Глава VI
Кто произнесет, здесь слово «товарищ» или заговорит еще о чем-либо, будет расстрелян в назидание другим [34] .
Естественно, в Чили существует смертная казнь, и тот, кто будет обвинен в подрыве мира и порядка, будет немедленно расстрелян [35] .
Пули против искусства
В день, когда совершился фашистский переворот, в музее изящных искусств в Сантьяго проходила выставка «Карильо Хиль», открывшаяся за два дня до этого. На ней экспонировались бесценные произведения искусства — 169 полотен мексиканских художников: Сикейроса, Риверы и Ороско. Предоставленная правительством Мексики для того, чтобы еще более украсить «Недели Мексики», которые должны были проходить до 9 октября, выставка прибыла в страну в сопровождении выдающегося специалиста в этой области, технического заместителя директора Национального института изящных искусств Мексики Фернандо Гамбоа.
Сам Гамбоа и увозил обратно свой драгоценный груз 26 сентября 1973 года на самолете компании «Аэромехико», на котором вылетали также в мексиканскую столицу 131 чилиец из тех, кто получил убежище в Мексике. Специально зафрахтованный самолет смог, таким образом, увезти от разрушительной ненависти чилийских военных бесценную коллекцию, являющуюся достоянием человечества. Заявления Гамбоа представителям печати своей страны позволяют увидеть весь тот ужас, который испытывает каждый цивилизованный человек перед вандализмом и ненавистью диктатуры в отношении культуры: «Картины были спасены чудом и только благодаря быстрым действиям наших дипломатов, аккредитованных в Чили. Всю перевозку картин мы закончили 17 сентября; в этот день в посольство Мексики был перевезен из Музея изящных искусств последний из 27 ящиков, в которых находились картины. А 18 сентября военные окружили здание музея пятью танками и варварски расстреляли его».
«Колониальный зал» испытал на себе удар разъярившихся танкистов, были повреждены произведения искусства XVII и XVIII веков, которые теперь не восстановишь.
Общеизвестны факты разграбления дома Пабло Неруды и запрещения некоторых из его произведений, назначения военных уполномоченных в университеты, окончательного закрытия отдельных факультетов и школ при университетах, преследования преподавателей, ученых и студентов, «чистки» учебных программ. Эта «чистка» дошла до немыслимых размеров: министр просвещения адмирал Кастро Хименес заявил, что «не будет больше изучаться Французская революция, поскольку она слишком хорошо известна». Надо добавить, что эта инициатива, так же как и проект самообеспечения университетов и распоряжение о том, что родители должны направлять своих детей в школы и лицеи, расположенные не далее восьми кварталов от места жительства (для того чтобы избежать необходимости заставлять «частных владельцев» общественного транспорта перевозить школьников по сниженному тарифу), были позднее пересмотрены и частично изменены.
В других случаях оказалось слишком поздно менять курс. Музей солидарности, коллекцию которого составили сотни произведений наиболее выдающихся представителей искусства современности, приславших их в Чили в знак поддержки и симпатии к правительству Народного единства, был частично разрушен. Многие из оставшихся произведений были разграблены, часть перешла в руки частных коллекционеров на публичных аукционах с выгодой для ничего не смыслящих в искусстве организаторов этих конфискаций. В этом грабеже мы не хотим обвинять только военных; их личные вкусы едва поднимаются до желания иметь произведения Миро или Васарели.
Варварское и бессознательное разрушение, продукт укоренившейся ненависти к любой культуре, не пощадило ни музеи, ни библиотеки. Многочисленны и хорошо документированы рассказы, повествующие о сжигании книг с такими «подрывными» названиями, как «Революция в кибернетике» или «Кубизм». О последней книге какой-то полуграмотный представитель власти подумал, что она превозносит Кубу. «Книги — новые враги чилийской военной хунты», — так озаглавила свою заметку от 25 сентября 1973 года «Нью-Йорк таймс». Не зная, что единственным их предшественником в сжигании книг в современную эпоху был гитлеровский режим, гордые собой военные позировали перед объективами иностранных корреспондентов в момент поджога гор книг, среди которых, опять же по свидетельству «Нью-Йорк таймс», были произведения Агаты Кристи, Артура Конан-Дойля и Джона Кеннета Гэлбрейта.
Позднее хозяевам книжных магазинов был разослан список запрещенных книг, среди которых были такие классики, как Чехов, театральные произведения Брехта, Сартра и Эдварда Элби.
Такие произведения, как «Структурная антропология» Клода Леви-Штраусса, «Колониализм и неоколониализм: семь очерков» Сартра, а также официальный текст закона 16 640 об аграрной реформе, изданного еще при правительстве Фрея, и книга реакционного чилийского автора Александре У неус Кокса «Христианская социология», были конфискованы у авторов этой книги во время одного из обысков. Не говоря уже о таких вещах, как доклады ЮНЕСКО и Организации Объединенных Наций за 1968–1970 годы и комплект американского журнала «Тайм». Список, включающий 264 книги, несчетное количество журналов и брошюр, сотни рисунков и афиш (среди них и известная гравюра Посадаса с изображением Сапаты), заключает надпись от руки: «Сожжено по приказу капитана Хулио, из штаба военных институтов». Список включает также книги Барри Голдуотера и Теодора Уайта (1964 г.) — еще одно доказательство того, что цензоры порой действуют, не имея ни малейшего представления о содержании запрещенных книг.
Безграмотность варваров в военной форме, почти гротескная, проявляется в их деятельности в «Чили-фильмс», правительственной чилийской фирме по производству и прокату фильмов. Рассказ одного из свидетелей показывает, как справился со своей задачей в этой «боевой» операции командир патруля капитан Карлос Карвальо, 35 лет, выходец из города Чильяна, кавалерийский офицер. История эта приобретает особый оттенок, если знать о том, что Карвальо, будучи учеником последних классов в мужском лицее Чильяна в 1955–1956 годах, был известен среди своих одноклассников огромным пристрастием к кино, часто заставлявшим его сбегать с уроков, чтобы посмотреть заинтересовавший его фильм.
Рассказывает Марсель Льона, присутствовавший при этой «военной операции»: «Они прибыли в день переворота, в час дня. Это были военные из школы «Альта Монтанья» в Сан-Фелипе, и прибыли они на бронемашине.
Первая операция: расстреляли кассу, уничтожили всю настенную пропаганду, конфисковали все находившиеся в здании бумаги и архивы, особенно бухгалтерские. Бумаги огромными связками перенесли в бронетранспортер. Набросали во дворе гору из документальных фильмов начиная с 1945 года и подожгли, пленки горели три дня. Сгорел также и материал, отснятый в более ранний период о репрессиях во времена правления Гонсалеса Виделы, и весь документальный материал о национализации меди, о визите Фиделя Кастро в Чили… Горели также и некоторые исторические ленты, например о похоронах Рекабаррена, одна из реликвий на 16-миллиметровой пленке, найденная недавно на чердаке одного дома в Антофагасте, сваленная среди другого хлама.
Капитан Карвальо не очень-то понимал в кино, поэтому многие из названий фильмов показались ему сомнительными. В этих случаях действовали просто. Так погибли в огне негативы почти всех чилийских немых фильмов: «Гусары смерти» Педро Сьенны, 20-х годов; «Отец Питильо» комика Лучо Кордобы; «Пустующий дом»; документальный фильм «Вспоминая», все это часть истории нашего кино».
Свидетель рассказывает также, что начальника отдела монтажа фильмов Карлоса Пьяджио заставили показать некоторые материалы, которые показались капитану подозрительными; в результате этой проверки сожгли часть фильмов, приобретенных «Чили-фильмс» во Франции, Англии, Италии и Испании для показа в стране.
Кульминационным моментом операции стала лаборатория: «Они вошли, взломав дверь, и все поломали. Это была новая лаборатория, привезенная в страну Патрисио Кауленом в 1968–1970 годах из Франции от фирмы «Дебре». Строилось новое здание для установки этого оборудования. Оно было настолько хорошим, что многие считали нашу лабораторию лучшей цветной лабораторией в Латинской Америке. От нее ничего не осталось».
Несколькими месяцами раньше, еще до переворота, чилийское правительство приобрело за границей значительное количество кинопленки. Она хранилась на складе в одном из помещений «Чили-фильмс». Металлические барабаны сразу же вызвали подозрение бравого капитана. Рассказывает свидетель: «То, что случилось с кинопленкой, до сих пор бросает меня в дрожь. Когда капитан Карвальо увидел барабаны, то спросил: «Что это такое?» Ему ответили, что это кинопленка. Он взялся за один из барабанов и потряс его, прислушиваясь. «Здесь великолепно можно хранить и оружие», — заявил он. Ему объяснили, что если откроешь барабан, то засветишь пленку и она будет потеряна безвозвратно. Ему было достаточно этого, чтобы немедленно приступить к делу. Было страшно смотреть, как ролики вытряхивались из жестяных коробок. Настал момент, когда все помещение оказалось заполненным засвеченной пленкой…»
«Так ты ректор? Сейчас ты увидишь…»
Мир интеллекта и культуры вызывает странную реакцию у чилийских военных. Чувство приниженности толкает их утверждать собственное достоинство или путем откровенной жестокости, опирающейся на оружие, или путем робких попыток подчеркнуть свои собственные знания. Многочисленные свидетельства подтверждают их попытки самоутвердиться, которые зачастую выливаются в агрессивность. Один такой момент, который можно назвать из ряда вон выходящим, но который очень показателен, пережил один врач, арестованный во время обыска в госпитале «Сан-Хуан-де-Диос». «На небольшом автофургоне меня привезли в девятое отделение. Там меня зарегистрировали, заставили раздеться догола и в таком виде продержали 2 часа во дворе под солнцем. Нагой человек всегда чувствует себя беззащитным. По истечении этого времени мне разрешили кое-что надеть на себя и повезли на допрос к лейтенанту карабинеров, проводившему дознание.
Он начал разговор следующими словами: «Докторишка, вы играете со смертью…» И очень важный момент: он дал мне понять, что если я врач, то и он обладал какими-то своими личными достоинствами: «Так вот, вы разговариваете не со всяким. Я специализировался в своей области, учился за границей».
Было ясно, что его специальность — допросы».
В приведенном разговоре проскальзывает чувство глубокой приниженности, которую этот полицейский, сознавая свою безграмотность, испытывает перед образованным человеком, оказавшимся теперь в его власти. Подобное чувство, завуалированное в психике волной агрессивного насилия («если этот тип — ученый, то я имею винтовку и могу его убить»), по всей видимости, тревожит военных, как это видно из случая, когда они ворвались ночью в дом Липшуца, врача, занимающегося исследованиями рака, биолога, ученого-антрополога и индеаниста. Доктор Липшуц был обладателем первой Национальной премии в области науки, а его деятельность известна и уважаема всеми учеными мира. За несколько дней до переворота ученый мир отметил 90-летие выдающегося ученого переизданием его книг и специальными заседаниями Академий наук всего мира.
Несколько дней спустя после переворота в комендантский час солдаты ворвались в дом доктора Липшуца. Перевернули библиотеку, разорвали книги и записки, увезли архивы — плод многолетнего труда — и грубо обошлись с супругой ученого, 92-летней Маргаритой Липшуц. «Приходили искать оружие», — иронически прокомментировал старый профессор, встретившись с другом во время похорон Пабло Неруды.
Еще более жестоко военные обошлись с доктором Энрике Кирбергом, ректором Государственного технического университета. Вечером 11 сентября, когда сотни студентов и преподавателей, находившихся в здании университета, не могли его покинуть из-за комендантского часа, в помещении появился военный патруль, приказавший всем оставаться на местах и покинуть университет только в 8 часов утра следующего дня. Этот приказ в тот же вечер подтвердил один из офицеров корпуса карабинеров во время короткой встречи с ректором университета Кирбергом. «Тон его был скорее уважительный и почтительный. Не хватало только, чтобы он прищелкнул каблуками после того, как встреча закончилась», — замечает один из преподавателей, присутствовавших при этом разговоре.
Но на следующий день обстановка изменилась. Тот же профессор рассказывает: «В 7 часов утра мы собрались в главной конторе юридической консультации университета. Нас было семь человек: лидеры студентов, университетские власти. Идея состояла в том, чтобы обсудить наиболее подходящие формы эвакуации университета. В предшествующий этому час мы видели, как вместо карабинеров, исчезнувших на рассвете, стали появляться армейские подразделения. Они сжимали нас спокойно и методически. Мы смотрели на солдат, очень заметных в своих форменных мундирах со стоячими воротничками густожелтого цвета, передвигавшихся один за другим от одного дерева к другому. Было забавно видеть, как они словно сумасшедшие перебегали с осторожностью, казавшейся нам смешной, и как они располагались, окапываясь словно для боя. Мы ничего не понимали, поскольку была достигнута договоренность о передаче университета.
Около 7 часов со стороны проспекта Эквадор появились группы артиллерии. Орудие 120-миллиметрового калибра, как кто-то установил позднее, было установлено на улице прямо против главного здания. Мы начали наше заседание, поскольку продолжали оставаться в неведении. В 7 часов 5 минут раздался первый выстрел. Снаряд попал в помещение, которое находилось рядом с нами: оно было полностью разрушено».
Во время последовавшего затем обстрела погибло около 30 человек. Ректор Кирберг между тем с помощью своей жены, которую накануне он забрал из дома, считая, что ей будет безопаснее в здании университета, чем в своем доме, где она оставалась одна, шофера и некоторых других сотрудников пытался по телефону связаться с ректором католического университета. После 20-минутного обстрела раздался призыв к сдаче, затем опять последовали 20 минут интенсивного обстрела.
В конце концов, пока осажденные собирались в центральном холле, солдаты ворвались в помещение, прикладами взломав стеклянную дверь. Фасад университетского здания, представляющий сплошные огромные окна, был полностью разбит. Упомянутый уже профессор рассказывал: «Мы стали выходить, и, едва перешагнули порог, на нас посыпались пинки и удары прикладами. Затем нам приказали лечь на землю вниз лицом, ноги врозь и руки на пояснице. Отделили женщин, при этом их оскорбляли, а некоторых и ощупывали. Ректор Кирберг вышел с белой рубашкой в руке как с флагом и помахал ею по-парламентерски. «Я — ректор университета», — заявил он и добавил что-то об имевшейся договоренности мирно оставить университет. Лучше бы он не делал этого. Один из офицеров, кажется капитан, быстро подбежал к нему и направил на него оружие: «А, так ты ректор? Сейчас ты, куча дерьма, увидишь, что мы делаем с людьми, подобными тебе». Он выкрикивал и другие оскорбления по поводу его еврейского происхождения. При этом он бил его рукояткой своего пистолета. Кирберг только старался встать впереди своей жены, чтобы защитить ее. Но они насильно были разлучены.
Это был последний раз, когда я видел ректора Кирберга. Нам приказали лечь лицом вниз, заставили вывернуть карманы. Солдаты рылись в груде вещей, и те, что привлекали их внимание, они передавали офицерам. Капитан назвал мою фамилию: «Кто такой-то?» Я сказал, и он приказал мне подняться. Я увидел у него в руках мой партийный билет. «Так, значит, коммунист? — спросил он. — И что ты делал в университете?» Я ответил ему, что был преподавателем. И в то время, когда он добавлял, как он на это смотрит, и что думают на этот счет военные, и что они предполагают сделать с преподавателями, я увидел Кирберга, на расстоянии двадцати шагов позади капитана. Он стоял около «джипа» под охраной двух солдат. Он был бледен, но спокоен, и весь вид его выражал большую печаль. Я говорю это не ради красного словца, он был снова ректором университета, то же выражение исключительного достоинства, доброты и благородства, в которых даже самые ожесточенные из его противников не могли ему отказать».
Пребывание солдатни в университетских помещениях характеризовалось вандализмом и разрушением: «Наибольшему разрушению подверглось главное здание. Солдатня скрупулезно и дико разгромила под предлогом поисков оружия все его оборудование. Топорами и кувалдами громили столы, стулья, пишущие машинки и калькуляторы; срывали с петель двери и не оставили целым ни одного стекла. С особым наслаждением громили помещение ректората и главного секретариата. В Школе искусств и ремесел обстреляли столовую и учебные классы; разгромили лаборатории и мастерские, особенно последние, так как вид станков и точного инструментария приводил, казалось, военных в бешенство».
Позднее преподаватели были перевезены на стадион «Чили». О происходившем там уже неоднократно рассказывалось, поскольку многие из тысяч пленных этих первых дней вышли на свободу. Одним из арестованных, увезенных из Государственного технического университета, был певец, композитор и фольклорист Виктор Хара, которого там же, на стадионе «Чили», замучили до смерти. Обращение там с профессурой описано университетским преподавателем, которому мы и обязаны всем этим свидетельским материалом: «Преподаватели университета были объектом особых издевательств. Их допрашивали нагими или почти нагими, ибо разрешили оставить только трусики. Некоторых били, других заставляли съедать по клочкам показания, написанные их учениками; на всех практиковалось искусство унижения; искусство дать почувствовать, что чем больше были их академические заслуги, тем больше шансов они имели для плохого с ними обращения».
Ректор Кирберг, выдающийся специалист по электронике, признанный в международном масштабе, был отправлен на остров Досон; его пост в университете занял некий полковник Эухенио Рейес, который распорядился закрыть отделения общественных наук, искусств и ремесел, а также школу учителей и выгнать из университета более 60 процентов преподавательского состава. Были аннулированы все соглашения о подготовке рабочих, подписанные с ныне запрещенным Единым центром трудящихся. Из аудиторий были изгнаны 10 тысяч рабочих. Полностью закрыты технологические институты, а из университетов изгнано больше половины студентов. В небольшом учебном заведении в Вальдивии прекращены контракты с 45 преподавателями и административными служащими; среди исключенных фигурирует и председатель студенческой федерации.
Арестованных между тем перевезли на Национальный стадион, куда две недели спустя прибыла новая группа членов университетского совета, включая и его генерального секретаря Рикардо Нуньеса. Эта группа была арестована в тот момент, когда получала зарплату: операция направлялась одним из преподавателей общественных наук по имени Клерикус, который показывал военным, кого из его коллег они должны арестовать.
Тот же Клерикус направлял и почти публичную операцию запугивания, во время которой эту группу университетских руководителей били, прижигали им руки сигаретами и скручивали пальцы проволокой. Это происходило в центральном холле, рядом с огромными, только что застекленными окнами фасада.
«Война против идей», проводимая в Государственном техническом университете, включала полную ликвидацию секретариата по пропаганде, где было уволено более 200 преподавателей и служащих. Таким образом исчез, по выражению одного из профессоров, «один из наиболее жизненных и динамичных центров университета», при котором были организованы сезонные школы (30 тысяч учащихся), издавался прекрасный университетский журнал, функционировал театр «Текнос», работали типография, отдел кино, музыкальные ансамбли и хоры, ансамбли «Килапайюн», «Инти-Илъимани» и ансамбль Виктора Хары.
Музыка, живопись, балет, театр, библиотеки стали объектами фашистских нападок, равно как и лаборатории и научное оборудование. Многочисленны свидетельства, которые указывают на взрывы разрушительного бешенства всякий раз, когда военные в ходе обысков сталкивались с этим оборудованием. На различных факультетах университета лаборатории и научный инструментарий навлекли на себя гнев одетых в форму людей, как это произошло в отделе физики университета Чили в Вальпараисо, который потерял две трети своих научных работников.
Отношение военного к университетскому и научному миру можно резюмировать следующими словами полковника Эрнана Даниау Кинтаны, опубликованными в номере 1996 (31 октября — 6 ноября 1973 г.) журнала «Эрсилья». Даниау, племянник назначенного военным «ректором-делегатом» в университет Чили, бывшего командующего военно-воздушными силами Чили Сесара Руиса Даниау, который сразу после переворота был назначен военным уполномоченным в Национальную горнорудную компанию, а несколько дней спустя освобожден с этого поста и направлен «ректором» в Северный университет с юрисдикцией над районами Антофагасты, Арики, Вальенара и Кокимбо.
Он сразу же закрыл «вооруженной рукой» различные отделы и факультеты, заявив журналисту, что «единственной целью обучения на факультетах антропологии, социологии и журналистики было приобщение студентов к изучению марксизма». Затем, очень довольный первоначальными шагами в своей новой деятельности, заявил: «Теперь университет действует благодаря тому, что из страны изгнаны иностранные профессора и арестованы местные преподаватели с идеями и действиями экстремистского характера».
Военный фашистского типа: штрихи к портрету
Алэн и Жоель Жоли, двое французских студентов, готовивших свои докторские диссертации в Парижской практической школе высшей ступени, жили в сентябре 1973 года в центре Сантьяго. Ночью с 14 на 15 сентября к ним ворвались военные, в результате этой операции у них исчезло 1700 долларов, радиоприемник, магнитофон и 30 роликов фотопленки. «Квартиру обыскивали 4 человека, одетые в гражданское платье, — рассказывали супруги Жоли после того, как французский консул освободил их из тюрьмы на Национальном стадионе. — Двое из них сторожили нас в одном углу комнаты, направив на нас свои автоматы, в то время как двое других перевернули все». Конфисковали главным образом книги. Среди них и «Революцию в химии», и поваренную книгу с рецептами французской кухни.
Психолог из Западной Германии находилась в день переворота в маленькой деревеньке вблизи Вальпараисо. Подчинившись официальным призывам хунты ко всем временно находящимся в стране иностранцам, она добровольно пришла в один из полицейских участков вместе со своим товарищем по этой поездке.
«Нас отвезли в гостиницу в сопровождении четырех карабинеров. Там они тщательно обыскали наш номер, перевернув все вещи, которые мы уложили еще утром. Один из полицейских, который сразу же стал называть меня коммунисткой, с торжеством вытащил из моего рюкзака пару рубашек защитного цвета и закричал: «Военная форма! Она из «тупамарос»! То же самое произошло, когда он наткнулся на мой перочинный нож».
«Он также шумно радовался, когда обнаружил книгу К. Эссери «Через свободные выборы к социализму»; показал на слово «социализм» и заявил, что это экстремистская литература. На обложке книги был напечатан портрет Альенде; он назвал его «коммунистом» и «экстремистом» и стал оскорблять его словами, которые я не понимала. Между тем полицейский в форме ходил по комнате и собирал газеты, последний номер «Чили сегодня» и мои книги. Затем они затолкнули наши вещи обратно в чемоданы, а меня вытолкали из комнаты. Когда мы возвратились в полицейский участок, они вновь стали оскорблять меня, называя экстремисткой».
«Один из них сказал, что поскольку у меня оказался рюкзак, то, вероятнее всего, я направлялась к — тупамарос»… Полицейский, назвавший меня сразу же «коммунисткой», вернулся поздно с ночного обхода и, взглянув на меня искоса, поприветствовал меня нацистским приветствием, повторив его несколько раз; он знал также и фразу «Хайль Гитлер», а один раз даже спросил меня про гестапо».
«Неоднократно солдаты проходили передо мной и говорили: «Теперь мы здесь командуем; теперь у нас власть».
После долгих дней пребывания в заключении в трюме учебного судна военно-морского флота Чили «Эсмеральда» автор этого рассказа была освобождена 22 сентября по просьбе посольства Федеративной Республики Германии.
На стадионе «Чили» майор Альварадо обратился к узникам с такими словами (они были переданы одним из заключенных и подтверждены многими другими и появились в «Монд дипломатик»): «Вы — военнопленные. Вы не чилийцы, вы иностранцы, потому что марксисты. Мы полны решимости уничтожить вас всех до последнего. Что касается меня, я сделаю это с большим удовольствием, с особой радостью. Не думайте, что если ни один из вас не выйдет отсюда, из этого лагеря военнопленных, живым, то меня замучат угрызения совести.
Если вы еще не знаете, то я вам объясню некоторые из технических характеристик пулеметов, расположенных на галереях стадиона по обеим его сторонам и над вашими головами. Во время второй мировой войны их знали под именем «пилы Гитлера», так как при стрельбе очередями они разрезают тело надвое.
У меня специальные инструкции от военной правительственной хунты. Я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится, даже убить вас. Я прошу вас, чтобы вы дали мне предлог для этого. Чтобы кто-то из вас стал двигаться или сделал какой-то подозрительный жест, и вы на своей собственной шкуре испытаете, как «пила Гитлера» разрезает тело, разрезает его надвое. Спокойной ночи».
В ноябре 1973 года военный губернатор провинции Каутин полковник Эрнан Рамирес особым декретом запретил печатание и продажу календарей, украшенных обнаженными артистками. В будущем, распорядился он, календари должны украшаться только пейзажами. Речь идет, добавил военный губернатор, о принятии мер по ликвидации коммерческой пропаганды, направленной против морали и хороших традиций. Как повествует мексиканская газета «Эксельсиор» в номере от 22 сентября 1973 года в сообщении, основанном на телеграммах агентств «АП» и «Латин», днем раньше «военные приказали изъять из всех книжных магазинов страны книги Пабло Неруды, а также все книги марксистского содержания». Корреспонденты подчеркивают, что видели военный грузовик, объезжавший центральные книжные магазины Сантьяго и изымавший не только книги лауреата Нобелевской премии в области литературы, но и многочисленные книги по истории, социологии, антропологии и экономике.
«Хунта запретила теперь чтение и продажу почти 400 книг, так же как и с десяток книжек для детей. Список запрещенных книг включает от произведений по экономике и истории до романов и повестей. Среди запрещенных оказался и «Мексиканец» Джека Лондона, потому что цензура посчитала предисловие к книге подрывным, «поскольку оно поддерживает теорию Дарвина».
Это объяснение было передано иностранным журналистам адвокатом Эрнаном Эррасурис, назначенным хунтой администратором государственного издательства «Габриэла Мистраль», бывшего «Киманту».
Видимо, для того чтобы заменить некоторые из 30 запрещенных хунтой газет и журналов, она разрешила выпуск нового издания «Вангуардиа де лос Трабахадорес» под руководством сестры Пиночета, госпожи Марии Инес Пиночет У гарте, и неизвестного журналиста по фамилии Гак Эулефи. Председателем-распорядителем назначен майор в отставке Артуро Маршалл, старый фашистский заговорщик, руководивший военной подготовкой фашистских формирований «Патриа и либертад» в год, предшествовавший перевороту.
В номере, относящемся к последней неделе июля 1974 года, новое издание поместило весьма интересный критический отзыв на музыкальный фильм «Кабаре», только что вышедший на экраны. Наибольший недостаток этого фильма, считает автор, состоит в том, что в нем критикуется нацизм: «Заложенные в нем идеи ясны. В фильме номера варьете постоянно сопоставляются с явлениями повседневной жизни. Отвратительное берлинское кабаре со всей гаммой его пороков в виде коррупции, насилия и гомосексуализма преподносится нам как отражение немецкого общества в начале 30-х годов.
Фильм представляет собой памфлет-гротеск; в нем стараются внушить, что все это разложение, которое нам показали, является неизбежным следствием политического режима национал-социализма, и неискушенному зрителю нашептывают в уши: «все дороги коррупции фатально ведут к нацизму». То есть то же, о чем Народное единство кричало в полный голос на каждом шагу…»
Затем критик описывает сцену, в которой юноша поет гитлеровскую песенку, а к нему присоединяются все присутствующие, и «этот музыкальный восторг создает впечатление органического и единого сообщества». К этому автор делает свое примечание: «В этом и состоит подлинный образ национал-социализма. Молодой нацизм освободил Германию от разложившейся Веймарской республики, управляемой большевиками по приказам из Москвы, предателями, вонзившими ножи в спину вооруженным силам, заставив их бесславно сдаться в Вердене, банкирами и спекулянтами. В этом состояло настоящее социальное разложение, в ответ на которое и возник нацизм. Позднее международные организации, контролируемые державами-победителями (во второй мировой войне), выдумали понятие о «военных преступлениях», в которых обвинили руководителей третьего рейха.
Националистический дух в Германии сделал из этой страны, самой бедной в Европе в 1933 году, первую мировую державу к 1939 году. Немецкий нацизм создал здоровую, упорную и агрессивную молодежь; молодежь, которая успешно справилась со своими задачами, а когда геополитические обстоятельства сделали это необходимым, то она заставила мир дрожать под своими сапогами».
Эпизод с «Кабаре» вызывает в памяти случившееся с другой музыкальной кинокартиной американского производства. Эта музыкальная комедия, которой аплодировали всюду в мире и которая побила все рекорды популярности, называется «Пианист на черепичной крыше».
Чилийская печать охарактеризовала его как «фильм, который очень ждала вся публика». Копия его прибыла в страну 23 мая 1974 года, а 11 июня цензура разрешила его демонстрацию для взрослых и детей. Но затем военными властями фильм был запрещен. Послушная хунте печать оценила его как «работу еврейского режиссера Нирмана Джевисона, в основу которой была положена книга еврейского же автора Шолома Алейхема».
Причины запрещения? Американская музыкальная комедия исходила от «коварной руки экстремизма с его идеями разделения и ненависти». Воспользовавшись тем, что никто и понятия не имел о содержании фильма, житейско-романтическая история которого относится к 1900 году, одна из газет хунты безапелляционно заявила, что речь идет о работе «явно марксистского толка».
Вдобавок к этому приведем еще пару зарисовок из личных наблюдений.
После того как Альенде пришел к власти, в одном из разговоров со мной генерал Орландо Урбина сказал:
«Вам не кажется, что пора бы уже перестать быть марксистом? К тому же какая необходимость сейчас быть ленинцем? И мы не должны забывать, что Маркс был немцем, а Ленин — русским. Что общего с Чили имеют русский и немец? Вы разве не видите, что речь идет о чуждых идеях?»
Я заметил ему, что не все «чужое» обязательно должно быть плохим. А он продолжал настаивать: «Возможно, и нет, но если это чужое, то оно чуждо и нашей самобытности, а поэтому оно нам ни к чему».
Я хотел бы добавить, что Урбина, считавшийся блестящим офицером, был одним из самых колеблющихся в отношении необходимости переворота. Хунта отправила его в запас, и даже говорили, что он несколько дней находился под арестом. Когда мы вели этот философский разговор, Орландо Урбина был командиром 2-й дивизии, расквартированной в Сантьяго, и преподавателем по разведке в военной академии. Ранее он служил при военном атташе в Парагвае и командовал полком «Ранкагуа» в Арике, то есть одной из самых мощных военных частей в стране.
Помню и другие философские высказывания, на этот раз генерала Пабло Шаффхаузена Акунья, нынешнего посла хунты в Эквадоре. Тогда же он был начальником учебной части армии. Он говорил мне: «В нашей стране проблема не в бедных, не в коммунистах, а в евреях. Да, мой уважаемый друг, разве вы не видите, что евреи не имеют родины? Как это может быть, что человек не имеет родины?»
Шаффхаузен, военный инженер, ушел в отставку с поста начальника штаба армии.
В июне 1974 года полковник Гастон Крус Кинтана, алькальд Чильяна, приказал уничтожить стенную роспись, сделанную известным художником Хулио Эскамесом, в муниципалитете этого южного города. Роспись, воспроизведенную во многих книгах по искусству, считали заметным явлением в чилийском искусстве. Но военный алькальд разошелся со всеми в оценке ее содержания или эстетической формы, об этом мы не знаем, и приказал уничтожить роспись. Не замазать стену, что, возможно, позволило бы когда-нибудь вернуть роспись после этой варварской ночи, а именно изрубить всю стену, уничтожив при этом всю расписанную поверхность.
Один из офицеров, менее грубый, чем другие, направил письмо издателю местной газеты «Ла дискусьон» в защиту работы Эскамеса. Он был уволен в запас, а его дом подвергся обыску.
Автопортрет вооруженных сил
Через некоторое время после совершения переворота в среде военных стала распространяться книга под названием: «Сентябрь 1973 года: сто боев одного сражения». Изданная в типографии издательства «Габриэла Мистраль», она не имеет ни автора, ни составителя, ни даты издания. Но на титульном листе указано, что она «издана при покровительстве армии Чили, национального военно-морского флота, военно-воздушных сил Чили и корпуса карабинеров».
Книга (100 страниц большого формата) представляет собой иллюстрированный сборник рассказов и стихов, посвященных военному перевороту. Вполне очевидно, что весь этот материал подобран и отредактирован самими военными, а также гражданскими служащими министерства обороны. Кроме того, сам стиль и содержание книги позволяют довольно четко различить, кто из авторов является офицером, унтер-офицером или простым солдатом. В книге не упоминается ни один автор, нет даже имени фоторепортера, чьи четыре цветные фотографии 4 членов хунты помещены в сборнике.
В стране, где запрещаются стихи Неруды, где из учебных программ изъяты «Мой Сид» и «Дон Кихот» (до «нового распоряжения» или до того момента, когда кто-нибудь из военных цензоров сможет определить, что нет ничего подозрительного, подрывного или чуждого в этих величайших произведениях мировой литературы), уместной оказалась публикация следующего стихотворения, заслужившего премию и честь быть опубликованным в юбилейном сборнике хунты:
Мы, чилийцы, кричим на весь мир:
Никогда, никогда, никогда
Вооруженные силы Чили
Не ступит больше на нашу славную землю
Эта варварская орда.
Разорвали мы цепи железные,
Что марксизм нам принес.
И новая заря приветствует нас:
«Да здравствует Чили!»
И ей отвечает народ: «Да здравствует Чили и
Вооруженные силы!»
На той же странице помещены строки, посвященные солдату срочной службы по фамилии Прадо Ортис, погибшему в одном из столкновений во время переворота:
Часовой Севера, ты остаешься в строю,
На мирной работе и мирной учебе.
Канут в лету ненависть и ее пророки,
Но ты, Прадо Ортис, останешься навсегда.
Другой из авторов, находившийся 11 сентября на казарменном положении на седьмом этаже здания министерства обороны, описывает «допрос», устроенный задержанным иностранцам в центральном холле: «Множество людей было распростерто на полу лицом вниз и с руками на затылке и под строгой охраной морских пехотинцев. Каждые 5 минут подъезжали микроавтобусы или машины вооруженных сил с задержанными. Один раз я видел, как морской пехотинец тащил почти по воздуху одного типа, очень темного, жалкого, маленького роста и длинноволосого. Во время допроса он кричал, что он иностранец, студент. Вдоль всех стен шли допросы, было много иностранцев, одни из них говорили, что они студенты, другие называли себя иностранными торговцами, работающими в Чили.
Многие из этих импортированных партизан и иностранных псевдостудентов были захвачены врасплох на месте преступления. Многие из них были явно из так называемых революционеров, новых людей страны, они стали жертвами больного сознания, которое на протяжении этих 3 лет им вдалбливали путем промывки мозгов и насаждения ненависти. Взамен им обещали бесплатно блага небесные. Жители самых нищих поселков ждали, что марксистское правительство даст им дома, предоставит им все блага, а они и пальцем не пошевелят, чтобы работать. Не говоря уж об иностранных революционерах: это были не больше, чем наемники, завербованные международным коммунизмом в целях посеять ненависть, недоверие среди чилийцев, а в конечном счете убить тех, кто думал или действовал не так, как они…»
Во введении к этой книге неизвестные ее составители указывают, что речь идет «только о некоторых из сотен работ, присланных» для книги. Но по всей видимости, эти-то были отобраны для того, чтобы продемонстрировать всю гамму литературных талантов из среды военных. Приведем в сокращении рассказ одной из служащих министерства обороны, озаглавленный «Солдат и домохозяйка»: «Когда утром 11 сентября я еще завтракала, по радио передали, что прервана связь с Вальпараисо, а в центре города появилась полиция. Я поспешила, поскольку не хотела упустить ни одной детали в развертывающихся событиях.
Накопившееся напряжение, обстановка ненависти, созданная печатью, поддерживавшей правящий режим, превратились в ликование и желание принять участие или по крайней мере присутствовать при надвигавшихся событиях.
Когда я приехала в министерство, то увидела большое оживление, вооруженных людей, одетых в полевую форму. Мне удалось остановить одного человека, и я спросила: «Что происходит?» Он ответил мне: «Государственный переворот».
Меня наполнил восторг: я отдавала себе отчет в том, что по-настоящему переживаю войну!
Я позвонила домой и дала несколько распоряжений: запастись водой, купить продукты и свечи и не выходить ни в коем случае на улицу.
Я не хотела отходить от окон: о бомбардировке «Ла Монеды» было уже объявлено несколько ранее. Я услышала гул первого «Хаукер Хюнтера» и почувствовала страх: при этакой скорости малейшая ошибка могла означать удар по нашему заведению. Точность первого выстрела заставила меня воскликнуть «слава!», и мои страхи развеялись.
Высшее начальство распорядилось выделить машину с охраной, чтобы я и другие дамы могли возвратиться домой. С одной стороны, я с радостью, что буду со своей семьей, а с другой — с печалью, что буду лишена возможности увидеть остальные события, выполнила это распоряжение.
Дюжину раз нас останавливали военные патрули, обстреливали нас, пока мы могли назвать себя. Я чувствовала себя генералом, объезжающим войска, и мне хотелось кричать им: Хорошо сделано!»
Один из офицеров описывает свои впечатления от бомбардировки «Ла Монеды», которую он наблюдал из своего кабинета в министерстве обороны: «Как прекрасно звучали в моих ушах свист пуль и разрывы танковых снарядов! Каким счастливым я себя чувствовал! Потом мне стало грустно думать, что в то время, когда я нахожусь в кабинете, там, внизу, мои товарищи по оружию играют с жизнью…
Позднее появились самолеты и сделали свое дело. И как хорошо сделали!
А ведь никогда не верили в меткость наших летчиков.
«Они попадают в цель на земле объемом не больше двух кубических метров!» — сказал мне один высокопоставленный офицер военно-воздушных сил.
Какое счастье быть с ними вместе во время боя! Но я убеждал себя, что административная работа столь же важна, как и настоящее участие в бою.
И под изумленными взглядами моих помощников я, вторя выстрелам из «СИГ» и «ХК», забарабанил на пишущей машинке…»
И как еще один образец этой «военно-литературной хрестоматии» приведем несколько абзацев из «работы», претендующей на юмор: «Некоторое время назад в Чили существовала и была она «сделана в Чили» небольшая группа отвратительных двуногих (смягченное название марксистов); их было немного, к счастью, но несмотря на свой идиотизм, они все-таки не походили на слабоумных, наделенных «счастливой идеей» (явно русского или кубинского происхождения), которых любят изображать все эти писатели типа Эллери Кинна, Агаты Кристи и им подобных, смакующие изобилующие в их романах подробности преступлений, террора, предательства и всего, что имеет привкус порока.
Равенство классов, борьба с империализмом, поллитра молока и целый мешок подобных вещей являлись для этих господ призывом к войне, с помощью которой они хотели прийти к власти. Поддержанные обманутой массой народа и меньшинством, они добились столь желанной цели. Но тут и начались все беды для нашей любимой страны — Чили. Они начали толковать о демократии и марксизме; о нечто таком, как посадить слона в атомную бомбу…»
Автор другой длинной статьи, названной «К вопросу о плане Зет», унтер-офицер, касается выдумки, изобретенной хунтой еще в первые дни после переворота, согласно которой переворот был совершен для того, чтобы опередить якобы имевшийся у правительства Народного единства его план переворота. Несообразная ложь в конце концов была опровергнута самими членами хунты, признавшими, что впервые замыслы о перевороте возникли еще в марте 1973 года, когда победа народа на парламентских выборах ясно показала, что, несмотря на все трудности и противоречия, народ во всевозрастающей степени поддерживает свое правительство. Позднее один из членов хунты признал, что планы переворота вырабатывались на протяжении целого года, то есть с момента забастовки хозяев в октябре 1972 года, и, как стало известно позднее, финансировались, по крайней мере частично, Центральным разведывательным управлением США. Посмотрим, какова же версия «Плана Зет», переданная офицерством своим подчиненным для ее распространения: «Под названием «Плана Зет» известен чудовищный план, который вынашивали и готовили известные деятели свергнутого марксистского режима в целях массового уничтожения состава вооруженных сил, начиная с самых высших офицеров и их близких и кончая политическими и профсоюзными руководителями. В длинный список жертв были включены также карабинеры высокого ранга и их близкие.
Организаторы: марксистское правительство, известные деятели свергнутого режима и иностранные экстремисты, ввезенные в страну этими деятелями.
Были сформированы бригады в основном из иностранных экстремистов, убийц и проходимцев самого худшего толка, которые в силу этого становились еще более опасными…»
Путаная фразеология автора этой статьи не позволяет с уверенностью сказать, к чему относится «в силу этого», но, по всей видимости, это относится к тому, что они были иностранцами.
Автор этой статьи настойчиво продолжает: «Для осуществления этого чудовищного плана его организаторы имели в своем распоряжении множество наемников, приехавших из различных стран: Боливии, Аргентины, Уругвая, центральноамериканских стран и Кубы. В целом за три года свергнутого марксистского правления в Чили приехали около 10 тысяч иностранцев. Все они — проходимцы самого низкого пошиба.
Благодаря вооруженным силам Чили смогла избежать кровавой бани, которую здесь намеревались устроить наемники из числа убийц и насильников и иностранных политических агитаторов, прибывших в страну».
Когда срываются с цепи шовинизм и ксенофобия
Этот вид словесного насилия, состоящего, как мы видим, из заученных формул и культивированной ненависти, мог бы показаться чистым гротеском. Но когда оно переводится на язык действий, когда ненависть и страх перед всем иностранным объединяются со стремлением считать «иностранцем» любого марксиста, оно, это насилие, оборачивается кровавой бойней, человеконенавистничеством.
Механизм ее с большой точностью и убедительностью был описан бразильцем Марсио Марейра Алвес в книге о чилийской трагедии, изданной «Комитетом солидарности с Чили Федеративной Республики Германии»: «Чилийская буржуазия называет свой народ оборванцами, рванью. В ее глазах простые люди из народа не способны думать. Они едва могут служить только для того, чтобы работать, и единственное, что они умеют, так это воровать, едва хозяин упустит их из виду. И потому, если они и осмелились на протяжении трех лет выступать против эксплуатации (эксплуатации, объектом которой они были с того момента, когда Чили стала Чили), если они и восстали против латифундистов и пытались ограничить господство иностранных монополий в жизни страны, то этим они обязаны исключительно тому, что каким-то чудом подпали под влияние «экзотической и чуждой идеологии». Если они и не склонили послушно головы перед военной силой, не приняли молчаливо свержение их правительства, то это можно отнести только за счет того, что «иностранцы» научили их восставать, заразили их «раком марксизма». Логическим следствием таких рассуждений является то, что и искоренения марксистского влияния можно добиться путем искоренения всех иностранцев».
И всех «зараженных» чилийцев, добавили бы мы. Рассуждения, как отмечает Морейра Алвес, наивные, но смертельно опасные. И это подтверждает сам генерал Ли, заявивший, что «надо будет уничтожить треть из 10 миллионов чилийцев, чтобы покончить с марксизмом. Нас движет не чувство мести, но мы хотим искоренить марксизм навсегда. А этой цели нельзя достигнуть, не уничтожив всех приверженцев прошлого режима».
«Ликвидировать?» Как? Голодом и расстрелами без суда и следствия? Пытками? Но уже ликвидировано около 10 тысяч чилийцев, не считая тех, кто вынужден был покинуть свою родину или в самой стране не имеет никакой возможности спасти свою жизнь. Верно, что речь идет только о какой-то небольшой части «приверженцев прошлого режима», которые составляют примерно половину населения. Но кровожадные устремления генерала Ли лучше можно понять путем научного анализа подобных явлений. Такой анализ сделал для нас один чилийский психиатр, назовем его доктором Кристианом. Названный психиатр отмечает:
«Цель любых действий фашистов — это добиться снижения критического мышления людей. Это снижение осуществляется в массовом порядке… Психология масс в значительной степени менее разумна, чем психология отдельной личности. Масса в силу иррациональных причин более предрасположена к восприятию определенных лозунгов, чем отдельная изолированная личность. Умное использование этой особой формы психологии человека, когда он объединен в группы, в массу, обязано также программам, разработанным людьми больших и глубоких знаний в этой научной сфере человеческой реакции. Есть целая серия исследований о психологии слухов, например одного из наиболее часто употребляемых при организации кампаний запугивания: слухи эти обычно угрожающие. В этом смысле фашистская пропаганда была достаточно ловкой. Помимо всего прочего, слухи допускают использование абсурдов, чего не выдерживают порой бумага и чернила.
Поэтому в основном и те слои, интересы которых оказались ущемленными мероприятиями народного правительства, попали в ловушку. Агрессивность, взращенная в определенной обстановке, и несостоятельность приводимых аргументов ясно доказывают, что фашисты добились успеха в своей психологической кампании: они сумели создать состояние первоначального страха, который перерос затем в агрессивность, не знающую пределов.
Это очень известный психологический прием. На первом этапе эти опасения еще относительно разумны, а затем они начинают постоянно возрастать в прогрессии, распространяя страхи с каждым разом все более абсурдные. Субъект с каждым разом становится все более управляемым по мере того, как входит в состояние постоянного напряжения, что позволяет фиксировать эти страхи на определенных образах, фиксировать систематически и запланированно. На серии образов, обращенных непосредственно к эмоциональности субъекта и имеющих явные признаки угрозы и многословия, которые субъект хорошо усваивает.
На последнем этапе, например, часто пользовались таким приемом: в буржуазных кварталах, в среде средних слоев распространялись самые настоящие панические слухи о неизбежном захвате их домов бедняками, то есть создавалось постоянное состояние внезапного испуга, постоянного напряжения, при котором подхватывались и воспринимались любые угрозы; и, что важно, за угрозы принимались их жупелы.
На жаргоне социальной психологии империалистических стран жупелам придается большое значение. В жупел на долгие десятилетия после Октябрьской революции было превращено и слово «коммунист», ставшее концентрированным синонимом угрозы.
Что касается жупела, использованного реакцией в нашей стране, то им стало слово «марксист», поскольку жупел «коммуниста» очень поистрепался. Кроме того, понятие «марксист» было распространено на другие партии и движения.
Тем самым жупел «марксиста» был отягощен целым рядом негативных, угрожающих и наносящих ущерб признаков. Я вспоминаю одну фотографию времен предвыборной кампании демохристиан, на которой изображен какой-то тип, якобы марксист, одиозный, со зверским лицом. На этой личности пытаются сконцентрировать весь страх массы.
Переход от страха к агрессивности относительно прост; с одной стороны, стоит только подчеркнуть всю слабость этого угрожающего образа, как сразу же накопленный страх превращается в агрессивность, в силу известного психологического механизма человека, который наблюдается даже в патологической психиатрии. Обычно на первом этапе видений преследования больной чувствует себя в качестве преследуемого, убегает, скрывается, видит ужасную угрозу в любом субъекте, факте или ситуации; но также обычно и то, что на последующих этапах душевнобольной начинает принимать защитные меры, а позднее переходит к явно агрессивным действиям. Характерное здесь состоит в том, что преследуемый превращается в преследователя.
Есть много книг по этому вопросу. Надо иметь в виду, что даже чисто физиологическая реакция одинакова как при страхе, так и в агрессивности. Процесс подготовки организма перед острой ситуацией одинаков: выделение адреналина, концентрация глюкогена, перераспределение потока крови, который особенно усиливается к мышцам для подготовки их к интенсивной деятельности, ускорение пульса, расширение зрачков, бледность кожи; все это одинаковая физическая реакция на страх и агрессивность. Организм готовится к ним одинаково, как для того, чтобы убежать, так и для того, чтобы напасть. И эмоции при этом также очень похожи.
В отношении массы военных был применен тот же прием запугивания-страха. Сначала запугивание: экстремистская угроза, угроза со стороны миристов, марксистов, которые хотят уничтожить армию, напасть на них и их соседей, захватить их дома. И было одно время, когда поселки военных охранялись вооруженными солдатами, чтобы противостоять мнимой угрозе, созданной слухами, телефонными разговорами, создававшими состояние постоянного страха. А позднее, когда разразился уже политический кризис, фашистам удалось превратить в среде вооруженных сил этот страх в агрессивность.
Естественно, что фашисты из числа руководителей должны пройти специальную подготовку, более интенсивную, с идеологическим уклоном, — подготовку, подобную той, что дается на американских базах, с явной антикоммунистической направленностью…»
Следует отметить, что один из документов, опубликованных почти год спустя после переворота, подтверждает факт искусственного создания обстановки неразумного страха в рядах вооруженных сил: внутренний секретный приказ от 20 июля 1973 года содержит распоряжение о том, чтобы в поселениях, где живет военный персонал или их близкие, в каждом доме была бы в наличии «автоматическая винтовка («СИГ» или «ФАЛ») с 80 боевыми патронами на человека». Глав семейств инструктировали о том, что по уходе на службу следует снимать оружие с боевого взвода и надежно его прятать вместе с боеприпасами, чтобы избежать несчастных случаев дома.
Пытаясь пояснить процесс превращения «преследователя» — шовиниста и ненавистника иностранцев — в палача, доктор Кристиан отмечает: «Это заставляет думать о личных особенностях того, кто этим занимается. По нашему мнению, палач — это обязательно человек с психическим отклонением. Вполне возможно внушить массе определенную и краткосрочную, взрывную жестокость, но для профессионального садизма… Так вот, для этого требуется определенная предрасположенность, ненормальность в самой личности для того, чтобы в этом деле достичь какого-то уровня эффективности; необходима определенная степень холодности духа, тип психопата, способного дрожать от восторга при виде чужой боли; это нам профессионально хорошо знакомо. Эта способность наслаждаться при виде чужой боли влечет за собой садистские наклонности, сексуальные отклонения».
Мы обратили внимание ученого на то, что палачей много, что в какой-то мере палачество и пытки стали общим массовым явлением, а это означает наличие большого числа лиц, предрасположенных к этой «профессиональной садистской деятельности». И психиатр объяснил: «Существуют те, кого можно назвать палачом по рождению, чья деформированная психика заставляет заниматься этой деятельностью. В капиталистическом обществе с его обилием карательных органов таких немало. Зачастую эти органы опираются на этот совсем не бесполезный для них контингент людей. Но ясно и то, что превращение пыток в массовое явление связано с политикой руководства, направленной на то, чтобы создать условия и одновременно спланировать поведение этих субъектов. Так вот, возможно предопределить поведение субъекта в такой форме посредством «идеологии» в кавычках, это помимо обострения болезни тех не вполне нормальных людей, о которых мы говорим. Речь идет главным образом о фашистской идеологии.
Как манипулируют людьми в этом случае? Посредством ненависти к иностранцам… Что все иностранное— это угрожающее, опасное или плохое. Если кто-нибудь проанализирует идеи фашизма, то увидит, что они немногочисленны и убоги. Основное их содержание— защита капитализма как системы или, иначе говоря, в этом их настоящее политическое содержание; но, вносимое в массы, это идеологическое содержание выглядит убого, очень убого. Он главным образом апеллирует к неразумным факторам: страху и стремлению к власти. Для достижения своих целей империализм должен был научиться использовать ложь, использовать все худшее в человеке».
В провинции результаты этих психических манипуляций достигали зачастую ужасных крайностей. В Чильяне, например, арестованные были доставлены в расположение местного полка и подвешены на крюках для мясных туш. В своем постоянном стремлении застращать стригли наголо рабочих на фабриках; у женщин рвали и срывали брюки, говоря при этом, что теперь они должны ходить в юбках. То же самое происходило и в других местах, и даже в некоторых столичных районах. Через несколько дней после переворота газета «Ла Терсера» вынуждена была огромными буквами во всю ширину первой своей полосы заявить во всеуслышание, что военные власти разрешат носить женщинам брюки и мини-юбки вопреки тому, что говорили некоторые из военных руководителей на местах.
«В случае переворота мы не оставили бы в живых ни одного руководителя из левых», — заявил военно-морской прокурор Хулиан Бильбао еще в августе 1973 года. Предупреждение было опубликовано еженедельником «Чили сегодня» в связи с информацией о процессе над группой моряков и унтер-офицеров флота, обвиненных в «заговоре», поскольку те решили не участвовать ни в каком фашистском перевороте против законного правительства, о возможности которого на флоте открыто говорилось еще за несколько месяцев до 11 сентября.
Допросы, которым подверглись арестованные моряки (на заседаниях, направляемых капитаном первого ранга Джеймсом Швитцером, членом военной миссии и офицером ДИА — управления Пентагона по разведке), были началом взрыва психической ярости, переросшей в полную бесчеловечность, последствия которой испытали на себе бесчисленные беззащитные арестованные, находясь в руках палачей в мундирах.
Приведем теперь некоторые из форм, какие принимает этот метод в руках людей — исполнителей садистских операций, как конкретное выражение психического анализа этого механизма.
Рассказ банковского служащего
При обучении специальных войск ведутся так называемые занятия по жестокости. Я не проходил через это, но знал от других товарищей, которые прошли через эти курсы. Так это они говорили, а не официальные лица. Занятия по жестокости состояли в том, что надо было взять собаку, кошку или какое-то другое живое животное и начать раздирать его, резать на части живого и уже мертвого.
Сначала это вызывает в тебе отвращение, жалобные вопли и кровь выворачивают тебя наизнанку, но на второй, третий или четвертый раз ты ожесточаешься, а в конце концов все это тебе становится безразлично. А инструкторы отмечают для тебя самые болевые точки животного и показывают, что ты должен сделать, чтобы животному стало еще больнее. И все это с объяснениями, что по традиции для армии Чили не существует пленных. Пленный служит только для получения от него сведений, затем его убивают. Поэтому и животные — для практики, для того, чтобы привыкнуть к крови, крикам и страданиям.
Это все я рассказываю тебе для того, чтобы ты объяснил, как стало возможным, что многие из этих вояк, включая и некоторых очень молодых солдат срочной службы, ведут себя таким образом, ненормально, как будто наслаждаясь тем, что они делают. Мне пришлось видеть, как они схватили одну женщину… секли ее плетками. Нас же заставили смотреть, как ее били об стену на велодроме. Другую женщину раздели донага и бросились на нее как животные. Нас же заставляли смотреть на это и смеялись. Они наслаждались, пытая женщин. Над всем, что они вытворяли, они смеялись. В том числе и солдаты срочной службы, что привезли нас на велодром и растолкали по местам, стреляли поверх нас, целились, делая вид, что хотят выстрелить, били нас прикладами… Они как будто играли. Это их очень развлекало.
Когда меня призвали в армию, службу я проходил в ФАМАЕ. Проблема состояла в том, что все эти люди, офицеры и сержанты, были подготовлены для проведения карательных операций, для стрельбы. Но они никогда ранее не имели возможности воспользоваться этими знаниями. На деле они не могли использовать свое оружие, а только учебное подобие его.
Жестокость солдата по отношению к народу объясняется страхом. Страхом перед офицером. Что касается офицера… здесь на первый план выступает моральное уродство, заложенное при профессиональном обучении. С 16 лет его учат смотреть на рабочего как на низшее существо, ему внушают это на каждом шагу. Рабочий — это пьяница, он берет у своей семьи деньги, бьет жену, плодит детей, которые живут в нищете и голоде. И только потом, когда они идут на военную службу, они, эти рабочие, могут поесть. Рабочий— оборванец и безответственный человек. Ненависть к рабочему классу — это нечто невообразимое. И это шельмование рабочего класса ведется изо дня в день, Систематически.
Нас привезли на велодром. Меня били меньше, чем других. Один из товарищей, Хосе Сепульведа из Рабочего и народного движения, упал без сознания, и мы подошли к нему, чтобы помочь. Расстегнули рубашку и увидели, что вся грудь у него в ожогах от сигарет и на левой руке у него не хватало одного ногтя. Его вырвали ему во время допроса.
Через некоторое время он очнулся и рассказал нам, как его допрашивали. Его привезли вместе с женой, ее зовут Патрисия Рейес. Их взяли 4 октября, как и меня и моих товарищей по банковской кассе. Этих двух привели в комнату, где находились четыре следователя, все в военной форме. Над его женой издевались и пытали ее у него на глазах, а он был связан по рукам и ногам.
Ее посадили, совершенно раздетую, на пол и глумились над ней. А его насильно заставляли на все это смотреть. Он говорил нам, что ему не стыдно рассказывать обо всем том, что сделали с ним и его женой, поскольку он уверен, что кто-то из нас выйдет отсюда живым и разоблачит все это, назвав имена. Выполняя его поручение, я и рассказываю тебе обо всем этом.
На том же допросе, когда оба они были раздеты догола, ее привязали к железной скамейке лицом вверх, а его заставили лечь на нее. Глумясь и издеваясь, палачи связали их вместе железными цепями по ногам и спине и через лежащих в таком положении пропустили электрический ток, да не один раз. В этом и состоял допрос, их ни о чем не спрашивали.
Вспоминаю, как впервые мне дали поесть. Кусок хлеба размером 10 на 10 сантиметров и 3 сантиметра толщиной, хлеб довольно черствый. Затем нам вручили алюминиевые тарелки, мы должны были встать в очередь и каждому дали по поварешке еды из котла. Это была фасоль, или, лучше сказать, вода, где плавало немного фасоли. Мне досталось ровно 30 фасолин, из которых 27 были съедобными, а 3 никуда не годились. Но и плохие я также съел. Мне повезло, мне досталось больше, чем моим товарищам. Хосе досталось всего 12 фасолин, а Герману—17, другому товарищу, имени которого я не помню, досталось 19 фасолин. И это была единственная еда за весь день. После я узнал, что комиссии Красного Креста показывали список, согласно которому нам всем давали мясо и фрукты.
Если какому-то солдату срочной службы казалось, что кто-то из нас выбрасывал еду, сразу же следовало наказание. Одного нашего товарища по камере два раза заставляли выливать свою порцию. В полках тоже практикуют такое иногда: заставить солдата выбросить свою порцию, при этом говорят, что это для того, чтобы научить его безоговорочно подчиняться. Так вот, это же «упражнение» они проделывали и с нами.
Тех, кого по громкоговорителю вызывали в «Дисконегро» («Черный круг») и в «Фосо-де-Арена» («Песчаную яму»), нередко просто убивали. Мы узнали об этом от матери одного из арестованных, Хорхе Мальдонадо, крестьянского парня 19 лет из Лампы. С Хорхе мы были вместе и в тюрьме на улице № 2, он в камере 61, а я в камере 59, до момента, когда я вышел на свободу. Познакомились же мы на стадионе, где я был старостой камеры, а он одним из моих помощников. 2 ноября нас вместе переправили в тюрьму.
Хорхе доставили на стадион 9 октября вместе с отцом, который был одним из руководителей Центра по аграрной реформе в Лампе, и двумя братьями — Луисом 24 лет и Даниелем 26 лет. Отца и двух старших братьев забрали со стадиона, и Хорхе был очень доволен, думая, что они вышли на свободу; мы все так думали.
В тюрьме мы с Хорхе много говорили. Он уверял меня, что отец и братья, конечно, чувствуют себя хорошо, так как иногда Хорхе получал передачи с едой и думал, что это они принесли их ему. Это так, поскольку своих близких мы не видели. Как я сказал, юноша был убежден, что их отпустили, что они чувствуют себя хорошо и все идет нормально. Никогда ему и в голову не приходило, что их расстреляли в тот самый день 12 октября, когда их вызвали в «Диско негро».
Мы узнали об этом 17 декабря. Это был первый день, когда нам разрешили увидеться с родными. И он увидел свою мать, одетую в траур. Она сообщила ему эту новость, и оба заплакали. С ним случился нервный припадок, это поняли и жандармы и увели его; он кричал как сумасшедший. Его увели в медчасть и сделали укол, чтобы успокоить его; в камеру он вернулся через три дня.
Я вышел на свободу 21 декабря, а несколько дней спустя пошел навестить мать Хорхе, как и обещал. Она рассказала, что она знала о смерти мужа и старших сыновей с 13 октября, когда пришла на стадион и ей сказали, что они на свободе; она искала их весь день и наконец нашла их трупы в морге, со следами пуль. Их передали ей с условием, что она похоронит их немедленно. Об этом она не сообщила раньше Хорхе, потому что боялась его реакции.
Я навестил Хорхе за три дня до моего отъезда с родины, это было 6 февраля. Я рассказал ему, что скоро покину страну. Он поручил мне разоблачить убийство его отца и братьев, и я обещал сделать это.
Другой пример — это убийство четырех арестованных в госпитале банковских служащих. 29 сентября они ворвались туда и арестовали 7 служащих, 3 из которых вышли на свободу на следующий день, а 4 остались в распоряжении карабинеров. Меня известили
об этом, поскольку я был профсоюзным активистом и членом национального руководства профсоюза банковских служащих. Мы не могли ничего узнать о их судьбе до 1 октября, когда супруга одного из них нашла четыре трупа, истерзанных автоматными очередями. Двое из них были активистами Народного единства, один коммунист, а другой социалист; двое других принадлежали к оппозиции правительству Альенде; один принадлежал к христианской демократии, а другой был беспартийным.
14 октября в камеру пришел лейтенант и вызвал старосту, которым был я. Тогда он сказал мне, чтобы я вызвал 7 человек, и вручил мне бумагу с их именами; мое имя тоже стояло в этом списке. Я спросил его, в чем дело, и он мне ответил, что мы выходим на свободу. Товарищи надавали нам поручений, особенно просили позвонить их родственникам. Мы записывали адреса и телефоны на клочках газетной бумаги; сделать это мы смогли благодаря тому, что лейтенант вышел из камеры и отсутствовал 20 минут. Я был очень доволен, думая о том, что скоро вновь увижу жену, которая находилась на последнем месяце беременности.
Мы уходили, а в это время остальные наши товарищи провожали нас песней Нино Браво «Свободный». Момент был очень волнующий. Но мы не вышли на свободу. Нас повели на велодром для того, как заявил лейтенант, чтобы подписать какие-то бумаги, обязательная процедура для выхода со стадиона. Нас оставили в центре поля и приказали ждать. Вдруг лейтенант возвратился и приказал нам подняться; в это время один за другим на ступеньках, расположенных на трибунах, появились военные с оружием в руках. Их было 12, и они остановились прямо напротив нас на сиденьях, на расстоянии десяти метров.
Только тогда я понял, что нас сейчас расстреляют. Офицер подал команду в очень ясной форме: «Заряжай!.. Прицел!.. Внимание!.. Огонь!..»
Я очень ясно слышал приказы и щелчки затворов. Но оружие не было заряжено. Смеясь, лейтенант сказал нам: «Вы думали, что вас расстреляют? Нет, вы еще натерпитесь и настрадаетесь…»
Хорхе был рядом со мной — весь мокрый от пота. Я посмотрел вниз и понял, что я обмочился. Не помню, о чем я тогда думал.
Еще два раза нам устраивали комедию с расстрелом, один из них со стрельбой из пулемета настоящими пулями, но поверх наших голов. Наша реакция была уже не той, но все же это страшная вещь.
17 октября увели на допрос нашего товарища Патрисио Риверу, члена Социалистической партии из Ла-Гранха. Я раньше его не знал. Его привели обратно через 4 часа в состоянии агонии. Вся грудь у него была в ожогах от сигарет; к нему применяли также электроток. На спине у него от самых плеч до поясницы штыком или ятаганом была вырезана эмблема Народного единства. На запястьях и лодыжках были глубокие отметины, поскольку его подвешивали. 3 дня он находился в тяжелейшем состоянии и бредил; мы думали, что он умрет, и поочередно по часу дежурили возле него, чтобы ухаживать за ним. Мы давали ему воду с витамином «С» бразильского производства, который нам удалось получить однажды, когда нас посетила делегация Красного Креста. Наконец он немного поправился. Но восемь дней спустя вместе со мной его вновь подвергли пыткам.
Допрос они начали с того, что спросили меня, о чем говорил Патрисио, когда был без сознания. Я ответил им, что он ничего не говорил. Меня обвинили во лжи и заставили раздеться. Ко мне присоединили провод с зажимом на конце, соединенный с ящичком черного цвета, очень похожим на полевой телефон; ящик имел рукоятку и был соединен проводом с розеткой на стене. Меня заставили продеть ноги Патрисио в зажим и застегнуть его, затем несколько раз повернули рукоятку, и Патрисио, связанный по рукам и ногам, подпрыгнул, дико закричав. Это повторялось несколько раз.
Затем нас поменяли местами, и теперь уже я получал электрические удары, удары короткие, но вызывавшие страшный жар во всем теле и не дававшие дышать. Все мне казалось красным, а тело было безвольным. Очнулся я уже в камере, на полу. Я попытался двигать пальцами, руками и не мог; они двигались, но я их не чувствовал. Левые руку и ногу я ощущал с правой стороны. Патрисио подошел ко мне, обнял и попросил простить его за то, что он подумал, что я уже умер. Он был в состоянии, близком к истерике. Я объяснил ему, что ни он, ни я нисколько не виноваты в том, что один пытал другого, все это было частью пыток, которым подвергали нас палачи.
Когда нас перевели, Патрисио тоже оказался в тюрьме. Здесь его спустя три месяца разыскала жена; она рассказала, что все это время носила траур, поскольку ей сообщили о смерти мужа. Когда я покинул Чили, Патрисио еще оставался в тюрьме.
История одного лицеиста
Меня зовут Роберто Мартинес, мне 19 лет, я учился в лицее в Вилья Алемана в провинции Вальпараисо. 11 сентября я был у моих друзей, когда они ворвались в дом и увезли всех нас на военно-воздушную базу в «Эль Бельото». Это произошло примерно в 16 часов 30 минут пополудни.
По прибытии нас встретили ударами прикладов и кулаков, зарегистрировали и поместили за посадочной полосой. Затем на голову каждого из нас надели мешок, побросали в машину, отвезли куда-то, толчками согнали с машины и загнали в комнату, поставив на колени с поднятыми руками. Нас били ногами и кулаками ниже живота, в то время как «следователи» повторяли только один вопрос: «Где оружие?»
Ночью нас доставили, каждого в отдельности, в какое-то учреждение, где я увидел одного из руководителей коммунистов в Вилья Алемана — Сади Жуй, а также руководителя социалистов по фамилии Гойкович. Ночью же нас опять отвезли на край летного поля. На базе «Эль Бельото» нас, арестованных, было уже около 200.
В полдень 12 сентября нас доставили к капитану флота по фамилии Вильялобос, который обратился к нам с одиозной антикоммунистической речью, а затем нас, задержанных вместе 11 сентября, выпустили на свободу. Арестованными остались один испанский юноша 16 лет, которого освободили позднее, и один боливиец, которого мы больше никогда не видели.
17 сентября меня арестовали второй раз. Мой отец поехал со мной в Вальпараисо, чтобы вызволить моего брата, арестованного без всяких обвинений и содержавшегося на судне «Майпу» с 11 по 16 сентября. Уже втроем мы шли по улице Лас Эрас и остановились прикурить сигареты. Из ближайшего полицейского участка вышел карабинер, и нас без всяких объяснений задержали.
Позднее я понял, что, возможно, нас арестовали потому, что я был одет в свитер со стоячим воротником и синюю куртку, все это издали походило на форму моряка. В пятницу 15 сентября, ночью, в самом центре Вальпараисо вспыхнула частая стрельба, говорили, что левые напали на казармы карабинеров и военно-морскую школу. Я никогда так и не узнал правды, но карабинеры утверждали, что были левые, которые одевались под моряков. С меня содрали одежду, сбили с ног и кричали, что сейчас же расстреляют за то, что я одеваюсь как моряк. Они были в истерике, видимо из-за перестрелки 15 сентября.
На машине карабинеры отвезли нас в 6-й комиссариат, где бросили в коридор. По нашим телам прошелся карабинер, специально стараясь наступить на голову, а пяткой на лицо. В комиссариате нас поставили на ноги, а руки приказали держать на затылке. Любой карабинер оскорблял нас и бил без всякой причины. В 4 или 5 часов пополудни нас выпустили на свободу.
На следующий день уже в Вилья Алемана я пошел в аптеку купить лекарства, когда из помещения итальянского клуба на проспекте Вальпараисо неожиданно выбежал карабинер с криком: «Вы!» и повел меня, уже арестованного, в здание. Так я узнал, что помещение клуба очищено карабинерами и они там расположились сами.
Меня стали допрашивать, и было ясно, что они многое путают. Без каких-либо объяснений мне сказали, что я свободен, но по вторникам, четвергам и субботам должен приходить к ним отмечаться.
Несколько позднее возобновились занятия, и я посещал их, как обычно. Ректор лицея, который раньше говорил, что он является активистом Радикальной партии, поспешил передать себя в распоряжение военных в первый же день переворота и теперь выдал многих преподавателей и учащихся из левых, поскольку мы были сторонниками законного правительства.
Думаю, что это он на меня донес. 17 октября около 11 часов утра трое военных одетых в гражданское, забрали меня прямо из класса и отвезли в кирасирский полк, расквартированный в Винья-дель-Мар, и отдали в распоряжение полковника Подеста.
Как только привезли, то сразу же изолировали. Меня зарегистрировали и поместили в камеру. В 4 часа пополудни пришел капрал, обмотал мне голову моей безрукавкой и повел на допрос к следователю.
Меня спросили, как зовут, и сразу же стали бить кулаками по лицу и по ребрам, а ногами пониже живота. Спрашивали о каких-то моих связях с армией. Только здесь я узнал, что меня обвиняют в действиях против вооруженных сил и незаконном хранении пистолета. По всей видимости, оба обвинения были сфабрикованы.
Я понял как там, на допросе, так и позднее, что донос исходил от ректора лицея и Карлоса Алонхи, который раньше состоял в «Революционной радикальной молодежи» и при поддержке сторонников Народного единства был избран в 1971 году председателем центра учащихся лицея; тогда мы и познакомились. К моменту переворота Алонхи служил в армии. Он всегда стремился показать себя сверхреволюционером, а теперь носил форму младшего лейтенанта и превратился в неумолимого преследователя левых студентов.
Среди палачей из кирасирского полка помню капитана Лойолу, но худшими из всех были лейтенант Паредес и сержант Сальгадо.
В 10 часов ночи меня отправили в карцер. Там уже находился арестованный солдат по фамилии Арос; позднее я узнал, что он участвовал в аресте многих людей. Возможно, он выполнял обязанности провокатора. Примерно в 2 часа утра открылась дверь карцера, меня осветили фонарями, спросили, не «освежил ли я память», и потом держали меня весь день на ногах, без пищи, постоянно избивая в живот и лицо.
Позднее пришел сержант и повел меня на второй этаж здания, позволил мне умыться и дал кофе с молоком.
В субботу на той же неделе меня снова повели на допрос. Я был в отчаянии, ибо меня беспрерывно били, ничего не спрашивая. Иногда мне угрожали расстрелом. Как-то меня посадили на табуретку и заставили прослушать магнитофонную запись; очень ясный голос, в котором, без сомнения, я тотчас узнал голос Карлоса Алонхи, говорил, что у меня есть пистолет.
Другим, кто выделялся в кирасирском полку своей жестокостью, был военный фельдшер по фамилии Хоркера. Нас он бил из чистого удовольствия. Когда после допросов мы попадали в его руки, он бил нас, открывал заново раны и лил на них без нужды спирт.
После 6 дней пребывания у кирасир меня отвезли в военно-морскую академию в Вальпараисо. Теперь меня обвиняли в принадлежности к миристам. Сразу же по прибытии начались пинки и удары. От меня требовали, чтобы я выдал тех, кто писал на стенах антифашистские лозунги; меня также спрашивали, кто из преподавателей лицея придерживается левых взглядов.
В академии я пробыл с ночи понедельника до вечера вторника, когда меня отвезли на судно «Лебу», пришвартованное к молу порта Вальпараисо. У меня было время познакомиться с методами обращения с арестованными в этой академии. Мне, например, пропустили проволоку от мочки уха через член к пальцу ноги. В этом положении, вдобавок еще облитому водой, через меня пропустили электрический ток. Это безумно больно. После 3 дней пребывания в трюме «Лебу» меня вновь доставили в военную академию на очную ставку с одной из преподавательниц и одним из учащихся из моего лицея. Оба принадлежали к МИРу, и моряки хотели инкриминировать мне связь с ними. После очной ставки, на которой они никаких результатов не добились, меня тайно вернули на «Лебу» и поместили отдельно.
10 дней я провел один в камере, потом ненадолго меня перевели в комнату отдыха, поскольку у них не осталось уже свободных камер. В новой камере меня поместили вместе с одним товарищем по фамилии Суньига, он был с таможни и в очень плохом состоянии.
В комнату отдыха доставили многих знакомых из Вилья Алемана: Мигеля Беркоффа, социалиста из Винья-дель-Мар, и Серхио Морриса, коммуниста, заместителя начальника управления таможенного досмотра. У него военные убили брата.
На «Лебу» были и дети 14–15 лет. В нашем трюме было примерно 200 арестованных, а трюмов-тюрем было два. Еду давали два раза в день, в 9 утра и в 6 вечера, пища состояла из фасоли и кофе, иногда давали немного хлеба.
Особенно варварски в военной академии обращались с женщинами. Их немедленно раздевали донага, унижали и всячески издевались над ними.
Я видел там 18-летнюю Джиоконду Агилери Альтамирано, осужденную потом на 2 года тюремного заключения. К подруге Джиоконды, которой было 23 года и которая была на пятом месяце беременности, применили электрический ток. У нее произошел выкидыш, и она сошла с ума.
Мне в той же академии тонким проводом обмотали бедро и затем пропустили электрический ток, что очень болезненно. При перевозке из академии на «Лебу» мне проткнули ногу штыком, конец которого глубоко проник в мышцы. До сих пор у меня этот шрам.
На «Лебу» самым безжалостным был лейтенант Морера, член организации «Патрия и либертад». Особенно наслаждался он, издеваясь над одним из колумбийских товарищей, летчиком гражданской авиации Кихано. Другим садистом был лейтенант Юсефф, член Национальной партии и брат депутата от этой партии Юсеффа. Садистом был и лейтенант Камус. Морера развлекался тем, что часто появлялся в трюме, заставлял всех выбираться наверх и ставил нас в самые неудобные позы.
Когда нас посетила на корабле делегация Красного Креста, то нам дали постели и одеяла. Но все это тотчас отобрали, едва визит закончился.
Среди других, кого я, помню, встретил на «Лебу», были председатель Федерации студентов города Вальпараисо Патрисио Муньос, Нельсон Осорио из Высшего совета университета в Вальпараисо, уполномоченный правительства в компании «Сервесериас Унидас» Вальпараисо товарищ Агилери, отец Джиоконды Агилери, а также уполномоченный правительства на маслозаводе «Родина» в Винья-дель-Мар Серхио Фуэнтес, преподаватель физики в университете Карлос Пабст, бывший руководитель местной организации демохристианской партии, примкнувший к Народному единству, Эрнан Конча; доктор Серхио Фишер и Иван Вускович, сын алькальда Вальпараисо, находившегося на острове Даусон. Там же были несколько бразильцев, один аргентинец и один чехословак.
Полковник Паредес из Вальпараисо приказал перевести многих заключенных с «Лебу» в другое место; по пути их заставили сойти с машины и убили. Одним из расстрелянных был товарищ по фамилии Суньига из КОРА в местечке Кильота.
19 декабря меня перевели в концлагерь на острове Риеско в Кольигуай. Этот лагерь называли также «Мелинка» и «Оперативный X»; многие думали, что речь идет о разных местах, но это был один концлагерь. Вместе с другими 250 заключенными я пробыл там до 4 февраля, когда меня выпустили на свободу.
В Кольигуай нас охраняли морские пехотинцы, которые вели себя лучше, чем собственно моряки. 20 декабря, когда я только что прибыл, около 10 часов вечера сильный взрыв вдруг потряс весь лагерь, полетели камни и падали возле нашего барака, началась ожесточенная стрельба. Стреляли по баракам, чтобы запугать нас. Очереди проходили высоко, но все-таки одного нашего товарища ранило в плечо.
Лачуги были односкатными, в них жило 12 человек, по три койки с каждой стороны. Там же, на острове Риеско, находились и моряки, осужденные еще до переворота. Я разговаривал со многими из этих патриотов в форме, обращались с ними по-зверски. Если мне не изменяет память, их было что-то более 40.
Среди заключенных находился и высокопоставленный чиновник таможенного досмотра Гильерио Хансен. Суд его оправдал, но служба военно-морской разведки, что стоит выше всякого суда, продолжала держать его за колючей проволокой.
Начальником лагеря был 2-й лейтенант морской службы Гонсалес. Наибольшей жестокостью среди военных отличались сержант Агуайо и особенно палачи: сержант Энрикес и капрал Сото.
В лагере было немного рабочих. Большинство составляли студенты, преподаватели, интеллигенты, университетский люд. Женщин не было, но встречались дети. Помню одного по имени Пабло, 14 лет. Был также один доносчик по фамилии Наварро из люмпенского отребья.
Пища была лучше, чем на «Лебу». В общем, нам давали хлеб, хотя и не всегда, рисовый суп, фасоль, кофе, а на рождество и Новый год даже по кусочку мяса, которое мы проглотили, не заметив.
Однажды сержант из морской пехоты Пабло Рейес, из блаженных фанатиков, приказал всем обязательно быть на богослужении. В своей проповеди он говорил о вере в Иегову, о любви, о мире, о своем неприятии насилия. Мы не могли удержаться от смеха, когда он заявил: «Теперь в Чили есть демократия, не как на Кубе, где концлагери!» И это говорилось заключенным одного из концлагерей фашистской хунты!
Обманутые солдаты
И на самом деле, можно ли остаться нормальным человеком, находясь в армии, если учесть, что никто из военнослужащих чилийских вооруженных сил не может избежать идеологического воздействия, в основе которого лежат подготовка их офицеров и инструкторов американскими военными и авторитарная, «прусская», фашиствующая доктрина, господствующая в чилийской армии?
Мы не верим, что здесь нет исключений. Рассказ одного бывшего заключенного огромного концлагеря в селитряной пампе в Чакабуко свидетельствует о том, что немало военных в день переворота действительно не знали, что творили. Не исключена и вероятность того, что такие же события, как в Антофагасте, имели место в большей или меньшей степени и в других чилийских городах: «Военные из пехотных частей в Антофагасте рассказывали, что 11 сентября их обманом вывели на улицы. Им сказали, что в Сантьяго бунт, что некоторые части поднялись против правительства, и под этим предлогом вооружили их и вывели на улицы. То есть им внушили, что они защищают конституцию и президента Альенде, а что гражданские, которые оборонялись на улицах, были взбунтовавшимися фашистами. Их, таким образом, обманули, ибо гражданские, что дрались в этот день на улицах, были на стороне Народного единства. В Антофагасте происходила перестрелка между гражданскими и военными, а солдаты срочной службы думали, что выступают в защиту законного правительства и президента Альенде. Только несколько дней спустя они узнали правду».