трубку, сообщил, что звонят из Голливуда. Мать нахмурилась.

— В такое время? Поговори с ними, Папи. Наверное, глупости какие-нибудь.

— Джозеф Пастернак хочет говорить с тобой лично. — Отец передал трубку Дитрих.

Мать была явно раздосадована.

— Кто?

— Помнишь, он еще работал на студии «УФА», когда снимали «Голубого ангела»? Теперь он важный продюсер на «Юниверсл». Лучше поговори с ним.

Мать, бросив на отца злой взгляд, взяла трубку.

— Говорит Марлен Дитрих. Что заставило вас позвонить мне во Францию?

Помню, как удивленно взлетели брови матери и ее холодное «до свидания».

— Вот это настоящий венгерский идиот! Знаешь, что он предложил? Хочет, чтобы я снялась в вестерне. В главной роли Джимми Стюарт! Смешно. Они там в Голливуде глупеют день ото дня. — И она прекратила разговор на эту тему, а за ланчем передала его Джону Кеннеди уже в виде шутки.

— Папа Джо…

У нас много всяких Джо, и Дитрих звала посла Кеннеди «папа Джо», чтобы не путать его со старшим сыном семейства Кеннеди, фон Штернбергом и «пираткой».

— Папа Джо, признайся, разве не смешно — Дитрих и эта косноязычная орясина с детским личиком? К тому же он тщится показать себя «настоящим американцем».

— А сколько они тебе предлагают?

— Я даже не спросила. А ты думаешь, что это не такая уж безумная идея?

— Марлен, если ты хочешь, я переговорю с «Юниверсл». Возможно, Пастернак задумал блестящую комбинацию.

Мать обернулась к отцу.

— Папи, позвони Джо, расскажи ему про Пастернака. Спроси, что он об этом думает. Пусть перезвонит до семи по местному времени, а потом закажи разговор с Пастернаком на восемь. А ты в это время свободен? — спросила она, обернувшись к Кеннеди, и поднялась. — Я хочу посоветоваться с Бони насчет голливудского предложения.

К семи все были опрошены. По мнению фон Штернберга Стюарт был новым Купером с лучшими актерскими данными, а роль шлюхи из танцзала в вестерне — всего-навсего перенесение «Лолы» из Берлина в Вирджиния-сити. В общем, было бы чистым безумием отвергнуть подобное предложение. Кеннеди считал предложенный гонорар достаточно высоким и советовал не отказываться от съемок. Он же рекомендовал Дитрих обратиться к Чарльзу Фельдману. Он, кстати, стал самым любимым и надежным агентом матери за всю ее профессиональную работу в кино.

Идея Дитрих сыграть роль шлюхи в вестерне больше всего пришлась по душе Пиратке. Она тут же решила снять особняк на Беверли-Хиллз, поближе к своей «красотке». Даже обещала матери подарить ей остров в Карибском море, со всеми его жителями, разумеется! Ремарк тоже одобрил предложение Пастернака.

И все же Дитрих сомневалась.

— Папа Джо, а что будет, если начнется война? Пусть все едут со мной в Голливуд! Как я оставлю их здесь? Ты — посол в Англии, тебе ли не знать, что спятивший Чемберлен и красавчик Иден не смогут остановить Гитлера. Что тогда? Не могу же я уехать на съемки глупого фильма, когда здесь всякое может случиться!

Кеннеди обещал: если он поймет, что война неизбежна, и эвакуирует свою семью в безопасное место в Англии, он готов предоставить такое же убежище и ее семье.

Отец занимался отправкой багажа и другими делами, связанными с отъездом Дитрих; мать, Тами и я укладывали ее вещи. Перед отъездом в Париж мать вложила мою руку в руку Ремарка.

— Мой единственный, я вручаю тебе своего ребенка. Будь ей защитой и опорой — ради меня! Папи, — бросила она через плечо, — не забудь позвонить в «Парамаунт». Им придется отпустить Нелли. Мне в «Юниверсл» нужен свой мастер. — И она села в поджидавший ее лимузин.

Между встречами с костюмерами, флиртом с Пастернаком, обсуждением песен с композитором, работавшим с ней в «Голубом ангеле», Фредериком Холландером и Фрэнком Лоссером, милым, по ее словам, человеком и «молодым, но талантливым лирическим поэтом», мать постоянно звонила нам.

Вера Уэст, конечно, не Трэвис, но это не столь важно. В конце концов Дитрих сама придумывает себе костюмы. Так платье для танцевального зала имеет покрой «ночной рубашки», любимой модели Трэвиса, но с ее новым «встреченным изнутри» бюстгальтером, чтобы она могла свободно в нем двигаться. Это платье и будет «визитной карточкой» фильма. Чулки из нового материала нейлона просто прелесть. В них можно проходить весь день, и петли не спускаются! Ее героиню зовут Франци (француженка), чтобы объяснить акцент Дитрих, весьма далекий от выговора американки с Запада. Они с Нелли работают над париком «шлюхи из притона» — фальшивые локоны-«бутылочки», «как у Шерли Темпл, только сексуальнее», объясняла Дитрих. Режиссер-постановщик Джордж Маршалл — милый, Пастернак — хитрый, как все венгры, но тоже милый. Ее артистическая уборная — целый дом. «Да, настоящий маленький дом, совсем не похожий на наши чуланы в «Парамаунте», а Джимми Стюарт вовсе не «занудный ковбой», а «очень милый человек». Дитрих была неистощима на похвалы, и поскольку ее окружали только «милые люди», я поняла, что она — хозяйка положения, и гадала, кто из милых ей милее всех.

Гитлер и Сталин подписали пакт о ненападении, и Кеннеди уехали раньше всех. Свершилось то, чего все ждали, хоть и молились, чтобы пронесло. Вспышкой огня по отелю пронеслась весть:

— Уезжайте, покидайте Францию, и быстрее!

По ту сторону океана мать пустила в ход все свои могущественные связи и забронировала нам билеты на пароход «Куин Мэри», отплывавший из Шербура 2 сентября 1939 года. Мы уехали из Антиба на двух машинах. Впереди — Ремарк и я на его великолепной «лянче», а следом за нами, стараясь не отставать, мой отец, Тами, Тедди и наш багаж на «паккарде» Никто не говорил: «Немцы в часе езды отсюда», но именно поэтому мы так спешно эвакуировались. Останавливались только для заправки, но вскоре движение на дороге застопорилось из-за длинных колонн мобилизованных на войну мулов и лошадей.

Кот, запомни все, что видишь, сказал Ремарк, — пусть это навсегда врежется тебе в память! Чувство отчаяния, гнев французских фермеров, безнадежность на их лицах, размытые в сгущающихся сумерках краски. Черных мулов гонят на войну, мулов и лошадей против вермахта и люфтваффе.

Когда мы ехали по сельской Франции, нас преследовало чувство, что Франция уже потерпела поражение в еще не начавшейся войне. Ни патриотического энтузиазма граждан вступить в армию, ни людей с гордо поднятыми головами, поющих «Марсельезу». И фермеры с мулами шли не на войну — они еле тащились по дороге, будто знали, что впереди их ждет поражение, и часто останавливались — посидеть на обочине, усталые и удрученные.

— Бони, они уже знают, что проиграют войну?

— Да. Они старые и помнят прошлую войну. Вглядись в их лица, Кот. Война — не гимн славы, а плач матерей.

Я, молоденькая девчонка, наблюдала, как начинается новая война, вместе с человеком, видевшим старую, запечатлевшим ее ужасы в книгах, которые читает весь мир. Мне предстояло стать живым свидетелем, я чувствовала, что для меня большая честь находиться в такую пору рядом с Ремарком.

«Лянча» стала перегреваться. Мы остановились возле гаража, судя по всему, покинутого. Бони дал радиатору охладиться, на починку времени не было! Нам надлежало прибыть в Париж, чтобы успеть к поезду, согласованному с расписанием парохода, отплывающего из Шербура. Бони поднял капот машины для вентиляции и потому вынужден был открыть дверцу машины: иначе он не видел дороги. Бони ругал свою машину за то, что она его предала, упрекал любимую Пуму за трусость перед лицом опасности. На самом деле его негодование никакого отношения к машине не имело. Мне бы хотелось разделить с ним чувство утраты, но я никогда не осознавала своей неразрывной связи с Европой. Для Бони это было судьбоносное время, он надолго прощался с Европой, отдавая себе отчет в том, что, возможно, не вернется никогда. Ремарк полагал, что Гитлер, наделенный силой зла, выиграет войну и станет самовластным хозяином всей Европы.

В Париже было темно, мы ехали медленно. Я высматривала Эйфелеву башню, ярко иллюминированную всего год назад, но видела лишь ее мрачный силуэт на фоне ночного неба.

— «Париж — город света», — прошептал Ремарк. — Прекрасный Париж переживает свою первую светомаскировку. За всю современную историю никому еще не удавалось лишить Париж ярких огней. Мы должны поднять за него тост и пожелать ему удачи. Пойдем, пока папи прощается со своей мебелью, мы с тобой поедем к Фуке, проведем еще один летний вечер на Елисейских полях и попрощаемся с Парижем.

Мы подъехали к гаражу. Бони протянул ключи владельцу и дал ему наказ, как охранять его подружку от бошей.

— Но если вам придется всей семьей бежать из города, забирайте мою Пуму. Пумы ловко спасаются бегством, — добавил он, бросив прощальный взгляд на свою любимицу, взял меня за руку, и мы отправились к Фуке.

В ту ночь знаменитый погребок Фуке был опустошен — выпиты все коллекционные бургундские вина, шампанское, коньяки 1911 года. Парижане толпились на Елисейских полях. Все пили, но никто не был пьян.

— Месье, — перед Ремарком низко склонился его любимый старший официант, ведающий винами. Он любовно сжимал в руках пыльную бутылку. — Мы не хотим, чтобы такое вино досталось бошам, не так ли?

Ремарк кивнул в знак согласия. Потом он и мне налил маленький бокал.

— Кот, ты этого никогда не забудешь — ни вкус вина, ни случая, по которому откупорили такую бутылку.

Он оказался прав — я не забыла.

В ту ночь мы с Бони подружились по-настоящему — не как мужчина с девушкой, не как взрослый с маленькой дочерью любимой женщины — ничего такого не было и в помине, мы стали товарищами, пережившими общую трагедию.

В Нью-Йорке, под покровом темноты, пароход «Бремен» притушил огни и, оставив на борту лишь немецкую команду, тайком, при ночном приливе проскользнул в залив Гудзон. Он получил приказ вернуться в Фатерлянд как можно скорее, любой ценой.

Гитлер бомбил Варшаву и захватил Польшу.

Отец, Тами и, благодарение Богу, Тедди встретили нас в Шербуре. Я очень обрадовалась крепышу в черно-белой шубке. Не знаю почему, но я очень боялась, что отец бросит Тедди в Париже, и он достанется нацистам.

«Куин Мэри», «имперски» элегантная, казалась разочарованной хозяйкой, чей бал не удался. Ни оркестра, ни веселого прощания, напротив — сотни людей, снующих взад и вперед с напряженными лицами, обеспокоенными взглядами. Отец сказал, что, возможно, спустят воду в бассейне, чтобы поставить койки и там. В отсеках главного ресторана койки уже стояли. Подумывали и о том, чтобы столы в биллиардной превратить в спальные места. «Куин Мэри» в последний раз пересекала океан как пассажирское судно. Сразу по прибытии в Америку судно покрасили в серый цвет и превратили в боевой корабль.

Как-то раз громкоговорители разнесли весть, что Великобритания и Франция находятся в состоянии войны с Германией. «Куин Мэри» должна была совершить рывок через Атлантику. Опасения, что немецкие подводные лодки нападут на английское судно, были не напрасными. Мы вглядывались в море, высматривая выдающие их перископы, а по ночам нам мерещилось, как они подкрадываются к нам из глубины.

Каждый день проводилась учебная тревога с посадкой на спасательные шлюпки. Я обратилась к нашему стюарду с просьбой: мне хотелось вшить в свой спасательный жилет более длинные шнурки. Если наш корабль торпедируют, я смогу взять Теми с собой. Стюард любезно помог мне и со шнурками, и даже в тренировках с Теми. Тот поначалу упирался, ему не нравилось, когда я прижимала его к себе, но после нескольких попыток он понял, что это не каприз, а необходимость, и сворачивался калачиком у меня на груди.

За ломберными столиками, окутанными сигаретным дымом, джентльмены рассуждали, как выиграть войну. Еврейские семьи держались кучно, молились, оплакивали тех, кто не смог вовремя уехать. Некоторые пассажиры, на чью свободу никто никогда не покушался, считали ее своим неотъемлемым правом и держались так, будто совершали обычное путешествие. Дети играли, престарелые дамы с аристократическими манерами выходили к обеду в спасательных жилетах и носили с собою повсюду шкатулки с драгоценностями.

Капитан объявил, что радио не будет работать до прибытия в порт назначения. Мы плыли, не поддерживая связи с остальным миром. Поползли слухи, что мы меняем курс, что капитан получил приказ, минуя американский порт, проследовать в Канаду. Когда мать узнала у британского консула в Лос-Анджелесе, что судно может изменить курс, она послала представителей студии встречать нас в Канаду, но, на всякий случай, распорядилась, чтобы нас ждали и в Нью-Йорке. Между переговорами с иммиграционными властями и агентами пароходства мать снималась в фильме «Дестри снова в седле».

Верхние палубы были переполнены. Мы обогнули маяк и увидели ЕЕ! Началось всеобщее бурное ликование, я уверена, что нас слышал весь Нью-Йорк. Мы приплыли, мы в безопасности, мы — дома! Конечно, я плакала, но на этот раз плакали почти все вокруг, и я не чувствовала себя глупышкой.

Мы были очень разношерстной компанией, и иммиграционные власти не знали, к какой категории нас отнести. У Ремарка был специальный паспорт беженца из Панамы, у отца — немецкий паспорт, у Тами — нансеновский, нечто невиданное и диковинное. Наконец с помощью присланных матерью юристов, после целого дня переговоров и ожидания мы прошли иммиграционный досмотр. Меня пропустили как несовершеннолетнюю дочь американской гражданки, Тедди — как сопровождающую меня здоровую собаку, всех прочих — по «розовой карте» иностранцев. В такие времена могущество славы пришлось как нельзя более кстати.

 

Годы войны

Мы поселились в любимом американском отеле Ремарка «Шерри Нидерлэнд» на Пятой авеню, и тотчас позвонили Дитрих в «Юниверсл». Разговаривали с ней по очереди: мать хотела услышать каждого из нас, желая убедиться, что приехали все. Конечно, я была без ума от радости. В голову невольно закрадывалась мысль: в Европе бушует война, мать, наверняка, застрянет в Америке, и мне не придется все время возвращаться. И когда настал мой черед говорить с ней, мать не услышала от меня жалоб на вынужденный отъезд из Старого света.

— Мутти, это чудесно. Все чудесно! Ты знаешь, а ведь сейчас Всемирная выставка! Да, именно здесь, в Нью-Йорке. Можно нам остаться и осмотреть ее, ну, пожалуйста!

— Ангел мой, вы все можете остаться. Никакой спешки нет. Съемки идут трудно. Это маленькая студия, не «Парамаунт». Режиссер Джордж Маршалл очень мил, так что все в порядке. Несколько песен мне очень нравятся, и в Стюарте что-то есть — пока не разобралась, что именно, но он так мил. — После некоторой заминки мать добавила. Не говори об этом Бони, ты же знаешь, какой он ревнивый, совсем как Джо. Дай трубку папи, я ему скажу, где получить деньги, чтобы все вы могли пожить в Нью-Йорке.

Мы с Тами провели целый вечер на выставке. Как и в прошлом году в Париже, здесь было представлено абсолютно все, на сей раз с налетом американской сентиментальности. Я даже уговорила Бони пойти с нами. Он грустил, на то было много веских причин, и я предлагала посетить то один павильон, то другой, надеясь развеять его грустные мысли. Отец тоже пребывал в мрачном настроении. Тами, конечно, тотчас же вообразила, что она причина его горестных переживаний, и дрожала.

Когда мы наконец прибыли в отель на Беверли-Хиллз, мать уже обеспечила нас жильем. Сама она жила в частном бунгало, Ремарк поселился напротив, у отца был номер в основном здании отеля, мы с Тами жили в соседних одноместных номерах.

Меня уже дожидалось послание от Брайана, доставленное с нарочным. Он писал, что женился на славной женщине, которая, несомненно, осчастливит его навеки, сожалел, что меня не было на их свадьбе, поздравлял с возвращением домой в надежде на скорую встречу. Я еще раз просмотрела письмо и нашла ее имя… о, сама Джоун Фонтейн. Она, несомненно, славная, ведь ее сестра играла Мелани в «Унесенных ветром».

О Дитрих снова кричали заголовки газет, «Дестри» предрекали большие кассовые сборы. Живописалась «пламенная страсть», захватившая главных героев фильма, песня «Посмотрим, что получится у парней из задней комнаты», написанная для этого фильма, обещала стать хитом. Отдел рекламы пребывал в эйфории. Пастернак, гений-новатор «Юниверсл», и в этот раз сделал свое дело! Дитрих снова оказалась в зените славы, но слава уже утомляла ее. Мать привыкла к безразличному отношению в Европе к «нетрадиционному семейному укладу», но в Америке все обстояло иначе. Попытки сохранить что-либо в тайне от дотошной американской прессы чреваты скандалом, особенно, если утаивается что-либо, связанное с вопросами морали.

— Ах, эти ужасные пуритане, — сетовала мать. — В Америке их не счесть. Неужели все пошло от скверных людей, приплывших сюда на кораблях? Тех самых, что впервые отпраздновали твой любимый День Благодарения?

Поскольку теперь рядом с Дитрих скопилось слишком много «мужей», она взялась за Ремарка, пытаясь убедить его, что Нью-Йорк — самое подходящее место для «блестящего писателя», а вовсе не культурная пустошь под названием Голливуд, но ничего не добилась. Тогда она сосредоточила свои усилия на том, кем научилась помыкать, и отослала на восток отца с собакой и Тами. Мне позволили остаться, и я радовалась, что избежала «чистки».

Мы с моим новым охранником проводили отца с Тами на вокзал. В машине отец прочитал мне одну из своих лекций о хорошем поведении, верности долгу вообще и дочернем, в частности, и когда мы приехали, все темы были исчерпаны. Он поцеловал меня в щеку, похлопал по плечу, дал Тедди команду «вперед» и при посадке в поезд долго спорил с проводниками. Мы с Тами обнялись на прощанье.

— Тами, милая, прошу тебя, будь осторожна. Если отец тебя обидит, если тебе будет нужна моя помощь, позвони, обещай, что позвонишь, — шептала я ей на ухо с наивной верой в то, что Тами прибегнет к моей помощи, или что я и впрямь смогу ей помочь.

Я долго махала им вслед, полагая, что Тами и Тедди еще видят меня. А встретились мы лишь через четыре года и целую жизнь, если говорить о пережитом.

Так разрешилась одна проблема. А потом мать вызвала свою Пиратку, прибегла к услугам своей Носорожихи. Она поселила эту «женщину» и своего «обожаемого Ребенка» — вдвоем! — на задворках отеля в одной из квартир, расположенных над гаражами в переулке. Отныне я видела мать только в заранее назначенные часы. Все мое время посвящалось завершению учебы в классе, в котором я, предположительно, находилась. Моей учительницей была некая дама, являвшаяся к десяти часам утра. Она пила кофе, открывала несколько книг по любимым мной предметам, которые мне хорошо давались, и уходила после приятного, и к тому же хорошо оплаченного, визита.

Ремарк, как и прежде, вел днем затворнический образ жизни, принуждая себя писать, а вечером, перед возвращением матери со студии, рвал все написанное. Ремарк жил для того, чтобы услышать шум машины матери, подъезжающей к дому, телефонный звонок Марлен с известием, что она одна, и ему дозволяется, прокравшись через дорогу, заключить ее в объятия. Порой Дитрих возвращалась домой очень поздно, особенно по субботам, вернее, она возвращалась лишь вечером в воскресенье, и я сидела дома у Ремарка, чтобы ему не было так одиноко и тоскливо. Из всех, кого я знала в юности, лишь Ремарк понимал, что я не была ребенком для матери, вернее, она не считала меня ребенком с шести лет. И, действительно, кто мог обвинить ее за страсть к субботним развлечениям? Половина женщин в Америке отдала бы все на свете, чтобы побывать там, куда приглашали Дитрих по субботним вечерам. Ремарк страдал не только потому, что его полностью отвергли, как и Джо, он ненавидел сам себя за безоглядную любовь к Марлен, не позволявшую ее оставить. У него была потребность находиться рядом с Марлен, просто видеть ее, слушать ее голос, даже если она рассказывала ему о своей новой влюбленности, что она и делала, да еще просила совета, как превратить мгновения любви в объятиях нового любовника в нечто чудесное и неизведанное.

— Она ждет, что я напишу ей «любовные сцены», завораживающие фразы. Иногда я пишу, и тогда она дарит мне свою чудесную романтическую улыбку и готовит обед. Кот, какое небесное блаженство — доставить ей радость, — говорил Ремарк, глядя в окно, ожидая возвращения своей Пумы.

Этот прекрасный человек сделался трагическим соглядатаем чужой любви, Сирано с Беверли-Хиллз.

По студии поползли слухи: Дитрих, прознав, что Стюарт очень любит героя комиксов Флэша Гордона, заказала его куклу в человеческий рост для Стюарта. Когда слух дошел до Дитрих, она не рассердилась, только посмеялась. Дитрих не изменилась. Она была так же взыскательна к себе, настоящим тираном в своей профессиональной жизни. Но в «Дестри», достигнув приемлемого для нее уровня игры, что она почитала своим долгом, Дитрих позволила себе расслабиться, получить удовольствие от работы. Конечно, этому способствовал тот факт, что, по режиссерскому замыслу, «кассовым» актером был Джим Стюарт. Если картина не принесет больших денег, спросят с него. После «Голубого ангела» с Яннингсом такого с Дитрих не случалось. Теперь, когда все тяготы «звездности» выпали на долю другого, она наслаждалась свободой и легкостью. Дитрих блестяще сыграла свою роль в этом фильме именно потому, что на нее не давил груз ответственности.

Она убеждала режиссера Джорджа Маршалла позволить ей сыграть сцену драки в салуне без дублерши и получила решительный отказ. Дублерш уже пригласили, сцену отрепетировали, и они сыграли бы буйную драку с обычным мастерством. Дитрих и Уну Меркель, растрепанных и окровавленных с помощью соответствующих гримерных средств, показали бы крупным и средне-крупным планом. Дитрих уговорила бы Пастернака согласиться со своими доводами, но опасность, что обе актрисы изувечат друг друга, была слишком велика. Сцену поставили для профессиональных дублерш. Но перспектива неслыханной рекламы, если Марлен Дитрих сама сыграет сцену драки, пересилила соображения осторожности, выдвинутые в качестве аргумента руководством студии. Насколько мне известно, у второй участницы злобной драки соперниц не было и шанса уклониться от нее тоже.

Мне никогда не доводилось видеть такого коловращения прессы у съемочной площадки. Обозреватели из журналов «Лайф» и «Лук», из городского вещания, из множества журналов, связанных с кино, уйма фоторепортеров. Само появление Дитрих в вестерне вызвало сенсацию, и она раздувала интерес прессы своей манерой игры, резкой и грубой, при которой все захваты разрешены.

За павильоном звукозаписи оборудовали пункт скорой помощи, на всякий случай. Дублерши, готовые прийти на смену, наблюдали схватку с боковой линии площадки. Уна Меркель и Дитрих заняли свои места, камера зажужжала.

— Уна, не мешкай, — прошептала Дитрих, — пинай меня, бей, рви волосы, колоти, потому что я сейчас за тебя возьмусь. — И тут же с искаженным злобой лицом она набросилась на Меркель сзади и повалила ее на пол.

Они пинали друг друга, вырывали одна у другой клочья волос, царапались, катались по грязному полу, позабыв обо всем на свете, пока не подоспел Стюарт, выливший на них ведро воды.

Маршалл крикнул:

— Стоп!

Последовал взрыв аплодисментов. Пресса назвала эту сцену лучшей дракой в кино со времен «Танни и Демпси». Моя мать оказалась сильнее Уны и насажала множество синяков и кровоподтеков этой милой даме. Но сама драка и сенсационное освещение этого события в прессе сделали фильм «Дестри снова в седле» кассовым, благодаря Дитрих.

Я помогала матери одеться для свидания с романтической «орясиной» Стюартом, когда без доклада вошел Ремарк и замер от изумления. Дитрих была словно статуя, обтянутая черным шелковым джерси; пьедесталом служила широкая атласная оборка цвета зеленого абсента, который повторялся в короне из мелких, тесно уложенных птичьих перьев на фоне черного тюрбана — Юнона, балансирующая на зеленоватом пламени.

— Ну и зачем ты явился? — сердито спросила Дитрих.

Я протянула матери ее театральную сумочку с изумрудной застежкой, где лежали пудреница с компактной пудрой от Гилберта и портсигар от Найта.

— Ты знаешь, что Зигмунд Фрейд скончался в Лондоне от рака?

Господи, да он только и делал, что болтал о сексе и морочил людям голову, — бросила она на ходу через плечо, подбегая к двери.

Ее «кавалер» уже сигналил снаружи.

Дитрих испытывала стойкое отвращение ко всем формам психиатрии и психоанализа и к тем, кто нуждался в «разговорах на кушетке» с незнакомыми людьми. Она, вероятно, инстинктивно боялась науки, которая вторгалась, углублялась, копалась, извлекала, обнажала — все эти опасные слова, казалось, угрожали микрокосму моей матери.

Моя близкая подруга стала звездой, настоящей звездой на студии «Метро-Голдвин-Майер». Я предсказала ей успех и теперь гордилась ею. Сожалела, что ей пришлось крепко перетянуть грудь и надеялась, что это прошло безболезненно. Не так-то просто изображать двенадцатилетнюю, когда тебе стукнуло шестнадцать. Я видела себя Дороти из «Чародея из Оз» Тото походил на моего Тедди, Злую Ведьму я знала, Добрую Волшебницу надеялась увидеть, как и дом, в который хотелось бы вернуться, а в стране Оз я жила. Не могла вообразить лишь волшебных туфелек: они всегда от меня ускользали.

Уинстон Черчилль стал Первым Лордом Адмиралтейства. Французы заняли выжидательную позицию, целиком полагаясь на Линию Мажино. Зима закружилась над Атлантикой, но ничего не произошло. Американские военные корреспонденты, которым не о чем было писать, прозвали войну «дутой». Марлен Дитрих, новая американская гражданка, впервые голосовала на съемочной площадке, где продолжались съемки «Дестри». Она понятия не имела, за кого, за что и почему она голосует. Но Дитрих, обдумывающая свой выбор, выглядела очаровательно. Отдел рекламы, организовавший съемку с целью напомнить зрителям, что она уже не иностранка, извлек из этого шоу максимальную выгоду. Американизация «Лолы» завершилась.

Премьера «Дестри» состоялась в Нью-Йорке в ноябре 1939 года и имела бешеный успех. Россия вторглась в Финляндию, и все отправились смотреть, как Грета Гарбо смеется в «Ниночке», и кое-кто понял, что гримасу мучительной неловкости вряд ли можно расценить как веселье.

В свой тридцать девятый день рождения мать посетила гала-премьеру фильма «Унесенные ветром». Фильм имел шумный успех на первой премьере в Атланте, и публика уже знала, что ей предстоит увидеть шедевр. Я слышала трансляцию по радио — приветственные возгласы, когда появились Гейбл и Ломбард, охи и ахи, когда проходили нескончаемой вереницей великолепные звезды. То был парад королей и королев Америки! Хотите знать комментарий моей матери по поводу этой вехи в истории американского кино?

— В общем, я видела все! Лесли Говард с оранжевыми волосами. Она скинула с себя вечернее бархатное платье и переступила через него. Я принялась отмачивать липкую ленту, приподнимавшую грудь Дитрих. — Девушка, которая играет главную роль, ну та, что сильно влюблена в старого приятеля Ноэла, он и красив, и актер хороший, так вот она, эта девушка, очень хороша, но та, что играет святую… глазам своим не верю! И она золовка Брайана? Нет, он такого не заслуживает.

Потом Дитрих произносила много монологов по поводу «Унесенных ветром», но этот был первым.

В Англии ввели карточную систему. Гитлер планировал вторжение в Норвегию и Данию. Россия захватила Финляндию. А я мечтала о том дне, когда мне будет дозволено надеть черное платье. Я робко попросила об этом мать.

— Что? — возмутилась она. — Дети не носят черное!

Через несколько дней в нашу квартиру в переулке принесли элегантную коробку, на которой значилась моя фамилия. Я разрезала красивую ленту, приподняла крышку, вытащила слой шелковистой оберточной бумаги — и ахнула! Настоящее, ей-богу, настоящее черное платье! Как у взрослых! Такое и Дина Дурбин не отказалась бы надеть! Я примерила платье, и оно пришлось мне впору! С тех пор, как мне купили индейский костюм, я не чувствовала себя такой щеголихой! Впервые за всю мою жизнь у меня возникло ощущение, что я выгляжу потрясающе! Я показалась Носорожихе.

— Очень рада, что платье тебе понравилось. — Она улыбнулась. — Я немножко беспокоилась, что не угадаю твой стиль.

И только тогда я поняла, что Носорожиха и купила мне чудесное платье. Смущенная столь дорогим подарком, я выразила ей свою благодарность.

— Как вам удалось уговорить мою мать? — поинтересовалась я.

— Ну, уж если тебе так захотелось иметь черное платье, почему бы и нет? — Она засмеялась. — Ты в нем такая хорошенькая. Мы просто не скажем про него Мутти, ладно? Это будет наш секрет.

После истории с лимонадом еще ни один человек из окружения матери не скрывал от нее что-нибудь ради меня. Через неделю я получила первую в своей жизни пару нейлоновых чулок! За ними последовали туфли, черные двухдюймовые танкетки, я и мечтать о таких не могла! Через некоторое время у меня скопилось множество «тайных» сокровищ, и я ждала лишь «тайный» случай, чтобы щегольнуть в обновках. Я была ужасно наивна и не понимала, что за мной ухаживают.

Стоило мне заявить о желании стать актрисой, как щедро одарившая меня Носорожиха, казалось, поставившая себе целью ублажать меня всем, чего бы ни пожелало мое маленькое сердце, дипломатично сообщила об этом матери. Та вызвала одного из своих «мальчиков» и договорилась с ним об уроках по актерскому мастерству, чтобы Ребенок был «счастлив» Каждый вечер я являлась в бунгало Дитрих, и никчемный актеришка с сильным немецким акцентом обучал меня дикции, «искусству озвучивания Шекспира». С самодовольством, доводившим меня до бешенства, он произносил монологи Джульетты, подражая Уэбер и Филдс, Дитрих приступила к съемкам второго фильма с Пастернаком. Она пригласила своего любимого модельера Ирен. Они считали себя очень изобретательными и веселились от души. Белый смокинг из «Белокурой Венеры» они переделали в парадный китель офицера флота, пеньюар с отделкой из белого птичьего пуха из фильма «Красная императрица» — в еще более вульгарную, но столь же эффектную модель.

Та же команда, что написала для Дитрих хит «Посмотрим, что получится у парней из задней комнаты» в фильме «Дестри», в фильме «Семь грешников» не проявила себя с таким блеском, но песня «Мой парень служит на флоте» имела почти такой же успех. Дитрих всегда хотелось, чтобы ее спел Ноэл Коуард, но он не согласился — не потому что это была не его песня, а, главным образом, потому, что он не совсем утратил вкус, этот гомик.

Дитрих упивалась возродившейся славой, и, все еще «влюбленная» в одного «ковбоя», строила глазки другому, кривлялась на площадке, кричала работникам из съемочной группы на американский лад «детка», жевала резиновые пончики, пила кофе из электрического кофейника в буфете без всяких ехидных замечаний по этому поводу. Она подружилась с Бродериком Кроуфордом, очаровала прелестную Анну Ли, отчаянно флиртовала с новым главным героем — приносила ему бульон в термосе, осыпала подарками, но ничего не добилась!

За три года на студии сняли три фильма с Джоном Уэйном и Марлен Дитрих, и каждый раз все сначала — термосы с бульоном, золотые часы, шелковые халаты — и все впустую! Уэйн вошел в нее мучительной занозой, и Дитрих принялась сочинять про него всякие истории и рассказывала их всем и повсюду так часто, что они вошли в дитриховский фольклор, и их принимали на веру, как библейские догматы. Вот одна из самых популярных историй.

Дитрих приметила Джона Уэйна, тогда совершенно безвестного, в буфете студии и долго уговаривала «Юниверсл» пригласить его на главную роль в «Семи грешниках». Со временем Дитрих еще больше разукрасила свою выдумку: якобы в первый же день съемок Уэйн показал себя «неталантливым любителем», и ей пришлось позвонить своему агенту Чарльзу Фельдману с наказом нанять педагога-репетитора по актерскому мастерству для ее «такого неталантливого» партнера. А то, что Уэйн великолепно сыграл в фильме Джона Форда «Дилижанс», вышедшем в 1939 году, за год до «Семи грешников», вдруг разом вылетело у всех из памяти, когда Дитрих рассказывала свою версию. Стало быть, где-то и когда-то Джон Уэйн довел Дитрих до белого каления, раз она так на него обозлилась.

Много лет спустя, в Лондоне, мы обедали с Уэйном в узком кругу общих друзей, и я спросила, какое колдовское заклятие уберегло его от нападения сирены. Он посмеялся глазами, взял устрицу и, водрузив свое массивное тело на слишком маленький стул, проворчал:

— Никогда не любил чувствовать себя жеребцом в чьей-то конюшне, никогда.

На людях Дитрих заявляла, что не очень жалует «экранных ковбоев».

— Ох уж эти «большие стаканы» — что Купер, что Уэйн — все они на один лад. Только и могут, что щелкать шпорами, бормотать «Честь имею, мадам» да трахать своих лошадей!

И люди ей верили.

Мне всегда хотелось съездить на Каталину, маленький остров у побережья, где продавались сувениры — большие раковины «морское ухо» — сплошное радужное мерцание. Мать мне отказала. Всего-то день пути — туда и обратно, но я услышала: «Нет!»

— Мария так старательно работала, так хорошо себя вела, она заслужила маленькое путешествие, мисс Дитрих, — вступилась за меня Носорожиха.

О, чудо! Я получила разрешение съездить на Каталину! Эта странная женщина явно хотела подружиться со мной, она даже лгала, чтобы выгородить меня. Обычно взрослые так не поступают ради детей «важных персон». Но эта уродина рвалась за меня в бой со всемогущей, всесильной Марлен Дитрих, Звездой Серебряного Экрана. Я никогда не имела такого друга, и, пожалуй, мне было приятно. Она даже купила мне красивую раковину «в память о нашем дне», как она выразилась.

Ремарк наконец решил, что с него хватит, выехал из своего бунгало и арендовал дом в Брентвуде. Ремарк считал его временным жилищем: дом, хоть и милый, почему-то не устраивал Бони, он бы не хотел поселиться в нем навсегда. Он повесил всего одну картину — «Желтый закат» Ван Гога. Остальные стояли у стен. Я дивилась тому, что все эти бесценные сокровища, благополучно пересекшие океан, американский континент, оказались в конце концов в невзрачном домике в солнечной Калифорнии. Бони купил двух собак, ирландских терьеров, составлявших ему компанию. Я часто приходила к нему в гости. При всем своем страстном «отчаянии» Бони был разумнее всех, кого я знала.

У Ремарка был «Дон Кихот» с иллюстрациями Домье, моя любимая книга. Мне нравилась обложка из грубого необработанного холста, нетрадиционно большой размер книги, под стать длинному копью Кихота. Книга радовала глаз, я могла часами разглядывать гравюры, и Ремарк с удовольствием наблюдал за мной.

— Когда-нибудь она будет твоей, я оставлю ее тебе по завещанию, мисс Санчо Панса. Но твой вкус порой чересчур эмоционален. — Он перебирал сотни полотен, выбирая картину, которую я, по его мнению, должна научиться ценить. — Давай сегодня устроим день Ван Гога, — предлагал он.

С Ремарком я всегда была смелой.

— Нет, сегодня день не для Ван Гога.

— А какой же сегодня, по-твоему, день?

— Как насчет Сезанна?

Ремарк улыбался, кивал и снова перебирал полотна.

— Акварель или масло?

Чаще всего я просила Бони показать картины Эль Греко. Его мрачный стиль был созвучен моему внутреннему смятению. Ремарк, конечно, понимал, что в нашей семье творится что-то неладное, и боялся спросить. Все равно он бы мне не помог, а лишь огорчился бы, почувствовав себя импотентом и в дружбе.

Я как-то спросила, почему он не развешивает свои картины, и Ремарк сказал, что дом ему чужд, и атмосфера здесь недружественная. Он надеялся, что дом в Швейцарии еще дождется своего хозяина. Бони занимался распаковкой своих музейных экспонатов из клетей, равнодушно расставляя сокровища династии Танг по пустым комнатам, где вдоль стен лежали скатанными бесценные ковры. Коллекция антиквариата была его единственным другом, собаки — спутниками, а письма к Дитрих — единственным выходом чувств. Он, как всегда, писал по-немецки, именуя себя Равиком.

Посмотри на Равика, исцарапанного и обласканного, зацелованного и оплеванного… Я, Равик, видел много волков, знающих, как изменить свое обличье, и всего лишь одну Пуму, сродни им. Изумительный зверь. Когда луна скользит над березами, с ним происходит множество превращений. Я видел Пуму, обратившуюся в ребенка; стоя на коленях у пруда, она разговаривала с лягушками, и от ее слов у них на головах вырастали маленькие золотые короны, а от волевого взгляда они становились маленькими королями. Я видел Пуму дома; в белом передничке она делала яичницу… Я видел Пуму, обратившуюся в тигрицу, даже в мегеру Ксантипу, и ее длинные ногти приближались к моему лицу… Я видел, как Пума уходит, и хотел крикнуть, предупредить об опасности, но мне пришлось держать рот на замке…

Друзья мои, вы замечали, как Пума пляшет, словно пламя, уходя от меня и снова возвращаясь? Как же так? Вы скажете, что я нездоров, что на лбу у меня открытая рана, и я потерял целую прядь волос? А как же иначе, если живешь с Пумой, друзья мои? Они порой царапаются, желая приласкать, и даже спящей Пумы остерегайтесь: разве узнаешь, когда она вздумает напасть…

Каждый раз, когда Ремарк присылал матери письмо, она звала его к себе, клялась, что любит только его, иногда позволяла ему любить себя, но наутро, перед уходом в «Юниверсл», выпроваживала. Это разжигание и охлаждение чувств губительно сказывалось на творчестве Ремарка. Через некоторое время желтые листы уже оставались неисписанными, а заточенные карандаши — неиспользованными.

Когда бередишь страшную, глубоко погребенную тайну, невольно в голову приходит мысль: почему мне понадобилось загонять ее так глубоко, чтобы почувствовать себя в безопасности? Вырвавшись на свободу, детские переживания плавают на поверхности, как привидения на поздравительных открытках к празднику «Всех святых». Я придавлена тяжестью ее огромного тела. Ее рука снует по моим самым интимным местам. Я еще не понимаю, что со мной происходит, но чувствую внезапное отвращение. Холод, ужасный пронизывающий холод, вызывает дрожь, едва не останавливает сердце, подавляет крик — беззвучный, хоть он и звенит у меня в ушах.

Я не сознавала, что меня насилуют — это слово наполнилось смыслом нескоро, когда я поняла: сотворенное со мной имело название. Отныне ночи наполнились беззвучным плачем, я думала, что узнала секс, и содрогалась от его приближения. Когда Носорожиха наконец оставляла меня в покое, я одергивала ночную рубашку, подтягивала коленки к груди, притворяясь, что ее не существует вовсе, а потом проваливалась в сон, убежденная, что меня наказывают за какой-то неведомый, невыразимый в словах грех.

В какой-то степени меня заранее подготовили к изнасилованию. Всегда послушная, стремящаяся угодить тем, кто опекал меня, легко поддающаяся чужому влиянию, я превратилась в предмет собственности, готовый к использованию. Если ты лишена индивидуальности, и другие помыкают тобой, как хотят, у тебя невольно вырабатывается более пассивная реакция, и ты не пользуешься своим правом задавать вопросы. О, я убегала, по-своему, конечно, потому что мне некуда было податься, не с кем поделиться в надежде на доброе участие, даже если бы я и нашла нужные слова. И я ушла в единственно знакомое и, по моему мнению, безопасное место — в себя. Я спрятала в глубине души свою тайну, позволила ей терзать меня, стать моим собственным адом. Когда над тобою надругались, подстрекаемые небрежностью той, которую и природа, и общество почитают твоей «любящей» матерью, это особый ад.

Почему моя мать выбрала эту женщину и поселила ее со мной наедине? Неужели она хотела, чтобы надо мной надругались? Чем я заслужила такое отношение? Матери должны любить своих детей, защищать их от обиды. Я была хорошей девочкой. Почему ей захотелось меня наказать? Почему она желала, чтобы меня больно ранили? Что я сделала? Неужели я настолько плоха?

Эти мучительные вопросы я таила в глубине души, и отчаяние поселилось рядом с болью. Я убедила себя, что мечта о своем, настоящем доме, о муже, который любил бы меня, никогда не сбудется, и я сама во всем виновата: позволила сотворить с собой нечто ужасное.

Наверное, я все еще верила в чудеса, раз попросила о встрече с матерью. Не знаю, почему я это сделала. Всю свою жизнь я задавала себе этот вопрос: на что я тогда надеялась, какого утешения искала? Вероятно, инстинкт повелевает бежать к матери, если тебе больно. И все равно это была глупость. Отчаянная необходимость часто толкает на глупые поступки.

Мать больна, сказали мне, ее нельзя беспокоить, но я могу зайти к ней ненадолго.

Жалюзи были опущены, в комнате полумрак и прохлада. Бледная и непривычно опустошенная, мать лежит на софе, обложенная подушками; тонкая рука стягивает на груди мягкую шерстяную шаль.

— Радость моя…

Она вздохнула. Казалось, и этот легкий вздох она сделала с трудом. Я подумала, что мать умирает и опустилась на колени возле софы. Ее рука слегка коснулась моей головы, как бы благословляя меня. Тут надо мной нависла Нелли.

— Милая, твоей мамочке нужно немножко поспать. Приходи завтра, хорошо? Она тебе сама позвонит, я обещаю.

Бросив последний взгляд на подрагивающие веки матери, я ухожу… Может быть, она обо всем знает и больше не хочет меня видеть?.. Нет, просто я появилась не вовремя. Никогда не обращайтесь за помощью к матери, только что сделавшей аборт.

Следующие четыре дня мать играла Камиллу, и я замкнулась в своем беспредельном отчаянии. Чудо запоздало.

Господь был милостив, да и время безопаснее. Тогда не увлекались наркотиками — «ангельской пылью», «льдом», крэком, торговцы наркотиками не стояли на углу, наркоманы не кололись в парках. Наркотик моей юности, алкоголь, не так быстро удовлетворял потребность души в саморазрушении. Он притупляет нанесенную другими рану и позволяет человеку ранить себя добровольно. Он создает иллюзию, что уж за эту деградацию в ответе вы сами. Так что, причиняйте себе больше вреда, чем вам причинили другие, вам ничего не угрожает — безумный самообман! — и пропадайте пропадом.

Я занималась самоистязанием, держала свою знаменитую владелицу, довольную мной, в неведении, глубоко презираемую мной владелицу Носорожиху, на расстоянии, если это мне удавалось, держала себя… Нет, себя я в узде не держала. Считала себя недостойной такого усилия. Алкоголь сводил к нулю то хорошее, что во мне оставалось. А жизнь шла своим чередом. Она всегда продолжается, несмотря ни на что.

Чтобы я была «счастлива», меня зачислили в Академию Макса Рейнхардта. Академия занимала невзрачного вида дом рядом с бензозаправочной станцией на углу Фэйрфэкс и бульвара Уилшир. Я не переставала удивляться наивности доктора Рейнхардта, одного из самых знаменитых эмигрантов; он почему-то решил, что его элитная школа драмы имеет шансы на успех. В то время никто не приезжал в Голливуд с намерением «играть». Красивые юноши и смазливые девицы стекались отовсюду в Калифорнию, желая показать себя. Девицы потягивали содовую в аптеке-закусочной Шваба, выставляя напоказ груди, обтянутые чересчур тесными свитерами. Ведь Лану Тернер заметили, а чем они хуже? Юноши обтягивали все выдающееся, что у них было, на пляжах Санта-Моники в надежде на ту же чудесную возможность в одночасье взойти звездой на Голливудском небосклоне. Кому из них требовалось актерское мастерство? Кому хотелось изучать его по заранее разработанным правилам при строгом немецком расписании занятий? С кем они задумали шутить? Студентов в некогда знаменитой Академии было крайне мало, герр доктор большую часть времени отсутствовал, переложив преподавательскую работу на свою жену Хелен Тимиг. Прекрасная актриса, она почти всегда была без работы, разве что студии «Уорнер бразерс» вдруг требовалась актриса на роль нацистки или осведомителя гестапо. Хелен стала моей защитой и опорой, она учила меня актерскому мастерству самоотверженно, умело, терпеливо.

— Моя дочь — студентка Театральной Академии Макса Рейнхардта, — говорила теперь Дитрих. — Я и сама училась у него в ранней молодости.

Эта фраза производила впечатление, «радовала» всех знакомых.

Доблестная флотилия маленьких кораблей вышла ночью в море, вызволила прижатых к морю триста тысяч человек и доставила их на родину, в Англию. Дюнкерк стал символом того, на что способен этот «суровый маленький остров» и его отважные люди. Прильнув к радиоприемникам, свободный мир слушал и рукоплескал.

Уинстон Черчилль занял пост премьер-министра, Рузвельт выставил свою кандидатуру на беспрецедентный третий срок, Франция потерпела поражение, в Германии Геринг поклялся поставить Англию на колени, и началась «Битва за Британию». Многие из английской общины покинули Голливуд, чтобы поддержать соотечественников в тяжелое время.

Мать ходила взад и вперед по комнате, курила и спорила с Ремарком, когда я пришла с почтой.

— Дорогая, я только что вернулась с вокзала — провожала Ноэла. Бони, это так трогательно. Ноэл был очень горд, что едет на войну, сражаться за свою любимую Англию. Мы стояли плечом к плечу, как два старых солдата, и не знали, что сказать друг другу на прощанье. Он чуть не опоздал на поезд: когда прозвучал свисток, ему пришлось бежать. Я стояла на платформе, махала ему, пока поезд не скрылся из виду, и плакала.

Слушая мать, я представляла себе двух выбившихся из сил товарищей, отважно пробирающихся к последнему эвакуационному поезду. Ремарк улыбался.

— Знаешь, тетя Лена, эпизод проводов дорогого друга на войну, конечно, очень трогателен, но драма была бы сценичнее, если бы ты проводила его на транспорт для перевозки войск в Канаде. Прощание в Пасадене… чего-то не хватает.

— Это тебе «чего-то не хватает!» — вскинулась Дитрих. — Сочувствие патриоту, который исполняет свой долг, надевает военную форму своей страны, идет навстречу врагу… как настоящий мужчина! А для Ноэла это уже достижение!

— Штыковой бой на «ничьей земле» вызвал бы у меня сопереживание, но действие происходило в Пасадене — лимузин с шофером, герой в костюме в мелкую полоску с алой гвоздикой в петлице, с чемоданчиком из крокодиловой кожи и двумя сопереживающими мальчиками-хористами. Он благополучно прибыл к себе в гостиную, не услышав ни единого выстрела. К тому же и тумана не было.

— Я ничего не говорила про туман!

— Ты о нем думала.

Не в силах состязаться с Бони в остроумии, мать включила радио на большую громкость. У нее появилась привычка постоянно слушать радио. Она ждала последних новостей из Европы, жаловалась на их отсутствие, на американцев, по обыкновению, не знающих, что происходит за пределами их страны.

— Ты только посмотри на них! Бушует война, а что американцы? Что они делают? Снимают фильмы, играют в карты и держат нейтралитет!

— Дай им время, — сказал по-английски Ремарк. — Будущее мира — на их плечах. Это бремя потребует от них полной самоотдачи.

— Ну уж если ты настроен так проамерикански, постарайся избавиться от своего акцента. У тебя произношение, как у берлинского мясника, пытающегося изображать джентльмена. В конце концов тебя почитают «знаменитым эмигрантом».

Тогда, в Европе, Дитрих не выказала бы Бони своего презрения, но те дни миновали. Ремарк больше не был для нее «возвышенной любовью». Белая сирень утратила свою магическую силу. Ремарк вздохнул, поднялся, собираясь уходить.

— Пума, ты знаешь, что писал Роберт Грейвс, когда гражданская война в Испании вынудила его покинуть свой дом! «Если есть хоть какой-нибудь выход, не становись эмигрантом. Оставайся, где живешь, целуй розгу, ешь траву или кору деревьев, когда очень голоден… но не становись эмигрантом». Конечно, ему, в противном случае, пришлось бы смириться с Франко, а не с Адольфом Гитлером.

Намереваясь сломить боевой дух англичан, Гитлер приказал бомбить по ночам гражданские объекты. Как мы жаждали услышать по радио удивительный глубокий голос, возвещавший: «Говорит Лондон». Он вел нас, заставлял увидеть, прочувствовать ожесточенную борьбу, разрушение, потрясающую смелость блокированных с воздуха людей. Эдуард Мэрроу так живо внедрил Лондонский Блиц в сознание американцев, что они стали ощущать смутную вину за свой нейтралитет. Если Мэрроу озвучивал события, то Голливуд начал представлять их визуально.

Мы паковали посылки для Англии, любили все английское. Миссис Майнивер стала нашей героиней, символом Англии. Мы гордились американскими летчиками, которые вступили в Британские военно-воздушные силы и образовали там свой собственный американский эскадрон. Они работали сутками, доставляя в Англию все необходимое для отпора Гитлеру. Душой и сердцем американцы были готовы снова вести войну далеко от дома.

Дитрих очень манерно сыграла француженку в фильме «Нью-Орлеанский огонек». От такой приторной слащавости ноют зубы. Они так переусердствовали со своим «о-ля-ля», что фильм не имел успеха у зрителей. Его полный провал был вполне оправдан. Этот фильм в духе Любича снимал знаменитый французский эмигрант Рене Клер, и он мог бы проявить больше вкуса. Тем не менее, единственное, что Дитрих не понравилось в этом фильме, так это ее партнер. Она позвонила моему отцу в Нью-Йорк:

— Папи, у меня снова «учитель танцев»!

Поскольку она имела в виду Брюса Кэбота, у нее были основания жаловаться.

— Ну почему Пастернак дал мне в партнеры жиголо? С фон Штернбергом все ясно. После Купера он намеренно подыскивал партнеров, которые мне не нравятся. Но Пастернак? У него нет оснований для ревности: я еще с ним не спала! Так ему и сказала: «Нет, только когда Гитлер проиграет войну!»

Шарль де Голль перебрался в Англию, и моя мать безумно в него влюбилась. Она стала носить Крест Лоррейн с пылом Свободных Французов. Фашисты прошли парадным гусиным шагом по Елисейским полям. Студия «XX век — Фокс» сообщила, что подписала контракт с самым известным французским киноактером Жаном Габеном.

— Бони, это тот самый невероятный актер из великолепного фильма «Большие иллюзии». И они приглашают его сниматься в дешевых американских фильмах? Да он, наверное, и по-английски не говорит. Они загубят его талант! Он сам по себе совершенство, а защитить его здесь некому. Во Францию еще можно позвонить? Мишель Морган, кажется, любит его? Я могла бы позвонить ей и узнать, как с ним связаться.

Дитрих не сказала Ремарку, что еще в 1938 году она прислала отцу телеграмму из Голливуда:

УЗНАЛА ЧТО СЮДА ВОЗМОЖНО ПРИЕДЕТ ГАБЕН ПРОВЕРЬ Я ДОЛЖНА ПОЗНАКОМИТЬСЯ С НИМ ПЕРВОЙ

Жан Габен, пользуясь заключенным контрактом, покинул оккупированную Францию. Дитрих уже ждала его с распростертыми объятиями. Он об этом не знал, но судьба его на несколько лет вперед уже была определена.

Ремарк решил перебраться в Нью-Йорк. Я помогала ему упаковывать вещи.

— Ты действительно должен ее покинуть?

— Гавань не может покинуть корабль, отплывший накануне вечером.

— Так должен или нет, Бони?

— Да, Грусть. Если бы я мог обратить тебя в Счастье, я бы остался, но мне не хватает былого могущества.

— Ты называешь меня Грусть. Почему?

— Я называю тебя многими нежными именами, чтобы дать тебе глоток воздуха. Твоя мать поглощает весь кислород вокруг тебя.

— Я не люблю ее, ты знаешь. — Как приятно было произнести эти слова!

— Ты должна ее любить. Она любит тебя так, как представляет себе любовь. Она производит тысячу оборотов в минуту, а для нас норма — сто. Нам нужен час, чтобы выразить любовь к ней, она же легко справляется с этим за шесть минут и уходит по своим делам, а мы удивляемся, почему она не любит нас так, как мы любим ее. Мы ошибаемся, она нас уже любила.

Студия «XX век — Фокс» поселила Габена в бунгало, в котором жил Ремарк. В его распоряжение предоставили «роллс-ройс» с шофером и яхту. Занук тотчас удовлетворял все просьбы своей новой звезды. Габен стал новым королем Голливуда. Бедный Габен! Все, что он знал, все, что составляло его жизнь, осталось позади, его любимая страна утратила независимость. Ему, ненавидевшему претенциозность, показной блеск и нарочитость, навязывали роль суперзвезды в замкнутом кругу людей, чей язык он едва знал. Габен был на редкость простодушен, в грубоватом теле мужчины жила детская душа, он мог легко полюбить, легко обидеть. Через много лет мы подружились на расстоянии, редко виделись, почти не разговаривали и все же ощущали какое-то духовное родство. По его понятиям, мужчина может обожать свою любовницу, но ее ребенок его не касается. Я всегда полагала, что Габен, единственный из всех любовников моей матери, был джентльменом по своей сути.

Тем временем «генерал», ожидавший его приезда, подготовил поле битвы. И Габену осталось лишь сдаться, кинуться в открытые ему объятия и проиграть битву. Сохранив за собой бунгало, Дитрих сняла небольшой домик в Брентвуде, в горах, желая, укрыться от любопытных глаз прислуги отеля, и постаралась сделать так, чтобы все в нем напоминало о Франции. Потом она позвонила Габену в отель и сказала на своем прекрасном французском:

— Jean, c’est Marlene!

Так начался один из великих романов сороковых годов. Их любовный союз оказался едва ли не самым продолжительным, самым страстным, самым мучительным для них обоих. И, разумеется, больше страданий выпало на долю Габена.

Но тогда, при первом знакомстве, он попал в руки Дитрих, как поврежденный корабль, чудом доплывший до родного порта. Она упивалась зависимым положением Габена. Он же страдал от ностальгии, которая усугублялась тем, что он покинул Францию в тяжелый для нее час, и Дитрих воссоздавала для него Францию в солнечной Калифорнии. Она носила костюмы из джерси в полоску, повязывала вокруг шеи яркую косынку и носила береты, лихо сдвинутые набок. Шевалье гордился бы своей подружкой, но ему было недосуг: он развлекал оккупантов в Париже.

Французский кокон, в который Дитрих заключила Габена, сковывал его творческие возможности. Он был вынужден зарабатывать на жизнь в Америке, работать с американскими актерами и съемочными группами, и то, что он не делал попыток освоиться в новой среде, ему не помогало. Жан Габен, человек из народа, благодаря влиянию Дитрих, сделался отчужденным иностранцем, и это плохо влияло на его работу, и не прибавляло ему популярности.

За день до очередной годовщины наполеоновской войны 1812 года Гитлер вторгся в Россию.

Мать снималась в фильме «Рабочая сила» на студии «Уорнер бразерс» со старым приятелем Джорджем Рафтом и Эдуардом Робинсоном, которого сразу невзлюбила.

— Маленький уродец, ну какая он звезда?

Она сыграла свою роль, непревзойденно выглядела на рекламном кадре в плаще и берете, но в целом фильм ей не нравился, она снималась только «ради денег» и злилась, что работа отрывает ее от самого любимого в жизни человека. Вместе с тем, фильм «Рабочая сила» не требовал от нее особых усилий, часто Дитрих вообще не вызывали на студию, и она могла посвятить себя заботе о «своем мужчине». Когда Габен возвращался домой по вечерам, она встречала его в дверях «их» дома, благоухая пикантными французскими духами. По воскресеньям она готовила блюдо из лангустов и pot-au-feu для голливудских эмигрантов-французов — режиссеров Рене Клера, Жана Ренуара, Дювивьера, друга Габена, снимавшегося вместе с ним в «Великой иллюзии», Далио и многих других. Оторванные от родины, они отводили душу в этом гальском убежище. Дитрих не допускала вторжения иностранцев в их французский дом. Здесь принимали лишь узкий круг друзей Габена. Это было время «бистро» в Брентвуде.

Габен называл Дитрих «Ма grande» Это одно из чудесных романтических выражений, которые так трудно перевести. Буквальный перевод — «моя большая», но он, конечно, хотел сказать «моя женщина», «моя гордость», «мой мир». А взгляд моей матери, говорившей «Jean, mon amour», не требовал перевода. В Габене ей нравилось все, особенно бедра.

У него самые красивые мужские бедра, какие мне доводилось видеть, — утверждала она.

Дитрих проявляла некоторую сдержанность, лишь когда речь заходила об его интеллекте. Ни происхождение, ни образование не могли придать Габену той утонченности, того лоска, которые привлекали ее в Ремарке.

Она занялась работой над английским произношением Габена. В его французском акценте не было ни веселой живости Шевалье, ни сексуальной мягкости Буайе. Габен говорил глухим басом.

Когда он говорил по-французски, мурашки по спине бегали, но по-английски у него были интонации рассерженного метрдотеля. Дитрих отстаивала интересы Габена на студии, и благодаря ей, он заочно наживал врагов. Она даже убедила кого-то назначить ее старого любовника Фрица Ланга режиссером фильма, где снимался Габен. К счастью, Ланга заменили через четыре дня после начала съемок. Да и фильм оказался таким никчемным, что личность режиссера не имела значения. Тем не менее, у Ланга было предостаточно времени для мужского разговора с Габеном: однажды, явившись домой, Габен обвинил Дитрих в любовной связи с Лангом.

— С этим уродом-евреем? — она широко открыла глаза от изумления. — Да ты, должно быть, шутишь, mon amour! — И с этими словами она заключила Габена в объятия.

На протяжении всей жизни Дитрих занималась этим постоянно, изглаживала из памяти имена любовников, будто их и на свете не существовало. И это был не удобный трюк, чтобы выбраться из щекотливого положения, но подлинное стирание из памяти. Она и в других случаях поступала так же — страшная черта характера.

Мое ученичество закончилось, я получила право играть на сцене и выбрала себе актерский псевдоним Мария Мэнтон. Мне представлялось, что он звучит твердо, на американский лад. Мне дали главную роль Лавинии в пьесе О’Нила «Траур к лицу Электре». Место действия греческой трагедии перенесено автором в Новую Англию, но наш режиссер решил перенести его далеко на Юг. Тема: взаимная ненависть матери и дочери. Интересный выбор! Мать явилась на премьеру с «мальчиками» и де Акостой. Она не поняла, что хотел сказать «этот нагоняющий тоску О’Нил», но сочла мою игру превосходной. Не понравились ей мои кудри и взятое напрокат платье периода до Гражданской войны в США: его могла бы смоделировать Ирен, посетовала мать, если бы ей вовремя сказали, что мне нужно «историческое» платье.

Агент Дитрих, ныне продюсер, предложил ей сняться в фильме с условным названием «Так хочет леди» на студии «Коламбиа». Дитрих приняла предложение, даже не прочитав до конца сценарий, не выяснив, кто режиссер и кого взяли на главную мужскую роль. Чарли Фельдман был доволен, хоть и слегка озадачен. Я не удивилась: мать целиком полагалась на Фельдмана и, к тому же, впервые в жизни влюблена так сильно, что работа отступила на второй план.

Как только она водворилась в своей гримерной в «Коламбиа», жизнь нанесла ей удар, но, к сожалению, недостаточно сильный. Режиссер Митчел Лейзен обожал Дитрих, всегда оставался ее верным поклонником, так что она была на коне. Совместными усилиями они состряпали нечто умышленно фальшивое и банальное. В сороковые годы это потребовало сосредоточения усилий, сейчас все значительно проще. И, разумеется, все считали, что снимают великолепный фильм с еще более великолепной Марлен.

Бедный Фред Мак-Мюррей. Всегда надежная рабочая лошадка из всех голливудских киногероев, он вдруг оказался в центре этой веселой сумасбродной постановки и, в своей невозмутимой манере, не сказав ни слова, выполнил работу, получил гонорар и, как всякий нормальный кормилец, отправился домой, к своей маленькой жене. Любви между звездами не было и в помине. На самом же деле, судя по поведению съемочной группы, в фильме снималась лишь одна звезда — Дитрих.

Важную роль в сценарии играл ребенок. Однажды Дитрих с ребенком на руках споткнулась, зацепившись за что-то, и упала. Она не смогла кинуть ребенка вперед, как мяч, и, опасаясь задавить его, неловко повернулась и сломала ногу в лодыжке. Меня срочно вызвали на киностудию — с матерью несчастный случай! Когда я примчалась, она, потрясающе красивая и ухоженная, ждала, полулежа, когда ее заберут в больницу.

— Дорогая, ты знаешь, что астролог сказал про сегодняшний день? — в голосе Дитрих прозвучало несвойственное ей благоговение. — Берегитесь несчастных случаев! Невероятно! Утром я позвонила ему, и он сказал, что лучше воздержаться от поездки на студию до полудня. Но я, конечно, поехала — и вот, сама видишь!

С этого дня Кэррол Райтер стал всевидящим, всезнающим гуру Дитрих. Очень приятный и действительно знающий человек, он часто сожалел о своем предупреждении. Отныне он должен был составлять гороскопы на всех потенциальных, равно как и нынешних, любовников, членов семьи, партнеров, знакомых и слуг, определять даты поездок и подписания контрактов. В течение долгих лет, ночью и днем, Дитрих звонила ему, спрашивала совета и магического решения всех вопросов. Дитрих редко следовала его советам, но винила астролога, если все складывалось не так, как она хотела. Кэррол Райтер стал мне другом на всю жизнь, одним из тех, кого я желала бы видеть своим отцом.

Известие о том, что Дитрих повредила свою знаменитую ногу, спасая жизнь ребенку, вытеснило фронтовые сводки с первых полос газет.

Мать не пожелала прекратить съемки, пока лодыжка заживет, и снимут гипс. Она настояла на том, чтобы ей сделали гипсовую повязку, приспособленную для ходьбы, а это было в те дни большой редкостью. Из рабочего сценария выкинули все дальние планы, и уже через несколько дней Дитрих приступила к работе. Единственной проблемой оставались средние планы: она должна была держаться естественно и не проявлять скованности движений, вызванной гипсом и хромотой.

— А что делал Маршалл? Вспомни — тот, с деревянной ногой? У него были свои маленькие хитрости, помогавшие ему нормально выглядеть перед камерой.

Мы заказали фильмы Герберта Маршалла и выполнили домашнюю работу. Мать усвоила приемы, которыми он добивался синхронности движений, хитрые уловки для отвлечения внимания, и урок пошел впрок: мало кто из зрителей, видевших фильм «Так хочет леди», заметил тот момент, когда Дитрих сломала ногу и продолжила работу в гипсе. Несчастный случай сделал Дитрих героиней — и лично, и в профессиональном плане, принес кассовые сборы и позволил ей ходить с очень элегантной тросточкой, когда она надевала мужской костюм. Никто не осуждал ее за эту чисто мужскую принадлежность. Даже такая простая вещь, как сломанная лодыжка, принесла ей выгоду. В этом таланте Дитрих — все обращать себе на пользу, было нечто поистине дьявольское.

Завершив работу на студии «Коламбиа», Дитрих тут же приступила к съемкам следующего фильма с Джоном Уэйном на «Юниверсл» и даже нашла роль для своей старой пассии Ричарда Бартелмесса. Габен, все еще не посвященный в эмоциональный стиль жизни моей матери, наслаждался небесным огнем ее всепоглощающей любви и простодушно радовался жизни. «Лунный прилив», его первый фильм в Америке, начали снимать в ноябре.

Впервые услышав это известие по радио, я приняла его за одно из жутких шоу Орсона Уэллса, но уж слишком все было реальным, такое не разыграешь по сценарию. Я позвонила матери. Было воскресенье, и она готовила блюдо из лангустов и сердилась, что я не явилась вовремя, чтобы выпотрошить их и почистить.

— Что? Бомбили корабли? Наконец-то! Потребовались японцы, чтобы заставить американцев взяться за ум. Прекрасно! Уж теперь-то они вступят в войну. Значит, все скоро кончится, как в тот раз, когда они вступили в войну до моего рождения. Захвати с собой масло. Да… а где он, этот Пирл-Харбор?

Накануне вечером исчезли все садовники-японцы. Цветы поникли, трава пожухла от горячего солнца. Это означало окончание эры созданного вручную садового великолепия в поместьях кинозвезд. Сады современных властителей Голливуда терпеливо обрабатывают мексиканцы, но былое великолепие исчезло, как и былые звезды.

Объявление на дверях парикмахерской гласило: «Бреем японцев. За несчастные случаи ответственности не несем».

Калифорнию, оказавшуюся так близко к зоне военных действий, охватила паника. Ввели комендантский час для японцев — шесть часов вечера, у них конфисковали радиоприемники, как у потенциальных шпионов, несомненно, сохраняющих верность своему императору Хирохито, будь они американцами по рождению или нет. Все фильмы с восточной тематикой упрятали подальше на полки. Студии соперничали в пропаганде героизма, «поддержке боевого духа», отдавали предпочтение антинацистским сценариям. Голливуд начал боевые действия на свой лад и прекрасно справился со своим делом.

Под покровительством Голливудского Комитета Победы звезды помогали общему делу разгрома врага и временем, и славой. Мать на сей раз была вместе со всеми — равная среди равных. Таинственность и отчужденность теперь не придавали блеска. Шел 1942 год, и больше всего ценилась «неподдельность». Дитрих окупала опыт ранней молодости, полученный в берлинских кабаре. Она приходила по первому зову, выступала в любом амплуа, отпускала вольные шуточки с Чарли Маккарти, импровизировала с хоровыми группами, исполняла свои песни там, где требовалось. Когда из Пирл-Харбор поступили первые раненые, она приняла участие в наспех организованных концертах в госпиталях, была «славным малым», «своим парнем», «настоящим бойцом» и получала большое удовольствие. Она репетировала величайшую роль в своей жизни «отважной актрисы, развлекающей солдат».

Кэрол Ломбард погибла в авиационной катастрофе, возвращаясь из агитационной поездки по распространению облигаций военного займа. Мать получила новое оправдание для своей авиабоязни.

— Вот видишь! А я что говорила? Никогда не летай на самолетах! Они опасны. Ломбард мне никогда особенно не нравилась, но если ей удачно подбирали костюм, она выглядела красоткой. Интересно, кто станет следующей подружкой Гейбла?

«Нормандия», приписанная к нью-йоркскому порту с 1939 года, а теперь лишенный былой роскоши боевой корабль, загорелась, накренилась и затонула. Для нас, любивших ее, это событие было подобно гибели близкого родственника.

Я играла главные роли, имела умеренный успех, пробовала себя в режиссуре, преподавании, зарабатывая на жизнь. Днем я работала без особого напряжения, ночью пила, утром страдала от тяжелого похмелья. С бренди я перешла на вредный для желудка бурбон, виски, за которым обычно следовали коктейли — стинджеры, сайдкары и александеры.

Идеальная пара, должно быть, поссорилась. Возможно, из-за Уэйна, возможно, из-за слишком частых любовных посланий Ремарка…

Как бы то ни было, когда Габен уехал на натурные съемки, мать была убеждена, что он на нее сердится и потому тотчас заведет бурный роман со своей партнершей Идой Лупино. Бедный Жан, она подходила к нему со своей, дитриховской, меркой. Мать отменила тур, пропагандирующий продажу облигаций военного займа, и вся отдалась любовным переживаниям. Она изливала свою тоску в дневнике с синей обложкой, с оглядкой на вечность, как и в других письменных откровениях, и потом оставила дневник на видном месте, чтобы Жан, наткнувшись на него, прочел про ее великую любовь к нему, «если» он вернется, разумеется. Впоследствии, когда Жана рядом с ней уже не было, мать, бывало, вытаскивала дневник, желая поразить известного писателя, своего нового обожателя, своим талантом в области лирической французской прозы, вдохновленной ее огромной любовью «к одному человеку, не ведающему, что он потерял».

15 февраля. Он ушел.

16 февраля. Я думаю по-французски. Как забавно! 10 утра. Я думаю о нем, думая о нем, я могла бы просидеть годен, если бы только увидела его, хоть на секунду.

Он со мной, как пылающий огонь.

Jean, je t’aime .

Все, что я собираюсь дать тебе, — любовь. Если она тебе не нужна, моя жизнь кончена, навсегда. И я понимаю расхожую фразу, что это ничего не доказывает. Понимаю и другую: «Я буду любить тебя всю жизнь и после смерти — тоже», ведь даже мертвая, я все еще буду любить тебя. Я люблю тебя, как приятно произносить эти слова, зная, что ты не скажешь в ответ: «Я тебе не верю». Если бы ты был здесь, я поцеловала бы тебя, положила бы тебе голову на плечо и поверила бы, что ты меня любишь. Ведь если не любишь, для меня все кончено. Если я больше не нужна тебе, я хочу умереть.

Я в постели. Мое тело холодное, я смотрю на себя и не нахожу, что я привлекательна, я недостаточно привлекательна. Мне хотелось бы стать очень красивой для тебя. Для тебя я хотела бы стать самой лучшей женщиной в мире, но я не такая. Но я люблю тебя. Ты — мое сердце, моя душа. Я раньше не знала, что такое душа. Теперь знаю. Завтра я буду спать в твоей кровати. Мне будет больно. Но я буду ближе к тебе. Я люблю тебя, я люблю тебя.

17 февраля. Я не спала. Приняла таблетки в три часа ночи и не смогла уснуть. Работала днем. Жду тебя, будто ты в любое время можешь вернуться со студии.

Пожалуйста, обожаемый мой, вернись, пожалуйста.

18 февраля. Мне так хорошо спалось в его постели. Сначала было больно, что я здесь без него, но я притворилась, что он со мной и легла спать. Время течет так медленно! Все потому, что я считаю часы и даже минуты! За ланчем встретилась с Джорджем Рафтом, и мы говорили про Жана. Рафт спросил: как он может смотреть на другую женщину?

Не верится, что прошло всего три дня с его ухода. Мне кажется, минула вечность или пропала даром целая жизнь. Я дышу — и только. Я сознаю, что думаю только о себе. Может быть, так и поступает тот, кто любит. Я всегда думала, что истинная любовь, когда отказываешься от себя, но это неверно. Я люблю его каждой каплей своей крови, а думаю лишь об одном — о том, чтобы быть с ним рядом, слышать его голос, ощущать прикосновение его губ, чувствовать его руки, обнимающие меня, и я думаю, что хочу отдать ему себя навсегда.

Чаще всего я оставалась на ночь в театре и, напившись до потери сознания, лежала вверху, на хорах, на реквизитной кушетке. В театре было темно, прохладно и безопаснее, чем там, где мне надлежало быть.

21 февраля. У меня все еще жар. Горит голова, горят руки. Я трогаю книгу, и она кажется мне холодной. Я пишу медленно, а сердце так и бьется. Как хорошо, что он не знает о моей болезни.

Воскресенье, 22 февраля. Он позвонил мне. Я очень больна. Доктор придет к полудню. Ох уж эти уколы! Как они действуют на ребенка, который, как мне кажется, у меня под сердцем? Но я не могу родить, если Жан несвободен. А родить и сказать, что ребенок не от него… нет, не хочу об этом думать.

Воскресенье, вечер. Если бы я могла тронуть его сердце, ну хоть чуть-чуть, чтобы он увидел меня такой, какая я есть. Если бы он сказал, что любит меня и хочет меня, что я нужна ему так же, как и он нужен мне, только эти слова положили бы конец тоске, окутывающей меня, как вечная ночь.

Дитрих писала каждый день, страницу за страницей, о своей любви и страстном желании ответной любви.

Четверг, 26 февраля. Я послала ему телеграмму с телефонным номером в Ла-Куинта. Я буду ждать его там.

Как и Грета Гарбо, мать часто ездила в Ла-Куинту, бывшую в то время тайным оазисом далеко за Пальм-Спрингс. Мне порой казалось, что скрытые буйной зеленью бунгало там построены с одной-единственной целью — для тайных любовных свиданий звезд. Если у кого-то с кем-то вспыхивала любовь, либо незаконная, скандальная, способная уменьшить кассовые сборы, либо осуждаемая на студии, любовники тут же отправлялись в пустыню, в «тайное место свиданий» — Ла-Куинту.

Пятница, 27 февраля, Ла-Куинта. Я проснулась и услышала в трубке его голос. Его голос поддерживает во мне жизнь, он теперь заменяет его руки, плечи. Он говорит со мной с нежностью, трогающей меня до глубины души. Он знает, что таким образом поддерживает во мне жизнь, поэтому он звонит и так нежно разговаривает со мной. Сейчас здесь, где всегда так солнечно, пасмурная погода. Может быть, солнце ревнует к тебе? Наверное, заключенные чувствуют то же, что и я. Они существуют, но не живут. Они ждут того дня, когда кончатся их невзгоды, и они заживут нормальной жизнью. Мне холодно, любовь моя. Но, будь ты рядом, я прижалась бы к твоему теплому телу и полюбила бы дождь, потому что он оправдывал бы желание побыть в постели. А ты бы спросил: «Ты хорошо себя чувствуешь, мое личико?» О, Жан, любовь моя!

Суббота, 28 февраля. Я совсем не спала. Все думала, думала, думала. Если во мне и впрямь его ребенок, я спрошу его, что нам делать. Не хочется прятаться последние пять месяцев. Но если Жан пожелает, я рожу ребенка, как если бы мы были женаты. Мне наплевать, что скажут люди. Я не могу убить этого ребенка. Но если Жан хочет, я это сделаю. Я смогу получить развод намного раньше, чем он, но это не столь важно. Надеюсь, что на этот раз я не беременна. Я боюсь, что он останется со мной из-за ребенка, а не потому, что любит меня. В будущем, когда он полностью уверится, что хочет жить со мной, я рожу ребенка, но только если он захочет, а не потому, что это случилось помимо его воли. О, Жан, приезжай, приезжай и исцели мою боль.

Битва в Явайском море проиграна. Торжествующие японцы получили выход в Индийский океан.

Воскресенье, 1 марта. Животик маленький, но никаких симптомов. Еще одно воскресенье без него. Мне тепло, потому что я была на солнце и приняла ванну. Хотелось бы лечь в постель, но стоит мне лечь, и я думаю только о нем.

Четверг, 5 марта. Жан приезжает завтра. О, Жан, я люблю тебя. Сегодня последний день веду дневник, хранящий мои самые глубокие чувства, мои страдания, мои слезы, мои надежды.

Воссоединившись, они неделями не выпускали друг друга из объятий. Они вернулись в город, одетые, как сексапильные ковбои, красивые, жизнерадостные, загоревшие.

В идиллии было лишь одно досадное обстоятельство: Дитрих сообщила о нем по телефону моему отцу:

— Знаешь, Папи, Жан действительно любит меня! Но есть и нечто ужасное: оказывается, я не ношу его ребенка. Спросишь, как так? Я же намеренно не делала спринцеваний. Забавно, да?

Мать решила, что челночные поездки из Беверли-Хиллз в Брентвуд отнимают у нее слишком много времени, и потому отказалась от бунгало и сняла гасиенду поближе к своему любовнику. Она переселила меня и мою «постоянную» компаньонку в дом на склоне горы, в деревне рядом с Уэствудом.

— Ребенок такой спокойный: эта женщина присматривает за ней, и к тому же Мария обучается актерскому мастерству. Никаких проблем. По крайней мере, мне не приходится постоянно волноваться о ней, с меня хватает работы и готовки для Жана, — как-то сообщила мать моему отцу: она часто звонила в Нью-Йорк.

Сингапур пал. После отчаянного сопротивления Батаан на Филиппинах сдался.

Фильм с Жаном Габеном получился неудачным, и он это сознавал. Он слишком старался быть «Габеном» и переиграл: утратил свою чарующую естественность, роднившую его со Спенсером Трейси. В последующие годы их стиль сделался очень похожим — оба играли великолепно, без малейшего видимого усилия; порой они даже внешне напоминали друг друга.

Жан обнаружил не только подсунутые ему любовные излияния матери, но и письма от Ремарка, Пастернака, Бет и даже от Пиратки, адресованные «ее красотке». Им овладела вполне объяснимая ревность. Габен обвинил мать в интрижке с Уэйном.

— После мороки с облигациями и пересъемками, за которыми следует очередная катастрофа — готовки для твоих друзей-приятелей, у меня не остается времени на интрижки, — резко сказала Дитрих.

Ревнует, стало быть, любит. Дитрих снова удостоверилась в своей власти над ним и принялась всячески поносить Габена, обвиняя его в «буржуазности», «собственничестве» и «беспричинной ревности».

Она возвращалась к себе домой, вызывала меня и спускала пар.

— Крестьянин, к тому же французский! После мадьяров хуже не бывает… но порой он так мил… Что с ним происходит? Я люблю только его. Я за него жизнь отдам. Он — весь мир для меня! А он ничего не делает, только болтает про свою «бедную Францию». Его интересует лишь война? Может быть, потому он и ведет себя так странно?

Между размолвками они ходили танцевать. Дирижеры оркестров при их появлении играли в честь Габена «Марсельезу». Он, смущаясь, торопился сесть, Дитрих же, стоя по стойке «смирно», с пылом исполняла гимн до последней ноты.

— Мне не по душе, когда ты играешь патриотку Франции, — ворчал Габен.

— А ты заметил, что остался в одиночестве? — парировала она, приветствуя оркестр, низко кланяясь дирижеру. — И что значит «играешь»? С чего ты взял?

Полковник Дулитл возглавил эскадрилью из шестнадцати бомбардировщиков Б-25, взлетевших с палубы авианосца «Хорнет», и бомбил Токио! У них кончилось топливо, одни разбились, других взяли в плен, трех летчиков японцы казнили, но мы бомбили столицу императора Хирохито, и это сильно подняло боевой дух.

Я произнесла половину монолога в какой-то пьесе. В зале сидела моя мать и приглашенный ею Джордж Рафт, а также новая соперница влиятельной журналистки Лоуэлл Парсон, Хедда Хоппер. Вдруг завыли установленные на углах улиц сирены, предупреждающие о налете! Все поняли, что это учебная тревога, и, оставшись в зале, напрягая слух, слушали пьесу; сирены должны были вот-вот умолкнуть. Все, кроме моей матери! Она выбралась из зала и, добежав до бензозаправочной станции, заставила служащего подставить лестницу к фонарному столбу. Потом она вскарабкалась наверх и засунула свою норковую шубу в рупор наглой сирены, осмелившейся прервать монолог «блестящей актрисы», ее дочери. Шоу снаружи было куда занимательнее; публика покинула зал и повалила к столбу, чтобы увидеть все своими глазами. Хедда Хоппер, единственная, описала эту историю с симпатией к растерявшимся актерам, покинутым публикой, в то время как Дитрих, подняв юбку до бедер, давала свое представление возле парковки. Все остальные восприняли этот эпизод как еще одно доказательство безмерной преданности Дитрих своему ребенку. Сирена смолкла, Дитрих слезла с лестницы и, к великому разочарованию зевак, опустила узкую юбку. Потом она погнала публику в театр.

— Начните с того места, где он говорит: «Дорогая, что здесь происходит?», и Мария повторит свой монолог, — обратилась она к актерам, все еще стоявшим на сцене, и затем, обернувшись к толпе своих поклонников, дала команду:

— Все по местам! Они начнут все сначала. О’кей! Погасите свет! Начинайте!

Хедда стала моей защитницей. Каждый раз, когда она писала о «доброте» моей матери, в ее словах чувствовался скрытый сарказм, осуждение. Знаменитая обозревательница, она первая развенчала миф об «идеальной матери». Долгие годы она была очень добра ко мне. Возможно, я ей действительно нравилась, возможно, ей не нравилась моя мать, это уже не столь важно. Каждый, кто подвергал сомнению «святость» моей матери, меня вполне устраивал.

На странной вечеринке с коктейлями, где собралось множество неприятных людей, ко мне подошел человек с очень располагающей внешностью, взял за руку, повел к своей машине и увез на берег моря. Свежий морской бриз выветрил у меня из головы неприятное чувство от гнусного сборища. Он влюбился в меня, этот распрекрасный человек, наделенный чудесным даром смешить людей. Своей любовью он воскресил мой дух, и я снова поверила: жить на свете можно. Конечно, я обожала его. И не только потому, что с начала нашего знакомства он не позволял «той женщине» даже приближаться ко мне.

Мы, как и следовало ожидать, обручились. Я была на седьмом небе. Мать — в ярости, но доблестно скрывала свои чувства. Она позвонила отцу и приказала «немедленно» прибыть в Калифорнию и помочь ей справиться с «безумием ребенка». Их совместные усилия отговорить меня от брака уперлись в каменную стену британской непреклонности. Жених подарил мне красивое кольцо с аметистом, и совместная фотография с его улыбающимися златовласыми родителями на праздновании нашей официальной помолвки завершила идиллию.

Носорожиха била копытом, изрыгала пламя и наконец уехала. Дитрих, потрясенная ее внезапным отъездом, велела отцу проверить, нет ли тут скрытого мотива, не утаила ли беглянка что-нибудь. Отец сообщил, что она утаила деньги: некоторые ее чеки поддельные, во всяком случае, он не исключает такой возможности.

— Так я и знала, — заявила мать. — У меня сразу возникло подозрение, что она что-то украла: уж слишком неожиданно она уехала.

С тех пор мать всегда говорила про Носорожиху: «Та женщина, та самая, которую мы держали для Ребенка, та, что оказалась мошенницей». И даже когда отец обнаружил, что другие люди присвоили значительную часть дитриховских гонораров, прозвище осталось.

Удивительно, но я никогда не винила эту женщину. Она наводила на меня ужас, вызывала отвращение, она причиняла мне боль, но в чем ее вина? Заприте алкоголика в винном магазине, и уж он не растеряется. А кто виноват — тот, кто берет, что ему подсовывают, или тот, кто запер его в магазине? Даже очень наивная мать не поселила бы в отеле девочку с явной лесбиянкой, и без присмотра. Моя мать наивностью не отличалась.

Все вдруг, как в слащавом голливудском сценарии с «сердцем и цветами», чудесно преобразилось, и это должно было меня насторожить. Но я, изумляясь сказке для «нормальных» людей, упивалась ею. Мне виделось подвенечное платье, вуаль, подружки, осыпающие новобрачных, по традиции, рисом, медовый месяц и счастье без конца и границ. Я снова стала «непорочной» девственницей, испытывающей любовные муки. Бедный милый человек, действительно любивший меня, понимал, что наивная любовь нарастает и совсем скоро выйдет из-под контроля.

Прохладным спокойным утром мы шли по песчаному берегу. Жених нерешительно сообщил мне о своем отъезде: он возвращается в Англию, чтобы вступить в действующую армию, и потому свадьбу придется отложить. Он сказал, что любит меня, обещал вернуться, просил сдать его — и все искренне. Откуда ему было знать, как велик мой страх, как чувство отверженности мешает поверить, что кто-нибудь когда-нибудь захочет вернуться и сохранит любовь ко мне?

Кажется, я просила его о чем-то. Весь тот день видится мне, словно сквозь дымку, окутывающую обиды и последующие глупые поступки.

Я проводила его, поцеловала на прощанье, убежденная, что у него больше причин для отъезда, чем любовь к Родине, и совсем позабыла о его драгоценном даре — о том, что он спас меня.

Мать была очень довольна.

— Браво! Он знал, что делает. Не будь такой уж легковерной и романтичной! Он на двадцать лет тебя старше и к тому же комический актер. Нет, нет! Славно, что ты выпуталась из этой истории и без больших проблем!

Она позвонила отцу и сказала, что Ребенок спасен и возвращается к нормальной жизни. Носорожиха, тоже довольная, терпеливо ждала и надеялась.

Мать решила, что мне нужно «подлечиться». Поскольку причиной моей непонятной глупой влюбленности была, несомненно, дисфункция желез, она поместила меня в клинику, где лечили нарушения обмена веществ, в Ла-Джолла. Там я сидела на одном салате и толстела; там меня обвиняли в подкупе персонала, чтобы тайком пронести в клинику конфеты; там я выпивала целую молочную бутылку магнезии вечером, накануне взвешивания в пятницу; там я познакомилась с милой дамой, которая пользовалась со мной общей ванной, вернее, пользовалась бы, если бы могла ходить, но она не ходила из-за диабетической гангрены; там я заключила, что когда-нибудь меня упрячут на курорт для тучных, как Тами. Меня выписали с тем же избыточным весом, с каким я поступила в клинику, но с пониманием всего ужаса диабетической гангрены, и я продолжила свое тихое саморазрушение.

Академия Рейнхардта закрылась. Вместо нее появилась драматическая школа, действовавшая по принципу целесообразности: «У вас есть деньги? Хотите играть? Хотите стать звездой? Поступайте к нам. Никаких проволочек. Никаких трудных предметов. Никакой классики, только современные пьесы, в которых вас заметят те, кто ищет таланты. Немедленное участие в съемках рекламных роликов! Учитесь, работая». Все выдержано в голливудском стиле. Я осталась в качестве одного из режиссеров.

Запыхавшаяся девушка-студентка, смущаясь, прервала одну из моих многочисленных репетиций пьесы «Женщины».

— Мисс Мэнтон? Извините, пожалуйста, — тут она сделала глубокий вдох, будто ей не хватало кислорода. — В приемной вас спрашивает молодой офицер. — Глаза ее сияли, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась. — Он ждет вас в вестибюле.

Я была уверена, что это ошибка. Меня не может ждать офицер, производящий такое впечатление на женщин!

И тем не менее, он стоял в вестибюле — живая реклама того, что может военно-морской флот сделать для молодого человека. Безупречная форма морского офицера, берет под таким углом, что Дитрих бы позавидовала, белозубая улыбка, красив, молод — настоящий американец!

— Привет, Мария, — сказал Джек Кеннеди.

Коленки у меня подкосились, как в давние времена.

В закусочной для автомобилистов он купил мне чизбургер и ответил на нетерпеливые расспросы о своих замечательных братьях и сестрах. Добрый, внимательный, он подарил мне радость. Джек совсем не изменился. На прощанье он поцеловал меня в щеку и направился к своему красному автомобилю с откидным верхом. Мы помахали друг другу, крикнули привычное:

— До скорой встречи! Береги себя!

Мы больше не виделись и не очень старались сберечь себя.

Ввели норму на покупку сахара и кофе. «Солнечные» прожектора, посылавшие длинные лучи в ночное небо, зажигать запрещалось по законам военного времени, кинопремьеры с маскарадами больше не устраивали. Сотня голливудских звезд отправилась в Вашингтон на выпуск первого военного займа в миллиард долларов. Тайрон Пауэр пошел служить в морскую пехоту, Генри Фонда — на флот, а Бэтт Дейвис и Джон Гарфилд решили открыть голливудскую столовую для офицеров и солдат. Теперь они занимали и клянчили деньги. За первые шесть месяцев ее посетили шестьсот тысяч человек. Семь вечеров в неделю волонтеры принимали парней, оказавшихся далеко от дома, проявляли о них заботу. Где еще молодой человек, ждущий отправки в зону военных действий на Тихом океане, получил бы чашку кофе из рук Энн Шеридан, сэндвич с беконом — от Элис Фей, жареный пирожок — от Бетти Грабл? Где еще он мог обнять талию Ланы Тернер под музыку оркестра Томми Дорси, танцевать под веселые джазовые мелодии Гленна Миллера с Джинджер Роджерс, кружить Риту Хейуорт в веселом ритме Бенни Гудмена, да еще когда к нему присоединялся Вуди Херман со своей «лакричной палочкой»? Где еще он мог почесать язык с Богартом, Трейси, Кэгни, позволить заморочить себя Орсону Уэллсу и узнать наконец, что у Вероники Лейк есть второй глаз, просто он закрыт ниспадающей челкой.

Европейский контингент предпочитал работать на кухне. Хеди Ламар делала сотни сэндвичей, а Дитрих в облегающем платье, с красивой лентой в волосах чистила пригоревшие кастрюли по локоть в грязной воде. Это доводило Бэтт Дейвис до бешенства. Я однажды слышала, как она выразила возмущение своим удивительным, на четыре октавы, голосом:

— Если я еще раз увижу здесь этих дам… я им головы размозжу. Что творится с этими hausfraus? Только покажи им кухню, и они уже рвутся туда, как лошади к воде! Мне нужен блеск в зале, для мальчиков, а не в кастрюлях на кухне! Боже! Да я бы чего только не сделала, будь у меня хотя бы с десяток таких, как Грабл!

В столовой недосягаемые «божества» сходили с серебряного экрана и превращались в обычных — из плоти и крови — людей, которых вдруг можно тронуть рукой. Это производило потрясающее воздействие на приглашенных туда молодых людей и, в конечном счете, на всю индустрию развлечений. Обнаружив свою земную суть, звезды теряли божественность и становились «любимыми». Когда в какой-нибудь палатке за линией фронта, на каком-то острове, где кишмя-кишели японцы, показывали фильм с Бетти Грабл, солдаты вдруг вспоминали, что знают ее; в какой-то момент, когда остановилось время, они обнимали ее в переполненном зале голливудской столовой. Все звезды, и мужчины, и женщины, проложившие мост от игры к реальности, заняли особое положение — благоговение зрителей уступило место искренней любви. Грета Гарбо никогда не появлялась в столовой, что само по себе позорно, а ведь это могло спасти ее от забвения. И в который раз невероятный флюгер интуиции Дитрих указал ей направление, продлившее ее славу на тридцать лет.

Габен не сердился, что Дитрих посвящает свое время любому делу, помогающему борьбе с фашизмом. Но именно то, что «военная работа», как она ее называла, приносит Дитрих наивысшую радость и эмоциональный подъем, невольно вызывало у Габена чувство собственной непричастности, и он считал себя бесполезным иностранцем. Она приходила домой, переполненная впечатлениями. Солдаты прижимали ее к себе крепко-крепко, она даже чувствовала их растущее возбуждение; какие они милые, эти свежеумытые наивные мальчики, будущие герои; конечно, воспоминания о последнем танце с «Марлен» они пронесут через все ужасы войны. Ее энтузиазм и эмоциональное удовлетворение, к которому он не имел никакого отношения, вызывало у Габена чувство ревности. Дитрих, не подозревавшая о тонком душевном устройстве других людей, досадовала на то, что он «человек настроений», обвиняла Габена в ревности к «ее мальчикам», потому что кроме «глупого фильма» он ничего для войны не делает.

Должно быть, моя преданная мать подкупила кого-то: я сдала экзамены за среднюю школу. Удивительно! На протяжении многих лет я опасалась, что калифорнийский департамент образования когда-нибудь пробудится от спячки и потащит меня в тюрьму. С тех пор прошло пятьдесят лет, и закон о сроке давности работает на меня.

Ходят слухи о кровавой бойне в варшавском гетто. Здесь мало кто этому верит. Союзники высадились в Сицилии, бомбежка Германии усилилась.

Я нашла человека, готового жениться на мне, и полагала, что спасение близко. В тот день, когда я запаковала свои немногочисленные вещи, вступая в грустный и глупый слишком ранний брак, моя мать, наблюдавшая за мной с застывшим лицом, вышла, а потом вернулась со свадебным подарком — совершенно новой резиновой спринцовкой.

— По крайней мере, позаботься о том, чтобы не забеременеть, — напутствовала она меня.

С этим мудрым и добрым наказом я и покинула материнский дом. На свадьбу я надела летнее серое платье с лиловыми фиалками. Погребальные тона я не выбирала заранее, но они, как оказалось, были вполне уместны. Бедный мальчик, незрелый и неприученный к обращению с жуткой неврастеничкой, которая ему досталась в жены. Наше «узаконенное сожительство» продолжалось ровно столько, чтобы принести еще одну золотую звездочку на учетную дощечку моей «матери-мученицы». Она нашла маленькую квартирку, подлинную роскошь в военное время, убрала ее и обставила. Создала маленькое «любовное гнездышко» для счастья неблагодарной дочери, «покинувшей» ее.

Конечно, отчаянная попытка побега, жалкая иллюзия нормальной жизни была обречена с самого начала. Так называемое «замужество» закончилось, не начавшись. У меня оставалось три возможности, кроме весьма очевидной четвертой — продавать себя на углу улиц Голливуд и Вайн. В пьяном виде я, возможно, испробовала бы этот способ, будь я уверена, что заработаю себе таким образом на жизнь, но я сомневалась, учитывая свои внешние данные. Стало быть — возвращение к матери, или к вечно ждущей Носорожихе, или автостопом через всю страну в карательное заведение отца. Я выбрала из всех зол меньшее… мать. Я не отличалась особой сообразительностью. Возможно, на моем выборе сказалось слишком раннее впечатляющее чтение «Гамлета», потому-то я и предпочла «знакомое» зло. Возвращаясь к матери, я, по крайней мере, знала, что меня ждет, чего ждать в будущем, включая ее глубочайшее удовлетворение от обретения вновь «главной любви ее жизни». Отныне хвост будет плотно зажат меж ее ног.

Своим приходом я доставила матери подлинное наслаждение. Более пятидесяти лет она напоминала всем вокруг, включая меня, как она, «всепрощающая мать», приняла меня, блудную дочь, в свой дом. Она даже присочинила трогательную сцену, будто я залезла к ней в постель среди ночи, жалобно моля:

— Мутти, я вернулась. Можно я посплю с тобой?

На самом деле я вернулась в полдень, хлебнула бурбона и, скрипя зубами, пошла каяться. Матери дома не оказалось: она все еще находилась у Габена. Но ее версия куда больше подходит для сценария о возвращении блудной дочери. Мне безразлично, какое зло мне причинили другие — самое большое зло я причинила себе сама.

Чаша терпения Габена переполнилась. Его страна потерпела поражение, его карьера в Голливуде зашла в тупик. Он воспользовался связями в дипломатических кругах, чтобы вступить в «Свободную Францию» — армию, которую де Голль формировал, находясь в Лондоне. Занук заверил его, что не будет ставить палки в колеса. Он не только симпатизировал верности Габена своей стране, но и радовался, что Габен освобождает студию от необходимости выполнять условия контракта — искать фильмы для актера, не делающего кассовых сборов. Мать плакала, но храбрилась. Ее возлюбленный делал то, что должен был делать — «уходил на войну выполнить свой долг». А уж она изыщет возможность последовать за ним на поле боя. Но в настоящее время она была связана контрактом с «Юниверсл» и запретом на свободу передвижения без официального разрешения по закону военного времени. И все же Дитрих преисполнилась решимости найти такой способ. Я не присутствовала при их прощании, но, вероятно, это было нечто. Туман и все прочие аксессуары!

Папи, сегодня Жан отбыл в Нью-Йорк. Ты прочтешь об этом в газетах. Моя великая любовь, похоже, слишком велика для него и слишком неожиданна: он долго полагал, что моя любовь несравнима с его всепоглощающей любовью. Я обещала ему не терять аппетита и беречь себя, пока он не вернется.

Я не буду работать, отменила тур по лагерям: я так несчастна, что не справлюсь с этой работой.

Я знаю лишь одно: я любила, позабыв про себя, безоглядно, старалась порадовать его, хоть и не всегда успешно. Теперь у меня все получится лучше, я постараюсь не цепляться за него, но мне хотелось бы стать наконец настоящей женщиной и не стремиться к недостижимым идеалам, ведь они не приносят счастья и очень быстро улетучиваются.

Целую, люблю. Мутти

Тем не менее Дитрих не могла отпустить Габена без долгого прощания и полетела в Нью-Йорк. Там она еще раз увиделась с Габеном, танцевала с ним — воздушная, в облегающем черном платье и шляпе с перьями, а он был замечательно хорош в своей французской военной форме.

Радость моя, летать так легко, сказала она, едва переступив порог, пока шофер втаскивал за ней тяжелые чемоданы, — не надо менять платье по приезде, не видно за окном этих бесконечных кукурузных полей, никаких расписаний, чаевых — даже духоты этой нет! И почему мы всегда ездили на поезде? В следующий раз попробуем самолет вместо парохода!

Итак, появились самолеты. Дитрих изволила одобрить воздушное сообщение.

Теперь, когда я вновь поселилась с матерью, разбор почты снова вошел в мои обязанности. Поток любовных посланий от Габена был нескончаем. Военную цензуру осуществлял сначала французский цензор, потом письмо снималось на микрофильм, печаталось и лишь затем попадало в дрожащие руки матери, и уж тогда, жадно поглощая его, Дитрих могла вздыхать, плакать, тосковать.

11 февраля 1944 г.

Ма grande, моя любовь, моя жизнь! Ты здесь, передо мной, я смотрю на тебя. Ла Куинта, ты и я. В голове у меня только это. Я одинок, я, как ребенок, потерявшийся в толпе. Неужели возможна такая любовь? Ты думаешь, что когда-нибудь мы снова будем вместе, будем жить вместе, мы оба, только мы с тобой! Дождись меня… Даст ли Бог найти тебя снова, тебя, самую великую?.. Ты — в моих венах, в моей крови, я слышу тебя.

…В первый раз говорю тебе; ты мне нужна, ты мне нужна на всю оставшуюся жизнь, или я пропал.

Через несколько месяцев Габен писал ей чаще, чем она ему. Дитрих была целиком поглощена Орсоном Уэллсом. Дни напролет они рассуждали о его таланте. Орсон Уэллс превосходил Дитрих по интеллекту, и как всегда в таких случаях, она выступала в качестве его поклонницы. Орсон же, будучи Орсоном, не видел оснований не согласиться с тем, что он гений. Со своей стороны он готовил Дитрих в ассистентки своего магического действа. Они готовили шоу для военных лагерей и выступали вместе в большом пропагандистском шоу «Берите пример с этих ребят», собравшем целое созвездие голливудских актеров. Поскольку я какое-то время работала с Орсоном в его «Меркури Тиэтр», мать всегда немножко ревновала к нашему актерскому сотрудничеству и, обсуждая со мной Орсона, заявляла свои права на него: «Мой друг Орсон Уэллс». Когда Орсон влюбился в Риту Хейуорт, мать была в шоке.

— Такой интеллигентный человек, как Орсон, и вдруг влюбился в мексиканскую плясунью? Ты полагаешь, что знаешь его, вот ты и объясни — почему? Может быть, он обожает волосатые подмышки?

Мать была очень разочарована, но простила своего приятеля, как впоследствии прощала все его неудачные влюбленности.

— У Орсона потребность влюбляться, — говорила она. — Не спрашивай, почему. Ему просто необходимо все время кого-нибудь любить, бедняжке.

Лесли Говард, по слухам, важный английский шпион, погиб в таинственной авиакатастрофе, и Голливуд загудел, как встревоженный улей. Самой популярной версией была та, что британские летчики намеренно сбили его самолет, потому что пронюхали: он двойной агент и работает на нацистов.

— Слышала? А я что раньше говорила? — напомнила мать. — Такая бездарь, как он, должен был чем-то еще заниматься. После того, как он покрасил волосы в оранжевый цвет, от него можно было ждать что угодно!

Я часто думала о бабушке и тете Дизель. Какова их судьба? Мать никогда не заводила разговора про них, слова не молвила, вела себя так, словно их не существовало. Мало-помалу слухи о невероятных зверствах нацистов дошли и сюда. Всплыли неизвестные ранее названия тех мест, где нацисты, при всем размахе их зла, творили нечто неправдоподобное. Тем не менее не было очевидцев и вещественных доказательств этого ада на земле, и люди не верили, что такое возможно. Через два года мать ненароком обмолвилась, что бабушка в Берлине, жива и здорова, а Дизель живет в Бельзене. Но когда ужасные слухи оказались чудовищной реальностью, мы заключили, что Дизель находилась в том самом Бельзене, единственном Бельзене, который в то время был у всех на уме. Концентрационным лагерям давали названия городов, возле которых они находились, и это представлялось совершенно невероятным. Слишком уж все обыденно: география обозначает название ада. У меня тоже не было оснований думать иначе, я приняла трагическую версию матери и очень тревожилась за Дизель, хрупкую маленькую женщину.

В Нью-Йорке умер Тедди. Просто не верилось, что его больше нет в этом мире. Много лет спустя его дух воплотился в черном коте с лоснящейся шерстью, который вдруг объявился перед моей дверью и стал моим другом. Тедди никогда не испытывал враждебности к кошкам.

Мать узнала, что Габен находится в Алжире. Как ей удалось раздобыть такую информацию, относится к числу тайн, связанных с Дитрих. Это усилило ее потребность последовать за своим возлюбленным на войну. Она начала кампанию среди людей, наделенных властью. Эйб Ластфогель из влиятельного агентства Уильяма Морриса возглавил все шоу для военных лагерей по всей стране. Таким образом, на гражданскую организацию возложили ответственность за концерты артистов, поднимающих боевой дух солдат, где бы они ни находились. Всемогущий Ластфогель стал главной целью Дитрих. Она ежедневно атаковала его звонками:

— О Эйб, дорогой…

Настойчивость Дитрих произвела на него должное впечатление. Ластфогель обещал запомнить ее страстное желание и сделать все возможное, чтобы его удовлетворить, добавив, что уважает ее храбрость и патриотизм. Джек Бенни уже был в Европе, как и Дэнни Кэй, Полетт Годар и другие. Ингрид Бергман условилась провести Новый год в войсках, расквартированных на Аляске. Ожидая нового назначения, Дитрих подписала контракт с «Метро-Голдвин-Майер».

Небо заиграло красками рассвета, когда мы оказались за массивными воротами студии «МГМ». Четырнадцать лет зависти, и вот наконец Дитрих получила приглашение на студию, где работала Грета Гарбо, — через три года после того, как она перестала там сниматься. Мать провела руками вдоль ног — вот уже пятый раз она проверяла, на месте ли швы ее нейлоновых чулок. Она явно нервничала. Ей следовало действовать очень осмотрительно. Она полагала, что сценарий фильма «Кисмет» весьма тривиален, студия «МГМ» — вражеское логово, а ее партнер, бывший любовник, ныне женатый на очень умной и проницательной женщине, не станет плясать под ее дудку.

— Дорогая, помнишь, как мы все терпеть не могли «Песнь песней» и тот, другой глупый фильм, который мы снимали с Кордой в Англии? Мы все считали, что это сущий кошмар, но, по крайней мере, эти фильмы снимались до войны! Но эта картина! Кто же пойдет смотреть, как Рональд Колман строит глазки Дитрих а lа Багдад? Ты его знаешь — англичанин до мозга костей, сколько бы тюрбанов ни напялили ему на голову. К тому же, почему он не воюет в Англии? Единственный кто может спасти картину — Дитрих, если она будет невероятно блистательна. Слава Богу, Ирен займется костюмами, а Гилярофф — париками.

Хоть они с Ирен целые годы работали над секретом граций для туалетов Дитрих, используя их и для ее личного гардероба, и для костюмов в фильме «Леди согласна», теперь они совершенствовали самую суть грации.

В 1944 году они еще обходились толстым шелком. Только после войны, когда знаменитые итальянские шелкоткацкие фабрики, такие как Бираннчини, начали снова производить свои замечательные ткани, моя мать открыла для себя шелк суфле. Точно соответствуя своему названию, эта ткань была и впрямь как «дыхание» шелка, легкая и невесомая, как паутина, и в то же время прочная, как холст. С тех пор мать шила свои грации из этого шелка — с Лас-Вегаса и до конца своей карьеры в кино. Ритуал одевания грации никогда не менялся, всегда проводился, как секретная операция, очень серьезно. Мать почитала это своим самым важным долгом и требовала от помощниц абсолютного внимания.

Сначала она влезала в грацию, и мы закрепляли внутренний пояс вокруг талии. Потом пристегивался треугольник из эластика, проходивший между ног. Здесь важно было обеспечить минимум необходимого натяжения, чтобы не натереть промежность. Мать наклонялась, свесив груди, и просовывала руки сначала в одну пройму, потом в другую. Далее она подбирала отвисшие груди и заключала их в скроенный по косой бюстгальтер, причем каждый сосок попадал в специально предназначенное для него отверстие. Уложив грудь, она подхватывала ее руками снизу и, удерживая грацию на месте, быстро выпрямлялась, а мы с Ирен затягивали молнию сзади. Если грудь колыхалась, или один из сосков был скошен на ширину волоса, вся процедура повторялась. Если же сделанная на заказ невероятно тонкая молния рвалась от чрезмерного натяжения, мать переживала, словно умер кто-нибудь из близких, хотя под шелковыми чехлами размещались еще три дюжины граций, выжидая своего часа, чтобы свершить магическое действо превращения тела Дитрих в совершенство, о чем она мечтала всю жизнь. Как только она надевала грацию, лишь два места могли выдать ее секрет любопытному глазу линия у основания шеи, где грация кончалась, и линия молнии, стягивавшей грацию от основания шеи до конца позвоночника. Шею она прикрывала всевозможными украшениями, ожерельями, а молнию грации идеально совмещала с молнией туалета. Затянутая в потайную грацию, моя мать превращалась в статую. Она едва дышала, каждое движение рассчитывалось, становилось излишней роскошью. В фильме «Кисмет» она застывала в одной позе средь атласных подушек гарема. Дитрих всегда восхищалась солдатами, способными долго и терпеливо стоять по стойке «смирно»; она приветствовала такие проверки физической дисциплины.

Гений модельера Ирен, фантастическое воплощение ее замысла Каринска и неустанное стремление к совершенству создали самые яркие костюмы для Дитрих. Потребовались и столь же изощренного вида парики, соответствующие общему напыщенному стилю. Тут уж потрясающая изобретательность Сидни Гилярофф не подвела Дитрих. Моделируя замысловатые парики и наколки, Гилярофф открыл для себя поразительную способность и желание Дитрих терпеть физическую боль для создания образа, если нельзя было обойтись иными средствами. Как мать с помощью Ирен стягивала тело, чтобы придать ему искусственное совершенство, так и Гилярофф подтягивал ей лицо. Тот факт, что она легкомысленно экспериментирует с, и без того совершенным, лицом, ее нисколечко не смущал. Это не было осознанным решением. Дитрих делала то, что, по ее мнению, было необходимо, не тратя времени на обдумывание и оценку. В тот момент, когда она увидела свое лицо на экране в фильме «Дьявол это женщина», она безумно влюбилась в его совершенство. С того времени другой облик ее не устраивал. Поскольку фон Штернберга, создавшего этот, столь любимый ею образ, рядом не было, она вознамерилась создать его сама любыми средствами. Теперь они с Гилярофф брали мельчайшие пряди ее тонких жидковатых волос и заплетали их в тугие косички, подтягивали шпильками с изогнутыми, как у рыболовных крючков, концами, скручивали косички, пока кожа головы выдерживала натяжение. Боль она терпела адскую.

«Мгновенная подтяжка лица» — теперь это делают многие, но тогда было новинкой. После перерыва процесс приходилось повторять. Натяжение ослабевало, и лицо моей матери обретало собственную естественную красоту. В фильме «Кисмет» она шла на многие безумные поступки. Прилагала любые усилия, по ее мнению, необходимые, чтобы добиться нужного эффекта. Возможно, причиной была ее внутренняя ярость: она снималась в заведомо обреченном на провал фильме на площадке, где блистала Грета Гарбо; возможно, она рвалась на фронт, возможно, и то и другое вместе. Мать пыталась «вытянуть» фильм или, по крайней мере, сделать его «дитриховским». Они с Ирен смоделировали шальвары из тончайших золотых колец, собиравшихся, как викторианские шторы. Шальвары, облегавшие ноги, нужны были для эпизода «танец в гареме». Дитрих, никогда раньше не исполнявшая танцевальных номеров на экране, очень опасалась этого эпизода.

В тот день волосы так туго стягивали кожу головы, что у корней волос появилась кровь. Дитрих едва дышала, опасаясь порвать молнию грации, ее тело стягивали варварские металлические украшения, коловшие приподнятые груди, как тысяча тонких иголок, ноги ломило от тяжести шальвар весом в двадцать фунтов. Они, по замыслу, должны были придавать волнообразное движение соблазнительным формам Дитрих под узорчатой лестницей дворца султана. Скажу лишь, что мать старалась, а вид у нее был, как у разъяренной страусихи с мигренью, пытающейся изобразить сексуальную змею, но она старалась. В конце концов ее спас звукооператор. Когда она двигала ногами, колечки подпрыгивали и создавали шум, заглушавший музыку. Все единодушно пришли к выводу, что от шальвар нужно отказаться! Она притворилась огорченной: ведь ее идею сочли потрясающей! Но вот мы пришли в ее гримерную, она откупорила бутылку шампанского и вздохнула с облегчением, а когда мы освободили ее ноги от золотых цепей, улыбнулась.

— Слава Богу, с этим кончено. Но что теперь делать с дурацким танцем? Вы видели, как я танцую «Теда Бара а la Арабиа»? Смешно! Но ведь надо же что-то придумать! Они хотят, чтобы я танцевала, но все, что движется, производит шум! Что бы такое волнующее, невиданное нанести на ноги, которые не движутся?

У всех появились разные идеи, но их отвергли. Наконец Дитрих заказала кисти и банки с краской в художественном отделе студии и намазала ноги золотой краской! Ее артистическая уборная наполнилась вредными запахами, кожа ног позеленела под толстым слоем металлической краски. Ее день за днем мутило, пучило живот, она была на грани тяжелого отравления свинцом, и все же золотые ноги Дитрих вытеснили известие о битве под Монте-Кассино с первых страниц газет! Это единственный кадр, оставшийся в памяти от всего фильма.

Моим самым большим удовольствием за время подготовки к съемкам этого ужасного фильма была возможность побывать у своей подруги. Как только мне удавалось скрыться от деспотического взгляда матери, я тайком убегала на съемочную площадку, где снимали фильм «Встречай меня в Сент-Луисе», мир рюшечного очарования и сверкающего таланта. Уже в начале съемок фильма, обреченного на успех, возникает чувство, которое не выразишь в словах. Что-то носится в воздухе, какое-то энергетическое поле заряжает таланты до самого высокого напряжения. Это редкий феномен. Он возникает в любом артистическом содружестве. Но когда такая неведомая сила наполняет огромный съемочный павильон, это воистину магическое действо.

— Привет! — сказал голос, теперь такой знаменитый, мгновенно узнаваемый.

— Привет! Боже, ты выглядишь невероятно здорово! Как ты дышишь в этом корсете?

— Сносно. — Она вздохнула в доказательство своих слов. — Но вот парик такой тяжелый, шею ломит.

— Зато он фотогеничный и подвижный! Потрясающе! Гилярофф свое дело знает. Ты бы видела, что он с моей матерью соорудил для нашего фильма! Фантастика! Но она именно такого эффекта добивалась. А вообще-то мы делаем провальный фильм.

Ее смех звучал, как камешки, перекатывающиеся под водой. Девица из многочисленного обслуживающего персонала пришла узнать, кто монополизировал звезду.

— Мы уже готовы, мисс Гарланд.

Джуди бросила на меня «солдатский» взгляд. Со времени своего рабочего детства она сохраняла способность мгновенно собраться. Даже когда она была так больна, что в конце концов сломалась, жесткая водевильная выучка ее поддерживала. А жаль. Она лишь продлила ее страдания.

Где-то в середине съемок студия «МГМ» получила запрос из Службы безопасности с просьбой проверить лояльность Дитрих. Студия с готовностью дала ей зеленый свет. Ее обещали отпустить до начала предполагавшихся съемок второго фильма: на студии уже видели отснятый материал!

Наконец настал день, когда мать получила официальное уведомление о том, что ее просьба удовлетворена. Дитрих и специально подобранную сопровождающую группу должны были, согласно графику, перебросить в Европу — развлекать солдат, как только закончится ее нынешний контракт со студией «МГМ». Она проделала первую серию предохранительных прививок как раз накануне съемок любовной сцены с нашим «Ронни». С самого начала они избегали друг друга, и это уже становилось смешным. Дитрих и Колман терпеть друг друга не могли. Дитрих скрывала свою неприязнь и рассказывала повсюду, что Колман боится ее, не решается до нее дотронуться, опасается даже смотреть в ее сторону.

— Знаете, он смертельно меня боится. Наверное, жена сказала ему еще до начала съемок: «Только попробуй подойти к ней поближе!»

Тут она делала паузу, давая возможность своим слушателям придумать свою собственную версию того, каким страшным наказанием запугала Бенита Хьюм своего мужа, попади он в когти Дитрих. И вот в тот день, когда предплечья матери распухли и пылали от противостолбнячной и паратифозной прививок, Рональд Колман, «забывшись», заключил ее в страстные объятия. Дитрих вскрикнула, он отшатнулся.

Позже, в гримерной, прикладывая к распухшим рукам пакетики со льдом, она смеялась.

— За весь распроклятый фильм он ни разу до меня не дотронулся! А сегодня, когда у меня руки воспалены от уколов, он вдруг ощутил прилив «страсти». Типичный англичанин! Не угадаешь, когда они вдруг позволят себе раскрепоститься и загореться страстью. Глупый человек.

У меня тоже всегда было такое чувство, что наш Ронни прекрасно знал, что делает, но не раскрывал своих мыслей.

«Кисмет» закончился, как и начинался, пустотой, несбывшимися надеждами. Моя мать была готова последовать за своим возлюбленным на войну. Она не зашла так далеко, как героиня в шелковом платье на высоких каблуках из «Марокко», но эмоции были те же. Дитрих получила приказ явиться в штаб-квартиру организации в Нью-Йорке для репетиций и последующей отправки за океан. Мать торжествовала.

Папи, моя холерно-тифозная прививка еще пылает, но уже не болит. Я, по-моему, упаковала все, кроме личных вещей, нужных в поездке. Пожалуйста, напиши Жану и не забудь про цензуру. Меня называй «La Grande» или «Луиза». Пиши: Жан Габен, Французское отделение связи АРО 512 с/б, Начальнику почтового отделения, Нью-Йорк.

Шпионы действовали повсюду, передвижения войск держались в строгой тайне. Лозунг гласил: «Болтливость топит корабли». Солдаты не знали, куда их отправляют, пока не покидали страну. Чтобы выпить кофе в голливудской столовой, солдаты предъявляли удостоверения от ФБР! И тем не менее, Дитрих, немка по рождению, знала, что ее посылают в Европу, а не на Тихий океан. Удивительно! Далее она писала:

Вечером ужинаю с Гейблом — с чистейшими намерениями. Но выбор нелегкий: Синатра звонит беспрерывно, а он маленький и застенчивый. Я пришлю тебе его пластинки, они пока не продаются. Гейбл говорит, что у него на ранчо нет света и тепла из-за шторма. Похоже, все складывается не лучшим образом, но я не хочу отменять встречу.

Письмо передам почтальону. Уже почти десять часов. Надеюсь вылететь во вторник, но заранее пришлю телеграмму.

Адью, моя любовь. Мутти

Багаж матери уже находился в пакгаузе «Бекинс». Она со слезами вложила мне в руку чек и полетела выигрывать войну.

А я осталась учить людей, у которых были деньги для осуществления своей мечты, даже если не было таланта, ставила пьесу за пьесой на одном и том же заурядном уровне, пила, спала со всеми, кто называл меня «хорошенькой» или «любимой», никогда не знала, где проснусь и с кем, искала все более глубокой степени забытья и все бежала, бежала, оставаясь на месте.

Как-то я провела уик-энд в каньоне, в лесной хижине Генри Миллера, где собрались его поклонники и ученики. Один из его «тропиков» здорово шокировал читающую публику, и молоденькие девушки кидались ему на шею с самозабвением бунтовщиц. Он принимал такую пламенную жертвенную любовь, как должное, и сам выбирал понравившихся девушек, не считаясь с их, порой весьма нежным, возрастом. Я с ним не спала. Учитывая мое обычное, затуманенное алкоголем состояние, это было замечательное достижение. Все остальные — спали. Миллер любил собирать многочисленные компании, способные оценить его сексуальную мощь. Потом, вместо того, чтобы закурить сигарету, он читал отрывки из своей запрещенной цензурой книги, будто произносил Нагорную Проповедь.

 

Пошла на войну

В Нью-Йорке у матери начались репетиции. Ее труппа состояла из аккордеониста, вокалиста, эстрадной артистки комедийного жанра, ставшей впоследствии ее прислугой и компаньонкой, и молодого, подающего надежды комика, выступающего в роли конферансье, эстрадного артиста и просто «мастера на все руки» Ластфогель знал свое дело. Дэнни Томас идеально подходил для Дитрих. Наделенный незамысловатым чисто американским юмором, он очень умело управлял большими, подчас очень шумными сборищами. Его молодость и почтительное отношение тут же снискали ему симпатию моей матери. Она слушалась Дэнни, делала все, как он говорил, и получала бесценные уроки мастера. Он научил ее ритму американского юмора, не слишком отличавшегося от родного ей берлинского, но более жесткого, неторопливого, менее сардонического. Репетировались номера, создавалось общее шоу. Благодаря искусству Дэнни, труппа Дитрих превратилась в единый слаженный, очень эффектный коллектив.

Между репетициями мать занималась своей военной формой. Они с Ирен заранее смоделировали узкое платье из золотых блесток — ее подлинную форму военных лет, которая позже стала основой ее сценических костюмов. Теперь на Пятой авеню у Сакса она сшила себе официальную форму — не ту армейскую, летную, парашютную, в которой ее фотографировали уже через два месяца, в которой она и запечатлелась навеки в людской памяти, а строгую гражданскую форму ОСО — Объединенной службы культурно-бытового обслуживания войск. Это было нечто среднее между формой Красного Креста времен первой мировой войны и формой первых стюардесс. Грубоватая, но удобная для поездок в джипах и выполнения работы. Оказавшись за океаном, мать тут же от нее избавилась, обзавелась «настоящей» военной формой, сохранив лишь нарукавный знак своей организации. Впоследствии она и его заменила нарукавным знаком своей любимой 82-ой воздушно-десантной дивизии. Все стремились победно закончить войну, и никому не пришло в голову карать блестящую кинозвезду за то, что она отвергла форму своей гражданской организации. К тому же Дитрих так эффектно смотрелась в военной форме, что вскоре эйзенхауэровские куртки со множеством ремешков и нарукавных нашивок, мужские брюки, солдатские башмаки и каски по праву стали ее традиционным костюмом тех дней.

Это была лучшая из сыгранных ею ролей, самая любимая, та, что принесла ей наибольший успех. Дитрих пожинала лавры: за свое геройство, за храбрость она удостоилась медалей, похвал, уважения, почитания. Сквозь неисчислимые ряды призванных на войну она пробилась к пятизвездочным генералам, овеянная славой истинной «героини», и получила награды. По ее собственному признанию, она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как в армии. В ней жил прусский дух, ее немецкая душа приняла трагедию войны со всей ее мрачной сентиментальностью: в Дитрих совмещалось несовместимое.

У того, кто слушал рассказы Дитрих о ее фронтовых концертах, складывалось впечатление, что она действительно провела в армии, в Европе, по крайней мере, четыре года и все время — на передовой, под постоянным огнем, с опасностью для жизни, или, что еще хуже — с опасностью попасть в плен к мстительным нацистам. Каждый слушавший ее был в этом убежден: ведь она сама убедила себя, что все обстояло именно так. В действительности же, со всеми приездами и отъездами, Дитрих была в Европе с апреля 1944 по июль 1945 года, а между концертами она прилетала в Нью-Йорк, в Голливуд, а потом жила либо в Париже, либо в штаб-квартире своего любимого генерала в Берлине. Это ничуть не приуменьшает похвального гражданского вклада Дитрих в дело Победы, а лишь позволяет увидеть все в истинном свете. Она и вправду была бесстрашной, героической, преданной делу женщиной. Но такими же качествами обладали многие женщины, военнослужащие и эстрадные артистки, но их не наградили орденом Почетного Легиона всех трех степеней и медалями Свободы. Дитрих намного лучше их сыграла роль храброго солдата, а ее слава и красота привлекли к ней внимание.

Она говорила об «армейском прошлом» с почтением, часто писала воспоминания. Как во всем, что касалось ее жизни, правда и вымысел переплетались, и, в конечном счете, ее версия принималась за историческую правду даже теми, кто присутствовал на месте событий и имел собственный опыт. Легенды и логика плохо согласуются.

14 апреля 1944 года в ливень с градом труппа Дитрих вылетела из аэропорта «Ла Гардиа». Место назначения им предстояло узнать лишь в воздухе. Им сообщили, что летят они на африканский театр военных действий, а не на тихоокеанский, как все предполагали. Все, разумеется, за исключением моей матери. Ее целью был Габен, а не Хирохито. Они совершили посадку для заправки в Гренландии, потом на Азорских островах и наконец в Касабланке, откуда направились в Алжир. Учитывая временные зоны и то, что реактивные самолеты еще не появились, они прибыли в Алжир не ранее 17 апреля. Тем не менее, некоторые биографы, а порой и сама Дитрих, утверждали, что она пересмотрела горы трупов, разыскивая свою сестру в концлагере Берген-Белзен. Поскольку Белзен освободили англичане 15 апреля 1945 года, то есть год спустя, этого просто не могло быть.

Труппа Дитрих выступила с первыми шоу в Алжире. Открывал шоу Дэнни Томас и сразу завоевывал зрителей своим своеобразным юмором, потом выступала эстрадная актриса, за ней — вокалист, а потом начиналось самое главное.

— Ребята, плохие новости! — возвещал Дэнни. — Мы ждали Марлен Дитрих, но она укатила обедать с генералом и еще не объявилась.

Запрограммированная «дразнилка» вызывала, как и ожидалось, возгласы разочарования, неодобрения и свист. Вдруг откуда-то позади зрителей слышался всем знакомый голос:

— Нет, нет, я здесь!.. Я здесь! — и Дитрих в военной форме сбегала вниз по проходу между рядами к сцене. Подбегая к микрофону, она уже успевала снять галстук и теперь расстегивала рубашку цвета хаки.

— Я не с генералом!.. Я здесь, мне только нужно переодеться! — Тут она расстегивала рубашку до последней пуговицы. Джи-Ай ревели от восторга. Дитрих «вдруг» вспоминала, что она не одна. — Ой, извините, ребята, я сейчас вернусь, — и она исчезала за кулисами.

Дэнни кричал ей вслед:

— Вам будет трудно с ходу исполнить свой номер, мисс Дитрих, давайте прибережем его на конец. Думаю, ребята подождут.

Реакция, как и ожидалось, была бурной: Джи-Ай топали ногами, свистели. В мгновение ока являлась Дитрих в концертном облегающем платье из золотых блесток. Теперь перед солдатами стояла сама Марлен, богиня экрана, которая могла наслаждаться роскошью Голливуда, а вот взяла да и прикатила к ним, в Северную Африку, чтобы поразвлечь их! И ребята вскакивали со своих мест и приветствовали ее радостными криками. Она пела свои знаменитые песни, и они любили ее. Потом Марлен выбирала одного из зрителей для чтения мыслей по методу Орсона Уэллса. Джи-Ай стоял, глазея на богиню в мерцающем платье, Дитрих смотрела на него.

— Когда Джи-Ай смотрит на меня, не так уж трудно прочесть его мысли, — говорила она зрителям.

Шутка всегда имела успех. В конце номера Дитрих подтягивала платье, ставила меж ног музыкальную пилу и играла на ней, вызывая неописуемый восторг зрителей!

По установившемуся обычаю, между концертами Дитрих посещала госпитали, пела или просто навещала раненых. Ее организация ставила главной целью поднятие боевого духа солдат. Она любила рассказывать, как врачи подводили ее к умирающим немецким пленным, как эти страдающие мальчики смотрели на нее во все глаза.

— Вы правда настоящая Марлен Дитрих? — спрашивали они.

Она, наклонившись к ним, «как к детям», напевала по-немецки вполголоса «Лили Марлен», утешала их, как могла, ведь «им так мало осталось жить». Моя мать писала для себя сцены, достойные того, чтобы в них поверить.

Прошел слух, что на фронт прибыло подкрепление — бронетанковая дивизия «Свободной Франции». Дитрих потребовала из резерва автомашин джип с водителем и отправилась на поиски танковой дивизии. Она нашла ее до того, как стемнело. Танки стояли под деревьями с открытыми люками, экипажи отдыхали наверху.

— Я бежала от танка к танку, выкликая его имя. Вдруг я увидела эту изумительную шевелюру с проседью. Он стоял ко мне спиной.

— Жан, Жан, mon amour! — крикнула я.

Он обернулся, воскликнул: «Merde!» и, соскочив с танка, заключил меня в объятия.

Они стояли, не размыкая страстного объятия, не замечая чужих тоскующих глаз, завидующих седому человеку, который держал в своих руках мечту. Поцелуй продолжался, и танкисты, сорвав с головы форменные береты, громко приветствовали их, хоть и не без зависти.

Звук заведенных моторов заставил их разомкнуть объятия. Жан снова поцеловал Марлен.

— Мы выступаем, ma grande, ma vie…

Жан прижал ее к себе на один бесконечный миг, потом отпустил и прыгнул в люк своего танка. Танки начали построение. Дитрих стояла в клубах поднятой ими пыли, прикрыв глаза, и пыталась увидеть его в последний раз, в страхе, что никогда больше этого не будет.

Я плыла по течению. Из кетчупа, разбавленного горячей водой, получался отличный суп, а деньги я приберегала для более существенного питания — бурбона, кукурузного виски. Вспоминаю время забвения в Сан-Франциско. Как я туда попала и зачем? Время проходило в барах и клубах для трансвеститов. Деньги на выпивку зарабатывала, выполняя разную работу. Из костюмерши, прошедшей выучку у Дитрих, получилась отличная служанка для некоего господина, воплотившегося в женщину под именем Софи Такер. Его звали Уолтер. Он пользовался законной и заслуженной славой. Свои многочисленные роскошные платья он хранил, как музейные экспонаты, в хорошо проветриваемых, отделанных кедром встроенных шкафах, а огромную коллекцию дамских аксессуаров — в каталогизированных архивных коробках. Уолтер позволял мне спать у него в будуаре, кормил меня, беспокоился обо мне, защищал меня своим покровительством и, вероятно, избавлял от многих неприятностей. Вот почему я и запомнила навсегда эту лысую, в рубенсовском стиле пышно разодетую королеву трансвеститов, взявшую на себя заботу обо мне.

После концертов в Северной Африке труппу Дитрих перебросили в Италию и приписали к техасской дивизии. Мать присылала снимки: Дитрих в форме цвета хаки, рукава закатаны, умывается из перевернутой каски; на обороте надпись: «Возлюбленной Американской армии. Лихой Джи-Ай, штаб-квартира 34-й пехотной дивизии, Италия 1944». Дитрих смеется: солдатская дочь обрела «дом» За этим снимком последовали другие. Вот Дитрих стоит с котелком в очереди к полевой кухне. Кто бы ни подошел и ни спросил: «Можно с вами сфотографироваться, Марлен?», она тут же клала парню руку на плечо и улыбалась его родителям в отчем доме. Солдаты получали от нее все, что просили. Если парень должен был идти в бой, а она могла осчастливить его напоследок, так почему бы и нет? Дитрих почитала поддержание боевого духа войск своей первейшей священной обязанностью. Бравый солдат идет в бой в приподнятом настроении, потому что последние часы он провел в объятиях прекрасной женщины — вот одна из самых романтических фантазий моей матери. А теперь она могла вдохновлять всю Пятую армию! Один любитель виски с содовой из Айовы называл ее «цыпленком» и был обласкан; для долговязого парня из Миссури она символизировала «праздничный пирог»; нахальный мальчишка из Чикаго звал ее «куколкой», другой — «принцессой», но как бы ее ни называли, Дитрих стала для них сбывшейся мечтой в аду массового убийства.

У нее часто заводилась лобковая вошь. Дитрих считала эту болезнь частью настоящей солдатской жизни и настаивала, что это вовсе не результат интимной близости. Много лет спустя одна из соратниц матери рассказывала мне, что им вменялось в обязанность стоять на посту возле жилья Дитрих — будь то палатка, полуразрушенный бомбой отель или сборный дом из гофрированного железа, — обеспечивая спокойное прохождение «транспорта». Желая тайно уведомить свою приятельницу в Брейтвуде Иви Уинн о своем местонахождении, Дитрих сообщила: «Страна Фрэнка Синатры чудесна».

Там же, в Италии, мать слегла с пневмонией, и ее поместили в госпиталь в Бари. Она всегда помнила, что там ей спасли жизнь новым чудо-лекарством пенициллином, а его открыватель, Александр Флемминг, сделался одним из ее героев в медицине.

Для меня жизнь утратила свои краски, стала чудовищно однообразной. Бессмысленные часы, бессмысленные дни заканчивались бессмысленными неделями, которые становились бессмысленными часами по пути в вечность.

6 июня 1944 года Дитрих известила аудиторию в почти четыре тысячи человек о вторжении союзных войск в Нормандию.

Вскоре после этого ее труппу расформировали и отправили в Штаты. Мать вернулась домой недовольная. Ее стремление к военной службе не удовлетворяла приписка к Объединенной службе культурно-бытового обслуживания войск. Через месяц, 25 августа, когда освободили Париж, мать все еще находилась в Нью-Йорке. Ее раздосадовало, что она не в Париже и не шагает во главе «победных войск». Годы спустя судьба возместила ей неудачу: она участвовала в параде в честь славной годовщины, и ее сфотографировали. Военная слава Дитрих была общепризнанной, и как только появилась фотография, все заключили, что она сделана в день освобождения Парижа в 1944 году. Почему-то никто не заметил медалей, которые Дитрих получила лишь после войны.

Я начала увеличивать дозу снотворного. У меня возникла потребность вовсе не просыпаться. Прыжок вниз с высоты меня пугал, как и возможность спустить курок пистолета. Удивительно, как нас страшит самоубийство.

В сентябре с новой труппой, куда включили и ее техасскую подружку-компаньонку, Дитрих вылетела во Францию. Теперь ей не требовались официальные командировки или тщательно согласованные с военным командованием маршруты Объединенной службы. Дитрих через ее собственные связи представили одному из ее героев, яркому, «начиненному» пистолетами генералу Паттону. Это была одна из любимейших историй Дитрих, которую она могла рассказать со сна:

— О, он великолепен! Настоящий солдат! Высокий, сильный! Могущественный! Лидер! Он посмотрел на меня и спросил, не дрогну ли я перед лицом опасности. Выдержите ли, спрашивает, хватит ли храбрости? Конечно, отвечаю, я готова сделать все, что пожелаете для ваших ребят. А боюсь лишь попасть в плен к нацистам: кто знает, что они со мной сделают? Когда я рассказала ему про свои опасения, знаешь, что он мне ответил? «Они вас в расход не пустят. Попади вы к ним в плен, они скорей всего используют вас для пропаганды, принудят сделать радиопередачи вроде тех, что вы делаете для нас». Потом вытащил из кармана своей ветровки маленький пистолет и говорит: «Возьмите. Застрелите несколько негодяев перед сдачей в плен». О, он замечательный!

Теперь у Дитрих была нужная ей война. Труппу расквартировали во Франции, в городке, который она называла в письмах «жена Синатры». Из штаб-квартиры в Нанси труппа вылетала в разные прифронтовые части, давала представление и до ночи возвращалась.

С этого времени часто повторявшиеся фронтовые истории моей матери приобретают форму сценария фильма.

— В тот день, когда мы давали концерт в старом амбаре, холод пронизывал до костей холод, мрак и совсем рядом — канонада близкого боя. Я стояла в своем золотом узком платье, освещенная лишь фонариками ребят, направленными на меня…

И по мере того, как она вызывает в своем воображении эти события, ты уже в ее руках, пленник ее воспоминаний.

Дитрих стоит, как маяк. Блестки на ее золотом платье отражают лучи направленных на нее фонариков. Отзвуки канонады перемежаются с мелодиями одинокой гитары, как ритмы ада. Она тихо поет, ласково обнимая самодельный микрофон. Для уставших от войны мужчин Марлен — воплощение полузабытой мечты о всех любимых женщинах. Снаряд разрывается где-то совсем близко. Стонут старые балки и перекрытия, в лучиках огня — столбы пыли. Часто повторяющийся звук застегиваемых молний, как стрекот сверчка из солнечного края, заблудившегося здесь. Она поет песни из «Ребят из задней комнаты», и юные лица улыбаются. «Я ничего не могу дать тебе, кроме любви». Дома их, возможно, ждет мать и яблочный пирог, но сейчас, здесь, их обуревает только одно желание.

— На выход!

Срывающаяся на крик команда выдает страх. Звучат проклятия, парни должны вернуться к страшной реальности, покинуть ее золотую ауру.

— До встречи, Марлен!

— Береги себя, слышишь!

— Эй, крошка, адью!

— Прощай, конфетка!

И они уходят — нести смерть или встретить ее.

Голос матери звучит все глуше, она вздыхает:

— Я стояла там, замерзшая, всеми брошенная, и смотрела, как они уходят… Порой… — голос матери чуть оживляется в предвкушении более светлых воспоминаний, — мы давали концерты далеко за линией фронта, бывало, все холмы усеяны людьми. Куда ни глянь — море молодых лиц, сотни лиц. Я стою на маленькой сцене далеко внизу, и их одобрительный свист летит ко мне, как юношеский поцелуй, и кажется, что война далеко-далеко.

И это продолжалось изо дня в день, одна сцена лучше другой.

Дитрих была по-прежнему приписана к Третьей армии генерала Паттона. Он намекнул ей, что не намерен сдерживать наступление ради русских: его работа — бить немцев, а не играть в политические игры Рузвельта-Сталина. Конечно, Дитрих любила этого дерзкого солдата — его браваду, его самонадеянность военного и поддерживала все, что он считал своим долгом. Он, в свой черед, наслаждался ее бесконечной преданностью и удерживал возле себя, сколько мог, пока разные назначения не разлучили их в декабре 1944 года.

По словам Дитрих, она находилась в Арденнах, в Бастони, когда немцы окружили американские войска, к которым она была приписана, среди них — 101-ую воздушно-десантную дивизию под командованием генерала Маколиффа. Она знала, что находится в немецком окружении. Все это знали. Дитрих предполагала, что попадет в плен, и гадала, что с ней будет. Она ждала. Что сталось с ее труппой — легенда Дитрих и запретная тема. Она никогда не говорила и якобы не знала, что один из генералов танковой армии, взявшей их в окружение, генерал Сепп Дитрих, вероятно, приходился ей кузеном. Не знала она и, что генерал Лютвиц, предложивший американцам сдаться, получил знаменитый ответ генерала Маколиффа: «Что я — спятил?» Это выражение не поддавалось переводу на немецкий, и переводчики совещались часа два, прежде чем передали нацистскому генералу смысл ответа Маколиффа. Немец недоумевал. Но американские войска поняли своего генерала, и это стремительно подняло их боевой дух, придало им храбрости перед лицом опасности, которую они еще совсем недавно расценивали как непреодолимую.

А теперь обратимся к моему любимому дитриховскому рассказу о войне.

В самый разгар битвы, известной историкам как битва под Буле, у одного заинтересованного генерала нашлось время связаться с другим генералом и сообщить, что Марлен Дитрих в опасности и ее нужно срочно эвакуировать. Тут же запланировали парашютный десант. Весь личный состав 82-й воздушно-десантной дивизии свалился с небес, чтобы их генерал самолично спас одну героическую кинозвезду! Не верится, что в ходе одной из самых яростных битв Второй мировой войны дивизия парашютистов получила приказ рисковать жизнью ради такого десанта. Если бы матери и жены этих парней услышали про такое! Но дитриховская легенда без зазрения совести повествует о десанте и о том, что именно генерал первым увидел ту, что искал. Мать любила расписывать, как она, простуженная, сидела на земле, в снежном безмолвии, и вдруг с неба послышался могучий рокот, то был шум моторов самолета. Она закинула голову и увидела американскую «летающую крепость». Из ее люка сыпались парашютисты, и открывающиеся парашюты ярко вырисовывались на фоне серого неба. А первым приземлившимся парашютистом оказался сам командир дивизии, генерал Гэвин, и первое, что он сделал, — нашел ее. Как мило, не правда ли? «Прыгающий Джим Гэвин» стал любимым генералом-героем моей матери после Паттона. Высокий, красивый, молодой, храбрый, он завоевал доверие и уважение своих десантников тем, что проявлял к себе такую же строгость, как и к подчиненным.

По словам Дитрих, Гэвин благополучно доставил ее в Париж на своем джипе — не на белом коне, а потом отбыл. Как все это согласовывалось с уставом и инструкциями Объединенной службы, никогда тщательно не проверялось, но раз это так романтично, кому какое дело? Дитрих разместили в отеле «Риц», где останавливались американские офицеры, высшие должностные лица и отважные военные корреспонденты. Я так и не узнала, что же случилось с аккордеонистом, эстрадной артисткой из Техаса и комиком, но уверена, что и они живы и здоровы.

Я же, двадцатилетняя пьяница, жила с человеком, балансировавшим на грани безумия. Желая доказать, что он абсолютно нормален, мой приятель запоминал наизусть труды Фрейда и Юнга, жадно поглощал книги тех, кто расшифровывал тайны человеческого разума. Его шизофреническая одаренность была феноменальной: проходя психиатрические экспертизы, он мог ответить на любые заданные ему вопросы правильно, в рамках принятого за норму, и блестяще справлялся с любым тестом. Некоторые врачи подозревали у него опасное сумасшествие, но не могли доказать свою правоту законными способами. Другие же были недостаточно сведущи и не понимали, что их надувают. Как-то раз «безумец» протянул мне книгу «Невротический тип нашего времени» Карен Хорни, очень модного тогда психоаналитика, и приказал ее прочесть. Первая популярная книга на эту тему — и все обо мне! Мое святая святых! Потрясающее откровение: совершенно незнакомая мне женщина обнажила мои страшные раны; она все о них знала и рассказала мне без утайки. Это величайшее откровение указало мне путь к спасению: я поняла, что я не одна такая. Раз твое отчаяние можно описать, значит, есть и другие с теми же проблемами. Поняв, что ты одна из многих, становишься терпимее к себе. Внезапная утрата уникальности своего «я» умеряет чувство отвращения к себе. Я жила этой книгой, и ее мудрость спасла меня, буквально спасла. Без нее я в конце концов уничтожила бы себя, я в этом абсолютно уверена, и никогда не узнала бы, какая любовь ждет меня на жизненном пути. Я еще не скоро нашла свой путь, но теперь, по крайней мере, у меня была почва под ногами.

Моя мать продолжала свою войну — песнями, блестками, сексом и сочувствием. Внезапно ее снова отозвали к «Головному 10» — таков был армейский код генерала Омара Брэдли. Дитрих рассказывала, что ее доставили к нему в лагерь в Арденнском лесу. Генерал был бледным и уставшим.

— Завтра мы выступаем на территорию Германии, — якобы сказал он ей. — Подразделение, к которому вы приписаны, — в авангарде. Мы переговорили с генералом Эйзенхауэром и сошлись на том, что вам лучше остаться здесь. Будете выступать перед ранеными в госпиталях и в тыловых частях.

Дитрих хотела войти со своими ребятами в Берлин. Она умоляла Брэдли, но он остался непреклонен.

— Мы опасаемся пустить вас в Германию. Если немцы доберутся до вас, черт знает что случится. А если вы попадете в беду, все обвинения обрушатся на нас.

Вот как она описывает эту встречу в письме к отцу:

Брэдли держался отстраненно, ему было совершенно безразлично мое горячее желание войти в Берлин с первыми частями. Должна сообщить тебе одну очень важную деталь: все генералы очень одиноки. Солдаты разбредаются по кустам с местными девицами, а генералы не могут позволить себе такое. Их постоянно охраняют часовые с автоматами, куда бы они ни пошли — за ними всюду следует охрана. Никогда, никогда им не сорвать поцелуя — ни тайком, ни на людях. Они очень одиноки с самого начала войны.

Дитрих никогда не нравился Эйзенхауэр, и как в случае с Джоном Уэйном, она вечно сочиняла про него небылицы. Я часто думала: в чем причина неприязни? После войны, когда военно-полевой роман Эйзенхауэра раскрылся, мне все стало ясно. Но у генерала Брэдли не было «дамы сердца» за рулем, как у Эйзенхауэра, которая мешала бы Дитрих, но тем не менее ей пришлось волей-неволей тащить за собой в Берлин всю труппу. В Ахене они использовали для представления кинозал. Топлива не было, и здание промерзло насквозь. Немецкий управляющий принес из дома термос и налил Дитрих чашку драгоценного кофе. Другие актеры остерегали ее: кофе, возможно, отравлен.

— Нет, — возразила Дитрих, — они мне зла не причинят.

Выпив кофе, она поблагодарила управляющего по-немецки и спросила, почему он поделился с ней такой роскошью, зная, что она воюет «на другой стороне».

— Да, но вы — «Голубой ангел». О, я могу позабыть, на чьей вы стороне, но забыть фильм «Голубой ангел»? Никогда!

Дитрих не приходилось слышать угроз, только несколько оскорблений. Когда они проезжали разрушенные бомбежками города, немецкое население выказывало ей уважение и искреннюю симпатию, так она утверждала, по крайней мере. Поскольку Дитрих обладала талантом сценариста, все эпизоды с участием ее бывших соотечественников очень сценичны. Они исполнены пафоса, уважения к ней, обожания, и в них совершенно отсутствует ненависть, вполне естественная, если учесть все факторы этой человеческой трагедии.

19 февраля 1945 года Дитрих снова вернулась в Париж. Почему она вдруг там оказалась, почему она попала в Париж за три месяца до окончания войны, еще одна из легенд, еще одно табу. Она прислала отцу меню ресторана. Ему предпосланы ее наблюдения: Можешь себе представить, что едят бедные, если такое ты получаешь в ресторане-люкс. И еще: Если хочешь пообедать, идешь полчаса пешком и получаешь такой выбор! У меня болит желудок от фенола в армейской пище, я должна есть «свежую пищу». Вот так-то! 200 франков за вино — единственный хороший продукт, который можно здесь найти. Всего набегает 680 франков, что равняется 13,50 долларам. Так что если ты прочтешь, что Париж веселится и кругом открылись рестораны черного рынка, не верь. Прошлась она и по «налогу на роскошь»: Какая тут роскошь? Мне больше всего нравится заметка на полях: Жан целый день провел в танке, приехал, чтобы повидаться со мной, умылся и с отвращением ест свой паек.

Я приехала в Нью-Йорк, надеясь найти работу в театре, и почти целый день пребывала в трезвом состоянии. Денег не хватало, и мне пришлось поселиться в квартире отца. Свободное от прослушивания время я посещала Тами. Ее здоровье резко ухудшилось. Мой «многострадальный» отец гонял ее от одного психиатра к другому по настоянию моей «многострадальной» матери, которая оплачивала счета. Один психиатр находил у нее шизофрению, другие — маниакально-депрессивный психоз, паранойю, одержимость навязчивыми идеями, истерию и всевозможные другие тяжелые заболевания — и все из-за неспособности установить один верный диагноз. И пока длилось хождение Тами по мукам, мой отец, твердо убежденный в том, что ей нужна лишь строгая дисциплина, и только тогда она придет в норму, обращался с ней соответственно, ставя ее и без того придавленной душе все новые и новые ограничения. Тами, как затравленный зверь, вся сжималась от страха, когда он был рядом. Моя мать, полагавшая, что психиатрия существует для слабых и неразумных этого мира, лишь качала головой, осуждая Тами, ее «глупость и неумение держать себя в руках», оплачивала счета врачей и жаловалась всем вокруг на «бремя забот о Тами и ее болезнях», которое она несет ради «бедного Папи».

Я участвовала в пробах на роль в театре, за которую любая молодая актриса отдала бы все на свете, и прошла! Теперь я была занята в спектакле и к тому же вела трезвый образ жизни. В конце концов жить стоило.

Спектакль «Нелепое представление» в постановке театральной гильдии с Таллула Бэнкхед в главной роли, как обычно, неделями обкатывался на репетициях в турне, до премьеры, на Бродвее. Это было поистине впечатляющее зрелище, и не только на сцене. Наша звезда, обычно пьяная в дым и совершенно голая, гонялась за мной по коридорам отеля. Бедная Таллула! Ей не удалось «залезть в трусики» Дитрих в «Парамаунте», так вот теперь она решила проделать это с дочерью Дитрих в Колумбусе, штат Огайо, и далее по пути на запад. Стремление сохранить работу весьма рискованно в таких случаях, особенно, если не позволяешь звезде догнать тебя. Я делала свое дело, держала язык за зубами и многому научилась у хороших людей, получила уроки актерского мастерства у опытных мастеров, дублировала звезду и сильно разочаровала ее способностью быстро бегать.

Наконец я вернулась в Нью-Йорк, до премьеры на Бродвее. Уложив Тами в постель, я отправилась на Сорок пятую улицу и остановилась против театра Мартина Бека. Внутри было темно, надпись на транспаранте еще не закончена, но огромная фотореклама Бэнкхед и ее партнера Дональда Кука уже установлена на колоннах снаружи. А рядом с ними и мое изображение в восемь футов, будто и я — звезда. Ни роль, ни мой талант не оправдывали такого внимания к моей персоне. Похоже, слова «дочь Дитрих» оказывали на бродвейскую публику такое же гипнотическое воздействие в 1945 году, как на поклонников Дитрих в 1931. Увидев огромную афишу, я с беспокойством подумала, что первая проба, которой я так гордилась, прошла успешно вовсе не из-за моих актерских способностей! Псевдоним, взятый для укрытия, ничего не изменил. Обозреватели доброжелательно писали о подающей надежды Марии Мэнтон, дочери Марлен Дитрих.

В апреле президент Рузвельт умер в начале своего четвертого президентского срока. В Нью-Йорке мы замерли, потрясенные, когда перед спектаклем Таллула сообщила зрителям печальное известие. Для меня Рузвельт был Президент, единственный из всех, кого я знала, похожий на отца, всегда готового прийти на помощь, и я оплакивала его, как отца.

Гитлер покончил с собой в своем бункере в конце апреля, но люди поверили в это сообщение лишь через неделю, когда мы все посходили с ума, празднуя День Победы. Мне так хотелось, чтобы Рузвельт пожил немного дольше и увидел конец войны в Европе. Теперь люди, сражавшиеся там и пережившие ужасную трагедию, ждали, когда их отправят на пароходах не домой, но на другой театр военных действий на Тихом океане, где еще продолжалась война.

Когда спектакль сошел, я обратилась в Объединенную службу культурно-бытового обслуживания войск (ОСО) с намерением получить роль в одном из многочисленных спектаклей, которыми развлекали оккупационные войска и солдат, ждущих отправки на Тихий океан. Мать писала, что она снова в Париже, и я так и не узнала, куда подевалась ее бедная труппа; сама она об этом и словом не обмолвилась, озабоченная тем, чтобы уезжающие в командировку в Берлин захватили с собой посылки с едой для ее матери. Почти всегда офицеры, выполнявшие эту благотворительную акцию, везли и посылки, и кое-что впридачу.

— Это самое малое, что мы можем сделать для нашей храброй Марлен, — обычно говорили они.

Мать, сознавая, что ее сопроводительное письмо, написанное от руки, будет читать цензор, писала по-английски, в американском стиле.

28 июня 1945

Надеюсь, посылка дойдет до тебя благополучно.

Я делаю все возможное, чтобы приехать и повидаться с тобой или вызвать тебя к себе, если хочешь.

Беспокоюсь за тебя и посылаю письма со всеми, кто едет в твои края.

Прошу тебя, держись молодцом, пока я приеду. Я сейчас в Париже. Мария и Руди в Нью-Йорке, но Мария скоро приедет сюда выступать перед солдатами и, возможно, потом к тебе заедет.

Молюсь, чтобы увидеть тебя поскорее. Пока посылаю к тебе всех своих друзей, едущих туда, где ты находишься.

С любовью

Да будет на тебе всегда благословение Божие.

Твоя дочь, Марлен

13 июля 1945 года Дитрих и ее верную труппу откомандировали в Штаты. Ее знаменитый сценарий начинается с их печального возвращения в дождливую ночь, когда никто не встретил их в аэропорту «Ла Гардиа», потому что Служба безопасности запретила сообщение об их прилете. Личное оружие, которое дарили Дитрих обожавшие ее солдаты и генералы, с ее слов, конфисковали на таможне. У аэропорта мрачный таксист даже не хотел открыть им дверцу своей машины. Вероятно, их военная форма не произвела на него особого впечатления: он привык к возвращающимся Джи-Ай, у которых не было долларов, чтобы с ним расплатиться. У соратников Дитрих имелись лишь французские франки. Привыкнув к армейской жизни, актеры позабыли, что граждане платят за проезд.

Дитрих спросила шофера, знает ли он ее, и шофер подтвердил: знает. Она пообещала ему самые большие в жизни чаевые, если он доставит их в отель «Сент-Регис». В отеле она обналичила чек на сто долларов, щедро заплатила таксисту, а остальные деньги раздала членам своей труппы, чтобы они могли добраться домой. Мать живописала, как они стояли в коридоре отеля, и никто не хотел возвращаться в когда-то знакомое и «такое чуждое теперь гражданское общество». Дитрих повела их всех наверх, в свой номер, где они приняли душ, поели, побеседовали. Очевидно, любимые не ждали никого из актеров. Эта история имела продолжение.

— Я позвонила своему агенту Фельдману в Голливуд, и знаешь, что он сказал? «Чеков больше не подписывай, банк их не примет к оплате». Да ты с ума сошел, говорю. «Отнюдь нет», отвечает. Я слишком долго была на войне и не снималась. Я оказалась банкротом. И тогда я попросила: «Найди для меня роль в фильме». И он ответил, что это будет непросто: я слишком долго не показывалась на экране.

Так раз и навсегда утвердился сюжет о великой жертве, принесенной Дитрих во имя победы над фашизмом, и на его основе изумруды были проданы вторично. Потом она сообщила отцу, что переезжает к нам утром, так будет дешевле, и что она созвонилась с Ремарком, и мы все идем вечером в «Сторк-клуб» — праздновать «возвращение солдата».

В июльскую жару в Нью-Йорке шли репетиции нашей гастрольной пьесы «Первая полоса» в грязных комнатах танцевальной студии на Сорок шестой улице. Когда репетиции закончились, мы сделали прививки, получили театральные костюмы, проездные документы, чеки на покупку формы. Поскольку я играла шлюху, мне не составило труда подобрать костюм — я просто скопировала наряд своей давнишней гувернантки и гляделась в нем весьма убедительно. Получила я и свою тяжеловесную военную форму — солдатские башмаки, галстуки, рубашки, плащ-палатку, перчатки на подкладке, шерстяную пилотку защитного цвета и теперь недоумевала: почему в августовскую жару мы должны ехать на пароходе в длинных брюках?

Мать, готовя меня к войне, провела со мной конфиденциальную беседу.

— О, ребята там чудесные. Они готовы подарить все — люгеры, маузеры, трофейные нацистские кортики — места не хватит, чтобы уместить все подарки. — Мать дотошно проверила содержимое уже упакованного вещевого мешка — мыло, зубная щетка, паста, шапочка для душа, шампунь, косметика, полотенце. — А где твоя спринцовка?

— Я…

— А где твои противозачаточные резиновые колпачки?

— У меня их нет… Я не думаю, что я…

Мать схватила меня за плечи, затолкнула в лифт, потом в такси, потом в приемную гинеколога. Через час я вышла с упаковкой полдюжины резиновых колпачков, которые моя мать считала «величайшим изобретением после компактной пудры».

— И ты воображаешь, что можно ехать на фронт развлекать солдат без такого набора? Мало ли что случится, как сказала вдова.

Мать уехала в Голливуд до моего отплытия. Она поплакала, обещала, что мы встретимся, неизвестно где, неизвестно когда, но обязательно встретимся. Все это было очень знакомо по лирическим стихам.

Моя труппа прибыла в Патрик Генри, штат Мэриленд. Некоторое время мы находились в этом большом тренировочном лагере, выжидая отправки. Я все время нервничала. Множество мужчин с плотно сжатыми челюстями, очень светлыми волосами и надписью «ВП» (военнопленный) на куртках, беспрерывно мели и без того вылизанные плацы. К моему ужасу, один из них однажды обернулся и заорал:

— О, да это маленькая Хайдеде, малышка нашей Марлен!

Пароход «Виктория» вошел в порт Неаполя, потом грузовики доставили труппу, игравшую спектакль «Передняя полоса» для расквартирования в Кассерту. Там нам выдали летнюю форму, сложенную штабелями, как огромный нескладный сэндвич. Я снова подивилась, как удавалось моей матери в разгар войны щеголять в хорошо сшитой форме. Аллен Джонс и его оперетта находились в Кассерте по пути домой. Мы обменялись новостями, получили карточки для гарнизонного магазина, прослушали лекцию об опасности заражения венерическими болезнями и средствах профилактики, сопровождавшуюся показом цветных слайдов и профилактическим показом. Теперь мы были готовы к выступлению.

В последующие шесть месяцев мы проехали по всей Италии и направились в Германию.

Шестого августа Америка развязала ядерную войну и в мгновение ока превратила восемь-десять тысяч человек в костную муку. И им еще повезло. Восьмого августа Россия объявила войну Японии и захватила Манчжурию. Девятого августа, с целью вторичной проверки действия ядерной бомбы, мы превратили в кучу праха еще тридцать пять тысяч человек в Нагасаки. Америке уже не нужна была помощь русских, чтобы одержать победу над Японией, и война закончилась.

В тихом итальянском городке мы прервали представление, и мне предоставили почетное право сообщить солдатам великую новость — их не пошлют воевать на Тихий океан, они вернутся домой!. Они бурно выражали свою радость, и вскоре множество маленьких молочно-белых шариков полетели в небо. Для меня это было не ново. Где бы я ни появлялась в своем наряде — черных чулках, туфлях на высоких каблуках с петлей вокруг щиколоток и в облегающем платье, шарики приветственно летели мне навстречу, как символ желания, нарочитой вульгарности, злости и протеста против глупых актеров: приехали, сделали храбрый патриотический жест, а потом улетели домой, а им, чудом спасшимся в войне, предстоит попасть в другой театр военных действий и почти наверняка сложить там голову. На сей раз все обстояло иначе. В этот чудесный летний вечер маленькие шарики качались в теплом итальянском небе, как грозди цветов, символизируя радость и озорство людей, вдруг осознавших, что у них еще есть время поребячиться, а они-то думали, что оно ушло навсегда. Летящие шарики из кондомов могут быть очень симпатичными.

Вторая мировая война официально закончилась. Америка потеряла триста тысяч своих юношей, шестьсот тысяч получили ранения. Это небольшие потери: Америка — единственная страна, где гражданское население не числится среди жертв. Франция потеряла четверть миллиона солдат, и тридцать тысяч ее гражданского населения были расстреляны карателями. Англия потеряла четверть миллиона, раненые и пропавшие без вести составили полмиллиона, а потери среди гражданского населения — сотни тысяч. Россия потеряла семь миллионов, еще четырнадцать миллионов было ранено, а потери среди гражданского населения составляют чудовищную цифру — четырнадцать миллионов. В Германии насчитывалось три с половиной миллиона погибших, семь миллионов раненых и три миллиона павших среди гражданского населения. Япония потеряла полтора миллиона человек на фронтах и миллион гражданского населения. Полмиллиона было ранено.

За линией фронта «господствующая раса» уничтожила шесть миллионов человек: они погибли от голода, холода, массовых расстрелов, пыток, в газовых камерах и печах только за то, что были евреями. Семьдесят тысяч «загрязнителей расы» — больных, психически отсталых, уродов, гомосексуалистов и цыган уничтожили лишь потому, что они портили чистоту арийской расы. За это поколения немцев будут нести знак Каина, и заслуженно. Но вероятней всего, этого не случится. Как и для всех, создавших ад на земле, для них найдутся оправдания, а потом люди и вовсе выбросят прошлое из памяти. О нем будут напоминать лишь книги да люди, пережившие адские муки, но и те со временем уйдут и унесут с собой свой гнев, слезы и стенания.

Габен, вернувшись в Париж, умолял мать приехать, сняться с ним в фильме и, возможно, выйти за него замуж. Дитрих телеграфировала, что готова сделать и то и другое. В ответ пришла телеграмма, выражавшая радость и ликование. Дитрих занялась оформлением документов, необходимых для возвращения в Европу. Объединенной службе нужны были эстрадные артисты, чтобы развеять тоску тысяч солдат оккупационных войск, и там охотно приняли предложение Дитрих. Она просила, чтобы ее послали и в Берлин. На то у нее были две причины — мать и красивый молодой генерал.

13 августа 1945

Ангел,

ты сошел с ума, и меня доводишь до безумия своими сомнениями. В моем последнем письме я имела в виду свой развод, разумеется. Думаю, что лучше всего осуществить эту идею после съемок фильма. Руди питается найти работу в Париже. Он, естественно, дает согласие на развод. Его больше шокирует внешняя сторона, и меня, признаться, тоже. Только формальности — и ничего больше. Оба мы очень буржуазны и решили, если это возможно, не присутствовать в суде и предоставить все юристам. Пожалуйста, узнай самые достойные причины для развода в Париже.

Отель «Кларидж» меня вполне устраивает, если ты вывезешь мои вещи из «Рица». Как только я приеду, мне сразу понадобятся теплые вещи, поскольку сначала я должна навестить мать. Надеюсь, ты меня понимаешь. После этого — я твоя. Если будешь со мной ласков, я готова прожить с тобой до конца жизни, а в браке или нет — как пожелаешь. Но если ты хочешь ребенка, лучше пожениться.

Надеюсь, ты получил некоторые вещи, которые я выслала из О'Хара, Не так уж много сейчас летает самолетов, и посылать вещи во Францию запрещается. Невероятно, но это так. Зато разрешается посылать вещи в Голландию. Я везу платьев на целый полк и сапоги на зиму. Андре, вместо того, чтобы захватить грим с собой, отправил его почтой. Это произошло до того, как я узнала, что во Францию можно посылать лишь продукты. И я велела ему привезти новый набор, чтобы я могла захватить его с собой. Джек Пирс из «Юниверсл» привез мне всю косметику, которая может понадобиться, и я везу масло для снятия грима. Привезу мыло, туалетное и хозяйственное, ручки, бритвы и оливковое масло. Я целый день занималась упаковкой вещей. Мне безразлично, возьмут ли с меня таможенную пошлину. Все это необходимо для фильма. Ты все еще любишь меня, мой ангел? Как обстоят дела с твоей квартирой? Если ты ее не получишь, может быть, мне не стоит везти постельное белье? Я беспокоюсь из-за визы. В форме указано: «Без права на работу». Если все пойдет хорошо, я вылетаю 10 сентября. Перед вылетом дам телеграмму.

Целую тебя, как всегда, мой ангел. Я люблю тебя.

Твоя Grande

Новость о планах Дитрих вернуться в Европу опередила ее. Она получила весьма интересную для нее телеграмму от человека, который вскоре должен был стать Командующим войсками в Американской зоне в Берлине.

С удовольствием нанес визит Вашей матери. Она чувствует себя хорошо. 82 воздушно-десантная дивизия ждет скорой встречи с Вами.

Генерал Гэвин

В сентябре Дитрих вернулась в Париж, романтические грезы о замужестве и детишках слегка потускнели. Она прислала письмо отцу, который должен был отправить пароходом вещи Габена, хранившиеся всю войну в Голливуде, в Париж.

Воскресенье, 16 сентября 1945

Отель «Кларидж»

Елисейские поля

Париж

Дорогой Папи,

Я ужасно по тебе скучаю! Никак не могу привыкнуть к образу жизни Жана. Не могу понять, почему у него так напряжены нервы. В городе то и дело попадаются французские солдаты без ног, на костылях, он же вернулся с войны целым и невредимым и ничему не радуется. Я делаю все возможное, но безмерно устаю, потому что не могу вытащить его из бездны. Вчера наконец он получил свою машину — «ситроен», двухместный салон, подержанный, за четыре тысячи долларов. Мне сказали, что Жан просидел дома целый день и вышел лишь когда стемнело, и все потому, что у него теперь появилась машина, и ему стыдно. У него есть награда от президента, и он ее не носит. Ну разве это не комплекс, я тебя спрашиваю! Он прячется, как Грета Гарбо. Этой парочке следовало бы пожениться.

Мы ссорились каждый вечер. Хочешь знать, почему? Вот пример. Он снял номер с одной спальней и салоном на двоих. Я сказала, что две смежных спальни намного удобнее, а то у нас две комнаты, как у маленьких девочек. Я пыталась объяснить ему, что порой человеку нужно уединение! В результате он поднялся, оделся и ушел. Взял свой бритвенный прибор и отправился бриться к себе в квартиру, заявив, что не хочет меня беспокоить. И это вместо того, чтобы позвонить портье и заказать номер с двумя спальнями и ваннами. Ну как я проживу зиму в номере с одной ванной, снимаясь в кино? Ведь утром надо ждать своей очереди! Ну не сумасшествие ли? Прошлым вечером он снова устроил сцену, потому что мы проходили мимо одной пары в ресторане, и они крикнули: «Браво!» Жан ужасно рассердился. Я возразила, что ничего страшного не произошло, просто мы единственные танцевали, и они выразили нам свое одобрение. Такое могло произойти в любом месте Вечер закончился ледяным молчанием.

Письмо, которое я вкладываю в конверт, пришло только сейчас, в воскресенье вечером. Так что все одно и то же.

Письмо, очень милое, с извинениями, было от Габена. Он просил прощения за свое поведение. Признавал, что он «невыносим» и понимает, что она от него устала. Жан чувствовал себя несчастным оттого, что по его вине Дитрих живет в Париже и несчастна.

Далее она писала отцу:

Понедельник, утро

Слава Богу, чемоданы Жана прибыли.

Я все еще жду поездки в Берлин. Обещания, обещания! Личное сообщение передать отсюда в Берлин невозможно! Из Нью-Йорка куда легче. Бюрократия здесь невероятная.

Пожалуйста, сходи в Блумингдейл и заплати за следующие четыре месяца, чтобы каждый месяц по тем же адресам высылали: кофе, оливковое масло (если это возможно), шоколад, хороший мед, рис, сгущенное молоко (если можно). Накажи продавщице менять содержимое посылок каждый месяц в зависимости от того, что она получает. Нужные продукты: жиры, мясо, шоколад, рис, кофе, сардины. Поскольку посылки идут два месяца, вели им посылать по одной посылке каждые две недели, чтобы им хватило еды на зиму.

Пожалуйста, пришли книги. У меня интеллектуальный голод.

Скоро напишу снова.

С любовью,

Мутти

Мы проработали за границей несколько месяцев, труппе предоставили отпуск, и я, получив пропуск, уехала во Францию. Ясным осенним днем я снова увидела Париж. В нем не чувствовалось напряжения страстей, как в последний раз, когда я была здесь с Ремарком, искрометности и элегантности Парижа моего детства; немного потрепанный и обносившийся, он был, пожалуй, немного смущен тем, что так хорошо сохранился после столь разрушительной войны.

Я поднялась по лестнице в отель к матери. Она ждала меня, немного напряженная, «солдат без фронта», оказавшийся не у дел. Я сняла шинель.

— Ну почему ты все еще носишь юбку? Как можно носить юбку, разъезжая в джипах под бомбежкой?

Ну как ей объяснить, что бомбежки кончились? Мать так и не привыкла к Мирному Времени: зачем же тогда развлекать войска?

Я думала, что повидаюсь с Жаном и спросила, где он.

— За городом, как всегда, обустраивает свой дом.

Стало быть, если бы не я, она бы тоже поехала с ним?

— Нет, радость моя, я ждала тебя.

Она включила плитку, чтобы вскипятить воду для кофе. На заоконном решетчатом выступе стояли банка сгущенного молока «Нестле», открытая армейская коробка с маслом.

Оглядев маленькую комнату, я вспомнила все роскошные номера в отелях, где мы жили, где лишние спальни использовались для хранения чемоданов. Тем не менее, эта спартанская обстановка больше подходила ей, нынешней.

— Ты знаешь, Жан все еще богат, но, по неведомой причине, он чувствует себя не в своей тарелке, скажем, в отеле «Ланкастер», если там и найдется свободный номер, что маловероятно. Жан любит крестьянскую жизнь, он и есть крестьянин. Теперь он вдруг испытывает чувство вины за все, почему?

Я хотела ответить, но вовремя прикусила язык. Пытаться объяснить ей, что Жан очень раним, бесполезно; защищать его — только еще больше настроишь ее против Габена; она расценит это как предательство с моей стороны.

— По крайней мере, у нас горячая вода по субботам и воскресеньям, настоящий душ, удобная кровать, и мыши не бегают по лицу, как в войну… у них ледяные лапы. Последний раз в Париже я жила в отеле «Риц». О, это было чудесно! Там был Папа…

Она помешала кофе. Я на миг задумалась: какой папа — Кеннеди или Хемингуэй? Потом сообразила, что речь идет о последнем.

— Он тоже там жил, такой красивый в куртке военного корреспондента. Увидел меня да как закричит: «Моя капуста!» и обхватил меня своими ручищами. Так радовался нашей встрече… все только глаза на нас пялили. — Голос матери погрустнел, словно ей захотелось снова перенестись в то время. — У него новая женщина, репортер, Мэри Как-ее-там. Она работает на Луса, того ужасного Луса, за которого вышла женщина, написавшая кошмарную пьесу «Женщины» — помнишь, еще Клифтон ее ругал? Она тоже жила в «Рице» Теперь она очень важная чванливая дама из Конгресса. Ну как можно писать пьесы, а потом заседать в Конгрессе? — Мать достала банку со сгущенным молоком. — В «Рице» мне дали двуспальную кровать, чудесную кровать, но я отдала ее Папе и Мэри: я же была одна. — Мать снова вздохнула. — Однажды ночью Папа с Мэри крупно поссорились. Он был пьян и его дружок тоже, и Папа ни с того ни с сего прострелил бачок в туалете. Не спрашивай, почему. Она обозлилась, кричала на него, осыпала бранью, и он ее ударил. И знаешь, что сделала Мэри? Дала ему сдачи! Невероятно, правда? И тогда Папа огорчился, как маленький мальчик. Я сидела на биде, а он брился и рассказывал, что он «загубил ее туалет», а потом попросил меня поговорить с Мэри. Доченька, умоляет, поговори с мисс Мэри. Ты знаешь, как это делается. Такой выдающийся человек, а в руках женщины — воск. Поразительно! Папа хочет жениться на ней, а она имеет наглость требовать, чтобы он сначала научился прилично вести себя! Я ей говорю: «Ну, положим, он выстрелил в бачок. Ну и что? Он — Хемингуэй!» Но этой женщине, видишь ли, нужен слив, а вода, конечно, хлещет из дыр, как итальянский фонтан, и она тычет туда пальцем и спрашивает: «Видите?» А я ей: «Но он же любит вас! Он — великий человек! Что вам еще нужно?» Вот так и всегда с женщинами — умишко у них маленький, не соображают. Я вернулась к Папе и говорю, что «мисс Мэри» прощает его. Мы выпили шотландского, поговорили по душам — о войне, о том, что делали, что видели, о людской трагедии, о храбрости… Это было чудесно! Потом он ушел к ней, наверх, туда, где теперь стояла моя кровать. — Мать снова поскучнела, потом закурила сигарету, как настоящий солдат. — Представляешь, я видела Жан Пьера Омона. Мы встретились на минном поле. Нам предстояло его перейти: джип стоял на другой стороне. Ты же знаешь, что Жан Пьер всегда изображает «идеального» джентльмена, так вот он отступает в сторону и говорит: «Прошу вас, Марлен» Потом вдруг вспоминает, где мы находимся, и кричит: «Нет, нет, Марлен, позвольте я пойду вперед!» А я ему в ответ: «Нет, нет, Жан Пьер, — я!» И так, все время препираясь, мы перешли минное поле, не задев ни единой мины. До чего же это было забавно! — Мать принялась нарезать салями. — Я припасла хлеб для тебя, не довоенный, конечно, из дрожжевого теста, хорошо пропеченный, но какой-никакой хлеб! Консьерж стоял за ним в очереди. Когда он наконец вернулся, он был очень горд, что смог услужить мне и принес хлеб для моей дочери. — Мать улыбнулась. — Помнишь тот вечер, когда Папи заказал свой борщ и очень рассердился, что к нему не подали его любимый черный хлеб?.. Другой мир! Мы беспокоились, подадут ли нужный хлеб, и я придумала вместительные вечерние сумочки и приносила хлеб с собой.

Мы пили кофе с молоком, макая в него драгоценный хлеб.

— О, да я еще не показала тебе мой «талисман на счастье»!

Мать вскочила, быстро отыскала его и протянула мне. На вид «талисман» смахивал на рулон туалетной бумаги. Мать бережно раскрутила его. Это были бумажные деньги, склеенные скотчем конец к концу, а на них росписи, пожелания, фамилии солдат. Одних она знала лично, перед другими выступала с концертами, третьих любила, провожала в бой.

— Посмотри, вот это русские деньги. Мне их вручили, когда мы повстречали русскую войсковую часть, — чудесные крестьянские лица, суровые и сильные!.. А это английские банкноты, у меня их много. Замечательные мальчики, всегда такие вежливые… и все-таки доллары, подаренные нашими ребятами, я ценю больше всего. Когда я встретила во Франции Ирвинга Берлина, мы сравнили наши «талисманы на счастье». Конечно, мой оказался намного длинней. Берлину, «знаменитому армейскому песеннику», это вовсе не понравилось!

Я поинтересовалась, когда она получит пропуск в Берлин для встречи с бабушкой.

— Генерал Гэвин делает все возможное! Он очень милый, вот приеду в Берлин, и его повидаю. Жан, естественно, ревнует, он уверен, что у меня с ним был фронтовой роман. Но никакого романа не было: Гэвин не просил меня любить его. И, конечно, Жан не верит, что Гэвин — всего лишь мой поклонник. А куда ты получила назначение?

— Мне велено явиться в ОСО во Франкфурт.

— О, какое ужасное место! Похоже на гигантский гарнизонный магазин! Там есть все, потому что это главная ставка Эйзенхауэра! Очень чванливый генерал! Даже на фронте ему создавали домашний комфорт, где бы он ни находился. Ужасный человек, всю войну провел далеко за линией фронта, даже выстрелов не слышал!

Я уехала во Франкфурт, где работала на Службе радиовещания вооруженных сил с очень талантливым Джи-Ай — веснушчатым, веселым, на редкость обаятельным, по имени Мики Руни. Потом я присоединилась к труппе, игравшей «Переднюю полосу», и мы продолжили гастрольное турне по Германии.

Тем временем мою мать в щегольской военной форме со всеми знаками отличия и без нарукавной нашивки Объединенной службы (ОСО), со сделанным на заказ замшевым футляром для музыкальной пилы, встретила в берлинском аэропорту элегантная женщина в сером отлично сшитом костюме, при галстуке и вуали, с чернобурой лисой — ее мать. Они обнялись. У матери были для Марлен важные новости. Родителей моего отца выбросили из дома и интернировали в лагерь для перемещенных лиц в русской зоне оккупации. Они прислали бабушке отчаянное письмо, умоляя позволить им приехать в Берлин и поселиться у нее. Моя мать немедленно попросила у генерала Гэвина пропуск в запретные зоны оккупации, с тем, чтобы разыскать стариков. В ожидании ответа она давала по два концерта в день и писала письма отцу, как всегда, по-немецки.

Четверг, 27 сентября 1945

Берлин-Шарлоттенбург

Мой дорогой,

порой жизнь — тяжелая штука, даже для меня. Думала, что получу пропуск в Тюрингию от русских рано утром, но не получила. Делать нечего — отправилась домой. (Сколько таких «домов» у меня уже было? На сей раз — Клопштокштрассе 15-Л, Целендорф Запад). Сейчас жду, не придет ли в три часа дня пропуск, чтобы выехать завтра утром. Время против человеческой жизни! Мне бы следовало стать медсестрой: им никогда не приходится объяснять, почему они оказывают помощь людям, независимо от их национальности. Помнишь, я говорила, что все глаза выплакала оттого, что не говорю по-русски? И вот теперь мне придется передавать мольбу глазами. Боюсь, что слишком часто проституировала своими чувствами, снимаясь в кино, и мои глаза уже не смогут передать то, что чувствует сердце. Моя мать тут же ответила на письмо твоих родителей от 23 августа, где они сообщали о своем возможном приезде к ней. Так вот, разрешение действительно до 30 августа. Они находятся в лагере для перемещенных лиц с 6 августа.

Папиляйн, как печален этот мир! Наш дом № 54 все еще стоит, и хотя в нем много пробоин от снарядов, на нашем балконе цветет красная герань. От дома № 35 остался лишь остов, он полностью разрушен, а балкон так и висит. Мутти каждый день копалась в обломках и нашла бронзовую маску с моего лица — в целости и сохранности. Она долго сидела там и плакала! Я приношу ей все, что могу достать съестного. С тех пор, как я здесь, я питаюсь одним хлебом. Выгляжу, как старая курица со сморщенной шеей, годная лишь на суп. Все наши знакомые — в Вене. Генрих Джордж (важный нацист) копает уголь для русских! Играют «Трехгрошовую оперу» с Кейт Кюль и Хупси, но я не могу попасть на спектакль: у самой два концерта в день. Театр «Фемина» на Моллендорфплац ставит «Мою сестру Эйлин». Мемориальную церковь кайзера Вильгельма разбомбили, зоопарк Банхоф, Иоахимталер, Таументцин-штрассе — все лежит в развалинах. На Фриденау и здесь, на окраине, пока все цело, почти все. Русские растащили все часы. Они мародерствовали пять дней и изрешетили выстрелами сейф. Теперь Мутти чинит часы, а мои старые стеклянные бусы все еще лежат в витрине.

Большие часы снаружи тоже украдены, и Мутти повесила деревянные, которые сама разрисовала! Клэр Уолдорф, которому нацисты запретили играть, все еще в Рахенхолле, а квартиры у него нет. Целый день стоит грохот, как на войне: закладывают динамит, чтобы сравнять с землей разрушенные дома. Я еще не набралась храбрости, чтобы сходить в свою школу на Нюрнбергштрассе. Когда навещаешь старые места, и без того грустишь по утраченной юности, а здесь еще весь этот ужас вокруг.

Берлинцы меня любят, приносят мне всё — от фотографий до селедки, полученной по карточкам. Гуляя по улицам, слышу знакомый язык, детишки играют в «Рай и Ад» среди руин. Мармонхаус уцелел, и поскольку он находится в английской зоне оккупации, там показывают «Рембрандта» с Чарлзом Лоутоном.

Сердце мое, надеюсь, к тому времени, когда ты получишь это письмо, я телеграфом сообщу тебе хорошие новости. Я ни перед чем не остановлюсь — абсолютно ни перед чем (не сообщай об этом Жану!), чтобы вызволить твоих родителей.

С огромной любовью, твоя Мутти

Париж, 9 октября 1945

Папиляйн,

не знаю, с чего начать. Вероятно, ты уже прочел письмо твоих родителей, отправленное мной из Берлина. Когда Мутти получила от них открытку из Мартинрода, я тут же связалась с русскими, чтобы получить туда пропуск. На это ушло три дня. Когда я наконец получила пропуск, который никто кроме меня не получил бы, я выехала в пять утра. Мой путь лежал через Лейпциг, Иену, Веймар и Эрфурт в Мартинрод. Я провела в дороге шесть часов, потому что на автостраде все время возникают пробки из-за бомбовых воронок. Я выскочила из машины, оставив там одеяла, продукты, одежду, и помчалась в барак № 3. Мне сообщили, что твои родители уехали! Можешь представить себе мое отчаяние. Я отправилась в Арисбадт, Амштрат, но все учреждения, где мне могли бы сказать по учетным карточкам, куда они уехали, закрыты с субботы до понедельника! Узнала лишь, что их разместили в семьях, живущих в округе. Я пошла к русскому коменданту и договорилась, что в понедельник мне передадут сведения о твоих родителях по телефону в Берлин. Я была не в силах что-то еще предпринять, потому что пропуск действителен один день. К тому же у меня вечером концерт. Не могу описать в словах возвращения домой, чувство разочарования, беспомощности, гонку сквозь завесу дождя с целью наверстать время.

Мы едва поспели к концерту. Я стояла на сцене грязная, дрожащая, как никогда в жизни. В тот вечер меня отвозили домой на другой машине, и водитель обмолвился, что видел твоих родителей в доме моей матери, когда отвозил ей, как обычно, мой завтрак. Я чуть не выпала из машины. Там они и находились! С открыткой — приглашением от Мутти они проделали весь долгий путь до Берлина. Но теперь они снова попали в беду! Зарегистрировавшись в полиции, твои родители узнали, что не получат карточки. Теперь, чтобы не умереть с голоду, им предстояло отправиться в другой лагерь для перемещенных лиц. Дрожа от страха, они признались, что уж лучше умереть. По их словам, лагерная жизнь так ужасна, что они с отчаяния проделали пешком долгий путь от Чехословакии до Берлина без денег и просили лишь об одном: передать тебе, что другого выхода у них нет. Я уговорила их никуда не уходить и помчалась на свои концерты. Потом — к Гэвину. Это он ввел указ, о котором говорили твои родители. Берлин переполнен беженцами, и у американского командования нет достаточного запаса продовольствия на зиму. На следующее утро я получила для твоих родителей рабочие карточки — по ним выдается больше продуктов, чем по обычным — и квартиру! Я пока не оформила квартиру, потому что Мутти хочет сама о них позаботиться, но это можно сделать позже, если они пожелают. В два часа дня я улетела. Все о’кей?

У меня нервное истощение от увиденного, от рассказов о кошмарах, которые довелось испытать твоим родителям; боюсь, мне не удастся восстановиться, тем более, что я голодала две недели (собирала все, что подавалось на стол, в шапочку для душа и относила твоим родителям и Мутти), и вот теперь я едва держусь на ногах. К тому же и в личной жизни у меня эмоциональные потрясения.

Ой! Ой! Ой! У меня сплошные неприятности. Я бы хотела остаться в армии — там все ясно и просто.

А знаешь, Гэвин мог бы стать Абеляром!

С любовью, Мутти

Конечно, моя мать обожала легенду об Элоизе и ее неумирающей любви к Абеляру.

11 октября генерал Гэвин прислал Дитрих письмо из Парижа, подписавшись: «Твой Джимми». Некоторые вдовы очень пекутся о своих дорогих усопших, особенно, если речь идет об их письмах к другим женщинам, поэтому, даю возможность самим читателям представить, как выглядели любовные излияния генерала. Не вините меня — вините законы наследования авторского права.

Все это время моя мать продолжала жить с Габеном, убеждая его, по мере необходимости, в своей «настоящей» любви; без особого энтузиазма снималась в неинтересном для нее французском фильме, всей душой стремясь к организованной жизни в армии, под могущественной опекой сострадательных генералов.

Папиляйн,

как бы мне хотелось, чтобы ты оказался здесь и рассудил, права ли я, полагая, что не смогу дальше вести такую жизнь, как сейчас У Жана нет друзей, кроме спортсменов и тех, кто работает на него. У меня нет пищи для ума. Будь ты рядом, мне бы никто другой и не понадобился… Когда ты собираешься приехать?

Я живу в маленьком отеле, очень стесненно, без прислуги. Сама стираю, глажу, шью, потому что не зарабатываю на жизнь.

Голливуд — вполне приличное заведение по сравнению со здешними деятелями кино. Еврейские продюсеры еще не вернулись, а «гои» понятия не имеют, как снимать хорошие фильмы и как обращаться с артистами.

Наверное, я слишком прониклась армейским духом. Ожидают, что Хемингуэй приедет на Нюрнбергский процесс. Надеюсь, что проведу с ним какое-то время.

Как ты думаешь, что мне делать? Абеляр прилетает сегодня повидаться со мной. Отношения у нас довольно серьезные. Он замечательный человек. Вчера он мне написал, что едет в Англию поблагодарить жителей деревень, где его ребята проходили боевую подготовку перед вторжением в Нормандию. Как мило, правда? Он очень беспокоится о войсках, дислоцированных в Берлине, полагает, что группировка в тридцать шесть тысяч солдат — потенциальная бомба, и хочет остаться на своем посту, пока не передаст дела английскому генералу. Гэвин лично переговорит с командующим 78-й дивизией, когда тот возьмет на себя командование американской оккупационной зоной в Берлине, и попросит его позаботиться о твоих родителях Командование обращается в Министерство обороны с ходатайством о награждении меня орденом Почетного Легиона.

Слава Богу, что могу работать для армии, иначе я сошла бы с ума.

Я все еще живу в отеле «Кларидж» и надеюсь с помощью американского посольства или французских властей подыскать себе другое жилище. Вот почему я немного воспряла духом. Жан навсегда подорвал мою нервную систему, когда я вернулась из Америки. Но если есть хоть какая-то надежда, на душе легче. «Он» приезжает в Париж во вторник на один день. Я называла его Абеляром в последнем письме, ты понимаешь, кого я имею в виду? 82-ую. Его имя напоминает имя Жана. Он тоже утверждает, что любит меня!

Габен писал ей:

Я знаю, что ты влюблена, но ты не знаешь, как сильно я страдаю.

Шестого ноября мать Дитрих умерла во сне. По военным каналам мать передала мне сообщение о смерти бабушки в Штутгарте. Я немедленно подала прошение об отпуске: мне предстояло проехать триста миль до Берлина. Я думала, что нужна матери и должна быть с ней рядом на похоронах бабушки.

Поскольку все спектакли Объединенной службы (ОСО) ставились, исходя из Права Справедливости, мне отказали в отпуске. Когда менеджер компании заявил: «Вы не можете уехать! Спектакль отменить нельзя», я получила единственный в своей жизни шанс.

— А почему бы и нет? — ответила я и уехала.

У меня не было ни командировочного удостоверения, ни пропуска на передвижение из города в город — очень серьезное правонарушение в оккупированной Германии зимой 1945 года, но я твердо решила добраться до Берлина и присутствовать на похоронах бабушки. Когда наконец поздно вечером я добралась до Берлина, я узнала, что опоздала на несколько часов. Я спросила у адъютанта генерала Гэвина, где находится мисс Дитрих, и сразу поняла, что он хочет уйти от ответа. Вдруг меня осенило: у матери уже есть утешитель, и мой драматический порыв прийти ей на помощь оказался ненужным. Тогда я попросила смущенного полковника определить меня на ночлег. Он сразу выполнил мою просьбу и, отдавая распоряжения, с нарочитым сочувствием в голосе повторил, что единственной причиной, по которой он тотчас не препроводил меня к моей дражайшей матери, был приказ «не беспокоить мисс Дитрих» в этот вечер. Я заверила его, что не собираюсь требовать свидания с матерью и отлично понимаю «ситуацию». У полковника будто камень с души свалился. Браво отсалютовав, он удалился, выполнив свою функцию сторожевого пса. Укладываясь спать, я решила: уж коли я, нарушив Право Справедливости, устав профсоюза и законы передвижения в оккупированной зоне, попала в Берлин, надо, по крайней мере, навестить дедушку с бабушкой. Более того, если удастся заполучить джип и водителя, хорошо бы повидаться и с тетушкой Лизель в Белзене. Почему бывшая жительница Берлина все еще живет в таком месте, не укладывалось у меня в голове.

Мать не объявилась и холодным зимним утром, и я отправилась в город. От него осталась лишь оболочка, уродливая, покрытая рубцами, заполненная людьми, с побитым видом бродившими среди развалин. Они низко опускали голову, чтобы скрыть ненависть, горевшую в глазах. Повсюду женщины расчищали завалы, аккуратно складывая кирпич, наводя порядок в хаосе разрухи. Мне часто доводилось видеть нечто подобное в Италии. Но там беспорядочно расчищали дороги, а в Германии складывалось отчетливое впечатление, что каждый кирпич сберегается на будущее, чтобы построить новый рейх.

Я выделялась из толпы своей американской военной формой, прохожие бормотали мне вслед на берлинском сленге, не догадываясь, что я их понимаю. Некоторые, проходя мимо, низко кланялись моей форме, стараясь придать правдоподобие маске почтительности. Совершенно очевидно, что русский солдат, всегда с винтовкой, внушал им страх и заслуженное почтение, а американского, всегда готового угостить их шоколадкой «Херши», они не удостаивали и презрения.

Я, в нарушение приказа, поменяла на черном рынке у Бранденбургских ворот американские армейские сигареты на куски свежего мяса, спиртное — на драгоценную морковь, лук и целую буханку настоящего немецкого хлеба. К тому времени, когда я подошла к квартире, где жили дедушка и бабушка, в моем вещевом мешке имелось все необходимое для роскошного жаркого. Бабушка осторожно приоткрыла дверь. Какая она стала маленькая! Увидев военную форму, отпрянула, широко открыв глаза.

— Это я… бабушка, это я, Хайдеде, ну посмотри! Это я, дочка Руди, — тихо говорила я, опасаясь испугать старушку.

Она смотрела на меня, вцепившись в ручку двери. Волосы у нее были совсем седые.

— Бабушка, можно мне войти? Я принесла свежие овощи и мясо.

Дверь открылась пошире, и я вошла в темный коридор. Там пахло мебельным воском. Мне с детства запомнился его характерный запах: покойная бабушка учила меня когда-то, как правильно полировать им мебель.

— Роза, кто там у двери?

Подошел, прихрамывая, дед. Он уже не казался мне высоким и сильным — старый, согбенный, неопределенного возраста старик.

— Кто вы? Что вам надо в этом доме? — проворчал он.

— Говорит, что она дочь Руди, — прошептала бабушка.

— Я его дочь, дедушка! Я и есть дочь Руди! Видишь, я принесла вам свежие овощи, еду, все, что смогла достать, — тараторила я, не зная, чем еще заслужить их доверие.

Маленькая рука потянулась ко мне, тронула нашивку у меня на рукаве.

— Мне приходится ходить в форме, потому что я играю в пьесе для солдат… — я перехватила ее руку. — Это я, милая. Я люблю тебя, бабушка, я тебя всегда любила, помнишь?

Она притянула к себе мое лицо, заглянула в глаза и разрыдалась. Я обняла ее, такую маленькую, и оплакивала вместе с ней все утраченные для любви годы, свое несостоявшееся детство. Дед подошел к нам, его рука легла на мою руку, и мне показалось, что я снова маленькая девочка в небесно-голубом платье с широкой юбкой в сборку, приехавшая к ним в гости.

Я рассказала им об их сыне. Хорошие, счастливые новости, которые им и хотелось услышать, присочинила кое-что, желая порадовать стариков, наделила своего отца чертами, которые хотела бы видеть в нем. Старики же были благодарны моей чудесной матери, нахваливали ее, и я не развеяла ни одной их иллюзии. Я не могла пробыть у них долго. Они запечатлелись в моей памяти в проеме большой дубовой двери, как в рамке, состарившиеся мужчина и женщина, любившие друг друга, как в молодости, когда я увидела их впервые. Они умерли через год, зимой. Смерть разделила их всего на несколько часов. Они никогда не разлучались надолго.

В своей лучшей напускной манере «Ее дочери» я попросила у адъютанта генерала Гэвина джип и водителя, который свозил бы меня в Белзен. Стояли холода, и мы ехали быстро. Моему водителю, хоть он и был при оружии, не нравилось ехать по пустынной нацистской дороге с густыми сосновыми лесами по обе стороны. Он снижал скорость, лишь завидев контуры бомбовых воронок. Я разделяла его чувства: металлическое зимнее небо, зловещая тишина, черный лес и недавние воспоминания о том, что могли засвидетельствовать безрадостные места, куда мы направлялись, — все вызывало у меня дрожь и желание поскорей завершить дело.

Я поднялась по лестнице дома, где внизу располагался кинозал, и оказалась в уютной квартире. Моя тетушка восседала в глубоком кресле. Я наклонилась, притянула Дизель к себе и ощутила ее здоровую полноту. Глаза у нее были испуганные, но они всегда были испуганные, сколько я ее помню. И манера держаться — застенчивая и неуверенная, совсем не изменилась! Меня потрясло это удивительное постоянство. Целая и невредимая! Не труп из концлагеря, не едва дышащий дистрофик, живой скелет. И не призрак из фильма Джо. Как исказила сценарий моя мать, желая скрыть еще одну правду! И на сей раз при содействии и соучастии английских и американских военных… Я отдала тетушке свой драгоценный паек. В этом случае он был роскошью, а не средством спасения жизни. Ответила на ее обычные беглые вопросы об ее обожаемой Кошечке в желаемом контексте, отведала ее чаю и пирожков. Я все еще любила Дизель. Не ее вина, что я сердита. Она жертвой была, жертвой и осталась, но не той, предполагаемой. Я поцеловала Дизель на прощанье. Мое время вышло, надо было возвращаться.

Мы ехали быстро, было все так же холодно. В моем сердце полыхала ярость. Мне хотелось выкричать свой гнев, просить прощения у несчастных мучеников, чьи страдания, казалось, наполняли зловещий воздух. Их муки осквернила, ради собственной выгоды, чудовищной ложью та, что была со мной в самом близком родстве. «Как можно использовать предсмертную агонию людей для собственного возвеличивания и не понести никакого наказания?» — безмолвно кричала я, зная, что Дитрих все сошло с рук. Моя тетушка жила в Белзене до самой смерти. Там был ее дом.

Мать так и не изменила своей легенды. Ее сила была такова, что стоило Дитрих драматически возвестить, что она разыскала свою сестру в Белзене, как перед глазами слушателей возникали газовые камеры и души с цианистым калием, и она их не разуверяла.

На сей раз у меня было командировочное удостоверение, и я возвращалась в свою труппу. Мать жаловалась: уж если я опоздала на похороны, могла бы побыть с ней подольше, и прослезилась, расцеловав меня на прощанье. Я уехала, уверенная, что за ней заботливо ухаживает ее Абеляр. Спустя несколько недель ее письмо догнало меня где-то в Германии.

Париж, Благодарения 45

Мой ангел, после твоего отъезда я ужасно переживала и не смогла быстро собраться в обратный путь. Три славных полковника с Тихоокеанского фронта отвезли меня во Франкфурт. В шесть часов вечера я уехала на поезде в Париж. Без этих славных ребят я бы пропала, но они заботились обо мне, как о ребенке.

Оказавшись снова в своей жалкой комнатушке, я вдруг ощутила всю тяжесть утраты. Наверное, я раньше не осознавала, что моя мать умерла.

Если бы ты могла бросить свое шоу и жить со мной. Мне во многом нужен твой совет.

Через два дня после моего приезда, в пять часов утра, Жан постучал в мою дверь. «Открой мне правду, — сказал он, усаживаясь, — я готов выслушать все, как есть!» Я не собралась с духом объясниться с ним. Наверное, смелости не хватило.

Абеляр явился вчера. Он так мил, нежен и невероятно добр ко мне, не то что в Берлине, где он вынужден был скрывать свои чувства, держаться со мной вежливо и безразлично перед своими подчиненными, которые могли превратно истолковать проявление любви ко мне как любовную интрижку.

А теперь я влюбилась в него снова. Он отбывает в середине декабря — моя мечта сбылась. Большой военный парад на Пятой авеню начинается в январе. Он радуется этому, как ребенок. Десантникам выдадут новые шарфы и пилотки, и они «самыми нарядными солдатами в армии» пройдут по Пятой авеню. Это все пока конфиденциально.

Обедая с Абеляром у Корнилофф (помнишь?), я подумала о бедном Жане. Вот если бы ты была со мной, ты помогла бы мне разобраться в мыслях и чувствах.

С любовью. Ужасно тебя люблю.

Мутти

Она вложила в письмо записку от Габена.

Моя Grande,

я только что ушел от тебя. Понимаю, что потерял тебя навсегда… Знаю, что письмо глупое и смешное, ведь у тебя такое горе. Пожалуйста, прости меня. Я тоже очень опечален. Не знаю, что делать дальше. Я обидел тебя, так сильно обидел. Чувствую себя одиноким. Не знаю, что меня ждет. Впрочем, все равно! Адью. Я никогда не вернусь.

Ж.

Дитрих послала письмо отцу.

Париж, 1 декабря 1945

Папи,

я переехала в Елисейский парк. Отправила тебе мой новый адрес с пилотом, улетевшим в Америку три дня тому назад.

Гэвин улетает на Рождество домой, на большой парад. У меня неприятности. Понятия не имею, что делать. Где жить и с кем. Ты так и не ответил на мои сентябрьские письма, и я не знаю, что ты об этом думаешь.

С любовью, М.

Париж, 5 декабря 1945

Любимый Папи,

благодарение Богу, получила твое письмо. Я едва не сошла с ума.

Никогда еще я не была так одинока и растеряна. Париж без тебя с самого начала казался чужим городом, но теперь он хуже Китая. Ты все же представляешь, как я живу. Во время войны я попадала и в худшие условия, это верно. Но тогда все обстояло иначе. Начнем с того, что меня окружали молодые люди, и все смеялись над неудобствами. И к тому же там одиночества не было и в помине. А в одиночестве я теряю чувство юмора.

Похоже, мы воевали напрасно. Люди так ужасно изменились, куда только подевался великий подъем, который наполнял всех во время войны? А, может быть, гражданские его не знали? В Германии то же самое. Гитлер оставил на ней свой отпечаток. Все вокруг еще разоблачают его сторонников, но теперь с другой целью, желая извлечь для себя выгоду. Никто не занимается делом, и все очень невежливы. Особенно в отелях. Наконец с помощью Ади Холландера, у которого есть знакомые в префектуре, я получила двухместный неотапливаемый номер в «Шанз Елизе». Он очаровательный и уютный, из окон открывается вид на Елисейские поля. С помощью щедрых чаевых я добилась, что мне топят дровами камин в одной из комнат. Во второй — холод. Большинство французов отапливают свои квартиры углем, купленным на черном рынке, как и «pied a terre» [14]Дачные домики (фр.).
, и кругом разъезжают щеголеватые машины.

Такси предназначаются лишь для депортированных и раненых, хотя люди, разъезжающие в них, не похожи на тех и других. Городского транспорта не дождешься, проезд, к примеру, от Фуке до Ланвина стоит двести франков или четыре доллара, что весьма накладно. Это к тому, как я живу. В твоем письме я не нашла упоминания об Абеляре. Может быть, ты проявляешь осторожность, а вот Лин прямо так и написал: «Я счастлив, что Джим с тобой». Это письмо и нашел Жан за портретом Кота и устроил разгром в моей жалкой комнате, потому что подозревал, что я слишком задержалась в Берлине. С тех пор мы расстались. А я, на самом деле, вела себя очень хорошо и не помышляла ни о чем другом, как ты знаешь, только о том, чтобы остаться с ним навсегда. Но это совершенно невозможно. Каждый день — сцены. Теперь у него новый комплекс — я, видите ли, не люблю Францию. Ты знаешь, Жан усматривает во всем лишь плохую сторону. Теперь у него красивая молодая актриса Мари Моба. Жан вывозит ее каждый вечер и полагает, что я провожу время со своими «генералами». Он со мной ужасно обращался — обвинял в том, что я спала со всеми, с кем общалась, и я поняла: жить с ним невозможно. Тогда, в Берлине, я с отчаяния кинулась во внезапно открытые мне объятия Абеляра, как в гавань. И я не спала с ним. Это, правда, не делает меня чище. А потом он писал мне чудесные письма и желал «великой любви или ничего», а когда умерла Мутти, он привез меня в Берлин, был добр и не стремился попасть в кадр. Он каждый день звонит из Реймса, где расквартирована его дивизия, он приедет в Париж восемнадцатого, а улетит в Нью-Йорк двадцать первого. Он позвонит тебе. Хоть Абеляр чрезвычайно застенчив, он обещал позвонить. Просто скажи, что тебе известно о моем восхищении и преданности ему. Постарайся помочь ему преодолеть неловкость. Он разводится с женой не из-за меня. Его дочери двенадцать лет. Они живут в Вашингтоне. Абеляр не знает, куда получит назначение. Информация для тебя: он первый из десантников вступил добровольцем в армию, начинал с горсткой людей в 1941-м против превосходящих сил противника. Прошел Сицилию, участвовал в анцийской кампании, сражался в Нормандии, Голландии. 82-ая — единственная дивизия, совершившая четыре боевых выброса десанта. Красные галуны у него на плечах — бельгийские и датские отличия. Может быть, к тому времени, когда они вернутся домой, им дадут и французские награды. Но для них Абеляру потребуется еще одно плечо. Он родился в 1907 году, я на девять месяцев его старше, понимаешь?

(На самом деле Дитрих была на шесть лет старше Абеляра, но моя мать всегда была не в ладах с арифметикой).

Я только что приготовила себе немного чаю — сшила для него мешочек из старых трусиков — вкус ужасный, отдает мылом. Присланные тобою продукты великолепны. Узнай, когда дадут официальное разрешение присылать одежду: гражданские не могут носить форму, а в покраску ее не берут.

Получила все книги. Как тебе нравится новая книга Ремарка («Триумфальная арка»)? Ты смеялся, когда «Жан» в конце концов убивает меня? Я гадала, как Бони разрешит эту проблему: не мог же он дожидаться, пока я сама сыграю свою роль для его блага. Книга плохо переведена, любовные сцены чересчур литературны и скучны, но это хороший литературный сценарий, действие разворачивается с первой страницы. Ремарк изображает меня хуже, чем я есть, чтобы интереснее подать себя, и добивается желаемого эффекта. Там есть все — и погребок Фуке, и Шехерезада, и Антиб, шато Мадрид, Шербур, отель «Ланкастер», даже «Джо» на шхуне. Конечно, Бони не мог раскрыть, что Джо — женщина, и актер, ее заменяющий, просто смешон. Я намного интереснее его героини Жоан Маду.

У Жана есть отличный сценарий для Гомона. Он хочет, чтобы я играла в этом фильме, когда закончатся съемки первого. Но два фильма подряд навряд ли хорошо получатся. Если я все же решу сниматься, то останусь в Париже. Главная причина в том, что Кот здесь, да и роль того стоит. Если ничего не получится, и Гомон захочет снимать француженку — тут дело спорное — тогда я вернусь. Какой смысл сидеть одной в парижском отеле? Я дам телеграмму и напишу. Не беспокойся, у меня в гороскопе неудачное расположение звезд, только и всего. Но такое не может длиться вечно. Кэррол Райтер снова оказался прав. Я предупреждала Жана, что контракт надо подписать до 12 сентября, а он не послушался. Райтер сказал, что это важно: после 12 сентября могут возникнуть неприятности. Так оно и вышло. Мне оплатили расходы, начиная с 15 октября. Надеюсь все же получить и остальное. Я сообщу тебе, как идут дела. Не беспокойся. Я очень устала душой, не физически, а эмоционально.

Всегда любящая тебя, Мутти

7 декабря 1945

Папиляйн,

я собираюсь в Биарриц на неделю. Главное — убежать отсюда, мне очень одиноко, каждый вечер только и делаю, что читаю книги Кёстнера и Рильке. Все это хорошо, когда душа спокойна, но я стала очень нервной после всех неприятностей. В Биаррице я прочту несколько лекций о кино для Джи-Ай в местном университете, а вечерами буду петь. Вчера вечером звонил Абеляр из Лондона. Их перебрасывают туда, но он вернется в Париж восемнадцатого, а улетит двадцать первого. Вчера провела несколько часов с Шевалье. Он снимается в главной роли на Эй-Би-Си, а потом улетает в Нью-Йорк — петь романсы Шуберта. Утверждает, что наш роман — кульминация его жизни. Он так похож на Жана, когда говорит. Еще сказал, что ему понятна ревность Жана. Должно быть, ревность — национальная черта французов.

С любовью, Мутти

На мой двадцать первый день рождения мать прислала мне поздравление на очень ценной для нее бумаге с фамильным гербом. Герб ли это рода Дитрих или фон Лош, я так и не разобралась, а она не прокомментировала, просто с аристократическим шиком начертала письмо на такой ценной бумаге по «торжественному» случаю. Насколько мне известно, эта бумага — единственное, что она взяла из квартиры своей матери на память о ней.

Живя в Париже как «Ма grande» Жана, ожидая приезда своего Абеляра, Дитрих как-то отправилась в театр, увидела на сцене Жерара Филипа и обомлела. Потом она рассказывала всем, как он красив, какой блестящий актер, каждый спектакль сидела, обхватив колени, на краешке кресла, как зачарованная. Потом, сияющая, шла за кулисы, заглянув в его красивое лицо, выражала ему свой восторг и таяла.

Жерар Филип, тогда еще очень молодой, польщенный, очарованный, говорил ей, в свой черед, комплименты.

В холодный зимний вечер мы играли свою пьесу в заброшенном школьном здании в Бад-Гамбурге. Ледяной дождь стучал в темные окна. Что-то зловещее чудилось в этих партах, все еще стоявших на своих местах. Здесь еще совсем недавно белобрысым юнцам внушали фашистские идеи. Я провела рукой по изрезанной парте и ощутила резкие контуры свастики. Рождественский вечер — не время для таких переживаний.

В январе генерал Гэвин писал из форта Брэгг, что звонил моему отцу и навестил его в Нью-Йорке, добавив: «Хороший человек, я могу оценить ваши глубокие дружеские чувства и взаимопонимание».

После шести месяцев гастролей нас отправили домой на огромном пароходе «Виктория», тесно набитом ликующими Джи-Ай. Мой отец встречал меня на нью-йоркской пристани, но, поскольку рядом с ним не было Тедди, картина казалась неполной.

Дома меня ждало письмо от матери.

Париж, 10 февраля 1946

Ангел,

я так грущу, что это даже не смешно. Растеряла последние крохи юмора. Когда ты уехала, все, кажется, потеряло смысл. Европа, которую я так любила, превратилась для меня лишь в смутное воспоминание. Я все еще тоскую по ней, позабыв, где я, а потом сознаю, что та, старая, вероятно, ушла навсегда.

Только бродя по Елисейским полям, видя перед собой Триумфальную арку, я убеждаюсь, что Париж все тот же и так же красив. Я всегда ищу Прекрасное. Это, наверное, мне и мешает жить. Во время войны в людях была Красота, но теперь она, похоже, исчезла. Все вокруг безобразно. Каждый думает лишь о том, как бы превзойти другого, как бы обойти закон, и ни во что его не ставит. Может быть, это естественный порядок вещей. Мне он не нравится. И потому в людях нет радости. Совсем не видно веселых людей. Все слишком заняты зарабатыванием и сохранением денег. Может быть, и это естественный порядок вещей.

Ты прочтешь это письмо уже в своей «Земле обетованной» и, возможно, ты, как и я, не любишь гражданских.

Не забывай меня. Моя жизнь с Жаном очень тяжела.

Люблю тебя больше жизни. Мутти

Вернувшись в отцовское исправительное заведение, я сразу занялась Тами. Она находилась в плачевном состоянии. Многочисленные аборты, которые ее заставляли делать долгие годы, чтобы скандал не запятнал чистоту брака моей матери, в конце концов нанесли тяжкий урон ее здоровью. Мои мать и отец полагали, что «шокирующие» последствия любви Тами к моему отцу целиком ее собственная вина, и ругали ее за безрассудное поведение. Тами, типичная жертва, с готовностью принимала всю вину на себя и продолжала заниматься самоистязанием. У нее начались ложные беременности, сопровождавшиеся переходом от радости к самому мрачному отчаянию. Эмоциональный маятник Тами вышел из-под контроля, и она стала прибегать к сильнодействующим лекарствам, чтобы забыться от самого страшного кошмара своей собственной жизни. Целью ее каждодневного существования сделалось добывание этих лекарств. Она носилась по улицам Нью-Йорка, от одной аптеки к другой, покупая амфетамины, набивая на ходу ими сумочку, не замечая в своем безумии ничего вокруг. И пока она разыскивала то или иное средство, я ходила за ней следом, хватала за руки, уговаривая вернуться домой, чтобы опередить отца, иначе он снова накажет ее за непослушание. Тами было велено не выходить из дому без разрешения отца.

Когда Тами била себя кулаками по животу, полагая, что забеременела, желая убить своего ребенка, я крепко стискивала ее тонкие запястья и держала до тех пор, пока бедняжку не начинала бить дрожь от сознания собственного зверства. Однажды Тами попыталась всадить себе во влагалище хлебный нож. Я вырвала у нее нож и не отпускала ее, пока она кричала, проклиная свою жизнь, а потом, прижавшись ко мне хрупким тельцем, выплакивала у меня на груди свои горести.

Я пыталась обсудить с отцом «лечение» Тами, не доверяя врачам, которым платила моя мать с просьбой «сделать что-нибудь для ее друга мисс Матул, чтобы она вела себя нормально». Но отец пресек обсуждение, добавив, что уж коли я подвергаю сомнению результаты экспертизы уважаемых медицинских авторитетов, которых нашла моя мать, чьи труды она оплатила «по доброте своей великой души», то мне лучше подыскать себе другое жилье. Но если бы я ушла, Тами осталась бы в полном одиночестве, целиком во власти моего отца. И я осталась из-за любви к Тами, мыла ее, кормила, охраняла.

По-прежнему приходили письма от матери. Габен, зная, как нравились ей акварели Сезанна, купил ей два его рисунка да еще Дега впридачу.

…сначала я не хотела принимать их, а теперь порою думаю, что глупо вечно проявлять подобную щепетильность. У Жана здесь много собственности, он по-настоящему богатый человек.

Тощая, похожая на мальчишку-постреленка, женщина в маленьком черном платье сделалась сенсацией послевоенного Парижа. Сильным гортанным голосом она пела о страданиях, утраченной любви, несбыточных мечтах.

Уперев руки в бока, она крепко стояла на земле, не поддаваясь натиску жизни, воплощая неукротимый дух народных масс, обожавших ее. Конечно, моя мать попала под очарование Пиаф и, как всегда в периоды влюбленности, по-матерински опекала ее, осыпала подарками, советами и любыми наркотиками, какие бы ее новая любовь ни пожелала. Габен, всегда ценивший природный талант, согласился с тем, что мать имеет все основания увлекаться Пиаф как исполнительницей, но сохранил за собой право на собственное мнение о Пиаф-женщине.

Сценарий, над которым они работали, вдруг запустили в производство, и начались съемки «Мартина Руманьяка». Фильм вызывал чувство неловкости перед самой собой, и удивительно, что они не отказались от него сразу после начала съемок. Габен с его потрясающе естественной манерой игры, изъяснялся весьма высокопарно на своем родном языке и прилагал видимые усилия, создавая образ героя. Дитрих была просто ужасна. Стараясь изо всех сил сыграть француженку-провинциалку, она добилась такой ходульности, что хотелось взять ножницы и вырезать ее, как бумажную куклу. Жан, должно быть, заметил это и пожелал отработать с ней диалоги.

— Правильная речь здесь ни к чему. Ты не произноси так четко каждый слог, не баронессу играешь.

Если снималась сцена с Дитрих без его участия, Габен сидел возле камеры и давал ей советы. Но даже Габен и Дитрих не смогли вытянуть этот весьма посредственный фильм. К тому же они уже давно были любовниками и не сумели передать на экране свежесть и трепетность чувств, что, несомненно, оживило бы фильм.

Когда старый приятель Дитрих, режиссер, снимавший с ней фильм «Так хочет леди», позвонил ей и предложил сто тысяч долларов за роль цыганки на студии «Парамаунт», Дитрих согласилась без малейшего колебания. Она позвонила Нелли и попросила, чтобы та подготовила черный парик с «большой челкой, придающей героине загадочность, и блеском, который создавал бы впечатление жирных волос. Цыганки всегда мажут волосы козьим жиром, потому-то от них исходит вонь. Если волосы будут блестеть, это будет в цыганском духе!»

Конечно же, Габен не хотел ее отпускать, и они поссорились.

— Мне нужны деньги! Американские деньги! Настоящие деньги!

Решив расстаться с Габеном, Дитрих, по заведенному обычаю, позаботилась об «истории». В их разрыве виноват Габен, и она дотошно перечислила все причины в одном из своих заветных дневников.

Париж, 25 июля 1946

Я пишу эту историю, чтобы не забыть всех фактов странного окончания моей жизни с Жаном.

Я записываю ее потому, чтобы позднее доказать себе самой, что я не придумала все это по прошествии какого-то времени…

Жан ограничился письмом, написанным, как всегда, по-французски, которое доставили ей в отель. Для «необразованного крестьянина», как часто называла его мать, у него был прекрасный слог. Мой отец придерживался того же мнения, потому и сохранил письмо, пересланное ему матерью. Длинное искреннее письмо от человека, который ее любил, завершалось такими словами:

…Ма grande, послушай, есть такая банальная фраза, повторявшаяся тысячи раз: «Ты была, есть и будешь моей единственной истинной любовью». Я знаю, ты слышала ее, но, поверь, ее говорит человек с большим опытом.

…Надеюсь, ты поймешь ее истинную цену. Как-то раз я уже говорил тебе: пусть лучше я потеряю тебя живой, чем смерть или несчастье отнимут тебя. Я чувствую, что потерял тебя, хоть нам было так хорошо вместе. Мне все равно, что случится потом, мне безразлично, что уготовило для меня будущее. Меня не покидает чувство великого горя, глубокой боли внутри и бесконечной печали. Я хочу, чтобы ты это знала.

Ж.

Единственное, что обусловило разрыв с Габеном, его характер и его любовь, сильные и неуступчивые. Невозможное сочетание с любовью Дитрих, чей склад души, как зыбучий песок. Она изворачивалась, как ей было удобно, и обвиняла жертву в своих собственных проделках.

Жан Габен ушел от вечных мук, и я гордилась им.

 

Огни рампы

Развод в Неваде стал реален, и я покинула обиженную Тами ради достижения личных эгоистических целей. Мать моя оплачивала судебные издержки и нуждалась в опытной незамужней служанке, посему мне было велено явиться к ней в Голливуд тотчас по обретении «свободы». Мы сняли маленький, похожий на бунгало, домик в Беверли-Хиллз. Этакое уютное гнездышко, идеально подходящее для любящих мамы и дочки. Посреди единственной спальни домика высилась огромная кровать, и Дитрих категорически не хотела позволить мне лечь в бело-зеленой гостиной, где стояла тахта столь же внушительных размеров. Она настаивала на том, чтобы мы непременно спали вместе. Я, конечно, догадывалась, что долго это не продлится, что новый роман не за горами, и мне все равно предстоит переселиться на тахту.

— Доброе утро, мисс Дитрих! Доброе утро, мисс Хай… Ой, прошу прощения, мисс Мария!

Мы въехали на территорию «Парамаунта». Румяная заря, бодрящий свежий воздух. Нам отвели нашу прежнюю грим-уборную. Нелли, теперь уже начальница цеха завивки и укладки, томилась в ожидании с парикмахерским болваном под мышкой. На болване сидел парик с сальными волосами. Кросби вполголоса мурлыкал какую-то песенку, пилы жужжали вовсю, ноздри мои ощущали запах древесных опилок, всегда наполнявший утренний парк еще до пробуждения студии… Я была дома!

Если кому-нибудь и запомнились «Золотые серьги», то только благодаря Дитрих — ее черному парику и почти такому же гриму. Своей «цыганистостью» она превзошла всех цыганок в мире — прошлых, настоящих и будущих. Жир капал с ее волос. Густо обведенные черным глаза с абсолютно светлыми белками на темно-коричневом лице мерцали до того таинственно, что, казалось, она действительно прозревает будущее сквозь волшебный кристалл. Босая, в оборванном платье, с шалью на плечах, сверкающая драгоценностями: серьги, браслеты, золотые монеты — все это громко звенело и бренчало, — она мазалась сажей и грязью, вытаскивала из прокопченных железных горшков, висевших над дымными кострами, чадивших прямо в небо, рыбьи головы и ужасно веселилась. Все вокруг ей очень нравилось. У нее даже был партнер, над которым можно было вдоволь потешаться.

— Нет, вы только подумайте! И за это платят деньги! И это называется звездой! Невероятно! Скорее всего Митч в него влюбился и только поэтому дал ему роль.

В течение всей работы над фильмом Рэй Милланд старательно держался подальше от Дитрих. Рядом с ней он появлялся только, если этого неуклонно требовала мизансцена, и тогда становилось видно, как по физиономии его, разрисованной под цыгана, струится холодный липкий пот. Гримера это всякий раз доводило чуть не до истерики, он то и дело врывался в съемочный кадр, чтобы кое-что «подправить». Но беда заключалась не в простом желании Рэя по возможности оставаться на приличном удалении от своей подруги-цыганки, а в отчаянном страхе, что однажды он не удержится и его вырвет прямо ей в лицо. И что же? В день, когда снималась сцена у костра, это почти произошло! Моя мать погрузила руку в горшок, поболтала там ею, извлекла на свет божий большую осклизлую рыбью голову и высосала оба выпученных глаза. Милланд смертельно побледнел под своим темным гримом… И бросился прочь.

Думаю, Дитрих получила немалое удовольствие от того, что беднягу так подвел желудок; теперь у нее появилась новая забава: угадывать, насколько близко следует подойти к Милланду, чтобы заставить его опрометью бежать в ванную.

Вечером, возвращаясь домой в автомобиле, она вдруг впала в глубокую задумчивость, потом негромко проговорила:

— Знаешь, завтра, во время сцены в повозке, я могла бы почесать у себя между ног. Цыганки все вшивые. Задеру повыше нижние юбки, голая смуглая нога будет смотреться замечательно, почешусь, проведу рукой по ноге, потом выну ломоть хлеба и положу ему в рот… Будет очень по-цыгански! Она доказывает, что любит его, отдавая ему собственную еду. Я сказала Митчу: когда начнем сниматься в костюмах, обязательно намажу своего возлюбленного гусиным жиром. Это страшно усилит правдоподобие!

Много лет спустя она отзывалась о Милланде с насмешливым пренебрежением: «А-а, тот кошмарный англичанин с нежным желудком… Билли Уайлдер в конце концов все-таки научил его играть, но ему так ничего больше и не удалось сделать после той «опьяняющей» картины».

Великолепная новая находка на территории «Парамаунта» — молодой мужчина атлетического сложения, прибывший на студию сразу после триумфального дебюта в гангстерском фильме, вот он-то интересовал Дитрих совсем в другом смысле. Очень скоро наши уик-энды свелись к одному-единственному занятию — стараниям сделать его счастливым. Поскольку в тот момент молодой человек состоял в законном браке, он появлялся у нас около десяти утра и отбывал восвояси примерно в пять пополудни. В результате я так и не переехала на тахту. Убедившись, что холодильник набит его любимыми лакомствами и вместе с матерью расстелив на нашей большой кровати особо сберегаемые Дитрих простыни из ирландского льна, я потихоньку выскальзывала из дома и возвращалась лишь тогда, когда точно знала, что молодой актер уже откланялся. Моя роль незамужней прислужницы королевы, по существу, не изменилась, правда, теперь я считалась достаточно взрослой для того, чтобы выслушивать пикантные подробности романов ее величества, а также стелить свежие простыни.

Она превозносила до небес телосложение своего «новенького». Его мускулистый торс обладал, оказывается, небывалой сексуальной притягательностью. В перерывах между киносъемками я заказывала для него подарки, которые, по твердому убеждению моей матери, были необходимы «будущей звезде» Золотые часы от Картье, портсигар, книги Хемингуэя (дабы возвысить его ум, очистить от всего, как она говорила, «второстепенного» и поднять на ее собственный, высший уровень), кашемировые шарфы, шелковые рубашки и роскошные халаты… Как-то раз, когда я разбирала счета в грим-уборной, она отвернулась от зеркала, перед которым подрисовывала свои цыганские глаза, и сказала:

— Дорогая, он хочет граммофон. Нет, я ошиблась! Как эти штуки теперь называются? Проигрыватели? Да-да, именно проигрыватель. По одному из них он просто погибает, туда встроены какие-то «новейшие приспособления». Так он мне объяснил. Можешь достать? Самый лучший, и не позже субботы, чтобы он отвез его к себе домой в машине. А жене пусть скажет, что проигрыватель — презент от студии; так что, когда найдешь подходящий, покупай его на имя Митчелла Лейзена. Пусть ему пришлют счет. С Митчем я уже обо всем договорилась.

Вскоре после того, как «новенькому» был преподнесен проигрыватель с высокой точностью воспроизведения звука, он потерял всякий интерес к визитам в наше бунгало, а потом вообще исчез с горизонта. В последующие годы мама часто вспоминала эту «интерлюдию», этот «промежуточный эпизод» в своей жизни: «Мы тогда снимали чудовищный фильм с жутким английским занудой, — говорила она. — Как его звали? Не помню. А тот сукин сын ложился со мной в постель только ради проигрывателя!»

Молодой человек вошел в число немногих любовников моей матери, с которыми она больше никогда не виделась и которые не превратились в пожизненных просителей, вечно жаждущих ее милостей.

Во время съемок «Золотых серег» разразилась забастовка.

— Забастовка? С какой целью? Кому вообще позволено бастовать в Голливуде? Мы ведь делаем картины, а не автомобили, — абсолютно искренне удивлялась кинозвезда тридцатых годов. По правде говоря, ее долго смущало то обстоятельство, что теперь она платит взносы в союз и обладает странным документов — членским билетом ГАК’а.

— Что такое ГАК? — спросила она меня как-то в недоумении.

— Гильдия актеров кино, мамочка.

— В самом деле? Гильдия? А я думала — союз.

— Верно, это и есть союз.

— Нет, не союз! Гильдия — это когда актеры собираются вместе, как в Нью-Йорке, в этом… Ну, ты знаешь, где. Они еще безумно гордятся, что к нему принадлежат. Как его? Что-то такое… монастырское…

— Ты имеешь в виду Клуб монахов?

— Точно! Именно Клуб монахов! В Голливуде его называют «гильдия», а в Нью-Йорке — «клуб», но это одно и то же. Они собираются, чтобы выпить, а потом развалиться в кожаных креслах и потолковать о самих себе.

В общем, когда союз, бывший, по предположениям Дитрих, всего лишь клубом для отдыха и болтовни, предупредил актеров, работающих на «Парамаунте», что, выйдя на работу, они рискуют сорвать забастовку, а этого лучше не делать, она была возмущена и отказалась повиноваться.

— Мамочка, послушай меня, пожалуйста. Забастовщики пикетируют ворота. Они грозятся облить серной кислотой каждого, кто попытается переступить линию пикета.

Последняя фраза показалась ей стоящей внимания.

— Пойду загляну к Митчу. Надо поговорить об этой глупости. — Она поднялась и размеренным шагом вышла из комнаты для одевания.

Готовясь к осаде, студию, забаррикадировали. Всем съемочным группам, работающим над фильмами, было приказано не покидать территорию и, пока идет забастовка, оставаться внутри студийных помещений. Реквизиторский цех принял во внимание призыв к оружию: опустошив склады, на грузовиках привезли и раздали всем желающим раскладушки и матрасы; одеяла, подушки и простыни тоже распределили между обитателями «Парамаунта». Буфеты приспособили для обедов и завтраков, и голливудская студия превратилась в походный лагерь.

Сценаристы учинили самый настоящий разгул на присущем им интеллектуальном уровне; там все смешалось: походные кровати, смазливые машинисточки. Спиртное лилось без удержу. Гримерный и парикмахерский цеха, объединившись, снесли все раскладушки в одно помещение, а в другом устроили вечеринку. Грим-уборные стали предметом яростных споров; звездам полагались отдельные комнаты, их положение поэтому оказалось самым выгодным. Если кто-нибудь хотел с кем-нибудь переспать, проблем не было. Эти двое уединялись якобы «по приказу руководства студии» (хитрая уловка всех времен) и проводили ночь, которую давно рисовала им их фантазия, а наутро преспокойно покидали свое убежище.

Комнате моей матери не грозило ничье вторжение; Нелли, однако, не стояла на часах у дверей, будучи занята где-то в другом месте. У меня на студии был велосипед, и я раскатывала по дорожкам, слушая радио, громко вопившее «А-ди-ду-да!..», оглядывая пестрый пейзаж и краем уха ловя восторженные взвизги.

На следующее утро, всклокоченные, помятые, с припухшими глазами и не очень твердо держащиеся на ногах, сотрудники студии снова взялись за поспешное изготовление своей продукции. Мне кажется, они были не вполне уверены, что могут провести еще одну ночь, подобную предыдущей. Мать моя отнюдь не посвежела от своих ночных гастролей, и это неудивительно, особенно потому, что их тяготы делил с ней на редкость скверный, бездарный актер. Естественно, она пребывала в отвратительном настроении. Когда рано утром я вернулась в нашу комнату, она проводила белой краской линию от переносицы к кончику собственного носа.

— Милланд до тебя добрался? — Ее цыганские глаза испытующе смотрели на меня из зеркала. Непристойные эти намеки она делала с самого начала съемок, раздраженная тем, что я ни с кем не завожу романов, а все, между прочим, «заводят». Дело заключалось в простой вещи. Если бы я вела себя хуже, чем она, это позволило бы ей в большей мере ощущать себя «истинной леди». Я страшно не любила ее разочаровывать; кроме того, всякая женщина, проведшая ночь с Мервином Уаем, заслуживала сострадания. Поэтому я решила сделать ей подарок:

— Господи, да он никуда не годится. — И, увидев, как моя мать удовлетворенно усмехается, ретировалась, оставив ее вытаскивать из платяного шкафа бесчисленные цыганские юбки.

Едва мы возвратились со студии, раздался звонок. Я подошла.

Это французское басовитое рычание мне было хорошо знакомо, я тотчас передала трубку матери. Она сказала: «Oui?» Лицо ее оставалось совершенно спокойным.

Жан сообщил, что женится. Она побледнела, она судорожно сжала трубку, она начала просить его одуматься. Он совершает ужасную ошибку, ни одна случайно встреченная женщина не будет ему по-настоящему близка, никогда не сумеет принести ему столько счастья, чтобы это оправдало его брак.

— Mon Amour, спи с ней, если уж иначе нельзя, но жениться? Зачем? Это что, все лишь ради того, чтобы завести ребенка и почувствовать себя настоящим буржуа?

Не в том дело, что она говорила, в каких словах молила его, напоминая, как он любил ее, утверждая, что сама все еще безмерно его любит. Она явно ничего не могла изменить. В конце концов он просто прекратил разговор. Она опустила трубку на рычаг. Вид у нее был измученный и совершенно растерянный.

— Это все настроение, — прошептала она, — это еще одна причуда Жана. Трюк, чтобы заставить меня вернуться. Но зачем придумывать трюки? Надо было просто позвонить, сказать, что любит меня, и я бы бросилась к нему не раздумывая… После окончания фильма.

На тот вечер у нас был запланирован пышный прием в чьем-то особняке. В чьем — не помню. Трэвис, уже освободившийся от чар, открывший собственную мастерскую по производству одежды, моделировавший костюмы для вечеринок у бассейна и надоедавший женам крупных чиновников, создал по случаю этого праздника совершенно уникальный туалет для Дитрих: платье из светло-голубого шифона с огромным палантином, отороченным голубым песцом. На мне тоже было платье, сшитое Айрин специально для того вечера: эффектное черное шелковое джерси. Так что прием, надо полагать, считался весьма важным. Все, что я запомнила, — это ярко освещенный парк, простиравшийся, кажется, на многие мили, бьющие вверх струи мраморных фонтанов, цвет голливудского общества, излучавший бриллиантовый блеск вкупе с шармом, моя мать, мелькавшая то там, то здесь в своем сказочном бледно-голубом наряде и мало-помалу напивающаяся допьяна. Это самое первое мое воспоминание о том, что годы спустя стало ужасающей повседневностью. Я помню, как поднимала мать с земли, поспешно запихивала в автомобиль, везла домой (поездка, к счастью, обошлась благополучно), стаскивала одежду с ее обессиленного тела, а она тем временем злобно меня бранила. Начиная с той осени сорок шестого, я целых двенадцать месяцев старалась сохранять спокойствие, даже хладнокровие и надеялась, что так будет всегда. Я абсолютно поверила — с неведомым прежде сознанием собственной силы и простодушием крестоносца, — что теперь сумею помочь маме победить ее демонов. Больше сорока лет я пыталась это сделать, но так и не смогла вытащить свою мать из последней мрачной ямы, которую она сама себе вырыла.

Пришло письмо от отца. Он получил предложение поступить на работу во французскую кинокомпанию и жаждал возвратиться в Европу. Если через несколько месяцев, писал папа, ему покажется, что овчинка стоит выделки, он откажется от квартиры в Нью-Йорке и будет постоянно жить в Париже. Тами он пока собирался оставить в Штатах, а потом, если дела пойдут на лад, послать за ней и за вещами.

«Прекрасно. Наконец-то появилось нечто такое, что может изолировать Папи от сумасшествия Тами». Моя мать заверила отца в готовности оказывать ему финансовую поддержку и погрузилась в устройство собственных дел.

Она написала великолепный портрет цыганки. Та исправно позировала ей несколько раз. В результате мы безнадежно испортили гримуборную: смрадный запах козьего жира пропитал все вокруг. Мне было от души жаль кинозвезду, которой предстояло появиться тут после нас. Жан, очевидно, не так уж торопился с женитьбой, в этой связи начались усердные астрологические консультации и продолжались до тех пор, пока моя мать не сочла, что звезды находятся именно в том положении, какое нужно, чтобы вернуться, убедить «главную любовь ее жизни» в том, что так оно и есть, что он единственный, покончить с этой глупостью насчет свадьбы и принадлежать ему навеки! Бедный Жан, я желала ему добра.

Всем родившимся под созвездиями Стрельца и Козерога Кэррол Райтер категорически не советовал летать самолетами, поэтому мы отправились в Нью-Йорк поездом.

— Да сколько же можно! Эта страна что, никогда не кончится? Мы и раньше тратили на дорогу все свое время. Разве нет? На это уходит целая вечность! Но с другой стороны, мы всегда делали глупость за глупостью! Помнишь жару до того, как появились кондиционеры? Так вот, кондиционеры эти были не менее ужасны, чем жара. Или ты поджариваешься на медленном огне, или тебя трясет от холода. Всегдашние американские крайности!

В Блэкстоне мы помылись, но это ничего не изменило.

Во Францию Дитрих поплыла морем. Я осталась в Нью-Йорке, надеясь подыскать себе работу в театре и, пока папа будет в отъезде, позаботиться о Тами. Это оказалось идеальным решением довольно сложной проблемы: благодаря ему все получали то, что хотели. Отец мой мог позволить себе холостяцкую поездку в Европу, у матери отпадала нужда нанимать кого-нибудь на роль няньки в доме. Снижалась и мера опасности (всегда висевшей над нами), что пресса дознается, каково истинное положение Тами при дворе Дитрих.

Оставшись вдвоем, мы с Тами иногда чувствовали себя по-настоящему счастливыми. Жить вместе, не ощущая гнетущего присутствия наших обычных надсмотрщиков, — это были облегчение и радость. Я находила потерянные лекарства, сопровождала Тами в ее ежедневных походах по аптекам (где торговали бессовестные обманщики), кормила ее, мыла, помогала наряжаться в пышные обноски моей матери и всячески старалась отвести от нее беду. Я не преуспела — я только старалась.

Мама писала мне с палубы «Куин Элизабет», очередного предмета гордости пароходной компании Кунарда:

Ангел мой!

Это не письмо, это просто заметки по ходу дела, поскольку приходится думать о самых разных вещах.

1. Спроси у доктора Пека, готово ли к отправке средство для удаления волос, о котором он говорил: то, что не пахнет.

2. Еще мне нужен витамин С (аскорбиновая кислота) от покраснения рук.

3. Мазь от геморроя для Папи.

4. У меня та же горничная, что была на «Бремене» и расспрашивала про «крошку Хайдеде».

5. Вчера смотрела «Прелестную Клементину». Какой кошмар: Форд, наш величайший режиссер, снял такой скверный фильм! Название тоже неточное и вводит в заблуждение. Мрачный надгробный камень, который еле-еле куда-то тащат… Сегодня нам предстоит «М. Бокёр» с этим жутким Бобом Хоупом.

Пассажиры невероятные. Пароход тоже невероятный. Я выдвинула предложение заранее вручать каждому пассажиру темные очки. Лампы — точь-в-точь больничные, и стены такие же. Вибрация наверху, в гриль-баре, до того сильная, что зубы стучат и приходится буквально плясать на ковре! За это в гриль-баре взимается дополнительная плата.

Муж Уэлли Симпсон, я имею в виду мистера Симпсона, меня просто преследует, я прячусь, что очень трудно из-за всех этих ярких ламп. Люди пялят на меня глаза с такой откровенностью, что я чувствую себя почти оскорбленной. Дамы здесь поверх вечерних платьев надевают, как правило, потертые лисьи жакеты или жакеты из кролика; свой новый жакет я поэтому не ношу. Он лежит в каюте. Сегодня вместо «вибрационной камеры» нам устроят обед в столовой каютного класса.

Шесть дней сплошной скуки. «В следующий раз садись в самолет». В самом деле, если будет предстоять дальняя дорога, посоветуйся с Кэрролом и, если он позволит, лети. Хотя тебе, наверное, больше по душе пароход: ты ведь способна спать целыми днями.

По-моему, мы очень славно жили вместе. Я тебя люблю.

Мутти

Какой-то из шарлатанов, которых она коллекционировала, убедил мою мать, что электрошок непременно вылечит ее подругу; поэтому, прежде чем уехать, она отдала приказ раз в неделю доставлять Тами на сеанс к врачу, подписала пустой чек и подрядила странного вида особу следить, чтобы Тами не уклонялась от лечения. Я обещала маме, что выполню абсолютно все ее указания, если мне позволят самой отводить Тами на процедуру. Она страшно разгневалась: «Не морочь голову! Я уже заплатила!» — и с этими словами скрылась в недрах ожидавшего ее у дверей лимузина.

Доктор жил поблизости, я сопровождала Тами к нему в кабинет и помогала ей идти, когда той же дорогой мы возвращались обратно. Всякий раз по пути к врачу она шептала: «Не бросай меня» Всякий раз, когда мы шли домой, я была, точно труп.

Транквилизаторов, всем известных сегодня, в 1946 году не существовало; до появления самого первого, милтауна, оставалось целых три года, а до валиума, особенно мощного успокоительного средства, и того больше. Но даже если бы уже и появились таблетки, снимающие мучительный и беспричинный страх, «доктор», нанятый лечить электричеством мозг Тами, в них бы все равно не поверил. Два дюжих малых в белых куртках поднимали бедное дрожащее создание, которое я так любила, швыряли на откидной металлический стол и прикрепляли ремнями к ледяной поверхности. Смирительные повязки на ее лодыжках и запястьях были из толстой кожи, повязки, для безопасности стягивающие тело, — из плотного холста. Кожаная лента с электропроводом, идущим поверху, сжимала ее голову, к вискам были подведены электроды. Ей всовывали между зубов деревянный клинышек, нажимали на выключатель, и начиналась пытка. Помню, я заметила, что лампа под потолком в этот миг тускнеет — точь в точь, как в кино, когда показывают казнь на электрическом стуле. Руки и ноги Тами судорожно дергались, изо рта вырывался тихий крик, похожий на вой загнанного зверя, слабый запах паленого мяса разносился по комнате — и наступала тишина.

Иногда требовались долгие часы для того, чтобы Тами вернулась назад из длинного черного туннеля, куда ее бросили, и могла осознать, кто она такая. Порой проходило всего несколько минут, но с каждым новым «лечебным сеансом» убывало что-то от нее самой — от ее памяти, ее живого ума, очаровательного юмора, от ее деятельной доброты. Личность женщины по имени Тамара Матул мало-помалу разрушалась, в ней теперь, вытеснив многое другое, поселились страх, смятение, неизбывное одиночество. Она верила мне, а я стояла рядом и позволяла ее терзать. Где-то в самых темных глубинах ее безумия жило непрощение. Она так и не простила меня, как, впрочем, и я себя.

Нью-йоркский университет Фордхэма заслуженно славился своим необыкновенным театром с тремя сценами, где играли спектакли, поставленные в соответствии с новейшими веяниями. Театром руководил Элберт Мак-Клири, прежде служивший личным адъютантом генерала Гэвина; помню, как он был на редкость тактичен и предупредителен по отношению к своему генералу в тот вечер, когда я приехала в Берлин. Он позвонил и спросил, не найдется ли у меня время помочь ему с постановкой «Пер Гюнта». Я согласилась прийти на репетицию и подумать, чем смогу быть полезна.

Войдя под своды темного зала, я увидела маленькую фигурку. Какой-то невысокий мужчина устанавливал лампы на огромной пустынной сцене. Я обернулась к Мак-Клири, нагнавшему меня секунду назад:

— Это что же, освещение для первого эпизода? По-моему, оно непомерно яркое. Как вы считаете?

Человек на сцене бросил работу и принялся вглядываться в полумрак.

— Кто это сказал? Эл, ты слышишь? Кого ты привел с собой? Почему она критикует мой свет?

В голосе его звучало нескрываемое раздражение.

Мак-Клири повел меня на авансцену и представил Уильяму Риве, университетскому преподавателю, читавшему курс сценографии. Я, выросшая среди актеров, фактически придумавших пресловутую «любовь с первого взгляда», я, всегда смеявшаяся над нелепо-искусственными сентиментами Валентинова дня, я, которую тошнило при виде собственной матери, от увлечения очередным мужчиной впадавшей в транс, я… безумно влюбилась. И никогда не пожалела об этом. Мне-то мгновенно стало ясно, что объект моей внезапно вспыхнувшей страсти — отличный художник, превосходный педагог, блистательный мастер, он же сам отнюдь не сразу справился с предубежденностью к «дочкам кинозвезд», полагающим, будто они знают театр, и, хуже того, уверенным, что природа наделила их талантом учить человечество театральному искусству. Я понимала: любовь моя безнадежна, но, кроме того, прониклась уважением к его суждениям о вещах, имеющих истинную ценность. Моей любви к Биллу сорок шесть лет, однако уважение не уменьшилось. Я трудилась, не покладая рук, чтобы добиться его одобрения, но это оказалось нелегким делом. Он наблюдал, как я работаю с актерами на сцене, и, кажется, был доволен. Я добровольно вызвалась остаться в театре на ночь, чтобы закончить возведение сложных декораций; это ему понравилось. Я стала помогать художникам; раздобыла старые штаны, натянула на себя, но они спадали, а пояса не нашлось. Пришлось подвязаться куском драного занавеса. Это он тоже оценил.

Мне дали работу дублера в первом спектакле Театральной гильдии. Им стала пьеса Юджина О’Нила «Луна для обездоленных». Мы гастролировали по стране, Билл приезжал ко мне при любой возможности, и очень скоро сам О’Нил, и знаменитый театральный художник Роберт Эдмунд Джоунс, и Джеймс Дан с дружным одобрением наблюдали за нашим романом, который вместе с труппой кочевал с востока на запад через Колумбус, Кливленд, Бостон. В Канзас-Сити полиция запретила показ великолепной пьесы О’Нила: пьеса, оказывается, нарушала законы приличия, принятые в этом благопристойном городе. Я вернулась в Нью-Йорк и застала Билла буквально накануне генеральной репетиции одного из тех сложных, несколько сумасбродных, но захватывающих драматургических сочинений, которые обожали милейшие иезуиты из Фордхэма. Билл не спал трое суток и едва держался на ногах; я поняла, что это мой единственный шанс и попросила его жениться на мне. Он кивнул, — он слишком устал, чтобы сказать «нет». То был самый лучший поступок в моей жизни, самый лучший и самый отважный.

От матери я все тщательно скрывала. Правда, сделать это всегда было нетрудно. Примитивно-земные вопросы типа «Как поживаешь?», «Чем занята?», «Что у тебя происходит?» в ее речи и сознании обыкновенно не возникали. Однако я все же позвонила Брайану («О, Катэр, девочка моя дорогая! Какая потрясающая новость! Благослови тебя Господь!») и поехала к Ремарку — ненадолго, просто, чтобы рассказать ему о своей любви к Биллу. Мы проговорили всю ночь напролет, не замечая времени, и очнулись только, когда блеск электрических ламп уже поблек на фоне утреннего света, хлынувшего в высокие окна. Близкие друзья имеют на это право — открывать старые раны друг перед другом, чтобы вытек скопившийся яд, чтобы излечились души. Он был счастлив, узнав, что я наконец полюбила.

Что же до него самого, то ничего не изменилось: моя мать по-прежнему была ему необходима.

Утром в день свадьбы я усадила Тами у окна, в ее любимое кресло, положила ей на колени моток спутанной веревки, Тами любила дергать и развязывать узелки; поглощенная этим занятием, она обычно успокаивалась, — поцеловала ее в щеку и подумала: до чего мне хочется, чтобы она могла увидеть, как я выхожу замуж. 4 июля 1947 года я поднялась по ступеням очень красивого храма, подошла к алтарю, великолепно чувствуя себя в белоснежном наряде, и сочеталась браком с человеком, которого любила и который любил меня. Никакой шумихи, никаких фейерверков. Ни прессы, ни фотографов, ни «матери — звезды мирового экрана».

Однако Мак-Клири, давний поклонник Марлен Дитрих, ухитрился все-таки через агентство Рейтер переслать ей в Париж мою свадебную фотографию, а она, в свою очередь, ухитрилась найти в Нью-Йорке человека, который ворвался к нам в квартиру и забросал белое покрывало на постели лепестками свежих роз. Мне доложили: поначалу мама впала в дикую ярость, но пришла в себя, удостоверившись, что, по общему мнению, она была целиком погружена в заботы по доставке шампанского и цветов своей чудесной дочери, идущей под венец (хоть и в отсутствие любящей матери).

До конца дней она так и не смирилась с моим выбором. Я стала женой человека, который служил за границей дольше самого Эйзенхауэра, щеголял семью нашивками на кителе, а не тремя, как она (да еще, к тому же, не вполне законными). В ее мире воином-героем была уж, конечно, сама Дитрих, а не какой-то там итало-американец с темными глазами и черными волосами. Когда спустя некоторое время родились мои мальчики, и у обоих оказались отцовские глаза, мама качала головой с чисто арийским неодобрением, и было слышно, как она бормочет:

— Так я и знала! Как только Мария вышла за него, я сразу догадалась, что ее прекрасные голубые глаза погибли навеки! Эти чертовы брюнеты — их гены всегда побеждают!

Долгие годы она верила, будто обязательно настанет день, когда я вернусь, ибо второй мой брак так же зловеще рухнет, как и первый, и ждала, и скрежетала зубами, потому что время шло, а я так и не вернулась, не появилась однажды и не вымолвила тихим голосом:

— Мамочка, можно я сегодня ночью останусь с тобой?

Жан женился; мать в полном смятении вернулась в Нью-Йорк и тотчас влюбилась в единственного мужчину, которого я лично считала идеальным для нее мужем. Элегантный, красивый, умный, космополит по убеждениям, свободно владеющий тремя языками; к тому же еще и богатый. Нам с Биллом он чрезвычайно нравился. Тревожила меня только его мягкость; она да еще искреннее его доброжелательство к людям могли стать реальным препятствием на пути к благополучному концу. Этот рыцарь катастрофически не владел оружием, необходимым для того, чтобы вступить в мучительный внутренний поединок с Дитрих.

Именно в пору, когда он как раз казался ей сказочным рыцарем и без преувеличения свел ее с ума, она познакомилась с моим мужем. Муж был вежлив, она — сдержанна, но полна решимости мужественно перенести то, что считала моей новой ошибкой. Она посетила нашу квартиру на третьем этаже в доме без лифта, заметив, по-детски хихикая, что линолеум на лестнице напомнил ей помещение для слуг в берлинском особняке родителей, отведала моего запеченного в кастрюльке тунца, ни словом не обмолвившись о его достоинствах, и вздрагивала всякий раз, заслышав, как грохочет Третья авеню, куда выходили окна нашей спальни. Наконец длинный, блестящий лимузин умчал ее прочь… чтобы через час возвратиться, груженым коробками с дорогими дарами: копченой семгой из самых холодных и прозрачных рек Шотландии, банками превосходной черной икры, сырами, хлебами, увесистыми жареными голубями, экзотическими фруктами, пучками молодой спаржи, тортами, филигранным печеньем и бесчисленными бутылками шампанского Дом Периньон.

Мой муж, лишенный возможности осыпать меня столь же немыслимыми подарками, оцепенел. Перепугавшись, я постаралась все обратить в шутку.

— Билл, любимый, не позволяй моей матери злить тебя и выводить из себя. Всему миру известна ее неумеренная щедрость, и никто не догадывается, какова подоплека этой щедрости. Но для меня-то это не тайна. Как по-твоему, зачем она прислала сюда машину с роскошными яствами? Затем, что хочет сказать: «Видишь, с ним тебе приходится есть тунца, а со мной ты бы ела черную икру!» Давай устроим званый вечер, избавимся от этой кучи барахла, и дело с концом!

Решительным своим заявлением я надеялась убедить мужа, что нисколько не разочарована тем, что «дочери знаменитой кинозвезды» он в силах предложить только собственную любовь и рыбные консервы. Я ничуть не сомневалась в его страстном желании достать мне луну с неба. Однако ему следовало помнить: то, что он мог мне дать, было для меня неизмеримо более ценно… Тут, однако, в душе моей зазвучал некий предостерегающий голос. А ведь она уразумела, что наконец появился человек, способный окончательно увести меня от нее, и, в отчаянии готовая на любой шаг, дабы заполучить обратно то, что всегда считала принадлежащим ей одной и навеки, не перестанет присылать свои баснословные подношения.

На помощь нам пришел Билли Уайлдер. Он предложил Дитрих роль певицы ночного клуба, пытающейся выжить в разрушенном Берлине. Ей была омерзительна сама роль, общая идея фильма, но она верила Уайлдеру и нуждалась в деньгах. В сорок седьмом году она отбыла в Голливуд, совершенно уверовав в то, что некогда мастерила юбки с блузками и пела песни Холлендера, а также убежденная: если Билли не будет настаивать на том, что героиня была нацисткой во время войны, «Зарубежный роман» может стать одним из ее лучших фильмов. Она точь-в-точь повторила старое платье с блестками, которое носила в эпоху «Джи-Ай», в свои «солдатские» дни, и выглядела в нем фантастически. Режиссером была ее старинная приятельница-немка, и время съемок фильма оказалось отнюдь не худшим временем в жизни Дитрих. Мне она звонила регулярно, иногда, правда, не заставая (ее это страшно раздражало), ибо я в ту пору занималась с аспирантами в Фордхэме и не всякий раз была доступна. Исполнитель главной роли ее абсолютно не интересовал. Она аттестовала его как «трухлявую деревяшку», а «звезду второй величины», свою партнершу Джин Артур — как «препротивную бабу с этим чудовищным, гнусавым американским выговором». Обаятельный спортсмен, с которым она познакомилась на какой-то из бесчисленных уорнеровских вечеринок, окружил ее почтительно-восторженным вниманием. «Очень похож на твоего Билла, тоже ужасно «итальянистый», но не обладает такой романтической внешностью, как твой, немного простонародный… Летом он бьет по мячу, потом бежит «в дом»; так это называется в игре, которую американцы обожают — ну, ты же знаешь, о чем я говорю. Он слегка туповат, но очень мил!»

Итак, выяснила я, моя мать не испытывает недостатка в заботе и надеется, что дела акционерного общества надежно привяжут ее верного Рыцаря к Нью-Йорку, и он вряд ли свалится ей, как снег на голову, покуда Ди Маггио не будет снят с повестки дня.

Приняв во внимание рекомендации генералов, исполненных восхищения актрисой, военное министерство объявило, что Марлен Дитрих получает орден, наивысший среди всех, какими награждаются гражданские лица. Орден Свободы.

Она позвонила мне, задыхающаяся от рыданий, гордая, ликующая.

— Любимая, я вставлю его в рамку специально для тебя. Нелли, как безумная, не отрываясь, сидит сейчас и изготавливает ленточку, красную с белым; я буду носить ее на лацкане жакета. У меня есть еще маленький орден, чтобы надевать по торжественным случаям. Кроме большого, официального. Почти всем детям ордена достаются в наследство от отцов. А ты унаследуешь орден от своей мамы!

Я забеременела, и моя мать, истинная дочь солдата, привыкшая мужественно переносить поражения, вернулась в Нью-Йорк, чтобы присмотреть за дочерью, за ее «чудесной» беременностью, предварительно, впрочем, поинтересовавшись у меня, в самом ли деле я не собираюсь избавляться от ребенка.

— Если родишь, тебе уже так легко с этим браком не разделаться. Я знаю, ты будешь твердить, что хочешь иметь детей, но запомни: ничего, кроме хлопот и неприятностей, ребенок не приносит.

Выражение моего лица Дитрих, должно быть, испугало, потому что больше она не смела затевать беседы на подобные темы. Когда через некоторое время я объявила, что жду второго ребенка, она лишь позволила себе проговорить тоном, в котором, правда, явственно звучали ехидство и осуждение:

— Опять? Еще одного? Забот не хватает, что ли? И что Билл? Он не разрешает тебе спринцеваться?

Весной 1948 года по настоянию своего Рыцаря, который точно знал, какой фон приличествует его Даме, моя мать сняла покои леди Мендл в отеле «Плаца», четырехкомнатные, носящие на себе следы чьей-то не слишком тонкой фантазии, — с расписанными вручную стенами, где по светло-зеленым акварельным лесам порхали многочисленные нимфы с глупыми ухмылками на устах.

Билл занялся переоборудованием нашей крохотной кладовой в детскую; в те времена доступна была только масляная краска, и мы, чтобы не дышать вредными испарениями, решили переехать на несколько дней в мамины апартаменты, в «Плацу». Ее очаровательный Рыцарь жил там же, поэтому все было тихо и спокойно. Когда он не торчал в своей конторе и не наведывался к жене, он все время проводил с нами. Роскошные подарки, выбранные с безупречным вкусом, дождем сыпались на Марлен. Она, в свою очередь, старалась полностью соответствовать его представлениям о ней: носила великолепные строгие костюмы и платья от Валентино — изящного покроя, без всяких украшений, элегантные сверх всякой меры. Подчеркнуто маленькие жемчужные сережки дополняли ее облик. Тетя Валли приехала к ней погостить и жила в «Плаце».

Для полноты картины требовались русская каракульча и русские соболя с серебристыми хвостами; благодаря им, возникал абсолютно завершенный образ настоящей леди, соответствующей своему титулу. Меховые палантины в конце сороковых считались очень модными; мать их ненавидела. С ее точки зрения палантины изобрели «жирные старухи, жаждавшие продемонстрировать всему свету свое богатство: меха ведь носят только очень состоятельные люди. Просто на покупку целой шубы им не хватало денег».

Появилась сложная внутрисемейная проблема: что сделать из собольего меха? Отец мой, успевший уже вернуться в собственную квартиру в верхнем Ист-Сайде и не обремененный Тами, которую надолго заточил в санаторий, отдавал предпочтение шубе из цельных шкурок в стиле «Честерфилд». Ремарк, все еще пребывавший в нашем городе, советовал купить манто с поясом, расклешенное книзу. Я полагала, шкурки надо положить горизонтально, поперек. Шевалье, когда его по телефону пригласили поразмыслить на эту тему, ответил из Парижа, что рукава должны непременно быть с манжетами. Ноэл высказал весьма уместное соображение:

— Что бы ты ни делала, Марлена, убедись сперва, что этого сказочного меха у тебя много.

Смех Хемингуэя, пророкотав по всей кубинской телефонной линии, донесся до Нью-Йорка. Хемингуэй объявил, что шубе следует застегиваться на пуговицы. Пиаф не понравилась сама идея.

— Зачем тебе тратить столько собственных денег? Лучше побереги их. Если это он хочет купить тебе шубу из соболей, тогда другой разговор, тогда ты задумала стоящее дело!

Моего мужа тоже втянули в обсуждение на высшем уровне, попросив сделать зарисовки полученных предложений. Мама курила, ходила взад и вперед по своему поддельному Обюссону и наконец произнесла:

— Видели вы когда-нибудь соболье манто, которое носит Талула? Не знаю, откуда оно у нее, но выглядит она в нем, как содержанка богатого гангстера.

Рыцарь улыбнулся доброй, примиряющей улыбкой:

— Как бы там ни было, решено — Дитрих должна быть закутана в меха русских соболей. — Так нежданно-негаданно родилась идея знаменитого мехового одеяла моей матери.

В конце концов она заказала дорожку длиной в десять футов из сшитых поперек шкурок, в которую заворачивалась, точно в рулон рождественской бумаги. Вместо целлофана. Она называла ее «Индейское одеяло». Впоследствии это сооружение приобрело известность еще под двумя именами: «Вещь» и «Зверь» — и стало чуть ли не главным персонажем одной из знаменитых самопародий Дитрих:

— Видите эту «Вещь»? — вопрошала она, указывая на своих соболей, сложенных в несколько раз и покоящихся в специально для них поставленном кресле. — Правда же, я замечательно выглядела, когда появилась, завернутая в нее с ног до головы? Без гроша — зато в русских соболях! И так всю мою жизнь! Руди, как известно, несколько лет назад застраховал «Вещь» на целое состояние. Мне все еще приходится каждый год платить страховой взнос; я плачу и с нетерпением жду, что «это» наконец украдут! Но знаете, никто до сих пор не украл! Воруют что угодно, воруют все на свете, — только не моего «Зверя». И тогда я подумала — а почему бы его не потерять? Как-то вечером в театре я ухитрилась оставить его под креслом. Никто ничего не заметил. Среди ночи позвонила Руди, чтобы сообщить ему благую весть. Утром в дом явился театральный администратор и, сияя радостной улыбкой, вручил мне мое «Индейское одеяло». Я, разумеется, должна была изобразить неслыханный восторг и безмерную благодарность. Он не захотел взять деньги, и тогда я взмолилась: «Скажите же, чем я могу отплатить…» Конечно, это было неразумно с моей стороны, говорить подобные слова опасно… Однако он захотел только несколько фотографий с автографами. Для всех членов семьи. В конце концов удалось от него избавиться… Как-то раз я оставила «Вещь» в такси; она тотчас вернулась и встала мне в кругленькую сумму: пришлось давать огромные чаевые. Я пыталась притвориться, что «Вещь» нечаянно соскользнула с моих плеч, пока я ходила по магазинам Бендела или Блумингдейла… Меня все равно разыскали и были вне себя от счастья, что могут возвратить владелице ее ценность. Потом произошел случай на корабле; я плыла то ли в Европу, то ли из Европы, и мы попали в шторм. Это был кошмар. Всех сразила морская болезнь, канаты подняли, ветер дул с такой силой, что выходить на верхние палубы категорически запретили. И тут я укуталась в своего «Зверя», села в лифт и поднялась на прогулочную палубу — как будто мне нехорошо и надо походить, подышать свежим воздухом. Оттуда по лестнице я незаметно взобралась на самую верхнюю палубу. Меня чуть не сдуло ветром. Вот был бы номер!

Она всегда заливалась смехом при мысли, что могла свалиться за борт вместе со своими соболями.

— Ну, вот, стою я, значит, и изо всех сил стараюсь держаться за перила. «Вещь» слегка спустила с плеч, чтоб ветру удобнее было схватить ее и унести в море. Какой-нибудь моряк мог случайно меня заметить, поэтому о том, чтобы просто бросить «Зверя» в воду, я и не помышляла. Все должно было выглядеть так, будто произошел несчастный случай. Я страшно замерзла, соленые брызги загубили мне прическу, вдрызг испортили вечернее платье. Понадобился час, чтобы расстаться с этим меховым чудовищем! Вернувшись в каюту, я немедленно заказала телефонный разговор с Руди, торопясь обрадовать его хорошей новостью! Через два часа капитан с поклоном преподнес мне «Индейское одеяло»! Оно улетело с верхней палубы и благополучно приземлилось на голову пассажиру третьего класса. Это на четыре палубы ниже. Какими-то колдовскими чарами я прикована к своему «Зверю». Но уверяю вас — стоит мне отменить страховку, и его в тот же день обязательно украдут!

Я всегда мечтала, что у моего первенца будет по-королевски роскошная плетеная кроватка: сплошные ленты, кружева и сборчатый полог. Чтобы воплотить в жизнь эту, явно отдающую излишествами мечту, мне пришлось обшарить весь Нью-Йорк, но на дворе стоял 1948 год и не было еще в помине монакских княжон Грейс Келли, так что найти желанный предмет не удалось.

— Дорогая моя, тебе хочется кроватку в викторианском стиле? Ничего нет легче. Мы просто ее изготовим сами, — объявил один театральный художник, он же мой законный супруг, и тотчас отправился на поиски белого органди, шитья для оборок и, поскольку я была полна решимости родить мальчика, широкой голубой ленты из атласа. Всегда готовый к подвигам Рыцарь послал свою секретаршу купить швейную машинку и приказал поставить в апартаменты Дитрих несколько карточных столов.

Мать мою мысль о плетеной кроватке воодушевила необычайно. Она на ней просто помешалась. Решив, что австрийские полевые цветы должны стать непременным дополнением к оборкам и лентам, Дитрих села в машину, и шофер повез ее по магазинам добывать шелковые васильки и маки. Словом, добрым гномам Санта Клауса мы могли дать сто очков вперед. Билл отмерял, резал и закалывал булавками, Рыцарь тем временем шил потрясающие оборки, способные украсить прилавок самого изысканного магазина, моя мать, образно выражаясь, следила за игрой, заказывая кофе и сэндвичи, дабы мы были сыты и работоспособны. Мне, достигшей к тому моменту размеров дома средней величины, позволили пришить последние украшения, довершавшие пышное великолепие нашей плетеной корзины. Это время навсегда осталось в моей памяти, как время радости и благодати, потому что, невзирая на известную театральность обстановки, все казалось нормальным и естественным — семья как семья.

В июне родился Джон Майкл Рива и в ту же секунду сделал Марлен Дитрих бабушкой. Журнал «Лайф» вышел с обложкой, на которой она была объявлена «самой очаровательной среди бабушек». Уолтер Уинчелл назвал ее «бабушкой-красавицей», и начались безудержные восторги по поводу «Зарубежного романа» Пресса долго продолжала восхвалять мою мать и всячески льстить ей, пока она не получила титул «Самой очаровательной бабушки в мире». Это звание в глубине души было ей противно и внушало презрение, но внешне она держалась так, словно очень им гордится. Она никогда не переставала корить Билла за то, что он сделал меня беременной и, следовательно, усложнил ее жизнь. Я, разумеется, испытывала безмерное счастье — больше не надо было постоянно остерегаться. Это ведь немалая опасность, когда совершается нечто серьезное, а Дитрих поблизости.

Я даже разрешала ей играть в бабушку; впрочем, мне так казалось. В действительности она выбрала себе роль, для нее гораздо более предпочтительную — роль второй матери моего сына. Мы с Биллом были молоды, влюблены друг в друга, нам хотелось побыть вместе хотя бы несколько дней и, раз я не кормила малыша грудью, мы на короткое время передоверили уход за ним моей матери. Лето шло к исходу, друзья давно разъехались из города, поэтому она перебралась в чей-то опустевший дом и принялась за дело. Накрыла стерильными чехлами весь нижний этаж, выскребла помещения «Аяксом» и «Лизолем», заклеила окна в страхе перед возможными сквозняками, заказала униформы для нянь, обрядилась в одну из них, перевезла наше дитя из его симпатичной новой детской в «хирургическую палату» Дитрих и взяла в свои руки бразды правления. Бутылочки стерилизовались, молочная смесь кипела раз, потом другой, потом третий, пока моя мать не убеждалась, что в ней больше нет ни одной дееспособной бактерии. К ребенку дозволялось прикасаться только в случае крайней необходимости или чтобы проверить, жив ли он. К счастью, он был слишком мал, чтобы эта потусторонняя чистота могла нанести ему вред. К тому времени, когда мы вернулись, Дитрих уже совершенно искренно считала, что ребенок появился на свет из ее чрева, а не из моего. В возрасте девяноста лет она все еще обвиняла меня в том, что я отобрала у нее сына.

— Ты оставила его со мной, а сама уехала с Биллом. Он стал моим! Я нашла дом, выкинула оттуда почти всю мебель, все отмыла и простерилизовала, в этой жуткой нью-йоркской духоте по сто раз на дню кипятила молочную смесь. Не спала ни одной ночи, каждую минуту прислушивалась, дышит ли он, а потом ты возвратилась, вырвала его из моих рук и увезла в свою квартиру.

Долгие годы я выдерживала нападки всевозможных негодующих дам:

— Это правда, что вы вырвали дитя из рук вашей матери и демонстративно покинули ее дом после того, как она целый год выхаживала для вас мальчика?

Не скрою, порой, не в силах сдержаться, я принималась объяснять, что уехала всего на пять дней, что действительно родила этого ребенка, что он мой сын. Право же, я могла это доказать!

Впоследствии Дитрих любила рассказывать Майклу, как я его бросила и скрылась, как била его, когда он был маленьким, как она одна оставалась в те времена его опорой и надеждой, как доверяла ему свои «глубочайшие тайны».

Уже юношей, почти взрослым человеком, он однажды спросил меня:

— Мам, ты меня и вправду поколачивала в раннем детстве?

Он увидел выражение моего лица, торопливо обнял, прижал к груди.

— Прости, мамочка. Я знал, что это враки, но она мне столько раз говорила, будто ты… Будто ты все время… Я просто должен был задать тебе этот вопрос.

Позвонил Чарлз Фельдман, предложил Дитрих работу — Альфред Хичкок собирался снимать в Лондоне новый фильм. Она захотела сама выбрать себе фасон одежды и потребовала, чтобы ей позволили лично, по собственному вкусу, подыскать какого-нибудь парижского модельера для изготовления эскизов. В общем, дала согласие сниматься. Я позвонила Чарлзу, поблагодарила. «Пожалуйста, — расхохотался он в ответ. — На здоровье!» — Чарлз был настоящий друг.

Незадолго до отъезда матери из Америки наступил срок платежа по страховке, купленной для нее фон Штернбергом еще в 1931 году; это обстоятельство послужило поводом для одной из самых свирепых ссор между родителями, когда-либо мною виденных. Поскольку я была единственным человеком, имевшим законное право воспользоваться впоследствии этим полисом, отец считал, что по справедливости деньги принадлежат мне уже сейчас.

— Но я еще жива! — кричала моя мать. — Да и что она станет делать с шестью тысячами долларов?

Их препирательства тянулись несколько недель; потом отец нашел в верхнем Ист-Сайде восхитительный дом из песчаника и начал уговаривать Дитрих купить его с условием, что нам с моим семейством будет позволено просто жить в нем, до тех пор, пока он не отойдет мне по закону.

Дом! Мария должна иметь дом? Для чего? Вся эта уборка комнаты, лестницы! Сад, конечно, хорошая вещь для ребенка, но кому нужно целое здание? Ты и она, вы оба совершенно одинаковы… С этими вашими вечными баснями о «домашнем очаге», «родном доме»! Она тогда только дома, когда со мной, а не в нью-йоркском особняке с чужим мужчиной!

Отец настаивал. В конце концов она купила дом, впридачу к нему целую пригоршню превосходных рубинов для себя любимой и с этим отбыла. Отец понимал, что у нас нет средств обставить новое жилище: преподавательская зарплата такую роскошь полностью исключала. План его состоял в том, чтобы, использовав остаток денег, сделать дом просто пригодным для житья и тем заложить родовое гнездо для потомков. В душе его кипел гнев, но он знал, в какой момент следует отступить и удовлетвориться достигнутым. Много лет спустя, перед самой его кончиной, я смогла кое-что сказать ему про этот дом. Он нашел его, он бился за то, чтобы дом принадлежал мне, и теперь жилище семьи Рива полнится любовью и радостью, голосами детей, внуков. В нем рядом живут молодость и зрелость; он превратился в настоящее родовое гнездо, где уже поселилась память поколений, и я была бесконечно благодарна за это отцу. Долгие годы, пока не меркла слава моей матери, сделавшей баснословный подарок своей обожаемой дочери, я не ощущала ни малейшей вины перед ней за то, что получила все-таки этот дом — вопреки ее желанию.

Увозя с собой грязный детский нагрудник в качестве талисмана от «ее малыша», Дитрих улетела в Париж и принялась конструировать платья у Диора. Ремарк был в то время в Париже; они постоянно виделись. Он понимал тайный гнев, который вызывала у нее недавняя женитьба Габена, понимал и ее неизбывную тягу к Жану. Тем не менее, она вселила в Ремарка некоторые надежды на ответную любовь и милостиво разрешила ему разделить с ней ее страдания. Благородный Рыцарь, по-прежнему наивный и добродушный, последовал за ней в Европу.

Париж, 6 июня 49 г.

Ангел мой,

боль оттого, что пришлось тебя покинуть, мучила меня несказанно. Болели душа и тело; рука с нагрудничком ныла, точно воспалившийся зуб. Потом — прибытие в Орли, фотографы, пресса… Я изображала веселье и радость и, в известном смысле, действительно была в хорошем расположении духа. У «Фуке» произошла наша встреча с Ремарком. Мы поехали пообедать в «Медитерране» и едва у селись за наш старый столик, в голове у меня возникла смешная и глупая мысль. Мысль абсолютно безрассудная, но неотвязная: почему здесь нет Жана? Рождение ребенка ожидается в октябре. Мы шутили: во Франции, видно, изготовление детей занимает срок гораздо меньший, чем принято в других местах, и решили сообща, что младенец Габена был зачат в первый же день знакомства его родителей.

Одним словом, вот так прошел тот вечер. Ремарк; скорее всего, недурно провел время. Он ведь знает: то, что Жан ждет ребенка, ставит между им и мной неодолимую преграду, и никакого будущего у нас с Жаном больше нет. Должно быть, он получает удовольствие от этой драматической ситуации и, не исключено, намерен использовать ее в какой-нибудь из своих книг. Тем не менее, он был вполне мил, проявлял чисто отцовское сочувствие и давал мудрые советы.

Следующим утром, после ночи, которая наконец-то все же миновала, я поехала по делам. Провела почти целый день у Диора, пока делались эскизы и выбирались ткани для отправки в Лондон. Потом заболела, да еще как! Не могу вспомнить, чтобы мне когда-нибудь раньше было до того плохо, разве что в детстве, когда я наелась незрелых вишен. После приезда я почти ничего не брала в рот, но в желудке моем целую ночь творился полный кавардак. Я так ослабела, что не могла осадить по улице. Хлородин помог, но слабость сохранялась еще неделю.

Хлородин, подобно фруктовым сокам и змеиному яду, был очередным «великим открытием»; он поступал в продажу в крохотных, очень изящных бутылочках цвета кобальта с хорошо притертыми пробками. Обертка его напоминала обертку Вустерширской приправы; надпись на пергаментной бумаге гласила, что сей эликсир излечивает желудочные колики, понос, малярию, дизентерию, грипп, тиф, холеру и бубонную чуму. Темный, густой и клейкий, он походил на вываренный опиум, каковым, вероятно, и являлся. Мать моя его обожала, не могла без него существовать, навязывала всем подряд, даже людям с очень легким расстройством желудка, и годами потихоньку провозила свои маленькие синие бутылочки всюду, куда бы ни ехала.

Сегодня здесь праздник, Святая Троица (по-немецки «Pfingsten»). В Германии, в Австрии в этот день перед домами ставят молоденькие березки или кладут связки березовых веток, и каждый может войти и отведать свежего белого вина. В Париже вместо этого едут в Довиль.

Платья, обувь, чулки, перчатки, сумки, пеньюары, костюмы, украшения, кремы, шарфы, шляпы — почти все было готово, и она наконец выехала из Парижа в Лондон, дабы заняться париками.

Безупречный Рыцарь с распростертыми объятиями встретил ее в «Кларидже» «Страх сцены» начал сниматься в Англии первого июля.

Майкл Уайлдинг обладал всеми качествами, нужными для того, чтобы привлечь женское внимание. Он был очень красив и породист, — этакий классический британский джентльмен. Был добр, застенчив и страдал серьезным физическим недугом; последнее мгновенно привело в боевую готовность тот инстинкт в природе моей матери, который побуждал ее покровительствовать и защищать. Они быстро стали любовниками и оставались ими довольно долго. Многое в Майкле напоминало мне Брайана. Юмор его отличался большей тонкостью, однако он тоже имел способность отступать в тень, когда Дитрих влюблялась в кого-то другого, и снова появляться на сцене, пылая прежними чувствами, едва заканчивался роман с соперником. Обоих этих мужчин Бог наделил состраданием к ближнему не меньше, чем святых угодников; терпению их мог позавидовать сам Иов.

Пока длилась эпоха Уайлдинга, моя мать сохраняла нежную привязанность к Рыцарю, пережила увлечение одной знаменитой американской актрисой, которая обрела известность не только благодаря художественному таланту, тосковала по Габену, исправно встречалась с туповатым бейсболистом, когда тот нуждался в ласке и заботе, любила Ремарка, обворожительного генерала, Пиаф, великолепного светловолосого тевтона, навсегда ставшего впоследствии ее немецким приятелем, и поразительно умела быть необходимой своему ближайшему окружению.

В октябре, проведя с Уайлдингом романтическую неделю на юге Франции, она вернулась в Париж, позвонила мне и стала жаловаться, что в Сен-Тропезе беспрерывно лил дождь, а вся суета вокруг Лазурного берега и всеобщее восхищение смешны. «До войны тут действительно была благодать. А теперь сюда на каникулы приезжают консьержки да еще прихватывают с собой все семейство!»

Съемки «Страха сцены» завершились, Дитрих заказала каюту на пароходе, позвонила своему астрологу и в результате полетела самолетом. В Нью-Йорк она прибыла пятнадцатого ноября, взбешенная тем, что американские таможенники взяли с нее сто восемьдесят долларов пошлины за платья от Диора, которые она везла с собой и которые на самом деле стоили многие тысячи. В тот вечер они с Рыцарем обедали у нас, и она рассказывала свои новые истории.

— Вы ведь знаете, я боготворю пенициллин: он во время войны спас мне жизнь; так я и сказала Шполянским. Мы виделись с ними постоянно, пока я жила в Лондоне. Я им объяснила: «Все, что мне нужно от Англии — это познакомиться с Александром Флемингом, богом, который открыл пенициллин. Я хочу ему рассказать, как он спас мне жизнь во время войны! На следующий день газеты пишут, что я, мол, подошла в ресторане к Алеку Гиннесу и говорю: «Вы второй необыкновенный человек, с которым я хочу познакомиться». Он, конечно, должен был спросить: «А кто первый?» На что я ответила: «Сэр Александр Флеминг!» Ну можно ли вообразить, чтоб я такое выкинула? Меня просто ярость охватила, но Шполянские клялись, что никому ничего не сказали. И вот однажды вечером я иду к ним обедать, и кто бы вы думали у них в гостях? Флеминг! Стоит посреди комнаты и говорит: «Здравствуйте». Я опустилась перед ним на колени и поцеловала его руки. За обедом, наверное, я казалась ужасно скучной и неинтересной. Молчала и только глядела на Флеминга с нежностью и трепетом — как школьница на своего кумира. Потом мы стали танцевать, и тут произошло нечто ужасное. Когда он меня обнял, я почувствовала, что он дрожит. Я страшно растерялась и спрашиваю: «Сэр, вы не заболели?» И знаете, что он ответил: «О, мисс Дитрих, для меня такая честь познакомиться с вами!» Представляете? Великий человек, бог, подаривший миру пенициллин, оказывается обыкновенным поклонником знаменитой актрисы, как все остальные. Разве это не грустно? Я попросила у него фотографию с автографом, и знаете, что он сделал? Он прислал мне самую первую культуру пенициллина. Под стеклом. Вместе с его фотографией я возьму ее в рамку. Прелестный человек, но похож на всех гениев; они умны только в том, что их больше всего занимает.

Она положила себе на тарелку еще камамбера, ею же принесенного, и отрезала мощный ломоть хлеба. По обыкновению, она была голодна.

— Теперь я вам расскажу про Хичкока! Странный маленький человечек. Мне он не нравится. Не пойму, почему все считают его такой крупной фигурой?.. Фильм плохой, может, при монтаже Хичкок достигает своего прославленного «напряжения», однако во время съемок ничего похожего не случилось. Ричард Тодд вполне мил, но толку от него было мало. Знаком вам тип англичанина с такими толстыми белыми лодыжками? и руками? У Тодда пальцы — точно коротенькие сырые сосиски, и он помолвлен! С Джейн Уаймен; она очень приятная. Майкл Уайлдинг? О, это британский вариант Стюарта. Он бормочет себе под нос и всегда такой застенчивый; будучи англичанином, весь фильм работает на обаянии. Лучшее место в картине — это когда я исполняю «Жизнь в розовом свете» Я позвонила Пиаф, попросила разрешения. Мне не хотелось, чтобы она думала, будто, по моему мнению, кто-нибудь, кроме нее, имеет право петь эту песню. Конечно, она сказала «да» и была польщена, что я позвонила… А самое лучшее все-таки «Ленивее девчонки не сыщешь в городке!» Я пела ее, лежа в шезлонге, в платье, украшенном перьями марабу, и она звучала ужасно забавно и насмешливо. Коул будет от нее в восторге, если, правда, когда-нибудь вообще посмотрит фильм. Прическа у меня там — хуже некуда, я все съемки с ней промучилась, такие, знаете, получились мелкие старушечьи кудряшки. Всегда говорила: англичане не умеют делать фильмы о женщинах; надо было послушаться себя, а не режиссера.

Один фильм уже кончили, другой еще не начинался; используя свободное время, моя мать с жаром принялась играть роль покровительницы семейства, радея, прежде всего, конечно, о «своем сыночке». Однажды она увидела, как он с увлечением рассматривает яркие картинки в сборнике сказок, и в следующий раз, приехав за ним, чтобы повести его в парк, предстала нашим взорам в маскарадном костюме. Куда подевались грубые башмаки больничной сестры-хозяйки, форма санитарки из операционной, общий вид, напоминавший о пользе безукоризненной чистоты и даже стерильности! Она теперь не ходила по дому — она бегала вприпрыжку, оборки накрахмаленных нижних юбок вихрем закручивались вокруг ее красивых ног. Ей не удалось раздобыть стеклянные туфельки, пришлось удовольствоваться другими — из прозрачной пластмассы. Но они были вполне то, что надо. Золотистые локоны шаловливо рассыпались по ее плечам, запястья украшали шелковые банты, стыдливая роза притаилась за корсажем.

Мой полуторагодовалый мальчик был очарован. «Осень класивая!» — пролепетал он, и они стали неразлучны. Правда, лишь до тех пор, пока он не начинал плакать; тут она спешила отдать его мне, боясь, как бы он не потерял сознание. Она же тогда не будет знать, как его спасти! «С тобой, когда ты была маленькой, я жила в вечном страхе. Вечном! Дня не проходило, чтобы я не пугалась. Первое время в Берлине я доводила Папи до сумасшествия из-за тебя, а потом в Америке, с этим проклятым киднеппингом, стало еще хуже…» Увидев, что мой сын жив-здоров, и ему не угрожает никакая неведомая и зловещая болезнь, она отнимала его у меня, и они снова начинали нежно ворковать друг с другом.

Новая мамина горничная называла ее «мисси Дитрих». Ребенку почему-то понравилось звучание первого слова, он произносил его по-своему — «мэсси», и оно стало именем, которым мою мать с тех пор называли все самые близкие ей люди. Для меня это было истинное спасение: именно в ту пору я безуспешно старалась отыскать какую-нибудь приемлемую замену обидному «бабуля».

Скончался Таубер; Дитрих погрузилась в очередной траур, из которого вышла лишь затем, чтобы излить свою злость по поводу публикации доклада Кинси:

— Секс, секс, секс! Что творится с людьми? Сунул, вынул — это надо изучать? А деньги, которые тратятся! Все их научные изыскания — на кой черт они сдались?

Ох, как она восстала против моей второй беременности!

— У тебя изумительный ребенок. Разве этого мало? — Она искренне недоумевала, видя мою великую радость. Я ответила, что собираюсь народить еще целую кучу ребятишек. Тут она с гневом отвернулась и зашагала к парадной двери твердой поступью нацистского офицера, которая ей всегда удавалась, а на сей раз выглядела просто на редкость правдоподобно. Все Рождество сорок девятого года она страдала, с нескрываемым возмущением оглядывая мой явственно увеличившийся живот; особенно язвительные колкости посыпались на меня, когда за обедом в нашем доме собрались гости.

— Нет, вы только поглядите на нее, — призывала она моих друзей, делая рукой широкий жест в ту сторону, где я сидела. — Всю жизнь моя дочь до смерти боялась растолстеть. А теперь… Теперь она стала огромной, как этот особняк, который я для нее купила, и, можете вообразить, даже в ус себе не дует. В один прекрасный день она на собственном опыте узнает, какие от детей ужасные беды, но будет уже поздно.

Убежденная и, как всегда, неколебимо, будто мне ни за что не разрешиться от бремени без ее магического присутствия, она снова была рядом в мае 1950 года, когда родился Питер. Билл, конечно, находился тут же, однако, невзирая на это, врач явился именно к Дитрих объявить, что у меня опять мальчик. Роль мужа она играла неподражаемо; это был ее автоматический рефлекс на врачей.

Хемингуэй прислал ей гранки романа «За рекой, в тени деревьев». Она принесла их и с шумом плюхнула увесистую пачку бумаги на мой кухонный стол.

— Что с ним произошло? Прочитай это, скажешь мне потом твое мнение. Что-то здесь не то! Но я не могу сказать Папе ни слова, пока не разберусь, в чем дело.

Склонившись к своей сумке, она вытащила на свет высокую банку с крепким бульоном и поставила в холодильник.

— Что у тебя здесь? «Джелло»? Концентрат желе? Господи, неужели ты даешь это ребенку?! Я сделаю ему свежее яблочное пюре!

С этими словами она приступила к исполнению своей угрозы.

— Пэт повел меня на новый спектакль. Пьеса называется «Смерть коммивояжера». Такая унылая, ужас. И такая американская… Маленькие человечки с ничтожными проблемами, а подано все, как колоссальная трагедия! Слушай, тебе непременно надо посмотреть одну вещицу — «Мирный юг». Это что-то невероятное! Во время войны они ПОЮТ! И такая шумиха вокруг мюзикла. А все, наверное, потому, что Мэри Мартин прямо на сцене моет себе голову шампунем и настоящей водой. Честное слово.

Яблоки весело побулькивали в кастрюле.

— Она даже поет там дерьмовую жеманную песенку про то, как моет своего парня собственными волосами. Нет! Скверный мюзикл на цветном экране — это еще куда ни шло, а вот в театре — ни в коем случае! Ты даже представить себе не можешь, как выглядит этот ее «парень». Старый, большой и толстый, точно оперный певец. Да он, конечно, и есть оперный певец, но тогда почему нельзя было, по крайней мере, затянуть его в корсет и покрасить ему волосы?

За заслуги перед Францией Дитрих наградили орденом Почетного Легиона. Стать членом столь благородного сообщества, сообщества избранных! То была «вершина аристократизма» в жизни моей матери. Перекрыть эту высоту сумел только перевод ее (по приказу президента Французской республики Помпиду) из шевалье в офицеры ордена, а затем и назначение командором (на эту последнюю ступень славы ее возвел уже Миттеран). Я, разумеется, не завидовала почестям, я только никак не могла уразуметь, что же необычайно важного сделала моя мать для Франции, для нации французов. Любила Габена? Преклонялась перед де Голлем? Знала наизусть текст «Марсельезы»? Мне, говоря по совести, казалось, что просто жить в Париже — этого как-то маловато…

«Жану следовало остаться со мной. Он был бы так горд. Никогда не пойму, почему ему не дали этот орден. В конце концов он все еще величайший французский актер. Он даже сражался во время войны.

Странно, немке они оказывают такую честь, а своему соотечественнику нет. Правда, я всегда ужасно любила де Голля; потрясающий человек, и при встрече я ему каждый раз про это говорила».

Поползли первые слухи о войне в Корее. Дитрих объявила, что, раз я упорствую и не оставила идею рожать и рожать, она вынуждена зарабатывать за меня. Ради чего подрядилась играть в фильме под названием «В небесах дороги нет», который снимался в Лондоне. Состоялось горестное, обильно политое слезами прощание с «ее ребенком»; она прижимала Майкла к сердцу, шептала «Не забывай меня, мой ангел». Мальчик тем временем рвался на улицу. Младший сынишка не заслужил даже мимолетного взгляда. Он ее не интересовал. Он был темноволос, как отец, круглолиц, здоров; внешность, в общем, имел отнюдь не романтическую. С этим она уехала в Париж.

Диору вновь была оказана честь моделировать костюмы для ее фильма. Замыслы художника оказались так совершенны, так безукоризненно соответствовали самой Дитрих, что весь фильм не исчезало ощущение, будто актриса позирует для «Вога». Партнером моей матери в этой картине опять стал давний объект ее страсти, но ни об этом, ни даже о том, что вместе с ней снимается Элизабет Аллен, она ни разу не упомянула. Во время ежедневных телефонных звонков мать жаловалась на «бесцветный сценарий», на «полусонного режиссера», а остальное время рассказывала, как прелестна Глайнис Джонс — и на съемочной площадке, и после.

Вернувшись в декабре пароходом «Куин Элизабет», она долго сетовала на скрипучие полы в каюте, на то, что ей осточертела мания британцев непременно пить чай в четыре часа, но должна была признать, что Элизабет Файерстоун и Шерман Дуглас основательно скрасили ей плаванье. Она тут же бросилась (и бросила туда свою последнюю зарплату) в неистовый круговорот рождественских покупок. Верный Рыцарь благодарил Провидение за то, что получил ее назад. На подходе у Дитрих уже был очередной фильм, который намеревался ставить ее бывший любовник. Работу планировали начать после Нового года, в Голливуде, где мою мать ждал Майкл Уайлдинг, и куда должен был заехать ее любимый генерал. Отец мой исправно вел учет ее европейских расходов; Тами снова упрятали в санаторий, уже другой; старший внук узнал ее мгновенно, едва она переступила порог детской; я, в виде исключения, не была беременна… В мире моей матери, таким образом, воцарился разумный порядок.

Появление прямых телепередач, придуманных в Нью-Йорке, стало величайшим чудом; новое диво заставило целые семьи сидеть по вечерам дома, сгрудившись вокруг своих драгоценных восьмидюймовых экранов. Мать моя это чудо презирала за дилетантизм, за естественные, по-моему, болезни роста, вообще предрекала телевидению скорую кончину. Доведя до сведения окружающих данное и, конечно, бесспорное, суждение, она затем просто перестала замечать существование голубого экрана, пока однажды я не позвонила ей в Голливуд и не сказала, что прошла пробу и получила главную роль в часовой телевизионной пьесе на канале Си-Би-Эс. Она в те дни уютно устроилась в многоквартирном комплексе Митчелла Лейзена, где-то среди холмов над Сансет-стрип, и жила припеваючи. Майкл Уайлдинг, чье самочувствие явно улучшилось с тех пор, как они в последний раз были вместе, функционировал в качестве необычайно изобретательного любовника, что констатирует ее дневник того времени. В дневнике она пишет также, что «у нее мажет», но добавляет, что это, надо надеяться, всего только результат «скачек с препятствиями», которые затеял Уайлдинг, и ничего больше. Она продолжает упоминать, что ввела «шутиху» (так у нее назывались тампоны фирмы «Тампакс»).

Все последующие пятнадцать лет не проходило дня, чтобы она не регистрировала в дневнике свои менструальные циклы, не анализировала их, не описывала, не отмечала неустойчивость их признаков, их нежданное появление или отсутствие, меру их обильности и вызванные ими болевые ощущения. Любой симптом в определенной части ее организма не мог считаться незначительным, его непременно следовало записать. За ее сухими отчетами скрывалась, конечно, безмолвная паника, и это продолжалось до самого 1965 года, когда я наконец заставила ее прямо взглянуть в лицо фактам и подумать о возможной опухоли, а потом скрыла от нее правду, пока она лечилась в Женеве от рака.

Но тогда, в пятьдесят первом, когда я позвонила ей в Голливуд, она была счастлива с Уайлдингом, тревожилась о том, что могут значить «краски», готовилась к сдаче самого плохого фильма в ее жизни и знала, до чего он плох, и была отнюдь не расположена видеть, как я «продаю себя за несколько долларов, играя в жалкой пьесе на крохотном идиотском экране для каких-то мелких людишек».

Благодаря настойчивости мужа, поддерживавшего меня и ободрявшего, я все-таки осмелилась попробовать свои силы и добилась настоящего успеха. Я любила телевидение; я всегда любила его: и когда работала в студии, и когда простым зрителем сидела перед экраном. Мною неизменно владело чувство, что телевидение — мой друг, что я принадлежу ему.

Ни с чем нельзя сравнить внутреннее состояние актера, ждущего, чтобы его позвали домой к зрителям. Первый раз появиться на экране — одно дело, но честь быть приглашенным вторично надо заслужить. Стоит хозяину отнестись к тебе одобрительно, и ты становишься его приятелем; прочные связи завязываются, однако не так-то легко. Камера «прямого» телевидения наделена сверхъестественной проницательностью. И эта проницательность, умение глубоко постичь человеческую душу не оставляет места для фальши. Если даже с помощью какого-нибудь хитрого маневра фальши удастся проскочить незамеченной, зритель все равно, в конечном счете, уловит неискренность и преисполнится негодованием к тому, кто пытался сделать из него дурака в его собственном доме.

Моя мать боялась этой тесной близости между средством выражения и публикой, ненавидела ее, поносила при каждом удобном случае. Несколько раз она все-таки появлялась на экране ТВ (уже в более поздние годы), но предварительно всегда напивалась до бесчувствия. Единственная ее собственная телевизионная передача превратилась в самопародию, в личную трагедию.

Новый фильм дал ей идею костюма, который несколько лет спустя удалось оживить и усовершенствовать для картины «Вокруг света в 80 дней». Кроме этого, о «Ранчо, пользующемся дурной славой», где она снималась в марте пятьдесят первого, просто нечего сказать.

С того дня, как Фриц Ланг «выдал» мою мать Жану, он перестал существовать для нее как бывший любовник и как друг. Теперь она стерла его с лица земли и как режиссера. Свою вражду к людям Дитрих обычно выказывала, не таясь, и любому, кто вызывал у нее неприязнь, приклеивала ярлык «нациста».

— Ничего удивительного, что он делал все эти внушающие страх фильмы. Человек, способный снять такую картину, как снял М., обязательно становится садистом.

В апреле ее дневники следующим образом констатируют завершение съемок:

Конец картины… Конец еще одной тяжелой работы…

Больше никаких немцев!!

Решение окончательное!

В дневнике Дитрих тех времен бросаются в глаза упоминания о различных «Джимми», в обществе которых продолжаются ее вечерние «скачки с препятствиями». Человек, пытающийся расшифровать слегка перенасыщенное пунктами сексуальное расписание моей матери, безусловно, пришел бы в замешательство. Там названо такое количество Джимми, Джо, Майклов и Джинов (Жанов во французском варианте), что он, этот человек, возликовал бы, наткнувшись хоть на нескольких любовников, щеголяющих экзотическими именами, вроде Юла, — их все-таки было бы легче идентифицировать.

Довольно часто цитируют Хичкока, сказавшего, что Дитрих была «профессиональным кинооператором, профессиональным гримером» и т. д. Моя мать так и не заметила одной малости: в этом длинном хвалебном списке отсутствует слово «актриса». Ей ни разу не пришло в голову, что в восторженных комплиментах Хичкока, возможно (не наверняка, разумеется), сквозит сарказм. Он перечислил кучу ее достижений в разных областях, кроме самой главной. Но мы, жившие в непосредственном подчинении ее воле, мы поняли и согласились. Нам-то давно было известно: Дитрих считает себя непререкаемым авторитетом во всех вопросах, важных для соблюдения ее собственных интересов.

Например, медицинских. Проблемы медицины моя мать, по ее мнению, постигла особенно глубоко. Она объясняла докторам, какие диагнозы им следует ставить, меняла врачей, переставляла их с места на место, манипулировала ими без малейших колебаний. Она посягала и на заведенные больничные порядки, полностью игнорируя желания пациента и руководствуясь лишь неуемной жаждой спасти ему жизнь, ибо «только она в силах это сделать». Мы все, по возможности, старались болеть тогда, когда она удалялась от нас на безопасное расстояние.

Отец мой, страдавший болезнью желудка, перенес тяжелую полостную операцию. Дитрих в это время работала в Голливуде. Но, конечно, постоянно звонила, глубокой ночью будила несчастного Билла, крича, что в больнице после двух часов дня жене не позволяют поговорить с собственным мужем, «а ей надо убедиться, что он еще жив». Когда Билл в сотый, наверное, раз отвечал ей, что все в порядке, что я дежурю в клинике двадцать четыре часа в сутки, она немного успокаивалась, вешала трубку и обращала свою энергию в другое русло: приказывала любовникам и друзьям немедленно слать телеграммы «бедному Папи», который, как она говорила, «страдает без меня в этой чудовищной американской больнице в Нью-Йорке, и только одна Мария рядом, только она смотрит — убили его уже или не убили. А я торчу здесь, как привязанная, снимаюсь, чтобы заработать денег: надо же оплатить все счета докторов».

«Бедный Папи» быстро поправлялся, когда в больницу одна за другой начали поступать вышеупомянутые телеграммы. Я была при нем и в те дни: просматривая почту, он сердито бормотал себе под нос:

— Еще одна! И еще! Их же посылают мне только потому, что она заставила! Неужели она действительно думает, будто я до того глуп, что способен поверить в их заботу о моем здоровье? Она говорит всем: «Отбейте бедному Папи телеграмму!» Ради нее они и соглашаются. Ради нее, а не ради меня! Совсем не ради меня!

С каждой фразой голос отца становился все более хриплым. Я с тревогой наблюдала за ним. Мне была не внове скрытая ярость, кипевшая в нем из-за собственной слабости, из-за душевной и материальной зависимости от женщины, любить которую стало его привычкой. Эта бессильная ярость погубила его почки, теперь она вывела из строя три четверти желудка, и я хотела знать, какую часть своего организма он принесет ей в жертву в следующий раз!

— Папи, ради Бога, перестань! Почему ты не пытаешься жить собственной жизнью? — всхлипывала я. — Хоть раз не попробуешь освободиться? Будешь делать что захочешь, и чтобы она вообще не имела касательства к твоим делам, перестала ими руководить. Возьми Тами и просто исчезни! — Моя мольба была искренней и настойчивой. Если отец решится на бегство, то, по крайней мере, вытащит Тами из рук двух весьма подозрительных психиатров, которых к ней приставила Дитрих.

Все это потребовало времени, но в финале, заняв деньги у единственного своего верного друга, отец купил маленький ветхий домишко в Калифорнии, в долине Сан-Фернандо. Став обладателем некоторого количества клеток, покрытых ячеистыми сетками, и нескольких дюжин хилых цыплят, он занялся яичным бизнесом и объявил о своей независимости. Он снова был «сам себе хозяин», был счастлив, обрел надежду, и Тами расцвела. Матерью моей овладело бешенство.

Узнав, по чьей милости отец обрел свободу, кто ссудил ему деньги, она тотчас люто возненавидела этого человека. Отныне он стал ее смертельным врагом. Затем она провела ловкую операцию с целью убедиться, что ее муж рано или поздно вернется на законное место уступчивого «хранителя семейного единства» и снова займет должность, с которой так блестяще справлялся почти три десятилетия. А потом жалкий кусочек земли в один акр, до смерти пыльный и грязный, уставленный рядами кривобоких клеток и оглашаемый квохтаньем наседок, стал называться «Ранчо моего мужа» Это название произносилось с той интонацией, с какой можно было бы говорить о бескрайних угодьях акров примерно в четыреста, расстилающихся под небом Техаса. Впоследствии, когда она все-таки исхитрилась взять на себя долги отца, его земельный участок получил новое имя «Ранчо Папи… которое я ему купила». Но к тому времени отец уже понимал, что окончательно повержен в прах. Он пытался лечить свое очень больное сердце и просто больше ничем не интересовался. Он проиграл в последний раз и отдавал себе в этом полный отчет.

Весной пятьдесят первого года моя мать возвратилась в Нью-Йорк, очередной раз попав прямо в нетерпеливые объятия своего Рыцаря, а спустя несколько дней уже была исступленно, до сумасшествия, влюблена в другого. Как некогда, ее мгновенно охватило пылкое чувство к Габену, так теперь она предалась внезапной и безрассудной страсти к Юлу Бриннеру. В течение четырех лет их тайная любовь горела ярким пламенем, мерцала, чадила, тлела, опять вспыхивала — лишь затем, чтобы вновь проделать тот же зыбкий, мучительный путь. Они поддерживали друг в друге эту душевную сумятицу, называли ее влюбленностью, но настал час, и хищный романтизм Дитрих начал душить Юла, и он бежал от того, что с самого начала было обречено на гибель. Ее он вспоминал с нежностью и восхищением. Она, в свою очередь, его возненавидела с той же страстью, с какой некогда боготворила. Тридцать четыре года спустя после завершения их пламенного романа она прислала мне газету с фотографией Юла в инвалидном кресле. Вид у него был несчастный, он только-только вернулся из больницы: очередной и безуспешный курс лечения злокачественной опухоли. Наискось, прямо через изможденное лицо, по фотографии шла надпись, сделанная ее толстым серебряным маркером: «Проклятый лицемер! У него рак. Так ему и надо!»

Нов 1951 году она называла Юла «богом», дико ревновала к жене, утешаясь, правда, тем, что у этой женщины, по слухам, имелись «проблемы с психикой», и проводила целые дни у телефона в ожидании его звонков. Он звонил. Стоило ему урвать свободную минуту, и он тотчас набирал номер Дитрих. Он был славой Бродвея, центральной фигурой самого популярного мюзикла, его исполнение роли короля («Король и я»), и без того блистательное, становилось все прекраснее; эта роль принесла ему пожизненную славу. Он звонил, едва войдя в грим-уборную, во время увертюры, антракта, звонил, когда давали второй занавес; он скрывался от друзей, поклонников, важных сановников, ждавших его после спектакля, хотевших вместе с ним покутить в ресторане, — и все ради того, чтобы скорее припасть к груди своей трепещущей и несравненной богини. Моя мать потихоньку сняла квартирку на Парк-авеню, затянула стены сиамскими шелками золотых тонов, чтобы создать достойный фон для Бродвейской Персоны, завалила кухню банками с черной икрой, бутылками самого лучшего шампанского; заставила моего мужа протянуть цепочку лампочек, похожих на огни взлетной полосы, под ее необъятной кроватью и взялась за дело как следует.

Она сама настаивала на этой безумной секретности. Всю жизнь ложившаяся в постель с женатыми мужчинами так же беззаботно, как закуривала сигарету, она вдруг обратилась в монахиню, согласную грешить только за толстыми монастырскими стенами. И это из желания «защитить» репутацию любовника! Скоро «Король» начал появляться у нее к завтраку, оставался на ланч, потом спешил в театр сыграть свой дневной спектакль и, не смыв темного грима, которым у него было покрыто все тело, возвращался, чтобы между представлениями побыть рядом с любимой женщиной. Она, обожавшая любовные истории, но вечно горько жаловавшаяся, что они непременно включают в себя секс, а без секса, увы, нельзя «поддерживать в мужчине состояние счастья», теперь восславляла мужскую силу Юла, по-видимому, неистощимую. Дневные спектакли бывали часто, а когда после них он отправлялся на вечерние, она звонила мне и приглашала приехать «посмотреть постель» Обыкновенно это случалось где-нибудь около шести, а именно в шесть я укладывала спать своего трехлетнего сына и была занята. Муж мой добровольно вызывался посетить квартиру тещи и изобразить чуткую, знающую дело аудиторию. Дитрих получала несказанное удовольствие, выставляя напоказ свое растерзанное ложе и особенно гордилась смятыми простынями, еще утром белоснежными, а теперь перепачканными краской с тела Юла Бриннера: «слишком возбужденный, он не захотел тратить время на мытье под душем». Все это Билл находил весьма забавным. Ему было легче — его с ней ничто не связывало так, как меня, у него не было нужды стыдиться при виде этой ужасающей вульгарности. А я погибала от стыда.

Ей очень нравилось вести себя фривольно с моим мужем. В его обществе она постоянно изображала беззаботную, лукавую девочку-шалунью. Здороваясь с Биллом при людях, она откалывала свой номер — что-то вроде «прижимания стоя». Руки обвиты вокруг шеи, ступни прочно упираются в пол, таз почти неприметно выдвигается вперед, пока не придет в соприкосновение с тазовой областью «реципиента», потом застывает в этой позе; верхняя часть тела вытягивается в соответствии с нижней. Право же, тут было на что посмотреть! Знаменитый «Дитрих-маневр». Позже она даже распространила его применение на моих, уже взрослых, сыновей; их она, естественно, предпочитала. Смущения мальчиков моя мать не замечала, она была слишком занята «прессингом».

До того, как стать кумиром Бродвея, Юл долго оставался вполне уважаемым режиссером на ТВ. Он настойчиво советовал Дитрих не пренебрегать возможностями телевидения и серьезно отнестись к роли, которую — он в это верил — я сыграю в его развитии. В профессиональном смысле мать никогда не имела причин опасаться угроз с моей стороны, поэтому она давно прославилась горячей поддержкой актерских устремлений дочери. Теперь в просветах между главными циклами (она ждет звонка от Юла, он появляется, любит ее, потом уезжает) Дитрих выступала в амплуа «матери будущей телезвезды», взявшись за дело с привычной увлеченностью. Словно бы крадучись, входила она в студию во время генеральной репетиции, так усиленно стараясь не привлекать к себе внимания, что работа тут же прекращалась. Все жаждали почтительно приветствовать влиятельную кинозвезду, которая милостиво спустилась с олимпийских (голливудских) высот, дабы облагодетельствовать своим присутствием скромных телевизионщиков. Молодым энтузиастам этой еще не вполне оперившейся профессии она, естественно, внушала трепет и совершенно очаровывала их своими кроткими речами.

— Нет, нет, — почти шептала она, — не позволяйте мне мешать вам. Я только пришла повидаться с моей изумительной дочкой… С Марией… И совсем не хочу никого отвлекать.

При этом из темной диспетчерской то и дело доносился известный всему миру голос. Он вопрошал:

— Разве свет обязательно должен так низко ложиться на лицо? От этого у нее нос делается слишком длинным. Если бы вы капельку подняли свет…

Они повиновались, польщенные ее интересом к себе.

Режиссера, сосредоточенного на трех своих камерах, смотрящего съемки на нескольких мониторах, вносящего торопливые поправки в кадры, отдающего команды, изнывающего от спонсоров, висящих над душой, от давления «прямого» телевидения, нападающего со всех сторон, она любила порадовать вопросом:

— Вы в самом деле считаете, будто в этой сцене у нее должна быть именно такая прическа?

Или:

— Вы заметили, что ее шляпа отбрасывает тень?

Дитрих доводила их почти до умопомрачения, но, с другой стороны, она просто хотела помочь дочери. И кто мог осудить за это любящую мать? Особенно такую знаменитую? Почти весь первый год работы на телевидении я ощущала жуткую неловкость оттого, что абсолютно незаслуженно, только благодаря присутствию Дитрих, оказалась в центре внимания. Я извинялась за ее вмешательство в наши дела, я пыталась убедить своих работодателей, что не жду немедленного назначения на главную роль из-за одних только родственных связей со звездой мирового экрана. В общем, понервничала основательно.

По просьбе Дитрих мой муж нашел и снял на лето уединенный прибрежный дом на Лонг-Айленде. Она объявила, что сделала это ради детей: «пусть у них будет хорошее лето». На практике сие означало, что нам дозволяется жить в доме всю неделю до середины пятницы, а в пятницу после полудня надо освобождать помещение, чтобы моя мать имела возможность остаться одна и подготовить дом к прибытию Юла субботним вечером после спектакля. Иногда Юлу удавалось вырваться среди недели, тогда мы старались по возможности не показываться им на глаза и уповали на то, что дети своим шумом и смехом не помешают юным любовникам. В августе пятьдесят первого Дитрих была по-настоящему счастлива и, ни слова не говоря Юлу, решила забеременеть. Когда она поделилась со мной своим «тайным планом», я выслушала ее, но сдержалась, ни звуком не обмолвилась о том, что почти в пятьдесят лет (оставалось четыре месяца) трудновато рассчитывать на успешное выполнение такой задачи. И поступила правильно. Во-первых, я знала: никогда она не поверит, будто ей больше тридцати; во-вторых, я давно усвоила, что куда проще соглашаться с ее иллюзиями, чем спорить. И мне было точно известно еще одно. Если Дитрих что-то задумала, она своего добьется. Невозможного для нее нет ничего. Впрочем, в тот день я надеялась, что законы природы все-таки ее одолеют. У Рокки, маленького сына Юла, впереди маячило весьма туманное будущее и неизбежные трудности. Да и детям моим, разумеется, ни к чему был бы невесть откуда явившийся дядюшка, по возрасту годящийся им едва не в племянники.

Запись в ее дневнике:

21 августа 1951.

Вместе до трех пополудни.

Два тридцать. Все начали сначала.

22 августа.

Нортпорт.

23 августа.

Райское блаженство.

Отъезд в Нью-Йорк в 3.15.

Он вместе с Рокки.

Вела себя хорошо, но мучилась.

28 августа.

Кошмарная ночь.

Знала: стоит ему уйти, и вся моя смелость испарится.

2 дексадрина.

Страдания. Ничего не помогает.

Он пришел в 4.30. Лучше.

И так далее, и тому подобное. Страдания — если Юл опоздал на час, на день, когда, возможно, был необходим больной жене, когда пытался спасти свой брак, или ребенка, или работу и выполнить обязательства, неотделимые от статуса звезды и отнимающие столько энергии. Если Юлу удавалось соблюсти ее строгий график, наступала эйфория; жизнь Дитрих уже целиком зависела от этого. К помощи астрологов мать моя впервые прибегла в сорок первом и теперь снова советовалась со своим прорицателем, сводя его с ума неотступными вопросами, когда в чем-нибудь сомневалась, и с высокого дерева плюя на его советы, едва возвращалась в более или менее нормальное состояние. Кэрролу Райтеру день рождения Юла был сообщен, как только она познакомилась со своим будущим возлюбленным. Зато с местом и часом его появления на свет дело обстояло гораздо хуже. Райтер же, будучи астрологом искусным и опытным, на этой информации упорно настаивал. Но поскольку Юл в те времена еще утверждал, что по рождению он русский цыган, и поскольку было принято думать, будто цыганские кибитки только то и делают, что лунными ночами резво несутся по дорогам, сами не зная куда, место его рождения пришлось счесть таким же таинственно-неопределенным, как и весь интригующий фон, им для себя придуманный. Его наружность, манера держаться до такой степени соответствовали романтической сказке, что никому не хотелось осквернять ее грубой правдой. Ведь рождение в Швейцарии, говоря по совести, вещь абсолютно несовместимая с тайной.

12 сентября.

Звонил в 5.30.

Сказал — позвонит завтра в 12.30.

Ссора с Ди Маггио (клуб» Аист»).

Видела там Его.

23 сентября.

Звонил в 12.30.

Фотографии, где я и Ди Маггио. Господи, я надеялась, Его это встревожит.

Звонок Райтеру. Он звонил в семь часов. Звонил в 11.45.

14 сентября.

Ланч, он заказал баранью отбивную. Короткий разговор; я наконец сказала, что не могу больше терзаться из-за незнания того, что он думает или чувствует. Тогда он сказал, что любит меня. Ушел в четыре. Я — на седьмом небе. Звонил в семь. Послала ему любовное письмо. Придет после спектакля.

Преданный Дон, костюмер Юла, стал их доверенным лицом и связником. В длинных посланиях и коротких записках они не могли пользоваться своими настоящими именами: те были слишком известны. Во избежание разоблачений Юл придумал прозвища. Сам он, с бритой наголо головой, превратился в «Кудрявого», а Дитрих окрестил «Бандой», и это прозвище, на мой взгляд, ей исключительно подходило. По крайней мере, лучшего для нее никто не изобрел.

Вечера ее строились в зависимости от протяженности мюзикла «Король и я», а также от длины антрактов в спектакле. По этой причине от половины девятого до одиннадцати она была свободна и, по обыкновению, обедала в обществе своего Рыцаря. Дневник ее регулярно (и часто) констатирует, что, к примеру, в час она ждала звонка, снова говорила с Юлом в четыре, а затем, так как он не смог приехать в перерыве между действиями, отправилась в обиталище Рыцаря и спешила оттуда домой, чтобы успеть к звонку, намеченному на восемь пятнадцать. Позже Юл выработал новую систему звонков; туда входили и минуты во время представления, когда его не было на сцене. Пока Гертруда Лоренс исполняла свое знаменитое «Знакомясь с тобой…», Король за сценой, облаченный в сверкающее великолепием платье, очередной раз набирал телефонный номер моей матери.

Непрерывно тоскуя по Юлу, упиваясь счастьем от его звонков и посещений, она умудрялась поспевать и на свидания к Майклу Уайлдингу, когда тот проездом останавливался в Нью-Йорке. Она чрезвычайно не любила огорчать своих любовников минувших лет и находила, что это вполне естественно — предоставлять им в кратковременное пользование то, чем некогда они владели целиком и постоянно. Однажды я попробовала выяснить, какова морально-этическая подоснова этого великодушия. Она ответила:

— Но они такие милые, когда просят, и, кроме того, знаешь, потом ужасно счастливы. Вот и нельзя отказать. — Потом добавила застенчиво: — Правда же?

Весь год ее дневник четко фиксирует часы, когда Юл приходит, звонит, ночует, отменяет встречу, не звонит или остается дома с женой, которую Дитрих в случае, если о ней заходит речь, называет «она» или «эта самая».

15 сентября.

Ушел в шесте пополудни. Седьмое небо. Звонил в 6.30.

Жизнь остановилась. Звонил в 12.00.

Приехал позавтракать.

Счастье!!!

Звонил в полдень.

В полночь звонок Дона. Записка:

«Не забывай — я люблю мою Банду».

Дьявол бы побрал «эту самую».

25 сентября.

Весь день ни слова.

Страдания.

В 6.00 цветы от него.

Звонил в 6.30. Все хорошо.

Свою душу Дитрих изливала тем, кто «знал». Закономерно предположить, что вследствие этого наш дом превратился в ее каждодневный форум. Она или появлялась сама между визитами Юла, или беспрерывно набирала мой номер. Он звонил, он не звонил. Не слышала ли я чего-нибудь? Что я думаю по этому поводу? Я его друг — мне положено знать. На самом ли деле жена Юла ушла от него? Или он лжет? Может, он все еще спит с женой? Уверена ли я, что любит он только ее, Дитрих? А что думает по этому поводу Билл «как мужчина?»

Если я была занята (дети, репетиции), она или приставала с теми же вопросами к Биллу у него на службе, или по несколько раз оставляла одно и то же сообщение на коммутаторе Си-Би-Эс. «Пусть Мария Рива немедленно позвонит матери».

На Рождество Боб Хоуп улетел в Корею поднимать дух сражающихся солдат. Моя мать была влюблена до такой степени, что об идущей войне, боюсь, даже не подозревала. Конечно, Дитрих наверняка и не вызвалась бы добровольно съездить на фронт развлечь «наших мальчиков». В тот раз ее «единственная любовь» пребывала на Бродвее в полной безопасности.

Нам никогда не разрешалось праздновать день рождения моей матери. Человечеству — пожалуйста. Мировым знаменитостям — сколько угодно. Но тем, кого она считала своей семьей, — ни за что! Преступивший закон подлежал наказанию — беспощадно, как она умела, изгонялся из сферы ее бытия. Остракизм, в общем-то, многим был желателен, но длился он не вечно, а возвращение законных прав носило такой неприятный характер, что не оправдывало совершенную ошибку. Никаких поздравительных открыток, никаких цветов, подарков, тортов, вечеринок. Все это, однако, не означало, будто хоть кому-нибудь из нас позволяли забыть день ее рождения. Она набирала номер нашего телефона и говорила:

— Знаешь, кто мне звонил?.. — За этим, как правило, следовал солидный перечень президентов, политических лидеров, знаменитых писателей, музыкантов, физиков, а под конец дождем лились имена популярных режиссеров и актеров. Потом звучал монолог о цветах:

— Ты бы поглядела на цветы! Корзины такой величины, что в дверь не проходят! Розы невероятной высоты, их ни в одну вазу не поставишь. Шагу сделать нельзя, столько цветов! Квартира похожа на оранжерею! Дышать невозможно, и к тому же я ума не приложу, куда деть все эти ящики с шампанским!

Тут она переводила дух. Наступала наша очередь «горько» жаловаться:

— Но, Мэсси, ты же велела, чтоб мы ничего не присылали… Ты же не хочешь, чтобы мы… Это же твой строгий приказ — ничего не делать ради дня твоего рождения!

Выслушав, мать моя отвечала:

— Разумеется, я против того, чтобы хоть что-нибудь делали вы, — просто моей семье следует знать, какую невероятную шумиху подняли все остальные по случаю моей даты.

В эту игру мы играли пятьдесят лет, пока из надежного источника не стало известно, что моя мать, позвонив какому-то неизвестному почитателю и поблагодарив за поздравление, добавила: цветы и открытка от него ей, мол, тем более дороги, что родная дочь никогда не вспоминает про этот день и не догадывается хоть что-нибудь прислать. С тех самых пор я каждый раз или телеграфировала матери, или звонила утром праздничного дня. Телефонный разговор всегда начинался одинаково: «Конечно, это против правил и ты категорически запретила, но…» Она все равно говорила знакомым, будто я снова забыла торжественную дату. Но теперь, по крайней мере, я знала, что она лжет. Детей моих эта игра, разыгрывавшаяся у них на глазах, приводила в недоумение; став старше, они ею искренне возмущались, чего она на самом деле и заслуживала. Муж просто отказывался в ней участвовать. От этого любовь Дитрих к нему, естественно, не усилилась, но в те времена у него хватало сил не обращать внимания на подобные вещи.

27 декабря 1951 года Марлен Дитрих исполнилось пятьдесят. Она так часто меняла год своего рождения, что лишь очень немногие знали правду; сама она знала ее меньше всех. У нее от природы была поразительная способность безоговорочно верить в любую свою ложь, в собственные небылицы, сочиняемые довольно часто. В общем, она сама, должно быть, полагала, что ей сорок. Или поменьше? На вид ей никак нельзя было дать больше тридцати, а вела она себя, во всяком случае, в романтических ситуациях, как пятнадцатилетняя.

Ноэл прислал шампанское и, в качестве особого подношения, собственные стихи «на случай»:

Она решила, что вирши из рук вон скверные, и велела мне их выкинуть. Вирши, а не шампанское, которое охотно пила. Все, о чем она мечтала, дал ей Юл. В тот день в дневнике ее красуется ликующая запись:

12.00, вечер.

Рай, седьмое небо!

Вот если бы день рождения был каждый день!

Общеизвестно, что «Ранчо, пользующееся дурной славой» крупными художественными достоинствами не блистало. Стараясь поднять интерес к нему, РКО объявил, что покажет зрителям двух звезд, играющих в картине, Дитрих и Феррера, покажет, так сказать, вживе. Действо было назначено на день первого показа фильма в Чикаго (март 1952 года). Так я и не узнала, как и кому удалось уговорить мою мать согласиться на это шоу. Молоденьких актрис действительно заставляли возникать на ярко освещенных сценах кинотеатров, стоять там с надменным видом и произносить в торопливо поставленные микрофоны что-нибудь приторное под влюбленными взглядами кинофанатов… Но Дитрих?!

По намеченному раньше плану нам с Чарлтоном Хестоном предстояло сыграть сцену из «Джейн Эйр» на съезде в помещении «Вестингхауза». Потом я обещала сразу вылететь в Чикаго, чтобы помочь матери справиться с травмой; травма казалась мне неизбежной после появления на публике «собственной персоной». Я добралась до Чикаго 4 марта и очутилась в настоящем бедламе. Моя мать еще раз сделала вещь, по характеру ей абсолютно несвойственную. Перед моим приездом она отправилась к Элизабет Арден, решив подобрать себе вечернее платье специально для встречи со зрителями. По ее замыслу, оно должно было быть очень пышным и кричаще-ярким, дабы знаменитую актрису хорошо видели собравшиеся в огромном кинодворце. Несколько лет спустя она полностью согласилась со мной, что, наверное, была в состоянии легкого умопомешательства, когда первым делом побежала к Арден и поторопилась обзавестись странным сооружением непомерной величины. Это был накрахмаленный, гофрированный, слоями положенный тюль всех оттенков густого розового цвета, имевший форму колокола! Дитрих, придумавшая вечерние платья с рукавами, теперь стояла внутри своего гигантского абажура, лиф которого оставлял обнаженными плечи и руки; грудь ее казалась приплюснутой и бесформенной под розовой сетчатой кольчугой. Она была похожа на громадного вареного омара в неводе. Как и всегда в жизни Дитрих, все это, вместе взятое — унизительное появление на сцене, невообразимое одеяние, смущение и ярость оттого, что она оказалась в идиотской ситуации и должна демонстрировать себя во плоти ради оказания помощи заведомо плохому фильму — заставило ее принять внезапное и важное решение. Позже оно способствовало сказочному ее успеху в Лас-Вегасе. Все еще находясь в приступе сумасшествия, она согласилась, кроме прочего, простонать отвратительную песенку из фильма, а за ней другую — для полного комплекта. Ошеломленная, я решила, что агент моей матери, должно быть, перехватил ее в интервале между двумя «божественными» посещениями Юла; в противном случае, она бы ни за что не согласилась на весь этот балаган.

В том же «Ранчо» у Дитрих был весьма дерзкий костюм для танцевального вечера, высоко открывавший ее безупречные ноги. Она его сама сочинила. Увидев себя будто со стороны в обличье тюлевого омара, мать моя быстро сообразила, что надо немедленно выбираться из платья и показать людям, как она действительно умеет выглядеть; так появился на свет впоследствии всемирно известный ее прием «быстрого переодевания». Мгновенная смена одежды (как правило, она занимала не больше минуты) была повседневной необходимостью для прямых телепередач и одной из моих «узких» специальностей. Я и работу легко получала потому, что могла за шестьдесят секунд из вальяжной дамы в элегантном вечернем платье преобразиться в жалкую, полуоборванную эмигрантку, тайно бежавшую из родной страны. То была эпоха работы над «Железным занавесом», и мне все время приходилось удирать от КГБ. Теперь я учила свою мать этому фокусу и умению хронометрировать каждое движение. Когда она вышла на безбрежную сцену в необъятных шуршащих юбках, под ними уже были надеты черные трико и ботинки с высокой шнуровкой от костюма для фильма. Едва она удалилась за кулисы после первого знакомства со зрителями, я содрала с нее платье, и она мигом влезла в свой корсет, на который был нашит весь костюм — рукава, фестоны, турнюр, болеро, украшения. Я застегнула молнию на спине, и через секунду на сцене Стояла настоящая Дитрих, из жирного омара за шестьдесят секунд превратившаяся в неотразимую королеву танцевального зала! Толпой овладело неистовство — такое же точно, в какое во время войны впадали при виде моей матери милые ее сердцу Джи Ай. Она властвовала над ними и, понимая это, наслаждалась собственным всемогуществом; она остро ощущала его в подобные минуты. Мы повторили наш волшебный трюк бессчетное число раз в разных обстоятельствах, и реакция зала всегда была одинаковая: потрясение, немота, а за ними радость, восторг, преклонение, на которые мы и рассчитывали.

Сразу по приезде в Нью-Йорк Дитрих подписала контракт на собственный еженедельный радиоспектакль. Это была какая-то сильно надуманная история о шпионах и потусторонних тайнах, носившая название «Кафе «Стамбул»». То безумно мучась из-за Юла, то предаваясь безмерному восхвалению его достоинств, моя мать умудрялась в оставшееся время переделывать радиосценарии, записывать на пластинку песни с Митчем Миллером, поддерживать прежние близкие отношения с тем же все еще влюбленным Рыцарем, летать в Лос-Анджелес своими любимыми ночными самолетами (в 1952 году еще предоставлявшими пассажирам спальные места), потихоньку проводить в Палм-Спрингсе уик-энды с обожаемым Королем, а когда он уехал обратно в Нью-Йорк, не последовать за ним, а принять приглашение Бинга Кросби и участвовать в его голливудском радиоконцерте. Еще она то и дело обедала с Тайроном Пауэром и позволила себе романтический вставной эпизод с очень красивым, очень популярным актером, открыто сопровождавшим ее на приемы к Джеймсу Мэйсонсу и Ван-Джонсону.

Дневник утверждает, что это было сплошное «удовольствие». Последнее слово звучит весьма необычно в устах моей матери. Применительно к себе самой она его почти не употребляла. Поздравляю Кирка с тем, что он заставил ее нарушить собственный закон.

Все еще «в пылу счастья» после своего нового калифорнийского романа она прибыла обратно в Нью-Йорк.

12 мая 1952.

Вернулась поздно. В час ночи.

Юл здесь.

До шести (Он и вправду любит меня).

Звонил в 6.45.

Приедет в 12.00.

Изумлена, но не питаю больших надежд, чтобы слишком не огорчиться, если это ничего не значит.

Юл в 12 часов ночи. До 12.45.

Это ничего не значит.

15 мая.

Решила, что люблю его сверх меры. Такое страстное стремление смешно после целого года.

Ланч.

17 мая.

Завтрак.

18 мая.

Совсем одна.

Ремарк — обед.

20 мая.

Все напрасно.

Решила, что здесь нет любви и вообще ничего нет.

21 мая.

Юл здесь. Завтрак. Сначала ему о решении.

Передал по телефону — все хорошо. Обед с Уайлдером.

«Лист».

Юл здесь.

Моя мать всегда умела в нужный момент заболеть амнезией. Амнезия у нее была оригинальная, ею лично разработанная. Она отбирала факты и обстоятельства или чем-то ее пугавшие, или огорчавшие своей невозвратимостью, и просто-напросто, точно ластиком, стирала их из собственного сознания. С тридцати лет она отмечала в дневнике первый день менструации крестиком, но его не следовало путать со стоящими рядом двумя крестиками, которые означали сексуальную близость. В возрасте пятидесяти одного года моя мать записала все в том же дневнике:

22 мая.

+ — Вот это да! Почти два месяца!

Потрясенная, она примчалась ко мне и показала свои трусики.

— Смотри! Все это время мы думали, что я беременна, а теперь видишь — ничуть не бывало! Но почему такая долгая задержка? У тебя тоже случается? Задержка без всякой причины?

Я отвела мать к своему гинекологу; тот решил посадить ее на гормоны и попытался было объяснить, что такое климакс, однако отказался от своей идеи, поскольку она удивленно на него поглядела:

— Но если ваши гормоны такое могучее лекарство, как вы говорите, почему же не дать их моей дочери? Я уверена, она тоже нуждается в этих уколах!

Однажды утром она ворвалась к нам в дом — живое воплощение обиды, смешанной с яростью.

— Говорит, что жить без меня не может, а потом идет и трахает Тейлор! Вот он какой подлец!

Местоимение «он» на секунду меня озадачило.

— Кто именно?

— Майкл Уайлдинг! Женился на этой английской проститутке Элизабет Тейлор! Почему? Можешь ты мне сказать — почему? Наверно, из-за ее огромных грудей, — ему нравится, чтоб они раскачивались у него перед носом.

Несколькими месяцами позже:

— Она довольно быстро забеременела, не находишь?

После этих слов с беднягой Майклом было покончено, точнее, покончено до тех пор, пока он не развелся, не вернулся, не претерпел наказание за свое «безумие» и не получил наконец отпущение грехов.

Телекомпания Си-Би-Эс заключила со мной исключительно выгодный во всех отношениях контракт, и поскольку лицо мое уже было знакомо американским зрителям, журнал «Лайф» решил отвести целый раздел «знаменитым матери и дочери». Мы с Дитрих как-то однажды позировали вместе для «Вога», но тогда я выступала только в роли дочки. Теперь у меня уже имелось собственное имя, я была личностью, и публикация «Лайфа» многое для меня значила. В студию Милтона Грина мы явились в июне. Мать моя потом всегда утверждала, будто это была ее идея, чтобы на всем известной фотографии я глядела на нее сверху вниз, но на самом деле решение принадлежало Грину. Он предпочел сделать фотомонтаж наоборот: чтобы я была образом, а моя мать — отражением. И его вариант редакторы сочли достойным украсить обложку «Лайфа» Статья речь вела в основном о Дитрих, однако — подумать только! — когда разговор касался Марии Рива, то привесок «дочь нашей…» отсутствовал. Я знала, что добилась своего: я теперь была сама по себе. Мать моя носила «Лайф» по знакомым, сопровождая показ фотографии свежесочиненными комментариями:

— Великолепно, не правда ли? Я им сказала: «Нет, нет и нет. Я — на дне, Мария — на вершине». Она — звезда, и волосы мои смотрятся лучше, когда спадают вниз, на спину. Конечно, статья целиком обо мне, но они все-таки очень славные. Я хочу сказать, что в «Лайфе» работают добрые люди, они написали об успехе Марии тоже.

Юлу в августе полагались две недели отдыха после возвращения с вакаций Гертруды Лоренс. Мать моя всегда поддерживала в окружающих уверенность, что они с Герти ближайшие подруги, однако дневники того времени это не подтверждают; в них упоминается лишь об ухудшении здоровья мисс Лоренс.

Мы собрали все тренировочные брюки, все лопатки, сандалии, всех плюшевых медвежат, погрузили летние вещи в свой «форд» и отбыли в направлении нашего маленького, взятого напрокат домика на Лонг-Айленде. Моя мать осталась ждать, пока зазвонит телефон.

2 августа.

Завтрак в 10.00, остался до 1.00.

Довольно неопределенный деловой разговор о спектакле. Но зачем он тогда приехал? Не ради же чашечки кофе? Никогда не видела человека, до такой степени поглощенного собой. Цветы принесли, когда он был тут, и мне вдруг пришло в голову, что он никогда не присылал сюда цветов, ничего не приносил и не сделал даже слабой попытки отплатить за все, что я ради него совершила, и что должно было бы вызывать у мужчины известную неловкость. Быть может, он полагает, будто платит мне дневными визитами? Какая кошмарная мысль.

Он вернется вечером. Я сама спросила его про вечер, про то, какие у него планы, и он ответил — могу тебя навестить. Я сказала — ты меня, видно, сильно любишь, если я должна просить тебя прийти.

Наверное, он считает, что раз был здесь вчера, то обязательства свои выполнил. Какие жуткие предположения посещают меня сегодня.

Все это я пишу, чтобы объясните самой себе, почему живу как на качелях: то вверх, то вниз, и не выполняю собственное решение — никогда не сомневаться в его любви.

3 августа, воскресенье.

Одна весь воскресный день. Время поразмыслить о своем паразитизме.

6 августа.

Я в ужасе: он не звонил и не приходил. Какой эгоизм: ведь если он не может отлучиться из дому, то почему не позвонить и не объяснить?

Есть же приходящая прислуга, она дежурит в доме; этот уик-энд, конечно, он мог провести со мной, и даже большую часть воскресенья, включая вечер. Я для него просто-напросто жалкая шлюха! Пора посмотреть правде в глаза!

6 сентября Гертруда Лоренс скончалась от рака печени; перед смертью ее мучили страшные боли, но она продолжала играть в спектакле «Король и я». Мать моя горько оплакивала эту потерю, о чем с непреложностью свидетельствует ее дневник:

7 сентября 1952.

Умерла Гертруда.

Приезжал позавтракать.

Запись, сделанная 9 сентября, в день похорон:

Похороны. Мария была тоже.

Он здесь с четырех до семи.

Пил.

Обеду Феррера.

Примерно в это время Рыцарь развелся с женой в надежде, что моя мать выйдет за него замуж и станет жить бестревожной жизнью, окруженная любовью и заботой супруга, о чем, как Дитрих любила заявлять во всеуслышание, она всегда мечтала. В годы сильнейшего душевного потрясения, в эпоху неистовой любви к Юлу Бриннеру, когда она страдала, изнывала от желания вечно быть рядом со своим «цыганским королем», у нее находилось время и силы «поддерживать состояние счастья» (как она это именовала) в Майкле Уайлдинге, Майкле Ренни, Гарри Коне, Эдварде Р. Марроу, Эдит Пиаф, Эдлае Стивенсоне, Сэме Шпигеле, Фрэнке Синатре, Хэрольде Арлене, Кирке Дугласе… Перечень неполный. К нему нетрудно прибавить впечатляющий своим размером список других леди и джентльменов, чьи имена по разным причинам не могут быть преданы гласности. Однако от любви к Габену она так и не избавилась, что касается Рыцаря, то о полученном от него предложении руки и сердца вспоминала часто, но всегда в одних и тех же выражениях:

— Слава Богу, что я за него не вышла. Воображаешь себе — знатная дама на Палм-Бич, которая целый день играет в канасту и больше ни на что не обращает внимания?!

Джуди возобновила в «Пэлисе» свои два ежедневных шоу. На открытие сезона мы отправились всем семейством… Нет, не всем: отец в это время ощипывал своих кур в Калифорнии, по причине чего почетный эскорт моей матери представлял один из ее «приятелей». Помню, как сейчас, чудесный, мелодичный голос, в котором слышалась глубокая печаль; как он парил над нами, взмывая все выше, постепенно заполняя собой знаменитый храм эстрады… Неизъяснимо горький привкус остался в моем сердце, когда он смолк. Публика была на грани истерики; громкие восторженные возгласы, лестные слова… Мать моя — она притворялась, что восхищается пением Гарленд, но втайне ее терпеть не могла и была бессильна понять этот волшебный талант, неподдельный, природный, в отличие от собственного, который сама придумала и «выделала», — аплодировала с тем же энтузиазмом, что остальные. Джуди стала гомосексуальным кумиром, и Дитрих, будучи тем же самым, знала, что за ней наблюдают.

Мы отправились за кулисы поздравить блистательную исполнительницу с успехом. Я обняла ее; это произошло как-то само собой, словно мне так и следовало поступить. Я держала ее в своих руках бережно-бережно, точно она была стеклянной фигуркой — из тех, что выдувают и продают на ярмарках. Она казалась страшно хрупкой. Наше беззвучное объятие продлилось недолго. Когда толпа экзальтированных обожателей ворвалась в гримерную, мы с Джуди отступили друг от друга; прекрасное мгновение миновало.

В тот вечер по настоянию моей матери был устроен торжественный ужин в ее любимом «Эль-Марокко», и не просто в «Эль-Марокко», а в его главном, сокровенном святилище — в Палевом зале. Мысли мои блуждали очень далеко от таких вещей, как нрав Дитрих, как то, что Дитрих всегда остается собой, поэтому я не слышала слов Пиаф, сказавшей моему мужу, с которым она беседовала по-французски (он хорошо знал язык):

— Ну и как, нравится вам жить на деньги тещи?

Билла ее вопрос ошарашил настолько, что он попросил повторить фразу. Хотел убедиться, что все правильно понял. Она повторила. Тут-то мы ее и услышали — я и моя мать. Одновременно.

— Ах, Mon Amour! — Габен и Пиаф уже давно удостоились этого почетного обращения. — Но ведь Мария с ним так счастлива!

Люди за соседними столиками, по обыкновению, с жадным вниманием рассматривали королеву и ее свиту, и я поднялась без единого слова. Муж поглядел мне в лицо и тоже встал. Мы вежливо пожелали оставшимся доброй ночи и покинули зал. Я сумела сдержаться, не выплеснуть свой гнев. Непристойное поведение этой французской беспризорницы меня не удивило — так же, к сожалению, как и главная гнусность, исходившая от моей матери. Ничуть не изумляла меня и их любовная связь… Знатная дама и Потаскушка.

Мать моя очень гордилась тем, что она «лучший друг» Пиаф (так официально назывались их отношения). Когда Пиаф выходила замуж, именно Марлен заказала ей свадебное платье, точную копию своего собственного, шифонового, от Диора, именно она одела невесту, повесила изящный золотой крестик на ее тоненькую шейку и, подобно мужчине-возлюбленному, каким, впрочем, была для большинства своих женщин, из рук в руки передала другому. Позже, когда погиб любовник Пиаф, известный боксер-профессионал, именно Дитрих приводила в чувство своего сраженного горем «Воробышка», утешая его словами: «Ах, Mon Amour!»

Ремарк объявил, что подумывает о женитьбе — и на ком, по-вашему? На Полетт Годдар! Мать моя пришла в ужас. Честно признаться, я тоже.

— Чистое безумие! Да не может он всерьез хотеть жениться на этой бабе, правда же? Разве он не понимает, что ей нужны его картины, а не он сам? Я с ним поговорю!

Разговор состоялся. Бони предложил моей матери немедленно сочетаться с ним браком, в противном случае, он обещал действительно жениться на Годдар. Спустя какое-то время тем дело и кончилось. Комментарий моей матери, узнавшей о событии, был краток:

— Вот теперь посмотрим! Теперь она постарается его побыстрее отправить на тот свет. Он был великий писатель, но во всем, что касается жизни, оставался полным идиотом!

На этом мы покончили с милейшим Бони.

Когда в 1970 году Ремарка не стало, Дитрих провозгласила:

— Разве я ошиблась? Этой кошмарной женщине, конечно, потребовалось несколько лет, но чего хотела, она все-таки добилась! Теперь Годдар богата, как Крез, но пусть поскорее подохнет среди всей своей роскоши!

Потом моя мать ушла к себе в комнату оплакивать покойного, как и положено законной вдове. Она абсолютно искренне ею себя считала.

Вышел в свет шедевр Хемингуэя «Старик и море», и Дитрих, страстно влюбившаяся в роман еще в ту пору, когда автор прислал ей первые гранки, принялась играть роль гордой жены, всегда знавшей, что муж ее еще более велик и гениален, чем полагали те, кому не дано было завидное право познать мир его души.

Благодаря Юлу, я приняла участие в работе фонда, посвятившего себя замечательному делу — поддержке Общества по борьбе с церебральным параличом. Весной 1953 года Джон Ринглинг Норт обеспечил этой благотворительной организации возможность открыть цирк на Мэдисон-Сквер-Гарден, и многие ведущие американские актеры добровольно предложили цирку свои услуги. Они были готовы выполнять любую работу — от уборки манежа за слонами до полетов под куполом. Все действовали совершенно бескорыстно; всех объединила общая цель — собрать деньги для детей, пораженных тяжелейшей и мучительной болезнью. Мать моя никогда не участвовала в благотворительных акциях. Ни разу в жизни не слышала я, чтобы она сделала пожертвование в пользу хоть какого-нибудь филантропического общества; тем не менее, молва о ее безграничном милосердии давно разнеслась по свету. То был еще один миф о Дитрих, который никому не пришло в голову опровергнуть. Это правда — она могла быть чрезвычайно великодушна, но только при условии, что великодушие принесет ей определенную выгоду. Она дарила меховые манто горничным, и тех захлестывали волны такой благодарности, что они не решались уйти от нее, как бы она к ним ни относилась. Она не жалела денег для счетов докторов из больниц, где лечились дети, жены и мужья людей, бывших у нее в услужении, счетов знакомых и друзей, тоже плативших ей за это неизбывной признательностью, которая, она знала, заставит их держать язык за зубами, никому не проболтаться о секретах своей благодетельницы, обяжет жить в вечной готовности совершить ради нее все, что потребуется. Дитрих была рада помочь любому.

Она использовала свои деньги, свою энергию, свое время, свою славу, — но только не ради абстрактной «организованной» филантропии. Моя мать требовала, чтобы о ее даяниях знали вполне конкретные получатели, — в этом случае она могла управлять людьми, играя на их благодарности. Всю свою жизнь я выслушивала ее жалобы на тех, кому она помогла, а они не отплатили ей за помощь так, как она рассчитывала. Выглядело это обычно примерно следующим образом:

— Дорогая, ты не поверишь! Да в такое и нельзя поверить. Эта прислуга, она мне объявила, вот буквально только что, что не может прийти в воскресенье! Потому что, видишь ли, «это Пасха», и она должна провести ее со своим ребенком! А помнишь, как два года назад она мне все рассказала про этого своего ребенка? Как он хромал, и как я обзванивала всех докторов? Помнишь, они сказали, что ему нужен особый ботинок? И я его немедленно заказала, и она благодарила, целовала мои руки и плакала? И после всего этого она теперь не может прийти из-за дурацкого праздника с этим ее ребенком! Возмутительно! Видишь, каковы люди? Ты для них в лепешку разбиваешься, а они потом все равно делают то, что они хотят!

Эта формула распространялась на целые этнические группы.

— Ради них я отказалась от своей страны, от родного языка — и вот, пожалуйста, что я имею? В Йом-Кипур закрыты абсолютно все магазины!

На сей раз, зная, что церебральный паралич очень важная для Юла тема, я надеялась убедить свою мать тоже принять участие в нашей работе, особенно, если ей дадут роль в масштабах цирка уникальную, чтобы нашей звезде потом не пришлось делить успех с какой-нибудь другой знаменитостью. Мы предложили ей должность инспектора манежа. Она мгновенно согласилась и тотчас начала соображать насчет костюма. Задолго до наступления эры женских облегающих шорт Дитрих появилась на арене в крохотных бархатных штанишках, надетых поверх черных шелковых колготок. Туфли на высоченных каблуках, белый галстук, ярко-красный фрак, на голове маленькая блестящая шапочка, в руке хлыст, щелкающий в воздухе… Это была сенсация! «Вог» отдал целую страницу под цветную фотографию, где она красовалась в полном своем цирковом облачении, газеты, все до единой, объявили ее «звездой представления», а Общество по борьбе с церебральным параличом обрело гораздо более широкую известность, чем прежде. Если бы позже мисс Дитрих спросили, что такое церебральный паралич, она бы наверняка ответила:

— А, это когда я сочинила тот великолепный костюм инспектора манежа…

Эйзенхауэр выставил свою кандидатуру на пост президента, и злость моей матери по этому поводу не имела границ. Когда же его выбрали, она угрожала вернуть свой американский паспорт (правда, не орден Свободы).

— Трус несчастный! И он собирается руководить народом! Вся страна спятила! — С этими словами она отправилась звонить Хемингуэю.

Я подписала контракт, согласившись играть главную роль в том, что должно было стать первым цветным приключенческим телесериалом, снятым за пределами Соединенных Штатов. Мужу моему предложили должность художника-декоратора. Детей мы решили взять с собой. Мать рассвирепела. Однако главным местом съемок был Израиль, и она не смела прилюдно выражать свое негодование. В домашней обстановке скандал выглядел иначе:

— Все евреи, которые не ставят фильмы в Голливуде, сидят здесь, в Нью-Йорке. Чего, по-твоему, ты сможешь там добиться? Американское телешоу в пустыне! Это будет похуже того, что мы перенесли на съемках «Сада Аллаха»!.. Но в любом случае — зачем тащить с собой детей? Дети могут остаться со мной… И кто будет делать тебе прическу?

Юл считал, что у нас впереди замечательное приключение и перед отъездом пожелал мне и Биллу всяческих удач. Итак, 24 мая 1953 года мы ступили на борт надежного трансатлантического самолета, принадлежавшего компании «Pan American», и полетели в Гандер. В Гандере предстояла первая «дозаправка» на долгом пути к Тель-Авиву. Моя мать продолжала ездить на уик-энды в Калифорнию, где в Палм-Спрингсе ее ждали свидания с «ним». Меня не было рядом с ней в то время, я поэтому боюсь точно сказать, кто это «он», о котором сказано в дневнике. Впрочем, хорошо зная свою мать, допускаю, что «им» мог быть кто угодно. В промежутках между встречами с любовниками она навестила моего отца.

Языком нашего повседневного общения теперь стал английский, и даже ее письма ко мне приобрели американский ритм.

Ангел мой,

я видела Папи. Он работает ужасно много, и работа у него, по-моему, слишком тяжелая для человека, перенесшего операцию, но, как ты знаешь, он очень упрям. Тами чокнулась еще больше, и я всю дорогу домой с ранчо плакала, роняя слезы в свою банку с пивом, потому что мне по-прежнему тяжко видеть, что психопат сильнее нормального человека. Он с самого начала пообещал ей, что она не будет готовить, и они вместе со мной поехали в то место, где обычно обедают, в мерзкую маленькую забегаловку с громко орущим музыкальным автоматом. Еда оказалась такая жирная, что я просто скушала немножко творогу, а к еде не притронулась. Он ел всю эту ужасно тяжелую пищу, и я спросила его (именно спросила, ты же знаешь, я вышколена, как надо), не сварить ли мне мясного бульона и не привезти ли им; они могли бы, по крайней мере, дня три разогревать его, и у него была бы приличная еда, и никакой с ней заботы. Мне сказали «да», я целый день провела у плиты, чистила овощи, резала et cetera, et cetera. Когда я приехала, Тами стала вопить, что это негде держать, что ей все равно придется потом мыть посуду, даже если бульон готовый, но я спокойно все разместила, помыла после обеда тарелки и уехала — такая расстроенная, что даже не попрощалась. Никогда к ним больше и ногой не ступлю — не хочу, чтобы из-за меня у него были неприятности.

Эту картину я без труда могла представить себе во всех подробностях. Итак, моя мать является в маленький домик на ранчо, лимузин ее набит разными дорогими бакалейными товарами, их столько, что семейству из двенадцати человек хватило бы для прокорма на целый месяц. Шофер втаскивает в крошечную кухню Тами громадные термосы со знаменитым мясным бульоном Дитрих, выбрасывает из холодильника все подряд, освобождая место для даров законной супруги, а Тами тем временем беспомощно стоит рядом. Один шикарный жест — непосвященные, разумеется, привычно истолковали бы его как акт изумительного, бескорыстного великодушия Дитрих — и мать моя оккупировала жилище другой женщины, претендуя на ее владения, умаляя ее способность заботиться о человеке, которого она любит, заставив ее ощущать себя беспомощной, несчастной и к тому же еще невнимательной и неблагодарной. В довершение всего привезенный мясной бульон был так хорош, что нельзя было не понять, какая скверная стряпуха хозяйка этого дома. Я с абсолютной точностью знала, что испытывала Тами, я словно сама там находилась! У меня-то, во всяком случае, имелся муж, которому я была нужна, который терпеть не мог мамины кулинарные изделия, а вот отец мой, вероятно, дал Тами хороший нагоняй: она, дескать, опять подняла шум и, благодаря ее поведению, чудесная, самоотверженная Мутти почувствовала, что ее «грандиозные усилия» не оценены по достоинству.

Мы обосновались в отеле «Шарон», — это между Тель-Авивом и Хайфой. Какая страна! Необузданная, шумная и безоблачно спокойная; юная и древняя. Земля контрастов. Ее жизненная сила в надежде на скорое воплощение великой мечты народа. Всем новым странам знакомо чувство, что будущее у них в руках. Здесь, в Израиле, глубокая старина привносит во все свое дополнительное величие. Здесь слились воедино неподвластность времени, глубокая связь с ним новых поколений и бесценная мудрость выживших, готовых к битвам.

Мы ели кошерную пищу, изучали законы и обычаи веков. Нас никто не заставлял, мы сами так решили. Мы хотели, чтоб дети наши с уважением относились ко всем религиям, а для этого они должны были узнать их, понять их главные установления, прежде чем сделать выбор в пользу какой-то одной, самой близкой. Мы хотели создать для них безопасное убежище, где без помех созреют их умы и души.

Кроткая, милая молодая женщина поставила перед пятилетним Майклом тарелку, и тот, удивленный, спросил ее своим тоненьким дискантом:

— Сара, а почему номер твоего телефона записан у тебя на руке?

Сара обратила взор ко мне, колеблясь, не решаясь дать объяснение малышу. Мне страшно понравилось, что она не оторопела и не рассердилась при виде такого неведения.

— Скажите правду, Сара. Ему важно ее узнать.

И она сказала — просто, спокойно, голосом, в котором не звучали ни боль, ни ненависть.

В тот день мы собирали камешки на пляже; это занятие крайне серьезное, требующее полной самоотдачи.

— Мамочка, смотри! Какой красивый, с серебряными пятнышками, весь сверкает! Я отдам его Саре, пусть она полечит свою бедную больную руку!

Мать сообщала из Нью-Йорка:

Пишу статью для «Лейдиз хоум джорнал» на тему «Как быть любимой», за которую заплатят 20 000. Да! Ты прочла верно: 20 000 долларов. Ремарк жутко обозлился, узнав, сколько это стоит. И мне не помогло даже, когда я обратила его внимание на то, что дерьмо всегда оплачивается лучше, чем стоящая вещь; он все равно продолжал кипятиться.

…Я способна понять мужчин, которые предъявляют мне претензии, жалуются, что были со мной несчастливы, и восклицают: «Зачем она ко мне так относилась?» Женщинам я тоже подсыпаю лести, чтобы все были довольны.

Потом я подписала договор с издательством «Даблдэй» на книгу о красоте. Тут уж Ремарк так не ярился, потому что это о красоте. Когда о любви — тогда он чувствует конкуренцию. Только я одна умею писать о любви и о том, что такое труд любви.

Над статьей «Как быть любимой» она работала в те часы, когда ждала звонка Юла или его самого. Она хотела, чтоб ему были известны и внятны эмоции, ею описываемые. Наконец она показала ему рукопись в надежде, что он узнает чувства, которые она старалась в нем вызвать. По совести говоря, большая часть статьи вообще была написана ради того, чтобы привести Юла в восторг, порадовать тонкостью рассуждений. Он предложил ей помощь, она согласилась, и период сотрудничества стал едва ли не лучшим этапом их романа.

По ряду весьма грустных причин наш сериал приказал долго жить. Операторы не успели снять ни единого кадра. Я телеграфировала матери, что мы возвращаемся в Нью-Йорк.

13 августа 1953.

Любовь моя,

это будет чертовски мучительное дело: быстро написать письмо и сразу послать, так, чтобы оно застало тебя, в случае, если ты собираешься уехать.

О делах в Лас-Вегасе. Я подписала контракт с «Сахарой» самым крупным тамошним заведением. Это не «Сэндс», шикарнейшее место в Лас-Вегасе, где я жила и проводила время с Таллу. Таллу там меня перезнакомила со всеми, и я решила выяснить, умеют ли они свистеть. «Сэндс» — настоящий ночной клуб, роскошный донельзя, и его тут предпочитают остальным, потому что он маленький. Свистели они нормально. Я спела три песни и закончила вместе с Таллу. Это была песня «Спаси и сохрани вас добрый Бог». И поняла, что без репетиции тоже ни чуточки не волнуюсь, естественно, не надо принимать в расчет, что доброе дело сделать вообще легче, чем выступать за деньги.

«Сахара» предложила мне 30 000 долларов в неделю; больше они никому и никогда не платили. 20 000 долларов Таллу получала в «Сэндс». И на будущий год обещали новый контракт. В общем, я согласилась. 15 декабря — первый концерт, 5 января 54 года — последний. Правда, забавно, что за этот год я заработала большие деньги, и все помимо кино? Пытаюсь связаться с Орсоном, потому что хочу провести сеанс телепатии, которую совершенно позабыла. Дэнни Томас лихорадочно изучает свои материалы: ему надо припомните, что он со мной делал. Думаю, после моих песен это будет здорово — участие зрителей в телепатическом сеансе. Потом ансамбль покажет смешной номер с клоунадой (клоун из Парижа), а Митч уже написал песенку о цирке. Я появлюсь среди циркачей с хлыстом в руке и закончу свое выступление отдельным номером, так что смогу надеть тот самый костюм, сшитый для вечера на Мэдисон-Сквер-Гарден. Только у меня будет всего 25 минут; они просят уложиться в это время, чтобы люди успели передохнуть и вволю посидеть за картами. Как отказаться от такого сказочного предложения? К тому же я нисколько не боюсь. На этой сцене я великолепно себя чувствую и уверена — когда дойдет до дела, не стану трястись, как тряслись Ван-Джонсон и Таллу.

Словом, на Рождество меня дома не будет.

Кочевое семейство Рива тронулось в обратный путь. Каждый из нас за это время научился чуть мудрее смотреть на многие вещи.

О делах в Лас-Вегасе дневник моей матери не сообщает. Она записывала лишь те события, которые считала жизненно важными:

30 сентября.

Приехал позавтракать.

1 октября.

Он здесь. Для того же.

2 октября.

Приехал для того же в 12.

Остался после спектакля.

3 октября.

Уехал в 12.45.

Запись следующего дня гласит, что Юл вернулся «для того же» — и это, по-моему, едва ли был ланч, что вечером она отправилась с Отто Премингером в клуб «Аист», что Юл звонил ей туда в два часа ночи, потом приехал и был до утра. Как этот человек умел оставаться главным героем, движущей силой своего выматывающего мюзикла?! До сих пор ума не приложу.

Она сказала мне, что Юл возражает против ее идеи устроить телепатический сеанс, ибо завлекать публику таким образом, значит унизить собственное достоинство. Я ответила, что Юл прав и посоветовала ей или разрушить привычные представления о Лас-Вегасе, или поднять их на новый уровень, но ни в коем случае до них не опускаться. Она повернулась к Юлу:

— Это же надо! Вы всегда соглашаетесь друг с другом! И вообще, как будто это так уж важно… Но в одном Мария права: Дитрих должны быть сенсацией, чего можно добиться только с помощью туалета.

Она уехала в Голливуд и приступила к консультациям с Жаном Луи на «Коламбии пикчерс». Ей было ясно, что лишь костюмерный цех главной студии в должной мере оснащен для создания костюма, достойного первого выхода Марлен Дитрих на сцену Лас-Вегаса. Своими искусными вышивальщицами Голливуд поставил рынок в тупик и погнал его назад, в двадцатые, к бисеру, когда Теда Бара скользящей походкой шла по немым экранам. Первый выбор моей матери пал на Айрин, превосходного мастера, но, поскольку у них ничего не вышло, она затем остановилась на Жане Луи, чьими работами восхищалась. Жан Луи был лучшим модельером «Коламбии пикчерс», посему требовалось разрешение начальства на право использовать его и мастерскую студии не по прямому назначению. Был только один шанс, и он заключался в том, что Гарри Кон, киномагнат и отвратительная личность, намеревался взять Дитрих на главную роль в киноверсии «Приятеля Джои», которая только-только начинала раскручиваться. Если бы не это, мама вряд ли получила право заказывать свои дивные платья на его территории. Гораздо позже, уже после того, как Гарри Кон наконец изгнал Дитрих из владений студии, изгнал за срыв работы целого костюмерного цеха, она любила рассказывать про него бесконечные истории. Про то, например, как в 1953 году впервые обратилась к нему с просьбой позволить ей сшить несколько костюмов, и как он согласился, но потребовал взамен сексуальной благосклонности. «Прямо здесь, у него в офисе. Он хотел этого среди бела дня! В уплату за услуги своих швей!» Гарри Кон был презираем почти всеми и известен как грязный распутник, посему она могла живописать в связи с ним любые похабства. Однако дневники Дитрих молчат об оскорбительных требованиях Кона и ее «сокрушительном» отказе. Говорили, и упорно, что они с Коном вполне мирно обсуждали «Приятеля Джои» и что в последние два года она виделась с ним довольно часто, пока он не осмелился прогнать ее прочь со студии. Она жаловалась мне, что просила Юла заставить своих друзей-гангстеров вступиться за нее, а если слова не подействуют, хорошенько избить Кона в темном месте, но не добилась успеха. Ей нравилось рисовать в собственном воображении «заказные» нападения на тех, кого она считала врагами. Всем авторам книг о себе она тоже желала, чтоб их настиг безжалостный рок в тиши какой-нибудь темной аллеи. Я теперь всегда предельно осторожна, когда мне выпадает идти по одной из них.

Осталось загадкой, кто все-таки убедил Гарри Кона переменить решение и вновь открыть Дитрих доступ к мастерским «Коламбии пикчерс». По одной версии, это был ангел-мститель Фрэнк Костелло, по другой — мафия, угрожавшая поджечь студию; если верить третьей, — сторонники Дитрих послали в офис к Кону Риту Хейуорт с приказом «смягчить его сердце». Была и четвертая версия. Согласно ей, Хедда Хоппер, королева газетчиков, подвизавшихся на ниве сбора сплетен о Голливуде, и потому весьма влиятельная особа, рвалась «обнародовать» все ей известное… «если Гарри не откажется от своего гнусного отношения к Марлен».

Во время этого кипения страстей моя мать заносит в дневник две фразы:

Был Кон — потолковали. Уехал в два часа ночи.

Через несколько дней следует новая запись:

Возобновились примерки на «Коламбии».

Дитрих не нуждалась в гангстерах, чтобы выполнить свою грязную работу. Однако она ужасно любила фантазировать на тему о том, как преступный мир, не жалея жизни, идет сражаться за нее, любила до такой степени, что состряпала кучу сценариев, изображавших ее жертвой несправедливости, спасают которую исключительно персонажи типа «возлюбленного Дороти ди Фрассо» или «Друзей Багси Сигела». С присущей ей изобретательностью она расцвечивала свои сюжеты фантастическими подробностями.

Общий замысел платья с блестками, отлично послужившего моей матери в «армейские дни», ввергавшего в неистовство всех этих бабников, этих обожавших ее Джи Ай, они с модельером признали годным и для новых времен. На сей раз наряд должен был привести в состояние экстаза штатскую публику, уплатившую несметные деньги за право им полюбоваться.

Сначала они с Жаном Луи сконструировали основу из «суфле» — легчайшей ткани, выкрашенной в цвет кожи Дитрих. Потом от шеи до пят окутали мою мать тем же прозрачным материалом, повторяя линии основы, плотно облегавшей тело. Только потом могла начаться работа по приукрашиванию того, что и так уже было прекрасно.

Актерскому пути Дитрих сопутствовала целая коллекция произведений искусства подобного рода. Каждое платье стоило тысячи долларов и, что более важно, на него уходили тысячи часов работы. Сотни людей не жалели труда в стремлении достичь совершенства. Каждую бусинку, каждую блестку рукой прикладывали к стратегически важной точке, чтобы создать замысловатый узор, потом пришивали каждую по отдельности и тут же дрожащими пальцами выпарывали из нежной ткани, переносили, снова возвращали на прежнее место… И так раз по пятнадцать. Тысячи тысяч бусинок и блесток были уложены и пришиты с фантастическим тщанием, пока наконец Дитрих не увидела в зеркале то, что, по ее замыслу, должна была увидеть аудитория: гордую женщину несравненной красоты с идеальным телом, «формально» облаченную в одежды, но глазом воспринимаемую как обнаженная и остающуюся при этом незапятнанной богиней.

Каждый раз, гастролируя в Лас-Вегасе, Дитрих рвалась к новым эффектам в надежде опять и опять пережить тот ошеломляющий миг, когда публика, впервые увидев ее, задыхается от изумления. И всегда добивалась своего. Год за годом она сверкала на сцене в золотом, в белом, в черном стеклярусе, в расшитом блестками, горным хрусталем, в хрустальных подвесках и шариках, в разноцветной бахроме, волочила за собой потоки перьев, укутывалась в огромные шали из лис, устанавливала поблизости от рампы специальные приборы, схожие с вентиляторами, чтобы они раздували бесчисленные шифоновые складки, и она стояла перед зрителями такая же открытая миру, такая же величественная, как ее любимая статуя Ники Самофракийской.

Фокус с ветром Дитрих успела испробовать в «Саду Аллаха»; в шифоновую шаль, по низу обшитую несколькими метрами лисьего меха, заворачивалась на съемках «Желания»; даже воротник и рукава снискавшего заслуженную славу манто из лебяжьего пуха тотчас приводили на память лебяжий жакет, который был на ней в «Императрице». Убеждена: моя мать никогда не сознавала, что повторяется, что черпает идеи своих нарядов из прошлого. Кроме того, все эти вещи и во второй раз производили неотразимое впечатление, не было поэтому ни малейшей нужды обращать ее внимание на «самозаимствования».

К тому времени, когда Дитрих придумала два своих шедевра, переливчатое платье из черного стекляруса (мы его окрестили «угрем»: казалось, что в нем она не идет, а плывет, рассекая чистую светлую воду) и шубу из лебяжьего пуха с конусообразным, почти трехметровым шлейфом, ради которого, по слухам, две тысячи лебедей пожертвовали своими грудками — разумеется, добровольно! — она уже переросла Лас-Вегас и теперь давала концерты в настоящих театрах.

В пятьдесят четвертом (шел ее второй год в Лас-Вегасе) она мастерски переодевалась, в один миг меняя свои замысловатые платья на фрак, и получала взамен не только радость от зрительского восхищения этой метаморфозой. Она обрела и возможность петь песни, где слова, по ее ощущению, требовали присутствия мужского начала. Конечно, большинство песен, написанных для мужчин, могли петь женщины, просто заменив «ее» на «его», однако мать моя вообще придерживалась убеждения, что одни только «мужские» песни достойны исполнения на сцене. Поскольку мужчины, вообще, имеют многие преимущества, полагала она, у них есть законное право петь о любви и ее разочарованиях. Женщины же, такие непредсказуемые, склонны к гипертрофии чувств и, стало быть, певицы могут быстро наскучить публике своими шумными любовными переживаниями. Дитрих, целые дни напролет сидевшая у телефона, умирая от страсти к своему женатому любовнику и одновременно от тоски по «Французу», всей душой верила, что на нее не распространяются собственные претензии к слабому полу. Она вовсе не притворялась!

Я начала подбирать ей «материал», выстраивая концерты, идя по пути усиления эмоционального накала песен, чтобы имелся сценарий, с которым моей матери будет легко управляться, внутри которого она почувствует себя свободно и удобно. Вступительная часть ее шоу не вызывала беспокойства. «Очарование и секс», — то и другое видно было глазом и слышалось в пении. Это сочеталось с непременными номерами Дитрих — песнями из фильмов, знакомыми по пластинкам: «Посмотрим же, что выйдет у ребят из задней комнаты…», «Ленивее девчонки не сыщешь в городке», «Джонни» и всем остальным. Аплодисменты окрыляли ее. Она уходила со сцены, чтобы сбросить с плеч свое экстравагантное манто (в более поздние годы этот момент использовался еще и для другого — она запивала болеутоляющее шампанским или виски), а потом снова возникала на сцене в одном платье — божественная хрупкость! — и пела песни, где звучала трагическая тема. Чем-чем, а Weltschmerz’eм Дитрих умела заразить слушателей. Песни этого рода были для нее труднее всего, но когда удавалось не опошлить их плаксивостью, жалостью к себе, она становилась поистине бесподобна. «Уйди от моего окна», «Когда мир был молод», «Лили Марлен» и, конечно, «Куда девались все цветы?» Она часто ссорилась со мной, отвергая мой выбор; особенно бурные прения были у нас по поводу «Цветов». Она категорически отказывалась петь эту песню:

— Сплошные тудл, тудл, тудл — про то, куда исчезли цветочки… И конца нет! Да это только хорошо, когда девушки их срывают!

Я пыталась объяснить матери, что в голосе ее должно звучать осуждение, что этой песней надо вызвать ненависть к войне… Она пробормотала, что я опять требую слишком многого от ее «хилого актерского таланта», однако, так как я права насчет программы в целом, она согласна попробовать «Цветы». Иногда, неведомо где, она раздобывала какие-то ужасные песни, влюблялась в них и настаивала на том, что будет их петь — неважно, каково было мое мнение на сей счет. Фанатов, боготворивших ее, на концертах всегда хватало с избытком, они, понятное дело, кричали «браво» даже если Дитрих, ничего не делая, просто стояла перед ними. Она и решила использовать их неиссякающий энтузиазм в качестве доказательства: мол, эти песни, как бы я их ни хулила, тоже великолепны и всем нравятся. Например, «Бумеранг-малютка».

Стоило ей надеть фрак, и я предлагала для исполнения вещи, которые помогли бы ей расслабиться и даже доставили удовольствие. Ее ужасно забавляла «Шумная гулянка», она давала волю своим фантазиям насчет страданий одинокой души, когда пела песенку «Еще для моей девочки» и объясняла, что такое любовь, как сама понимала эту субстанцию, в другой песенке, носившей название «Я привык к ее лицу…» О чувственной любви к женщине Дитрих всегда пела лучше, чем о страсти к мужчине. Чувствительная любовь — иное дело; тут Дитрих-женщина явно выигрывала. Но ее блистательно-безукоризненные выступления (в серьезном смысле слова) начались через несколько лет, когда она устраивала сольные вечера уже не в ночных клубах, а в концертных залах.

Первое появление моей матери на сцене в Лас-Вегасе в декабре 1953 стало триумфом, «обнаженное платье» — сенсацией. В дневнике ее, однако, нет ни одной записи, связанной с последним месяцем года. Новая волна славы вознесла ее на гребень; не было ни времени, ни потребности писать об этом.

Дитрих любила Лас-Вегас. Она наслаждалась ежевечерним восхищением зрителей и ощущала немалую гордость оттого, что тамошняя эстрадная элита — певцы, актеры, музыканты — приняла ее как свою. В прошлое отошли дни, проводимые у телефона в ожидании звонков Юла; теперь у нее появилась настоящая работа. Все ее недюжинные силы были отныне направлены на подготовку к концертам. Только после того, как работа заканчивалась, и в театре гасили свет, только тогда она разрешала себе «порезвиться». В годы, когда Дитрих приехала в Лас-Вегас, город заслуженно считался мировой столицей увеселений. В течение одного вечера можно было поприсутствовать на представлении Дитрих, открыв соседнюю дверь, полюбоваться Пегги Ли, а затем, в хорошем темпе двигаясь по главной улице, увидеть и услышать Бетти Хаттон, Тони Беннета, Джимми Дюранта, Лену Хорн, Нэта Кинга Коула, Софи Такер, Луи Армстронга, Луи Прима, Ноэла Коуарда, Фрэнки Лэйна, Фрэнка Синатру, Розмери Клуни и прочее, и прочее. Эстрадные знаменитости весьма часто затмевали звезд большой сцены! Моя мать, никогда не стремившаяся стать членом голливудской общины, наотрез отказавшаяся от тесной близости с коллегами по «Парамаунту», теперь, впервые в жизни, с радостью испытала греющее душу чувство принадлежности к содружеству людей, равных ей по положению. Со всех концов света в Лас-Вегас слетались поклонники Дитрих, чтобы побывать на ее выступлениях в «Сахаре».

Увидев мою мать на сцене, Хэрольд Арлен в тот же вечер влюбился в нее, как ненормальный, и в этом состоянии пребывал до последнего дня своей жизни. Во время какого-то из наших ночных телефонных разговоров она описывала мне свою реакцию на первую встречу с этим действительно выдающимся композитором:

— Я просто стояла перед ним, смотрела и ощущала настоящую дрожь. Но знаешь, на вид он белый! Как может человек, написавший «Штормовую погоду», быть белым? Он еще сочинил какую-то вещь про девушку-скаута, и Джуди Гарленд во что бы то ни стало хочет это спеть — с ее-то толщиной!.. Но знаешь, волосы у него совсем курчавые! Обязательно спрошу у Нэта Кинга Коула, белый Хэрольд Арлен или черный. А еще он жутко некрасивый… Но милый.

Арлен сначала стал первым любовником моей матери в Лас-Вегасе, а потом — ее жертвой, безраздельно преданной своему мучителю.

Дитрих всегда сознавала, что ее вокальные возможности не слишком велики. Однажды она услышала, что существует нечто под названием «кортизон», которое, по слухам, может воздействовать на голосовые связки, и принялась глотать пилюли, словно леденцы. Это происходило задолго до того, как кортизон заподозрили в том, что он является возбудителем отдельных видов рака. Но знай Дитрих даже в ту пору про опасные побочные действия лекарства, она все равно не перестала бы его принимать. Она свято верила, что обладает иммунитетом ко всем тем хворобам и прочим напастям, что во множестве унаследовал род человеческий.

Близился конец гастролей в Лас-Вегасе, и тут позвонил Ноэл Коуард и сообщил матери, что вскоре у нее объявится майор Невилл Уиллинг, и она не должна пренебрегать его особой, а, напротив, должна принять его со всем возможным дружелюбием, ибо у него в голове созрела замечательная идея, и сам он заслуживает доверия.

Майор, с иголочки одетый маленький человечек, столь же элегантный и нарядный, сколь и тот ночной клуб, который он представлял, объявил, что готов положить к ногам Дитрих столицу Великобритании. Четырехнедельный ангажемент в знаменитом лондонском «Кафе де Пари», впридачу — апартаменты Оливера Мессела в отеле «Дорчестер» и столько «роллс-ройсов», укомплектованных ливрейными шоферами, сколько пожелает ее душа! На мою мать все это не произвело впечатления; с холодным удивлением она осведомилась, зачем Ноэл попусту отнимает у нее время. Тогда майор, словно по наитию, пустил в ход свой главный козырь. Он предложил новый вариант: ежевечерне крупнейшие английские актеры-мужчины будут представлять публике божественную «Марленэ-э-э» Их даже можно будет уговорить записать свои восторженные вступительные речи. Вот это уже возымело действие! Дитрих дала согласие; правда, лишь после того, как окончательно уверилась, что под словами «крупнейшие актеры» подразумеваются настоящие звезды: Лоренс Оливье, Ральф Ричардсон, Майкл Редгрейв, Алек Гиннес, Пол Скофилд и кое-кто еще из жрецов сцены, достаточно блистательных, чтобы оправдать свою репутацию. Кроме того, она напомнила майору про то, что Нозл заверил нас в его, майора, полной «надежности».

Дитрих покончила с делами в Лас-Вегасе, полетела в Голливуд, чтобы подправить и заново расшить блестками кое-какие из своих платьев, годящихся для Лондона, и возвратилась в Нью-Йорк.

Мы сидели у кого-то в гостях, может быть, даже у Ремарка, не помню, потом вышли и, поскольку у мамы была назначена примерка, решили пройтись пешком несколько кварталов по Пятой авеню до дома, где жил ее портной. Дитрих вообще-то никогда не гуляла по улицам и не заглядывала в витрины. Подобно большинству известных людей, она быстрым шагом шла, рассекая толпу, стремясь добраться до места назначения раньше, чем ее опознают. Но в тот день она вдруг с силой сжала рукой в перчатке мое запястье и буквально впихнула меня в магазин Тиффани. Надо заметить, моя мать никогда не делала таких странных жестов и питала отвращение к тому, что называла «самой скучной ювелирной лавкой на свете». Мне стало ясно: случилось что-то нехорошее. В тот же миг я услышала, как она торопливо и настойчиво шепчет мне в ухо по-немецки:

— Мои ноги! Очень болят ноги. Притворись, будто хочешь что-то купить, тогда мы сможем склониться над прилавком, словно выбираем…

С этими словами она подтолкнула меня к стеклянной витрине. Одна из бесстрастных, отлично вышколенных продавщиц Тиффани, тщательно скрывая внутреннее волнение, ибо она узнала знаменитую покупательницу, принялась показывать нам изделия из бриллиантов. Желая оттянуть время, Дитрих внимательно изучала каждую вещицу, приговаривая что-нибудь близкое к теме:

— Камни недурны, но оправа — нет слов! Неужели мужчины в самом деле дарят такие поделки своим женщинам? — Вертя в руке великолепный бриллиантовый солитер, она выразилась еще резче: — Нет ли у вас чего-нибудь поизящнее? Только качество камня может оправдать его невыносимо вульгарные размеры!

Наконец, мать дала мне понять, что боль утихла, и алы вышли обратно на Пятую авеню, оставив позади разочарованную леди из ювелирного святилища. Я взяла такси, мы добрались до портного, и следующие два часа моя мать послушно стояла по стойке «смирно», пока мастера бились над доведением ее фрака до уровня неслыханной красоты. Оттуда мы поехали к ней домой к вероятным звонкам Юла. По дороге я предложила все-таки выяснить причину утреннего происшествия, то есть пойти к доктору и показать ноги.

— Нет! Большинство докторов сами не знают, что делают, и самые крупные среди них тоже. К докторам нельзя идти, пока точно не узнаешь сам, чем болен… Потому что они все «специалисты». Ноги же у меня сейчас в полном порядке. Ты сама видела, как я стояла на примерке и сколько времени. Но до чего было забавно… Я имею в виду потеху у Тиффани. Ох, надо было мне рассказать этой женщине историю о Полетт Годдар в поезде. Помнишь, да? Я пыталась поведать ее Бони, но он отказался.

То был один из любимых номеров Дитрих. Как и всегда, ее повествование, чтобы оценить его по достоинству, следовало услышать из первых уст, потому что важную роль в нем играли неповторимые интонации и ритм.

— В те времена приходилось ездить в поездах. Кошмарные путешествия! Самолетами еще не летали. Полетт Годдар оказалась в моем поезде. Я думаю, она в то время была женой Чаплина; впрочем, возможно, уже и не была. В общем, она пришла ко мне в купе в салон-вагоне, и мы долго разговаривали. Ну, ты меня знаешь. Я должна была быть просто до ужаса одинока, чтобы захотеть беседовать с Полетт Годдар. Наверное, в ту пору Папи что-нибудь выкинул, или Шевалье, или Джарри, или, может быть, это произошло позже и связано с Эхерном или Жаном. Не помню точно, но кто-то был, и я стала рассказывать, как он со мной скверно обращается, а она встала, ушла, потом вернулась, таща в руках гигантский ларец с драгоценностями — настоящий сундук! Вроде тех, что носят с собой ювелиры, когда являются в отель и вываливают перед тобой целый магазин. Ларцы эти из мерзкой марокканской кожи и с ящиками! Годдаровский был точно такой же, только из аллигатора и — представляешь? — полным-полнехонек. Одни бриллианты! Здоровые, как скалы! И она обращается ко мне с очень серьезным видом ну прямо профессор:

— Марлен, вы должны иметь бриллианты. Цветные камни не стоят ни гроша. В цене всегда будут только бриллианты белой или голубой воды. Вас хочет мужчина? Прекрасно. Тогда все легко! Вы сразу же говорите «нет». Наутро он присылает вам розы на длинных стеблях; вы отсылаете их обратно. На следующий день приносят орхидеи, но их вы тоже отсылаете назад. Его маленькие подношения, дорогие духи, сумочки от Гермеса, норковые манто — все это и остальное в том же роде вы немедленно возвращаете. Рубиновые и алмазные брошки — назад! Даже изумруды и бриллиантовые булавки. Когда появляется первый браслет с бриллиантами, обычно маленькими, вы тоже велите отнести его дарителю, но звоните и говорите «спасибо», причем, довольно любезно. Назавтра приносят браслет с бриллиантами покрупнее; вы его, как и предыдущий, не берете, однако позволяете мужчине пригласить вас на ланч. Но только на ланч; ничего другого. Первое кольцо с бриллиантом никогда не бывает особенно ценным. Верните его, но согласитесь пообедать… даже поехать потанцевать. Одну вещь, которую я вам скажу, вы должны помнить до конца дней: никогда, ни за что не спите с мужчиной, пока не получите от него бриллиант чистой воды, по меньшей мере, в десять каратов!

Этот символ веры моя мать всегда произносила театральным тоном, полным восхищения, потом, выдержав паузу, добавляла:

— Клянусь, все правда! Она действительно говорила то, что вы слышали. И это были не пустые слова. У нее целая гора огромных бриллиантов. Чудовищная особа! Это же поразительно, как такие женщины обделывают свои делишки! Разве нет? Удирают себе потом преспокойно, и поминай, как звали!

Боль, выводившая из строя ноги Дитрих и похожая на судорогу, появлялась так же внезапно, как исчезала. Несколько дней моя мать могла ходить нормально, могла даже пройти три квартала, прежде чем остановиться. Потом наступал новый день, и она, сделав несколько шагов, должна была найти повод передохнуть, переждать, пока кончится приступ. Она искала сходные примеры, чтобы понять природу судорог. Думала о причинах. Может быть, ноги болят в сырые дни? Перед бурей? Когда слишком жарко или слишком холодно? Лучше ли ногам на высоких каблуках, чем на низких и средних? Потом она обнаружила, что, выпив три бокала шампанского, чувствует, как мускулы ее ног словно разжимаются, делаются мягче, и попробовала принимать спасительный алкоголь прямо с утра, за завтраком. Увидев, что это помогает, она стала носить в сумке пластиковую бутылочку с шампанским. Когда ноги переставали болеть, она начисто забывала про то, как они ее мучили, однако шампанское в бокал наливала исправно, так же, как и в пластиковую бутылочку. На всякий случай. Курить она не бросила. С людей из ближайшего окружения была взята клятва не разглашать тайны. О своих болях она говорила только с теми, кто, по ее убеждению, не стал бы сплетничать и ставить прессу в известность о том, что она воспринимала как дефект, как трещину в идеальном творении. Богини, приобретшие физические недостатки, опускаются на уровень жалких смертных и теряют право называться высшими существами.

Она подписалась на медицинские журналы, прилежно читала публикации на темы лечебного питания, внимательно слушала всякого, кто рассуждал о чем-нибудь, имевшем касательство к болям в нижней части тела, спрашивала, какие лекарства его вылечили, узнав, заказывала то же самое в аптеках, заслуживающих доверия, но рассеянных по всему миру, откуда ей доставляли кое-что без рецептов — только ради чести служить Дитрих.

Год за годом в немыслимом количестве она глотала кортизон, а с ним вместе бутазолидин, фенобарбитал, кодеин, белладонну, нембутал, секонал, либриум и дарван. И хотя моя мать готова была положить в рот любую пилюлю, какую бы ей ни дали, она больше всего доверяла лечению, основанному на инъекциях. Она взялась за поиски доктора, который бы «ничего не выдал», не настаивал на анализах или других исследованиях, а только был готов вливать ей в ягодицы волшебные снадобья, от которых рассеялись бы все ее страхи и горести. Напоминание о трагической истории Тами пользы не принесло: мысль о сходстве с другим человеком была для моей матери просто непостижима. В мире существовала только одна Дитрих.

— Дорогая! Дорогая! — Она вбегала ко мне в дом со счастливым смехом. — Я нашла его. Он сделал мне один укол и видишь — я бегаю! Он потрясающ! Он просто поглядел на меня и произнес: «Все, что вам нужно, это курс инъекций витамина В». И он прав! Я чувствую себя замечательно. Я уже сказала Юлу, что ему нужно сейчас же идти к моему доктору за энергией.

Даже Билла сумели убедить сделать «волшебный» витаминный укол. Понадобилось, однако, три дня, чтобы сломить его сопротивление. Юл, точно сумасшедший дервиш, бешено крутил теперь свою партнершу в знаменитой польке, мать моя верила, что исцелилась и все недуги позади — физические, во всяком случае.

Через несколько лет ее доктора арестовали за торговлю стимуляторами. Дитрих к тому времени прошла уже через такое количество подобных докторов, что про первого давно позабыла. Когда тринадцатого июня она поднялась по трапу авиалайнера, ручной ее багаж едва не наполовину состоял из пузырьков с драгоценным лекарством, приготовленным очередным «чудотворцем» от медицины специально для того, чтобы лондонские гастроли прошли благополучно.

В самолете она написала мне письмо; темой был ее возможный уход из жизни. Она по-прежнему боялась летать, всегда была очень суеверна и в полете думала только о своей гибели. Все, что ей приходило в голову перед «последним мигом», неминуемым, как она считала, заносилось на бумагу. Потом происходило благополучное приземление, но она все равно отсылала письмо. Какой толк, если ее сокровенные мысли, доказывающие вечную преданность адресату, пропадут даром только потому, что она осталась в живых?

Ангел мой,

я никогда не знала страха смерти, пока не родила тебя. Но уже в больнице я лежала без сна целыми ночами, с ужасом думая о том, что однажды ты можешь меня лишиться. Заменить меня, конечно, можно во всем. В любом смысле. Кроме одного. Может быть, это чувство и есть то, что называют адом. Под силу ли человеку все понимать и быть далеко-далеко, не имея возможности защитить, прийти на помощь?

Не утомляйся чересчур. Ты всегда недосыпаешь. Папи тоже. Бог с ним, с домом. Радость от чистоты в комнатах преходяща. Вот я сижу тут со своими обломанными ногтями, с потрескавшейся на пальцах кожей… Я радовалась, отмывая и вычищая твой дом, но ради дома я никогда не пожертвовала бы даже минутой пребывания с детьми. Вот я такая у тебя, «знающая истинную цену вещам».

Мэсси

Господи Боже! Эти известные всему миру обломанные ногти и огрубелые руки… Сколько выгоды извлечено из них за последние годы! Рассказы Дитрих о том, как она моет дом своей дочери, где только не прославились; даже попали на страницы мировой печати. Выставлять людей на посмешище с помощью косвенных намеков было любимой игрой моей матери, и мы все вызывали огонь на себя. Одни больше, другие меньше. Она устраивала нам каждый раз беспощадную экзекуцию, мы усиленно пытались избежать ее, когда только было возможно. Но заведенный порядок сохранялся. Приблизительно это выглядело так:

Сцена

Манхэттен.

Изысканный званый обед.

Изысканная публика, собравшаяся в изысканном особняке. Гостиная.

Торопливо входит кинозвезда мирового масштаба. Останавливается. Несколько секунд стоит в нерешительности, пока гости не замечают ее и не поддаются в тот же момент воздействию ее волшебной ауры. Все взоры обращены к сцене… К ней.

— Марлен! — восклицает хозяйка дома, русская по происхождению, и спешит с приветствиями.

Меха и белые лайковые перчатки вручены слуге-японцу; Марлен тем временем приступает к рассказу:

— Дорогая! Я так торопилась… Думала, никогда не освобожусь… И пришлось пропустить вашего изумительного Строганоффа! В четыре позвонила Мария, опять накладка с бэби-ситтером… У нее с ними вечные осложнения. Конечно, мне пришлось пойти и помочь ей. Ну, добралась я до их дома, а мой Майкл спит до сих пор! Его, наверное, слишком поздно покормили… Я испугалась, что он заболел — нельзя же спать так долго посреди дня! Но Мария поспешно убегает из дому. Билл заставляет ее работать , невзирая на то, что она такая толстая и беременная. Не спрашивайте меня, куда она должна была идти: вы меня знаете, я слишком хорошо воспитана, чтобы задавать вопросы. Помните, на прошлой неделе я убирала детскую? Вымыла все стены и ящики внутри? Чего только я там не обнаружила! Ну, а сегодня я вымыла полы! Во всем доме! У них есть девица, которую я наняла в помощь Марии и оплачиваю, она моет шваброй — это из тех тряпок, какими пользуются американцы. Комедия! Они думают, что она очищает пол! Она только развозит грязь и пачкает все вокруг… Я мыла полы, как надо, — на коленях, щеткой и мылом. Вы не можете вообразить, сколько там оказалось грязи! Голову даю на отсечение, они вообще не убирают… И еще я должна была прислушиваться, не проснулся ли ребенок. Потом зазвонил домофон, пришлось подойти. Кто-то из Си-Би-Эс. Я сказала, что Марии нет дома, а я мою пол; они быстренько повесили трубку. Наконец Мария возвращается. Она была в супермаркете… Все это время?! Не знаю, что она им варит… Из супермаркета! Добра от этого не будет. В общем, вернувшись домой, я в ту же минуту заказала своему мяснику шесть бифштексов из вырезки, мясо для бифштекса по-татарски и дюжину бараньих котлет. Тут как раз настало время одеваться. Но я не могла привести в порядок руки! Вы на них только взгляните! (Протягивает к публике свои огрубевшие и покрасневшие ладони). Все ногти сломались. Я испортила три пары новых чулок. Они рвались всякий раз, когда я касалась их этими пальцами… А посмотрели бы вы на мои колени!

В репертуаре моей матери таких монологов было великое множество. Она исполняла их с блеском, особо подчеркивая важность каждого момента повествования. Аудитория всякий раз сурово осуждала тех, кто на деле были ее самыми настоящими жертвами, нисколько не смущаясь их отсутствием. В умении злобно клеветать на людей Дитрих достигла высокого мастерства.

По прибытии в Лондон она позвонила мне, торопясь рассказать, что Майор Бэби (такой кличкой она наградила своего нового мажордома) сдержал слово, что роскошные апартаменты Мессела похожи на театральную декорацию и слишком красивы для житья, что все выдающиеся актеры, пожелавшие представить ее публике, уже пишут свои хвалебные речи, что ноги у нее сильно распухли, особенно левая, и болят, но это, безусловно, только из-за долгого перелета.

В Лондоне она прослышала о неком юноше, талантом которого все громко восхищались, которого называли лучшим театральным критиком Англии. Прочитав несколько статей Кеннета Тайнена, Дитрих попросила познакомить ее с этим молодым «гением» (так она выразилась) и подробно описала мне их первую встречу.

— Только я вошла в огромные покои Оливера Мессела в «Дорчестере», как вдруг из-за кушетки выскакивает белый червяк — вроде тех, что водятся в полу. И этот маленький жалкий сморчок оказывается одареннейшим писателем, и его все любят и уважают. Можешь себе представить? Ну… Не могла же я прямо сразу вышвырнуть его вон; я ведь всем говорила, что жажду с ним познакомиться. Решила сначала предложить ему выпить. Просто из вежливости. А уж потом указать на дверь… Он так нервничал, так трясся; я подумала, глядя на него: какая тоска! Всего-навсего еще один влюбленный почитатель… Потом мы разговорились, и он оказался изумительным. Нет, правда. Это что-то потрясающее! Как он говорил об Оливье… Умереть и не встать! Такое счастье — найти наконец умного и знающего человека, с которым можно побеседовать.

На время лондонских гастролей они с Тайненом стали неразлучны. При появлении прежних любовников молодой человек скромно покидал сцену и возвращался вновь, когда она окончательно освобождалась. Кеннет Тайнен много писал о моей матери, — всегда прекрасно, всегда объективно, всегда по существу. Но точнее всего звучит у него одна фраза; мне она и по сей день ужасно нравится: «В ней есть секс, но нет пола». По-моему, это лучшее объяснение непостижимости актрисы по имени Марлен Дитрих.

И овальная форма помещения, и ярко-красная бархатная обивка, и претенциозные гипсовые колонны, обклеенные золотой фольгой, — все в «Кафе де Пари» идеально подходило для Дитрих. Лучшего кабаре было и не придумать. Оно очень напоминало те преувеличенно-пышные декорации, перед которыми когда-то, в эпоху старых фотоателье, любили сниматься звезды, чтобы потом раздавать фотографии обожателям. Теперь ему предстояло послужить фоном для королевы экрана, поглядеть на которую во плоти должны были придти многочисленные лондонцы. Двадцать первого июля в полночь Ноэл Коуард обвел своим знаменитым надменным взором роскошную публику, расположившуюся в зале с царственным величием, — с таким же, впрочем, с каким держатся те, кто обладает славой и деньгами, — и произнес стихи, написанные специально для этого вечера:

Она возникла на верхней ступеньке витой лестницы и остановилась в ярком свете ламп у заранее отмеченной черты. Стояла неподвижно, давая волнам неумеренного восторга омыть ее с головы до ног. Потом неспешно начала спускаться по ступенькам, ведущим к небольшой сцене. Как стяжавшие мировую славу танцовщицы из Фоли-Бержер, она шла мерным шагом, ступала величественно, глядя перед собой и ни на миг не опуская глаз, чтобы определить длину шага. Плотно облегавшее ее расшитое бисером платье сверкало и переливалось; и ноги от стройных бедер до атласных туфелек, и вся она были одно плавное движение. Внезапно она замедлила шаг, снова остановилась, слегка прислонилась спиной к белой колонне, поглубже укуталась в мех просторного манто и бросила на завороженных зрителей взор своих удивительных, полуприкрытых ресницами глаз. Проблеск дразнящей улыбки слабо коснулся ее губ, затем она продолжила спуск; оркестр тем временем заиграл начало первой песни.

В том июне кто только не посетил Лондон, дабы послушать и наградить аплодисментами «легендарную, чудесную Марлену». Прилетел Хэрольд Арлен; дневник Дитрих извещает, что Арлен пробыл пять дней, страшно ревновал к Тайнену, но, «по крайней мере», съездил не даром — Оливер Мессел согласился оформить его мюзикл, который вместе с Труменом Капоте они уже сочинили и который назвали «Дом цветов».

Разница во времени, плотное расписание концертов и возможность настичь Юла только в его грим-уборной сделали телефонное общение практически невозможным. Тогда они разработали систему писем. Он писал по вторникам, четвергам и субботам (в перерывах между спектаклями), она — в остальные дни.

Любовь моя единственная,

сегодня мой день писать, но я думаю, стоило бы лучше печатать на машинке, — тогда тебе будет легче читать (хотя знаю — ты можешь спокойно прочесть мое письмо, а потом, не задумываясь, разорвать на клочки).

Играли музыку к «Королю», полька буквально надрывала мне душу. Никогда в жизни не знала желания открыто принадлежать какому-то одному мужчине. Я всегда смеялась над теми, кто этого искренне жаждал. Но теперь я сама хочу быть твоей, и чтоб все это видели и знали, и танцевать вместе под эту мелодию, которая уже навеки связана с тобой. Я разглядываю фотографию Синатры и Эйве и чувствую ревность: они ведь в конце концов это все-таки сделали. Мысль, что меня может раздражать снимок двух дружественных мне людей, пугает. Но так оно и есть. Майкл вчера вечером был здесь вместе с Айз, сидели они неудобно, в углу, он смотрел на меня спокойно и печально, и я подумала, что со мной тоже могло бы такое случиться — что я увижу тебя с другой женщиной, и мне станет плохо, я почувствую себя совершенно больной.

Она мне рассказывала, что платья и пальто пришлось отвезти портнихе королевы — подкоротить перед на четверть дюйма, а то ей было неудобно и даже страшновато спускаться по витой лестнице. Я посоветовала матери одной рукой держаться за перила, но она рассердилась и отказалась, говоря, что тогда публика немедленно решит, что ей нужна поддержка, «точно какой-нибудь старухе». Мне было известно отвращение, внушаемое ей образом старости, и я не настаивала, но по ночам, пока она была в Лондоне, мне все время мерещилось, как она с этих ступенек падает.

Четвертого июля 1954 года Дитрих записывает в дневнике, что в свободный от выступлений день она в десять утра полетела самолетом в Париж, завтракала под дождем у Фуке, потом обедала с Ноэлом и его закадычными друзьями Джинетт и Полем Эмилем Зайдманом, Вивьен Ли и ее мужем, а также режиссером Питером Бруком. В Париже она заночевала, а на следующий день поутру племянница Габена отвезла ее в аэропорт «Ле Бурже»; Дитрих торопилась поскорее попасть в Лондон, чтобы не опоздать к выступлению. В Лондоне Тайнен был с нею в ту ночь до шести утра.

Инъекции с добавками амфетамина в союзе с поразительной жизненной силой моей матери работали на полный ход. Пятнадцатого июля она ударила правую ступню о ножку пианино грушевого дерева и повредила два пальца. В ту же ночь она позвонила, сказала, что придется разрезать одну из ее бесценных туфелек ручной работы, потому что давит и больно. Это было предвестье того, что через несколько лет стало тяжкой повседневностью.

Когда в Лондон явился благородный Рыцарь, всех ее английских обожателей вежливо попросили удалиться, пока она не сможет снова призвать их к себе. В результате три дня, что Рыцарь провел в столице Британии, он был совершенно счастлив, по невинности души полагая, будто она, как и прежде, принадлежит ему одному. В ту секунду, когда он уехал, возвратился Арлен; Кристофер Фрай пришел на ланч, Тайнен — к чаю, а сексуальная, ранее не возникавшая в поле зрения блондинка из Швеции — к ужину. Покончив с Лондоном, моя мать очень удобно устроилась под кровом отеля «Пале-Рояль» в Париже, где ее уже ждали Сэм Шпигель и Шевалье. Она записывала на пластинки свои песни, заказывала платья из новых коллекций, провела уик-энд в загородном доме Диора с кем-то, кто остался известен лишь под инициалами «Г.П.», и, крадучись, пряча глаза за большими темными очками, тайком от всех проникла в кинотеатр; ей очень хотелось ублажить душу созерцанием Габена в его новом фильме.

Она приняла предложение петь на большом празднестве в Монте-Карло и, уже хорошо усвоив, как это ценно, когда тебя представляет публике такая же знаменитая персона, как ты сама, а того лучше, когда даже более знаменитая, попросила своего «приятеля» Жана Кокто оказать ей соответствующую честь. Она показала Кокто текст, написанный Ноэлом, и предложила выступить с чем-то схожим, или, если он захочет, с чем-нибудь еще более воодушевляющим. Самого Кокто ей все же заполучить не удалось, — тот послал с данью в Монте-Карло их общего с Дитрих знакомца, талантливого французского актера Жана Маре, послал уплатить положенное вместо него и от его имени. Это, кстати, оказалось отнюдь не худшее произведение Кокто. Дитрих оно так польстило и обрадовало, что она заставила Фрая перевести его на английский и впоследствии то и дело перепечатывала в своих театральных программах.

Разумеется, самые громкие похвалы, услышанные из уст безвестного человека, были бы неприемлемы. Дитрих являла собой пример типичного сноба среди «знаменитостей», что выглядело смешно при ее непреходящей громкой славе.

Двадцать первого августа с воинственным и очень серьезным видом, надев все свои регалии, она шагала по Елисейским полям в первом ряду Американского легиона. Шел парад по случаю годовщины освобождения Парижа. Фотография запечатлела это событие.

К сентябрю она примчалась в Голливуд — примерять-подправлять новые туалеты для концертов в Лас-Вегасе и повидаться с Юлом. Как бывало всегда, когда моя мать не жила в Беверли-Хиллз и не снимала тайную обитель, она остановилась в доме Билла Уайлдера и его жены Одри. Уайлдеры были добрые друзья: слушали ее бесконечные тоскливые излияния, честно хранили секреты, короче говоря, на них она могла положиться в любых обстоятельствах. Что ничуть не мешало Дитрих прилюдно высказывать свое личное мнение об их характерах, привычках, образе жизни:

— Эта парочка ничем не занимается, только сидит целые дни перед телевизором! Билли даже кушает, глядя на экран. Усаживаются вдвоем, точно мистер и миссус Глуц из Бронкса, два таких маленьких грибочка, и едят свой замороженный обед! Невероятно! Вот что происходит с блестящими мужчинами, когда они берут за себя женщин низкого происхождения. Жаль!

У Юла в ту пору было предельно жесткое расписание, связанное с гастрольной поездкой. Ему приходилось выкручиваться, так или эдак приспосабливать свои выступления к коротким и частым выездам в Голливуд на переговоры с Сесилем Де Миллем по поводу роли Рамзеса в «Десяти заповедях». Читая его расписание и сопоставляя с дневниковыми записями моей матери в период между августом и октябрем 1954 года, я не устаю изумляться — как этот человек успевал быть одновременно в шести местах и еще превосходно играть в спектакле. Боюсь, здесь не обошлось без участия волшебных «витаминов» Дитрих!

Мой старший пошел в школу — настоящую школу с учителями, товарищами, с «покажи — назови». У него даже появилась настоящая коробка для ланча, украшенная картинкой из «Веселых историй». Мне все это невероятно нравилось — домашние задания, школьные экскурсии, уроки физкультуры, практические занятия в классе. Даже гимнастика! Каждое утро я не могла дождаться, пока встану; мне так хотелось абсолютно во всем участвовать! Я как бы ходила в школу вместе с моим ребенком. Долгие годы я доводила своих бедных сыновей до безумия, но они были великодушны и позволяли мне играть в эту игру, не боясь нажить репутацию мальчиков с абсолютно спятившей матерью, которая набивает под завязку красный ящик для ланча в Валентинов день, готовит сэндвичи с овощами в форме клеверного листа к празднику Святого Патрика и делает миниатюрные галеоны к дню Колумба… Нет, пожалуй, я все-таки пишу не вполне правдиво. Они, конечно, боялись, но не настолько, чтобы портить мне удовольствие. Вместе с ними я даже переболела корью, ветрянкой и свинкой… Что ж, японские садовники, слуги, телохранители и «личный состав» студии не дали мне ничего даже отдаленно похожего, а я хотела подлинного детства — со всеми его радостями и горестями.

К тому времени, когда мне исполнилось тридцать шесть, я тоже могла законно похвастаться: «Меня не миновала ни одна детская болезнь».

В Голливуде моя мать тем временем ездила на примерки и ждала того главного телефонного звонка, который один мог бы наполнить ее жизнь смыслом. Догадываясь, что ушей Юла достигли слухи о «других мужчинах» и он негодует, она писала ему:

Мой милый, я разговаривала с тобой пару часов назад и теперь больна от горя. Что ужасного я совершила, чтоб заслужить это? Я старалась сделать мое письмо недельной давности повеселее, оттого что подумала: так будет лучше, чем посылать слезную жалобу. Не могу судить, получилось оно веселым или нет, но я в нем ясно дала понять, что ничего дурного за мной не числится. Не сомневаюсь, ты мне веришь, веришь в то, что ты моя единственная любовь и единственный предмет моих желаний, что я не смотрю на других мужчин, даже вообразить нельзя, будто я могу заинтересоваться другим мужчиной. Ради Бога, не отвергай меня, не отталкивай. Если ты станешь иначе думать о нас, если отречешься от любви, которую сам называл «безграничной», то знай, — это будет конец моей жизни. Быть не может, чтобы ты хотел это сделать без причины, хотел убить меня, — меня, которая любит тебя так сильно и так давно.

Копия была переправлена мне — на предмет комментариев, а также советов, что надлежит делать дальше.

Ранним утром двенадцатого октября она поехала на репетицию в Лас-Вегас, сильно простыла, потом написала в дневнике несколько слов о премьере, как о чем-то совершенно заурядном. На следующий день безумный успех даже не был упомянут, она просто вывела три слова на странице: «Чувствую себя ужасно». Больше ничего. И все то время, что она выступала в Лас-Вегасе, до самого конца ангажемента, Дитрих повторяет, что в отчаянье и полумертва от своей шумной популярности в городе. Сверкающая красотой, с царственным величием стоящая перед ликующими зрителями женщина каждый вечер пишет в дневнике: «Все дни похожи друг на друга. Скука».

Ноэл поддерживает с ней непрерывную связь. Она посылает мне копии писем. Видимо, я доросла наконец до сомнительной чести читать всю корреспонденцию моей матери. Тем более, что у отца на ранчо есть копировальная бумага.

11/11/54

Ноэл Коуард

17 Джералд-роуд С. В.

Дорогая моя,

фотография совершенно потрясающая, и платье — не платье, а мечта, …о, до него же мне хочется поглядеть, как ты кружишься в этом маленьком легком вихре.

Я имел колоссальный успех в «Кафе де Пари» и все весело смеялись, когда на премьере я хрипло прошептал «хэлло» в микрофон и сбросил с плеч невидимое манто. И еще я, со знакомым всем высокомерным взглядом, склонился над роялем. Хлопали мне изо всех сил и с восторгом.

В начале декабря приеду в Нью-Йорк.

Неизменно держу на подоконнике зажженную лампу и готов служить.

Люблю. Люблю. Люблю. Люблю.

Ноэл

Дело происходило то ли в Кливленде, то ли в Колумбии. Я участвовала в подготовке телевизионного марафона — многочасовой программы, бывшей частью кампании по сбору средств для Общества борьбы с церебральным параличом. В те дни, то есть еще до появления мегателемарафонов Джерри Льюиса, государственные организации сами должны были работать на благо местных отделений филантропических обществ.

Моя мать тоже была в этом городе вместе с Хэрольдом Арленом, приехавшим на добродвейскую апробацию «Дома цветов», своего нового мюзикла.

В апартаменты Арлена я вошла в ту минуту, когда Трумен Капоте со смятением на лице, напоминавшем доброго эльфа, пропищал:

— Дорогая! Дорогая Марлен! Солнышко! Нельзя рифмовать «му-ун» и «су-ун», а потом с чистой совестью показываться на глаза людям.

— Почему нельзя? Не понимаю. Берлин сошел бы с ума, если бы у него отняли двойное «о». — Перл Бейли, по обыкновению, ранила прямо в сердце. Все, что выпало на ее долю в этом мюзикле, заключалось в подборе отрывков из старинных песнопений с тем, чтобы потом поместить их в подходящие места.

Дитрих — одна рука в кармане брюк, в другой — сигарета, — типичный композитор-песенник из «Переулка жестяных кастрюль», — отметила мой приход кивком, не прекращая с глубокомысленным видом расхаживать по комнате.

— Но Хэрольд, милый, — тихо и проникновенно заговорила она, — тебе ведь не нужна такая слащавая музыка, верно?

— Любовь моя, такая слащавая музыка внушает мне только восхищение, — отозвался Арлен со своей обычной кротостью.

— И мне тоже! И мне тоже! — Манера Капоте говорить напоминала речь маленькой девочки, у которой день рождения, пришли гости, и она от волнения возбужденно кричит и хлопает в ладоши.

Моя мать обратила к Трумену один из своих «взглядов» Натруженные, «рабочие» руки Арлена забегали по клавишам; то, что я услышала, походило на песню «Мир мне подчинился», только сыгранную наоборот.

Не хотелось, конечно, прерывать беседу высоколобых творческих особ, однако надо было во что бы то ни стало успеть на самолет. Я обняла Перл (я любила эту женщину с крупным телом и совсем не мелкой душой), поцеловала шикарную красотку с юга в мужском костюме, свою мать, обаятельного джентльмена с любезными манерами и оставила странный секстет продолжать свои ученые занятия.

Мне ни капельки не интересно, что потом наговорили и написали бродвейские критики, «Дом цветов» по-настоящему великолепен. Как бабочка редкой красоты, которой отмерено слишком мало на этом свете, чтоб ее могли оценить по достоинству.

Дражайшая Мутти,

Я безмерно благодарен тебе за многое и давным-давно хотел это сказать, но ты же знаешь, сколько я работаю! А по вечерам усталость такая, что каждый раз откладываю письмо на завтра. Сейчас раннее утро, и я пишу тебе, надеясь успеть до начала рабочего дня.

Да, твои последние пластинки бесспорно замечательны, вступительное слово Ноэла Коуарда — нечто из ряда вон выходящее. Изумительны лас-вегасские фотографии.

Прими мое огромное «спасибо» за деньги. Они так мне помогают, ты даже не можешь себе представить! Каждый доллар имеет теперь для меня колоссальное значение. Я мог бы заработать много денег — хотя, разумеется, не столько, сколько зарабатываешь ты, великая актриса, признанная всем миром, — однако у меня надежный, крепкий бизнес, i.е. хорошая клиентура. И всегда не хватает яиц на всех покупателей, потому что нет денег расширить помещение для несушек, для кладки и иметь, таким образом, больше птиц. Но, тем не менее, должен сказать, что сейчас у меня четыре тысячи кур. Когда я начинал, когда взял эту ферму, было только три, яиц мы получаем две тысячи сто штук ежедневно. Супружеская пара, наши работники, с января уйдут: я не в состоянии их дальше содержать, а это означает, что работы станет еще больше. Слава Богу, я здоров и могу трудиться. Тами работает так, как я никогда не мог от нее ждать, — от зари до зари. Мы едим дома каждый день, кроме одного дня в неделю, когда «повар» берет «свободный вечер» и вместе со мной едет куда-нибудь поужинать. Это вечер среды, но вчера мы не выезжали из дому по причине «банкротства».

Я не обескуражен — я люблю свою работу, свою жизнь здесь, люблю птицу; я понимаю, что достиг многого и не могу все это потерять. Жизнь должна стать лучше. И обязательно станет.

Мутти, купи, пожалуйста, что-нибудь для мальчиков к Рождеству, маленький сувенир от Папи. Так жаль, что не могу послать подарок Марии и Биллу! Что поделать — против ветра не пописаешь!

Пора браться за работу. Спасибо тебе еще раз, дорогая, спасибо за все. Обнимаю от всего сердца.

Папи

Отец мой стал жалким человеком; быть может, он всегда им был, а я, слишком юная, переполненная возмущением, об этом не догадывалась. Я так и не простила его за то, что он сделал сам и позволил другим сделать с Тами, но я научилась сострадать ему за то, что он позволил сделать с собой. Жизнь в атмосфере любви рыхлит почву для сочувствия. Мне даже хочется надеяться, что однажды я смогу посмотреть на свою мать просто как на человека со слабостями.

Дитрих позвонила мне, прочла по телефону письмо отца и присовокупила от себя беспощадное резюме:

— Ну как Папи может быть счастлив? Работать в поте лица — зачем? Чего пытается добиться? Он не должен вообще работать… А Тами? Работает! Вечная неудачница! Тоже могла бы сидеть, сложа руки. Я тружусь для вас всех. И зарабатываю достаточно. Тружусь, как вол, как твой Билл, который спины не разгибает. А чего ради? Даже ты… Вот ты теперь известная звезда ТВ. Зачем? В Вегасе я выступала для тебя, специально для тебя, для вашего семейства. И несмотря ни на что, все хотят работать. Сборище психопатов!

Она повесила трубку.

Хемингуэй получил Нобелевскую премию, и каждый отец, каждая мать в мире создали в своем сердце храм в честь доктора Джонаса Солка. Я склонялась над спящими детьми и, плача, благодарила за него Бога — за того, кто отвел от моих мальчиков страшный призрак полиомиелита.

Год тысяча девятьсот пятьдесят пятый был деятельно-напряженным в жизни моей матери. Она второй раз подготовила и дала серию представлений в лондонском «Кафе де Пари», с полным триумфом снова выступала в Лас-Вегасе, оплакала Александра Флеминга, появилась на экране в фильме Майкла Тодда «Вокруг света в 80 дней» и тайно сняла в Калифорнии домик для Юла, тем временем готовившего роль Рамзеса в «Десяти заповедях» Де Милля. Она неоднократно возвращалась в Нью-Йорк, где продолжала давние близкие отношения с несгибаемым Рыцарем и завела кучу новых романов; это при том, что ничуть не ослабела ее страстная любовь к Юлу Бриннеру.

Эдлай Стивенсон был всего лишь интерлюдией — по ее собственным словам.

— Такая известная личность! Но как можно сочинять столь блестящие речи и быть столь неинтересным? Ремарк трудный, сложный человек, но он, по крайней мере, умел вести беседу! Мне пришлось сказать Стивенсону «да», когда он попросил об «этом». Я не могла поступить иначе — он так стеснялся… И вел себя премило, ну прямо, как маленький мальчик!

Физик Оппенгеймер об «этом», очевидно, не просил, и ему было разрешено целиком погрузиться в свою науку, в свои ядерные секреты, то есть ускользнуть от ее чар; хотя она часто о нем вспоминала:

— Прекрасное, благородное лицо, очень породистое! Как у меня. Любопытно, у него совсем короткие волосы из-за того, что он облучен, или ему просто нравится короткая стрижка?

Писатель Уильям Сароян, напротив, с просьбой об «этом» обратился, что было, конечно, встречено с полным пониманием и доброжелательством. Сароян оказался в числе «одноразовых» возлюбленных; их было совсем немного у моей человеколюбивой матери, долгие десятилетия приносившей себя в жертву ради удовольствия и счастья других.

Она встретилась с «Э.М.» (так назывался в ее дневнике Марроу) четырнадцатого февраля, на концерте, куда она пришла со Стивенсоном. К восемнадцатому февраля они уже были любовниками. Всю свою жизнь моя мать ничуть не сомневалась, что я стану автоматически соглашаться со всем, что говорит и делает она.

В конце концов, ведь именно от нее я получила в дар «высокий интеллект» и, значит, было только естественно, что я должна признавать непререкаемыми ее суждения, мнения, ее миропонимание и вытекающие отсюда поступки.

С того дня, как я впервые услышала этот глубокий, раскатистый, слегка печальный голос, живо напоминавший мне бомбежку Лондона и ужасы, с ней сопряженные, Эдвард Р. Марроу сделался моим кумиром. Его профессиональная смелость, его личная преданность идеалам, в которые он непритворно верил, его непоказная любовь к родной стране и ненависть к Маккарти, его борьба с опасным фанатизмом сенатора-реакционера сделали Марроу совершенно особым человеком. Он стал подлинным героем Америки.

Когда началась его связь с моей матерью, я было, расстроилась, но это мгновенно прошло. Ведь если трезво смотреть на вещи, незаурядные, даже выдающиеся мужчины теряли голову из-за Дитрих так часто, что это давно перестало вызывать удивление. И надо честно признать: парадоксальное сочетание редкой красоты с на редкость отточенным умом всегда неотразимо. Я это хорошо знала и понимала, и все равно меня злило, что такому человеку, как Марроу придется вымаливать у Дитрих свидания, «внеплановые» встречи, — пусть даже она одна из самых обольстительных женщин на свете. Но, с другой стороны, моя мать делала неуклюжих, робких юнцов из такого количества житейски опытных и респектабельных мужчин! Почему этот должен был служить исключением? В общем, Марроу начал появляться у нее в перерывах между митингами, конференциями, репетициями своих телевизионных передач, бурно встречаемых зрителями. Появлялся он, чтобы любить мою мать в постели, совсем недавно освобожденной его другом Эдлаем Стивенсоном.

Поначалу она честно старалась принадлежать Марроу целиком, — разумеется, одновременно сохраняя привычный стиль женщины-собственницы. Писала ему даже тоскующие письма, кстати, изобиловавшие американизмами больше, чем послания к Юлу. Письма тайно переправлялись в помещение компании Си-Би-Эс, где располагался штаб Марроу. Этим занимался доверенный прислужник моей матери, которого она в два счета уговорила поработать у нее «связным», потому что я, в виде исключения, наотрез отказалась играть привычную роль курьера. Это не освободило меня ни от получения дубликатов посланий Дитрих, ни от ее сердитого ворчания:

— Ах ты, Господи! Ни с того, ни с сего превратиться в благочестивую святошу!.. Откуда у тебя это наигранное ханжество?

Потребность моей матери непрерывно доказывать себе и остальным, что она нечто большее, чем просто кинозвезда, была всепоглощающей; ей давно уже стало жизненно необходимо отлавливать и удерживать в своих тенетах интеллектуалов крупного калибра, мужчин с мировой известностью. Это нисколько не препятствовало насмешкам над ними.

— Дорогая моя! Поглядела бы ты на Марроу! Разгуливает по квартире голый, в одних обвисших трусах, — такие носят старики, — ну, и, конечно, с сигаретой. Он курит даже во время… ты понимаешь, что я имею в виду. Но это такой блестящий ум!.. Тебе бы надо послушать, что он говорит, но только не смотри при этом, пожалуйста, вниз, на его тощие ноги, торчащие из смешных штанишек, иначе захохочешь, не удержишься. А я — ты меня знаешь — сразу же описаюсь.

Суровой критике Марроу подвергался не только за свои смешные трусы на резинке. Дитрих постоянно жаловалась на его скупердяйство. Однажды он преподнес ей серьги; через час она уже стояла у нас в прихожей, держа перед собой маленькую ювелирную коробочку.

— Ты только взгляни на это! Неслыханное дело! Крохотные штучки-дрючки, жемчужинки-дерьмужинки, все нанизано на тоненькую струнку, как в дешевой лавке! Я ему сказала: «Ты, должно быть, пошутил! Мне нужен красивый письменный стол для квартиры; зачем же ты приносишь висячие сережки?»

В тот день, когда он купил ей превосходный старинный секретер, который она сама выбрала, они обедали у нас с Биллом. Она была особенно мила, нежна, добра, но не забывала бдительным оком поглядывать на часы, чтобы ни в коем случае не опоздать домой к звонку Юла.

Дитрих считала мой дом «надежной явкой», а, следовательно, местом, куда можно приводить тайных любовников. В конце-то концов, она сама его купила, этот дом, стало быть, он принадлежал ей. В те часы, когда Юл играл на сцене, а Марроу был свободен от своих многочисленных программ и проектов, они охотно и часто приходили сюда днем и по вечерам. Спрятаться от бессменного простодушного Рыцаря или хотя бы держать его на удалении в ту пору почти не удавалось, трудно было и притворяться, будто я не знаю, куда подевалась моя мать, когда звонил Арлен или набирали мой телефонный номер остальные, но лгать жертвам Дитрих, чтобы избавить их от дополнительных обид и переживаний, мало-помалу стало моей второй натурой; я даже прекратила искать этому оправдание.

На любовную связь с Фрэнком Синатрой моя мать согласилась просто как на безвредное лекарство от приступов острой тоски по Юлу, а позже не рвала ее из какого-то странного суеверия. Она считала его романтичным, добрым, ласковым. Она объясняла мне, что самое привлекательное в друге «Фрэнки» — его бесконечная нежность.

— Это единственный, по-настоящему нежный мужчина из всех, кого я знала. Он дает тебе поспать, он чувствует к тебе великую благодарность и выражает ее так мило, так непринужденно!

В более поздние годы Дитрих ценила в Синатре уже менее благородные качества. Стоило ей увидеть очередной газетный заголовок, с осуждением объявляющий, что Синатра вдребезги разбил кинокамеру какого-то несчастного репортера или, того хуже, изуродовал ему лицо, она хлопала в ладоши и веселилась:

— О! Как я его люблю! Как люблю! Он их всех ненавидит — точно так же, как я! Он хочет их всех поубивать! Потрясающий мужчина! Знаешь, я провела с ним только одну ночь и…

Далее, как правило, следовало дословное изложение одной из ее давних и хорошо знакомых мне фантазий на тему «только одной ночи», которую ей довелось провести в объятиях Синатры. В том, что ночь была единственная, она себя давно уговорила. Бог знает, в который раз Дитрих повествовала о том, как, чтобы остаться незамеченной, покинула дом своего возлюбленного с первыми лучами утренней зари, как потом блуждала среди зарослей жимолости в одних подследниках, ища свободное такси, чтобы умчаться в отель «Беверли-Хиллз» и обрести наконец безопасность. В действительности же их первая с Синатрой возвышенная встреча произошла давным-давно, в начале сороковых; к тому же, в дневниках моей матери, датированных более поздним временем, Фрэнки возникает не так уж и редко.

Осенью пятьдесят пятого года Марлен Дитрих вернулась в Голливуд и снова гостила в доме Уайлдеров, мучась от душевной сумятицы и привычных страданий по Юлу.

2 сентября.

109 градусов по Фаренгейту.

Аппетит на нервной почве. Так много мне не вынести. Включила радио, но музыка тотчас заставляет плакать. Чувствую, что потеряла Его навеки. Жить нет смысла. Но сначала надо заработать деньги в Вегасе. И как бы то ни было, убивать себя в доме Уайлдеров было бы слишком глупо. Должна найти более подходящее место. Хорошо бы я умела пить… Но все равно слишком жарко и неимоверно трудно дышать. Ни о чем не спрашиваю. Он позвонил в 4.30, сказал Уайлдер, а Хейворд объяснил ему, что я взяла с собой в Лондон Хэрольда (Арлена) и как это прекрасно для Хэрольда, что у него есть я. Я не плакала. Не вела себя плохо, сказала, что Лондон ужасен, что там я была в отчаянье. Потом спросила: «Знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю?» Он сказал «нет», и тогда я сказала себе: если он тревожится, что заставил меня страдать все долгие четыре года, то мне легко его успокоить: это было ничто в сравнении с минувшим летом. И я уверена — у него была другая женщина, а я сама почти умирала все последние дни. Тогда он сказал про поездку в Сан-Франциско до вечера понедельника, там у него «семейное дело», и что он позвонит, когда вернется обратно. Я спросила: «В котором часу ты позвонишь? Я хочу быть на месте». Он ответил, что позвонит или в понедельник, или во вторник утром.

Прием у Бетти Фернес.

Сидела рядом с Фрэнком, он говорил о 1942-м.

Я была ошеломлена.

В то воскресенье она поехала куда-то к позднему завтраку: провела два часа у Стюарта Грейнджера. За этим следует новая запись:

Фрэнк, итальянский ресторан… Был здесь. Милый.

5 сентября.

Не пошла ждать у телефона.

Он звонил из аэропорта.

Снова звонил в 11.45. Пьяный.

Снова звонил в 12.30. Говорили очень долго. Жутко сердится из-за Арлена. Не могла спорить.

Он был слишком пьян. Не знаю, как поступить.

6 сентября.

Начала заниматься платьями для Вегаса.

Ф. звонил в 9 вечера.

Мил и нежен.

Снова звонил в 12 дня.

Билли Уайлдер и его жена были, по-видимому, идеальные хозяева дома: многочисленные любовники крутятся под ногами, телефонные звонки дребезжат в любое время суток, а они… Они продолжают звать ее приезжать еще и еще!

7 сентября.

Фрэнк звонил в 4, во время репетиции.

Планы, связанные с Вегасом.

8 сентября.

Уехала в Вегас в 7.30. Вместе с Фрэнком.

В постель в 7 утра.

9 сентября.

Лас-Вегас.

«Сахара» после полудня, пока Фрэнк репетировал.

Ф. пьян, но мил. Заснула в 9 утра.

На следующий день Дитрих разбудила Синатру в четыре дня, поскольку на пять у него было назначено свидание, и, как обычно, записала в дневнике, что он был «мил и нежен». Потом она отправилась в «Сахару» опробовать микрофоны для будущих выступлений. Вместо того, чтобы остаться в «Сахаре», что было бы вполне естественно в тот день, она поехала в отель к Синатре и провела с ним почти сутки. Юл звонил ей и просил вернуться в Лос-Анджелес, употребляя при этом важное слово «домой». Однако она отказалась. Она решила остаться с Ф.

11 сентября.

Ф. Потом спал в кресле.

Встал и не поцеловал.

Плохой день, вел себя не так, как обычно. Я уехала в «Сахару». Ф. преспокойно остался в компании давних знакомых.

Вернулась домой, разговаривала с Хэрольдом. Попросила Ф. отвезти меня в машине, что было неправильно. Не следовало.

Он сослался на планы, телевидение, фильм… Но был совсем другой. Дважды почему-то заговаривал о Хэрольде Арлене, но я не придала этому значения.

В 9 утра явилась к нему в комнату. Он сказал: «Иди-ка ты!..» Меня как громом ударило. Ушла. Хэрольд говорит — мне надо ехать своим ходом, не дожидаясь специального самолета, чтобы лететь с Ф. в 4 дня. Уехала в смятении, слишком несчастная, чтобы рассуждать здраво и все поставить на свои места. От него (Ф.) ни слова. Примерка. На примерке упала в обморок.

— Простите, пожалуйста, мисс Рива, но там внизу кто-то очень настойчиво требует вас к телефону.

Я извинилась (когда играешь главную роль в телефильме, гораздо легче уйти с репетиции, не вызвав нареканий) и побежала вниз, в кабинет, тревожась, не случилось ли чего с детьми.

— Дорогая! Я грохнулась в обморок. Сегодня! На киностудии! Как ты думаешь, я беременна?

— Понимаешь ли, Мэсси. Я вообще-то думаю, что это вряд ли возможно… Сообрази сама…

Она резко меня прервала:

— А почему нет? Ты же прекрасно знаешь, как я всегда жаждала иметь ребенка от Юла. Ребенок должен быть только от него, ни от кого другого — ни сейчас, ни потом. Что ты думаешь по этому поводу? Может быть, мне стоит позвонить Кэрролу Райтеру?

— Превосходная мысль! Позвони обязательно! Он все поймет и объяснит!

С этими словами я бросила трубку, прервав наконец беседу с моей пятидесятичетырехлетней неисправимой матерью.

Семнадцатого сентября она присутствовала на приеме у Сидни Гиляроффа, напилась допьяна и открыто, на глазах у всех флиртовала с Хэрольдом Арленом.

18 сентября.

День получше вчерашнего, потому как, если Хэрольд — причина поведения Ф., то есть надежда, что и Он вполне может сердиться из-за того же самого.

Дни тянулись бесконечно долго. Ни Юл не звонил, ни Синатра. Она ежедневно набирала мой номер и требовала советов, которые забывала, едва только опускала трубку на рычаг.

24 сентября.

Вечеринка у Гарленд. Ф. явился в одиночестве. Формальное «Привет!» Попозже я подошла, спросила: «Как дела?» Он был уже пьян! Таким пьяным я его в жизни не видела. Достала сигарету, он вынул зажигалку и проговорил: «Вместо лимонной корки». Прикрыв руками огонь, я прикурила. Что еще могла я сделать?! «Лимонная корка» — то были наши тайные романтические слова, потому что я любила, когда он выжимал эту корку мне в бокал. И снова на меня нахлынуло прежнее, снова я испытала потрясение — и это в момент, когда он был вдребезги пьян и во всем остальном чужой и недобрый. Он сухо кивнул мне на прощанье, сказав перед этим, что собирается в Палм-Спрингс. Ужасное воскресенье, потому что «лимонная корка» все во мне всколыхнула, все опять разбередила. Зачем он это сказал? И почему ничего не сказала я?

М. Ренни, который привел меня на вечеринку, устроил сцену ревности по поводу Ф. Хотел остаться… Ни за что. Целый день одиночества.

26 сентября.

Господи. Я должна заняться делом. Помогите кто-нибудь. Пожалуйста! Он звонил, приходил. Но разве все в порядке? Слышал про Фрэнки. Сказал, что я могу делать, что хочу, но только «не ври мне всякое дерьмо». Это я-то могу делать что хочу?

Скорее всего, она сумела убедить Юла, будто принадлежит ему целиком, безраздельно, потому что с двадцать седьмого сентября по первое октября на страницах ее дневника вообще нет никаких записей, кроме повторенного несколько раз: «Он пришел».

Она начала выступать в Лас-Вегасе; новая премьера в «Сахаре» стала еще большей сенсацией, чем прошлогодняя. Где она нашла время, не говоря уж о силах, чтобы одолеть все, что предстояло ей в те ближайшие несколько недель, ума не приложу. Это выше моего понимания.

19 октября.

Приехала в Лос-Анджелес, два часа в отеле «Беверли-Хиллз».

Иногда моя мать приводила меня в полное замешательство. Вот она храбро умчалась из Лас-Вегаса в Беверли-Хиллз. На тайное свидание? Более, чем вероятно. Но с кем? На этот вопрос четкого ответа нет. С Фрэнком? Майклом? Арленом? Может быть, с Юлом? Подозреваю, это действительно был наш добрый старый Юл, потому как первого ноября в ее дневнике снова появляется знакомая запись:

В Лос-Анджелесе. Бунгало в Беверли-Хиллз. Он был.

Два дня спустя она уже работает на Майкла Тодда. Съемки начались. Ее партнерами в знаменитой сцене, которую все потом еще долго помнили, были Дэвид Найвен, Кэнтинфлас, Джордж Рафт, Ред Скелтон и — кто бы мог подумать? — «нежный» Фрэнки.

С Майклом Тоддом Дитрих вызывающе флиртовала еще с тех самых пор, когда они только познакомились, горячо уверяя меня, что человек этот «добрейший» и «умнейший», и глупо смеялась, шепча мне на ухо великий секрет, который ей удалось выведать: настоящая фамилия Тодда, оказывается, Голденберг. «Но знаешь, он совсем не выглядит евреем. Скорее похож на грека и, кроме того, это слишком страстный мужчина, чтобы быть просто Голденбергом». Она места себе не находила от злости, когда Тодд влюбился в Элизабет Тейлор.

— Опять эта кошмарная женщина… Майклу Уайлдингу она уже погубила жизнь…

Впрочем, право на попытку присвоить Тодда она за собой оставила. Но сменила пластинку, когда Тейлор одержала над ней победу. Теперь она говорила о Тодде тоном нормального человеческого дружелюбия, повторяя, что он «самый лучший товарищ в мире».

В своем «куске» фильма «Вокруг света в 80 дней» она выглядела, без преувеличения, сногсшибательно и от души радовалась заслуженному восхищению, которое окружало ее на съемочной площадке. Она создавала образ своей героини в полном соответствии с идеями Голденберга, предавалась воспоминаниям с добрым приятелем давних лет Джорджем Рафтом, надменно игнорировала Кэнтинфласа, пела Реду Скелтону дифирамбы по поводу Дэнни Томаса, разжигала угли, все еще тлевшие в душе «нежного» Фрэнки, и всячески старалась завлечь в свои сети Дэвида Найвена.

В Алабаме одна смелая негритянка открыто бросила вызов расистским законам штата, отказавшись уступить белому мужчине свое место в автобусе, Дитрих же вылетела в Лас-Вегас, где должен был состояться первый концерт Мориса Шевалье. Потом она прилежно регистрировала в дневнике запретные свидания с концертантом в различных бунгало, разбросанных в глубине большущего парка при отеле «Беверли-Хиллз».

Я, со своей стороны, прилетев туда в это же время, приняла предложение сыграть главную роль в пьесе «Ужин и родство душ», с которой из Нью-Йорка отправлялась в гастрольную поездку по стране одна театральная труппа. Этот акт безумия стал возможен только потому, что в решении вопроса принял участие Билл, придумавший термин «муж-подпорка». Он объяснил, что мне не о чем беспокоиться: ему совсем нетрудно приглядеть за нашими уже большими детьми, провожать обоих мальчиков каждый день в школу, помогать им с домашними уроками, проводить с ними свободное время… Словом, все будет в порядке, убеждал он меня, обязательно надо сыграть эту замечательную роль, и я, вне всяких сомнений, справлюсь с ней великолепнейшим образом… В результате, сломив мое сопротивление, он отослал меня из дому, и я вместе с труппой пустилась в дальний путь, по направлению к Буффало.

Роль, которую я получила, говоря начистоту, и впрямь стоила того, чтобы ради нее на время оставить горячо любимую семью, если, конечно, актерское ремесло — суть твоей жизни и верность ему у тебя в крови. Через два месяца кочевой жизни (впереди оставалось еще четыре) я поняла совсем иное, поняла, что в крови у меня горит одно желание — бежать прочь отсюда, как можно скорее, — и домой, домой! Увы, самый обыкновенный контракт — это прочные узы, которые нельзя было в данном случае разорвать по собственному желанию. Пришлось и дальше страдать, но выполнять свои обязанности.

Сценарий «Случая в Монте-Карло» был воистину ужасен, однако Витторио Де Сика, гениальный человек, создавший «Похитителей велосипедов», должен был быть партнером Дитрих и режиссером фильма, а Сэм Тейлор, жертва устроенной Маккарти «охоты на ведьм» — одним из главных должностных лиц на съемках; по этой причине моя мать дала согласие на участие в работе над картиной.

И вот опять Гарри Кона поили вином и угощали обедами, и вот уже не в первый раз швейные мастерские студии «Коламбия пикчерс» взялись за изготовление роскошного гардероба, нужного Марлен Дитрих для фильма, снимать который собирались не только не у них, но даже и не в Штатах, а в далеких, чужих городах — Монте-Карло и Риме. По подсчетам кинозвезды ей требовалось обсудить с Жаном Луи фасоны более чем десяти туалетов; потом эскизы их, образчики материи и колеров надлежало отправить в Италию — на одобрение продюсерам. Моя мать до такой степени была занята приготовлениями к съемкам, что этому посвящены почти все ее записи в дневнике. Обычные «Он пришел», «Он позвонил», «Он был здесь» встречаются, но они весьма туманны — в том смысле, что не позволяют отождествить местоимение с конкретным мужским именем. Только однажды, под датой 31 марта, стоит:

Из Лас-Вегаса в 5.45 утра. Дома в 7 вечера. Он.

Сие может значить, что речь идет о Синатре, приехавшем из Лас-Вегаса. Но, может, Дитрих говорит о себе самой? И это она была в Вегасе вместе с Фрэнки, а потом полетела в Лос-Анджелес, чтобы оказаться «дома», когда появится Юл? В любом случае, кто-то все же был рядом с ней целую неделю до девятого апреля, когда моего отца отвезли в больницу с первым в его жизни сердечным приступом.

В Делавэре, после длительных прений, продюсер разрешил жене, бывшей в свое время кандидатом на главную роль и знавшей текст пьесы, заменить меня в ближайшие дни, чтобы я могла срочно уехать попрощаться с умирающим отцом. Поначалу это не было преувеличением. Я действительно поняла дело так, что Папи умирает, выслушав по телефону истерические бессвязные вопли матери. Едва только опустился занавес после третьего акта, я соскочила со сцены, схватила в охапку свое пальто и, к счастью, успела на последний самолет, летевший в Лос-Анджелес с пересадкой в Нью-Йорке. Хорошо помню мысль, пришедшую мне в голову уже на борту: слава Богу, что это пьеса из современной жизни: я выглядела бы просто городской сумасшедшей, если бы, сломя голову, неслась по улицам города в костюме Марии Стюарт, героини Вальтера Скотта!

Билл знал, что у меня будет «окно» между прилетом в Нью-Йорк и отлетом в Лос-Анджелес и, невзирая на поздний час, привез в аэропорт мальчиков, чтобы их непутевая, неведомо куда канувшая мать хотя бы на ходу могла торопливо обнять и поцеловать обоих. Мы так скучали друг по другу, что это становилось просто невыносимо. Билл еще ни слова от меня на эту тему не слышал, но сама я уже почувствовала себя готовой отказаться от глупой химеры, от так называемой славы ради того, что теперь, с опозданием, показалось мне куда более ценным и важным!

Несколько часов спустя в том же костюме, в каком бежала из театра, я отворила дверь в больничную палату и услышала знакомый голос.

— Мутти, — говорил мой отец. — Когда завтра пойдешь за мартини, скажи, пожалуйста, в отеле, что их покорный слуга на этот раз хочет чуть больше вермута, и еще не забудь завтра принести свежий лимон и должным образом поджаренные тоненькие ломтики хлеба для черной икры.

Услышав мой смех, Дитрих изумленно обернулась и, разглядев посетительницу, пронзительно завопила:

— Папиляйн, она здесь! Приехала! Посмотри на нее! Она еще в гриме — прямо со сцены!

Потом кинулась ко мне, прижалась, громко рыдая, — ну прямо почти вдова! Поверх ее головы, лежавшей у меня на плече, мы с отцом обменялись понимающими взглядами. Указательным пальцем он выразительно постучал себя по лбу, — этот жест он часто использовал, желая без слов прокомментировать безрассудное поведение Тами. Мне очень хотелось знать, куда спрятали бедняжку на этот раз, пока мировая пресса шумно сочувствовала Дитрих, взявшей на себя роль «потерявшей от горя рассудок жены, ни на миг не отходящей от смертного ложа мужа».

Я сказала отцу, как счастлива видеть, что он отнюдь не собирается покидать нашу грешную землю, и выслушала возмущенные сетования матери по поводу двух или трех сиделок, которым было поручено ухаживать за больным:

— Дорогая! Они такие грубые. Держатся, словно самые настоящие доктора! И все черные! Можешь себе представить? Как таким людям разрешают работать сиделками?!

Пока моя мать инструктировала врача насчет новейших достижений медицины в области лечения коронарной недостаточности, я отправилась на поиски Тами. Я точно знала: никакие силы не оттащат ее от этой больницы. Тами была где-то внутри. В конце концов я нашла ее — в просторном холле этажом выше. Она сидела одна-одинешенька. Худые коленки сжаты, пальцы в мозолях теребят металлический замок порванной сумки, большие глаза полны отчаяния, на плечах дешевый летний халатик, хрупкое тело дрожит. Тами была в диком страхе. Она сопровождала отца в карете «скорой помощи», поехала в больницу в чем стояла, задержалась только на миг, чтобы взять с собой кошелек. Ни одна живая душа не потрудилась сообщить ей, что потом случилось с отцом, в каком он состоянии. Тами считала, что он умер, и ждала мою мать, которая должна была прийти и сказать ей об этом. Всеми забытая, она не покидала холл десять часов — с той минуты, как переступила порог клиники. Глядя на нее издали, я подумала, что она до ужаса напоминает раненое животное. Потом осторожно приблизилась к ней.

— Тами, это я, Катэр. Папи не умер. Ты меня слышишь? Папи не умер. Папи жив!

— О, Катэр! Правда? Это правда? Катэр, скажи, это действительно так? — молила она.

Я кивнула, обняла ее и крепко прижала к себе; потом из глаз ее хлынули слезы и она решилась мне поверить.

На следующий день я уже снова была в Делавэре, на своем месте. В театре я появилась очень вовремя — успела переодеться, и тут меня обнаружили коллеги, совершенно спокойную, невероятно сдержанную, как они потом говорили, сидящую с вязаньем на коленях в обтянутом ситцем уютном кресле с подлокотниками. Занавес в эту минуту пошел вверх, возвещая начало спектакля.

Все вокруг превозносили мужество моей матери и сверхчеловеческую стойкость, которую она проявила во время болезни мужа. Этой репутации она старалась соответствовать днем и ночью, стремительно гоняя то туда, то сюда, возя мужу в больницу роскошные, вкуснейшие ланчи и обеды, взятые в лучших ресторанах Беверли-Хиллз и перенасыщенные холестерином, столь неполезным страдающему атеросклерозом человеку. Бедной Тами категорически запретили даже думать о том, чтобы навестить больного. Ей был дан строжайший приказ стать невидимкой — сгинуть с глаз, возвратиться на «ранчо», тихонько сидеть в доме и не вступать в общение ни с одним человеком. Когда отец вышел из клиники, мать моя отвезла его обратно к Тами, чтобы та о нем заботилась, а сама поспешно умчалась в Париж мастерить шляпки и туфельки. Она прибыла в Монте-Карло точно по расписанию, прямо к началу главных съемок.

Пока шла работа над фильмом, Дитрих написала мне несколько замечательных писем; она явно была в ударе.

10 июня 1956 г.

Отель «Париж»

Монте-Карло

Вот так-то, ангел мой, сегодня первое воскресенье, когда нет работы. Я здесь основательно простудилась, но, благодаря антибиотикам, пребываю в рабочей форме. Голос в данном случае значения не имеет, и это само по себе довольно смешно. Фильм будут дублировать целиком. Тем не менее, они все попадали друг другу в объятия, когда я играла первую сцену со словами и всем остальным, что полагается. Они к этому не привыкли, у них так никогда не делают. Они кое-как проговаривают свои роли — это вроде того, что происходит у нас, когда мы снимаем исполнение песни и одновременно звучит фонограмма. Они создают немую картину и все свое внимание сосредоточивают на мимике, на выражении лиц и глаз, а текст произносят монотонно, тускло. У меня был очень трудный момент с Де Сика, потому что во время диалога я не понимала смысла слов роли. Все это случилось уже после того, как они пришли в себя; знаешь, они ведь впали в натуральный шок оттого, что я приехала сюда вовремя, да и, пожалуй, оттого, что я вообще приехала. Их вежливость меня убивает. И это после целого дня работы, которая состояла, самое большее, из разучивания двух строчек роли одновременно. Съемка шла где-то у меня за плечом (пришлось вполне добродушным тоном напомнить им, что снимается широкоэкранный фильм по системе «синемаскоп» и я должна быть в кадре целиком), меня неистово целовали и обнимали за то, что я сыграла «molto bene, bellissimo» [21]Очень хорошо, великолепно (ит.).
etc, etc. И спрашивали с недоумением: «Как это у вас получается? Как вы достигаете такой выразительности во взгляде, в голосе?» Мне бы следовало стать звездой немого кино или начать сниматься у итальянских режиссеров. У них, конечно, жизнь очень легкая. Не то, что у нас. Кстати сказать, выяснилась интересная вещь: оказывается, и Софи Лорен, и Лоллобриджида, и Анна Маньяни и многие другие вовсе не дублируют себя. Вместо них дубляжом занимаются другие актрисы. У всех этих звезд слишком простонародное произношение для интеллигентной римской публики; даже их актерский талант и мастерство слабеют, когда они открывают рот.

Юную девицу из нашего фильма зовут Транди. Она никогда не снималась в кино и не только выглядит лет на двенадцать от силы, но, помимо этого, имеет волосы того же цвета, что у меня, и такой же цвет лица плюс несколько веснушек. Я подумала: они, наверно, специально дразнят зрителей, потому что ведь в сценарии то и дело упоминается, что ей двадцать два… Но выбрать одинаковый цвет волос для обеих исполнительниц женских ролей в фильме — это, честное слово, просто анекдот! Все оправдывались, каждый говорил, что он ничуть не виноват, и так продолжалось до тех самых пор, пока однажды ночью мы не отправились смотреть «потоки», текущий съемочный материал, в здешний кинотеатр. Тут я увидела ее на экране и в конце концов все же заявила Сэму Тейлору, считающему себя уважаемой фигурой среди кинематографистов: «По-моему, это уже не смешно». И что ты думаешь? Он попросил меня занять твердую позицию в данном вопросе и потребовать от продюсера замены девицы. Он сказал, что сам ни в коем случае не может это сделать. Все, быть может, так и есть, но ты же отлично понимаешь, что руки у меня связаны, потому что, если девочку вернут домой, твою мать ждут кошмарные журналистские россказни в прессе: я, де, возревновала, девушка выглядит слишком молодо для меня etc, etc.

Де Сика ночи напролет играет в казино в азартные игры. Я его вижу лишь в те дни, когда идет работа. Он очень обаятелен, но слегка холоден и даже чопорен, прекрасно сознает свое положение и то, что играет главную роль, роль элегантного мужчины и пылкого любовника. Грим на его лице положен немыслимо толстым слоем, он — как густая вязкая паста. И я им вчера вечером объяснила, что в Америке люди будут смеяться над мужчиной, который так раскрашен, что это всем видно; мужчин в Голливуде не гримируют с помощью смазочных веществ. Для цвета там употребляется грим, растворенный в воде, он незаметен и кладется только ради оттенка. Сэм Тейлор меня внимательно выслушал и пожал плечами: «Я об этих вещах не имею даже малейшего понятия». Очень симпатичный низенький оператор страшно огорчился, а сам Де Сика по-прежнему сидел в казино, наверно, над картами, и ничего ровным счетом не замечал. Я им посоветовала подыскать другого гримера и попробовать его на Де Сика, но до того, как мы начнем съемки внутри помещения; между прочим, они будут производиться в настоящих гостиничных вестибюлях, в настоящих игорных домах и ресторанах Для съемок в студии, в Риме, остается совсем мало времени, и это меня очень огорчает: я ведь уже предвкушала нормальную гримуборную и спокойную студийную работу взамен выездных съемок со всей их суматохой, где переодеваться приходится за спинами твоей свиты, когда та дружно расправит юбки. Ни зеркала, ни лампы, ни кушетки, чтоб вытянуть ноги или скинуть с себя одежду в невыносимо жаркой комнате.

Девушка, ведающая моим гардеробом, говорит исключительно по-итальянски, я все понимаю, что она произносит, но сама разговаривать пока не умею. Про некоторые слова, которые вообще не имеют никакого значения, я вынуждена спрашивать. Кто, например, может сам догадаться, что «левый» — это «sinistro», хотя «правый» — «dirritto»? А это уже имеет значение. «Pronto» [22]Быстро, проворно (ит.).
— наиважнейшее, наиглавнейшее слово на съемках фильма. Стоит мне его услышать, и, словно цирковая лошадь, я со всех ног бегу туда, откуда оно раздалось.

Дамский парикмахер очень мил и знает французский, так что с ним у нас полный контакт. Гилярофф, видимо, скоро уедет, о чем я ни капли не жалею, но если б я не привезла его, у меня было бы еще больше бессонных ночей перед отъездом в Монте-Карло.

Моя проба прошла очень успешно, все опять жарко обнимались по этому случаю, хотя им следовало бы сообразить, что съемочный аппарат уже был пущен, когда началась проба, и они могли попасть в кадр. Глаза получились не голубые, а такого цвета, знаешь, как маисовая каша. Я сказала Пеппино про то, какое у нас освещение; когда посмотрю на свои первые «потоки», буду знать больше.

Гример — смешной коротышка; этот малый говорит на таком итальянском, который я едва понимаю, у него горячие, толстые пальцы, и они тяжелые. Он уже потерял где-то на полу (или, возможно, они приклеились к его детским штанишкам) шесть пар моих драгоценных, моих самых любимых ресниц, но я в таких ситуациях всегда говорю: «Non importa, non importa» [23]Неважно (ит.).
. (Здесь все произносится по два раза.) Однако коротышка вытаскивает откуда-то еще одну пару. Потом пришлепывает кусок прозрачного скотча на ленту и так неловко сдвигает его вниз, что ресниц уже не видно, а затем приклеивает ленту прямо поверх моих глаз, к тому же, слишком близко к уголкам. Я даю ему знак, что ленту надо сдвинуть вверх. Тогда он подтягивает ее, а она уже приклеена и к моему веку, и к ресницам, прижимает сверху и говорит: «Va bene» [24]Все в порядке (ит.).
. У меня щелочки вместо глаз, мне больно, но поскольку я хоть что-то могу узреть, я смотрю на часы, вижу, что время бежит, и тоже говорю: «Va bene». Едва за ним закрылась дверь, я сняла ленту, достала новую пару ресниц, потому что к тем, что он мне прилаживал, прилипла какая-то грязь, и он слишком долго держал их в своих горячих, толстых, влажных пальцах, отчего ресницы стали торчать в разные стороны.

Теперь я каждое утро аккуратно встаю на час раньше и гримируюсь. Но, несмотря на историю с ресницами, коротышка упрямо настаивает на том, что пора заняться бровями, и тычет кулаком мне в щеку, и крутит, прикидывая, какую придать форму бровям, а у меня от боли и от его физиономии крутит в животе. Еще одно его любимое занятие — поглаживать и похлопывать меня по лицу, двигаясь от подбородка к глазам, и теми же мокрыми пальцами накладывать грим — внизу более темный, потом светлее и светлее, стараясь создать иллюзию световых бликов. Но это безобразие я прекратила, скомандовав «Стоп!». Слово «Стоп!» они прекрасно понимают. Все без исключения.

Вчера съемочная группа взяла меня с собой в Сен-Поль-де-Ванс. Решили там пообедать. А ехали мы в итальянском гоночном автомобиле. В Сен-Поль-де-Вансе я наконец познакомилась с Коксинелли, молодым человеком, абсолютным двойником Мэрилин Монро. Он не схож с ней только в одном: у него голос явно получше, Коксинелли пел в Жуан-Ле-Пенз, и мне пришлось один раз поздно вечером отправиться послушать — в тот день я не работала утром. Естественно, я не могла не разглядеть как следует красивое декольте «ее» вечернего туалета. И это было нечто невиданное. «Гитлеру следовало вырезать им гланды!» Тебе следовало посмотреть на реакцию американцев — Тейлора, его светской супруги и Гилярофф. (Следовало по целому ряду причин.) Мы все вместе сфотографировались. Непременно пошлю тебе снимок. Хотя на самом-то деле мне хотелось сняться во фраке; это доставило бы тебе большее удовольствие.

Грейс, по слухам, возвратилась в Замок, и Гилярофф утверждает, что звонил ей, но я неуверена; наверно, врет и говорит это с единственной целью произвести на меня впечатление. Как и все люди, связанные с «Метро-Голдвин-Майер», он ей бесспорно предан, что, при всем том, вполне мило с его стороны. У меня анфилада комнат; если бы только ты могла на время оставить детей без себя, оставить, как говорится, повисеть в воздухе… Пусть это даже и не здешний воздух, который, впрочем, не слишком-то и бодрит.

Люблю тебя.

Мэсси

Прямой телеэфир, как и следовало ожидать, приказал долго жить. Наличие в Америке разных часовых поясов привело к тому, что стало совершенно невозможно договориться со спонсорами, — равно, впрочем, как и с руководителями телепрограмм, передаваемых несколько раз в неделю в одно и то же время. В результате телевизионный театр и многие другие программы переехали в Голливуд и дальше на запад с намерением снимать кинофильмы. Что касается киностудий, совсем недавно смертельно боявшихся телевидения, предрекавших Голливуду скорую кончину и уже горько оплакивавших собственную судьбу, то в их жизни все внезапно и счастливо переменилось. Нежданно-негаданно они заполучили новехонькую аппаратуру и при их первоклассном знании дела могли преуспеть даже больше прежнего.

Моя жизнь тоже переменилась, но отнюдь не к лучшему. Мне теперь приходилось ездить на работу через всю страну. Чемоданы распаковывать не имело ни малейшего смысла. Я стала чем-то вроде гостя в собственном доме. Причем, довольно редкого. Даже речь не заходила о том, чтобы всему нашему семейству переселиться в благословенный край плавательных бассейнов и пальм, — хотя перспектива, слов нет, выглядела жутко соблазнительно. Работа мужа по-прежнему оставалась прочно связанной с Нью-Йорком, и я одна понимала меру опасности, какой было чревато такое переселение для нашего с Биллом брака. В общем-то, помня об опасности, я и для сцены выбрала фамилию мужа: чтобы никто и никогда не мог опозорить Билла обращением «мистер Мэнтон», как позорили моего отца, называя его «мистер Дитрих» Мне, конечно, повезло, что фамилия Рива так удачно сочетается с именем Мария. Я много думала обо всех этих вещах и пришла к важным для себя выводам. Если ваш талант таков, что он сильнее вас, что он целиком вас поглощает и бесконтрольно, можно сказать, рвется наружу, — тогда надо действовать по пословице «В любви и на войне все средства хороши». На вас вины нет. Вы действительно ничего не можете с собой поделать. Но мое актерское дарование оказалось иного свойства. Я не была «прекрасным извергом» и, стало быть, могла вполне спокойно оставить свою работу, не боясь грядущих сожалений о бесценной утрате. Короче говоря, я полетела в Лос-Анджелес, сделала еще одну большую передачу — и покончила с этим занятием. В возрасте тридцати одного года Мария Рива полностью образумилась. Великое спасибо Биллу: наши сыновья перенесли свое временное «полусиротство» на редкость мужественно и мои внезапные возвращения под родной кров встречали без всякого надрыва, со спокойной благодарностью. Муж мой тоже нисколько не драматизировал происходящее, но благодарность? Еще чего! Разве он мог быть благодарен?!

Мать уехала в Рим — пришла пора съемок в интерьере. Работа над фильмом подходила к концу, и ее последние письма полны самообвинений и меланхолии.

10 сентября 1956 г.

Ну что, подведем итоги? Я вышла на финишную прямую; еще четыре дня, и все будет позади. Ненавижу себя за то, что поддалась уговорам, согласилась на усталость, на изматывающие нервотрепки и погубила понапрасну столько времени из-за себя и из-за этой работы. Но я и правда не могла одолеть их в одиночку! Я чувствовала себя какой-то потерянной, была все время сама не своя, и это не удавалось скрыть. На сей раз, поверь, мной не владело стремление во всем добиться совершенства, вовсе не оно сделало меня сверхкритичной. Я очень мало заботилась об одежде. Натягивала на себя платье и сразу просто-напросто о нем забывала. Это тоже стало заметно.

Но беда в другом. Я надеялась, я хотела сыграть в этом фильме легко, быстро и без особых треволнений. Видишь ли, мне казалось, что это единственно возможный (и правильный) способ разделаться со своей малоинтересной ролью. Никогда в жизни не приходило мне в голову, что я буду вынуждена бороться за реализм с итальянскими кинематографистами. Но на этом пути пришлось сражаться буквально за каждый дюйм, и мне чрезвычайно мешало почти все руководство, придерживающееся устаревших взглядов и принципов. Боюсь, однако, сражалась я недостаточно упорно и храбро. Может, из-за того, что очень быстро устала, а, может, это с самого начала была безнадежная затея: сохранять уверенность, доброе отношение окружающих и одновременно вести борьбу. Однако ведь не то, чтобы они все до единого были начисто лишены достоинств. Они просто не знали, на что я способна, что могу сделать, если не чувствую себя стреноженной.

Кроме всего прочего, с одной стороны, имелся Де Сика со своим очень определенным взглядом на меня и мою роль, а с другой — Тейлор, и его взгляд на то же самое коренным образом отличался от вышеупомянутого. Де Сика растолковывает мне, что у меня лицо Дузе и что ему страшно нравится грусть, которой я окутана, точно облаком, а Тейлор, напротив, желает во что бы то ни стало видеть на экране циничную «Femme du Monde» [25]Светская дама (фр.).
. Однако и тот, и другой категорически не хотели «любви». Ладно, Бог с ними, надеюсь, я дала обоим то, что им требовалось. Трудно ведь целиком забыть вещи, которые тебе объясняют прямо перед самым пуском камеры. А Тейлор именно в этот момент имел обыкновение выкладывать мне свои идеи и замыслы.

Никому и никогда не представлялась возможность по многу раз отсматривать все «потоки», собранные воедино, по той простой причине, что их никто прямо сразу не снимает. В данном случае я смотрела «кольца» [26]Кольцо пленки или фильма в киноаппарате.
фильма снова и снова, и каждая погрешность, каждый промах были очевидны, и каждый сбой установленного ритма, которому я должна следовать при перезаписи разных фонограмм на одну. Это выглядит так, словно тебя зверски пытают, заставляя опять и опять делать ту же самую ошибку только потому, что губы шевелятся и тебе надо соответствовать.

Я худая, как настоящая селедка, а кинооператор, вместо того, чтобы хоть немного завуалировать этот факт, с тех пор, как начали работать в студии, снимает меня довольно неудачно. При самодельном освещении в Монте-Карло я выглядела в сто раз лучше. К тому же лондонский «Техниколор» выяснил, что наш коротышка-оператор совершенно неопытен и, дабы выйти из положения и сэкономить деньги, попросил его давать как можно больше света во время работы. Тот исполнил просьбу, ни звуком не обмолвившись об этом мне. В общем, дальше я уже просто не могла открыть глаза, а он божился и клялся всеми святыми, что света столько же, сколько и прежде. Когда мне пришлось прерывать каждый кинокадр из-за слез, градом катившихся по щекам, тогда наконец он несколько уменьшил свет. О свете я, слава Богу, знаю достаточно, чтобы не приходить в панику от жары. Но если б ты посмотрела «потоки»! Это тоже напоминает мучения в нацистском застенке — лицо искажено отчаяньем, глаза я пытаюсь держать открытыми и, что самое потешное, без конца произношу: «Простите, я больше не могу», «Excusate» [27]Извините (ит.).
или «Je ne peux pas» [28]Больше не могу (фр.).
. Я сижу какое-то время, закрыв лицо руками, а камера продолжает работать, и я снова пытаюсь что-то изобразить, пытаюсь еще и еще, однако всякий раз, когда сцена завершается, я сразу отворачиваюсь, потому что мне больно.

Но не боль огорчает меня больше всего. Меня изводит сознание, что все шло не так, как надо, и, значит, на экране ничего хорошего не будет. И я опять ненавижу себя — за то, что слишком хорошо воспитана и не могу встать, демонстративно покинуть съемочную площадку, заявив: «Если вы хотите, чтоб я играла, приведите ваши лампы в нормальное состояние, а иначе я работать отказываюсь».

Американский монтажер, которого я им практически навязала с помощью Майкла Тодда, из «Юнайтед Артистс». Мастер он далеко не высшего класса и, кроме того, недостаточно сообразителен для здешней публики. Он не вполне отчетливо понимает, что мы говорим, и, сдастся мне, монтирует по сценарию. Я так надеялась, что он составит для них перечень повторных съемок, чтобы нам дали право ускорить процесс работы над картиной, которая движется безумно медленно. Но у нас ведь нет защиты киносъемок, значит, даже самый лучший монтажер скорость не увеличит. Однако я искала монтажера надежного и с полномочиями; я вообще, главным образом, его для того искала, чтобы рядом был еще кто-то, кроме меня, кто скажет руководству, что нам нужны дополнительные съемки, дабы побыстрее смонтировать фильм. Даже если Де Сика хорошо дублирует, в чем лично я сомневаюсь, и несколько строк может прочитать побыстрее, у него все равно не та голова, что у меня, и туда не вложишь инструкцию насчет того, как справиться с текстом. А так он должен произносить слова в том же медленном темпе, что задан ему собственными губами. Я схватила жуткую простуду и сегодня не могла дублировать; вот откуда время на такое длиннющее письмо. Я уже почти совсем собралась. И в этот раз ненадеванные платья отправились обратно в чемодан, и в этот раз все загодя аккуратно сложено, уложено и готово в обратный путь. В Риме я так нигде толком и не побывала; в Монте-Карло работала каждый вечер. Носила по большей части голубые джинсы. Фонтаны на улице бьют вовсю, тут все еще жарко. Три раза видела Рим ночью. Как бы я хотела, чтобы можно было здесь остаться подольше, но только при этом не чувствовать себя выпотрошенной курицей.

Привет моим американцам.

Мэсси

Если бы не ее среднеевропейская чувствительность, Дитрих могла бы стать хорошим режиссером; не исключаю даже, что не просто хорошим. И какой это, если вдуматься, стыд и срам, что она так и не захотела урвать время у своего «бытия в любви» и сосредоточиться на овладении режиссерской профессией.

Не знаю, где, знаю только, что это случилось уже после окончания работы над фильмом, но она увлеклась одним итальянским актером. От тоже являл собой удешевленный, весьма и весьма удешевленный вариант Жана Габена. Дитрих с пылом утверждала, что любовь их была «чиста», что он импотент, — и тут же громко изумлялась, как в такой ситуации его жена ухитрилась нарожать целую кучу детей. Она и ее новый повелитель укрылись в уютном парижском отеле «Рафаэль». На пятьдесят шестом году жизни Дитрих снова была влюблена и, разумеется, не сомневалась, что я захочу услышать об этой любви абсолютно все, до мельчайших подробностей.

Вторник, ночь.

Дорогая, любимая!

Сейчас половина первого. Мы вернулись с ним в отель, отобедав в доме его продюсера. Он был очень красив, сидел отдельно от меня, а если точно, то напротив, и отлично вел застольную беседу. Один! Говорил умно и прекрасно выражал свои мысли.

…Я могу прямо сейчас пойти к нему, и он ко мне, ибо нам незачем прятаться, и он только воображает себе «Faire l'amour»со мной. Сказала ему, что это — не единственное, чего я хочу — per se. Я хотела, чтобы он привязал меня к себе, имея в виду… Ну, знаешь, как целуют собаку в нос. Словом, в конце концов он остается, — иначе говоря, спит со мной в одной постели.

Ее, почерпнутые у Хемингуэя, трюизмы всегда были донельзя очаровательны!

Вот чего я хотела. Он тогда сказал, что утро после ночи любви всегда ужасно, зато как прекрасна его утренние часа здесь, когда он просыпается и видит, что я выключила свет, и находит другие знаки любви — например, замечает, что одежда его висит на месте и нет носков — это я унесла их с собой постирать. И я сидела, слушала и знала, что он прав, но знала и другое — что забуду его глаза, которые сейчас кажутся мне единственным моим счастьем, и только в них хочется глядеть без конца.

Страница за страницей, страница за страницей, и все о любви на уровне подсознания… Пока наконец глаз мой не выхватывает следующие фразы:

Хочу немедленно лечь спать. Сейчас два часа ночи. Нет никакого смысла сидеть с оптимистическим видом на красивой кушетке в роскошном золотом платье. Если бы он проснулся, он бы все равно не позвонил. Не таковы наши отношения. Он часто говорит, что просыпается и читает. Я тоже с тех пор, как приехала сюда, все время просыпаюсь. Правда, не читаю. Его комната очень мила и уютна. Моя — совсем нет, Бог не дал мне на это таланта. У меня есть только талант страстно стремиться и тосковать.

Целую тебя.

Впервые за много лет она совершенно позабыла, что находится в Париже, а это всегда означало, что Жан рядом.

Мать моя приехала в Нью-Йорк и выяснила, что я твердо решила поставить крест на успешной актерской карьере, а в подтверждение серьезности своих намерений собралась рожать по третьему разу. То и другое не привело ее в восторг.

Поскольку она еще раньше заключила контракт на новый срок службы в Лас-Вегасе, ей пришлось в ноябре лететь в Голливуд: предстояла третья, финальная серия примерок.

Майкл Уайлдинг, успевший освободиться от брачных уз, на время связавших его с Элизабет Тейлор, подобно заблудшей овце, вернулся в овчарню. Дитрих планировала провести с ним некоторое время в тишине и уединенности «ранчо» в долине. Рядом с моим отцом и Тами. Однако в дневнике говорится, что у Папи в это время, как оказалось, гостили друзья, и план незамедлительно рухнул. Мать моя рассердилась не на шутку. Раз она оплачивает счета отца, значит, это ее святое и законное право — пользоваться его домом как местом для тайных свиданий с любовниками, пользоваться в любой момент, когда ей заблагорассудится.

Юл тоже жил тогда в Голливуде, и она принялась за свое старинное занятие — ждать, когда Он позвонит. Если Юл не звонил, она звонила мне:

— Почему он молчит? Почему нет звонка? Уверена — он знает, что я здесь. Как ты считаешь — все дело в этой шведской кобыле? Да? Разве можно позволять всемирно известной шлюхе играть главные роли в фильмах?!

Она яростно ревновала, уверенная, что у Юла роман с партнершей по фильму «Анастасия». Ненависть к Ингрид Бергман зародилась в душе Дитрих именно той зимой. Но и через несколько лет она не уставала рассказывать всяческие небылицы, связанные с Бергман и оскорбительные для нее. О том, например, как Росселини, безгранично доверяя моей матери, сообщал всем и каждому, что в любой момент может постучаться в ее дверь, ибо жаждет обрести утешение и поддержку в объятиях Дитрих и хочет облегчить душу, поведав близкому человеку о бесконечных изменах Ингрид.

Приятели отца в конце концов отправились восвояси, освободив территорию, и моя мать получила возможность назначить свидание Майклу Уайлдингу в калифорнийском доме своего мужа. Оттуда она мне позвонила:

— Дорогая. Тами накормила нас всех фантастическим обедом. Она, между прочим, сильно улучшилась с тех пор, как ее выпустили из того места, которое, ты помнишь, я сама разыскала. Только она все время страшно устает, я, конечно, отдала ей весь декседрин, который привезла с собой. Нет, но ты поглядела бы, как Майкл ест! Он стал совершенно другим человеком. И немудрено. Теперь, когда эта чудовищная женщина, делавшая жизнь Майкла ужасной, невыносимой, для него больше не существует, все стало по-другому. Вот только непременно надо отобрать у нее его детей! Послушай, он хочет сам сказать тебе, как счастлив…

И она действительно притащила Уайлдинга к телефону, требуя, чтобы он лично описал дочери свою радость по поводу возобновления интимных утех с ее матерью. Бедный Майкл; как и Брайан, он был прекрасно воспитан, не терпел пошлости, и эти звонки, естественно, ставили его в идиотское положение.

Я торопливо прошептала:

— Просто скажи два слова, Майкл, и все. Делай ее счастливой, поддерживай мир и спокойствие, но только, ради Всевышнего, даже близко не подпускай ее к своим мальчикам!

Она отняла у него трубку, чтобы передать мне важную информацию. Оказывается, Кэррол Райтер сказал, что, судя по расположению ее звезд, с Юлом до второго декабря ничего не решится.

По восемь часов в день она примеряла платья для Лас-Вегаса. Ее дневник того времени полон наблюдений, как всегда в этих случаях, дельных и проницательных. Она понимает, что у закройщика не вполне получилось с линиями, что не задалась бисерная вышивка, знает точное место, куда следует пришить каждый драгоценный камушек, каждую блестку. Судя по записям, она давала четкие указания — как исправить тот или иной промах, и, не сомневаюсь, была права. Потом совершенно внезапно вся работа с гардеробом полетела в тартарары.

28 ноября 1956 года.

Он, по-видимому, разводится. Больна от отчаяния.

Мать позвонила мне, неудержимо рыдая. У нее больше не осталось сомнений, что Юл и Бергман — любовники, что он теперь затевает развод ради нее, ради «этой проститутки». Я кое-как привела ее в чувство, напомнив, что Юл и его жена Вирджиния на грани развода бывали уже множество раз. Я знала моя мать всегда надеялась, что если Юл однажды действительно всерьез решит развестись, то это произойдет только от его великой любви к ней. Никакая другая женщина на столь важный шаг его не подвигнет. Потом она вдруг захотела побеседовать с Биллом. Билл ведь мужчина. Может быть, именно по-мужски он сумеет понять, а потом и объяснить ей, как могло случиться, что после всех этих лет, которые она безумно любила Юла, была ему верна, «ему одному», он теперь поступает с ней с такой неслыханной жестокостью. Билл слушал все эти фантазии, огорченно бормотал что-то подобающее обстоятельствам и весьма уклончиво, потом, с сомнением качая головой, передал трубку мне.

— Дорогая. Я все Биллу сказала про эту историю. Позвоню в тот момент, когда сама буду знать больше.

Она нажала на рычаг, потом набрала номер надежного врача — одного из членов своей команды вечноблагодарных-обязанных, попросила его дозвониться до той аптеки в Беверли-Хиллз, которой обычно пользовалась, и дать указание без задержки доставить мисс Дитрих еще одну сотню ампул ее любимого амфетамина. Следующим был Ремарк. С Ремарком она тоже связалась по телефону, желая выяснить, каково его мнение насчет странного поведения Юла Бриннера. Когда в тот же вечер ей неожиданно позвонил возлюбленный давних лет, красивый блондин, киногерой, любимец публики, она была по-прежнему ужасно, непередаваемо несчастна — настолько, что приняла приглашение Кирка отобедать с ним в его уютном прибрежном доме.

Следующий день. 1 декабря.

Заказала образца меха для Вегаса.

Больна.

Звонила доктору. Велел лежать. Он придет в пять. Говорит — сердце в полном порядке.

На прием в Хорнблоу.

Домой с Фрэнком.

В заключение немножко любви.

2 декабря.

Домой в 3.30 дня.

Ф. звонил в 9.30 утра.

Под конец немножко нежности.

Спала крепко и долго.

Едучи в отель «Беверли-Хиллз», она уже знала, что Анатоль Литвак, режиссер фильма, где снимался Юл, и его жена Софи живут в таком же одноэтажном летнем домике с верандой, как и ее собственный, живут напротив, через дорогу. Она даже согласилась прийти к ним на чай, — чего никогда прежде не делала, — в надежде увидеть Юла или, на худой конец, что-нибудь о нем выведать. Личный наблюдательный пост, который Дитрих установила неподалеку от дома Литваков, оказался, в конечном счете, не такой уж глупой затеей.

6 декабря.

Его машина припаркована прямо здесь, напротив. Выскочила, когда он выходил из бунгало Литвака, но он был с агентом по рекламе, поэтому прошел мимо, сказал только «Привет!»

Весь день ничего. Дома. Несчастна.

7 декабря.

Решила согласится на 125 000 в этом году. Работа в «Тропикане» (Вегас) в феврале.

Студия. 2 часа дня. Черное платье первый раз сидит нормально.

Ничего такого уж хорошего. Обыкновенное вечернее платье. Слишком невыразительное.

Побольше бахромы (из образцов) на блузу. Чтобы отделка была заметна.

Дома в 6, потом через улицу к Литвакам. Осталась на обед.

Ничего.

8 декабря.

Час дня. Его автомобиль оставлен прямо перед моим бунгало. Пропустила момент, когда он шел к Литваку. Вышел вместе с Литваком, сели в автомобиль, поехали завтракать. В три Литвак вернулся пешком и в одиночестве.

В газете сообщение о раздельном жительстве супругов. Сколько еще я могу страдать? Вижу, как он уничтожает меня.

Она поехала смотреть «Куколку» с писателем Чарльзом Бреккетом. Возвратившись домой, записала в дневнике:

Он стоял перед театром.

Видел, как я выходила из машины.

11 декабря.

Собиралась послать письмо, но передумала. Как он может поверить, что я в отчаянии, видя меня с незнакомым мужчиной, да если я еще при этом отлично выгляжу?! Звонил в 1 час 30 ночи.

12 декабря.

Фельдман — на просмотр «Анастасии». Он был там. Один с Де Миллем.

Де Милль подошел ко мне в конце. Поцеловал, подвел к нему, говорил, что я самая изумительная женщина на Земле, что он ни в коем случае не удовольствуется одним поцелуем и прочее в том же роде. Я пожала им руки, сказала:

— В фильме вы просто великолепны.

Потом ушла, поехала прямо домой. Была до того несчастна, так страдала, что даже не сумела шепнуть ему, что жду его звонка.

Она снова вернулась в Нью-Йорк, чтобы осложнить нам Рождество и поведать о гнетущем, о безысходном отчаянии, в которое ее ввергла жестокость тех, кого она любит. Это как раз было время ежегодного телевизионного марафона, сулившего немалые средства Объединенной организации по борьбе с церебральным параличом. Мне казалось, что на сей раз я смогу внести в благородное это дело свою личную и особую лепту. Я пыталась создать на экране обобщенный образ женщины, ждущей ребенка и окруженной детьми, что появились на свет больными, ущербными. Я говорила телезрителям о своей искренней убежденности в том, что рождение целого и невредимого младенца есть подлинное чудо природы. Это вовсе не норма — это замечательное исключение из правила. Я умоляла родителей, которым судьбой был пожалован этот бесценный дар, помочь нам, в свою очередь, прийти на помощь тем, кто в таких ужасающих обстоятельствах сражается за достижение собственных, доселе невиданных чудес.

Моя мать воспылала гневом:

— Как ты можешь выступать на телевидении, показываясь вместе с этими увечными ребятишками? Ты же беременна! Какой кошмар! Жуткая болезнь, которая их поразила, может отразиться на твоем будущем ребенке! Она смешна — навязчивая идея, с которой ты носишься, насчет этих уродливых, искривленных детей!

Выразив мне свое возмущение, она улетела в Калифорнию, предварительно обследовав дорожный саквояж и удостоверившись, что драгоценное ее лекарство, предназначенное специально для самолета, лежит на месте.

Свое снотворное средство она раздобыла где-то во Франции. На самом деле, это были не просто таблетки, это был мощный наркотик. А так как Дитрих предпочитала, чтобы медицинская помощь проникала в ее организм через прямую кишку, то это были свечи. Во-первых, они, действительно, срабатывали много быстрее. Во-вторых, она не доверяла способности желудка четко различать, где проглоченная пища, а где целебное лекарство. Кроме того, она сомневалась, что желудок в достаточной мере умен, чтобы правильно сообразить, куда надлежит отправить одно, а куда другое.

У свечей, с ее точки зрения, имелось еще одно преимущество. Благодаря нехватке пространства в вышеупомянутой кишке, нельзя было совершить непреднамеренное самоубийство, затолкав «туда вверх» больше, чем нужно. Французское средство для лечения бессонницы давало превосходный результат: она так быстро погружалась в сон с его помощью, что решила окрестить его именем актера, которого считала самым скучным человеком во всем Голливуде. Актера звали Фернандо Ламас.

Прибыв в Лос-Анджелес, моя мать буквально в ту же минуту бросилась звонить мне и, заикаясь, рассказала о чудовищной вещи, которая случилась в самолете, о том, что сделал с ней Юл «прямо в воздухе». Потом, выговорившись, села за длиннейшее письмо к Ноэлу Коуарду, торопясь воспроизвести на бумаге всю историю от самого начала до самого конца.

Это было на прошлой неделе в Нью-Йорке. Когда он появился, я стояла у двери. Я не собиралась делать ничего дурного или неправильного. Он вошел, улыбаясь, с бутылкой во внутреннем кармане пальто. Прошел, ничего не говоря, прямо в спальню и принялся рассказывать мне о тумане, витающем над Эйфелевой башней, о парижских улицах, о мостах и о том, как много он обо мне думал. Я стояла и слушала, изумляясь тому, что это мне не снится. Он вернулся ко мне наяву и он любит по-прежнему. Потом на меня обрушился ураган, который длился три часа, и я заснула, точно убитая, впервые за два месяца, заснула и спала до самого утра без мучений и снотворных.

Он проснулся в одиннадцать, объявил, что в двенадцать у него встреча. Как всегда, я сделала кофе, как всегда после ночных возлияний, дала ему таблетку эмперина. Он был, как всегда, немного рассеянный, словно бы отсутствующий, и уже перед самым его уходом, прямо на пороге, я спросила, КАК ВСЕГДА: «Сегодня позвонишь?» И он ответил: «Пока».

Он не позвонил. Синатра в тот вечер начал новый сезон в «Копакабане». Где-то около полуночи я туда отправилась. Он был там. Я вернулась домой. Он не звонил. Всю пятницу я прождала у телефона. Но ведь по моим планам в субботу я должна была вылететь в Калифорнию (у меня на 13 февраля была назначена премьера в «Сэндс»). Поэтому я сама позвонила ему шесть вечера. Я назвалась, и он взял трубку. Я сказала, что уезжаю в субботу, а он на это ответил, что летит тем же самолетом. Еще он добавил что там мы с ним и повидаемся. Сердце мое перестало биться. Что-то не так, случилось что-то нехорошее. Я подумала — быть может, он клянет себя за то, что все-таки вернулся ко мне и опять начнутся скандалы, объяснения, и спросила: «А до тех пор я тебя не увижу?» Он ответил: «Нет, у меня нет времени». Я сказала: «Хочу, чтобы ты знал, — больше не будет ни сцен, ни скандалов, ни сложностей, ни каких бы то ни было волнений, ни вопросов» Он проговорил: «Благодарю вас, мэм» Он спросил: «Как тебе показался Синатра?» (Он видел меня на концерте и очень нежно, интимно мне улыбнулся). Я ответила: «По-моему, это просто ужасно. Синатра был пьян, безголос и совершенно непрофессионален». Он сказал: «Мы с ним просидели до восьми утра». Я опять спросила: «Ты не мог бы мне позвонить попозже вечером?» Он ответил: «Нет». Я сказала: «Что-то случилось?» Он сказал: «Я больше ничего не хочу. Я больше никому и ничему не верю. И тебе, в том числе. Ты сама напросилась на ответ».

Я сказала: «Не веришь мне?» Он ответил: «Да». Я тогда спросила: «Ты меня больше не любишь?» И он ответил: «Ты же обещала больше не задавать вопросов. Я должен кончать разговор, кто-то идет. Увидимся завтра в самолете».

Кошмарная ночь. Я уже решила было отменить поездку, но потом подумала: лучше поехать, потому что если я не поеду, то буду изводить себя упреками до конца жизни.

По трапу на борт самолета я поднялась первой. Он появился позже. Прошел, не глядя, мимо и занял место по другую сторону, очень далеко от меня, в самом хвосте, позади уже поставленных кроватей. Самолет оторвался от земли и стал подниматься ввысь. Он трижды пропустил по стаканчику, потом встал и двинулся к постели, опять даже мельком не поглядев в мою сторону. Благодарение Богу, что я немка. Иначе, наверное, выпрыгнула бы из самолета.

Я тоже пошла и легла на свое спальное место. Взяла, конечно, «Фернандо Ламаса», но уснуть толком так и не сумела. То задремывала слегка, то снова бодрствовала. И ВДРУГ Я ПОЧУВСТВОВАЛА НА СЕБЕ ЕГО РУКИ, И ТЕЛО ЕГО НАВАЛИЛОСЬ НА МЕНЯ ВСЕЙ СВОЕЙ ТЯЖЕСТЬЮ. Я не понимала, где нахожусь, что все это значит, понимала только, что он здесь. Схватила его за руку, услышала где-то совсем рядом шум моторов, сообразила наконец что все происходит в моей кровати, в самолете, и захотела спрятать его, втащить внутрь. Он подтянулся повыше, но отодвинулся от меня и что-то проговорил. Я сказала: «Иди сюда!» Я все еще была в полудреме и что к чему понимала не совсем отчетливо. Он опять пополз ко мне, потом снова отстранился и проговорил: «Нет, слишком много вокруг народу». Я выпустила его руку, отодвинула шторку окна и увидела, что уже светло. Решила, что мне все приснилось. Потом глянула под портьеру, отделявшую меня от остальных, и обнаружила его ноги в ботинках, которые я же ему привезла из Италии. Его кровать, оказывается, была напротив. Вскоре он сел на то самое место, где сидел вчера вечером.

Я подошла к нему, сказала: «Доброе утро». Он ответил: «Доброе утро. Как спалось?» Я взяла с собой номер «Мэтча» с его биографией, это дало мне повод наклониться и протянуть ему журнал.

Если ты все еще не возненавидел меня за то, что я заставила тебя читать такое длинное послание, то прими за это мою величайшую благодарность.

Пожалуйста, напиши мне. Я пробуду здесь, в отеле «Беверли-Хиллз», до восьмого февраля. Придется работать, а это сейчас для меня самое ужасное из всего, что можно себе представить. Работа действительно почти всегда помогает несчастливым людям. Но у меня работа особого свойства. Она с бедой никак не сочетается. Несчастному человеку с ней не справиться. Фильм — это было бы совсем другое дело. Когда снимается фильм, от тебя все время чего-то требуют, давят на тебя, тормошат; вокруг люди. И, главное, не надо все создавать в одиночку.

Не знаю, сумею ли совладать с тем, что предстоит. Я начисто лишилась своей «Lebensmut» [31]Жизнерадостность, бодрость, энергия (нем.).
. А без этого невероятно трудно даже просто существовать, не говоря уже о том, чтобы каждый вечер выходить на сцену в Лас-Вегасе и покорять публику блеском своих выступлений, которые, как ни крути, суть обман и фальшивка. И всегда нужно прилагать большие усилия, чтобы это скрыть.

Жизнь моя уже кажется мне целой горой дурацких подвигов, которые и подвигами-то выглядят только снаружи, я это сознаю, и присущая мне, слава Богу, самоирония, умение взглянуть с насмешкой, спасают всякий раз от желания нагородить вокруг этой горы кучу всякой приятной и лестной чепухи.

Но где взять силы?

До тех пор, пока я не узнаю, что он чувствует, у меня не будет ни минуты покоя.

Если мысль о владеющей им ревности справедлива, тогда, значит, он все еще меня любит. Если же нет, отчего тогда он вообще вернулся? В чем причина? Почему звонил тебе? Зачем говорил в тот день в Нью-Йорке, что скучал по мне? Почему так сильно меня хотел?

Как может человек позабыть того, кого любит, особенно, если у этого человека нет ни капли гордости и никакого выхода — даже такого, как нервный срыв, или путешествие вокруг света, или прыжок из окна вниз головой?

Люблю тебя и ужасно хочу научиться вести себя умно и правильно.

Ноэл не замедлил с ответом.

Файерфлай Хилл

Порт «Мария»

Ямайка, Б.В.И.

Ах, милая,

письмо твое вызвало у меня целую бурю чувств, но самыми сильными были ярость и гнев — оттого, что ты позволила себе стать такой униженной, позволила сделать себя такой несчастной; а все по вине обстоятельств, которые недостойны тебя. Я испытываю отвращение от одной только мысли, что тебе пришлось виниться, просить прощения и раболепствовать. Меня нисколько не возмущает, что какое-то короткое время ты и вправду вела себя дурно; если принять в расчет ту преданность, ту любовь, ту ласку, какие ты щедро дарила все последние пять лет, у тебя было бесспорное право поступить, как вздумается. Ты совершила одну-единственную ошибку — не повела себя гораздо хуже уже давным-давно. Путешествие самолетом в Калифорнию показалось мне чудовищным кошмаром.

Ты очень далеко, и на таком расстоянии мне трудно грозить тебе пальцем, в особенности трудно потому, что сердце мое полно боли и сострадания к тебе, но, право же, моя милая, ты должна немедленно покончить с этой дикой, с этой абсурдной ситуацией раз и навсегда. Она действительно ниже твоего достоинства, — я имею в виду не достоинство знаменитой актрисы, чарующей кинозвезды, а достоинство человека, пусть даже слишком человечного. Простое достоинство личности. «Кудрявый», слов нет, привлекателен, полон обаяния, добр, обворожителен, но он не единственный мужчина на свете, заслуживающий этих лестных эпитетов.

Прошу тебя, попытайся, пожалуйста, выработать для себя нечто вроде маленькой личной философии и НЕ БУДЬ повторяю — НЕ БУДЬ такой адски ранимой. Черт побери, да провались она в преисподнюю, эта окаянная L'Amour с большой буквы! Страданий и бед от нее в тысячу раз больше, чем она того стоит. Не гоняйся за любовью. Не ищи ее опасных соблазнов. Заставь ее покорно ждать за кулисами, пока ты не смилостивишься и не снизойдешь до нее. Но даже и тогда — слышишь? — относись к ней с недоверием и пренебрежением, только их она и достойна… Мне становится до смерти тошно, когда я вспоминаю, как ты часами, сутками сидишь в пустых домах, в тишине квартир и, насторожив слух, мучительно ждешь, когда раздастся телефонный звонок. Перестань это делать. Хватит с тебя, девочка! Один на редкость умный писатель сказал когда-то (возможно, это был я, собственной персоной. Как ты считаешь?): «Жизнь дана, чтобы жить».

Это очень справедливые слова, надо жить, но жизнь НЕ СОСТОИТ из заглядываний в чужие окна и робких надежд, что оттуда тебе швырнут какие-нибудь жалкие крохи. Ты слишком долго предавалась этой скрытой от чужих глаз, этой стоящей непомерно дорого, этой выспренней бессмыслице.

Брось это. Брось. Брось. Ты нужна другим людям. Перестань тратить себя на человека, который и ласковое-то слово способен тебе сказать только, если беспробудно пьян…

Вытащи наружу свое чувство юмора, вытащи его оттуда, куда засунула; начинай жить и РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ!

Разрешите, между прочим, заметить вам, мэм, что тут поблизости имеется один вполне самостоятельно мыслящий джентльмен, который не подведет, в беде никогда не покинет и который действительно тебя очень, очень любит. Попробуй догадаться, кого я имею в виду.

++++. Крестики отнюдь не означают романтические поцелуи. Эти крестики — не романтические.

Нежный и верный «Гусь»

А также твой преданный «Фернандо де Ломас»

Она прочла мне письмо Ноэла по телефону, потом всерьез рассердилась, когда я сказала, что целиком с ним согласна и всей душой одобряю его рассуждения и выводы.

— Еще бы! Вы же оба Стрельцы! Поэтому всегда и стоите друг за друга, и судите одинаково! Но ни ты, ни он не в силах до конца понять, как это кто-нибудь всю жизнь может оставаться женщиной! Ноэл имеет дело с мальчиками. Через задницу. А ты? Ты играешь в «дом».

Она раздраженно швырнула трубку.

Тотчас по прибытии Дитрих в Голливуд Юл оттуда уехал. В этой ситуации «нежный» Фрэнк был более, чем уместен, — чтобы зализать раны. Два дня спустя после приезда она делает в дневнике соответствующую запись:

Ф.С. Звонил в 1.30. Только что из Нью-Йорка. Я поехала туда. Пробыла до шести утра. Мил и нежен. Надеюсь, это поможет.

Моя мать взяла себе нового аккомпаниатора. Она просто не могла устоять перед его мальчишеским обаянием и несомненным музыкальным талантом. Он и вправду обладал прекрасным и мужественным лицом, был отлично сложен, полон жизненных сил и очень одарен. Это странно, но они так и не стали любовниками. Впрочем, решающую роль здесь, я полагаю, сыграл безупречный вкус, которым природа наделила Берта Бакарака. Он твердо знал, что смешение работы с удовольствием — вещь вульгарная, и ничего хорошего ждать от нее не приходится.

В глубине души Дитрих была оскорблена тем, что Берт сумел не поддаться ее прославленным женским чарам, однако искусно и тщательно маскировала обиду, направо и налево рассказывая разные непристойные анекдоты о его забавных, но рискованных любовных проделках с другими представительницами прекрасного пола. И во время этих рассказов выглядела, как личная бандерша своего героя. До тех пор, пока Берт не обрел известность в музыкальном мире сам по себе и, в конечном счете, расстался с ней, она не успокоилась.

Бесконечное число раз ближайшее окружение моей матери выслушивало историю о ее самоотверженной дружбе с аккомпаниатором. Оказывается, она лично высматривала в Лас-Вегасе смазливых хористочек, годных для того, чтобы, если они понравятся Берту, провести с ним ночь.

Самая безвкусная байка Дитрих, связанная с Бакараком, была чистейшей ложью. Этих гадких выдумок у нее в запасе имелось немало; именно их она воспроизводила с особым удовольствием. В данном случае она сочинила сюжет про то, как первая диагностировала гонорею у бедного Берта, как потом мужественно искала (и нашла!) способ вылечить его от дурной болезни. Сплоченная команда слушателей, жаждущих пикантных подробностей, в этих случаях поначалу задыхалась, потрясенная, теряла дар речи, зато потом начинались безудержные хвалы в адрес автора и полные злорадства комментарии.

— Марлена! Ну, это просто!.. Это же неописуемо забавно! Слов нет… Это изумительно… Прелестно…

От издевательского, от гнусного смеха слезы струились у них по щекам. К этому моменту мы с Биллом обычно покидали сцену, однако голос матери несся за нами до самых дверей.

— Ну, видите? Что я вам говорила? Про Марию? Это называется хорошими манерами? А ведь ее воспитывали в самых лучших традициях. Зато теперь… Куда все подевалось?

Тринадцатого февраля 1957 года она открыла новый сезон в Лас-Вегасе. За роялем сидел Берт Бакарак. В платье поразительной красоты, отделанном алмазами, она выглядела грандиозно и снискала привычный пламенный восторг публики.

По окончании гастролей в Лас-Вегасе Дитрих вновь поехала в Голливуд и завела легкий флирт с киностудией «Парамаунт», поскольку ей требовалась точная копия того самого черного парика, который был на ней в «Золотых серьгах» Она перерыла, наверное, весь костюмерный цех, по крайней мере, цыганский его «отсек», получила желаемое и в роли содержательницы публичного дома в каком-то мексиканском городе появилась на экране в фильме Орсона Уэллса «Печать зла». Предложение сниматься в этом фильме она приняла единственно из желания оказать Орсону любезность, и когда тот признался, что сидит без денег и ему нечем заплатить, не раздумывая, согласилась играть бесплатно. Две короткие сцены с ее участием были сняты всего за один вечер. Восхищенные отзывы, полученные впоследствии за работу в «Печати зла», мнение круга поклонников ее таланта, решивших, будто роль в фильме Орсона — едва ли не лучшая после «Голубого ангела» в ее актерском послужном списке, все это приятно удивляло и постоянно радовало Дитрих. Однажды, не удержавшись, я спросила Орсона, что навело его на мысль дать моей матери роль бандерши в борделе. В ответ он улыбнулся своей очаровательной улыбкой «озорного мальчишки»:

— Разве ты никогда не слышала о подборе актеров по типажному принципу?

Моя мать вернулась в Нью-Йорк весной пятьдесят седьмого года, утешила покинутого Марроу, истосковавшегося за время ее отсутствия, и убедилась, что я готова рожать. Мой третий сын появился на свет физически неполноценным. Дитрих была первой, кому сообщили, что с ребенком что-то неладно. Она тотчас твердо, без раздумий взяла на себя руководство по надзору за событиями. Прежде всего, категорически запретила докторам говорить со мной о болезни ребенка; затем в стиле прусского офицера (она и вообще владела им безупречно, но в этот раз блеснула, как никогда) объявила моему сильно встревоженному и мало что понимающему мужу:

— Билл! У нас кошмарная трагедия! Новый ребенок Марии не так безупречен, как остальные! Знаете ли вы что-нибудь о дурной наследственности в вашей семье? Нет! Нет! Сейчас ее вам ни в коем случае нельзя видеть! Ей будут делать кесарево сечение, чтобы извлечь плод! Я сама скажу, когда вам позволят ее навестить.

Мой деликатный, мой чуткий муж так и не рассказал мне об этом жутком разговоре. Но рассказали другие — возмущенный доктор, которому я себя вверила, и потрясенные услышанным сестры. Мать моя тем временем принялась звонить по разным телефонам и рассылать телеграммы, уведомляя близких друзей о «трагедии», выпавшей на ее долю, о безысходной отныне ее ситуации. Позже, описывая эту ситуацию, она обычно уснащала свой рассказ впечатляющими деталями:

— Знаете, ведь Мария принимала это страшное лекарство, когда была беременна… Это лекарство… Как оно называется?.. «Та…» Нет, как-то по-другому. Короче говоря, это такое лекарство, от которого дети рождаются на свет без ручек и ножек…

Так она оскорбляла мое дитя своей ужасающей ложью.

Билли Уайлдер и его почти сверхъестественное умение выбрать подходящий момент снова пришли мне на помощь. Миновало три дня, и Дитрих была вынуждена покинуть свой пост у изголовья моей кровати. Ей предстояло срочно начать готовиться к двойной роли в фильме Билли «Свидетель обвинения». Прощальные ее слова звучали сурово:

— Тебе следовало остановиться после Майкла. Майкл — действительно совершенный, идеальный мальчик. Вся эта суматоха, весь шум вокруг того, чтобы иметь много детей, — это, знаешь ли, одно только тщеславие. Я тебе говорила, но ты не захотела прислушаться к моим советам. Ты должна была обязательно делать свой увечный телемарафон!

За этим последовало «скорбное» материнское объятие, потом она торопливо натянула белые лайковые перчатки и скрылась.

Тихонько, стараясь не шуметь, Билл приотворил дверь моей комнаты. Он стоял на пороге, не решаясь войти. Лицо вытянулось, взгляд загнанный, но главное — великий страх в душе, который я сразу ощутила, страх, что это он принес мне беду. Каким-то необъяснимым образом.

Я протянула к нему руки. Мы крепко обнялись и застыли. В ту минуту нами владело скорее тревожное опасение, нежели горе. Сумеем ли мы помочь нашему ребенку? Подготовлены ли к выполнению трудной задачи? Достаточно ли умелы, чтоб все делать правильно? Хватит ли одной только нашей любви к больному мальчику, чтобы понять, каким путем идти? Потом мы, фигурально выражаясь, распрямили плечи и приступили к работе. Мы должны были стать самыми лучшими родителями для нашего Пола. Даже лучше тех, какими могли стать.

Этого ребенка заботам Дитрих не поручали никогда. Какого безнадежного инвалида сделала бы она из нашего отважного маленького мальчика! К тому времени, когда он уже смог самостоятельно нанести ей визит, ему было всего пять, но он успел преодолеть препятствия, которые врачи полагали непреодолимыми. Даже Дитрих теперь не могла его запугать. Она говорила с ним нежным, вкрадчивым голосом, топталась вокруг, стояла над душой, кудахтала, причитала, играла в няньку, жертвующую собой ради «несчастненького», любила порассуждать, не называя, правда, вещи своими именами, о его беспомощности, о полной зависимости от других, в которой ему суждено прожить жизнь… Вот что он сказал, вернувшись от нее в тот день:

— Мамочка, знаешь, Мэсси вела себя ужасно глупо. Она надела на меня ботинки, всю мою еду меленько порезала на кусочки и прямо взбесилась, когда я не захотел, чтоб она меня кормила. Я же теперь могу есть сам, и никто не нужен! Я могу, я научился! Но почему она так взбесилась?

Я обняла его, прижала к себе. Мое чудесное дитя, чей могучий, истинно бойцовский дух победил участь, предназначенную телу…

— Не позволяй ей приставать к тебе, лапушка. Мэсси не очень-то здорово соображает насчет… Насчет самых главных вещей.

Он неспешно наклонил голову — этот свой «профессорский» кивок он часто использовал, размышляя над тем, что считал сложным, трудным для постижения.

— Да, Мэсси — дурочка, — заключил Пол и побежал играть с самым любимым своим существом во всем огромном-преогромном мире — с крохотным братом Дэвидом.

Почему мы не прекращали борьбу, а оставили все как есть? В самом деле, почему? Наверное, по той причине, что мне слишком сильно хотелось сделать возможной нормальную человеческую жизнь. Потому, что я была ослеплена страстным стремлением этого добиться. Билл, быть может, бессознательно поощрял все мои несбыточные мечты; для него «матери» как особая человеческая общность были центром и основой семейного единства. В его жизненный опыт не вошло практически ничего из того, что, благодаря своему опыту, слишком хорошо знала я и чего поэтому боялась. И тогда я придумала свою систему. Я решила, что все будет «замечательно», если уродства и безобразия жизни я сумею целиком скрыть от глаз моих мальчиков, пусть они разъедают только мою душу, не касаясь детских. Таким образом, стыдиться «родительницы» Дитрих было предопределено лишь мне одной, а детям — ни в коем случае. До тех пор, пока они не станут достаточно взрослыми и внутренне самостоятельными, чтобы во всем разобраться. Но, разумеется, им пришлось жить и расти в условиях, когда мои благие усилия встречали ответное сопротивление, подчас даже сокрушительное, а это уже было нехорошо, неправильно. Ведь почти все, по крайней мере многое, происходило у них на глазах.

Они стали простодушными свидетелями шумной славы и восторженной лести, этой славой рождаемой. И видели: лесть не считается с реальностью, с истинным масштабом личности, которую выбрала своим идолом. При этом они росли и воспитывались в уважении к традициям правильного поведения, и бытового, и жизненного, одновременно видели, что моя мать эти традиции открыто презирает. Хуже того — им не раз и не два доводилось наблюдать, как я закрываю глаза на те ее поступки, которые дети не могли не счесть предосудительными в чисто нравственном смысле. Мне следовало разрубить эту тесную связь, причем, окончательно. Но я не разрубила.

Все происходящее каким-то почти неуловимым образом наложило свой отпечаток на моих мальчиков. Я это знаю точно, я замечала шрамы, оставляемые жизнью. В том числе, и почти незаметные. Нельзя было наносить им никакого вреда, даже самого малейшего. Это преступление, на которое я молча дала согласие, за которое и теперь все еще несу наказание, и буду нести до скончания века. И абсолютно ничего не могу сделать, чтобы исправить положение.

Одна из трагедий любви — это приближение момента, когда безотказное лекарство «дай поцелую — и все пройдет» больше не срабатывает.

Моя мать была безмерно занята подготовкой к «Свидетелю обвинения» (она старалась обезобразить себя, чтобы сыграть роль простой женщины, лондонской кокни). Настолько занята, что даже не заметила, как я перестала ей звонить. А когда она позвонила сама, я отговорилась тем, что якобы спешу и не могу вести беседу. В июле я уведомила ее телеграммой, что мы перебираемся в наш маленький домик на Лонг-Айленде, и тут она вдруг стала такой многословной, ласковой, готовой к душевным излияниям… Видно, у нее появились дурные предчувствия… Профессиональное же понимание вещей осталось нетронутым.

Суббота, 13 июня 1957 г.

Ах, любимая,

знала бы ты, какое счастье твоя телеграмма, какую радость доставила она моей душе.

Я переехала в свое бунгало. Сегодня первое утро дома. Все, все вокруг так красиво, что просто грех наслаждаться этим в одиночку. Но, зная, что ваше семейство сейчас пребывает на берегу моря, я легче переношу угрызения совести. Нетрудно вообразить, какая красота окружает и вас.

Тут чего только не случается. К настоящему моменту Лоутон руководит мной на паритетных началах с Билли («сорежиссирует»). Он хитрая, пронырливая лиса, но Билли, который по уши в него влюблен, не замечает ничего и позволяет ему все что угодно. По его совету меня заставили пронзительно вопить в первой же судебной сцене, что, по-моему, просто катастрофа: это незачем и негде делать. Нет даже просто подходящего момента.

Но зато (и тут зарыта собака) это великолепный контрастный фон для самого Лоутона, для длинного допроса свидетельницы, потому что он играет здесь с явным, но вежливо-доброжелательным цинизмом и ведет всю сцену на одной ноте, и лишь в самом конце совершенно неожиданно выкрикивает единственное слово: «Лгунья!» Выкрикивает после всех спокойно перечисленных им и развернутых доказательств моей заведомой нечестности. Мой истерический вопль, сопровождающий ответы, делает его позу, позу почти любезного циника, гораздо более осмысленной и выразительной для зрителя, чем если бы я сыграла все так, как намеревалась с самого начала. Свое «Нет, я его никогда не любила…» мне хотелось произнести бесстрастно, сухо, что само по себе обрело бы эмоциональную окраску, и зрительская реакция была бы очень острой в этом случае. Зрители сразу бы насторожились, а они и по замыслу должны быть против меня. Я ведь всегда чувствую, насколько легче человек проникается враждебностью к холодным, стервозным людям, чем к тем, кто не скрывает своих чувств.

Этому всему предшествовали бесконечно долгие обсуждения после каждого отснятого кинокадра с моим участием. Их вели Лоутон и Билли, а я просто-напросто присутствовала и со всем соглашалась. Соглашалась не потому, что думала, будто Лоутон прав, а потому, что твердо знала: надо непременно разрушить, развеять в прах эту кошмарную легенду. Легенда гласит, что меня интересует в фильме только моя наружность и что всерьез я никогда не играла. Вот почему слова, которые я хотела бы сказать сорежиссерам, они могли истолковать или как мое нежелание портить свое неподвижное лицо гримасой гнева, или как признание в том, что я неспособна воссоздать эмоциональный взрыв, сильное душевное волнение.

Тем временем Тай Пауэр восседает на скамье подсудимых. На нем великолепный твидовый пиджак светлого тона, отчего Тай выглядит еще боли элегантным, чем в пиджаке коричневого цвета. Рубашка его безупречно чиста, манжеты свежевыглаженные Манжеты украшены слишком большими квадратными голливудскими запонками. Золото их ярко сверкает в свете ламп. К этому следует добавить роскошные часы на запястье и массивное кольцо с печаткой на мизинце, которое, судя по всему, постоянно натирают воском: мощный отблеск его мешает работе кинокамеры. Волосы Пауэра набриллиантинены; парикмахер специально причесывает их перед съемкой каждого кинокадра. Он выглядит именно так, как должен выглядеть Тайрон Пауэр, Американец! Когда доведенному до отчаяния моей зловредностью ему приходится спрятать голову в ладонях, он очень старается не коснуться волос. Это напоминает мне Клодетт Кольбер; она делала то же самое из-за своей накладной челки.

Видно, что он дьявольски виновен. Человеку, как выяснилось, вовсе не требуются ни честное лицо, ни наивность, ни смущение, чтобы вы поверили в его непричастность к преступлению. Ни к чему и облик довольно бедного англичанина со смятыми рукавами и манжетами, заставляющими думать, что, помимо всего прочего, он еще и сидит в тюремной камере. Пауэра регулярно опрыскивают, чтобы по лицу было заметно, как он, бедняга, вспотел от волнения. Когда он и вправду изображает на физиономии волнение и беспокойство, то делается особенно виновным. Но никто не смеет ему ничего сказать. Я купила пару жемчужных сережек в какой-то дешевой лавчонке, так мне тут же объяснили, что от них у меня слишком богатый вид. Перед тем, как начались съемки, я немало натерпелась; надо ведь было, чтоб не осталось и следа от моей обычной красоты. А тут сидит голливудский Исполнитель Главной Роли, ничего общего не имеющий с героем фильма, сидит со своими отполированными маникюршей ногтями, с кольцом и запонками, и золотые часы лежат на краю скамьи подсудимых Я не видела его на месте для дачи свидетельских показаний, где, уверена, он будет стоять во всем своем величии и славе и где скажет, что с тех пор, как потерял место, ходит без работы и что, хоть у него сейчас туго с деньгами и почти нечего есть, он не взял ни гроша у старой леди, в убийстве которой его обвиняют. Ну как? Полагаю, остается только смеяться.

Сегодня Лоутон объявил мне, что раз я так воинственно держусь в зале суда в качестве миссис Воул, то для женщины-кокни надо выбрать нечто прямо противоположное. Здесь я должна изобразить эдакую смутную, расплывчатую женственность. Пусть у меня будет припухший, как от пчелиного укуса, рот и чтоб я все время кокетливо перебирала пальцами оборку на блузке. Потом он лично все это мне показал, быстро моргая своими медвежьими глазками и теребя рубашку. Тут я сразу же припомнила анекдот про психоаналитика, пытающегося стряхнуть с себя невидимых бабочек, про которых пациент говорит, что постоянно чувствует их на собственной коже.

Мы перепробовали бесчисленное количество шрамов. Самых разных. Все оказались слишком уродливыми и страшными для Хорнблоу. Пробы продолжались до тех пор, пока мой гример не сказал, пожимая плечами:

— Но ведь я прочел в сценарии, что шрам и есть причина ненависти этой женщины; там также говорится, что свой шрам она показывает только на одно мгновение. Если бы он не был ужасным и отвратительным, зачем бы ей специально прикрывать его волосами? Она могла преспокойно замазать шрам какой-нибудь пудрой, будь он всего-навсего красной полоской.

— Ах, — сказали они, — конечно, конечно. Это правильно. — И с шрамом все решилось в одну минуту.

Как я и предчувствовала, у Билла большие хлопоты и даже неурядицы с декорациями. Оулд Бейли [32]Центральный уголовный суд в Лондоне.
воссоздан в массивном дереве и в точных размерах Но, как тебе известно, для съемок размеры абсолютно ничего не значат; с помощью света можно воспроизвести и несуществующую глубину, и нужный пространственный объем, и даже как бы запрудить помещение людьми, если это желательно. Они же, наоборот, невероятно гордятся тем, что получили «реальную» вещь. Но какая она к черту «реальная», когда сделана заново? Это они в расчет не берут. Там, где кончаются деревянные панели, потолок выкрашен свежей краской. Он почти белый и выглядит, как голливудская декорация в павильоне У нас на съемочной площадке присутствует эксперт, настоящий британский барристер [33]Адвокат высшего ранга, имеющий право выступать в любом суде.
. Он со мной согласен и тоже говорит, что в жизни потолок обязательно темнеет от времени, и даже если бы в этом старинном английском суде его каждый год красили, он все равно никогда бы так не выглядел. Кожа на скамьях тоже новая, прямо с иголочки.

На этих скамьях сидят голливудские статисты. Сидят в своей обычной одежде. Ультрасовременные прически, шляпы, украшения — все a la Голливуд. Миловидные физиономии. Мужчины в белоснежных рубашках, которые ослепительно сверкают, отвлекая внимание от действия; поверх них, радуя глаз, свисают большие актерские галстуки из набивной ткани. Никаких маленьких узелков, какие приняты у англичан; не видны и лица, глядя на которые можно было бы решить, что в зале — представители средних слоев английского общества. Все-все американское, все настолько не соответствующее логике, что нельзя поверить, будто никто этого не видит и против этого не возражает. И все происходит в окружении «точных», «отражающих жизнь» декораций старинного Оулд Бейли. Тут вообще нет персонажей (существует ведь особый тип людей, обожающих сидеть в судах при разборах дел об убийствах!), тут только красивые калифорнийские леди.

Это все, конечно, не мое дело, но это же именно те люди, которые меня судят!

Уна О'Коннор сыграла свою сцену точно так же, как играла ее в театре, — за тем лишь исключением, что в роль внесены многочисленные изменения; это осложнило ей работу.

Снималась она в тех же платьях; длинные серьги привычно для меня висели по обеим сторонам ее лица и звенели всякий раз, когда она резко поворачивала голову. В фильме Уна играет старуху-домоправительницу убитой женщины. Здесь ее уважают, ценят и не дергают.

Что еще я могу тебе написать? Всю свою жизнь я играла шлюх. И на этот раз они даже не ждут, что я прибавлю что-нибудь к знакомому образу.

Не то, чтобы я думала, будто они могут совершенно испортить мне роль. Я по-прежнему хочу воплотить на экране миссис Воул, — быть может, не так первоклассно, как могла бы и как надеялась, но все же, полагаю, это будет довольно интересно.

На подходе у меня нет новой картины, но тут я вдруг оказалась в толпе этих ужасных репортеров. «Что вы собираетесь делать по окончании работы над «Свидетелем обвинения»?» Я дала единственно возможный ответ: «Поеду домой».

Целую тебя крепко и от всего сердца.

Мэсси

Дневник свой она, конечно, не забросила.

Среда 24 июля

Учу роль. Большая финальная сцена.

Он позвонил. Я думала, мне это снится. Слегка пьян; да, не очень сильно. Однако достаточно, чтобы решиться набрать мой номер.

Много работает, и спина болит, как прежде. Разговаривали целый час. После января это впервые.

Упоминание о болезни спины Юла существенно. Быть может, то был начальный этап беспощадного рака, который сгубил этого талантливого человека. Девятнадцатого августа моя мать пишет в дневнике:

Первый раз без обвинений. Сказал: «Я пришел повторить, что люблю тебя». Три раза прикладывался к спиртному, прежде чем сказать. Лежал в постели, когда сказал это.

Уже попрощался со мной у двери и решил остаться.

20 августа

Закончили «Свидетеля».

22 августа

Весь день дома в ожидании. Позвонил Билли, сказал, что в фильме я великолепна. Награда Академии киноискусства. Мне. За исполнение роли.

Ничего не значит, потому что Он не позвонил.

4 сентября

Он пришел в 1.30. Оставался до 4.30. Мил, нежен, чудно выглядит (принимает гинсенг). В постели полтора часа. Мне следует быть счастливой.

Трудно, так как важна любовь, а не постель. Хотя постель всегда была его проявлением любви.

В четверг перезапись фонограммы женщины-кокни.

13 сентября

Несчастна. Звонка нет. Почему?

На студию — повидаться с Билли. 3 часа дня.

Шевалье.

Тай Пауэр.

14 сентября

Кровавое пятно. Темное. Боль в пояснице.

На «Тампаксе» никакой крови. 9 вечера. Положила в 12 дня. Но боли в пояснице по-прежнему.

Она продолжала фиксировать нерегулярно появляющиеся странные кровяные пятна во всех своих дневниках и занималась этим до 1964 года. К врачу идти наотрез отказывалась.

Тами находила все большее утешение в голосах, которые слышала она одна. Когда голоса приказали ей не спать, она сидела неподвижно целыми днями, молча уставившись в одну точку; ее хрупкое и слабое тело застывало в этом как бы подвешенном состоянии. Потом голоса настойчиво потребовали, чтобы Тами вскрыла себе вены, и она послушно повиновалась приказу. Отцу пришлось отправить ее в психиатрическую лечебницу. Это был конец долгого, мучительного путешествия, на которое ушла почти вся ее жизнь. Мне бы следовало броситься к ней, спасти ее от этих последних мучений, но я была поглощена своим собственным горем, собственными страхами. Они владели мной безраздельно, и я не могла найти в себе мужество уехать и начать борьбу за эту чудесную женщину, которую так любила. К тому времени, когда мой ребенок одержал победу над своими тяжкими дефектами, когда одолел все препятствия, было уже поздно. Слишком поздно.

Моя мать подвела всему этому итог в свойственной ей манере:

— Наконец она сошла с ума по-настоящему и ее забрали. Теперь у Папи будет хоть немножко покоя!

Реакция моего отца выразилась в том, что он мужественно продолжал свой роман с Линдой Дарнелл, начатый еще до последнего резкого упадка сил у Тами. До ее коллапса.

Мать моя отправилась обратно в Нью-Йорк и, поскольку боли в пояснице упорно продолжали ее преследовать, возобновила прием одного из своих самых любимых лекарств — кортизона. Ежедневная доза оставалась прежней. В тот момент, когда кортизон спровоцировал кровотечение, она чувствовала себя действительно очень хорошо и ни на что не жаловалась. В самом деле, она была в таком хорошем состоянии, что даже записала это в дневнике. Кроме всего остального, в дневнике упоминается важная вещь: хотя спустя неделю кровотечение остановили, однако вернулась нечувствительность в обеих ногах и возобновились боли в пояснице. Вследствие этого она решила не расставаться с кортизоном и принимать его в привычных количествах.

Когда разбился самолет, на котором летел Майкл Тодд, и он погиб, она погрузилась в очередной вдовий траур, одновременно высмеивая настоящую жену Тодда за то, что та делала то же самое.

Мы проводили предвыборную президентскую кампанию, агитируя за Джона Фицджеральда Кеннеди, и я думала, какой могла бы стать судьба Большого Джо, не будь он убит на войне, и радовалась тому, что Джек поднял упавшее знамя, и гадала: вправду ли он этого хотел. Забавное чувство — иметь президентом человека, однажды заставившего дрожать и подгибаться твои коленки. Я желала ему добра и носила свой нагрудный значок с портретом Кеннеди, испытывая «фамильную» гордость.

Скончался Гейбл, а когда я сказала матери, что умерла и Хенни Портен, кинозвезда давних лет, кумир ее молодости, она удивилась:

— Кто? Никогда о такой не слышала!

Юл мало-помалу стал исчезать со страниц ее дневника. Как-то она сказала, что если бы смогла его возненавидеть, то сумела бы потом и перенести боль от окончательной разлуки. Человек, воспитанный в традициях железной тевтонской дисциплины, она в конце концов оказалась верна своему слову. К зиме пятьдесят восьмого года любовь-наваждение, столько лет терзавшая ее, столько лет господствовавшая над ее жизнью, перешла в такую же страстную, всепоглощающую ненависть.

Втайне от моей матери мы с Юлом остались друзьями. Я восхищалась им и по многим причинам, но, кроме того, всегда искренно питала слабость к жертвам Дитрих.

 

Мир

Точно так же, как когда-то фон Штернберг распознал и прославил то, что мог видеть только его глаз, глаз талантливого и проницательного человека, так теперь Берт Бакарак взялся отлить в новую форму, а затем и отшлифовать дар Дитрих покорять публику своим голосом. Берт переиначил все ее оркестровки, по-новому распределил партии между инструментами: уменьшил, к примеру, чрезмерное использование скрипок. Скрипки он оставил только там, где их напевное звучание было особенно выразительным. Он ввел американский ритм в музыку ее прежних песен, а ее самое научил петь «свинг». Он «тренировал» Дитрих, руководил ею, относясь к ней как к умелому, знающему музыканту, чей талант нуждается только в отделке, чтобы стать совершенным. И оказался в результате прав. Ее уверенность в себе росла, а вместе с ней увеличивалась способность властвовать над залом, как властвует над ним большой артист, а не просто роскошная голливудская дива, заехавшая прощебетать свои куплеты. Время от времени, находя песни, особенно близкие моей матери по ощущению жизни и любви, я обсуждала их с ней, а потом посылала ноты Берту, чтобы он записал собственную оркестровку. Но это, конечно, при условии, что Берт был согласен и одобрял мой выбор. Вокальные возможности Дитрих никто и никогда не понимал глубже Бакарака, и о лучшем аранжировщике не приходилось даже и мечтать.

К тому дню, когда с персональным эстрадным представлением Дитрих впервые отправилась в международное турне, ее образ эпохи отелей и ночных клубов претерпел серьезную метаморфозу. Теперь это была настоящая певица, оригинальная, яркая, полностью владеющая своим талантом и — под постоянным наблюдением умного музыкального наставника — своим репертуаром. От вечеров в Лас-Вегасе остались только мерцающие при свете ламп платья да экстравагантность манто из лебяжьего пуха. В шестьдесят лет моя мать наконец обрела любовника, о котором мечтала целую вечность, которого искала с далекой юности. Этот человек преклонялся перед ней, даже не помышляя о жалобах и упреках, ничего не требовал взамен, был благодарен за все, что она соглашалась ему дать, и неизменно верен, бестрепетно переносил сладкие муки любви, на которые она не могла его не обречь, все ее горести воспринимал, как свои собственные, радовал ее тем, что постоянно пребывал в восторженном состоянии, не имевшем никакого отношения к физической близости, а вызванном только его чувством. Этот новый любовник абсолютно во всем ей подчинялся; он даже никогда не опаздывал. Она, привыкшая педантично, тщательно фиксировать дни, часы, даже минуты звонков и приходов Юла, теперь так же аккуратно записывала этапы своего нового, возвышенного романа с публикой. В ее дневнике тех лет можно было, скажем, прочитать: «Занавес — 8.30».

Под покровительством и защитой таланта Берта моя мать пустилась в кругосветное путешествие. Она с триумфом выступала на концертных подмостках Южной Америки, Канады, Испании, Великобритании, Соединенных Штатов, Израиля, Франции, Португалии, Италии, Австралии, Мексики, Польши, Швеции, Германии, Голландии, России, Бельгии, Дании, Южной Африки и Японии. Имея некоторое представление о народе Израиля, я убеждала ее ни в коем случае не изымать из программы немецкие песни, поскольку именно это она намеревалась совершить. Убеждала не только спеть их, но спеть обязательно на языке подлинника. Она колебалась. «Поверь мне, это надо сделать»,— сказала я, и она сделала, и за свою честность снискала любовь и уважение.

Из Тель-Авива мать позвонила мне очень возбужденная.

— Им ужасно понравилось. Они плакали, целовали мне руки. Театр был полон. Полон, понимаешь? Я и не подозревала, что столько народу уцелело, не погибло от рук нацистов. Потрясающе!

И тотчас завела короткую любовную интрижку с одним из самых шумных и многословных израильских политиков.

В Бразилии дело тоже не ограничилось одним только признанием широких масс.

Отель «Джарагуа»

Сан-Паулу

Бразилия

Здесь осень. Красота неслыханная!

Милая моя, всего несколько слов, просто, чтобы ты знала. Грандиозная премьера. И Риккардо Фазанелли (то же самое, что фазан. «Гольд фазан». Сестра любила меня называть в детстве «Золотой фазан». Птица). Тридцать лет. Дитя смешанного брака. Баски с итальянцами у него в роду уже несколько поколений. Отсюда узкая кость. Тонкое лицо… Большущие черные глаза, очень близорукие. Иногда в очках с роговой оправой. Темно-каштановые волосы, кудрявые и мягкие, как у ребенка. Незауряден. Умен дьявольски — и трет глаза кулаком, точно маленький мальчик. Представляешь, что я имею в виду? Умереть, да? Мы разговаривали, и я сказала по поводу одной фразы: «Это же смешно… Обещаю, что обязательно вытащу свою сеть». (Мы говорили об океане, о рыбаках и лодках). Тогда он возразил: «Но эти слова абсолютно лишены смысла. Вы сказали, что влюблены в меня, а теперь говорите: «Обещаю вытащить свою сеть». Вы не можете так поступить, если влюблены». Способна ты вообразить, с каким неистовым восторгом я это восприняла?! После всех долгих лет в окружении эмоциональных идиотов? Может быть, нам следует и дальше сохранять такие отношения… Любить только души друг друга… Во всяком случае, я его вовсе не склонна соблазнять и даже ни о чем таком не помышляю. Но, Боже правый, как он на меня смотрит. У меня зубы начинают стучать.

Мэсси

Когда в Германии посреди выступления в нее бросили тухлым яйцом, публика чуть не линчевала обидчика, а потом, стоя, устроила Дитрих настоящую овацию за то, что актриса отказалась уйти со сцены по требованию «какого-то настоящего нациста»; тот даже пытался силой стащить ее вниз. Однажды вечером во время триумфальной поездки все по той же Германии она упала, свалилась в оркестровую яму. Ночью у меня в доме зазвонил телефон:

— Дорогая… Я упала.

Ее испуганный голос был едва слышен.

— Где ты сейчас?

— В кровати, у себя в отеле.

— Чем ты ударилась?

— Ноги не пострадали. Не беспокойся: я стукнулась только левым плечом. Повредила его, но догадалась привязать руку к телу мужским галстуком и нормально закончила шоу. Слава Богу, я уже успела переодеться и была во фраке, так что платье при падении не порвалось.

— Ясно. Теперь слушай меня внимательно. Поблизости от тебя, в Висбадене, есть американский госпиталь. Утром прежде всего поедешь туда, пусть тебе сделают рентген, а потом…

Она меня прервала:

— Господи! Да я же ничего не сломала! Просто на сцене было почти совсем темно, я не видела края, сделала несколько шагов вперед и вдруг… исчезла из виду… Публика, должно быть, сильно позабавилась.

— Не заговаривай мне зубы и не пытайся увильнуть от того, про что я говорю. Завтра поедешь в Висбаден на рентген. Это приказ!

Она позвонила по возвращении из госпиталя:

— Я им сказала: «Теперь вы понимаете, что моя дочь всегда права? Это дочь потребовала, чтоб я сюда приехала и прошла рентген. Представляете — она сидит себе безвылазно в Нью-Йорке и при этом она — единственный человек, которому известно, что здесь, в Висбадене, имеется американский госпиталь». Ты действительно оказалась права. Как всегда. Они сказали, что у меня сломана ключица. Но что бы там ни было, я просто-напросто привяжу себе руку к боку, как вчера, и все будет в порядке. Боли не станет, и я смогу продолжить турне.

Именно так она и поступила. И страстное воодушевление этого железного солдатика, этой неукротимой орлицы со сломанным крылом, храбро взобравшейся на подмостки и певшей, несмотря ни на что, свои песни, внушили немецким зрителям еще большую любовь к Дитрих. Подозреваю, впрочем, что к злосчастному падению в оркестровую яму ее привела не столько слабо освещенная сцена, сколько чрезмерно большая порция шампанского. Ее пристрастие к спиртному все возрастало, она пила уже не только до и после концертов, но и по ходу дела тоже прикладывалась к бутылке. Я знала: непрерывные боли в ногах и пояснице служили ей надежным оправданием сильного увеличения доз наркотиков и алкоголя. А ведь она и раньше потребляла то и другое в огромном количестве… Так или иначе, но я должна была в самое ближайшее время отвезти ее для обследования к какому-нибудь врачу с хорошей репутацией.

И снова я ждала ребенка. Снова выступала по телевидению, и моя мать снова гневно клеймила меня, обвиняя в том, что я подвергаю ужасному риску нерожденное дитя. Летом шестьдесят первого она жила в Голливуде: там шли съемки фильма «Нюрнбергский процесс»; она в них участвовала, но как-то изловчилась, нашла способ прилететь в Нью-Йорк, чтобы лично объявить моему мужу о рождении еще одного мальчика. Она была искренне и неподдельно изумлена, узнав, что мой новый сын не отмечен печатью «этого кошмарного, идиотского телемарафона».

Примерно в ту же пору Дитрих решала для себя, кто из моих сыновей наделен достоинствами, которые выгодно отличают его от остальных и дают ему право на высокую награду — ее вечную привязанность. В результате проведенного тщательного отбора я была поставлена в известность, что Майкл унаследовал ее «утонченные, аристократические черты лица» и, поскольку волосы у него тоже светлые, она считает его своим ребенком. Факт, что этого ребенка родила я, был признан простой случайностью, не стоящей особого внимания. Питера моя мать терпела — не более того. И неспроста. Имея два года отроду, он однажды поглядел на нее и пропищал в порыве невинного простодушия:

— Мэсси! Ты сегодня выглядишь старой…

Это опасное заявление на всю оставшуюся жизнь лишило Питера шансов завоевать ее благосклонность. Он никогда не удостаивался ни фарфоровых колокольчиков, ни красивых серебряных бубенчиков для санной упряжи, ни права на совместное чтение даже нескольких страниц книжки про Бэмби. Его рождественские подарки были всегда самыми неинтересными и обычно каких-то скучных, буро-коричневых цветов. Пола она сразу же как бы усыновила. Пола считала своим «серьезным делом», изображала Святую Бернадетту, склонившуюся над увечным, и наверняка, выражаясь образно, держала бы мальчика в вате, если б я позволила. Мой последний младенец ее вообще ничуть не интересовал. Он родился похожим на Билла и поднимал громкий крик всякий раз, едва она к нему приближалась. Дэвид от природы был очень смышленым существом.

Она приехала в больницу, предупредила меня насчет того, что больше рожать детей нельзя ни под каким видом, и возвратилась в Голливуд, где изумительно сыграла роль добродетельной супруги осужденного на казнь фашистского генерала. Она, разумеется, этого никогда не сознавала и пришла бы в ярость и негодование, если бы кто-нибудь посмел в ее присутствии предположить подобную вещь, но женщина, которую она с таким редким искусством изобразила в «Нюрнбергском процессе», была точной до мелочей, правдивой до предела копией ее матери, замаскированной под тетушку Валли. Какая жалость, что ее самое четкое и живое подсознательное воспоминание о матери — это воспоминание о стоической, густо замешенной на самовозвеличении верности ложному долгу, облаченной в черный бархатный костюм.

Тем летом Хемингуэй покончил жизнь самоубийством. Моя мать, надев широкое, падающее свободными складками платье, вынула пачку его писем из сейфа, предназначенного специально для их хранения, заперлась у себя в комнате и принялась играть во вдовство. Она читала и внимательно опять и опять перечитывала его строки, ища какую-нибудь мысль, фразу, способную дать ей хоть туманный намек на то, почему… На самом деле она никогда не умела примириться со смертью своих друзей и не прощала им того, что они ее покинули. Втайне от других она обвиняла в случившемся жену Хемингуэя:

— Если бы рядом с ним была я, он бы этого ни за что на свете не сделал.

Смерть Гари Купера не подвигла мою мать на свершение нового вдовьего обряда. Она просто поехала на похороны и там сфотографировалась. Выражение лица у нее, по собственным словам, было, как у человека, «убитого горем».

Возвели стену, разделившую и Берлин, и Германию. «Тропик Рака» наконец официально разрешили опубликовать в Соединенных Штатах, и Дитрих, после долгих уговоров, согласилась обследоваться у старого опытного терапевта.

Первый же рентгеновский снимок показал полную непроходимость в нижней части сердечной аорты. Блокада главной артерии закономерно привела к тому, что кровоснабжение в организме нарушилось, и по обеим ногам перестала нормально циркулировать кровь. Это, в свою очередь, вызвало почти полное отсутствие пульса в нижних конечностях. Естественно, моя мать прежде всего не захотела верить диагнозу. С ее точки зрения, прогрессирующим атеросклерозом страдали только «старые» люди.

— Это же как раз то, от чего, по словам врачей, умерла моя мать! Теперь ты видишь, какие болваны твои доктора? Конечно, у нее мог быть атеросклероз. Она была старая. При чем здесь я?

Я убедила Дитрих, что нам нужно получить мнение еще одного врача и отвезла ее на консультацию к едва ли не крупнейшему современному кардиологу. Тот не только подтвердил первоначальный диагноз, но еще и очень серьезно предостерег пациентку, сказав, что заняться сердцем надо немедленно. В противном случае ей грозит ампутация обеих ног, и это не за горами. Тогда она вообще категорически отказалась иметь дело с медициной:

— Хирурги! Единственное, чего они хотят, — это резать. Вот почему они хирурги. Комедия, ей Богу!

В последующие пятнадцать лет моя мать играла со своей кровеносной системой в лично ею придуманную гибельную версию русской рулетки и, как ни странно, не дала ей себя уничтожить. Стоило Дитрих где-нибудь услышать или прочесть про какое-нибудь лекарство, которое на все голоса расхваливали за то, что оно якобы сильно улучшает кровоток, она бросалась добывать его и, добыв, принимала, совершенно не задумываясь, откуда оно взялось и что оно вообще такое. Разыскала где-то подозрительного и странного малорослого французика, считавшего себя доктором, по-моему, лишь оттого, что он носил белую блузу, и позволила ему лошадиным шприцем вогнать ей в пах какое-то таинственное зелье. Почему? Да потому, что французик клятвенно заверил мою мать, будто на всем белом свете только его волшебная микстура способна прочистить ее заблокированные артерии.

С ногами становилось все хуже, особенно с левой, где пульс был слабее. Ступня и лодыжка страшно распухли; это уродство она нашла не только омерзительным, но и нетерпимым. И вдруг то, чем много лет назад она пользовалась от случая к случаю и по совсем иным причинам, снова сработало к бесспорной ее выгоде. Другими словами, дало возможность замаскировать то, что требовало маскировки. Она отказалась от юбок. Она стала носить свои знаменитые брюки. Брюки скрывали эластичные чулки (она теперь вынуждена была их надевать), а позже и плотные бинты. Для своих дальних путешествий она изобрела высокие ботинки и носила их с новыми костюмами фирмы «Шанель»; у костюмов были короткие юбки, и Дитрих таким образом нечаянно ввела новую моду. Для тех случаев, когда приходилось одеваться более замысловато и более тщательно, она придумала сапоги — очень элегантные, но не привлекающие взгляда. Сапоги затем покрасили в цвет ее чулок, и они не только сохраняли, но даже усиливали иллюзию идеальных, не тронутых болезнью ног и подчеркивали изящную линию ступни.

Появление в продаже эластичных колготок стало для нее величайшим благом. Она перестроила свой «фундамент» специально для того, чтобы включить их в конструкцию. Прежде всего был навсегда ликвидирован пояс с резинками. Она заменила его лентой с петельками и нашила крохотные крючки вдоль верхнего пояска колготок. Крючки цеплялись за петельки вокруг талии. В результате колготки стали неотъемлемой частью общего дизайна и облегчили одевание.

Опухоли на ногах то возникали, то спадали, предсказать их было совершенно невозможно. Левая ступня время от времени становилась на два размера больше правой. Пришлось заказывать сапоги и ботинки разных размеров. Отправляясь в свои заграничные поездки, Дитрих частенько укладывала в чемодан восемь пар ботинок, величина которых отличалась друг от друга. Одинаковые по типу, ботинки были двадцати несовпадающих фасонов; шили их тоже из двадцати материалов.

Зачем эта глубокая тайна? Откуда отчаянная неистребимая потребность скрыть правду? На деле все обстояло очень просто. Она жила с глубокой верой в то, что никакой физический изъян, никакая болезнь не смеют исказить красоту и совершенство легенды, именующейся «Марлен Дитрих». И что же? История подтвердила ее правоту. Однако успешная игра, имевшая целью одурачить публику, неожиданно дала опасный побочный эффект: поскольку моя мать на сцене продолжала выглядеть все той же безупречно прекрасной Дитрих, она вернулась к мысли, что так оно и есть.

В 1962 году она прочитала авторский текст к антифашистскому фильму «Черный лис», где документально воссоздана история политической карьеры Гитлера, его взлета и падения, и дан соответствующий комментарий. За эту работу в шестьдесят третьем году ей присудили награду Американской академии киноискусства. Она опять гастролировала в Лас-Вегасе, сменила свое обычное шампанское на виски, узнав, что последнее расширяет сосуды, вновь разожгла угасшую было страсть в Майкле Уайлдинге, да так энергично, с такой бешеной силой, что они сломали двуспальную кровать в комнате для гостей. К несчастью, комната эта помещалась в доме моих друзей. Прослышав, что Элизабет Тейлор ищет лифчик улучшенной конструкции и что он ей нужен для костюма в «Клеопатре», Дитрих взяла с собой Уайлдинга — на предмет консультации, чтоб не ошибиться с размером, обшарила весь Голливуд в поисках самого совершенного в мире бюстгальтера, нашла его и отослала в Рим ровно три дюжины. Помимо всего остального, она произвела короткий бросок в сторону Эдди Фишера, глубокомысленно заметив, когда все уже закончилось, что теперь поняла причину, по которой его бросила Тейлор, и некоторое время была «без ума» от Ричарда Бартона.

К началу июля она снова появилась в Нью-Йорке, дабы помочь нам собраться и уехать в Европу. Обоих старших мальчиков мы с Биллом решили отдать в швейцарское закрытое учебное заведение, чтоб они провели там годы, положенные для средней школы (старший свои и младший — свои). Близилось начало занятий, а поскольку у Билла теперь имелось собственное дело, связанное со сценографией, мы обрели «подвижность» и собирались разбить лагерь где-нибудь поблизости от пансиона. Малышей, разумеется, тоже брали с собой в Европу.

Пока мы катили через Швейцарию, ища город, где представилась бы возможность поселиться, моя мать сняла под Женевой маленький домик и взяла на себя заботу о нашем годовалом Дэвиде. Я знала: ребенок будет в полной безопасности.

Правда, он больше не кричал благим матом при виде Дитрих, но зато смотрел на нее так, словно говорил: «И пальцем не смей ко мне прикасаться. Слышишь?» Она, как и несколько лет назад, надела униформу медицинской сестры, накрахмаленную, сверкающую белизной, стерилизовала без исключения все, что охватывал взгляд, а затем пригласила в гости нескольких, с великой тщательностью отобранных, друзей, чтобы те свидетельствовали перед Богом и людьми, как хорошо она ухаживает за сыном Марии, «бедным заброшенным ребенком». После целого цикла визитов Ноэл Коуард собрал материала с лихвой — для того, чтобы сделать замечательно смешной номер под названием «Репортаж из детской комнаты Марлены в Джусси».

Я по-настоящему любила Ноэла. Он внушал мне не только любовь, но чувства, как это ни удивительно, близкие к материнским. При встрече я всегда бросалась к нему с распростертыми объятиями, обвивала руками его шею, гладила по голове, радовалась. Не знаю, как я это поняла, но только мне давно было известно, что за роскошным фасадом скрываются жгучая душевная боль и потребность в утешении. По мнению Дитрих, стиль поведения Ноэла — стиль благополучного, избалованного успехом джентльмена, вполне соответствовал его истинному самоощущению, и тот Коуард, которого Ноэл создал для «внешнего употребления», как раз стал ее «закадычным приятелем». Чуткого, впечатлительного, ранимого человека, бесспорно, очень одинокого, прятавшего свою печаль и выставляющего напоказ беспечную веселость и непринужденность, — этого человека у нее не было времени разглядеть. А если бы даже и разглядела? Тогда бы она сначала испытала смущение и растерянность, а потом просто бы не поверила своим глазам.

Мы приехали в «детскую Марлены» и обнаружили в доме сестру матери, мою родную тетку, крайне взволнованную, даже приведенную в замешательство правилами гигиены, которые ей строго надлежало соблюдать. К тому же она до смерти боялась, что обожаемая «Кошечка» снова будет раздражаться из-за ее обычной неповоротливости. Мое прибытие тетя Дизель встретила вздохами глубокого облегчения, ее маленькие птичьи глазки при виде меня наполнились слезами радости. По опыту прошлых лет мне бы следовало знать, что, получив один раз власть над человеком, моя мать автоматически присваивает себе право подчинить его своей воле на вечные времена. Меня она встретила восторженными восклицаниями:

— Дэвид ходит! Это я научила его ходить! Я сама!

Можно было подумать, что Бог, природа и почти полуторалетний возраст малыша никакого касательства к делу не имеют. И с этих самых пор, где бы она ни видела Дэвида, она всегда начинала с одного и того же: «Кто научил тебя ходить?» Вопрос непременно задавался воинственным, даже вызывающим тоном. Посмел бы, мол, он дать неправильный ответ! Наверное, особенно нелепо и глупо этот вопрос прозвучал однажды вечером в набитом народом вестибюле бродвейского театра за полчаса до премьеры. А когда тебе к этому времени уже исполнилось двадцать пять лет, ты вообще, должно быть, не знаешь, куда деться от идиотизма положения!

У моей матери гостила недавно обретенная и пока что последняя по счету возлюбленная, отлично разбиравшаяся в костюмах от Шанель и унаследовавшая от кого-то большое состояние. Перспектива впервые праздновать Рождество в нашем чудесном новом доме под Женевой в обществе двух этих дам казалась истинным несчастьем. То была Европа, — владения моей матери, — и к тому же франкоязычная. Дитрих управляла всем и всеми. Мною, моим домом, моими детьми, наконец, городком, где мы жили. Когда она попыталась заставить и Билла выполнять ее фельдмаршальские приказы, он яростно воспротивился.

— Ни в коем случае! Накануне Нового года эта пара женских особей должна испариться, — кричал он, — растаять, взлететь в небо, — все что угодно, только обязательно убраться вон!

И тогда я спешно дала сигнал бедствия Ноэлу, жившему в городишке Лезавантс милях в пятидесяти от нас, если ехать по шоссе.

— Дорогая девочка, отвечал он, — просто перешли мне нашу Немецкую Леди и ее «новенькую».

Мы с Биллом так и поступили, и я была от всей души благодарна Ноэлу.

Приблизительно в ту же пору или чуть раньше моя мать придумала рассказ о том, как она внезапно бросила курить. Все мы знали, что врачи давно уже приходили в ужас от того, что она продолжает дымить своей отравой, невзирая на их грозные предупреждения, и что в конце концов она и сама испугалась, потому что судороги в ногах участились и усилились. Однако сама процедура курения, то, как она невыразимо элегантно держала сигарету между пальцев, как складывала ладони чашечкой, прикрывая огонь, поднесенный кем-нибудь из кавалеров, подчеркнутая выразительность ее скул в тот миг, когда она с явным наслаждением втягивала в легкие дым, и движение губ, когда этот дым выпускала, — все давно стало ощутимой частью внешнего облика Дитрих. Она знала, что пресса заметит отсутствие этих деталей и пожелает узнать причину. Сочиненную ею историю она рассказывала так часто, что, разумеется, в конечном счете сама в нее поверила.

— Дорогая! Ты, должно быть, помнишь, как я бросила курить. Помнишь, правда? Из-за ног. Вечно эти ноги! Но ведь людям не расскажешь, как и почему. И я позвонила Ноэлу: «Тебе тоже надо бросить курить. И ходишь ты, прямо скажем, не так чтобы очень хорошо, и вообще пора. А всем остальным мы объясним, что заключили пари: кто закурит, тот проиграл. Остроумно, смешно и ничего медицинского тут не сыщешь. Мы можем разыграть это весело, как настоящие светские люди, прожигатели жизни, жуиры и тому подобное. Ну, в общем, ты все понял. Например, так: «О, конечно, конечно! Я всегда обожал сигареты и теперь тоже обожаю. Но я просто не могу закурить: у нас с Марленой пари!»

Через несколько лет Ноэл уже курил снова; она узнала, пришла в бешенство, позвонила ему:

— А как же наше пари?

— Какое пари?

— Я мечтала о сигарете, не переставая, с того самого дня, как ты со мной поспорил! Не проходило часа, чтоб я не жаждала закурить. Я ни одной ночи не спала все эти годы. С тех пор, как отказалась от курения!

Мне было слышно, как Ноэл лукаво посмеивается у себя дома на Ямайке:

— Марлена, дорогая, это ведь было шесть лет назад. Бессонница, наверное, довела тебя до полного истощения! Боюсь, ты едва таскаешь ноги.

Сарказма моя мать не одобряла никогда. Сама мысль о том, что кто-нибудь осмелится над ней потешаться, казалась ей настолько устрашающей и гнусной, что она гнала ее прочь. Даже в душе она не допускала подобной возможности. Последние слова в разговоре, ясное дело, были за ней:

— Видишь! Я не сплю, у меня бессонница, а я все равно дисциплинированнее тебя. Ты проиграл мне пари.

После чего трубка была брошена.

Неподалеку от Монтрё, прямо под тем местом, где Ноэл устроил свой швейцарский дом, открылась знаменитая на весь свет клиника некоего врача, создателя теории живых клеток. И хотя врач похвалялся, будто изобрел множество лекарств от обычных человеческих хворей, мировую славу его методу лечения обеспечили те, кто не жалел ни времени, ни состояния, лишь бы отыскать источник молодости. «Живую воду». По вторникам пациентов довольно поверхностно осматривали на красивой докторской вилле. Список прибывающих дам и господ держался в тайном месте и тщательно охранялся. По средам страждущих обследовали с гораздо большей тщательностью и пытали вопросами:

Слабеет память?

Кожа становится дряблой?

Скрипят кости?

Имеются трудности с либидо?

После ряда коротких собеседований и инструктажа пациент отправлялся обратно к себе в уютную комнату и, сидя у двустворчатого окна, доходящего до полу, задумчиво созерцал кудрявых беременных овечек, спокойно пасущихся на изумрудно-зеленых лугах. Четверг был днем забоя животных. Мохнатых, шерстистых овец взрезали и вынимали из них эмбрионы, зародыши, — в зародышах содержался могучий запас неиспользованных клеток. Чуть-чуть свежайшего мозга для памяти. Половина чайной ложки костных клеток — для вышеназванных скрипящих сочленений. Кусочек печени нерожденного ягненка, чтобы ее клетки оздоровили пораженный токсикозом тот же орган взрослого человека. Немножко того, немножко сего… Потом все это добро закладывали в миксер и взбивали до тех пор, пока оно не превращалось в однородную массу ржавого цвета, цвета солода. На следующей стадии полученным веществом заполняли громадный шприц, и уникальный эликсир вгонялся в уповающие на несбыточное и жадно ждущие эликсира зады богатых и на все готовых.

Я с насмешливым презрением относилась к самой этой концепции, но мать моя подвергалась прославленному «клеточному» лечению целых четыре раза. В различное время. Право же, зная, через что ей пришлось впоследствии пройти, какие муки она оказалась способной вынести под конец жизни, я часто задаюсь вопросом: неужели этот омерзительный внутримышечный коктейль не имел никакого отношения к ее поразительной выносливости? Неужели не он помог ей остаться мужественной? Та невероятная сила духа, которую она проявила, просто не могла быть результатом одних только прусских генов!

Остаток 1963 года Дитрих путешествовала по Соединенным Штатам, в частности, выступала с концертами в Вашингтоне, округ Колумбия, где нанесла визит милому и обаятельному сыну своего стародавнего возлюбленного, посла Кеннеди.

Сентябрь, 6, 1963.

Премьера в Вашингтоне.

Все распродано.

Сентябрь, 9.

Женский пресс-клуб. Уолтон пьет.

Визит к Гарриману.

Сентябрь, 10.

Ланч с Уолтоном в Белом доме.

Сенатор Пелл.

Белый дом.

20 минут видела Джека.

Билеты на шоу распроданы.

Сентябрь, 11.

Ланч с Бобби у Билла Уолтона.

Шлезинджер, Бакли («Ньюсуик» и миссис Б. Кеннеди).

Написала письмо Папе Кеннеди.

Белый дом. Джек. Питье.

Еврейское собрание. Цель — наградить меня почетным знаком. Пришлось укоротить визит в Белый дом.

Евреи не в первый раз вмешиваются в мою жизнь.

Концерт в 10.30. Заказано 250.

Перед отъездом в Европу мы сдали свой нью-йоркский дом. Мой муж, будучи по делам в Нью-Йорке, остановился поэтому в квартире Дитрих. Он был там и в тот день, когда она вернулась из Вашингтона. Она вошла, увидела его, полезла, не раздеваясь, в свой огромный черный саквояж из крокодиловой кожи, вытащила оттуда розовые трусики и с ликующим криком сунула ему под нос:

— Понюхай. Это он! Президент Соединенных Штатов! Он… Он был… изумителен!

Мой муж переехал в отель.

Мы обосновались в Лондоне, где должны были пойти в школу наши младшие сыновья. Чтобы быть поближе к нам, моя мать переехала в Париж и сняла квартиру напротив Площади Афин.

В октябре шестьдесят четвертого скончались двое французских друзей Дитрих. Одному она была любовником, другому — «приятелем» на протяжении всей своей сознательной жизни. У обоих взяла по нескольку ценных уроков; знания, которыми они ее наградили, немало поспособствовали ее актерской карьере. Эдит Пиаф подарила моей матери свою песню «Жизнь в розовом свете» и обучила ее тонкому искусству экономии сценических жестов. Жан Кокто преподал ей искусство преувеличения, необходимое актеру, чтобы достичь максимального драматического эффекта на большой сцене. Моя мать оплакивала Пиаф с такой же неизбывной скорбью, с какой новобрачный оплакивает свою юную жену. Великим утешением для нее явилось одно трогательное обстоятельство: бедный «Воробышек» лежал в гробу с тем самым золотым крестиком на шее, который она подарила ему в день свадьбы. Дань восхищения, принесенная ей Кокто, тем более ощутимая, что была принесена публично, хранилась у Дитрих давно. Теперь она взяла этот текст, написанный много лет назад, в рамку вместе с фотографией Кокто и повесила их поблизости от портрета Хемингуэя.

Она приехала в Лондон на торжественное празднование годовщины известной битвы при Эль-Аламейне. В колоссальном «Альберт-холле» яблоку негде было упасть; немало популярных актеров согласились принять участие в празднике по случаю великой победы британцев над «Лисом пустыни», могучим, неодолимым прежде генералом Роммелем. Я нарядила свою мать в фантастическое, плотно облегающее фигуру золотое платье, провела по всем катакомбам этого бастиона викторианской культуры и вывела на огромный помост.

Она стояла в узком луче света, точно блистающий меч, ярко отражающий солнце. Женщина, сделанная из Экскалибура! Взмах дирижерской палочки, зазвучала «Лили Марлен» — и гигантский концертный зал с высоким куполом мгновенно затих, замер в едином порыве любви и благоговения; благоговение и любовь, точно живые существа, парили в безмолвии. Зал был полон ветеранов той страшной войны в песках, и они воспринимали певицу, как товарища, как соратника. Она была воистину потрясающа в тот вечер и знала это. Но сердилась, оттого что мы забыли ее ордена.

— Сегодня я наконец могла бы надеть их. Все до единого!

В ноябре моя мать снова прибыла в Лондон; ее пригласили участвовать в представлении по королевскому указу. В качестве служанки, что всегда под рукой, я одевала ее и ездила с ней на репетиции. В представлении должны были участвовать многие знаменитости — театральные, эстрадные. Они тоже исправно являлись на прослушивания и просмотры.

Однажды мы с матерью стояли за кулисами, дожидаясь, пока настанет наш черед репетировать.

— Дорогая, взгляни вон туда, — прошептала она. — Это кто ж такие? Они похожи на обезьян со своими кошмарными волосами. Они-то что делают за кулисами? Вся ваша пресловутая «безопасность» — чушь собачья, раз сюда проникли такие монстры. Нет, ты только на них посмотри! — И кивнула в сторону четверки «Битлз».

— Мэсси, мне пришла в голову идея. Это будет замечательно, если Марлен Дитрих с ними сфотографируется.

— Что! С этими обезьянами?

— Именно. Они сейчас — новое повальное увлечение публики. Подростки их обожают до сумасшествия. Это будет переполох, настоящая сенсация, если все увидят, что их признала Дитрих! Поверь мне!

Она одарила меня одним из своих очень выразительных взглядов. «Чего только я для тебя не делаю», — говорил этот взгляд. И я подошла к Джону Леннону и сообщила ему, что мисс Дитрих выразила желание познакомиться с ансамблем «Битлз». Когда фотография нынешней легенды вкупе с легендами ближайшего будущего уже обошла все газеты мира, я увидела, как моя мать однажды с изумлением всплеснула руками:

— «Битлз?» И вы не знаете, кто такие «Битлз?» Да разве это возможно? Стыдитесь! Они же гении! Внешне они, правда, не похожи на гениев, но это ничего не значит. И они ужасно молодые! Я попросила у них автограф для детей Марии, и тогда они сказали, что больше всего на свете хотят со мной сняться, чтобы у них была наша общая фотография… Ну конечно же, я согласилась!

Меня терзали сомнения: смогу ли я отыскать в Лондоне настоящий клюквенный сок для праздничного обеда в День благодарения? И еще кое-что для пирогов? И тыкву?..

Телевизор был включен. Вдруг, совершенно неожиданно — розовый костюм. Все, что я запомнила, и было розовое. Карабкающееся изнутри, выбирающееся наверх, к багажнику быстро идущего открытого автомобиля, достигающее наконец цели, потом яркое пятно… Одно, другое, третье. Его кровь на ее костюме. Автомобиль пошел в медленном темпе, потом прибавил скорость, и снова, снова этот розовый костюм… Мы привыкли к ней, к этой женщине, она так часто появлялась перед нами, так прочно вошла в нашу жизнь… Его жена… И я, в такой жуткой дали от дома, сидела оцепеневшая, не в силах пошевелиться, не верящая, молясь о том, чтобы это не было правдой, и уже зная, что, конечно же, это правда и… Я видела его, загорелого, худого, прыгающего в море с высоченного утеса, видела, как он склоняет голову, приглашая даму на танец в своем белом смокинге, видела его смеющимся за чашкой чая, видела медленно уходящего вдаль, такого уверенного в себе, шагающего к своему странноватому лимузину с открывающимся верхом, такого красивого, такого потрясающе живого! Его оплакивали многие и многие, великие и малые разных стран. Я лила слезы над его молодостью, которую он сохранил почти нетленной.

Мать моя облачилась во что-то простое, длинное, по-вдовьи черное; лицо ее застыло белой маской глубокого личного горя. Она сидела с напряженно выпрямленной спиной; тихи и почтительны были интонации ее голоса, когда, в который уже раз, она подробно повествовала об их последней нежданной и романтической встрече.

Ближе к Рождеству некая сочинительница детских книжек попросила ее об «этом» и тем заметно облегчила скорбь. Они так понравились друг другу, что пишущая леди все праздники являлась к нам в дом чуть ли не каждый день. Младшие дети не обращали на них особого внимания или вообще их не замечали. Что касается старших мальчиков, приехавших домой на каникулы, те задали несколько вопросов, непосредственно относящихся к делу, и получили исчерпывающие ответы. Этим двоим уже с давних пор доводилось наблюдать, как моя мать барахтается в паутине не очень пристойных, но очень запутанных романтических ситуаций. Не раз и не два они сидели за чайным столом вместе с Марроу, проводили летние дни с Юлом, сочельники — с законным супругом, пока реально действующий, хоть и незаконный, отставлялся на время, и, в общем и в целом, не имели особых иллюзий насчет образа жизни своей бабушки.

К несчастью, вскоре после Нового года детская писательница попала в авиационную катастрофу и погибла. Получилось так, что мать моя приняла на себя бремя нового вдовства даже несколько раньше, чем вышла из предыдущего.

В своем хрустальном платье она стояла перед бархатным занавесом Королевского театра — ослепительно сверкающий бриллиант на ярко-красном фоне. Она добилась своего. Выступила и была восторженно встречена публикой на той самой сцене, которая видела игру Оливье, Эшкрофт, Гилгуда, Ричардсона, большинства других выдающихся актеров Англии. Это был вечер ее премьеры в Лондоне; лучше она никогда не пела и сознавала это. Мы все это сознавали. Бурная реакция восхищенных зрителей лишь подтвердила очевидный факт. Вообще ее первые лондонские гастроли были сказочными от самого начала до самого конца. Она купалась в лучах славы, наслаждалась положением общей любимицы. Лондон без всякого преувеличения лежал у ног голливудской кинозвезды, со своей «охотничьей территории» смело ступившей на его священные подмостки.

Она много и упорно работала, не щадила себя, мало спала, была худа, словно щепка, и в свои шестьдесят три года выглядела лучше, чем когда бы то ни было.

Только две вещи омрачили это время радости и успешных свершений: сильные боли в области прямой кишки, которых она не знала раньше, и необходимость постоянно пользоваться верными «тампаксами», потому что кровянистые пятна не только не исчезли, но определенно участились. Как только она услышала, что болезнь, именуемая колитом, дает острые боли, очень схожие с теми, которые она испытывает в последнее время, и что какое-то лекарство, а, точнее, какое-то варево из коры вяза может эту болезнь исцелить, мы немедленно бросились в один из самых больших лондонских магазинов лечебного питания и, по-моему, очистили все прилавки. Если обыкновенным вязом можно снять боли «там, внизу», рассуждала моя мать, почему тогда не раздобыть что-нибудь такое, что вылечит и остальное, ее мучающее? Надо только хорошенько поискать. Одним словом, в отель «Дорчестер», в покои моей матери, мы вернулись, нагруженные кучей целебных средств и развернули «клинику здоровья Дитрих» прямо в просторной спальне. Моей матери особенно понравилась идея смешения яблочного уксуса с медом. Ей стало известно, что именно это ведет к получению настоящего эликсира жизни. Она приступила к делу сразу, не мешкая. Все выполнила, соблюла все пропорции и два кувшина, объемом в полгаллона каждый, отослала Берту в его гримуборную вместе со свежевыстиранными рубашками для смокинга.

— Не то, чтобы Берт нуждался в большей энергии, но ведь ты сама понимаешь, никогда нельзя знать, что он может подцепить у этих девчонок.

Билл от чудодейственного напитка брезгливо отказался, — отказался, впрочем, не из каприза. Он нечаянно услышал, как моя мать шумно удивлялась: до чего это, мол, забавно, — то, чем она много лет спринцевалась, теперь, выходит, можно просто пить!

Она продолжала терять вес. Нам пришлось достать из чемоданов ее «фундаменты», на которых стояла пометка: «слишком туго». Чем тоньше она становилась, тем больше ей это нравилось, а о причинах и следствиях задумываться не хотелось. В своих неправдоподобно прекрасных платьях она и вправду выглядела божественно.

По окончании лондонских гастролей, буквально на следующий день, я повезла ее в Женеву, к профессору Де Ваттвиллю, очень опытному гинекологу с превосходной репутацией. Она перепугалась, узнав про поездку, и поэтому тут же, как ей было свойственно в таких случаях, жутко разозлилась. Позвонила Ноэлу.

Мое личное гестапо, моя родная дочь Мария, тащит меня в Женеву только ради того, чтобы меня посмотрел там какой-то ее драгоценный доктор. Она все время этим занята — заставляет меня обследоваться у незнакомых мужчин!

После первого визита к профессору Дитрих вернулась в Париж; я же поехала из Женевы дальше. Мы договорились встретиться с Биллом: хотели вместе навестить школу в швейцарских горах, где учились старшие мальчики. Я была твердо убеждена, что у моей матери рак, и попросила профессора позвонить мне туда, в горы, как только станут известны результаты анализов. Он позвонил и сказал, что это рак шейки матки.

Ей самой рак представлялся долгим, затяжным процессом внутреннего физического распада. Я знала — ни за какие сокровища мира она не согласится признать, что такой процесс может идти в ней самой, в теле легендарной Дитрих. Она, с великой гордостью всегда объявлявшая себя дочерью солдата, трусила перед лицом неумолимой реальности. Если бы моей матери объявили, что у нее рак и она в обязательном порядке должна лечь в больницу для полостной операции по удалению матки, она бы тут же выпрыгнула из ближайшего окна, — неважно, германская у нее дисциплина или не германская. Итак, мы с профессором детально обсудили все возможные варианты. Он оказался и впрямь замечательным человеком. Среди его пациенток не раз бывали всемирно известные красавицы; он отлично знал, как нервны эти женщины, знал, что некоторые из них совершенно не подготовлены к болезни и о своем теле судят с незрелостью подростков. В результате он решил, что можно попробовать курсовое лечение. Предполагалось раз за разом вводить в пораженную ткань капиллярную трубочку с радием. Если каким-нибудь чудом (шансов на него было мало) радиоактивные процедуры приведут к приостановлению роста опухоли, говорил он, тогда можно будет избежать хирургии; если не навсегда, то, по крайней мере, на довольно солидный срок. Мы решили понадеяться на время. Я предложила объяснить моей матери, что терапия, которую определил доктор, проводится только на предраковой стадии, и ее не применяют, когда рак уже развился. Этот сценарий был единственно возможным; ни на какой иной она бы не пошла. Она ругалась, бесилась, сопротивлялась, но в конце концов смирилась и дала согласие лечиться. Однако при одном непременном условии: я должна сопровождать ее в клинику и жить там вместе с ней, пока все не закончится.

В марте я вылетела из Лондона в Женеву; туда же из Парижа приехала мать. Мы встретились. Я увидела, что она вдрызг пьяна.

Пришлось усаживать ее в машину, которая нас ждала. Сама она бы туда не влезла. В больнице непререкаемым тоном она распорядилась немедленно поставить в ее комнате вторую койку. Для меня. Чтоб я на ней спала. Сестры забеспокоились, попытались растолковать ей, что если я останусь жить в той же комнате, что и она, я тоже подвергнусь радиоактивному облучению, и если в будущем захочу рожать, это будет рискованно для ребенка.

На Дитрих эти доводы не произвели ровным счетом никакого впечатления.

— Моей дочери совершенно не нужны новые дети! А риск? Весь риск для ее детей исходит от нее самой. Она останется здесь, в этой комнате вместе со мной.

6 марта 1965.

Выскабливание и первый ввод.

7 марта.

Вынули в три пополудни.

Перед тем как увезти мать обратно в Париж, я принудила ее торжественно поклясться, что она вернется сюда вместе со мной и второй раз подвергнется лечебной процедуре, назначенной на 27 марта. Пришлось чуть ли не тащить ее силой, но она все-таки поехала.

27 марта.

Второй ввод.

29 марта.

5.30 дня. ВЫНУЛИ.

Дитрих не разрешили поставить телефон в комнату, где мы жили, поэтому в один прекрасный день пришла санитарка, вызвала меня и проводила к стеклянной будке, стоявшей в углу вестибюля лечебницы, построенной в викторианском стиле. Оказывается, из-за океана звонил мой отец. Потом санитарка ушла. Я была одна, когда услышала его голос и слова о смерти Тами. Помню игру солнечных лучей на хрустальной панели маленькой кабинки; как я радовалась, что нашла тихое место, где могу выплакаться. Тами, родная, милая, прости меня. Ты не должна была умереть одна-одинешенька посреди скопища сумасшедших и чужих людей.

Я вернулась в комнату матери. Она уже была раздражена: я слишком долго беседовала по телефону. Я сказала ей про смерть Тами. Она помолчала, вздохнула, пожала плечами:

— Бедный Папи!.. Ну, во всяком случае, хорошо, что у него есть эта симпатичная женщина, эта Дарнелл. По крайней мере, он не в одиночестве.

Так выглядела лаконичная эпитафия над могилой Тами, произнесенная женщиной, которая сломала ей жизнь.

Двадцать четвертого апреля, три с половиной недели спустя после последнего ввода трубочки с радием, Марлен Дитрих давала сольный концерт в Иоганнесбурге, что в Южной Африке, давала к шумной радости собравшихся. Пока я едва заметно светилась в темноте, моя мать в шестьдесят четыре года победила рак и даже не подозревала об этом!

К началу августа она появилась в столице Шотландии и вступила в связь с джентльменом, которого поначалу записала под инициалами П.Д, а несколькими годами позже аттестовала как «того сентиментального старого еврея, который был у меня в Эдинбурге». Потом она совершила путешествие в Австралию, где страстно влюбилась в газетного репортера; уж кто-кто, а он-то точно напоминал боксера-профессионала. Или казался чрезвычайно жалким подобием Габена, — но это в зависимости от того, сколько выпил на данный момент. Репортер обладал женой и детьми и потому его пылкий роман с моей матерью, тянувшийся без малого два года, сильно напоминал по сюжету французскую альковную комедию.

Дитрих, понятное дело, не могла остаться в Австралии на веки вечные, и тогда ее новый возлюбленный под тем благовидным предлогом, что он должен помочь знаменитой актрисе писать мемуары, уговорил свою газету дать ему длительный отпуск и последовал за дамой сердца в Париж. Официальным его почтовым адресом считался дом близких друзей моей матери, хотя в действительности он тайно жил в ее квартире. Потом она изобрела способ хоть как-то оправдать его затянувшееся пребывание в Париже и открытое нежелание возвращаться в родные Палестины. Способ состоял в том, чтобы познакомить его с другими мировыми знаменитостями, а уж потом он мог бы написать о них серию биографических очерков.

Впервые за долгие годы Дитрих по личной инициативе решилась использовать свои внушающие известный трепет высокие связи. Она всех обзванивала, всем с жаром рассказывала про талантливого, молодого австралийского писателя, которого ей посчастливилось найти и который был бы безгранично благодарен, если бы они пожертвовали ему несколько минут своего драгоценного времени, чтобы он мог получить у них материал для будущих публикаций. А пока моя мать занималась составлением и уточнением списка великих мира сего, у которых ее любовнику было бы не грех взять интервью, бесшабашный репортер жил веселой, увлекательной, прежде и не снившейся ему жизнью.

Разумеется, меня она постоянно информировала о течении событий. Я никогда не переставала удивляться неколебимой убежденности моей матери в том, что я не смогу дышать, существовать, если не буду в курсе всех ее дел. Предполагалось, что я жажду услышать мельчайшие подробности ее отношений с австралийцем, узнать его привычки, что он любит, чего не любит, каковы его способности в постели и за ее пределами, что мне не терпится вникнуть даже в проблемы с оставленной на другом континенте женой.

— Знаешь, он точно ребенок! — умиленно восклицала Дитрих. — И так взволнован, что оказался в Париже! Не думаю, чтобы он когда-нибудь ел пищу, подобную здешней. — Тут голос ее понижался до интимного шепота. — По-моему, он вряд ли из аристократической семьи. Я поэтому и учу его, как надо себя вести в первоклассных ресторанах.

Порхание по ресторанам не могло не кончиться солидной прибавкой в весе. Она страдала и горько жаловалась:

— Ты и этот доктор, твое божество, твой идол, это все вы наделали. В Лондоне я была такая немыслимо тонкая! Но вы заставили меня лечь в эту вашу женевскую клинику, и теперь… Ну, просто несчастье; все мои пояски стали малы!

Вместе со своим австралийцем она полетела в Лондон и в тот же день возникла на пороге нашего дома, таща его за собой на буксире. Странная, необъяснимая вещь, но от нового любовника у меня мурашки побежали по телу; эта мгновенная реакция была столь же интригующей, сколь и неприятной. В большей или меньшей мере, но я уже давно перестала нервничать и волноваться при виде очередного плавающего груза, выброшенного в море во время кораблекрушения, который моя мать регулярно приволакивала к нашим дверям. Однако с этим получилось иначе — как я ни сопротивлялась. Мне ужасно не хотелось показывать ему детей: вокруг него была аура какой-то гибельной заразы, морального гниения.

22 июня этой груде австралийских обломков хватило смелости сделать собственноручную запись в «священном» дневнике моей матери:

Нынешней ночью она сказала мне, что «мужчины моего типа знают только одно: забраться в постель и начать свое «бам-бам», и это все, что им нужно». Она еще прибавила, что нам не хватает воображения, — в отличие от других мужчин, тех, о которых она упоминала. А это, как кто-то давно заметил, самое обидное из всего. Я каждый день думал, что лечь с ней в постель — большое счастье. Особенно, когда это были не ночи-сражения, а наоборот, и мы по-настоящему любили друг друга; иногда даже казалось: так будет всегда. Проклятые медики объясняют нам, что женщины от этого всегда уклоняются чаще, чем мужчины. Если даже и так, то у меня есть право считать, что она — исключение. О, я не знаю, захочет ли она, чтобы я считал, будто я прав! Надеюсь, захочет. Я люблю ее.

Дело завершилось тем, что репортеру самым элементарным образом пришлось вернуться к жене и службе, но влюбленные придумали план, как им тайно встретиться в Голливуде, а потом снова в Австралии.

В следующий раз моя мать приехала в Лондон ради нового триумфа и договорилась со своей сестрой Дизель, что та прилетит, дабы стать его свидетельницей. Сестру окружили неиссякающей заботой. Ее не только усаживали на диван и заставляли часами, словно долгоиграющую пластинку слушать про то, какие у «Кошечки» были радости и переживания, но и брали на неторопливые прогулки, испуганно напоминая при этом, что ни в коем случае «нельзя переусердствовать» — из-за ее варикозного расширения вен, веса, артрита, слабеющего зрения. «Ах, Лизельхен, пожалуйста, будь осторожна!», «Лизельхен, тебе холодно?», «Ты голодна, Лизельхен?», «Ты устала?», «Как ты себя чувствуешь?» Эти фразы носились по дому, со стуком отскакивали от стен, падали с потолков; тон их был именно такой, каким говорят с душевнобольными. Меня тошнило от отвращения, я ужасно обижалась за тетю. А она нет. Она так давно привыкла быть жертвой, что ее уже нельзя было ни задеть, ни унизить.

Пока моя тетя жила в Лондоне, в ее честь, я помню, был устроен довольно необычный, чтоб не сказать причудливый, семейный обед. Устроен в апартаментах Дитрих, в «Дорчестере». У моего умного мужа как раз в этот день опять отыскалось что-то «неотложное», отчего он при всем желании никак не мог к нам присоединиться. Билл эти вещи умел проворачивать первоклассно, чему я искренне завидовала. За супом из больших речных раков Майкл и Питер (одному уже исполнилось семнадцать, другому — пятнадцать) спросили Дизель, каково это было на самом деле — жить в Германии во время второй мировой войны. И пока моя мать хлопотала в связи с нашим великолепным застольем (кушанья для него в номер подавались из ресторана), пока, по обыкновению, топталась вокруг стола, предупреждая малейшие желания гостей и совершенно не обращая внимания на все, что говорилось, мы с растущим изумлением слушали, как ее сестра, моя тетя, развивает перед нами мысль о безупречной моральной чистоте, царившей в Третьем Рейхе. Несомненно, там имелось какое-то количество плохих нацистов, объясняла она, но никто не может отрицать, что во время правления Гитлера Германия вернула себе утраченную былую славу. Мы покончили с обедом, сыновья мои поспешили спастись бегством, перед тем выразив мне легкое осуждение за то, что я смолчала, ни словом не возразила тетушке. Я понимала их и не винила, и все же мне было жаль эту чудаковатую маленькую женщину, сильно запутавшуюся в своих привязанностях и верованиях, которая некогда была такой дальновидной, такой сообразительной и умной там, где дело касалось политики. В какой-то момент она растеряла свои взгляды или, что более вероятно, эти взгляды были не настолько ее собственными, чтобы их можно было растерять.

Несколько лет спустя в покоях какого-то другого лондонского отеля раздался телефонный звонок, и Дитрих известили о том, что Дизель скончалась. Она окаменела. Я взяла телефонную трубку из ее негнущейся руки, торопливо влила ей в рот двойную порцию «скотча». Она не плакала. С тех самых пор всякое воспоминание моей матери о сестре сводилось к одному и тому же:

— Помнишь тот день в Лондоне, когда мне позвонили и сказали, что Дизель умерла? Вечером у меня был назначен концерт, забыла только, где я должна была петь, но точно знаю, что поехала и пела. Я делала свою работу! «Выполняйте свой долг», — так нам всегда говорила мама. Бедная Дизель, и еще этот ее отвратительный кошмарный муж; она никого не хотела слушать. Она не развелась с ним из-за ребенка. Когда я искала ее и нашла в концентрационном лагере, нашла в день освобождения Бельзена англичанами, она отказалась уезжать оттуда. И все опять из-за этого своего сына! Он, конечно, служил в немецкой армии, и она боялась, что если куда-нибудь переедет, он не будет знать, где ее найти. Пришлось просить Гэвина и британцев подыскать ей квартиру поприличней; потом я получила разрешение для нее остаться в Бельзене и ждать сына.

Все это Дитрих говорила множеству своих знакомых, и никто никогда не оспорил ее, не возразил, не попросил объяснить очевидные противоречия. Это вечное наше нежелание возражать, автоматическое принятие на веру не подтвержденных фактами устных и письменных высказываний «живых легенд», — так же, впрочем, как и неживых, — меня просто бесит. Очень многие люди, а в их числе и те, кто славится своим умом, как будто наделены природным отвращением к одной вещи. Им не хочется повнимательнее присмотреться к внешнему блеску, копнуть поглубже то, что на поверхности выглядит, как чистое золото; и не подумаешь даже, что основание — из глины. Страх перед свержением рукотворных богов — действительно, мощное чувство.

Вооруженные силы Соединенных Штатов в количестве двухсот тысяч человек, явившись во Вьетнам с якобы миротворческой миссией, уже сражались в джунглях. Начались бомбардировки напалмовыми бомбами.

Моя мать уехала из Парижа в Калифорнию, тайно встретилась там со своим австралийцем, повезла его на съемки фильма «Кто боится Вирджинии Вулф?», завела горячую дружбу с одной из самых ненавистных ей женщин, с Элизабет Тейлор, и наслаждалась взглядами, что бросал на нее Ричард Бартон.

— Дорогая! Знаешь, он так хорош собой! Эти глаза! Голос! Истинный валлиец! Но он же и есть валлиец, правда? Я непрерывно чувствую на себе его взгляд. Приходится притворяться, будто я его совсем не замечаю, потому что, ты сама понимаешь, все за всеми наблюдают. Эта сука, она ведь собирается играть в картине. И знаешь, почему? Он прямо тащит ее, чуть ли не руками, тащит через весь фильм на одном своем таланте. Но ты бы поглядела на них, когда они вместе… Она «скоро помешается от ревности, потому что Бартон не сводит с меня глаз. Я ношу свою непромокаемую куртку, черную, блестящую, на красной подкладке, и низкие каблуки, — все очень просто, но очень «шикарно». Я, конечно, знала, что Тейлор будет нахально изображать из себя «звезду». Может, это именно то, что нравится Бартону? Вполне вероятно. Разве он не был когда-то шахтером?

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году Дитрих завоевала Бродвей. Ее продюсер просил меня срочно приехать в Нью-Йорк, сыграть позарез нужную ему и давно привычную мне роль примирительницы между неслыханно трудной звездой и ее страдающими приспешниками. Я не могла выполнить его просьбу. Мой муж был тяжело болен в ту пору. Поэтому я там не присутствовала, не видела ночные дорожные «пробки», нью-йоркскую полицию на испуганных, вздрагивающих лошадях, пытающуюся хоть как-то усмирить бушующие толпы, запрудившие всю Сорок шестую улицу. Она — полы юбки от Шанель задраны до самого паха — балансировала на крышах автомобилей, словно конфетти швыряла свои фотографии с автографами куда-то вниз, орущей, возбужденной людской массе. Не видела я и вручения Дитрих престижной премии «Тони». Моя мать получила ее в награду за свой великолепный «театр одного актера». Этой торжественной процедуре национальное телевидение посвятило прямую телепередачу. Делая свой выход мать оступилась, почти упала, потом невнятно произнесла слова благодарности. В речи ее с большой силой ощущался резкий немецкий акцент. Он всегда появлялся в тех случаях, когда Дитрих напивалась чуть ли не до положения риз. Однако друзья, звонившие в Лондон с докладом об ужасающе-скандальном поведении моей матери, заверили меня, что поскольку она выглядела баснословно прекрасной, никто, по всей видимости, ничего не заметил.

В следующем сезоне, когда Дитрих снова выступала на Бродвее, я уже смогла внять сигналу SOS, который снова подал мне ее продюсер, и согласилась нянчить его звезду. Прилетев в Нью-Йорк, я поехала с аэродрома прямо в театр, где меня приветствовали весьма выразительным возгласом: «Ведьма на своем помеле!», после чего я смело направилась в осиное гнездо. Помещение гудело от ярости, граничившей с возможным нанесением увечий.

— Явилась! Наконец-то! Самолет приземлился два часа назад! Посмотри на эту команду для одевания!

Она отступила в сторону, чтоб я могла увидеть как можно больше. В честь Дитрих гримерную выкрасили свежей краской, помыли полы, меблировали. Все было новое, чистое и очень небродвейское. Это одно из неестественных, из пальца высосанных правил драматических театров — чтоб гардеробная стояла с голыми стенами, уродливая, мрачная и даже с некоторым намеком на провинциальный морг. Здесь же все действительно было славно и уютно.

— Видишь? Садовая мебель! Видишь — согнутые подпорки и оранжевые подушки! Поверить нельзя! И все это, между прочим, очень опасно для платьев!

Зная незыблемую уверенность матери в том, будто ротанговая пальма может зацепить и — упаси, Боже — порвать изумительно тонкое «суфле», я не стала даже пытаться уговорить ее принять сущее как должное.

— Ладно, Мэсс. Не сходи с ума. Все это легко наладить. Сосредоточься на более важных вещах. Ступай, репетируй с оркестром, как положено по расписанию, а я пока что приведу в порядок гардеробную.

Быстро поменять мебель в помещении — задача, вообще-то, прямо скажем, сложная, но мы справились.

С помощью одного бесстрашного коммерсанта были добыты образцы мебели, подходящей, но выставленной лишь для показа, ради чего пришлось ограбить французскую мебельную секцию в магазине Блумингдейла. Потом мы связали все крепкой веревкой и водрузили на крышу сверкающего лимузина, остальное запихали в багажник, и два часа спустя Дитрих получила в обладание «французское шато» (оно же — вилла) золотистого и голубовато-зеленого цветов взамен «андирондакской веранды». Несчастный продюсер моей матери!.. Когда он поднес к глазам счет за все это великолепие, его передернуло, как от сильной боли. Но заплатил бедняга без звука. Надо отдать справедливость верному Александру Коэну: он всегда старался, чтоб Дитрих была довольна и счастлива, — неважно, в какую копеечку ему это обычно влетало.

Затем наступила очередь вместилища для цветов. Когда-то прежде, в стародавние времена, для сундуков и чемоданов постояльцев в отелях имелись специальные помещения; точно так же нашей передвижной цветочной лавке и ее превосходно обученному персоналу полагалась собственная «комната для одевания». Услышав о приезде из Лондона «Тяжелой артиллерии» для подмоги, цветочники тотчас же слетелись ко мне в комнату, словно бабочки на огонь.

— Миссис Рива! Миссис Рива! У нас до сих пор нет места для цветов. Что делать, скажите, Бога ради! Куда мы должны теперь ставить свои коробки? А розовая лента, которую нам дали, она абсолютно никуда не годится. Мы не можем пустить ее в дело! Это безобразие! Она синтетическая, а не атласная! И розовый цвет слишком яркий!.. Как же все плохо организовано! Где наши столы?

Чем ближе к премьере, тем больше шумели и волновались, и выходили из себя «цветочные мальчики».

Их успокаивали лестными словами, выражали восхищение колоссальным чувством ответственности, им присущим, оценивали их работу необычайно высоко, чего они, собственно, и жаждали, потом поили крепким травяным чаем, и тогда они наконец остывали и становились ручными.

То была одна из наших лучших, наших особенно хитроумных уловок. Красивые молодые люди, размахивая большими нарядными букетами, в организованном порядке бежали по проходам к сцене, чтобы вручить цветы своей королеве. Все было хорошо отрепетировано, четко отработано — и цветочные подношения как дополнительная форма высшего изъявления чувств, и смиренные физиономии, и позы: «Впервые в жизни, поверьте, делаю я такую вещь!»

Этот спектакль разыгрывался дважды. Один раз перед началом шоу «Жимолость и розы» — чтобы Дитрих «совершенно случайно» могла получить изящный душистый букетик, перевязанный розовой лентой, которая, точно шлейф, тянулась за ним чуть не до полу и которой она потом непринужденно покачивала в такт ритмам джаза. А второй — в конце, когда усталой походкой королева подходила к краю сцены, чтоб поднять цветы и сложить их вместе, и продлить восторг зала перед прекрасным зрелищем. Восторг усиливался и оттого, как красиво она собирала бесчисленные цветочные подношения, брошенные к ее ногам юными поклонниками. Кроме всего прочего, это придавало смелости публике; тут уж и нормальные зрители спешили присоединиться к выражению любви и дарили Дитрих собственные букеты. Многие молодые люди знакомились друг с другом во время этой эйфории у подножья сцены и потом навсегда оставались друзьями.

Стоя в кулисе, я наблюдала за своей матерью — звездой, выступающей на бродвейской сцене. Бессчетное число раз видевшая ее блеск, неповторимость и величие, сейчас я смотрела, как неталантливо она подражает себе самой. Мерцающие глаза, удивительное тело, жемчужно-розовая кожа, золотые волосы, офицерская осанка, гипнотический взор из-под незабываемых полуприкрытых ресниц — все было на месте, при ней, все выглядело прекрасно, возвышенно. Но дух покинул ее. Живая энергия рассеялась под воздействием спиртного, ее искусство лежало поверженное, почти без признаков жизни, лежало в последних судорогах; печать бездарности уже коснулась его.

Я никогда не была фанатичной поклонницей Дитрих. Годами принимая самое прямое участие в «конструировании» ее шоу, помогая в продумывании репертуара, в режиссуре, я знала каждый нюанс, с точностью до секунды предвидела каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу и интонацию. Будучи по природе своей солдатом с хорошей выучкой, моя мать никогда не нарушала внутреннюю связь между частями своих спектаклей, их структуру. Даже, когда была пьяна. И в этом случае также можно было бы включить хронометр и следить, как в нужный миг поднимается рука, будет сделана положенная пауза, глаза выразительно подчеркнут смысл текста, наступит заранее отмеренное молчание, склонится голова. Человек редкой дисциплинированности, она, точно на ксероксе копировала свои шоу — вечер за вечером, год за годом. Они являли собой устойчивые железобетонные конструкции, но всякий раз в огромной мере зависели от ее внутренней энергии, от внезапного выброса адреналина; только это оживляло ее и обеспечивало шоу славу и общую любовь.

Все крупные актеры и певцы, подолгу не сходящие со сцены, постоянно живут в страхе перед опасностью стать точной копией самих себя. Только моя мать именно с этого и начала, но время шло, и вливать новое вино в мехи старые становилось, естественно, все труднее. В конце концов наркотики погасили последнюю искру пламени. Дитрих всегда считала, что публика существует для одного — внимать ей и поклоняться; она не рассматривала зрителей как людей, наделенных собственной жизненной силой, не понимала, что они способны пожертвовать этой силой ради нее, ради ее игры и пения. На самом деле она так нуждалась в их жертве, в их помощи! Однако воззвать к ним не додумалась. Так и не поняв, что публика может стать участником ее концерта, участником, пробуждающим энергию, способность к живому творчеству, она осталась в финале настоящей Кинозвездой — далекой и чужой, как все звезды, равнодушно взирающей с заоблачной высоты на малых сих, пришедших засвидетельствовать ей благодарность, воздать должное. В качестве эстрадной певицы Дитрих с годами стала твердой, закаленной, уверенной в себе и очень одинокой.

Я все еще была в Нью-Йорке рядом с ней, и тут вдруг ей захотелось выписать из Лос-Анджелеса моего отца, сильно ослабевшего после длительного сердечного приступа, чтобы он прилетел и тоже стал свидетелем ее бродвейского торжества. Манжеты на рукавах его плотных шелковых рубашек пообтрепались, костюмы от Кнайзе висели, точно на вешалке, на его худом и костлявом стариковском теле, пальто из шерсти ламы потерлось. Распухшие ноги двигались с большим трудом; он ходил, опираясь на трость. Красивую эту вещицу купила когда-то моя мать, купила для себя: в ту пору она сломала лодыжку и долго не могла обходиться без палки. Не то, чтобы мой отец целиком и полностью утратил свой прежний элегантный вид, — элегантность сохранилась, но исчез внешний блеск, и она стала какой-то неубедительной. Он был горделивый человек без гордости.

Странным казалось видеть их вместе. Я хотела, я очень старалась, чтобы они подольше были в хорошей форме, были бодры и продолжали выглядеть счастливой, благополучной парой, какой их всегда воспринимали незнакомые люди. Когда концерты закончились, отец улетел обратно, к своим лохматым псам и недоеденным цыплятам. Я отправилась в Лондон к своим домашним. Дитрих взяла курс на Сан-Франциско, где собиралась выступать и продолжать жизнь вечно молодой и вечно живой легенды.

В апреле был убит Мартин Лютер Кинг-младший. В Европе его гибель вызвала едва слышный отзвук; то была американская трагедия, домашняя, «местная». Прошло всего два месяца… «Нет, нет, больше не надо!» — рыдали наши сердца, когда, истекая кровью, бледный, с закрытыми глазами лежал Бобби, и жизнь уходила из него с неумолимой быстротой. Эта резкость мысли, этот бесшабашно-смелый дух, этот мощный, целенаправленный интеллект, это удивительное разнообразие познаний — их больше не было.

Моя мать снова уехала в Австралию и как раз давала концерт в каком-то тамошнем городе, когда на улице соседнего, в результате необъяснимо-загадочного несчастного случая, лишился жизни ее возлюбленный-репортер. Она позвонила мне в кромешном отчаянии. У австралийца имелась законная вдова, следовательно, Дитрих была лишена права и публично выражать свое горе, и проявлять личный интерес к обстоятельствам этой смерти. Она дала мне целый список телефонных номеров, по которым надо было срочно позвонить в Австралию, чтобы вместо нее выяснить детали ужасной катастрофы, а затем послать на похороны подходящие к случаю цветы. Сама она удалилась к себе в спальню и принялась скорбеть.

Покончив с австралийскими гастролями, Дитрих возвратилась во Францию, чтобы быть рядом со своим обожаемым Майклом. Дело в том, что наш старший сын поступил в Париже в американский колледж. Моя мать незамедлительно сбросила черные вдовьи одежды, ожила и расцвела. Первым делом она нашла и обставила весьма дорогое и очень удобное холостяцкое логово, где и поселила Майкла. Зато потом она уже не оставляла его в покое, и он практически не получал никакой радости от своего уединения. У нее был собственный ключ, и она являлась, когда вздумается; приходила убрать жилье, забить продуктами холодильник и обследовать постель моего сына. Он был красивый, высокий, хорошо сложенный мальчик. По субботам и воскресеньям она водила его в шикарные рестораны, начала пробовать на нем свои штучки с «прижиманием», за столом сажала его рядом со своими самыми деятельными, в определенном смысле слова, друзьями-гомосексуалистами. И… ждала. На Рождественские каникулы он приехал домой, в Лондон, и стал просить у меня совета, как ее приструнить, как заставить угомониться.

Значит, она пыталась добиться от внука того же самого, чего не удалось получить от дочери? Я подумала: она все равно от своего ни за что не откажется. Я ведь давным-давно подозревала, что некогда моя мать подсознательно стремилась приобщить меня к лесбиянству, к образу жизни, который ведут жрицы лесбийской любви. Она даже прибегала к разным ухищрениям, чтобы заранее внушить мне аномальный сексуальный интерес; прибегала в надежде на то, что, достигнув полного развития, я захочу пойти именно по этой дороге. Ни один мужчина не сумел бы тогда отнять меня у нее. А это в более поздние годы могло сослужить ей отличную службу и принести многие выгоды. Необремененная мужем и детьми дочь стала бы ей очень полезна: всегда под боком, всегда довольный жизнью, на все готовый товарищ, к тому же, любовница и дополнительная служанка на побегушках. Чем плохо? «Menage a trois» в полном смысле слова. Дитрих любила доводить до общего сведения посещавшие ее идеи. «Все гомосексуалисты, — утверждала она, в частности, — боготворят своих матерей». Важное в данном случае соображение. Я вычислила: она считает Майкла сыном, стало быть, теперь она снова пытается купить себе будущие удобства и заботу. В качестве дополнительного подарка — маленького, но прелестного — она презентовала моему сыну «совсем немножко», а точнее, сотню таблеток амфетамина, — только ради того, чтоб облегчить ему «такие трудные» занятия в колледже. Это был редчайший случай в нашей жизни, но я нашла в себе силы и отчитала ее самым беспощадным образом. Потрясение, ярость, обида, ошеломленное молчание обрушились на мою голову. Рождественские праздники на сей раз прошли без «живой легенды». Какое блаженство!

Джуди лежала на полу в ванной комнате; умершая давным-давно, она наконец и формально стала покойницей. Я горевала о своем друге, как горюют о ребенке, которому была дана жизнь, чтобы жить, и который не смог воспользоваться полученным даром.

В то лето человек высадился на Луне.

Позвонила моя мать:

— Дорогая, умер Папа Джо.

— Я знаю.

— Помнишь Антиб? Когда он был послом? Ты часто плавала с его ребятишками. Он уже и тогда был стар, но очень мил. Буквально не давал мне проходу. Просто преследовал. Бони страшно ревновал; Джо тоже. О ней, кстати, я с тех пор ничего не слышала. Странно. Может, она все еще живет на том своем острове со своей черной родней?

В декабре в Голливуде умер фон Штернберг. Ради этого человека, обеспечившего ей актерское бессмертие и так сильно ее любившего, Дитрих не стала изображать безутешную вдову; она даже не поехала на его похороны. История, которую по сему поводу с почтительным восхищением рассказывали особенно часто, гласит, будто Марлен Дитрих сознательно лишила себя горькой сладости прощания перед вечной разлукой, чтобы не затмить своего Свенгали в его последний час, исполненный высшего смысла. Что после церемонии она появилась у него дома, закутанная в шиншилловую пелерину и плачущая, пришла хоть немного поддержать скорбевшую вдову и постараться ее утешить.

Тем из нас, кто действительно близко знал Дитрих, хорошо известно, как панически боялась она любых похорон, как ненавидела нахальную прессу с ее двусмысленными, откровенно интимными вопросами. А в этот раз журналисты бесспорно сосредоточили бы свое внимание именно на моей матери. Нам известно и другое. Она умела интуитивно выбирать тот путь, тот способ действия, который впоследствии все общество истолковывало к вящей ее славе, восхваляло в самых высоких словах и принимало как новое подтверждение непревзойденной деликатности Марлен, ее редкой способности к самопожертвованию. Хотя на самом деле все происходящее просто служило собственным интересам моей матери. Долгие годы она продолжала опекать вдову Джо, равно как и ее сына. Сохраняя нетронутым сияние своего божественного лика… «Что скажет молва?.. — вздохнула вдова».

Весной семидесятого Берт Бакарак получил две первые награды от Академии искусств и литературы. Вслед за этим, как и надо было ожидать, последовал телефонный звонок:

— Дорогая. Ты ведь знаешь, как я люблю Берта, но «Капли дождя все падают…» Куда они у него, черт побери, падают? Ему на голову? Зачем? И все это такой тудл-тудл… Ради этого, значит, он меня покинул? Ради дождевых капель?

Раздраженно фыркнув, она бросила трубку.

В Париже, где моей матери должны были очередной раз увеличить ботинки и сапоги, она, кроме того, получала ежедневные уколы в пах, которые недрогнувшей рукой делал ее шарлатан, и готовилась к первому турне по Японии.

Умер Ремарк. Это послужило основанием для траура по заведенному порядку: два полных дня Дитрих вдовела в глухом одиночестве и плюс к этому написала письмо моим друзьям:

…Я была одна, когда скончался Ремарк. Но я давно знала о его болезни, совершенно случайно как-то попробовала ему позвонить, и он подошел к телефону. Я разговаривала с ним, ежедневно посылала ему цветы и телеграммы. Но все должно было попадать в дом утром, потому что эта сука Годдар приходила только днем, после своего предполуденного сна. Мария писала ему, и я тоже поговорила по телефону с Руди, и Руди сейчас же ему телеграфировал, а телеграмму Ремарк получил в те последние несколько дней, когда был в сознании, перед самой своей кончиной.

У него было несколько ударов, но он выздоровел и даже прислал Марии письмо, чтобы показать ей, как хорошо он научился заново писать. Но все равно жизнь без того, что он любил, была ему уже не в жизнь. Все лучшее из нее ушло. Он любил выпить, пил много, но не для того, чтобы опьянеть, а для вкуса. Теперь у этой проститутки Годдар все его богатства: Ван Гог, Сезанн, Модильяни et cetera. И еще фантастически красивые ковры. Всем им нет цены. Может быть, из-за этого она никогда не позволяла ему со мной видеться. Может быть, она боялась, что он отдаст мне часть своих сокровищ. Это не могла быть ревность. Откуда взяться ревности, если она ни минуты его не любила? У меня не было сил пойти на похороны в прошлое воскресенье. Если так случится, что я переживу Габена, будет то же самое. Я могла все это иметь: деньги, имя. Но я сказала «нет». Я не могла так поступить с Руди.

Из этого вдовства моя мать выходила довольно долго — и вышла лишь для того, чтобы вновь надеть черные одежды по случаю кончины де Голля.

В Париж Дитрих возвратилась в тот год, когда не стало герцога Виндзорского. Она позвонила, весело смеясь:

— Дэвид умер! Помнишь, Клифтон Вебб всегда называл его Дэвидом? Я однажды приехала на обед в их загородный дворец. Вот уж вечерок выдался! Она сидела за столом — скелет, но элегантный до ужаса. А после обеда хлопнула в ладоши, как будто вызывала слугу, — и произнесла на этом своем несуществующем американском: «Ступай, Дэвид! Надень килт и станцуй для наших гостей!» И этот человек, бывший в свое время королем, повинуется! И уходит. Возвращается в полном шотландском костюме, похожий на участника фольклорной танцевально-хоровой группы, и послушно исполняет короткий танец; на цыпочках, юбки развеваются — чистое безобразие! А эти собаки? Ты когда-нибудь видела таких же глупых и уродливых собак, как у них? Они хрипят и у них одышка! И еще из носов, которыми они в тебя тычутся, текут длинные сопли. А их выпученные водянистые глаза… Что за странная жизнь! Кошмарные люди! Они стоили друг друга!

Когда наш сын Питер женился, моя мать жила в Лондоне, однако на свадьбу не явилась. Практически невозможно было объяснить родителям невесты, почему наше семейство испытало такое огромное облегчение, узнав, что этот прекрасный день не будет омрачен а, быть может, даже испорчен, присутствием знаменитой бабушки. В дневнике моей матери нет ничего, касающегося торжественного события.

Если судить по дневникам Дитрих, у нее вообще не было внуков. Она ни разу не записала дату рождения хотя бы одного из моих сыновей. То же самое впоследствии происходило и с правнуками.

Много лет я пыталась договориться с телевидением относительно моноспектакля Дитрих, но ее запросы были столь непомерны, а условия, которые она ставила, столь нереальны, что ни одна компания, ни один независимый продюсер не соглашались пойти на такой риск. Мать настаивала, чтобы съемки для американского ТВ проводились в Европе непосредственно во время концерта и непременно в драматическом театре, на котором она остановит свой выбор. Ей хотелось, чтобы режиссером был Орсон Уэллс, дирижером — Бакарак, чтобы свет ставил ее постоянный гениальный осветитель Джо Дэвис, а сама она контролировала решительно все — за исключением, разве что, цвета туалетной бумаги в клозете. Главной ее задачей — не считая, естественно, гонораров — было запечатлеть для потомков оказываемый ей горячий прием. Будучи уверена, что зарубежный зритель более американского расположен к фанатичному преклонению, она категорически отказывалась прислушиваться к нашим аргументам о том, что в Америке вся телевизионная индустрия будет в ее распоряжении, и она сможет осуществлять над процессом съемок самый строгий контроль. Больше всего моя мать хотела записать свое выступление в советской России. Она полагала, что при том почете, каким окружены артисты в этой стране, восхищение русской аудитории будет максимальным. На второе место она ставила Копенгаген, затем, возможно, Париж, Эдинбург, даже Рио-де-Жанейро.

Когда я в 1961 году впервые обсуждала с Орсоном этот проект, он, посасывая сигару, сверлил меня своими глазками-пуговками; его великолепный голос гремел точно из глубокой пещеры. Он сказал:

— Мария, если до этого когда-нибудь дойдет, меня не будет в городе, и вообще я буду вне пределов досягаемости. Но Марлен ты пока об этом не говори. Ты же знаешь, как бывает с ее идеями, — эта тоже может никогда не осуществиться, но даже если такое случится, знай: я буду очень-очень далеко.

Спустя десять лет отчаянно смелый и расположенный к матери Александр Коэн рискнул взяться за этот проект, о чем потом горько пожалел. Потратив несколько месяцев на бесплодные попытки объяснить ей, как безумно сложно морским путем переправлять за границу квалифицированных американских специалистов с их сложной аппаратурой — куда лучше было бы снимать телевизионное шоу в приспособленном для этих целей киносъемочном павильоне в Бербанке, штат Калифорния, — Алекс в конце концов нашел подходящий театр в Лондоне; мать соблаговолила одобрить этот вариант, и начался подготовительный этап. Точно армия перед боем, мы собрали все силы. Каждый отвечал за свой участок; цель же у всех была одна: обеспечить активность и хорошее настроение нашей звезды, дабы запечатленное на пленку выступление было поистине блестящим. Пока Алекс вел переговоры со спонсорами, профсоюзами и Би-Би-Си, я прилагала все усилия к тому, чтобы мать была всем довольна, не капризничала и — признаюсь — как можно меньше пила.

Жить Дитрих должна была в «Савое». Этот отель с его прекрасными, выходящими на реку апартаментами и быстрой, молчаливой, исполнительной обслугой был ее любимой лондонской гостиницей.

Ее ожидал сказочно прекрасный номер со сверкающими хрустальными люстрами. Все было готово для приема нашей богини, которой надлежало украсить апартаменты своим присутствием. Два дня перед приездом матери я трудилась, не покладая рук, дабы превратить этот дворец в «рабочую штаб-квартиру». Лучшего мажордома у Дитрих никогда не бывало — и не только потому, что я знала ее, как никто другой. Нельзя восстанавливать против себя людей, на чью помощь и поддержку рассчитываешь, а моя мать, обрушивая гнев и раздражение на всех, кто ее окружал, была способна оттолкнуть любого.

И я решила предупредить кого нужно в «Савое» и дать надлежащие инструкции, как себя вести перед лицом неминуемых катаклизмов, которые не только нарушат спокойный гостиничный быт, но и затронут частную жизнь персонала. Нормальные люди очень остро реагируют, когда с ними обращаются, как с рабами. И я старалась, чтобы во мне увидели человека, к которому можно прийти за сочувствием, который поможет снять стресс. На этот раз мне повезло. К мисс Дитрих для исполнения ее специфических пожеланий был приставлен заместитель управляющего — энергичный молодой человек. Он принадлежал к редкой категории людей, которые инстинктивно знают, как обращаться с ВИП’ами, и решают их проблемы с минимальной суетой и показухой. Сейчас этот милый человек занимает высокий пост в сети крупных отелей «Сига» и часто любезно повторяет, что я, обучив его обращению с Дитрих, преподала ценный урок, необходимый молодому человеку, намеренному подняться на верхушку служебной лестницы.

— Миссис Рива? Позвольте представиться — мистер Бутаваба. Чем могу быть полезен?

— Очень многим, мистер Бутаваба! Можете уделить мне три часа?

Видимо, ошеломленный моим американским напором, маленький пухлый джентльмен смутился:

— Разумеется, мадам.

— Отлично! Не будем терять время. Заглянем в апартаменты мисс Дитрих, и я попытаюсь вам объяснить, что там нужно сделать.

И я направилась к бесшумному лифту этого эдвардианского заведения. Мистер Бутаваба в визитке с развевающимися полами поспешил за мной. Мы вошли в номер и остановились, восхищенные его красотой. Повсюду цветы — ослепительное сверкание розового, желтого, персикового, сиреневого; обрамленные парчой и кружевом окна, из которых открывается изумительный вид на набережную Темзы.

— Вы замечательно все сделали! Большое спасибо. Но моя мать — не кинозвезда в стиле Элизабет Тейлор. Буду с вами откровенна, мистер Бутаваба. Раз уж нам предстоит работать вместе, я должна вам доверять — и мне кажется, это возможно. А теперь начнем с большой ванной комнаты.

Мы открыли дверь: две ступеньки вели в выложенную розовым кафелем ванную, — да какую там ванную, танцевальный зал!

— Мистер Бутаваба, пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Этого никто не должен знать. Никто. Дайте мне честное слово. Если мисс Дитрих узнает, что я вам об этом сказала, она меня убьет. У матери плохие вены на ногах. Ей ни в коем случае нельзя их травмировать. Не дай бог, она споткнется, оступится, упадет, даже просто ушибет ногу — это очень опасно. Малейшая ранка в любом месте из-за нарушения кровообращения не заживет. Это может закончиться гангреной, а то и ампутацией. Так что номер должен быть совершенно безопасным. Ступеньки в ванную комнату исключаются. Она может про них забыть и оступиться. Эту ванную можно использовать только для мытья головы и хранения туалетных принадлежностей. А теперь покажите, как выглядит вторая.

Во второй ванной, уже не похожей на танцевальный зал, было окно, пропускавшее дневной свет, зато не было ступенек. Это годилось.

— Хорошо. Понадобится занавеска из плотной ткани, чтобы закрыть окно. Мисс Дитрих никогда не гримируется в своей уборной в театре — только в гостинице. Вызовите электрика; пускай установит над зеркалом ряд ламп, забранных металлической сеткой, — для защиты лица, если какая-нибудь вдруг взорвется. Дверь придется убрать, чтобы она могла входить и выходить без труда. У этой стены надо поставить два стола для косметики, над ванной повесить полку с подставками для париков; еще нужна специальная розетка для щипцов для завивки волос. Попросите горничную убрать все полотенца и, в первую очередь, ванные коврики — пусть выбросит все до единого! Проследите, чтобы кастелянша проинструктировала персонал: в этой ванной комнате ни до чего не дотрагиваться и белья не менять! Мисс Дитрих, когда гримируется, пользуется собственными полотенцами и сама будет здесь убирать. А в другой ванной, где она будет мыть голову, всегда должна быть, по меньшей мере, дюжина очень больших банных полотенец, но опять же — не забудьте предупредить горничных — чтобы никаких ковриков! Специальный резиновый коврик, который должен лежать внутри ванны, у меня в сумке. Позаботьтесь, чтобы горничные после мытья ванны всякий раз аккуратно клали его на место. Этот стул здесь не нужен — мисс Дитрих, гримируясь, никогда не садится.

А теперь приведем в порядок спальню… В гостинице, наверно, есть светонепроницаемые шторы — знаете, такие использовались во время войны. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы их принесли и завесили окна. Мисс Дитрих предпочитает в спальне искусственное освещение, так что края штор придется приклеить к стене. Даже самый слабый лучик дневного света немедленно ее будит. А я приклею к полу края ковров во всем номере, чтобы она случайно за них не зацепилась. Да, еще надо возле каждого порога наклеить светящуюся ленту. На всякий случай: чтобы она, если встанет ночью, сразу увидела, куда идти. Вбейте в голову всем горничным: эти ленты нельзя убирать ни при каких обстоятельствах.

В «Савое» великолепно налажена система обслуживания, на каждом этаже есть буфеты с богатым выбором блюд, возглавляемые собственным шефом. Один из них и стал моей следующей мишенью.

— Мадам, это Чарлз — он работает на вашем этаже.

— Чарлз, прежде всего прошу вас принять мои соболезнования. Вам предстоят чудовищно трудные недели. Но, пожалуй, я могу дать вам несколько советов, которые чуть-чуть облегчат вашу жизнь, да и у мисс Дитрих будет меньше поводов для недовольства. Первый и главный совет: как только мисс Дитрих позвонит, хватайте меню и бегите. Стремглав — как на пожар. Кстати, мистер Бутаваба, предупредите о том же телефонисток: когда бы они ни увидели зажегшуюся на панели лампочку этого номера, реагировать следует молниеносно, как будто речь идет о жизни и смерти. Потом я поговорю с каждой в отдельности, но запомните: это основное правило, касающееся всех без исключения. Чем быстрее вы будете выполнять поручения мисс Дитрих, тем меньше истреплете себе нервы в этом долгом марафоне.

Итак, Чарлз: не вздумайте обслуживать мисс Дитрих во время еды. Когда вас позовут, вкатите столик в комнату, проверьте, все ли на нем в порядке, и не дожидайтесь, пока она сядет, а уж тем более никогда не ждите, чтобы она подписала чек — просто поклонитесь и уходите. Мисс Дитрих не американка и, соответственно, терпеть не может стаканов с ледяной водой. А также не любит плавающих во льду завитушек масла. Позаботьтесь, чтобы в хлебной корзинке было много ржаного хлеба из муки грубого помола. Никогда не пытайтесь убедить мисс Дитрих, будто кофе только что сварен, тогда как он пятнадцать минут стоял в ожидании, пока ей понадобится. И вообще, упаси вас бог в чем бы то ни было ее убеждать. Помните: она всегда права — даже если вы и ваши люди уверены в обратном. Если она заказывает брокколи, а ей по совершенно необъяснимой причине приносят шпинат, и она потребует, чтобы вы разобрались в этом преступлении, у вас — если не хотите немедленно потерять место — есть только один выход: униженно извиниться, сказать, что, вероятно, это оплошность одного из юных учеников, которые обучаются кулинарному искусству у шеф-поваров на кухнях «Савоя», и что вы незамедлительно доложите кому надо об их халатности. Это единственный сценарий, который мисс Дитрих сочтет достаточно удовлетворительным, чтобы простить обслугу за ее безалаберность.

Затем у меня побывали экономка, швейцары, коридорные, цветочницы и шофер. На протяжении последующих недель я поддерживала дух своей маленькой армии, щедро раздавая советы и — что гораздо важнее — благодарности.

Наша звезда прибыла за несколько недель до начала репетиций. Нужно было сделать новые парики, причесать и перекрасить старые, почистить и привести в порядок шиньоны. Кажется, Вивьен Ли познакомила мою мать с неким Стэнли Холлом — гениальным специалистом по изготовлению париков. Дитрих однажды обедала с супругами Оливье и, будучи поражена красотой густых волос Вивьен (она знала, что та лысеет), спросила, какое лекарство она принимает. Мать потом мне рассказывала, что Вивьен засмеялась, взялась за обхватывающий ее голову обруч и приподняла его вместе с большей частью прикрепленных к нему «собственных» волос. Англия, где актеры — не только в исторических, но и в современных пьесах — выступали преимущественно в париках, традиционно славилась своими мастерами. Стэнли Холл и его помощники были высококлассными специалистами: волосы они использовали человеческие, только наилучшего качества, и красили и завивали их так искусно, что их парики и накладки можно было носить в повседневной жизни. Конструкция, которую мать увидела на голове Вивьен Ли — короткий, задорный, блестящий шиньон, приколотый к обручу, — и которая так ее потрясла, с тех пор стал сценической прической Дитрих. Она носила этот шиньон до конца жизни. У матери были десятки париков, выкрашенных точно в тон ее собственных волос. Обручи, чтобы не соскальзывали, она обтягивала бархатом в цвет платья, но предпочтение отдавала бежевому, который сливался с цветом ее волос, отчего граница между собственными и накладными волосами становилась незаметной.

Съемки завершились каким-то чудом. Коэн делал все, чтобы ублажить звезду, исполнял каждую ее прихоть, иногда даже в ущерб собственным интересам. Когда Дитрих начала понимать, что не все получается так, как ей бы хотелось, что, возможно, она сделала ошибку, настояв, чтобы съемки производились в настоящем театре, притом в Европе, она запаниковала и, по своему обыкновению, принялась обвинять всех кроме себя, отказывалась слушать советы и, чтобы не смотреть в глаза правде, обратилась к помощи своего верного друга — бутылки. Где я только не искала ее «скотч»! Находя — часто в самых неожиданных местах, — разбавляла виски водой, а если опасалась, что она может отключиться, переносила назначенные встречи на другое время и в душе молилась, чтобы визитер не заметил, в каком она состоянии.

Представители индустрии развлечений, имея дело с людьми, страдающими алкоголизмом, учитывают их психологические особенности. На Дитрих это не распространялось, поскольку ее алкоголизм держался в тайне. Поэтому кажущаяся недисциплинированность звезды, небрежность, которую она себе позволяла, оскорбительное для окружающих поведение воспринимались — и осуждались! — без скидок, чего удалось бы избежать, будь ее проблемы известны. Снятое в Лондоне телешоу получилось неудачным; Дитрих в своих интервью утверждала, что во всем виноват продюсер, не сдержавший своих обещаний. Александр Коэн подал на нее в суд за клевету, я считаю, что он имел все основания так поступить. Профессиональная лояльность, хотя и входила составной частью в легенду Дитрих, отнюдь не была ей присуща. Тот, кто находил к ней правильный подход и успевал первым сделать предложение, мог рассчитывать на успех. Она подписывала юридические документы по предоставлению исключительных прав с такой легкостью, словно это были открытки с ее изображением.

Впоследствии честные профессионалы стали обходить ее стороной. Ей нельзя было доверять. Такое свойство часто оборачивалось во вред ей самой.

Для рекламы своего телешоу Дитрих вернулась в Нью-Йорк, где Милтон Грин написал ее портрет. На нем она запечатлена в своей знаменитой позе — закутанной в лебяжье манто; видна только одна нога, и впечатление такое, будто под манто Дитрих совершенно обнажена. Глядя на ее изумительную кожу и золотой парик, никто не мог бы сказать, что ей семьдесят один год. Однако в этом портрете было что-то ужасно аморальное. Впервые его увидев, я вспомнила своего старого друга-трансвестита из Сан-Франциско: на портрете мать была гораздо больше похожа на такого трансвестита, «работающего под Дитрих». После того как картина была сильно переделана, она стала еще дальше от реальности, особенно ее портила слегка распухшая нога — но от этого мать отказаться не могла.

Уотергейт. Никсон переизбран огромным большинством голосов. Во Вьетнаме остается только двадцать четыре тысячи солдат — сорок семь тысяч возвращаются на родину в новеньких цинковых гробах, тогда как еще триста тысяч, разбросанные по военным госпиталям, пытаются залечить не только телесные раны.

Когда умирал Шевалье, моя мать прилетела в Париж. Все, естественно, сочли, что она поспешила к постели умирающего, дабы сказать ему последнее «прости». На самом же деле билеты на самолет были заказаны задолго до этого дня, зато такой «поступок» прибавил блеска ее легенде. Спустя несколько лет, для объяснения того, почему Шевалье категорически отказался ее принять, когда она, печальная и красивая, явилась к нему в больницу, мать придумала трогательную историю:

— Когда Шевалье умирал, я прилетела в Париж — специально, чтобы быть с ним рядом. Но когда я пришла в больницу, где он лежал, мне сказали, что он строго-настрого запретил впускать меня в палату! Знаете, почему? Он не хотел, чтобы я видела его таким. Он так меня любил… он отказался от возможности увидеть меня в последний раз, только чтобы не заставлять меня страдать. Изумительный человек!

Дитрих продолжила турне по Штатам, а затем по Британским островам. Время от времени в аэропортах возникала потребность в кресле-каталке; в таких случаях мать старательно избегала подстерегавших ее фотокорреспондентов, и это превратилось в постоянный кошмар. Ноэл умер у себя в доме на Ямайке. Его знаменитая подруга осудила его за курение и недисциплинированность.

— Видишь? После нашего пари я не выкурила ни одной сигареты и до сих пор жива, а бедняга Ноэл так и не сумел бросить. Он был моим другом. Теперь эти два его хориста получат прекрасные дома — вообще все! Какой ужас! И будут по-царски жить на его деньги. Впрочем, они все эти годы были при нем — возможно, они их заслужили.

Семнадцатого мая 1973 года мои родители «отпраздновали» золотую свадьбу: он — сворачивая шеи цыплятам в Сан-Фернандо Вэлли, она — обедая со своим «последним» в Париже. Какой-то репортер пронюхал про эту дату, чем ее страшно разозлил: мать утверждала, что мне всего лишь двадцать пять лет, что он все перепутал, и намеревалась подать на него в суд.

Седьмого ноября в театре Шейди Гроув в Мэриленде, на окраине Вашингтона, моя мать заканчивала в третий раз петь на бис. Здание театра имело сферическую форму, зрители сидели вокруг сцены, и мать часто меняла положение у микрофона, чтобы ее было слышно во всех частях переполненного зала. Но вот сверкающая фигура повернулась и, сделав несколько шагов, приблизилась к краю сцены, чтобы поприветствовать оркестр и безупречного дирижера. Дитрих отвесила свой знаменитый поклон: ноги совершенно прямые, сгибается только верхняя часть туловища — так низко, что макушка в парике чуть не касается пола, — правая рука в благодарном жесте простерта к дирижеру Стэну Фримену. И вдруг, оступившись, она свалилась в оркестровую яму. Фримен, видя, что Дитрих падает, вскочил на вращающийся табурет в отчаянной попытке ее поддержать, но опоздал. В следующую секунду она, пугающе неподвижная, уже лежала между пюпитрами. К ней стремительно протянулось множество рук, но она прорычала:

— Не трогайте меня! Очистите зал! Очистите зал!

Меня разбудил резкий телефонный звонок. Я схватила трубку и услышала встревоженный голос маминой костюмерши:

— Мария! Мы звоним из театральной уборной. Случилась беда. Я передаю трубку матери…

Сон как рукой сняло.

— Мэсси?

Я слышу, как она прерывисто дышит, пытаясь что-то сказать. Смотрю на часы: четыре тридцать утра по лондонскому времени. Значит, в Мэриленде одиннадцать тридцать, только что закончился концерт.

— Слушай, Мэсси. Вздохни поглубже… говори медленно… расскажи, что случилось. — Я произношу эти слова, как военную команду. Это единственный способ заставить ее взять себя в руки.

— Я упала, — шепчет она.

Я в шоке. Комнату заполняет страх. Я продолжаю выкрикивать вопросы.

— Сломала что-нибудь?

— Нет.

Хоть я и знаю, что парик должен предохранить ее голову от удара, все-таки спрашиваю:

— Голову ушибла?

— Нет.

— Хорошо. А теперь скажи… ноги ушибла?

— Да.

О Боже! Я набираю в легкие воздух и продолжаю:

— Какую ногу?

— Левую.

Господи! Ту, в которой слабее пульс.

— Расскажи мне подробно, не торопясь, что произошло.

От шока ее тон смягчился; она говорит, как девочка, рассказывающая, что с ней стряслось в школе:

— Ты же знаешь, как я всегда кланяюсь в конце и представляю своего дирижера — протягиваю руку, чтобы указать на него зрителям. Ну вот, а сегодня Стэн Фримен сдуру вообразил, будто я хочу пожать ему руку, вскочил на вращающийся табурет, схватил меня за руку, потерял равновесие, упал и потащил меня за собой. Как только я оказалась на полу, я поняла, что все не так плохо: платье в порядке и парик на месте. Но ты ведь знаешь, платье такое узкое, что я не могу в нем встать, да мне и не хотелось, чтобы зрители увидели… в общем, я лежала и кричала перепуганным музыкантам, чтобы меня оставили в покое и чтобы освободили зал. Потом я почувствовала на ноге что-то мокрое, увидела кровь и поняла: меня надо отнести в уборную, но зрители не должны этого видеть, и я продолжала лежать на полу, пока все не разошлись, и тогда меня унесли… Единственное, что я сказала: «Позвоните моей дочери… позвоните Марии».

— Правильно сделала. А теперь внимательно меня выслушай. Ни в коем случае не снимай ни колготок, ни эластичного чулка. Обмотай ногу чистым полотенцем, оставь все как есть и поезжай в госпиталь Уолтера Рида. Не позволяй никому дотрагиваться до ноги, пока не расскажешь, что у тебя неполадки с кровообращением…

Она перебила меня:

— Мы уже сняли колготки. Пришлось снять они были все в крови, и чулок тоже.

Теперь я понимаю, как плохо дело. Эластичный чулок стащили с ноги вместо того, чтобы разрезать, а это значит, что наверняка драгоценная кожа содрана. Мать, скорее чтобы просто настоять на своем, начинает спорить:

— Я не могу в госпиталь. Там фотографы, репортеры…

Я уже ищу номер телефона «Пан Ам».

— Мама, я вылетаю. Не хочешь в госпиталь — вызови хотя бы врача. Нельзя допустить заражения. Ты меня слышишь? Нужно промыть и перевязать рану, тебе должны дать лекарство. И еще ввести противостолбнячную сыворотку — пол в театре грязный. Позвони Тедди Кеннеди. Он найдет подходящего врача в Вашингтоне.

— Ты прилетаешь? Когда?

— Первый рейс из Лондона в десять утра. Попробую на него попасть. В Вашингтоне я буду… — я смотрю на часы: пять утра, — сегодня около шести вечера, по вашему времени. А сейчас возьми два кусочка сахара и положи под язык. Пускай тебя завернут в одеяло, чтобы было тепло, и отвезут в гостиницу. И не поднимай высоко ногу.

— Не поднимать?  — По ее тону я понимаю, что она именно это и сделала.

Я забронировала билет на первый утренний рейс. Поскольку Билла не было дома — он уехал по делам в Нью-Йорк, — я позвонила своему женатому сыну, который жил в Лондоне:

— Пит, прости, что так рано — мне нужна твоя помощь.

— Да, мам. Валяй!

— Она упала в Вашингтоне и открыла ногу.

— О Господи!

— Я должна лететь… вы с Сэнди сможете присмотреть за Полом и Дэвидом?

— Ну конечно! Мы прямо сейчас приедем, накормим их завтраком и отправим в школу. Не волнуйся, здесь все будет в порядке — поезжай!

Я прилетела в Вашингтон под вечер, сразу поехала в гостиницу и нашла мать в номере, перевязывающей поврежденную ногу — она собиралась в театр на вечернее представление. Рана была глубокой, размером с мужской кулак. Из-за плохого кровоснабжения она довольно скоро перестала кровоточить; по этой же причине мать не ощущала боли. Самой большой опасностью сейчас была инфекция.

Для меня сенатор Кеннеди остался маленьким мальчиком, которого я знала, как Тедди, в далекие летние дни 1938 года. Он был очень доброжелателен и крайне серьезно относился к любым поручениям. Стоило сказать: «Ох, Тедди, я забыла книжку», как он припускал на своих толстеньких ножках и бежал всю дорогу от пляжа до гостиницы. Мать связалась с ним — и он договорился, чтобы ее немедленно приняли в крупнейшем медицинском центре в Бетезде. Но она отказалась туда ехать; тогда он назвал фамилию одного вашингтонского врача, на которого можно положиться. Тедди ни словом не упомянул о трагедии в собственной семье. Его сыну в ближайшие дни грозила ампутация ноги — у мальчика была саркома.

Разумеется, я заставила мать обратиться к этому врачу. Но поскольку тот не пожелал выполнять ее указания и не прописал никаких «волшебных снадобий», он ей не понравился. Доктор понимал, что без восстановления кровоснабжения нога не заживет. А так как мать слышать не хотела о хирургическом вмешательстве и отказалась даже обсуждать эту тему, он предложил единственное, что ему оставалось: инъекции, антибиотики и ежедневные перевязки — во избежание заражения; это позволяло надеяться, что рана останется стерильной, пока мать не образумится. Ни одно из этих предложений Дитрих не удовлетворило, и она позвонила в Женеву, чтобы посоветоваться с профессором Де Ваттвиллем. Тот, очень хорошо зная мою мать, прописал инъекции стольких новейших «чудодейственных» препаратов, сколько мог придумать. В основном это были витамины, концентрированные белковые растворы и безвредные гормоны; для их доставки — как будто в Америке они были недоступны — была организована курьерская служба. Когда профессор в разговоре упомянул о ее плохом кровообращении, она бросила трубку. Я настояла на отмене предусмотренных контрактом вашингтонских концертов.

Бездеятельность сводила мать с ума — так бывало всегда.

Поскольку я «не разрешила» ей работать, она настояла, чтобы ей, по крайней мере, позволили переоборудовать гостиничный номер в пункт «неотложной помощи». Устройство полевого госпиталя — занятие в ее вкусе. Она реквизировала находящуюся в номере буфетную, продезинфицировала стены и стойки и заполнила свободное пространство медицинским оборудованием и разнообразными лекарствами, какие только можно было раздобыть в округе Колумбия. Теперь преобразившаяся буфетная годилась хоть для проведения нейрохирургических операций. Пока мать с упоением устраивала свой М.A.S.H., я занималась делами. Хотя у меня были большие сомнения относительно того, что она сможет отправиться в турне, которое должно было начаться двадцать шестого числа в Монреале, я попросила ее личных музыкантов оставаться в боевой готовности и ждать моего звонка. Позвонив Биллу в Нью-Йорк, Майклу в Лос-Анджелес и остальным детям в Лондон, я объяснила им ситуацию. Мать, разумеется, ни о ком из них даже не спросила.

На следующий день в вестибюле гостиницы меня остановил мрачный Стэн Фримен. Устремив на меня налитые кровью глаза, он заговорил умоляющим голосом:

— Мария! Я не стаскивал вашу мать со сцены! Клянусь! Она говорит, что стащил — но это не так! Поверьте мне, я бы в жизни не сделал ей ничего дурного.

Я попыталась его успокоить:

— Ну конечно, вы ни в чем не виноваты, Стэн. Мы с вами оба знаем, почему мать упала. Я понимаю, как вам тяжело, но мать способна выдать любую ложь за правду, и каждый готов ей поверить. Мы отменили все вашингтонские концерты. Можете пока считать себя свободным. Но, насколько я знаю свою мать, она, скорее всего, захочет отправиться в Монреаль. И помните: если мать возомнила вас виновным, нам, простым смертным, остается только смириться. А теперь советую вам хоть немного поспать. Постарайтесь обо всем забыть. Люди, которые вас любят, в такую ложь не поверят — а это самое главное.

Мудрые слова, замечательный совет — я сама постоянно старалась следовать подобным советам, хотя это далеко не всегда мне удавалось.

Рана не заживала, из нее по капелькам сочился драгоценный белок. Мы научились менять стерильные повязки. Из Швейцарии прибыли «чудодейственные» лекарства, я наняла медсестру, которая ежедневно делала матери уколы. Чувствовала себя она хорошо. Передышка пошла ей на пользу — я уж не говорю, сколь полезно было мое постоянное присутствие. Мы даже отпраздновали День благодарения, заказав в номер индейку.

— Если ты не отметишь по всем правилам свой великий праздник, с тобой рядом будет просто невозможно находиться. Да и в этом американском отеле наверняка не найдется в меню ничего кроме дурацкой индейки!

Отказываясь признавать, что рана еще не зажила, мать настаивала на выполнении контракта и продолжении гастролей в Монреале. Я понимала, что должна ее сопровождать, по крайней мере, до следующего перерыва в турне. Мне хотелось быть поблизости — на случай, если травмированная нога доставит слишком много неприятностей, с которыми ей одной не справиться. А это было весьма вероятно — с учетом того напряжения, которого требовал от матери каждый концерт. Во время наших вашингтонских «каникул» я разбавляла ее «скотч» и контролировала ежедневный рацион спиртного. Всякий раз, как она отставляла недопитый стакан, стоящие под рукой цветы получали щедрую дозу виски. Мать неизменно восклицала: «Почему мой стакан всегда пуст?», но об истинной причине не догадывалась. Должна заметить, что на цветы алкогольная диета действовала отменно.

Впервые за много лет трезвая, Дитрих поднялась на сцену в своем лебяжьем манто, тянувшимся за ней длинным шлейфом, и, подобно птице феникс — обожаемому ею символу возрождения, — дала потрясающий концерт, которому, по-моему мнению, в ее жизни не было равных. Никто из тех, кому посчастливилось стать свидетелем ее триумфа в тот вечер в Монреале, не поверил бы, что на гибкой, безупречной формы ноге под влажной марлей и плотными бинтами — открытая рана. Целый час мать неподвижно простояла на месте, бесконечно бисировала, сгибалась в своем знаменитом низком поклоне, пока наконец, попросив зрителей перестать аплодировать, не покинула сцену и твердым шагом направилась в уборную. Нам пришлось раздеть ее, чтобы сделать перевязку, — ей предстояло еще одно выступление. На следующий день о концерте было подробно рассказано в приведенной ниже рецензии. Я не верю газетным рецензиям, но эту считаю необходимым процитировать — Дитрих такое заслужила.

«Газет», Монреаль, понедельник, 26 ноября 1973

Дейв Биллингтон

Когда она была девочкой-подростком, отравленные газом и контуженные солдаты Ипра и Вими лежали в грязных окопах…

Двадцать пять лет спустя она объезжала с концертами военные базы, переполненные сыновьями многих из ветеранов той «войны во имя прекращения всех войн на земле».

Еще двадцать пять лет спустя, на сцене концертного зала в Монреале Марлен Дитрих, хемингуэевская «немка», невесть в который раз в своей жизни поет «Лили Марлен», и век хаоса, ненависти и надежды цепляется за странички неумолимого отрывного календаря, застрявшего среди веток цветущего тернового куста…

Она поет — и безжалостному белому лучу софита не удается отыскать ни единого изъяна на слегка запавших щеках этого лица, которое отказывается стареть…

Кажется, что перед тобой живое олицетворение нашего столетия. Ее лучшие годы позади, и закат, вероятно, близок, но, не потеряв надежды, с которой любой век (или человек) вступает в жизнь, она все еще здесь, все еще жива и все еще не желает сдаваться…

Возможно, не совсем правильно именно так воспринимать Дитрих. В конце концов она всего лишь человек, наделенный всеми присущими роду человеческому слабостями; она всего лишь певица и актриса среднего, по совести говоря, дарования и мастерства. Так что же заставляет нас видеть эту женщину в особом, возвышающем ее надо всеми другими, свете?..

Ответ на этот вопрос дает она сама, когда поет немудреную детскую песенку, впервые исполненную Питом Сигером — «Куда девались все цветы?» Это ее ответ не потому, что она включила антивоенную песню протеста в свой репертуар, и даже не потому, что она поет ее так страстно — нет, дело тут, скорее, в одном мимолетном мгновении, когда звучит потрясающая последняя строка…

Больше часа, без перерыва, без напряжения, не пытаясь играть на чувствительных струнах души сидящих в зале, Марлен Дитрих развлекает зрителей, переходя по их просьбе от лирических песен к импровизациям или к шуточным песенкам — а зрители, слушая эту великолепную мешанину, блаженно урчат, как кошки, объевшиеся сливок…

Когда она умолкает, начинаются безжалостные вызовы на бис, громкие аплодисменты и робкие (но пылкие) попытки подняться на сцену, как будто Дитрих — дарующий бессмертие талисман, до которого необходимо дотронуться…

Занавес опускается, и богиня исчезает, удаляется обратно в миф, словно неуловимый посланец Олимпа…

А когда это происходит, становится понятно, почему Дитрих больше, чем очередной феномен, каких много вокруг. Она уже не просто Марлен Дитрих, певица, актриса, идол, обожаемый поклонниками, которые Фрейду навеяли бы сонный кошмар…

Она придает времени форму и материальность. Она кажется символом целого столетия худших и лучших часов западного человека. Ибо она — ровесница века, и она этот век прожила, и увидела, что он не выполнил грандиозных обещаний, хотя сулил их больше, чем любой другой, и до сих пор не перестает их раздавать…

И она, и век все еще здесь — возможно, утомленные, возможно, приунывшие, возможно, уставшие надеяться, но, тем не менее, все еще здесь… и все еще способны спросить у вас с неподдельным гневом: «Когда вы наконец чему-то научитесь?»

Отбросьте символику, забудьте о феномене и просто примите тот факт, что это был превосходный спектакль. Точный ритм, разнообразие песен, жесты, освещение, грим — все это квинтэссенция тех элементов, которые заставляют зрителей обожать великих артистов эстрады.

Мое восхищение было ничуть не меньше. Перед отъездом в Лондон я в очередной раз попыталась втолковать матери, что, несмотря на триумф, продолжать турне с открытой раной — безумие. Но ускорить процесс заживления могло только хирургическое вмешательство, и я умоляла мать обратиться к выдающемуся кардиологу Майклу Дебейки, в Хьюстон. Все еще опьяненная своим триумфальным возрождением, она едва выслушала меня и укорила за то, что я вечно пророчу ей всяческие несчастья. Я отстала от нее — мне самой все эти уговоры уже начали надоедать — и вернулась в Лондон. Мать собиралась в Сан-Франциско, где в будущем году должны были быть продолжены гастроли.

10 января 1974 года мать позвонила мне из Далласа, где забронировала на три недели номер в отеле «Фэрмонт». В ответ на мой вопрос она сказала, что рана еще не закрылась и ее края почернели. Я, оставаясь в Лондоне, взяла дело в свои руки и позвонила в кабинет доктора Дебейки в Хьюстоне. В Техасе был вечер, и блестящий хирург сам взял трубку. Я на мгновение лишилась дара речи — мне самой стало страшно от своей затеи. Представившись «дочерью такой-то», я, выбирая как можно более точные выражения, поведала ему «секретную сагу о знаменитых ногах Марлен Дитрих». Великий человек выслушал меня, не перебивая.

— Скажите, доктор, если я уговорю мать в воскресенье — у нее свободный день — прилететь из Далласа в Хьюстон, вы ее посмотрите?

— Разумеется, миссис Рива. Назначьте время, и я буду ждать вас в госпитале, у себя в кабинете.

— Большое спасибо, доктор. Позвольте отнять у вас еще минутку. Если, осмотрев мать, вы решите, что необходимо хирургическое вмешательство, пожалуйста, скажите ей напрямую, что в случае отказа ногу придется ампутировать. Это единственный способ заставить ее согласиться на операцию. Вы должны ее напугать. Простите, что указываю вам, как себя вести, но я знаю свою мать — иначе она не послушается.

Я дала ему номер своего лондонского телефона, и он обещал после встречи с матерью мне позвонить — теперь оставалось только уговорить мать поехать к нему в Хьюстон. Она возражала, спорила, ворчала, злилась, однако поехала. Доктор Дебейки позвонил мне, как только за ней закрылась дверь его кабинета.

— Мария, мне совсем не пришлось прикидываться. Я сказал вашей матери, что, если немедленно не сделать операцию, она потеряет ногу. Это чистая правда. Она согласилась, предупредив, что вначале выполнит условия контракта.

— Доктор, она ни за что этого не сделает, если меня не будет рядом. Концерты в Далласе заканчиваются через три дня, двадцать пятого. Вы можете назначить операцию на ближайшее время? А я уж как-нибудь ее к вам доставлю.

26 января 1974 года Марлен Дитрих была тайно зарегистрирована под именем миссис Рудольф Зибер в Методистском медицинском центре в Хьюстоне, штат Техас. Я прилетела из Лондона на следующий день. Сотрудники доктора Дебейки знали, как себя вести с желающими сохранить инкогнито ВИП'ами. Их обращение с моей матерью было образцом дипломатичности. Личный ассистент доктора встретил ее в аэропорту, усадил в лимузин и привез в специальные апартаменты в прославленном госпитале.

Необходимо было точно установить место и степень сужения артерии. Для этого требовалась довольно жестокая процедура артериографии под общим наркозом. Как только мать увезли, я принялась перерывать ее вещи в поисках таблеток и спиртного, которые — в чем я не сомневалась — были там спрятаны. Моя мать, тайком занимавшаяся «самолечением», вполне могла утром перед операцией отхлебнуть несколько глотков «скотча», а врачи бы спохватились только, когда у пациентки на операционном столе начались бы судороги и произошла остановка сердца. Хотя Дитрих слыла «большим знатоком в области медицины», на самом деле уровень ее знаний был ужасающе низок.

Я выложила все, что нашла, на кровать… К тому времени, когда я вызвала старшую медсестру, чтобы показать ей свои находки и попросить все унести, кровать была завалена полностью. Хотя такие «налеты» с целью защитить больного от самого себя не редкость, мне не приходилось делать ничего подобного с тех пор, как я ухаживала за Тами. Я была потрясена объемом тайных запасов матери, ее хитростью и изобретательностью. Она всегда обожала маленькие бутылочки со спиртным, раздаваемые пассажирам во время полета, и неизменно уносила по несколько дюжин из самолета в своей ручной клади. Перед тем, как отправиться в больницу, она слила водку и виски из этих бутылочек во флаконы с этикетками «тоник», а освободившиеся бутылочки из-под спиртного заполнила тоником. Я содрогнулась при мысли, что кто-нибудь мог случайно выпить содержимое одной из них. Такая же участь постигла лосьоны, жидкости для укладки волос и для полоскания рта и духи. Смертоносные наркотики превратились в невинные «Европейские витамины», «Фернандо Ламас» — в «свечи от запора». Препараты, которые невозможно было замаскировать из-за их специфической формы и цвета, мать рассовала куда только могла: в коробки с нитками и иголками, в карманы пеньюаров, в сумочки и даже в картонные упаковки от «Тампакса».

Из операционной ее привезли в страшно возбужденном состоянии. Вечером, когда действие анестезии закончилось, она первым делом спросила, где ее дорожная сумка. Когда я предложила достать все, что нужно, из этой большой и тяжелой сумки, она пришла в ярость и велела выполнять то, что приказано! И, как безумная, рылась в ней, пока не сообразила: то, что она ищет, из сумки изъято, причем тайком, без спроса. С этого момента я, медсестры, все обитатели штата Техас превратились в «гестаповцев», и была объявлена война тем, кто «упрятал меня в этот концлагерь».

Доктор Дебейки невероятно гордится своими личными успехами в борьбе с инфекцией. Правила гигиены, установленные им для операционного блока и вообще для всей клиники, строги и непоколебимы чуть ли не за гранью разумного, однако одержанные доктором победы над инфекцией оправдывают его фанатизм. Пациентам — всем без исключения — предписано принимать душ и ранним утром, перед операцией, обтираться специальным дезинфицирующим раствором. Уверенность матери в моей принадлежности к агентам гестапо упрочилась, когда я разбудила ее в пять утра и сообщила, что она должна принять душ. От страха она набросилась на меня яростнее обычного.

— Я не грязная! Вы что тут все — вообразили, будто имеете право указывать мне, когда я должна мыться? Фашисты! Это ты… ты заставила меня сюда лечь… ты со своей патологической любовью к врачам и больницам! Не буду я мыться! Идиотизм какой-то!

Для нее, вероятно, это было ужасное время. Хуже, чем мог бы себе представить человек со стороны. Женщина, которая делала все для того, чтобы ее стареющее тело казалось молодым, которая придумывала тысячи способов для маскировки жировых складок на дряблых ляжках, которая прятала свои тонкие редеющие волосы под золотыми париками, которая втискивала свои отвисшие груди в прозрачную сбрую, пытаясь сохранить тот образ Венеры, в каком хотел видеть Дитрих мир, вынуждена была сбросить свои покровы. Легенда выставлялась на обозрение множества незнакомцев. Начиная с этого дня, в мире появится группа людей, которые видели подлинную Дитрих, семидесятитрехлетнюю старуху, чье тело выдавало ее возраст, даже если лицо лгало. Мать не столько пугала предстоящая операция, сколько неминуемое разоблачение.

Однако я все-таки затащила ее под душ. Я знала, что перед операцией ей дадут успокоительные, и хотела, чтобы это произошло как можно раньше: ведь она еще могла передумать и покинуть клинику. Было пять тридцать утра; когда я вытирала мать, она сказала:

— Уезжаем отсюда! Нога заживет безо всех этих глупостей! Придумай что-нибудь — пообещай своему драгоценному Дебейки, что я вернусь после окончания гастролей, — и, выйдя из ванной, принялась искать свою одежду.

Я подошла к кровати, возле которой была кнопка вызова медсестры. Мне нужна была помощь. Отлученная от своих лекарств и спиртного, мать страдала от вынужденной абстиненции. Ее необходимо было побыстрей успокоить — пускай даже принудительно, — пока она не пришла в сильное возбуждение. Незаметно нажав кнопку, я осторожно приблизилась к матери — она стояла совершенно обнаженная, дрожащая, судорожно обхватив себя руками.

— Успокойся, Мэсси. Успокойся; позволь, я тебе помогу. Мы уедем. Сейчас я тебе дам бюстгальтер и трусики, но ты помнишь, что нужно сделать, прежде чем одеваться? Ляг на секунду на кровать, и я перевяжу тебе ногу.

Спустя десять минут Дитрих на каталке повезли к лифту; на ее губах блуждала легкая улыбка. Она кротко смотрела на меня и казалась довольной. Жаждущий виски организм почти беспрекословно согласился на солидную дозу валиума! Я молилась, чтобы после операции мать забыла, как прекрасно себя чувствовала, и не пристрастилась к тем новым наркотикам, которыми должны были накачать ее вены. Я сжала ее руку, дверь лифта закрылась. Наконец-то, после стольких лет страданий, блестящий специалист займется спасением знаменитых ног Дитрих. В то утро доктор Дебейки успешно произвел шунтирование правой бедренной и левой подвздошной артерии, а также двустороннюю поясничную симпатэктомию.

В блоке интенсивной терапии всегда жуткий холод. За мать дышит аппарат. Она лежит, тихая, впервые на моей памяти совершенно беспомощная, и я вдруг испытываю очень странное чувство. Я ощущаю себя в полной безопасности — мне ничто не грозит. До этой минуты я не осознавала, что все еще боюсь свою мать. Какая ужасная минута… Я поворачиваюсь и ухожу, оставив ее наедине с аппаратами, которые должны ее воскресить.

На рассвете тридцатого января меня разбудил телефонный звонок. Взволнованный голос старшей сестры из интенсивной терапии:

— Миссис Рива, я знаю, сейчас только три часа утра, простите, что бужу вас, но ваша мать… Нет, нет. Ничего страшного. Просто мы не можем с ней справиться. Она уже дышит самостоятельно и требует чтобы мы привели вас. Говорит, что хочет видеть свою дочь немедленно! Мы пытались ее урезонить, но она крайне возбуждена. Мы перевели ее в изолятор.

— Сейчас иду.

Я вошла в полутемный блок. Длинные ряды неподвижных тел, тихое жужжание мониторов, отражающих работу сердец, монотонное шипение приборов для искусственного дыхания, легкие торопливые шаги ног в обуви на резиновой подошве — аппараты и самоотверженные ангелы-хранители трудятся, отгоняя смерть.

Я переступила порог предоставленной матери отдельной палаты. Она кричала:

— Вы передали сестре то, что я просила? Я же сказала: вызовите мою дочь. Она расскажет доктору Бейки, что вы со мной вытворяете… Она была в полном сознании.

Если бы ее тело не было подсоединено к чудодейственным суперсовременным аппаратам, никто бы не поверил, что этой женщине менее суток назад произведено шунтирование.

— Ох! Это ты! Наконец-то! Я им говорила: «Вызовите мою дочь». А они заладили, что ты спишь, и тогда я сказала: «Моя дочь спит? Не может она спать, когда ее мать здесь! Приведите ее!» Мне пришлось с ними драться — можешь в такое поверить? Я здесь лежу, я пациент, а они со мной препираются! Какое ужасное место… они даже посмели приказать мне понизить голос — дескать, рядом другие больные, умирающие… У великого Дебейки умирающие больные? С каких это пор?

Сестры из отделения интенсивной терапии обычно бывают счастливы, освобождая больного от дыхательной трубки. Это момент, когда жизнь наконец одерживает победу над аппаратом, и все ждут его с волнением и надеждой. В случае же с моей матерью они, вероятно, пожалели, что это сделали, и теперь корили себя за невольное желание вставить трубку обратно.

Мать знаком велела мне приблизиться и прошептала:

— Они даже отказываются вколоть мне снотворное. Скажи об этом Дебейки и еще скажи, что они разрешили какому-то студентику входить сюда и каждые две минуты брать у меня кровь. Я называю его Дракулой. Он понятия не имеет, как это делается. Посмотри, какие у меня на руках синяки… Внезапно она замерла и уставилась на звуконепроницаемый потолок. — Гляди… — прошептала она, — вот они! Видишь? Ты их видишь? У них фотоаппараты! Фотоаппараты! Видишь отблески от линз? Там, наверху, маленькие человечки — с фотоаппаратами… Скажи Дебейки!

Галлюцинации в послеоперационный период — дело обычное, но больные никогда не помнят, какие бессвязные обрывки мыслей рождались в их отходящем от наркоза мозгу. Мать же на протяжении еще нескольких лет часто вспоминала мой тогдашний визит и в точности повторяла сказанные мне слова. Это вселяло в меня суеверный страх, и мои воспоминания о той сцене в больничном полумраке приобретали совершенно особую окраску.

Через три дня после операции мать перевели обратно в палату. Обычно холодные как лед ноги стали теплыми и были уже не голубовато-белыми, как раньше, а приобрели розоватый оттенок. Впервые за пятнадцать лет в обеих конечностях появился ровный пульс. Мы все ликовали — все, за исключением Дитрих. Нет, нельзя сказать, что она была неудовлетворена результатами операции — ее бесило, что ей не позволяли пить. Если бы не введенные при анестезии препараты и большое количество других медикаментов, ее организм к этому времени совсем бы очистился. На последних стадиях отвыкания мать оставалась раздражительной и непредсказуемой. Чтобы помочь пережить этот период, ей прописали торазин — и тут на наш этаж, на всю клинику и на весь штат Техас снизошло благоволение Господне. Теперь от нее даже можно было услышать «спасибо» и «пожалуйста». Мы вместе смотрели телевизор и смеялись. Мать превращалась в нормального человека, с которым было приятно общаться. Но все закончилось, когда в ее руки попал новый лекарственный справочник: отыскав в нем торазин, мать обнаружила, что этот препарат дают для успокоения пациентам психиатрических больниц. И — прощай торазин! С этого дня она отказалась его принимать и стала прежней Дитрих.

Мне пора было возвращаться к своей семье. Я крепко обняла доктора Дебейки, поблагодарила за его доброту, беспредельное терпение и потрясающее мастерство. Расцеловала мать и — тайком от нее — героических медсестер, пожелала им счастья и крепких нервов и передала Дитрих в их надежные руки. Мы договорились постоянно поддерживать связь по телефону. Я не сомневалась, что следующая операция — пересадка кожи — пройдет столь же успешно, поскольку в ноге восстановилось кровоснабжение. Нужно только, чтобы мать выполняла рекомендации врача, набиралась сил, сохраняла давшуюся ей с таким трудом воздержанность, и все будет хорошо.

Седьмого февраля на голень была пересажена кожа с бедра; операция удалась с первой же попытки. Дитрих в очередной раз одержала победу: она сохранила ногу.

Спустя шесть недель мать вошла в свою нью-йоркскую квартиру, откупорила бутылку «скотча» и без малейших колебаний вновь ступила на знакомый путь, который привел к полному разрушению ее организма. К первому апреля Марлен Дитрих — после падения, трех последовавших один за другим общих наркозов, операции на сосудах и трансплантации кожи — была готова продолжить гастроли.

Гастроли М. Дитрих — 1974

Новый Орлеан 3–13.04 — Отель «Фэрмонт»

Лос-Анджелес 15, 16, 17, 18.04 — «Чендлер-павильон»

Вашингтон 22, 23, 24, 25.04 — Оперный театр Центра Кеннеди

Гонолулу 29, 30.04; 1.05 — Вайкики, отель «Шератон»

Финикс, Аризона 16, 17, 18.05 — Симфонический зал

Толедо, Огайо 21, 22, 23, 24.05 — Масонский храм

Сент-Пол, Миннесота 25, 26.05 — Концертный зал О’Шонесси

Чикаго, Иллинойс 28, 29, 30.05 — Чикагский Концертный зал

Сакраменто, Калифорния 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9.06 — «Музыкальная Арена»

Мехико 11–23.06 — «Фиеста Палас»

Данбери, Коннектикут 10–24.07

Мать звонила мне ежедневно. Ее ноги, не привыкшие к усилившемуся кровотоку, отекали и болезненно пульсировали. Она делала зарисовки своей, как она ее называла, «ноги-бочонка» и посылала их Дебейки. Она боялась, что «швы» разойдутся и дакроновый «протез» артерии разболтается. И на всякий случай носила с собой в мешочке запасной — точную копию того, который поставил Дебейки. Всякий «ремонт» — штука ненадежная; Дитрих ненавидела переделывать платья, немудрено, что она не верила ни в какие «починки» своего тела! И еще одна беда: во время последней операции ей ставили катетер, и с тех пор она не всегда могла контролировать мочеиспускание. Со всегдашней своей поразительной спартанской стойкостью она вступила в борьбу с последствиями этого недуга и придумала, как избегать появления лужиц в дневное время. Лучше всего для этой цели подходили гигиенические прокладки — их она могла скрыть под сценическим платьем. Кроме того, у них было еще одно преимущество: если бы кто-нибудь, например, горничная в гостинице, их обнаружила, она бы, естественно, решила, что у Дитрих еще не прекратились менструации, и никто бы не заподозрил, что у звезды недержание мочи. Мать ужасно страдала от этой новой напасти; присущий только пожилым людям недуг никак не сочетался с ее представлениями о красоте и элегантности. Тот факт, что чем больше она пила, тем чаще «писалась», Дитрих не желала принимать во внимание. Гораздо проще было обвинять Дебейки и носить две пары прокладок.

Проведя двенадцать лет в Европе, семья Рива наконец вернулась домой. Пол дергал меня за руку: «Смотри! Мама! Смотри! Твоя Статуя Свободы!» Да, вот она, на своем месте, настоящая и незыблемая. Нам предстояло провести первое лето в Америке. Это должно было быть прекрасно! Мы сняли домик по соседству с нашими близкими друзьями на Лонг-Айленде, рассказывали малышам, как их старшие братья проводили в этом же месте летние каникулы, ловили рыбу, собирали моллюсков, жарили на заднем дворе настоящие американские бифштексы на вертеле, наблюдали за подлинной демократией в действии — по общенациональному телевидению показывали процедуру импичмента президента.

Девятого августа президент-козерог обратился к конгрессу с прощальным посланием и покинул Белый дом, а другой козерог прилетел из Парижа в Женеву к профессору Де Ваттвиллю для ежегодного обследования. По своему обыкновению мать для храбрости изрядно выпила. Вернувшись в тот же вечер в Париж, она, уже направляясь к своей кровати, повернулась и вдруг… упала. У меня зазвонил телефон. Я узнала голос одного из многочисленных молодых людей, которым мать дозволяла обслуживать себя; они же почитали за честь служить своей Королеве.

— Мария, ваша мать упала. Дело очень серьезное. Я передаю трубку…

В критических ситуациях мать быстро трезвела.

— Дорогая, ужасно глупая вышла история. Я неудачно повернулась и упала — прямо тут, в спальне — на мягкий ковер. Но когда попыталась встать, почему-то не смогла. Сама видишь, какая глупость. Трансплантант в порядке, дакрон Дебейки в порядке — в чем же дело?

— Мэсси, слушай меня внимательно. Позвони доктору Сайдману, он еще в Париже. Тебе необходимо сделать рентген. Позвони, не откладывая, — я буду ждать. Пускай он мне перезвонит.

А сама тем временем позвонила профессору Де Ваттвиллю домой в Женеву, чтобы узнать в чем дело — ведь мать сегодня провела с ним целый день. Он сказал, что к своему глубокому удовлетворению не обнаружил никаких рецидивов рака, что она показала ему участок с пересаженной кожей, и что по его мнению операция проведена блестяще.

— Ваша мать поразительная женщина и необыкновенно везучая, но меня очень тревожит, что она пьет. Я не решался говорить с ней на эту тему, но сегодня почувствовал, что это необходимо. Ее реакция меня страшно удивила. Она заявила, что ей отвратителен вкус спиртного, что она никогда не позволяет себе ничего, кроме «традиционного» бокала шампанского. Но, должен вам сказать, она была совершенно пьяна.

Поскольку изысканный лифт был слишком мал, носилки, на которые уложили мать, снесли вниз по черной лестнице ее парижской квартиры. Санитары «скорой», выполняя ее категорическое требование — она боялась, как бы ее не подстерегли фоторепортеры, — пронесли носилки в Американский госпиталь в Париже через подземный гараж. После рентгена мать отказалась остаться в клинике и настояла, чтобы ее отправили обратно домой. У нее было сломано бедро.

Она сообщила мне все эти новости по телефону. К тому моменту она успела полностью протрезветь.

— Дорогая, я не могу оставаться во Франции. Они тут убивают людей. Лондон исключается — британская пресса самая гнусная, а в Германии, после того как нацисты поубивали всех евреев, не осталось хороших врачей. Может быть, Швеция? Или снова Америка? Позвони Дебейки, посоветуйся, — и повесила трубку.

Я позвонила доктору Дебейки и попросила порекомендовать лучшего в мире травматолога; он, не задумываясь, назвал Фрэнка Стинчфилда и дал номер его нью-йоркского телефона. Я застала Стинчфилда дома, представилась и изложила всю историю болезни матери. Он был чрезвычайно любезен и заверил меня, что в Париже есть весьма уважаемый и очень квалифицированный хирург-ортопед, к которому он рекомендует обратиться. Когда я объяснила ему, что мать ни при каких условиях не согласится оперироваться во Франции, он сказал, что, если я смогу организовать ее перелет в Нью-Йорк, он ее устроит в хирургическое отделение Колумбийского пресвитерианского госпиталя. Я его поблагодарила и пообещала в течение двадцати четырех часов доставить Дитрих в Нью-Йорк.

Теперь нужно было, во-первых, позвонить матери и уговорить ее лететь в Нью-Йорк. Во-вторых, найти в Париже кого-нибудь, кому я могла бы доверить ее сопровождать. В-третьих, отыскать авиакомпанию, которая согласилась бы взять на борт самолета носилки, сохраняя при этом полную конфиденциальность. В-четвертых, нанять «скорую помощь», которая встретила бы самолет в аэропорту «Кеннеди». В-пятых, организовать все у себя дома, чтобы со спокойной душой отправиться в Нью-Йорк. Так как у опекавшего мать молодого человека был британский паспорт, а значит требовалась американская виза, сопровождать ее он не мог — на получение визы ушло бы слишком много времени. А откладывать переправку Дитрих из одной страны в другую было нельзя — не только по медицинским показаниям, но и из-за мировой прессы. Чем дольше это будет продолжаться, тем больше будет шансов у газетчиков пронюхать о постигшей ее беде.

Поскольку мне надо было заниматься делами матери в Нью-Йорке, я позвонила ее давней пассии, которая жила в Лондоне, но имела американский паспорт, и, рассказав ей, что случилось, попросила помочь. Она отказалась. Я в отчаянии позвонила в Канаду приятельнице, которой могла довериться, и спросила, не сможет ли она прилететь в Париж, взять мою мать и доставить ко мне в Нью-Йорк. «Конечно», не задумываясь сказала она, за что я вечно буду ей благодарна.

Я со «скорой» ждала на площадке перед ангаром, когда самолет с моей матерью приземлился в аэропорту «Кеннеди». После того, как все пассажиры вышли, мы извлекли из самолета наш драгоценный груз. Все было так блестяще организовано, что журналисты двух стран ничего не пронюхали. Год спустя нам повезло меньше, но в этот раз, усаживаясь в «скорую помощь» рядом с носилками, на которых лежала мать, я заслуженно торжествовала.

— Какова секретная служба, а? Высший класс! Мы победили! Ни одного репортера! Служба безопасности в госпитале проинструктирована, все в полном порядке. Стинчфилд в своей области не имеет равных. Мы и с этой напастью справимся. Нью-Йорк не Хьюстон, но я уверена, что и тут все будет хорошо. Я договорилась, что буду ночевать в твоей палате, потому что до нашего дома в Лонг-Айленде добираться не меньше двух часов…

Я болтала без умолку, всячески стараясь ее отвлечь. Поездка на «скорой помощи» — для каждого нелегкое испытание. А для человека, который боится машин так, как боялась их мать, это сущий кошмар. Для перелета на носилках через Атлантику Дитрих выбрала ярко-розовое платье в восточном стиле; ее бледное лицо обрамляла шифоновая шаль от Шанель того же цвета. Она выглядела беззащитной и необыкновенно красивой. Только затаившийся в глазах страх портил прелестную картину. Я сжимала ее руку и успокаивала, как могла, всякий раз, когда машина подскакивала на очередной выбоине в нью-йоркской мостовой. Мать была уверена, что встряски вредны ее сломанному бедру.

На следующий день Дитрих повезли на новую операцию — со времени предыдущей прошло всего пять с половиной месяцев. Когда она пришла в сознание, в ее бедре красовался новехонький, ручной работы сустав. Она нарекла его «Джорджем». Гораздо приятнее загадочно произносить: «Знаешь, Джорджу там, у меня, сегодня не по себе», чем: «Мне досаждает мой протез». Она совершенно забыла, что «Джордж» было одним из кодовых имен Юла, — а может быть, не забыла?

Пока мой муж заботился о домашнем очаге, а дети подтрунивали над его стряпней, я занималась матерью: нужно было помочь ей встать и начать ходить. Она чувствовала себя очень хрупкой и неуверенной и пребывала в постоянной тревоге: не случилось ли чего с сидящим в ее теле кусочком нержавеющей стали. Всем попыткам поставить ее на ноги она противилась и безжалостно выгоняла физиотерапевтов. Даже когда сам доктор Стинчфилд наконец заставил ее подняться с кровати, едва за ним закрылась дверь, она легла обратно.

Как-то я мельком упомянула, что на одиннадцатое сентября намечен ее концерт в «Гросвенор Хаус» в Лондоне, и спросила, не поручит ли она мне разорвать контракт. Она, лежа, молча меня выслушала. Я знала, что теперь она встанет и отдаст себя в руки физиотерапевта.

И снова матери предстоял трудный период отвыкания от спиртного, когда она ненавидела весь мир за его жестокость — и в первую очередь, конечно, персонал Колумбийского пресвитерианского госпиталя. Хуже всего пришлось молоденькой девушке — ее физиотерапевту. Я помню, как она была ошарашена, когда мать заявила, что заставлять ее практиковаться в подъеме по ступенькам — пустая трата времени, что она, Марлен Дитрих, не видит ни оснований, ни необходимости впредь этим заниматься. Немудреная мысль о том, что кто-то способен просто исключить такую вещь, как лестница, из своей жизни, не укладывалась в голове бедняжки. Оставшись со мной наедине, она спросила:

— Ваша мать не шутит? Она именно это хотела сказать? Что не намерена никогда в жизни пользоваться лестницами?

— Совершенно верно. Если моя мать решила «отменить» лестницы, они для нее больше не будут существовать. У нас с вами нет выхода — нам приходится преодолевать столь неизменные препятствия, — но Дитрих? Да она мир перевернет ради своего удобства!

Ступеньки, ведущие на сцену в «Гросвенор Хаус» были упразднены. Через двадцать девять дней после операции бедра Ричард Бартон представил Марлен Дитрих блистающему драгоценностями залу. Она без видимых усилий, твердо держась на ногах, поднялась на сцену, отвесила свой знаменитый низкий поклон — и снова могла торжествовать: она в очередной раз одержала победу.

Мать позвонила мне, как только вернулась в свою уборную:

— Дорогая! Сопровождение было неплохое, а вот «Куда девались все цветы?» прозвучали неважно, потому что тебя не было рядом, чтобы наладить звук. Но дакрон Дебейки в порядке, пересаженная кожа хоть куда, да и ноги почти не отекли после перелета из Нью-Йорка, и «Джордж» не выскочил при поклоне, и я — ты можешь мною гордиться — ни капельки не прихрамывала.

Я и гордилась, но еще больше я была бы горда, если б у нее поменьше заплетался язык.

Час спустя она позвонила опять:

— Знаешь, кто хочет непременно со мной увидеться? Эта коротышка — принцесса Маргарет. Ты ведь знаешь, я никого не пускаю за кулисы и тем более к себе в уборную. Но, видите ли, по этому дурацкому «королевскому протоколу» нельзя заставлять «принцессу» ждать! Тоже мне фигура! Короче, пришлось немедленно ее принять. Неужели здесь нет никого, кто бы научил их одеваться? Ты бы на нее посмотрела. Говорят, она пьет — лицо у нее отечное. Помнишь, как Ноэл взял меня к ней на ужин? Как же называется этот дворец, где они живут? А как нас всех повели «на экскурсию» в ее новую туалетную комнату?! Все эти финтифлюшки и безобразный мрамор, и массивная золотая арматура в стиле рококо… я со смеху помирала, глядя на всю эту безвкусицу в типично британском стиле… представь, у них до сих пор для холодной и горячей воды отдельные краны! Сейчас я беру свой «Фернандо Ламас» и ложусь спать. Позвони Стинчфилду и скажи, что утром я пошлю ему рецензии.

В декабре она отправилась на гастроли в Японию.

В начале 1975 года у Дитрих был недельный ангажемент в «Роял Йорк» в Канаде, и я полетела туда на один из концертов. Мать попросила меня проверить и наладить звук. Я отрегулировала микрофоны, переставила динамики и осталась, чтобы ее одеть и на всякий случай быть под рукой во время выступления.

Весь день мать была раздражена больше обычного и раздражала всех вокруг. Ссылаясь на то, что у нее якобы болит бедро, она проглотила шесть капсул своей новой любви — дарвона — и выпила бутылку «скотча». Вечером, когда она стояла за кулисами в ожидании выхода, вид у нее был кошмарный. Глаза мутные, парик скособочился, грим неряшливый, губная помада размазалась. С трудом держась на ногах, она для устойчивости схватилась за край занавеса. Когда музыкальное вступление призвало ее на сцену, она с отсутствующим видом направилась к микрофону, пытаясь сосредоточить тусклый взгляд на зрителях. Несмотря на бивший в глаза яркий свет, она могла различать лица тех, кто сидел за столиками вокруг эстрады. Я из дальнего конца зала со страхом наблюдала за ней, опасаясь, что мать вот-вот упадет.

Она пропустила первые такты и, как будто пытаясь вспомнить слова, замерла, точно скованная морозом. Но через секунду с Дитрих произошла метаморфоза… и вот она уже полна жизни. Великолепная — само совершенство! Сияющая! Соблазнительная! Властная! Обворожительная! «Золотая Венера», которой пришли поклониться ее почитатели. Я все еще не могла в это поверить, хотя поразительное превращение произошло у меня на глазах. Что же его спровоцировало?

В поисках разгадки я обвела взглядом ближайшие к сцене столики: да, он был здесь. Юл Бриннер — это его лицо вернуло мать к жизни, и она превратилась в «Дитрих».

В тот вечер Юл звонил ей несколько раз. Он остановился в том же самом отеле и хотел с ней увидеться. Вначале она велела мне отказать ему, потом решила сказать это Юлу сама. И не из-за того, что плохо себя чувствовала. Ей явно было приятно вновь пробудить в Бриннере пылкую страсть — исключительно для того, чтобы ее остудить. Она была вне себя от радости.

Гастроли продолжались: Даллас, Майами, Лос-Анджелес, Кливленд, Филадельфия, Колумбус, Бостон. Когда могла, я прилетала к ней, выслушивала ее жалобы на ужасное окружение, смягчала гнев, который она обрушивала на служащих гостиниц и театральных администраторов, проверяла динамики, микрофоны и контролировала потребление «скотча» Она всегда встречала меня с надеждой: вот теперь, благодаря моим героическим усилиям, все будут ходить по струнке, делать, что приказано, работать быстро и четко — Мария расправится со всеми ее врагами.

Поскольку она пила все больше, выступления ее утрачивали идеальную отточенность и блеск, из «великолепных» превращались в «хорошие», и спрос на билеты падал. Как бы хорошо ни проходили концерты, при отсутствии аншлагов повторные контракты заключать стало нелегко, и постепенно место драматических театров начали занимать роскошные отели. В них выступать матери было всего труднее. Зрители, которые, сидя за столиками и потягивая спиртное, ожидают яркого ресторанного шоу, были ее недостойны. Неважно, во сколько им обходилось желание посмотреть на живую легенду — это были не прихожане, с благоговением вступающие в храм, а гуляки, рассчитывающие славно поразвлечься, чтобы окупились потраченные деньги. Я знала, как тяжело было матери опускаться «ступенькой ниже», и старалась в таких случаях быть возле нее, выступая в привычной роли служанки и костюмерши.

Когда мать жила в том же отеле, где проходили концерты, она могла готовиться к выступлению у себя в номере. Первым делом — макияж; этим искусством Дитрих владела виртуозно! В пьяном виде она накладывала грим неаккуратно, но когда выпито было не очень много, проделывала это мастерски и молниеносно. Теперь парик. У этого волосы с одного боку плохо лежат — попробуем другой. В конце концов выбор падал на № 12А с этикеткой «Премьера в Чендлер-павильоне» Теперь крайне важный поднос для столика, который — для страховки — всегда устанавливали на сцене у самого занавеса. Карманный фонарик, ручное зеркало, расческа, щетка, губная помада, кисточка, «клинекс», прессованная пудра, таблетки от кашля, бокал шампанского, стакан «скотча», четыре капсулы дарвона — индивидуальный запас, который всегда должен быть под рукой, а также три таблетки декседрина и одна — кортизона. Все необходимое для того, чтобы еще один трудовой вечер завершился благополучно.

Грация с биркой «№ 3 Дания», затем золотое платье. Я свезла вниз на лифте тяжелую, расшитую бисером накидку в «Бальный зал», или «Ампирный зал», или еще какой-то там — в этом роскошном отеле любили подобные названия, считая, что они производят впечатление на постояльцев, — и вернулась за матерью. В шелковом кимоно, наброшенном на открытое платье, она ждала меня, с трудом дыша в своих тесных сверкающих доспехах. В такие моменты меня всегда пронзало острое чувство жалости: готовый к выходу на арену гладиатор — один как перст. Узкое платье, расстояние, которое надо преодолеть, неустойчивость из-за изрядного количества выпитого, сломанное бедро — все это служило оправданием для кресла на колесах… при условии, что никто из «посторонних» ее в нем не увидит. Платье — вечные неприятности из-за этого платья. Она поправила кимоно, удостоверилась, что оно полностью прикрывает декольте, взяла свой поднос, прочно установила его на коленях, я убедилась, что в коридоре никого нет, и мы двинулись в путь. Обычно в гостиницах к кухне примыкают служебные лифты; к одному из таких лифтов мы и направились.

В тот вечер она пела в «Шримпс Казино», где в воздухе витал слабый запах жаркого из молодого барашка. Повара улыбались своему ежевечернему посетителю — все они получили фотографии с автографом и были ее поклонниками. Озабоченные официанты, суетливые помощники официантов, завидев «экипаж» и узнав звезду, поспешно уступали ей дорогу. Мать не тревожило, что эти люди ее видят: она знала, что они будут держать язык за зубами; кроме того, она всегда превосходно себя чувствовала на кухнях. Я катила ее кресло посреди суматохи и резких запахов и гадала, вспоминает ли сейчас она, как я, все те кухни, через которые мы прошли — смеющиеся… молодые… давным-давно.

Закончив последнее турне, мать вернулась к себе в парижскую квартиру. Пол закончил школу и влюбился… в «шевроле»; Дэвид мечтал поскорее очутиться в нашем летнем домике, в своей любимой бухте, где так хорошо ловится рыба. Я поручила нескольким надежным людям разбавлять материнский «скотч» и ограничивать ее в приеме таблеток. Теперь ее любимцем был дарвон: она потребляла сотни красно-серых капсул, ела их как конфеты, запивая виски. В сочетании с разнообразными снотворными такая смесь была просто опасна для жизни. Все мои парижские «агенты» получили надлежащие инструкции и мой номер телефона на крайний случай. Я уехала на Лонг-Айленд, будучи уверена, что уж это лето 1975 года смогу провести с семьей.

Десятого августа у моего отца произошло сильнейшее кровоизлияние в мозг, врачи «скорой» оказали ему первую помощь и отвезли в ближайшую к дому больницу — Госпиталь Креста Господня в Сан-Фернандо Вэлли. Шансы на то, что он выживет, были ничтожны. Я позвонила матери, с максимальной деликатностью сообщила ей о случившемся и сказала, что отправляюсь в Калифорнию. Она заплакала. Потом сказала, что останется в Париже и будет ждать от меня известий.

Мой сын Майкл встретил меня в аэропорту и отвез в Вэлли. Отец был еще жив. Правая сторона парализована, отнялась речь — но пока живой. Я позвонила матери и насколько могла ее обнадежила, скрыв, что отец в критическом положении — главной моей задачей было смягчить удар. Она же только спросила: «Репортеры уже в больнице?» Когда я сказала, что репортеров там нет, она не слишком в это поверила, заявила, что я должна держаться настороже и всячески ограждать от них Пап и, и потребовала, чтобы я звонила ей каждые полчаса, она же остается в Париже и не отойдет от телефона, пока я не сообщу ей, что опасность миновала.

Я облегченно вздохнула — ведь я уже лихорадочно раздумывала, как бы помешать ей примчаться к постели умирающего мужа. Однажды, очень давно, в один из тех редких периодов, когда мы с отцом беседовали как добрые друзья, он сказал мне:

— Катэр, когда я умру, позаботься, чтобы твоя мать не увидела меня в гробу.

Это было самое меньшее из того, что я готова была для него сделать.

Майкл дал мне монеты для телефона-автомата, напомнил, что разница во времени между Калифорнией и Парижем девять часов, и уехал на службу.

Подавленные вероятным грядущим горем, родственники больных, собравшиеся под дверями реанимационного блока, ощущают своеобразную близость. Они могут не знать имен друг друга, могут больше никогда в жизни не увидеться, но в период печального бдения между ними возникает тесная связь.

Мы шептали друг другу банальные слова утешения, в которых каждый из нас нуждался, вместе молились, делились кофе и бумажными салфетками. Началось долгое ожидание результата схватки между жизнью и смертью.

Мне разрешили раз в час проводить пять минут у постели отца. Я держала его здоровую руку и, наблюдая, как он борется за жизнь, произносила слова, которых — я знала — он не понимает, и тем не менее повторяла:

— Папиляйн, я здесь. Это я, Катэр. Я здесь. Все будет хорошо, обещаю, все будет хорошо.

Я воображала, что это ему поможет. После каждого такого посещения я звонила в Париж. Мать постепенно успокаивалась, свыклась с мыслью, что отец в критическом состоянии, и начала отдавать распоряжения. Первое касалось его дневников. Ее пугало, что они могут попасть в ненадежные руки, будут прочитаны и все ее секреты окажутся наяву. И она велела мне покинуть свой пост, поехать к отцу домой и спрятать дневники в безопасное место. Я подумала, что жутковато вести себя по отношению к живому еще человеку так, словно он уже покойник, но заверила мать, что позабочусь о том, чтобы драгоценные дневники немедленно были изъяты, как она велела. Ничего подобного я делать не стала. У меня хватало других проблем — недоставало еще заботиться о репутации матери, боявшейся, как бы не обнаружилось, что она была далеко не самой идеальной женой.

Сиделки всегда опасаются, чтобы их больных не обокрали — поэтому мне вручили страховки отца, его бумажник, золотые часы и зубной протез. Я обнаружила отсутствие его большого перстня. Отец с ним никогда не расставался. Помню, как сверкал квадратной формы изумруд, когда отец в гневе размахивал рукой. Он хотел быть похороненным с этим перстнем на пальце. Но перстень исчез, и теперь я не смогу выполнить его просьбу — хотя он об этом никогда не узнает. Такие вот дурацкие мысли лезут в голову у постели умирающего.

Когда я позвонила матери в следующий раз, я не смогла сказать ей ничего нового. В отличие от нее. Мне было приказано проследить, чтобы отцовских собак отправили на бойню. С истинно немецкой педантичностью она очищала дом своего мужа. Думаю, поскольку сама она была далеко и не могла управлять ходом событий, ей хотелось хоть как-то в них участвовать. И я снова заверила ее, что немедленно выполню и это распоряжение, хотя вовсе не собиралась разрушать то, что отец любил.

Врачи охотно согласились выполнить мою просьбу: дать отцу умереть в покое, прекратив «героические» попытки его воскресить. Его причастили. Мы ждали. Час проходил за часом. Отец отказывался умирать и продолжал бороться.

Госпиталь Креста Господня — замечательная клиника с квалифицированным и самоотверженным персоналом, но для спасения парализованного семидесятивосьмилетнего старика, вопреки всему решившего выжить, требовалась больница с более современным техническим оснащением. Мы с врачами обсудили целесообразность его перевода в МЦКУ в Вествуде. И решили, что, поскольку больной так отчаянно борется за жизнь, он заслуживает, чтобы ему были предоставлены все возможные шансы. Я занялась сложной подготовкой к переправке человека, находящегося на грани жизни и смерти, из одной больницы в другую. Через семь дней после удара, мой отец, подсоединенный к поддерживающим жизнедеятельность системам, был погружен в частную карету «скорой помощи». Никто не верил, что он выдержит предстоящее долгое путешествие. Я поехала с ним. Если ему суждено умереть по дороге, я должна быть при нем — Тами бы этого хотела.

Когда «скорая» с визгом затормозила у запасного входа в МЦКУ, отец был еще жив. Умелые руки подхватили носилки и внесли их внутрь. Пока я заполняла необходимые бумаги, отцу поставили капельницы и присоединили к аппаратам в блоке интенсивной терапии на четвертом этаже одного из крупнейших в мире медицинских центров.

Двадцать второго августа, через двенадцать дней после удара, отец пришел в сознание и понял: с Руди Зибером случилось что-то ужасное. Вот теперь начнутся настоящие мучения… впрочем, он этого, по-видимому, хотел, иначе зачем было так отчаянно бороться?

Я позвонила матери и сообщила ей эту невероятную новость. Она отказывалась верить. Она никогда не понимала истинной причины серьезных отцовских недугов. И сейчас, полагая, что это «всего лишь» очередной сердечный приступ, не могла понять, почему при этом его парализовало, почему он потерял речь и сознание. Поскольку она собиралась двадцать шестого начать в Мельбурне репетиции, я предположила, что по пути в Австралию она заедет в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть на мужа собственными глазами, побеседовать с его врачами. Я догадывалась: для нее настала пора приступить к выполнению кое-каких супружеских обязанностей — кроме денег, которые она взамен этого платила.

Я сидела на ступеньках госпиталя, поджидая материнский лимузин. Был прохладный ясный вечер, небо усыпано ранними звездами, воздух насыщен ароматом апельсинов. На подъездной аллее появилась машина. Дитрих, всем своим видом давая понять, что потрясающе красивая женщина — обезумевшая от горя жена, ворвалась в изолятор, где лежал ее муж. Хотя отец ее не узнал, она утверждала обратное. Доктора терпеливо рисовали ей картинки, показывали, где у него в мозгу образовались тромбы, где они произвели свое разрушительное действие. Пытались объяснить, почему — вопреки ее настояниям — в данном случае невозможно «немедленно» оперировать ее мужа.

Сжав губы, она подождала, пока врачи уйдут, и пронзила меня одним из своих взглядов: «И это твои обожаемые замечательные врачи? Да они просто идиоты! Они говорят, что не могут оперировать Папи, потому что не знают, как. Я советовалась с крупнейшими европейскими врачами. Все они пытались меня убедить, что американцы — лучшие нейрохирурги в мире! Чепуха — они полные профаны. Надо было мне самой давным-давно заняться здоровьем Папи».

Она сняла на ночь номер в отеле «Беверли-Уилшир» и страшно возмутилась, когда я твердо заявила, что возвращаюсь в свою комнату неподалеку от больницы. Весь следующий день она провела в хлопотах по устройству будущего своего мужа. Узнав, что я — ослушавшись ее приказания — не уничтожила собак, она пришла в ярость, но когда я стала настаивать, чтобы их вместо бойни отправили в специальный приют, согласилась отсрочить приговор. Потом, с глазами, сверкающими от непролитых слез, сообщила врачам, что после завершения австралийского турне намерена вернуться в Калифорнию, снять маленький домик в Беверли-Хиллз и посвятить остаток своих дней уходу за мужем, которого она будет вывозить на солнышко в кресле-каталке. В ее голосе звучала неподдельная нежность — она искренне верила каждому своему слову.

Мужчины-врачи, очарованные супружеской преданностью этой прекрасной женщины, таяли, слушая ее. Они были далеко не первыми, кто на протяжении долгих лет слышал из уст матери такие слова, а также изложение планов, которые она строила в отношении своего калеки-мужа. Ни калифорнийские врачи, ни те, кому впоследствии довелось слышать нечто подобное, не усомнились в подлинности этого идиллического сценария. Никто не сказал: «Посвятить свою жизнь уходу за немощным мужем — это прекрасно и заслуживает всяческого восхищения, но не лучше ли отдать все силы, чтобы помочь ему поправиться? Помочь подняться на ноги? Вместо того, чтобы вывозить в коляске на солнышко, помочь ему вновь обрести чувство собственного достоинства?» Она улетела в Австралию, я осталась.

В тот день, когда отца посчитали достаточно окрепшим, чтобы перевести в неврологическое отделение, я пришла к нему попрощаться. Надеясь, что отец уловит смысл моих слов, я стала говорить, что горжусь им, что восхищаюсь тем, как он любит жизнь, как героически за нее борется; я сжимала его здоровую руку, гладила здоровую щеку и мечтала, чтобы в моих силах было сделать для него что-то большее.

Вернувшись в Нью-Йорк, я не переставала внимательно следить за тем, как идут дела у отца, и дважды в день звонила матери в Австралию — сообщала последние новости. Она была абсолютно уверена, что он не выйдет из больницы, и с маниакальным упорством требовала расправиться с его собаками. Она ведь готова заплатить за то, чтобы их убили, «даже похоронили», — почему же я отказываюсь выполнить ее распоряжение? Что же касается отцовского дома, то нужно увезти оттуда все его имущество, а дом продать.

К счастью, мать была всецело поглощена гастролями, и мне довольно легко удавалось ее обманывать. Сколь бы непрактичным это ни казалось, моему отцу для выздоровления было необходимо, чтобы его дом, его вещи, его животные — все, чем он дорожил, — сохранились в целости до его возвращения. Можно сказать, это была соломинка, за которую он цеплялся — ничего другого у него в жизни не было.

Между тем в Нью-Йорк начали приходить дурные вести. Австралийские гастроли были на грани срыва. Мне позвонил разгневанный продюсер: мисс Дитрих постоянно всем недовольна — ее не устраивает звук, свет, оркестр, зрители, администраторы. Она оскорбляет всех подряд, она вечно пьяна — и на сцене, и вне ее. Билеты не распроданы, организаторы гастролей подумывают об отмене оставшихся концертов. Меня спросили, могу ли я взять на себя задачу подготовить к этому мать. Мы с преданным ей импресарио, посовещавшись, предложили продюсерам компромиссный вариант. Мы сделаем все возможное, чтобы уговорить мисс Дитрих сократить турне, и попытаемся сгладить самые острые углы, если они, в свою очередь, согласятся полностью выплатить ей предусмотренный контрактом гонорар. К счастью, им всем так хотелось от нее избавиться, что они смирились с потерями.

Теперь мне оставалось как можно деликатнее и как можно быстрее вытащить Дитрих из Австралии.

— Мэсси? Послушай. Они говорят, что билеты продаются плохо. О! Я совершенно с тобой согласна. Это исключительно их вина — они пожалели денег на рекламу. Да, афиш было решительно слишком мало, но… они готовы выплатить тебе гонорар полностью, даже если выступлений больше не будет. Почему бы не отнестись к этому спокойно? Забирай деньги и уматывай! Кому нужна вся эта нервотрепка? Тебе хватает забот с Папи. Возьми деньги, возвращайся в Калифорнию и поживи с ним!

— Что? Он в больнице, а у меня контракт! Я не могу бросить все в середине гастролей! Это они тебе сказали, что заплатят, но подожди, стоит мне уехать… Шиш я получу!

— Я настою, чтобы тебе вручили чек перед тем, как ты сядешь в самолет. И пусть это будет последняя из наших забот.

— Нет! У меня контракт! Я должна ехать в Канберру, а потом открывать сезон в Сиднее. Им не удастся от меня избавиться! Да как они смеют! Я тебе запрещаю иметь дело с этими гангстерами! — и она швырнула трубку.

Накачавшись дарвоном, дексамилом и «скотчем», мать 24 сентября 1975 года выступила в Сиднее. Майк Гибсон опубликовал в «Дейли Телеграф» совершенно справедливую рецензию об этом концерте. К сожалению, и эту рецензию она заслужила.

…Маленькая старая леди, отважно пытающаяся играть роль бывшей королевы кино по имени Марлен Дитрих, ковыляет по сцене Театра Ее Величества. Сказав «отважно», я нисколько не преувеличил. Ее концерт, вне всяких сомнений, — самое смелое, самое печальное, самое горькое зрелище, которое я когда-либо видел…

…Она больше часа проводит на сцене, дерзко пытаясь с помощью лучших осветителей, лучшей косметики, лучших современных моделей нижнего белья воссоздать магический образ женщины, при виде которой более тридцати лет назад во время войны у солдат бегали мурашки по коже.

Поклонники ее обожают.

Похожая на заводную куклу, она нагло старается воссоздать прежний образ «немецкой легенды», манерно исполняя такие песни, как «Мой голубой рай» и «Ты — сливки в моем кофе».

Когда она направляется за кулисы, чтобы снять свое манто, ноги плохо ей повинуются…

Концерт заканчивается; поклонники бешено аплодируют. В воздух взмывают и летят на сцену обязательные розы, предусмотрительно сложенные перед рампой.

Теперь вы понимаете, почему эта маленькая старая леди продолжает петь. Вовсе не из-за денег. Ради денег она бы не стала затрачивать такие усилия…

Держась, чтобы не упасть, за красный занавес, она отдает поклон за поклоном. Она все еще кланяется, все еще машет рукой, все еще упивается этой волнующей атмосферой, а мы уже покидаем зал.

Когда мы вернулись домой, приходящая няня смотрела по 9 каналу фильм в программе «Ночное кино».

Название фильма — «Шанхайский экспресс»; он был снят в 1932 году; в главной роли — Марлен Дитрих.

«Какая она была потрясающая», — сказала няня.

«Да, была», — ответил я.

Через пять дней после этой разгромной рецензии мать прибыла в театр на вечерний концерт. Моя подруга — наша спасительница прилетевшая в Австралию из Канады год назад, в это время как раз была в Сиднее и предложила заменить меня в качестве «сторожевого пса» при матери и помочь ей одеться. Мать, совершенно пьяная, сидела в своей уборной, тщетно пытаясь протрезветь с помощью черного кофе; с ней была подружка одного из музыкантов. Они вдвоем кое-как запихнули Дитрих в корсет и надели платье. Затем, при первых звуках музыкального вступления, донесшихся из громкоговорителя, вышли из уборной, с двух сторон поддерживая свой драгоценный груз. Добравшись до кулис, они поставили мать возле занавеса. Внезапно она пошатнулась и упала.

Дирижер, видя, что Дитрих не выходит, дал знак оркестру повторить вступление; а Дитрих тем временем уносили из-за кулис обратно в уборную. От шока при падении она протрезвела достаточно для того, чтобы понять: с ее левой ногой что-то случилось — на нее нельзя наступить.

Концерт пришлось отменить; покалеченную Дитрих следовало как можно быстрее унести из театра. Но она, не желая появляться перед собравшимися у артистического входа фанами «крупным планом» в сценическом туалете, заставила сначала себя переодеть. Чтобы платье, когда его будут снимать, не порвалось, надо было бы поставить Дитрих на ноги; обвив руками шею растерявшегося продюсера, она буквально на нем повисла, пока две женщины стаскивали с нее платье и надевали костюм от Шанель.

Вернувшись в отель, мать запретила кому бы то ни было звонить мне. Она не знала, что мне уже обо всем сообщили, и я связалась с доктором Стинчфилдом, который, в свою очередь, связался с местными врачами. Ей, как всегда, повезло: в Сиднее на этой неделе проходил международный съезд хирургов-ортопедов. Уже через час два крупнейших специалиста в роскошных смокингах вошли в ее номер. Хотя мать не сомневалась, что всему виной искусственный сустав доктора Стинчфилда, врачам было ясно, что она сломала бедренную кость. Правда, ей они этого не сказали, решив подождать, пока диагноз не будет подтвержден рентгеновским снимком. Однако Дитрих отказалась ехать в больницу.

Всю ночь мать, почти не дыша, пролежала в постели. И только наутро наконец позволила перевезти себя из гостиницы в госпиталь Св. Винсента. Рентген подтвердил предположение хирургов. У нее было сломано левое бедро.

Для алкоголиков операции — особенно ортопедические — всегда сопряжены с риском. Отравленный алкоголем организм более восприимчив к инфекции, тремор может привести к смещению обломков кости во время вытяжения, возможны также разные другие осложнения, поэтому очень важно, чтобы хирург знал всю правду о состоянии такого пациента. Я поручила доктору Стинчфилду обсудить эту проблему с сиднейскими врачами. Но мать категорически отказалась оставаться в Австралии. Встал вопрос: куда ее везти?

В конце концов было решено, надев на Дитрих защитный гипсовый корсет, переправить ее самолетом в ближайший медицинский центр в Калифорнии и вверить попечению главного ортопеда МЦКУ, которого порекомендовал Стинчфилд. Договорившись относительно носилок для этого путешествия, я полетела в Лос-Анджелес, чтобы подготовить все необходимое к ее приезду. Там я наняла карету «скорой помощи», которая встретила бы самолет из Сиднея, и выбрала палату в Вильсоновском корпусе МЦКУ для ВИПов. Внезапно до меня дошло, что мои родители будут спать под одной крышей! И мне стало грустно при мысли о том, в каких обстоятельствах довелось наконец соединиться этим двум немощным старым людям.

Я встретила самолет на поле и сопроводила носилки в поджидающую мать «скорую». На этот раз репортеры нас застукали и даже ухитрились один раз заснять Дитрих на носилках. Опять я ехала с ней в «скорой помощи», держа ее за руку, пытаясь разогнать ее страхи. Она была в ярости. Я попросила у нее прощения, зная, что она считает меня виновной в том, что наша, обычно безотказная, «система безопасности» дала сбой. Как только мать оказалась в своем новом обиталище напротив палаты, где через несколько лет скончается Джон Уэйн, она выставила меня, надавав тысячу высосанных из пальца поручений: ей не терпелось остаться одной, чтобы распаковать свои бутылочки и спрятать их в ночном столике среди упаковок «клинекса».

Опять рентген, консилиумы, обсуждения. Тем временем я навестила отца. Он очень гордился своими последними достижениями: когда физиотерапевт вкладывал мягкий резиновый мячик в его беспомощную правую руку, он не только с каждым разом все лучше ощущал предмет, но и мог обхватить мяч тремя пальцами! Не за горами был день, когда он сумеет стиснуть этот желтый мячик и тогда поверит, что на самом деле жив!

Прославленный хирург, очень красивый — типичный киногерой, — стоял, прислонившись к стене, напротив кровати, где лежала мать; с ним были два его блестящих молодых ассистента. Он терпеливо пытался объяснить суть относительно нового, но высоко эффективного хирургического метода: концы сломанной кости наглухо скрепляются — вместо того, чтобы поместить ногу на вытяжку, предоставив остальное времени и природе. Однако на мать их доводы не произвели никакого впечатления. Она отослала прочь врачей, точно это были коридорные, и заказала обед для нас двоих.

— Ты видела, какой этот врач молодой? А те двое, по бокам? Мальчишки! Откуда такие дети могут знать, что надо делать… зеленые слишком! И вообще все здесь чересчур элегантно — это подозрительно. Только в Голливуде способны устроить клинику, похожую на съемочный павильон! Отвези все мои рентгеновские снимки в Нью-Йорк и покажи Стинчфилду. Объясни, что они тут хотят со мной делать, и спроси, что он по этому поводу думает.

Я поцеловала отца на прощанье, велела ему продолжать трудиться, сказала, что он большой молодец, и мне почудилось, что его здоровый глаз радостно сверкнул. Перед отъездом я спросила у матери, не хочет ли она его повидать, и услыхала в ответ резкое «нет», чему нисколько не удивилась.

Доктор Стинчфилд боялся, что дополнительное хирургическое вмешательство сопряжено с опасностью инфекции, а поскольку мать не хочет оставаться в МЦКУ, не доверяя тамошним врачам, пожалуй, лучше всего перевезти ее в Нью-Йорк, поместить в прежнюю палату в Колумбийском Пресвитерианском госпитале и, поскольку кровообращение в ноге сейчас нормальное, использовать метод вытяжения.

7 октября я встретила мать в аэропорту «Кеннеди» и помогла перенести ее носилки в очередную «скорую». С 13 сентября она была в гипсовом корсете, так прилетела из Австралии в Калифорнию и вот теперь в Нью-Йорк, и потому была измучена, напугана и, естественно, ужасно раздражена. Наверное, ей было бы еще хуже, если бы не сопровождавшая ее в полете очень привлекательная блондинка, бывшая армейская медсестра — мать не выпускала руки девушки и нежно ее поглаживала, пока за нами не закрылись дверцы «скорой помощи». Теперь я смогла взять ее за руку; выбоины, казалось, стали еще глубже с того времени, как мы в последний раз ехали по той же дороге.

Когда мы вкатили носилки в Пресвитерианский госпиталь, я буквально почувствовала, как содрогнулся весь персонал на этаже, где находилась палата, предоставленная Дитрих.

С тех пор, как она прикладывалась к бутылке в самолете, прошло уже несколько часов, и поэтому с каждой минутой мать становилась все более бешеной и непокорной. Одну медсестру, которая попыталась ее успокоить, она ударила, у второй вырвала из рук шприц и отшвырнула в другой конец комнаты. Наконец нам удалось установить капельницу. Теперь можно было разрезать гипс и заняться ногой.

Обычно у человека в столь почтенном возрасте кости срастаются примерно за два-три месяца. Матери с ее проспиртованным организмом понадобилось четыре месяца — до февраля 1976 года. Меня поражало, как она выдерживает эти бесконечно долгие недели неподвижности с металлическими спицами в теле, с поднятой кверху, растянутой грузом ногой. Это была самая настоящая пытка. К счастью, Дитрих оказалась на редкость терпеливой.

Никто не имел права входить к ней без разрешения. Она не впускала к себе убираться негритянок и пуэрториканок. Сестры и горничные были в отчаянии — бедняжки боялись, что потеряют работу, если кто-нибудь из врачей увидит, в каком плачевном состоянии пребывает палата Дитрих. Я, когда могла, украдкой протирала пол, упрашивала мать быть более терпимой и демократичной и постоянно извинялась за ее безобразное поведение. В палату поставили холодильник, и мать забивала его больничной едой, которую заказывала, а потом отказывалась есть.

— Еда в этом кошмарном грязном госпитале не для нормальных людей! Я спрятала все в холодильник — забери домой, у тебя будет готовый обед.

Иногда мне удавалось уговорить ее снизойти до «плебейского развлечения» — то есть телевидения. Впервые увидев однажды вечером в каком-то фильме Роберта Редфорда, она безумно в него влюбилась. Это пошло ей на пользу. Она стала требовать, чтобы ей приносили все журналы, в которых он бы упоминался. Я добыла наволочку с изображением Редфорда — мать была в восторге: теперь она могла спать с ним и предаваться мечтам.

Моя подруга, которая подобно святому Христофору благополучно переправила носилки с Дитрих через океаны — вначале из Парижа, затем из Сиднея, — которая героически пыталась ее протрезвить, поддерживала ее, подхватила, когда та упала, организовала рентген, врачебную консультацию, собрала ее вещи в уборной и в гостиничном номере, по мере своих сил оберегала ее от австралийских газетчиков, а затем сопровождала носилки на пути в Лос-Анджелес, была совершенно измотана. Перед тем, как улететь домой, она зашла в госпиталь попрощаться с Дитрих. Переступив порог, она услышала:

— Знаете, почему я упала? Почему сломала ногу? Когда я в Сиднее выходила на сцену, эта любимая подружка Марии подставила мне подножку!

Потрясенная такой чудовищной ложью, моя приятельница повернулась и без единого слова вышла из комнаты. Больше они никогда не виделись. Она написала Дитрих подробное письмо, в котором подробнейшим образом перечислила все события, предшествовавшие злополучному сиднейскому падению, но мать не только не взяла свои слова обратно, но, ничуть не изменив эту вопиющую ложь, повторяла ее всем кому ни попадя. По прошествии нескольких лет мать начала недоумевать и сердиться, почему моя подруга не кажет глаз. В конце концов она ведь никогда не осуждала «эту женщину» за то, что та подставила ей подножку, в результате чего обрекла на все эти «муки и расходы» — так почему же та считает, что имеет право обижаться? По своему обыкновению мать отказывалась принимать правду — хотя эта правда была более чем очевидна.

Во время праздников — Дня благодарения, Рождества, Нового года — она скрежетала зубами:

— Праздники! У всех каникулы! Звонишь в звонок — никто не приходит. Звонишь доктору в кабинет — никто не берет трубку. Все в мире остановилось! Все точно помешались на этих праздниках. Какую страну ни возьми — везде люди находят предлоги, чтобы не работать. Однако все хотят получать зарплату! Если я увижу еще одного Санта Клауса!.. Он-то какое отношение имеет к тому, что кто-то там родился в яслях? Ведь поэтому празднуют Рождество, верно? Потому что кто-то родился в каких-то яслях?

Моя мать никогда не была сильна в Библии. Лютеранские догматы ее детства смешались с агностическими идеями, которые, в свою очередь, плохо сочетались с ее суеверностью. На самом деле Дитрих никогда не могла точно сказать, кто она: агностик или атеист. Единственное, в чем она была уверена — это в том, что Бога нет; если бы Он был, Он бы проявил себя и сделал то, что Ему говорят!

Злясь на то, что я не нахожусь при ней неотлучно, что я наряжаю елку, готовлю эту ужасную индейку, провожу время со своей семьей, она послала полароидные снимки своей растянутой ноги с торчащими из нее спицами моим сыновьям в качестве рождественского подарка, написав: «На это Рождество денег не будет!»

Она беспрерывно мне звонила, в любое время дня и ночи. В записях в ее дневнике того периода постоянно повторяется одна тема: «Не говорила с Марией», «Никто не пришел», «Нечего есть», «Одна как перст» и излюбленное ее неизменное: «Никто не звонил».

Поскольку мать никогда не упоминала, что звонит мне десять раз на дню, посторонний человек, прочитав ее дневник, мог бы исполниться справедливого негодования по адресу ее жестокой невнимательной дочери.

В конце концов ногу сняли с вытяжения, и на Дитрих снова надели гипсовый корсет. Из-за хрупкости костей ей было велено оставаться в этом корсете даже после того, как я перевезла ее домой в ее нью-йоркскую квартиру. Кровать и матрас специально укрепили, ванную комнату переоборудовали — теперь она превратилась в ее любимый пункт неотложной помощи. Взятым напрокат креслом на колесиках, стоявшим в ногах кровати, мать ни разу не воспользовалась, предпочитая не покидать постели.

Отец все еще был частично парализован и плохо говорил, однако настолько окреп, что врачи сочли возможным отправить его домой. Когда его вынесли из машины, собаки бросились к нему с радостным лаем. Мне рассказывали, что, увидев их, он заплакал: он понял, что снова у себя дома.

Мать решила перед возвращением в Париж слетать в Калифорнию — убедиться, что люди, которым она платит, достаточно хорошо ухаживают за ее мужем.

Настал день, когда я отвезла ее в госпиталь, где с нее сняли корсет, и привезла обратно домой с новехонькими ходунками. Как ни странно, мать не отвергла это, напоминающее о ее немощи, приспособление. Больше того: она полюбила свои ходунки. Наконец-то у нее появилась надежная опора — теперь она могла пить и ходить, не боясь упасть. Опасаться, что кто-нибудь увидит, как она передвигается с помощью этой металлической конструкции, не приходилось. Поскольку на улицу она не выходила, и не было нужды садиться в машину, чтобы ехать в театр на концерт, необходимость покидать квартиру отпала. Пьяная Дитрих, волоча ноги, слонялась по комнатам, толкая перед собой ходунки. Без них она ходить не могла и даже не пыталась. Мы понимали, что надо отучить ее от этого нового пристрастия.

Ездить на предписанные ей процедуры мать отказалась, и доктор Стинчфилд присылал физиотерапевтов на дом. Их она тоже невзлюбила: не разрешала до себя дотрагиваться, критиковала их манеры, наружность, возраст, негодовала, когда они пытались объяснить ей истинное положение вещей. Вместо того, чтобы удлинять укоротившуюся левую ногу путем регулярных, добросовестно выполняемых упражнений, она просто нарастила каблук левой туфли и выгоняла одного физиотерапевта за другим по причине их «тупости».

Патологическое нежелание систематически проделывать рекомендованные врачами процедуры у такой мужественной, боготворящей армейскую дисциплину особы, какой была Дитрих, всякий раз поражало меня.

Постепенно я отучила ее от ходунков, но прежде, по ее настоянию, одна пара была отправлена в дом моего отца, а вторая — в ее парижскую квартиру. Я позвонила отцовскому врачу и предупредила его о грядущем визите матери и сопряженных с этим катаклизмах. Я была уверена, что она только замедлит процесс реабилитации, начав преуменьшать достижения отца, чем поколеблет с таким трудом возвращавшуюся к нему уверенность в себе. Она сама сообщила мне, каким прекрасным способом намерена «врачевать» эту мятущуюся душу:

— Дорогая, ты мне не поверишь. Я сегодня говорила с двумя папиными сиделками — знаешь, чем они занимаются? Пытаются научить Папи говорить! Пустая трата времени! С чего бы это он вдруг заговорил? Я плачу всем этим людям за то, чтобы они за ним ухаживали — стало быть, они сами обязаны знать, что он хочет! Я сказала: «Мой муж должен выучить два слова — писать и какать — только и всего!» Какие еще слова нужны при его теперешнем образе жизни? А у них там переполох — великая радость! — оттого что он встал и сам пописал. Кому это нужно? Да я, как только отсюда вырвусь, пошлю ему специальный стул на колесиках, чтобы он мог мочиться сидя. Тогда он сможет хоть целый день сидеть тихо-спокойно и писать, не сходя с места. Зачем они его мучают? Почему он обязан учиться ходить? Я плачу этим людям, чтобы они его возили! Идиоты! Все вокруг идиоты!

Моему бедному отцу, который впервые за свою незадавшуюся жизнь набрался решимости и занялся собственным спасением, который испытал капельку гордости, сумев один раз снова помочиться как мужчина, а не как беспомощный младенец, угрожала опасность со стороны его любящей, заботливой супруги. Я боялась, что она его погубит — на этот раз окончательно.

7 апреля, сделав все, чтобы репортеры не смогли увидеть мать в аэропорту в кресле-каталке, я посадила ее в самолет. Она улетела в Калифорнию. В середине мая, переделав на свой лад все, что касалось домашнего быта отца, его лечения, его жизни, она вернулась к себе в парижскую квартиру. В конце июня отец умер.

Я полетела в Калифорнию на похороны. Мать, оправдывая свое решение тем, что репортеры наверняка нагрянут на могилу единственного мужа Дитрих, осталась в Париже.

Среди красного и орехового дерева, среди меди и атласа, Майкл помог мне отыскать простой сосновый гроб, какой — я знала — хотелось бы иметь отцу. В одной из своих белых шелковых рубашек с монограммой, в галстуке от Гермеса и костюме от Кнайзе, которым они с матерью очень дорожили, отец был похоронен на том же кладбище, что и Тами. Я могла позволить им покоиться в одном месте, но только не рядом — этому противилась моя душа. Я положила на крышку гроба свой крестик, чтобы он помогал отцу в его долгом путешествии, и, вернувшись к сыну, разрыдалась в его объятиях. Немногие присутствовавшие на похоронах друзья думали, что я оплакиваю потерю отца. Но это было не так. Я оплакивала его загубленную жизнь, его страдания, страдания Тами, все эти напрасно прожитые годы.

Я получила много предложений относительно того, какой должна быть надпись на надгробной плите Рудольфа Зибера. Одни из них были оскорбительны, другие недостойны человека, каким бы мог быть мой отец, третьи просто банальны. И я поступила так, как, казалось мне, хотел бы он. Муж одной из всемирно известных, легендарных женщин похоронен под тенистым деревом, а на его могиле лежит простая плита из флорентийского мрамора его любимого зеленоватого оттенка:

РУДИ

1897–1976

Пора было уходить. Я спустилась вниз по дорожке, чтобы попрощаться с Тами. Казалось невероятным, что под крошечным островком травы скрыты тысячи тех вещей, из которых складывается человеческое существование. Я говорила с Тами, просила у нее прощения, надеялась, что она одобрит все, что я старалась сделать для Папи — ведь она так любила его.

Вскоре начались телефонные звонки:

— Мария, как ты могла! Мне звонила твоя бедная мать. Она сказала, что ты не позволила ей приехать на похороны Руди. Она плакала. Как ты могла с ней так поступить? Она сказала, что полностью собралась, что днем и ночью сидела у телефона и ждала твоего звонка! Но ты так и не позвонила!

Я знала, что мать не хотела видеть ничего, связанного со смертью мужа, и теперь просто разыгрывала роль безутешной вдовы, пытаясь переложить на меня вину за свое отсутствие на его похоронах. Впрочем, на этот раз я не препятствовала ее желанию в очередной раз спрятаться от действительности. Это дало мне возможность сдержать обещание, данное отцу.

В тот год Дитрих потеряла двух мужей. Вскоре после отца умер Жан Габен. Мать была разбита горем: она оплакивала Габена много лет. И дело тут было не только в самом факте его смерти: мать осознала, что ее тайной заветной мечте о том, что в один прекрасный день Жан к ней вернется, не суждено осуществиться. На протяжении нескольких недель из жизни Дитрих ушли двое людей, которых она больше всего любила — и больше всего обманывала.

Они стали ее «призраками». Она высматривала их, прислушивалась к их голосам, сетовала, что они не материализуются, что, не подавая признаков своего присутствия, лишают ее покоя.

Когда скончался Фриц Ланг, она не сильно горевала; узнавая об очередной смерти, она всякий раз звонила мне: «Ты слыхала, что умер Лукино Висконти? Помнишь, когда он снимал этот фильм, ну, с этим плохим актером, который ему так нравился, его возлюбленным, тот играл меня в женском платье — в костюме из «Голубого ангела»… Говард Хьюз умер — интересно, кому достанутся все эти миллионы? Он гонялся за мной по всему Лос-Анджелесу, пока не снял этот фильм про жизнь взаперти среди коробок с «клинексом»… а что там в Америке был за скандал с книжкой про негров? Я об этом что-то читала в «Ньюс уик»…

— Ты имеешь в виду «Корни»?

— Да, да! Кому охота про них читать? Никогда в жизни эта книжка не будет распродана, — и вешала трубку.

Сама Дитрих в третий раз продала свою ненаписанную автобиографию уже другому американскому издателю. Отказываясь от помощи, не слушая ничьих советов, она воспроизводила свою жизнь такой, какой — казалось ей — она ее прожила: чистой, самоотверженной, являющей собой образец долга, чести, мужества и материнской любви.

В 1978 году импресарио Дитрих принес мне контракт: мать приглашали участвовать в фильме «Просто жиголо», который снимался в Германии для последующего распространения по всему миру. Деньги за эпизодическую роль ей предложили колоссальные. Тем не менее нам предстояло немало потрудиться, чтобы условия оказались для нее приемлемыми. Во-первых, надо было уговорить продюсера снимать эпизоды с ее участием в Париже. Тогда ее можно было бы привозить на площадку прямо из квартиры, избавив от немецких репортеров, которые не преминули бы на нее наброситься. Во-вторых, обе ее сцены следовало снимать подряд, одну за другой. Я знала, что более двух дней трезвой ее не удержу. Кроме того надо было договориться, чтобы в основной своей сцене она сидела, а во второй где ей требовалось войти на съемочную площадку — в кадр попал всего лишь один ее шаг. После долгих переговоров были составлены два контракта: один моей матери показали, и в конце концов она его подписала, о существовании же второго так никогда и не узнала. Поскольку было известно, что только нужда в деньгах заставила мать согласиться на съемки, в контракте оговаривалось, что гонорар она будет получать частями: большую сумму — сразу по подписании договора, чтобы у нее не осталось пути к отступлению; вторая выплата предусматривалась в конце первого дня съемок — для уверенности, что она не покинет площадку; и окончательный расчет — в конце второго дня, чтобы она вынуждена была явиться на съемку. В другом документе значилось, что Мария Рива, дочь Марлен Дитрих, обязана присутствовать на съемках и своим присутствием гарантировать, что мисс Дитрих будет в состоянии выполнять предусмотренные договором обязательства.

Из Германии во Францию явились: съемочная группа, режиссер, оператор, актеры. Были выстроены декорации — точная копия тех, что были установлены в павильоне в Германии. Теперь дело было за великой кинозвездой.

Эскиз костюма для фильма Дитрих поручила сделать своему личному другу. Эта чересчур «личная» дружба, с моей точки зрения, только помешала талантливому модельеру, известному своим хорошим вкусом. Предоставленный сам себе, он явно перестарался: шляпа, кошмарная расписная вуаль — вообще весь наряд получился ужасным. Если бы фильм снимал фон Штернберг, он бы, возможно, сумел это обыграть. Сейчас же мать выглядела как актриса, пытающаяся походить на Дитрих; получилась весьма жалкая карикатура. Я прилетела в Париж, увидела этот, придуманный матерью для маскировки того, во что она превратилась, помпезный костюм уже готовым и ею одобренным и… ничем не смогла ей помочь.

И опять я занялась разбавлением ее виски. Это была моя главная задача: Дитрих следующие два дня должна быть дееспособной. Ранним утром первого дня съемок у меня возникли серьезные сомнения, что я с этой задачей справлюсь. Мать решила меня наказать. Ведь это я заставила ее работать, выставила на всеобщее обозрение перед камерой, на площадке, заполненной «чужими» — слово «чужой» для Дитрих всегда было синонимом «врага». И — что было ужаснее всего — я попыталась спрятать от нее «скотч»!

Мне было страшно жалко мать, но ее вечное нежелание прислушиваться к советам, ее отвращение к любого рода капиталовложениям, ее экстравагантность, ее детская романтическая вера в то, что у нее никогда не будет нужды в деньгах, требовали, чтобы кто-то взял на себя управление ее финансами — иначе ей бы пришлось распрощаться с тем образом жизни, на какой она только и была способна. Картины импрессионистов, которые она однажды приобрела и которые, как всем рассказывала, отдала дочери, превратив свою девочку в «миллиардершу», в основном оказались подделками и были проданы для расплаты с зачастившими в мой дом вымогателями.

Открывать моей матери эти печальные истины было совершенно бессмысленно. Ей необходимо было верить, что она единственная подарила дочери жизнь, любовь и средства для счастливого безмятежного существования.

Мы привезли нашу звезду на французскую киностудию целой и невредимой. На второй день мать отыскала восторженную юную особу и, очаровав ее, уговорила протащить в ее походную уборную бутылку бренди. До того как я эту бутылку обнаружила и конфисковала, Дитрих успела наполовину ее опорожнить. К концу дня она была слишком пьяна, чтобы помнить слова своей роли. Я сделала то, что в последние годы очень часто делала во время ее выступлений: написала жирным фломастером текст на больших листах белого картона и держала их за камерой так, чтобы она могла прочесть слова.

В ту ночь я уложила ее в постель. Нервное напряжение, усталость и бренди сделали свое дело. Домой она вернулась совершенно больная. Опасаясь, что во сне у нее может начаться рвота и она задохнется, я всю ночь просидела возле ее кровати. И все-таки мы победили! Мы со своей задачей справились! Гонорар за фильм ей заплатят полностью. Теперь хоть какое-то время будут деньги для оплаты ее громадных счетов.

Все было бы гораздо проще, если б она жила в Нью-Йорке, но она отказывалась туда переезжать. Слишком глубоко укоренилась ее боязнь американской прессы. Она не могла забыть репортеров, травивших ее в тридцатые годы, когда жена фон Штернберга упомянула Дитрих в своем иске об «отчуждении привязанности», не могла забыть об угрозах киднеппинга, о терзавшем ее много лет страхе быть застигнутой в постели одного из бесчисленных любовников. Меня это в некоторой степени даже устраивало: в Европе мать боготворили, и хранить ее секреты в Париже было гораздо легче, чем в Нью-Йорке.

 

Париж

Мать продолжала падать. Однажды ночью, выходя из ванной и почувствовав, что падает, она схватилась за занавеску от душа и сорвала ее; наутро проснулась под розовым пластиковым покрывалом. Не понимая, как такое могло случиться, она в полной растерянности позвонила мне и, передразнивая горничную, рассказала, как та «извинялась» за то, что прикрыла Дитрих занавеской.

Однажды, наклонившись, она ударилась головой о край мраморного столика; огромный синяк сполз на лицо и держался несколько недель; все это время я боялась, что вот-вот зазвонит телефон и мне сообщат, что образовавшийся при ударе тромб переместился… Я так и подпрыгивала при каждом телефонном звонке!

— Дорогая, в газете написано, что умер Шарль Буайе. Я у него снималась?

— Да — в «Саду Аллаха».

— Ах, этот! Я думала, он уже давно умер, — и повесила трубку.

В 1979 году она, потеряв сознание, упала у себя в спальне, а когда пришла в себя, не смогла встать. Ее снесли на носилках с лестницы и отвезли на рентген. Над тазобедренным суставом была обнаружена трещина. Ничего серьезного, никаких безотлагательных перелетов и мчащихся во весь опор «скорых». При постельном режиме и соответствующих процедурах все должно было зажить меньше чем за месяц. От госпитализации мать отказалась; она настояла, чтобы ее отвезли домой, и легла в постель — на этот раз до конца своих дней. Она нашла прекрасный выход из положения! Отныне, если она потеряет сознание, падать будет некуда — она и так уже лежит в мягкой постели. Ей и в голову не пришло, что гораздо лучше было бы бросить пить.

Она отклоняла любые попытки помочь ей. Увольняла опытных и старательных физиотерапевтов, не подпускала к себе медсестер и квалифицированных сиделок. Допускала к себе в святилище только случайных людей, готовых за щедрые чаевые принести ей «скотч», без которого она не могла обойтись.

Со своей чисто немецкой педантичностью она собрала все необходимое для такого образа жизни и создала собственный замкнутый мир. Кровать служила ей штаб-квартирой. Для того, чтобы дремать в состоянии наркотического ступора, ей хватало краешка постели. По левую руку от нее находился «офис»: конверты разных форм и размеров, почтовая бумага, блокноты, веревка, клейкая лента, открытки, целые блоки марок, книги, календари, телефонные книжки, телефон, десятки луп для чтения, подшивки газет, словари, коробки с «клинексом», эластичные бинты, вырезки из газет и журналов, фотографии для поклонников, полотенца, губки «Хэнди уайпс» и ее верный пистолет! К счастью, пистолет был пластмассовый и никого убить из него было нельзя, однако производил он достаточно шума, чтобы отпугивать голубей, полюбивших ворковать на окне спальни.

Под рукой, всегда наготове, лежали ее «клещи» с длинными ручками, с помощью которых она, точно продавщица в супермаркете, дотягивалась до всего, что находилось за пределами кровати.

Справа, у стены, стояла тумбочка со множеством полок, загроможденных упаковками таблеток, коробочками, пузырьками, баночками, тюбиками, коробками со свечами — ее личная аптека. Перед тумбочкой — низкие столики во всю длину кровати. Там был второй телефон, лежали карандаши, ручки, фломастеры, дюжина ножниц, тарелки, столовые приборы, стояла электрическая плитка, мельнички для перца, стаканы, термосы, кастрюли, сковородки, пластмассовые миски, валялись зубные щетки и часы. Под столиком хранилось спиртное в невинного вида высоких зеленых бутылках из-под минеральной воды; запасы его пополнялись платными рабами Дитрих. Рядом стояли две посудины с крышками, куда мать сливала мочу из фарфорового кувшинчика. Дитрих, конечно же, не могла пользоваться обычной уткой! Подобные предметы ассоциировались с ненавистным ей понятием «инвалид». Рядом с сосудами для мочи стояла еще одна посудина, побольше размером, а на ней — старая железная кастрюля, некогда обитавшая в отцовской кухне. В нее мать собирала отходы кишечника.

В том, что касалось гигиены, мать упрямо придерживалась этого чудовищного ритуала, хотя он был сопряжен с постоянными мелкими авариями. Лежала она на своих любимых овечьих шкурах, впервые увиденных в сиднейском госпитале, но они быстро пачкались и, подобно матрасу и простыням, были серого цвета и все в пятнах. Мать никому не позволяла прикасаться к ней, мыть ее, менять постель. В комнате дурно пахло. «Вот приедет Мария и выкупает меня», — любила сообщать всем мать, но когда я приезжала, готовая заняться ее туалетом, находила тысячи причин, чтобы отвертеться. Если я настаивала, она говорила, что еще не грязная, что постель поменяли перед самым моим приездом и что вовсе не обязательно убирать все с кровати это чересчур сложно! — когда я и так могу подойти достаточно близко, чтобы «измазать» ее мылом. Она знала, что у меня есть опыт по «купанию» в кровати, что я могу перестелить белье, не потревожив лежачего больного. И тем не менее не позволяла к себе притрагиваться.

— Ох, если б я могла принять настоящую ванну! — патетически восклицала она. Когда я распорядилась, чтобы в ванной, куда она не заходила годами, установили специальный подвесной стул и поручни, она отменила мои распоряжения.

Постепенно мышцы на ее великолепных ногах атрофировались. Ступни от бездействия отвисли, превратившись в так называемые «конские стопы». Тело приобрело некоторые черты, свойственные узникам концлагерей. Оказавшись полностью прикованной к постели, она убедила себя, что нисколько в этом не виновата, и принялась перерывать книги по медицине в поисках какой-нибудь известной болезни, соответствующей ее «симптомам». Хотя, вернувшись по своей воле в «материнскую утробу», она окончательно превратилась в калеку, пребывание в относительной безопасности способствовало ее долголетию.

Я часто ее навещала, хотя дневники утверждают: «Я совсем не вижу Марию». Всякий раз я записывала: «Мария здесь», и всякий раз, вернувшись, обнаруживала эти слова зачеркнутыми жирным фломастером. Так мы играли в свои маленькие игры.

Любимой игрой матери было «наведение порядка». Я приносила к ее постели ящики, и мы разбирали их содержимое, обсуждали, ставили пометки; потом я уносила ящики обратно, а она составляла «важные списки», чтобы я знала, где что лежит. Ничего не выбрасывалось.

Все пересматривалось, заново упаковывалось, снабжалось другими этикетками — до моего следующего приезда. Я раскопала дождевик от Баленсиаги пятидесятых годов; когда-то плотный прорезиненный материал за три десятилетия стал твердым, как доска и, когда до него дотрагивались, трещал, точно скорлупа ореха. Мать внимательно рассматривала плащ:

— Он еще послужит… такую ткань никакая моль не проест! — Говорила она совершенно серьезно и запретила мне выбрасывать дождевик. — Нет, заверни его и положи в такое место, чтобы легко могла найти — ты меня в нем похоронишь.

На протяжении всей своей жизни мать часто говорила о смерти. Но не о смерти как таковой, а о том, что за ней последует — об организации похорон, о месте захоронения. Это событие, как и многие другие, она драматизировала: атмосфера на похоронах представлялась матери то лирико-романтической, то жутковатой, то окрашенной свойственным ей специфическим черным юмором. Все это как нельзя лучше соответствовало подлинной Дитрих:

— Я как-то обнаружила чудесное маленькое кладбище посреди настоящей французской деревни — маковые поля, коровы, зеленые скамейки перед белыми домиками — изумительное зрелище, чистый Моне. Там даже была превосходная харчевня, где подавали тушеное мясо с овощами, немногим хуже моего. А раз ресторанчик под рукой, ты б могла, приезжая ко мне на могилу, заходить туда пообедать. Но они сказали, что на кладбище нет места, и к тому же я не француженка. Мэр городка мэром у них была женщина — сказала, что меня можно будет там похоронить, если я куплю в деревне землю, но как всегда у меня не оказалось денег, так что… придется нам подыскать другую прелестную деревушку с первоклассным рестораном!

Или:

— Дорогая, я придумала, как ты увезешь мой труп из квартиры, чтобы репортеры ничего не заметили: ты возьмешь один из этих огромных черных пластиковых мешков для мусора и засунешь меня в него. Если я не буду помещаться, можно сломать мне руки и ноги. Потом попросишь Питера — он самый сильный из твоих сыновей — взвалить мешок на плечо и спуститься на лифте прямо в подземный гараж. Сама тем временем сходишь в «Прентам», купишь большой чемодан, привезешь в гараж на такси и положишь меня в машину, не вынимая из мешка. А потом увезешь в Америку или еще куда-нибудь — по своему усмотрению.

Она говорила с убийственной серьезностью, но я отнестись серьезно к этому омерзительному плану не могла и попыталась обратить все в шутку:

— Мэсси, а что, по-твоему, я должна буду сказать, когда таможенники попросят открыть чемодан?

— Таможенники? Да они теперь никогда ничего не открывают!

— У Марлен Дитрих, возможно, и не открывают, но мы, простые смертные, совсем другое дело!

— Тогда ты просто им скажешь, что делаешь то, что тебе велела сделать твоя мать!

За этим следовал всемирно известный монолог Дитрих по поводу собственных похорон. Впервые она придумала его в сороковые годы, постоянно меняла и совершенствовала, в пятидесятые и шестидесятые годы перераспределяла роли между новыми и бывшими любовниками, в семидесятые выискивала подобные тексты в автобиографиях других людей и поносила их за плагиат, к восьмидесятым годам слушателей у нее становилось все меньше и меньше, и она произносила этот монолог довольно редко. У нее было много разных вариантов — все на свой лад уникальные и все абсолютно в духе Дитрих:

— Когда я умру… можешь себе представить, какой начнется переполох? Репортеры! Фотографы! Поклонники! Де Голль объявит этот день днем национального траура. В Париже невозможно будет достать номер в гостинице. Разумеется, всю организацию возьмет на себя Руди. С превеликим удовольствием! Нелли и Дот Пондел приедут, чтобы привести меня в порядок, наложить грим и причесать. Оба будут так рыдать, что буквально ослепнут от слез, и, конечно, не будут знать, что делать! Все эти годы, которые они провели со мной в «Парамаунте», им было совершенно нечего делать — я все делала сама. Но теперь меня уже нет, и их работу за них никто не сделает, вот они и будут стоять, проливая слезы и размышляя, как бы приклеить искусственные ресницы и красиво уложить спереди волосы. Сзади не имеет значения — ведь я буду лежать.

Жан Луи примчится прямо из Голливуда и придет в ярость! Он-то думал, что наконец сможет надеть на меня грацию — ту, что я носила под сценическим платьем, — а тут Руди ему заявляет, что не позволит смотреть на его жену «в таком виде!» и что на мне будет «простое черное платье от Баленсиаги». И еще Руди скажет, что только он один знает, как мне всегда хотелось выйти на сцену в маленьком черном платье… как у Пиаф.

Де Голль хотел, чтобы меня похоронили рядом с Неизвестным Солдатом около Триумфальной арки и отпевали в соборе Нотр-Дам, но я сказала: «Нет, я хочу у Мадлен». В Париже это моя любимая церковь, да и шоферы смогут припарковать свои лимузины на соседнем сквере и, дожидаясь конца церемонии, выпить кофе у «Фошона».

Мы возьмем орудийный лафет — вроде того, на котором везли Джека Кеннеди, когда его убили, — запряженный шестеркой вороных лошадей, а гроб будет задрапирован специальной трехцветной тканью от Диора.

Процессия двинется от площади Согласия и медленно пройдет по бульвару Мадлен до церкви в сопровождении всего Иностранного легиона — они будут маршировать под бой одного-единственного барабана… Жалко, что Купер умер, он бы мог надеть свой костюм из «Марокко» и присоединиться к ним… На тротуарах соберутся толпы беззвучно плачущих людей. Крупные парижские дома мод закроются, так что молоденькие продавщицы и белошвейки смогут пойти поглядеть на процессию и, обливаясь слезами, сказать свое последнее прости «Мадам». Со всего мира съехались гомосексуалисты. Они проталкиваются сквозь толпу, норовя приблизиться к сильным и красивым легионерам. Ради такого случая все скопировали костюмы из моих фильмов и в своих боа из перьев и маленьких шапочках с вуалью похожи на меня в «Шанхайском экспрессе» Ноэл выглянет из своего автомобиля: ему хотелось бы к ним присоединиться, но он знает, что должен вести себя безупречно — и не остановится. Он написал специальный некролог о «Marlenach», который, разумеется, сам прочтет в церкви, но настроение у него паршивое, потому что накануне они ужинали с Орсоном, и тот ему сказал, что он собирается показать целую сцену из «Макбета» и что Кокто ему сказал, будто он тоже прочтет что-то очень возвышенное — и притом по-французски!

Пока меня везут по улицам мимо скорбящих толп, в церковь начинают прибывать приглашенные. Руди стоит в специально сшитом у Кнайзе темном костюме, наблюдая за входом. На столе перед ним две полные коробки гвоздик — в одной белые, в другой красные. Каждому из входящих в церковь — мужчинам и женщинам — Руди вручает по гвоздике: красную тем, кто со мной спал, белую тем, кто говорит, будто спал, хотя на самом деле этого не было. Один Руди все знает!

Церковь набита битком. Красные с одной стороны, Белые — с другой. Смотрят друг на друга волками! Можешь себе представить: все пытаются разглядеть, у кого красная гвоздика — особенно женщины… Между тем Берт начинает мою увертюру, все в ярости, все безумно друг к другу ревнуют — точь-в-точь, как было при моей жизни! Фербенкс является в визитке, держа в руках письмо из Букингемского дворца… Ремарк в церкви так и не появился — напился где-то и забыл адрес… Жан с сигаретой «голуаз» в зубах прислонился к стене церкви — он отказывается войти внутрь… Над всем Парижем разносится колокольный звон…

Однажды я высказала предположение, что, наверно, было бы страшно эффектно, если бы вся 82-я воздушно-десантная дивизия во главе с генералом Гэвином спустилась на парашютах — каждый со своей гвоздикой…

Матери моя идея настолько понравилась, что она немедленно вставила этот эпизод в сценарий.

К началу 1982 года ноги окончательно отказали матери. Она не могла больше стоять — даже если бы захотела. Со своей всегдашней целеустремленностью она добилась того, чего хотела. Теперь у нее был прекрасный предлог, чтобы отгородиться от окружающего мира. Марлен Дитрих без ее потрясающих ног? Это было просто немыслимо… такую правду нужно было скрывать в постели, за надежными стенами.

Она занялась стряпней и стала готовить экзотические блюда на стоящем около кровати отцовском примусе. Когда тот испортился, велела купить в магазине скобяных товаров старомодную электроплитку. Вилка от плитки вместе с вилками еще шести электроприборов на разные напряжения включались в один удлинитель; провода тянулись по испещренному пятнами ковру рядом с ведерками с мочой. Из-за этого ее «электропомешательства» в моем воображении вставали картины одна страшнее другой. Я купила огнетушитель и пыталась научить мать им пользоваться, писала крупными черными буквами инструкции и пришпиливала их к ее матрасу, хотя понимала, что, если начнется пожар, она скорее всего будет слишком пьяна, чтобы прочесть эти инструкции или вспомнить, что нужно делать. Поэтому я настояла, чтобы она, по крайней мере, научилась, свесившись с кровати, переваливаться в кресло на колесах, которое по моему требованию находилось там постоянно.

— Мэсси, я хочу, чтобы в случае пожара ты сумела самостоятельно выбраться из квартиры. Если ты против того, чтобы кто-нибудь здесь спал, то хотя бы должна ухитриться сесть в кресло, подъехать в нем к двери и выкатиться наружу. Ты же не парализована! Нельзя просто сидеть и ждать, пока кто-нибудь придет и тебя вытащит.

— Смешно! Из-за чего здесь может быть пожар?

— Из-за твоей любимой плитки, которая стоит рядом с кроватью и которую ты отказываешься выбросить.

— Эта крошечная плитка? Я разогреваю на ней тушеную кислую капусту. Мне никто ничего не приносит, и я вынуждена готовить себе сама.

Это была одна из любимых фантазий матери: ее оставили умирать с голоду. На самом деле я постоянно ей готовила, фаны доставляли разные деликатесы на красивых блюдах, соседи по этажу выражали готовность снабжать продовольствием знаменитую звезду, горничная жаловалась, что мадам запрещает ей стряпать, берлинские поклонники присылали сосиски, которые мать обожала есть сырыми, а шведские фаны — маринованную селедку. Недельные счета за продукты достигали пятисот долларов, но Дитрих продолжала убеждать всех, и в том числе себя, что ее бросили одну-одинешеньку и обрекли на голодную смерть!

Несмотря на изоляцию от внешнего мира, расходы матери оставались прежними. Теперь вместо обуви она покупала коробки с «клинексом». Даже Говард Хьюз был бы потрясен, увидев сотни таких коробок, громоздящихся у стены ее спальни. Но чтобы платить по счетам нужны были деньги.

Я давно уже думала о том, что, поскольку Дитрих была «всеобщим достоянием», то есть относилась к числу знаменитостей, не имеющих права скрывать свою личную жизнь, «простым» людям было бы интересно побольше о ней узнать; следовательно, кто-нибудь мог бы (и даже должен был бы), например, снять о ней документальный фильм. Но почему бы не позволить Дитрих самой на этом заработать, а не отдавать возможность стричь купоны другим? Так как о ее появлении перед камерой теперь не могло быть и речи, возникла заманчивая идея: пускай Дитрих сама расскажет за кадром о своей жизни.

Много времени ушло на ее уговоры, а затем на поиски денег, то есть финансистов, которые бы поддержали идею услышать восьмидесятилетний голос Дитрих, не видя ее восьмидесятилетнего лица. Наконец — было это в 1982 году — она разрешила усадить себя в кресло-каталку и, впервые за три года, въехала на этом кресле в гостиную, где пересела на стул. Под предлогом, что сломанные пальцы ног не позволяют ей двигаться, она осталась на стуле и сидела не шевелясь, пока записывалась беседа с режиссером Максимилианом Шеллом, которая должна была лечь в основу ее собственного документального фильма.

К моменту записи она была уже не в таком восторге от Шелла, как в начале переговоров. Он сделал ошибку, написав ей, что, готовясь к их совместному «выступлению», решил уехать куда-нибудь, чтобы в тишине и покое почитать Пруста.

— Что? Что он собирается читать?

— Понимаешь, мистер Шелл, видимо, полагает, что Пруст будет способствовать созданию особого настроения, необходимого для встречи с тобой.

Я пыталась оградить Шелла от неприятностей. Он был мне нужен, а мать могла взять и отказаться от сотрудничества, несмотря на то, что подписала контракт. Дитрих считала себя выше пустых формальностей.

— Типичный швейцарец! Да и сестрица его ничуть не лучше! Зря мы с ним связались! Пруст? Чтобы поговорить с кинозвездой, ему нужно почитать Пруста? Ненормальный!

Я не сомневалась, что мать попыталась бы его перевоспитать — если б не было поздно. Опасаясь, как бы мне не пришлось принимать участия в их диалоге — мистер Шелл мог, поддавшись искушению, пожелать воспользоваться подворачивающейся под руку возможностью и включить в фильм рядом со знаменитой матерью ее «единственное дитя», — я попросила импресарио Дитрих приехать в Париж и постеречь ее до моего возвращения, а сама отправилась в Швейцарию обеспечивать тылы и молить Бога, чтобы все обошлось. Дабы заработать как можно больше на продаже фильма за границу (а также потому, что и Шелл, и Дитрих одинаково свободно владели тремя языками), было решено, что первые три дня беседа будет вестись по-английски, а затем — тоже по три дня — соответственно по-французски и по-немецки. Все по той же причине — чтобы мать вдруг не вздумала отказаться — контракт предусматривал ежедневную оплату после каждой записи.

Несмотря на искренние старания своего импресарио, утром в первый день записи мать была уже пьяна и очень агрессивна и постоянно переходила с одного языка на другой. Получив вечером того же дня отчет о ее состоянии, я позвонила ей и попыталась в очередной раз втолковать, что, поскольку самый крупный рынок у нее — Америка, приоритет должен принадлежать английской версии. В десять вечера — до очередного приема «Фернандо Ламаса» и транквилизаторов — голова у нее была еще ясная, поэтому она не стала возражать и пообещала мне на следующий день говорить только по-английски.

Однако назавтра к одиннадцати утра, после обычной порции «скотча», от ее благих намерений не осталось и следа. Она не только постоянно переходила на немецкий, но и позволяла себе весьма грубые выражения на берлинском диалекте, лгала, спорила, все называла «дерьмом». Когда ее спросили про сестру, заявила, что никакой сестры у нее не было. Мистер Шелл был в полной растерянности.

Каждый день приносил новые неприятности. Нам ни разу не удалось записать на пленку то, что мы планировали и на что рассчитывали. В конце концов Максимилиан Шелл уехал из Парижа в состоянии нервного стресса, не собрав (или полагая, что он не собрал) необходимого для документального фильма материала. Но иногда пребывающий в отчаянии человек способен из ничего, на чистом вдохновении, создать нужную атмосферу. Хотя я никогда не говорила на эту тему с мистером Шеллом, мне кажется, в тот раз так оно и случилось. Не получив в Париже того, ради чего он туда приехал, Шелл вынужден был придумать совершенно новую концепцию. В результате этот очень талантливый режиссер сотворил чудо. Фильм получился лучше, чем кто-либо мог предположить. Новаторский, изобретательный, намного превосходящий то, что было задумано.

Понимая, как страшно будет матери слушать собственный рассказ и смотреть, как «смонтировали» ее жизнь «чужие» люди, я полетела в Париж, взяла напрокат кассетный видеомагнитофон и, держа ее за руку, показала ей черновой вариант фильма «Марлен». Боже, в какую она пришла ярость! Она негодовала: как я осмелилась одобрить подобную «макулатуру», да и вообще весь этот провальный фильм — моя идея! Она рвала и метала, выкрикивала оскорбления в экран телевизора и все время спрашивала у меня, что кто сказал:

— Что? Что? Что она сказала? Это же не мой голос! Это не я говорю! Я никогда не говорила такого! Какая пошлятина! Они подделали мой голос… это не я. Надо подать на них в суд!

Мать заметно теряла слух, но, разумеется, отказывалась признавать эту примету возраста. Она постоянно жаловалась, что все вокруг шепчут, что никто не умеет говорить внятно, и включала телевизор на полную громкость — летом прохожие на улице задирали головы, чтобы увидеть, кто на них кричит из раскрытого окна.

Следующие шесть лет она провела, скандаля с немецкими адвокатами и выгоняя одного за другим. Она вознамерилась прекратить демонстрацию фильма, потом пыталась упечь продюсера в тюрьму или, еще лучше, «отправить на тот свет». Когда ее фильм получил призы на нескольких фестивалях, она немного смягчилась и внезапно преисполнилась дружескими чувствами к Шеллу, но ее отношение к нему резко менялось, стоило ей вспомнить Пруста.

Со временем комната матери все больше уподоблялась складу; запасы множились бесконечно. Коробки с «клинексом» перемежались банками с глюкозой, упаковками чая и всевозможными желчегонными, какие только продавались в Европе и дальше к востоку. Поскольку по телефону она слышала хорошо, счета приходили огромные. Мало того, что со мной она говорила часами в свои «добрые» минуты она звонила поклонникам. Эта прежде фанатически замкнутая аристократка теперь выбалтывала свои секреты совершенно незнакомым людям.

Она пережила многих своих близких друзей и любовников и, после кончины очередного вставляла его фотографию в рамку и вешала на стену. Я называла это «стеной смерти» и с изумлением наблюдала, как мать, точно военные трофеи, выставляет напоказ своих воздыхателей. Спустя недолгое время этих «трофеев» набралось довольно много. Однако, чтобы занять почетное место на стене, недостаточно было просто умереть. В первую очередь, нужно было быть знаменитым и только во вторую — покойником.

Весной 1983 года мать решила заняться моей гипертонией, которой я страдала уже десять лет. Теперь приходящие из Парижа посылки непременно содержали вырезанную из «Ньюс уик» статью о гипертонии и… три фунта салями. Вскоре ассортимент пополнился сосисками, богатыми глютаматом китайскими продуктами и сыром; ко всему этому прилагалась большая пачка кумадина — очень опасного средства, уменьшающего свертываемость крови, которое мать нелегально получала от некоей аптекарши — эта женщина была настолько ею очарована, что Дитрих могла бы с легкостью стать самым процветающим торговцем лекарствами во Франции.

Дитрих постоянно втягивала людей в эту смертельно опасную игру. Моя мать — распространитель наркотиков! Когда шведские газеты заклеймили ее бывшую возлюбленную Шведскую Блондинку как наркоманку, Дитрих немедленно начала отправлять ей посылки, в которых были спрятаны замаскированные препараты амфетамина. Когда я попыталась этому воспротивиться, она воскликнула:

— Но она же мой друг! Да и все равно их для нее раздобудет парочка этих гомиков, с которыми она живет — так уж лучше я буду посылать!

— А совесть где? — осмелилась поинтересоваться я.

— Совесть? Смешно! Если она в этом так нуждается — почему бы не доставить ей удовольствие? — и продолжала готовить свои секретные пакетики. Мадам Дефарж дружбы. Переубедить ее было невозможно. Я постоянно получала эти смертоносные посылки. Странное возникает чувство, когда ты вдруг достаешь из посылки производное морфия — «от ломоты в плече», кортизон — «для прыщичка на подбородке», кучу стимуляторов — на случай «усталости» и транквилизаторов — на случай, если я захочу немножечко «отдохнуть» и вообще… Годичный запас валиума!

Когда мои взрослые сыновья, попадая в Париж, просили разрешения навестить бабушку, она неизменно отказывалась под разными смехотворными предлогами: то репортеры, поджидая их, затаились под дверью, то она как раз собралась в… Японию.

Или говорила: «Ну конечно же, пускай приходят», а когда они уже звонили ей из подъезда, заставляла консьержку лгать им в глаза: «Мадам нет дома».

В моей семье не переставали изумляться поведению Дитрих. Иногда она присылала моим детям язвительные самокритичные письма, а потом обижалась, что они ей не отвечают. В конце концов, относиться к ней с уважением — их «долг». Когда же они ей писали, пересылала мне их письма вместе с письмами своих фанов — без комментариев. Получив однажды фотографии их детей, она тоже отправила мне фото с надписью на обороте: «Кто эти странные дети?» Если ее спрашивали про внуков, она отвечала: «Дети Марии?.. Они никогда не дают о себе знать!»

Хотя ее печень уже давно должна была превратиться в камень, мать была в великолепной форме, что неизменно меня поражало. Как-то зимой у нее был бронхит: говоря со мной по телефону, она сильно кашляла и хрипела. Я, разумеется, начала ее уговаривать вызвать врача, хотя знала, что она этого не сделает, потом сказала, какой антибиотик надо отыскать среди запасов лекарств в ее ночном столике, и, приготовив заграничный паспорт, стала ждать звонка. В том, что звонок последует, я не сомневалась: скорее всего мне сообщат, что мою «восьмидесятилетнюю с хвостиком» прикованную к постели мать увезли в больницу с быстро развивающейся пневмонией. Однако через два дня она была совершенно здорова и в превосходном настроении. У лежачих больных через каких-нибудь несколько недель появляются пролежни — Дитрих не вставала с постели больше десяти лет и страдала только от зуда.

Услыхав, что Дэвид Найвен умирает от поражения двигательных нервов, мать решила, что наконец-то нашлась подходящая и достаточно драматическая причина, объясняющая, почему она не может ходить, и сама себя убедила, что у нее тоже «болезнь Лу Герига».

— Знаете, у меня то же самое, что у Дэвида Найвена, — объявила она всем и написала Найвену об их «общей» беде. Дэвид с его беспредельным человеколюбием, несмотря на собственную ужасную трагедию, тратил свое драгоценное время на письма к ней, в которых всячески ее успокаивал. Найвен умер, Дитрих осталась жива и продолжала управлять своим миром из своего личного бункера.

Постепенно она оттолкнула от себя тех немногих друзей, которые помнили о ней и оставались ей преданы — они в конце концов от нее отвернулись, дабы спасти остатки своих издерганных нервов. Она не ощутила потери. У нее были ее фаны, батальон до безумия в нее влюбленных лесбиянок и геев, и ее мальчики на побегушках — консьержи из парижского дома, которые, за непомерно большие чаевые, навещали Дитрих и выполняли ее поручения в промежутках между дежурствами.

Несмотря на алкоголь и лекарства, у матери бывали периоды просветленного сознания, и тогда все вокруг восхищались и поражались ее острому уму. Хотя на суждения Дитрих накладывали свой отпечаток ее возраст, ее ego, ее тевтонское происхождение, любознательность не покидала ее. Вооружившись сильнейшей лупой, ссутулившись, она пожирала газеты и журналы четырех стран, вырезая статьи на темы, заслуживающие ее внимания, корявым почерком исписывая поля язвительными комментариями; вырезки эти она затем посылала мне — не для того, чтобы узнать мое мнение, а для моего «просвещения», а также в качестве доказательства своего «высочайшего интеллектуального уровня». По любому поводу у нее находилось что сказать — как правило, что-то отрицательное, критическое, жестокое, а часто просто отвратительное.

Особенно ее волновали истории про СПИД. Поскольку среди поклонников, с которыми Дитрих переписывалась, большинство были гомосексуалистами, она вообразила — и подкрепила это целой теорией, — что, вскрывая их письма, может заразиться. Она сочинила на эту тему стихотворение и прислала его мне, сообщив, что после ее смерти я смогу заработать на нем огромные деньги.

В последние годы жизни мать написала много подобных «поэм», как она их называла. Изложение мыслей на бумаге стало одним из ее любимых занятий. Некоторые стихи — смешные или сатирические, некоторые — очень грустные, даже пугающие, но все, на каком бы языке они ни были написаны, типичны для Дитрих.

В последние годы Дитрих писала о себе, если ей за это платили — неважно что: франки, доллары или марки. Ее легко было уговорить сочинить какую-нибудь историю, связанную с истинной любовью ее жизни. Она звонила мне, называла предложенную сумму, читала вопросы, на которые ее просили ответить:

— Послушай: «С кем из актеров было сложнее всего работать?» С кем? Ну что мне сказать? Я со всеми управлялась.

— Рей Милланд? — предлагала я.

— Да… хорошо. Он умер?

— Да.

— Значит, о нем можно говорить — это очень просто! А еще они хотят знать, с кем было приятнее всего…

— Майкл Уайлдинг?

— Нет. Его никто не знает!

— Ну а как насчет… Герберта Маршалла?

— Да! Его все знают, и он тоже умер. Отлично. Они спрашивали про моего отчима, и я сказала: «У меня о нем смутное представление, его убили на войне». Пишу я быстро — целый блокнот за одно утро. У меня это дело налажено — все равно, что говорить с поклонниками по телефону, — короче, труда не составляет!

В промежутках между сочинительством разных историй и чтением восторженных писем фанов, мать заполняла свой день легендой Дитрих. В ее дневниках, разумеется, должно было найтись место грусти и чувству заброшенности, там должны были быть отражены долгие страдания и героическая несгибаемость — все это тоже составляло часть легенды.

До конца жизни мать не переставала влюбляться. В восемьдесят пять лет ей была присуждена премия Американской ассоциации высокой моды. Получить вместо нее премию пригласили моего сына Дэвида, но Дитрих отвергла его кандидатуру, предпочтя найти какую-нибудь знаменитость, лучше всего — человека, прославившегося благодаря своим ногам. Она разыскала нью-йоркский номер домашнего телефона Михаила Барышникова (хотя лично никогда с ним не встречалась) и попросила его получить эту премию, после чего безумно в него влюбилась. Через несколько недель она позвонит мне с просьбой составить несколько любовных фраз по-русски, чтобы завершить долгий телефонный марафон через Атлантику подходящими к случаю страстными признаниями на его родном языке.

— Ах, дорогая, если бы ты его слышала! Он великолепен! Такой мягкий, такой лиричный, такой романтический! Представляешь, когда я первый раз ему позвонила, я подумала, что неправильно набрала номер. Мне ответил странный голос с этим кошмарным американским гнусавым выговором! Но это был он! Уму непостижимо! Ведь он же русский — как можно позволять себе говорить чисто по-американски? Я сказала, что он должен немедленно прекратить так изъясняться. Ему это не подходит. Это звучит по-плебейски! Я сказала ему: «Я была влюблена в Нуреева, но теперь я люблю вас! Вы гораздо лучший танцор, чем он, и вы настоящий мужчина!» Он хочет приехать со мной повидаться. Разумеется, это невозможно, но было бы так приятно… После всех этих пустых лет я бы разгорячилась и, наверно, там, «внизу» опять что-то напряглось, как ты считаешь? Ему бы это понравилось. И даже спать с ним было бы… — Голос ее замирал — начинал действовать «Фернандо Ламас».

Я выкрикнула заученную фразу:

— Мэсси? Мэсси? Повесь трубку! Повесь, пока не забыла!

Когда летом 1987 года приходящая на «два часа в день» домработница уехала к себе в Португалию навестить родителей, мать пришла в ярость и потребовала, чтобы консьержи и их жены приходили к ней, главным образом, по вечерам — выносить ее ведра. Поскольку эта идея никого особо не вдохновила, она позвонила мне.

— Думаешь, просто найти человека, который мог бы взять ведро с мочой и вылить его в туалет? Неужели это так трудно? Все должны быть счастливы, что я могу мочиться! А они все вместо того, чтобы сказать: «Как замечательно, что мадам может мочиться», ведут себя так, будто я попросила их сделать что-то несусветное. Со мной могло случиться то же, что с Шевалье. Помнишь, отчего он умер? Он не мог мочиться! Да они все должны быть счастливы! Потому что я могу! Ты со мной согласна?

Я годами умоляла ее завести постоянную сиделку — безуспешно. Теперь я в очередной раз осмелилась заметить, что опытная профессиональная сиделка помогла бы избежать всех неприятностей, связанных с физическими недугами. Это ее взбесило:

— Дать какой-то «чужой» тупице ключ? Где ты найдешь профессиональную сиделку? Мне, что ли, ее всему учить? Ты же прекрасно знаешь, что я ненавижу женщин. Нет! У меня другая идея. Ты помнишь человека, который внизу по ночам сторожит гараж? Тот самый, которому я уже дала ключ на случай, если ночью не смогу ни с кем связаться. Вот он мог бы ко мне приходить. Просто приходить каждый вечер и выливать мочу. Он выглядит старше своих лет, но на самом деле довольно молодой и очень милый. Не знаю почему, я как-то вечером попросила его зайти, он пришел, и мы с ним поболтали. Он сел на кровать, достал из бумажника фотографии и показал мне.

Очень приятный человек. На прощанье он меня обнял, и я тоже его обняла. Не сомневаюсь, что он будет приходить и выливать мочу, если я его попрошу.

Я тоже не сомневалась, что этот очаровательный ночной сторож будет приходить каждый вечер, чтобы получить свою сотню франков и поближе познакомиться со знаменитой отшельницей, и представила себе, как он будет меня шантажировать и сколько денег в недалеком будущем мне придется выбросить на ветер.

Мать отказывалась, чтобы кто-нибудь постоянно с ней жил, но, поскольку была прикована к постели, раздала ключи всем, кто ее обслуживал, чтобы они имели свободный доступ в квартиру. Я знала, кому из них можно доверять, но были и такие, которых ничто бы не остановило, если бы им представился случай за огромные деньги «продать» ее секреты. Меня постоянно преследовал один и тот же кошмарный сон: мать умерла, но ни я, ни те, кому я доверяла, не смогли вовремя попасть в квартиру и опередить стервятников, дерущихся из-за представляющего публичный интерес лакомого куска.

Через некоторое время Барышников — без малейших колебаний! — был отправлен в отставку и его место занял другой человек. «Он — доктор»; в голосе матери неизменно слышался старомодный трепет, которого удостаивались те, кто пользовался высочайшим авторитетом и уважением. Человек этот появился на горизонте всего лишь как один из восторженных поклонников. Увидев могущественное «д-р» на его обратном адресе, мать сняла трубку, позвонила в Калифорнию и, исполненная подкрепленной изрядной порцией спиртного жалости к собственной персоне, принялась с ним кокетничать; так завязался роман на расстоянии. «Доктор» в конце концов воспламенился и начал писать ей любовные письма — искренние, эротические, полные страсти. Каждое очередное письмо мать пересылала мне, гордясь — хотя и слегка над этим иронизируя — тем, что с годами не стала менее обольстительной. Я читала эти пошловатые излияния из чистого любопытства: мне было интересно, как далеко она позволит ему зайти, как много о себе расскажет, и со страхом представляла себе, во что это может вылиться. Письма продолжали приходить, становясь все более пылкими и напыщенными. Я было подумала, уж не некрофил ли бедняга, однако быстро отогнала эту мысль: просто он, как и многие другие, видел ее в кружевных панталончиках и поясе с резинками, навсегда связавшихся с образом Дитрих. Особенно меня огорчали содержащиеся в письмах «Доктора» ссылки на интимные моменты в отношениях матери с Габеном, Ремарком и другими — ни от кого, кроме как от нее самой, он этого узнать не мог.

— Дорогая, как ты думаешь, что у меня просит мой «Доктор?» Какую-нибудь из моих личных вещей, ну, понимаешь, то, что я на себе носила. — Она заливисто смеется. Казалось бы, восьмидесятисемилетняя отшельница способна только кудахтать, но к Дитрих это не относится. — Знаешь, что я сделала? Позвонила к Диору и сказала, что посылаю к ним консьержа за панталончиками — знаешь, такие крошечные, в каких выступает кордебалет. Он вернулся с целым комплектом, почти все оказались слишком большими, но одна пара малюсенькая и просто прелестная, ну и я их потерла — догадываешься, где, — побрызгала духами и тут же ему отправила. Ты, конечно же, понимаете, что он станет с ними делать, когда получит! — и повесила трубку.

Эта пошлятина продолжалась целый год, после чего наступил новый этап. Теперь он ей звонил — каждый день, ровно в восемь по парижскому времени — и даже посылал чеки, которые она без малейших колебаний переводила на свое имя и отправляла в банк на свой счет. Я представляла себе, как наш «Доктор» включает свой верный магнитофон, набирает номер телефона парижской квартиры Марлен Дитрих и слушает, как она болтает о пустяках, рассказывает о самых интимных моментах своей долгой жизни, а потом, когда она вешает трубку, перематывает пленку и прячет кассету с записью своего последнего разговора со всемирно известной затворницей в ящик письменного стола, где она хранится под замком вместе с другими подобными кассетами. Следует ли ждать, что в недалеком будущем эти пикантные записи голоса Дитрих попадут на рынок и что его чеки с собственноручной подписью Дитрих будут использованы в качестве доказательства того, что он платил ей за разрешение записывать эти беседы? И что тогда делать мне? Провести остаток своих дней в поисках адвоката, который согласится взяться за это дело?

Однажды я осмелилась предположить, что эти чересчур интимные беседы могут быть чреваты большими неприятностями.

— Что? Он же доктор! — Мать, крайне оскорбленная, повесила трубку. Незнакомый фан стал особой священной и неприкасаемой. Трепетное отношение к нему Дитрих в значительной мере обусловливалось тем, что он снабжал свою возлюбленную сильными наркотическими средствами. Врач, нарушая закон и клятву Гиппократа, посылал не подлежащие свободной продаже лекарства восьмидесятивосьмилетней алкоголичке, хотя он не только никогда ее не осматривал, но и в глаза не видел; впрочем, судя по всему, это нисколько не отягощало совесть «Доктора». А его осчастливленная бесперебойными поставками наркотиков клиентка полностью «доверяла» своему «поставщику».

Постепенно его хватка становилась все крепче; подкрепляя свою преданность ежевечерними звонками, он все глубже и глубже проникал в ее личную сферу. По просьбе матери он звонил ее доверенным лицам и давал им инструкции, обсуждал финансовые дела с ее банком, от ее имени обращался к ее знаменитым друзьям и кое-кем даже был принят, делал для нее покупки, раздобывал интересующую ее информацию; мать дала ему домашний телефон моего сына, чтобы, если захочет, он мог с ним связаться; мой телефон она ему тоже дала — без моего разрешения, — наказав звонить, когда только он сочтет это необходимым.

Столь предосудительное поведение матери объяснялось вовсе не ее возрастом, старческим маразмом или разрушительным воздействием алкоголя: просто это была Дитрих — такая, как всегда. Она нисколько не изменилась. Она всю жизнь жила по собственным законам, и мир ей это простил. Если бы я имела глупость попытаться ее защитить, законными способами прекратить это безумие, любой судья, вспомнив Дитрих в ее знаменитых панталончиках, вместо нее упек бы в сумасшедший дом меня!

Звонок — в четвертый раз за день:

— Дорогая, ты ни за что не угадаешь, кто мне звонил. — Голос ее так весел и молод, что на память невольно приходят «малышки, собирающие землянику!»

— Рейган? — покорно спрашиваю я (после того, как мать в свой день рождения получила личное поздравление из Белого дома, он, конечно же, стал считаться «своим»). Игра знакомая: «вопросы и ответы» одно из ее любимейших развлечений.

— Нет, но я сама звонила Нэнси. Это ее фото в «Матч» очень уж она на нем худая. Я сказала ей, что она выглядит больной… Она была очень любезна. Теперь у меня есть ее личный номер. Ты не угадала.

— Берт? — Раз в год на него накатывала ностальгия, и он звонил Дитрих, обычно забывая про разницу во времени: в эту пору «Фернандо Ламас» и туинал уже оказывали свое действие, и она была такой мягкой, сонной и ласковой, что всякий раз наново очаровывала Берта.

— Нет, но я видела фотографию этой его кошмарной жены — она еврейка!

— Вообще-то Кэрол Байер Сейджер — замечательная поэтесса.

— Не может такого быть. Ну ладно, кто же звонил?

— Хепберн? — Я знала, что та звонить не станет, но мать должна была оценить, что я в такое верю.

— Нет, но мне бы хотелось, чтобы она позвонила! Тогда я могла б сказать ей, как я ее люблю! Какая женщина! Сколько лет с Трейси и ни разу ни намека на скандал, но это все благодаря «МГМ». Вот где действительно заботились о своих людях. Я слышала, у нее сейчас все время трясутся руки, и тем не менее она не прячется, даже выступает по телевидению! Она же богата, зачем показываться в таком виде? Ну, так кто мне звонил?

— Синатра? — говорю я наугад, перебрав все возможные варианты.

— Что? Этот старый пьянчуга? У него нет моего телефона; и даже если бы он позвонил, я бы изобразила «прислугу». — Это одна из бредовых идей Дитрих: она считает, что умеет воспроизводить разные акценты, и постоянно прикидывается то испанкой, то французской горничной, которые подходят к телефону, но не могут ни слова сказать по-английски. Никто не сомневался, что говорит Марлен Дитрих, пытающаяся изменить голос, однако она была абсолютно уверена, что являет собой вторую Мэрил Стрип, чей нос — когда бы матери ни попадалось ее изображение — неизменно ужасно раздражал Дитрих.

— Сдаюсь…

— Кирк Дуглас!

— Кирк Дуглас?

— Да! Совершенно неожиданно! Как он раздобыл мой телефон? Он был очарователен. Сказал, что написал книгу, а я ему сказала, что больше ничего не могу читать, и мы поболтали… Прелестный человек!

Когда книга вышла, оказалось, что мистер Дуглас воспроизвел в ней их телефонный разговор; войдя к матери в бункер, я увидела, что она рвет суперобложку с его фотографией; от ее взгляда у кого угодно застыла бы в жилах кровь.

— А, вот и ты! Этот сукин сын черт-те что наплел про меня в своей мерзкой книжонке, даже про мой «Фернандо Ламас» упомянул на одной странице с Рейганом! Как можно говорить о геморройных свечах на той же странице, где говорится о президенте! Я сказала этому ублюдку все, что про него думаю!

В течение многих лет мой муж знал, что живет с бомбой замедленного действия в голове; у него была удалена опухоль мозга, а затем он перенес инсульт, но, благодаря исключительному мужеству и невероятно сильной воле, оставался полноценным человеком. Мой младший сын в тот период, когда его ровесники думают о том, кого бы пригласить на школьный бал, перенес тяжелейшую операцию на легком по подозрению на онкологическое заболевание, но выкарабкался и стал заново приспосабливаться к жизни. У моей свекрови началась долгая мучительная полоса старческого маразма (все это происходило у нас дома), et cetera, et cetera, как сказал бы Юл, — и о чем же меня чаще всего спрашивали в это время? «Как поживает твоя потрясающая мать?» Мать как раз была здорова, как лошадь, если не считать того, что она по собственной воле с собой творила!

К знаменитостям постоянно приковано всеобщее внимание — жить под прицелом тысячи глаз очень нелегко. Те же из нас, кто попадают в их число только по своему рождению, дорого за это расплачиваются. Одно дело, если человек прославился благодаря своему героическому поступку или выдающемуся интеллектуальному достижению, и куда хуже нам, знающим, что объект почитания не всегда достоин канонизации: пока мы не усвоим, что там, где дело касается славы и сопутствующей ей власти над другими людьми, нет места справедливости, мы тщетно кричим о своей непричастности, а потом умолкаем, осознав, что протестовать бесполезно. Даже смерть не меняет ситуации.

Другие хоронят своих родителей, скорбят, иногда, по тем или иным причинам, заново разбираются в своих к ним чувствах; наткнувшись на забытое письмо, на старую фотографию, войдя в только что опустевшую комнату, человек дает волю эмоциям, но со временем эти эмоции ослабевают и постепенно уходят куда-то в глубь души.

Наши же призраки могут преследовать нас бесконечно. Они блуждают по страницам бессчетных хвалебных книг, смотрят с фотографий, телеэкранов, огромных киноэкранов, их фигуры увеличиваются в стократ — они живут вечно, они остаются с нами навсегда! Эти нескончаемые воскресения, эти постоянные подтверждения их бессмертия — сущее наваждение: призраки вторгаются в наш повседневный быт так же, как они это делали при жизни. От них — мертвых или живых — не убежать. Дитрих в искусстве материализации преуспела больше других. Вы ищете раму для картины в любом уголке мира? Чье изображение будет смотреть на вас чуть ли не со всех выставленных в витрине образцов? Излюбленные ее места — магазинчики, торгующие изысканными открытками. Вот она: сидит в самых разных позах на полках, а рядом она же в полный рост на плакатах, свернутых в трубку. И еще один вид наваждения: ее голос, жалобные звуки которого пробиваются сквозь мелодию «Жизнь в розовом свете». Этот голос настигает вас в лифтах, преследует в супермаркетах, аэропортах, универмагах, эхом отражается от кафеля в дамских туалетах, обрушивается на вас в вестибюлях гостиниц в самых экзотических странах. Есть шляпа фасона «Дитрих», костюм фасона «Дитрих», туфли фасона «Дитрих», даже взгляд «а la Дитрих». Нет ни одного дня, полностью свободного от присутствия Марлен Дитрих. Интересно, каково иметь мать, которую никто не знает? Наверное, это очень приятно.

Я сижу с ней, время — около десяти вечера, она в блаженном настроении, и ей хочется поболтать. Я знаю, что мне запрещено сидеть на кровати: мое место рядом, на стуле. Мать листает последний номер французского «Бога».

— Посмотри-ка! Они понятия не имеют, что делать! Полное безобразие! Помнишь Трэвиса? Милый человек, всегда ко мне прислушивался, у него бывали хорошие идеи, но в основном он слушал меня. Нам случалось работать целую ночь над одной деталью… помнишь костюм для «Ревю?» А эта великолепная шляпа! Сколько часов мы на нее угрохали! Но согласись: на его первых эскизах она была совсем другая.

— Синяя бархатная с отделкой из горностая.

— Да, да… синяя… это подошло бы разве что Джаннет Макдоналд, поэтому я изменила цвет на темно-зеленый и оказалась права! Помнишь платье с петушиными перьями в «Шанхайском экспрессе?» Как мы с ним возились и как Трэвис наконец подобрал нужные перья? До чего же они были хороши! Какая работа!.. И я сделала туфли — Шанель стала делать такие много лет спустя. Какая же она была мошенница! Придумает одну выкройку и повторяет ее тысячу раз — и это называется «великий модельер!» Она была костюмершей, а не модельером. Вроде Чиапарелли — он гораздо лучше ее, но все равно костюмер. А перчатки — мы придумали белую подкладку тогда же или для «Желания»?

— На черной сумочке к платью с петушиными перьями был белый рисунок в стиле «арт деко», и ты воспользовалась этой идеей для перчаток.

— Верно! Мы наделали уйму перчаток — как будто это и вправду было настолько важно. Никто бы и внимания не обратил, но мы считали, что все должно быть высшего класса. А теперь на актеров напяливают что попало — всем наплевать… Мы-то работали без отдыха — все эти эскизы, примерки…

Она прихлебывает остывший чай, полощет им рот, прежде чем проглотить. Трогает языком челюсть:

— Вон тут еще один зуб потеряла — думаешь, надо ставить коронку? Сосала слишком твердые лимонные леденцы. Захотелось по-настоящему кисленьких — Папи всегда покупал мне такие в Зальцбурге. Ох! Ты помнишь Зальцбург? И как мы все скупали у Ланца? Эти изумительные широкие юбки в сборку… интересно, где они все сейчас… Как мы хохотали!

Она не замечает, что перешла на немецкий.

Мы с Тами хохотали как ненормальные, а Папи нас ругал: боялся, что мы описаемся! Славные были времена… Я помню, как Папи купил корову, потому что я сказала, что мне нужен деревенский домик с настоящей коровой и красной геранью на подоконниках. И он все это купил!.. Другая жизнь… Мне необходим был австрийский деревенский домик с геранью и с коровой… раньше я ничего такого не видела… я тогда была влюблена в Ярая! Как терпеливо Папи все сносил!.. Ты видела эту ужасную фотографию Гарбо в газете? Они ее подловили, мерзавцы. Видела ее волосы? Безобразные, просто безобразные — и длинные… Это так старомодно! Кошмар! Она пересчитывала кусочки сахара — проверяла, не украла ли чего прислуга. Ее никогда не снимали общим планом — из-за слишком больших ног.

— Я слыхала, у нее болезнь почек… она ездит в Колумбийский пресвитерианский госпиталь на диализ.

— Вот это ей очень подходит! Вонючая моча… соответствует ее характеру. Она и умрет от этого, как Шевалье. Не забывай, ты поклялась, что никогда не позволишь им отправить меня в больницу.

— Да, Мэсси… знаю.

— Не забудь! Ты поклялась здоровьем своих детей!

Она перелистывает страницы! И продолжает по-английски:

— Сплошные косы! Тоже мне, новость! У меня были косы в «Обесчещенных» и потом в этом дурацком фильме… ну, с голой статуей…

— Мэсси, ты знаешь, что Брайан умер?

— Кто?

— Брайан Эхерн! — кричу я. Я все время забываю, что, если говорить нормально, она не слышит.

— Неужели? Кажется, я с ним снималась. Да, да, он в меня влюбился! И приехал в Париж! Этакий романтик — приехал, чтобы меня увидеть, и весь обед просидел как истукан, потому что Папи пошел с нами… Он так расстроился, что мой муж про нас «знает», что уехал обратно в Лондон. Типичный британец!.. Потом писал мне длинные нудные письма, — а тебе он нравился.

Она отпивает еще глоток чаю, берет американский «Вог».

— Везде и всюду эта дочка Бергман от Росселини! Богатая, видно! С этими своими толстыми губами… чистая негритянка!.. Посмотри, как теперь подводят глаза. Клоуны! Помнишь, мне захотелось иметь темные глаза, я закапала капли и совершенно ослепла! А Джо направлял на меня свет и злился, почему я ему не сказала, что хочу «испанские» глаза. Чего мы только не делали! А теперь они пишут книжки… и думают, что это они все изобрели. Дорогая, как фамилия дочки Джека Джилберта — ну, которая написала о нем эту ужасную книжку, где объявила, что я спала с ее отцом?

— Тинкер.

— Да… и как ты все это помнишь! А тот актер, который первый заговорил со мной на пароходе в «Марокко» — кто же это был?

— Адольф Менжу.

Ужасный человек… он, кажется, оказался нацистом? Кстати, о наци: Яннингс, вот кто был нацист. В «Голубом ангеле» он меня чуть не задушил. Разъярился, потому что Джо уделял мне слишком много внимания.

— Я помню, как мы все искали для тебя костюм и перерывали сундуки и старые шляпные коробки…

— Что-о? Тебя тогда еще на свете не было!

— Нет, была! Мы с Тами в берлинской квартире искали манжеты. И…

— Да, да! Манжеты! И ты это помнишь! Я все время говорю «Доктору»: «Об этом я спрошу у дочери — уж она будет знать, она помнит все!». А вот этого ты не можешь помнить. Однажды дирекция назначила пробные съемки для «Дьявола…» и у Трэвиса началась истерика, потому что у нас даже эскизы еще не были готовы…

— И ты соорудила ужасный костюм, даже использовала чехол от рояля из дома Коллин Мур, который мы снимали.

— И это ты тоже помнишь? Не может такого быть! Ну и память — это у тебя от отца. Он тоже все помнил. Ты хорошо спрятала дневники Папи?

— Да, Мэсси.

— Я завела папку под названием «Ценное» для редких фотографий, которые мне присылали поклонники. Тебе они понадобятся, когда будешь писать книгу.

Это означает, что я должна дать ей толстую папку. Я знаю: она хочет показать мне эти фотографии. Все они широко известны — такие можно купить в любом киоске, — но она считает их «ценными», потому что они очень красивы.

— Посмотри, какая прелесть: я в норковой шляпе из «Императрицы» и в вечернем платье. Помнишь тот ужасный банкет? Я в этих кошмарных жемчугах, подыхающая от жары, и скульптуры Джо — все эти истощенные люди. Задолго до того, как мы узнали, что концлагеря будут на самом деле… Как назывался фильм, где я была в таком изумительном платье с маленькими меховыми манжетами?

— «Белокурая Венера».

— Да… и эта великолепная шляпа с вишенками — это в том же фильме?

— Да, Мэсси.

Тяжелая папка выскальзывает у нее из рук, она готова отключиться, позволить снотворным даровать ей благотворное забвение. Я гашу свет и иду в гостиную; там моя кушетка, она стоит у стены, на которой самодовольно ухмыляется Шевалье, гордится собой де Голль, погружен в задумчивость Габен, рисуется Кокто, посмеивается Коуард, смотрит сквозь тебя Хемингуэй, сидит над своей чашкой Петри Флеминг. Уже три часа ночи.

Я приготовила крепкий бульон, тушеную баранину с луком и картофелем, тушеную говядину и огромную кастрюлю особого куриного супа — все это она заказывала и с нетерпением ждала в трезвом виде, но я знала, что она ни к чему не притронется и, как только за мной закроется дверь, отдаст все горничной и консьержу.

Она просыпается. Требуется немало времени, чтобы выйти из одного туннеля, подбодрить себя «скотчем» и — углубиться в другой туннель. Это ее ежедневное путешествие: еще раз на первый план вылезет злобное чудовище и начнет нами руководить. Когда смерть подбирается ближе обычного, мать теряет голову от страха, что она ее заберет. Страх вызывает ярость, распространяющуюся на все вокруг. Дитрих ненавидит жизнь за то, что она такая ненадежная, непредсказуемая, способная ее покинуть. Что это за неповиновение — да как она смеет не подчиняться приказу о бессмертии! Остаться вечно живой в людской памяти? — Нет, Дитрих это совершенно не устраивает. Власть — могучее средство; власть и ее приспешница сила заставляют людей мгновенно исполнять ее команды.

Разогнав истинных друзей и родных, она остается одна в своем личном аду, не получая помощи от тех, кто бы так хотел — и мог — облегчить ее существование. Окончательным расставанием с жизнью будет не смерть моей матери, а добровольный отказ от подлинной любви, от того, в чем нуждается всякий нормальный человек; мать бросает вызов Богу, которого не признавала: пусть Он придет и сделает самое худшее с ее мертвым телом — если посмеет!

Мой поезд опоздал, такси в дождливый вечер найти было трудно. Я вошла в ее квартиру, надеясь, что, возможно, она еще не спит. Почувствовав, что я пришла, она садится и стряхивает с себя дурман от огромных доз туинала и серакса. Моя мать и вправду на такое способна: она может заставить наркотические средства прекратить воздействие на ее организм. Подсовывает под спину большую подушку: ей хочется «поболтать». Я приношу стул.

— Ты видела рыдающие толпы в газетах? Это уже явный перебор! Почему она не пошла на гонки, в которых участвовал ее муж? Вечная кутерьма из-за этого Монако! Конца ей нет! А теперь вместо этой ужасной Стефании газеты заполонит Монаршья Вдова… со всеми своими детьми… И вообще, что она делала в Париже? Платья покупала?

— Мэсси, принцесса Каролина не знала, что ее муж погибнет…

— Нет, нет, нет… в роли вдовы она переигрывает. Она должна испытывать угрызения совести! — Мать, делая вид, будто ищет что-то на полке возле своего плеча, быстро отхлебывает глоток «скотча» из припрятанного там стакана. — Ты видела, что этот ужасный Боб Хоуп заявил в газете? Он не собирается в Аравийскую пустыню для поддержки солдат, потому что, видите ли, у него есть своя пустыня в Палм-Спрингс. Невероятно! Жуткий тип! Все эти ордена и высокие награды! За что? За то, что возил хористок на генеральских самолетах? Или за то, что повсюду лез в фотообъектив: дескать, он такой храбрый? Разве он не из «английского плебса», как Чаплин?

Я с трудом сохраняю серьезное выражение лица — сегодня она в форме!

— Да, Мэсси.

— Но сейчас он «гордость американской нации»?

— Да.

Еще один торопливый глоток.

— Орсон умер, верно?

— Да, Мэсси.

— При такой-то толщине, неудивительно… Как назывался его фильм о Херсте… ну, после которого он прославился?

— «Гражданин Кейн».

— Да, тот самый. Этот гнусный Херст пытался его загубить. Угрожал владельцам кинотеатров, требовал, чтобы никто этот фильм не показывал… А я в это время была так влюблена в Жана, что мне было все равно. Правда, это ужасно: Херст устраивает грандиозный скандал, а я настолько занята приготовлением тушеного мяса, что мне на все плевать! Надо было бы пойти с ним в постель, но ему нравились только брюнетки. Да, я получила очередную книжку одного из этих «профессионалов». Один мой американский поклонник прислал. Опять во всем выискиваются «скрытые» значения. Что Джо на самом деле понимал под «кадром», что я на самом деле понимала под «наружностью»! Полная чушь! Откуда они высасывают все эти идеи? Каждый думает, будто открыл что-то новое. А на самом деле все эти «скрытые» значения и Фрейд — жуткая чепуха. Мы снимали фильм, а потом принимались за следующий. Теперь все они считают, что это искусство. Глупость какая-то! Вам дают деньги на фильм; если он приносит прибыль, вам позволяют снять еще один. А если нет — вдруг оказывается, что вы не так уж и нужны. Бизнес это, а не искусство.

Она снова торопливо отхлебывает из стакана.

— Ты делаешь свое дело, только для этого и живешь: чтобы делать свое дело! А если не можешь делать его хорошо, то не заслуживаешь тех больших гонораров, которые тебе готовы платить. Взять хотя бы Лендла или эту немецкую кобылу — ну, ты знаешь, — которая играет в теннис и страдает из-за своего папаши. Неужели им платят миллионы за то, что они играют плохо? Нет, конечно! Однако никто не пишет книг о том, что они на самом деле имеют в виду под «ударом справа» и какой сексуальный подтекст заключен в подаче! Так почему же непременно надо усматривать какие-то особенные значения в фильмах? Почему это всегда связано со мной? В «Марокко» я носила длинные юбки только потому, что Джо хотел спрятать мои ноги, и выглядела я в этих юбках потрясающе, а американцев это шокировало!.. А вот следующий фильм — «Обесчещенные» — никогда не упоминают, потому что там я ничего шокирующего не делала, разве что приколола конец шифонового шарфа к кончику меча. Вот это волнующе, и только эту сцену помнят, только о ней и говорят! Значения, значения… Идиоты! Просто работа! Об этом надо писать и, учить их нужно тому, что было на самом деле важно! Сегодня я получила открытку от поклонника, фото из «Императрицы» — я ее положила в твою папку, там я в белом платье со страусовыми перьями и в этом изумительном белом парике. Понять не могу, как они позволяют продавать открытки с моим изображением и зарабатывать на этом деньги. Когда я жила в пансионе в Веймаре, я пошла на костюмированный бал в белом парике… Альберт Ласки… это он меня лишил… как это называется, чего лишают?

— Девственность? — рискнула предположить я.

Она не услышала меня и продолжала:

— …лишил меня «невинности». Он был дирижером Веймарской оперы. Я пришла к нему домой, разделась догола, села на диван и сидела, пока он играл на рояле… думаешь, я сняла парик? Не сняла, даже когда мы легли в постель!

— И от этого все стало более волнующим?

— Нет! Ничего подобного! Просто я этот парик обожала!

— А как насчет учителя игры на скрипке?

— Ох! Он был тоже веймарец. Но не такой симпатичный. Он получил свое… как бы там это ни называлось… прямо в музыкальном классе на кушетке.

Голос у нее сонный, она переходит на немецкий.

— В эту школу меня отдала мать. Она думала, я не смогу оттуда выходить: у нас был очень строгий режим. Ее лицо становится спокойным, задумчивым, голос стихает. — Моя мать была суровая женщина. — Она теребит верхний край простыни, как будто ей неловко так отзываться о матери.

— Целый день у меня вертится в голове эта песня, а половину слов не могу вспомнить. — Она мурлычет печальную мелодию, вставляя немецкие слова, которые помнит: это грустная песенка о зиме и ласточках… О прощании.

— Однажды мать повезла нас к отцу. Мы ходили взад-вперед перед больницей, так что отец мог видеть нас из зарешеченного окна. Я всегда думала, что у него сифилис, и это перекинулось на голову.

Она изучает свой большой палец.

— Ноготь расщепился — все из-за того, что без конца вскрываю письма от поклонников.

Я даю матери ее любимый маникюрный набор — из «Зарубежного романа».

— Я никогда ничего не чувствовала ни с одним из них. За Папи я вышла, потому что он был очень красив… но не чувствовала ничего-никогда. А потом… я забеременела… — Она вздыхает — с глубоким сожалением.

— Fremdgehen — это значит спать не только с мужем, но и с другими мужчинами. — Она крутит на пальце золотое обручальное кольцо. С недавних пор она начала его носить. Я, кажется, догадываюсь, почему. Глядя на кольцо, она замечает: — По-моему, так лучше — когда меня найдут.

Хотя она говорит, что кольцо материнское, я знаю, что это не так. Кольцо новое. Это делается для истории: Дитрих должны найти мертвой в образе идеальной жены, верной супружеской клятве; рядом будет лежать ее дневник, где написано: «От Марии ни слуху, ни духу», «Нечего есть», «Одна-одинешенька». Она все это спланировала. Все до мельчайших подробностей: высокопрофессиональный сценарий, в который поверит мир.

Истинный создатель и хранитель легенды Дитрих — она сама.

И опять я прихожу, пытаюсь приблизиться к кровати, чтобы поменять грязные простыни, помыть ее, а она разражается бранью, ее гнев несправедлив, неоправдан. Я стою, растерянная, и вдруг меня осеняет! Я поняла, в какую мы играем игру. Она этого хочет! Она хочет, чтобы ее нашли грязной, дурно пахнущей это ее добровольный крестный путь: мать, которую бросили умирать в одиночестве, которую забыла ее горячо любимая дочь. И тогда найденное бездыханное жалкое существо никто не посмеет назвать шлюхой, тем более, что на пальце у нее обручальное кольцо. И мою душу переполняет огромная жалость к этой некогда блистательной женщине, которая лежит в грязи, каясь в своих грехах, и все еще добивается беатификации.

Глаза ее закрываются, ей уже хочется отключиться, позволить таблеткам одержать верх, чтобы этот день наконец закончился. Она сползает с подушек, сворачивается в клубочек на самом краю растерзанного матраса, бормочет:

— Ты здесь… значит, я могу поспать.

Ее ноги высохли. Ее волосы, в приступе пьяного безумия на ощупь обкромсанные маникюрными ножницами, неаккуратно покрашены: фиолетово-розовые пряди перемежаются грязно-белыми. Мочки ушей сильно оттянуты. Зубы, которыми она так гордится, потому что до сих пор у нее «все свои», почернели и выщербились. Ее левый глаз помутнел от катаракты, которую она отказывается удалить. Ее когда-то прозрачная кожа похожа на пергамент. От нее исходит запах спиртного и распада.

Смерть уже сидит на грязной постели, и тем не менее, несмотря на весь этот распад и вопреки ему, что-то остается… слабое сияние — возможно, лишь воспоминание о том, прежнем… Красота… такая обволакивающая… такая обвораживающая… такая безукоризненная, что на протяжении более полувека всех женщин мерили по ее стандарту, а все мужчины желали, чтобы она принадлежала им.

Мать неровно всхрапывает, в уголках морщинистых губ скапливается слюна. Она лежит в позе эмбриона, костлявые руки сложены под впалой щекой, колени худых, как щепки ног подтянуты к хилой груди — лежит так, словно боится родиться на свет и пережить еще один день.

Я стою и смотрю на это несчастное создание, которое называет себя моей матерью, и испытываю жалость к нам обеим.

Я проверяю, на месте ли огнетушитель, выключена ли плитка, есть ли в термосах кипяток, все ли приготовлено на завтрашнее утро — ведра, миски, кувшины. Залезаю под столы, вытаскиваю ее бутылки, уношу их в кухню, выливаю половину содержимого в раковину — смешно: от запаха «скотча» у меня сводит желудок, — заполняю до прежнего уровня водой, взбалтываю и ставлю обратно в ее тайник. Даже когда меня нет рядом, она прячет спиртное от самой себя — последняя иллюзия неисправимого алкоголика. Бросаю напоследок на нее взгляд — еще дышит — и выхожу из спальни, неплотно, как приказано, закрыв за собою дверь.

Необитаемая гостиная: грязные, много лет не снимавшиеся портьеры, потертые, в пятнах ковры, коробки, ящики, папки и еще папки, старые чемоданы — огромные серые слоны моего детства, — все что собиралось, накапливалось годами; на стене — едва удерживаемые высохшей клейкой лентой списки, списки и еще раз списки среди наград, благодарностей, приказов о награждении, премий, знаков отличия, нарядных орденов на широких выцветших лентах вперемежку с помещенными в рамку изображениями в полный рост их знаменитой владелицы. Все это создает атмосферу некрополя, который вскоре понадобится.

Я стою, глядя на мертвенную упорядоченность принадлежащих ей вещей, и думаю, что очень многое надо бы — и можно! — изменить.

В следующий раз нужно — и я обязательно опять попытаюсь — ее помыть, отучить от бутылки. Еще раз, просто еще раз я должна попробовать. Она не может так умереть, не имеет права… Я закрываю дверь. Я устала.

Парижский воздух свеж и чист — пахнет дождиком и опавшими листьями. На влажной мостовой дрожат отблески огней витрин на противоположной стороне улицы. Я стою, дыша всей грудью, и вдруг бросаюсь бежать. Я бегу, как ребенок, которому не терпится получить подарок. Не знаю, почему я вдруг так заторопилась, но я спешу. Меня ждут жизнь и любовь, и я должна быть с ними. Домой! Я еду домой.

Ноябрь 1990 года

Полумрак морга — безмолвный холод. Я стою возле открытого гроба и смотрю вниз. Осторожно кладу рядом с ней ее маленькую замшевую сумочку с дорожными мелочами. Впереди у нее долгое путешествие, и они могут ей понадобиться. Какая она маленькая — эта сила, управлявшая моей жизнью: точно ребенок в белом атласном саване… полная беззащитность; горе душит меня, и я выбегаю на солнечный свет.

Дитрих дождалась своих похорон. Нет колонны легионеров, нет разноцветных бутоньерок для давно отвергнутых любовников; муж, «который все знал», давно умер, как и многие из ее возлюбленных. Однако ее гроб, задрапированный французским флагом, установлен перед алтарем ее любимой святой Мадлен, многочисленные военные награды лежат с ней рядом, и «продавщицы оплакивают Мадам» — как и тысячи других людей, пришедших отдать ей последние почести.

Еще остается исполнить одно желание…

— Шёнеберг — там похоронена моя мать… Теперь, когда стена разрушена и Берлин снова нормальный город, можно бы туда поехать…

Она не договаривает мысль до конца; это как будто вопрос, на который трудно ответить.

— Мэсси, говорю я, почти не задумываясь, — ты знаешь, что можешь вернуться. Наденешь для маскировки черный парик, мы поедем на поезде… никто нас не подловит!

— НЕТ! На поезде в каталке? Всю дорогу? А потом, чтобы поехать на кладбище, влезать и вылезать из такси? Нет! Эти мерзавцы все разнюхают и разыщут нас… Нет, слишком поздно, FINITO! — В голосе опять звучит тоска.

Теперь она в безопасности. Оцинкованный гроб — надежное убежище. Ни одна вспышка не осветит ее лица… вот сейчас… сейчас она наконец может вернуться домой.

Перед тем, как отправиться в путь, трехцветный флаг убирают и заменяют государственным флагом США. Это специально для меня: нужно — пусть это и эгоистическое желание — продемонстрировать всему миру, что Марлен Дитрих — американская гражданка, несмотря на все ее романтические привязанности.

Гроб обвязывают веревками, звездно-полосатое полотнище хлопает по бокам. Он стоит среди багажа живых — четкий контур на фоне заходящего солнца — и для меня становится символом всех задрапированных флагами гробов, которые в укромном уголке летного поля ждут, когда их отправят обратно домой, — и я плачу, глядя, как ее вносят в чрево самолета.

Шёнеберг, испещренный солнечными пятнами, спокойный городок в стране, где солнце — редкость. Идиллический сад, будто нарочно придуманный для возвращения романтической девочки.

Моя мать спит под ковром из ландышей… Я делаю несколько шагов, отделяющих ее от ее матери. Я стою возле бабушкиной могилы, и меня душат слезы. Мне так много нужно ей сказать, и слов из моего детства недостаточно — я ведь хочу сказать бабушке, что вернула ей ее дитя, которое мне доверили очень давно, вернула, чтобы она снова ее любила и, возможно, даже простила за то, что ее дочь причиняла боль тем, кто в ней так нуждался.

Я только шепчу: «Будь к ней добра. Ей нужно, чтобы ты была к ней добра», — и плачу обо всей потерянной любви, которую нельзя вернуть, и оставляю их, чтобы они вместе продолжали свой путь.