Юлия налила себе в кубок еще вина. На вилле было очень тихо. Юлии было так одиноко, что теперь ей недоставало даже едкого ума и злых сплетен Прима. По крайней мере, он отвлекал ее от беспокойных мыслей о собственной жизни и грядущих бедах.

Никто к ней больше не приходил. Она была больна, и по этой причине ее теперь все избегали. Ей было невыносимо скучно. Ее могли бы понять такие же страдающие люди, как и она. Она помнила некоторых своих друзей, которые страдали от болезней. Но она избегала их, как теперь все избегают ее. Она совершенно не хотела ничего слушать о боли и симптомах. Ей абсолютно не хотелось осознавать, что она смертна. Жизнь и так коротка, чтобы еще тратить ее на чьи-то трагедии.

И вот теперь трагедия постигла ее саму.

Юлия поднесла кубок ко рту и пригубила вино. Как бы ей хотелось напиться до такого состояния, чтобы уже вообще не думать о будущем и не чувствовать настоящего. Ей бы только оставалось плыть по волнам океана винного спокойствия. Никакой боли. Никакого страха. Никакого сожаления.

Когда-то у нее были изысканные яства. Теперь она пила только дешевые вина. Однако и дешевым вином можно напиться до такой степени, чтобы вообще ничего не чувствовать.

Никому до нее не было дела. Да и разве могло быть иначе? Ей ведь тоже ни до кого нет дела. И никогда не было. Вообще ни до кого. Она лишь делала вид, что у нее все хорошо.

Юлия издала хриплый смех, который эхом разнесся по помещению. Затем она внезапно умолкла, мрачно уставившись в свой кубок, мечтая только об одном, — с головой окунуться в это ярко-красное вино.

Она чувствовала в себе абсолютную пустоту. Видимо, ее болезнь постепенно съедала в ней то, что когда-то жило в ней, что-то невидимое, но очень важное. Жизнь оказалась жестокой шуткой. У Юлии было все, что только нужно, чтобы быть счастливой: деньги, состояние, красота, полная свобода делать все, что хочешь. Разве она не была способна в трудные минуты оставаться жесткой и непреклонной, чтобы все повернуть в свою пользу?

Тогда почему жизнь стала такой невыносимой? В чем Юлия жестоко просчиталась?

Когда она снова подняла кубок, пытаясь сделать очередной глоток горького вина и вместе с ним глотнуть того чувства, которое в ней поднималось, ее рука тряслась. Юлии казалось, будто она задыхается.

Сегодня она не будет думать ни о чем неприятном. Она будет думать только о том, что делает ее счастливой.

Что делало ее счастливой раньше?

Она вспомнила, как на вилле в Риме она бежала к Марку, когда тот приходил домой. Он шутил с ней, баловал ее, обожал ее. На глазах у Юлии заблестели слезы, когда она заставила себя вспомнить о том, как Марк нарушил свое обещание любить ее, что бы она ни сделала. Она вспомнила, что, когда брат больше всего был ей нужен, он от нее отвернулся.

Выбросив Марка из головы, Юлия стала вспоминать других людей, с которыми у нее были самые тесные и близкие отношения: отца, мать, Клавдия, Кая, Атрета, Прима, Калабу. Каждое из этих имен отдавалось в ней болью, гневом, негодованием, жалостью к себе — и в каждом случае Юлия находила для себя какую-то защиту, какое-то самооправдание. Никто из них не имел права указывать ей, как надо жить. Никто! Но именно это все они постоянно пытались делать.

Отец хотел, чтобы она была такой, какой он хотел ее видеть, а не такой, какая она есть. Клавдий хотел, чтобы она стала копией его первой, умершей жены. Надо же было быть таким глупцом, чтобы помчаться искать ее, когда ее не оказалось дома. И не ее вина в том, что он упал с лошади и сломал себе шею. Кай был жесток. Ему были нужны только ее тело и ее деньги, чтобы получать наслаждения, а когда обстоятельства обернулись против него самого, он стал ее избивать и обвинять во всех своих бедах. Кай отравил ей жизнь. И чем еще она могла отплатить ему за это, как не отравить его самого?

При мысли об Атрете у Юлии заныло сердце. Атрет, самый красивый из всех мужчин… Как же она его любила! Никогда и нигде во всем Риме не было такого гладиатора. Для нее он был подобен сияющему богу — совершенные черты лица, голубые глаза, мощное тело. Сколько женщин — да и мужчин тоже — сходило от него с ума, а Атрет больше всего на свете хотел быть с ней. По крайней мере, до тех пор, пока она не решила оградить себя от его полной власти над ней, отказавшись от предложения выйти за него замуж, предпочтя брак по расчету с Примом. После этого ее оставил даже Атрет, чья плебейская, варварская мораль превзошла благоразумие.

Юлия нахмурилась, когда все эти люди, оставшиеся в прошлом, вихрем пронеслись в ее воспоминаниях. Если бы ей выпала возможность вернуться в прошлое и все начать сначала, что бы она сделала по-другому? Как можно было бы что-то изменить и остаться при этом самой собой? Вспоминая о каждом из этих людей, Юлия устраивала своеобразный суд, заранее отметая все обвинения в свой адрес. И все же в сердце оставались какие-то сомнения: можно ли было считать, что жизненные обстоятельства сложились для нее так неблагоприятно, или же она сама загнала себя в угол?

Она снова глотнула вина, стараясь притупить боль в груди. Но боль становилась все сильнее.

Если бы Юлия не вступила в брак с Примом, все сейчас было бы иначе. Атрет наверняка до сих пор был бы с ней. Разве он не купил для нее виллу? Разве он не хотел, чтобы она была его женой?

Она вспомнила о том ребенке, который родился у нее от Атрета, и ей стало еще больнее — все ее тело пронизал холод. Казалось, в ее ушах до сих пор эхом отдавался слабый и беспомощный плач, и ей не давали покоя ее собственные слова: «Оставь его где-нибудь на скале подыхать».

Юлия крепко закрыла глаза, ее пальцы побелели, сжимая кубок. Она не виновата. Атрет сказал, что ненавидит ее. Он сказал, что ему не нужен ребенок. Сказал, что никогда не признает его своим. И что ей оставалось делать?

Хадасса умоляла ее: «Это же твой сын. Посмотри на него».

Сын Атрета.

Ее собственный сын.

Юлия застонала, стараясь избавиться от этих мучительных воспоминаний, чтобы они больше никогда к ней не возвращались. Боль внутри нее стала просто невыносимой.

Во всем виновата Калаба. Калаба с ее хитростью, ложью, ее ловким умением манипулировать. «Теперь можешь забыть об этом. Все кончено». Теперь в ушах Юлии эхом отдавались слова Калабы. Снова и снова она слышала ее соблазнительные рассуждения о том, что каждый из тех, кого Юлия знала, обидел ее… Калаба с ее сладкими уверениями в том, что ни один мужчина не может понять и полюбить женщину так, как другая женщина.

«Со мной ты всегда будешь свободна. Ты можешь делать все, что хочешь».

Калаба с ее пустыми обещаниями. Калаба, женщина, напоминающая каменную глыбу.

«Я всегда буду любить тебя, Юлия. И я никогда не буду пытаться порабощать тебя так, как это пытаются делать мужчины».

Но Юлия стала рабыней, причем так, как никогда и не предполагала. Она стала рабыней расчетов других людей, рабыней собственных страстей… Рабыней обстоятельств, рабыней страха.

Рабыней чувства вины.

Застонав, Юлия встала с дивана. В животе у нее все болело, и она стиснула зубы, испытав приступ тошноты. Ее бледная кожа покрылась потом. Шатаясь, Юлия поставила кубок на стол и прислонилась к мраморной колонне, чтобы удержаться на ногах. Тошнота немного ослабла.

В перистиле было полно солнечного света. Как Юлии сейчас не хватало тепла! Она вошла в перистиль и подняла голову, чтобы почувствовать на своем лице тепло солнечных лучей. Ее охватило чувство непонятной, но сильной, глубокой жажды. Она стояла посреди теплого света и хотела впитывать его всей кожей. Иногда ей становилось так холодно, что она не могла согреться даже в теплых водах тепидария. Иногда она думала, что этот холод исходит из ее сердца.

Обняв себя руками, Юлия закрыла глаза и наблюдала, как сквозь сомкнутые веки пробивается янтарный свет. Затем перед глазами стали появляться какие-то формы. Сейчас Юлии ничего не хотелось видеть, кроме этих неясных образов. Ей ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось чувствовать, кроме того, что она ощущала в данный момент. Ей хотелось забыть о прошлом и не испытывать страха перед будущим.

Потом свет исчез.

Вздрогнув, она открыла глаза и увидела, что солнце скрылось за облако. Печаль снова накатила на нее с такой силой, что, казалось, Юлия задыхается под ее тяжестью.

Каким-то необъяснимым образом она почувствовала страх, который испытывают дети, когда им срочно нужна мама. Кроме нее на вилле в этот момент оставалось еще три человека, все рабы: греческий повар Троп, македонская рабыня Исидора, отвечающая за порядок в доме, и египтянка Дидима, которую Юлия купила, после того как Евдема сбежала.

Неужели всего два года назад у Юлии был полный дом слуг, готовых исполнить любое ее приказание? Когда-то в ее распоряжении были четыре носилыцика-эфиопа, два телохранителя из Галлии, служанка из Британии и еще два раба с Крита. Еще больше рабов было в то время, когда на вилле жила Калаба, и это все были красивые служанки из самых дальних уголков империи. У Прима была целая свита из рабов мужского пола, и всех их, за исключением трех, он продал, прежде чем бросить Юлию. Он взял с собой красивого молодого грека, музыканта, играющего на флейте, и грубого вида молчаливого македонца с тяжелым лицом. Юлии очень хотелось, чтобы этот македонец перерезал Приму горло и выбросил его за борт на корм рыбам. Каким же мерзким, вероломным негодяем оказался Прим. Куда хуже, чем Кай.

За последние несколько месяцев Юлии пришлось продать нескольких своих рабов. У нее уже не было ауреев, и она не могла позволить себе предметы роскоши. Остались только динарии, на которые она могла приобретать самое необходимое. Ей приходилось пускаться на всяческие ухищрения, чтобы хоть как-то поправить свои финансовые дела. С тремя оставшимися рабами она не видела в своей жизни ни малейшего просвета.

Почувствовав усталость, Юлия решила прилечь. Тяжело опираясь на мраморные перила, она медленно пошла наверх. Голова кружилась от вина. Пройдя по верхнему коридору, Юлия вошла в свои покои.

Дидима приводила в порядок полог над постелью Юлии. Юлия заметила, как рабыня вжала голову в плечи, когда она вошла. Два дня назад Юлия отхлестала ее за то, что та плохо выполняла свои обязанности.

— Ты вымыла пол, как я тебе велела?

— Да, моя госпожа.

— Постелила свежее белье?

— Да, моя госпожа.

Юлию раздражал спокойный тон Дидимы. В самом по себе голосе рабыни не было никакой враждебности, но Юлия чувствовала ее. Служанку необходимо было поставить на место. Юлия оглядела покои, пытаясь найти, к чему бы придраться.

— В вазах нет цветов.

— Продавец хотел за лилии два сестерция, моя госпожа. Ты мне дала только один.

— Нужно было поторговаться с ним!

— Я так и сделала, моя госпожа. Но у него было много покупателей, и он ни за что не стал уступать.

Юлия покраснела от стыда. Много покупателей. И у всех денег больше, чем у нее.

— Покои без цветов выглядят некрасиво.

Дидима ничего не сказала, и от ее покорного молчания Юлия погрузилась в еще более сильную депрессию. Те рабы, которые были у Валерианов в Риме, всегда служили Юлии с теплотой, с чувством. Они никогда не мрачнели и не жаловались, если их наказывали за дело. Юлия вспомнила, что некоторые из них выполняли свои обязанности даже с радостью и весельем.

Она вспомнила о Хадассе. Закачавшись, Юлия ухватилась за дверной косяк и тяжело привалилась к нему. Ей не хотелось вспоминать о Хадассе. Вся ее жизнь покатилась под откос из-за этой жалкой девчонки. Если бы не она, с Юлией никогда бы не случилось ничего такого, как сейчас.

Подавив в себе слезы, Юлия посмотрела на Дидиму, на ее безучастное лицо. Рабыня стояла там, где и была. Она и пальцем не пошевелит, чтобы помочь своей госпоже, если Юлия не прикажет. И тут где-то в глубине сознания у Юлии мелькнула мысль о предательстве. Хадасса не стала бы стоять вот так. Она не смотрела бы на свою хозяйку с таким каменным лицом и с такой молчаливой враждебностью. Хадасса подошла бы к ней и поддержала ее.

Юлия посмотрела на богатое убранство комнаты и почувствовала ее пустоту. Ей не хотелось входить сюда.

— Сегодня я ухожу, — тоном приказа сказала она.

Дидима молча стояла и не шевелилась.

Юлия посмотрела на нее в упор.

— Да не стой ты там! Принеси мой голубой наряд и теплую воду.

— Да, моя госпожа.

С тоской в сердце Юлия наблюдала, как служанка достала ее голубой наряд и положила его на постель. Убрав волосы с лица, Юлия с гордым видом вошла в покои, не обращая никакого внимания на Дидиму, вышедшую, чтобы принести ей воды.

Вцепившись в край мраморного туалетного столика, Юлия тяжело опустилась на постель. Она уставилась в металлическую поверхность своего зеркала и увидела в нем отражение бледного и худого лица с темными кругами под большими карими глазами. Темные волосы были растрепаны, как будто та незнакомка, которая смотрела на нее из зеркала, не причесывала их несколько дней. Сколько же Юлия не смотрелась в зеркало?

Она взяла в руки черепаховую расческу и стала причесываться, с трудом пробираясь сквозь спутанные волосы. Оставив это трудное занятие, она решила дождаться возвращения Дидимы. Когда Дидима принесла воды, Юлия встала и умыла лицо. Вытираясь, она снова уставилась в зеркало и приказала Дидиме причесать ее.

Едва служанка провела расческой по ее волосам, Юлия вздрогнула и повернулась к ней.

— Глупая девчонка! Еще раз сделаешь мне больно, и я отправлю тебя на съедение львам. Если не знаешь, так могу тебе сказать, что однажды я это уже сделала. Сделаю и на этот раз!

Дидима побледнела. Довольная тем, что ей удалось запугать рабыню, Юлия снова повернулась к зеркалу и надменно вздернула подбородок.

— Теперь работай, как следует.

Трясущимися руками Дидима стала осторожно заниматься прической Юлии.

Спустя несколько минут настроение у Юлии стало еще хуже. Страх молодой рабыни оказался сильнее ее враждебности. Подняв глаза, Юлия посмотрела на бледное и напряженное лицо Дидимы. Глаза у рабыни беспокойно бегали, и Юлия почувствовала, что служанка работает еще медленнее. Сокрушенная, Юлия отвернулась от нее.

— У тебя прекрасные волосы, моя госпожа.

Юлия взяла в руки прядь своих тусклых темных волос и покрутила их в пальцах. Она знала, чего стоят эти слова. Пустое лицемерие.

— Раньше они блестели, — тоскливо произнесла она.

— Прикажешь втереть в волосы немного благовонных масел, моя госпожа?

Как изменила эту девчонку нависшая над ней угроза оказаться на арене!

— Да, вотри, — нетерпеливо сказала Юлия, глядя на рабыню в зеркальное отражение. — Делай, что хочешь, но только пусть они блестят, как раньше.

Когда Дидима выливала себе на ладонь несколько капель масла, ее руки продолжали трястись. Потерев ладони друг о друга, Дидима стала мягко втирать масло в волосы Юлии. Вздохнув, Юлия слегка расслабилась, потому что от массажа ей действительно стало лучше.

— Заплети волосы, — сказала она.

Дидима сделала, как ей велели.

— Тебе нравится так, моя госпожа? — спросила служанка, когда все было готово.

Юлия критически осмотрела результат ее работы. Та прическа, которая когда-то превращала ее в царицу, теперь делала ее просто строгой и неприступной.

— Евдема обычно вплетала мне в волосы жемчуг, — сказала она.

— В доме нет ни жемчужины, моя госпожа.

— Я не просила тебя напоминать об этом!

Дидима отступила на шаг назад, и в ее глазах снова мелькнул страх.

Юлия пожалела о том, что заговорила о жемчугах. Что теперь рабы станут говорить о ее положении? Начнут шептаться между собой и злорадствовать, что фортуна отвернулась от нее? Их ведь волновала только собственная судьба, а не ее участь.

— Что там, в той шкатулке? — спросила Юлия повелительным тоном.

Дидима открыла шкатулку и изучила содержимое.

— Три ожерелья из стеклянного бисера, моя госпожа, и несколько хрустальных украшений.

— Там должно быть не только это, — нетерпеливо сказала Юлия. — Дай сюда. — Выхватив шкатулку у рабыни, она положила ее себе на колени. Порывшись в содержимом, Юлия убедилась, что там действительно не было ничего, кроме того, что перечислила Дидима. Взяв из шкатулки украшение из кристалла аметиста, Юлия подержала его в своей ладони. Она купила его давно, еще в Риме, у одного восточного мага, у которого была на рынке своя лавка. С Юлией тогда была ее подруга, Октавия. По последним слухам, отец Октавии, безнадежно увязший в долгах, покончил с собой. Что же стало с самой Октавией? Юлии стало любопытно. По-прежнему ли она знакомится с понравившимися гладиаторами? Или, наконец, встретила в своей жизни человека, у которого хватило глупости жениться на ней?

Юлия продолжала держать аметист в своей ладони. Что тогда торговец говорил ей об этом камне? Кажется, этот кристалл обладает какими-то целебными качествами? Юлия продела в камень цепочку и повесила украшение себе на шею.

Асклепий, да будет так.

— Посмотри, что можно сделать с этими украшениями, — велела Юлия Дидиме, указывая на украшения из бисера, и Дидима расплела ей волосы. Потом она снова заплела их, вплетая на этот раз стеклянные бисерины. Юлия посмотрелась на себя в зеркало, когда все было готово, и вздохнула. — Придется обойтись этим.

— Да, моя госпожа, — сказала Дидима.

— Можешь идти.

— Да, моя госпожа, — Дидима низко поклонилась и поспешила из комнаты.

Взяв немного белой мази, Юлия помазала себе под глазами, чтобы хоть как-то скрыть темные круги. Сколько мази потребуется, чтобы вообще скрыть эти круги? Она работала искусно, накладывая белую мазь и сочетая ее с красной охрой. Закончив работу, она осмотрела себя в зеркальном отражении.

Выглядела она респектабельно. Но не более того. Когда-то она была просто прекрасна. Куда бы она ни пошла, мужчины с восхищением смотрели на нее. Женщины завидовали ее темно-карим глазам, матовой коже, полным алым губам, высоким скулам, изящной фигуре. Теперь ее глаза были тусклыми, кожа болезненно-желтой, губы алыми, но накрашенными. Высокие скулы выдавались, что свидетельствовало о незавидном здоровье.

Состроив улыбку, Юлия попыталась привнести в выражение лица хоть немного жизни, но увидела в своем отражении лишь что-то вроде карикатуры. Она смотрела на то, какой она стала: женщиной, лишенной всяческой невинности.

Отвернувшись от зеркала, Юлия поднялась. Сняв тогу, она бросила ее на пол и взяла голубой наряд. Дидима приготовила для нее серебристый пояс, и Юлия надела его поверх наряда. Он свободно болтался у нее на талии. Сколько же она потеряла в весе с тех пор, как надевала его в последний раз?

— Дидима!

Девушка быстро прибежала на ее зов.

— Подгони мне пояс и надень мне сандалии.

Дидима подогнала пояс и снова надела его на Юлию. Потом она склонилась и надела Юлии на ноги сандалии.

— Светло-голубую шаль, — холодно произнесла Юлия и протянула руки. Дидима принесла ей шаль и умелым движением накинула ее Юлии на плечи.

Юлия взяла из шкатулки с деньгами монету и протянула ее Дидиме.

— Скажи Тропу, чтобы он заказал мне паланкин.

— Но ему для этого понадобится больше денег, моя госпожа.

Юлия почувствовала, как в ней все закипает, и ударила девушку.

— Дай монету! — она вырвала монету у рабыни, вся трясясь от злости. — Пойду пешком, — сказала она, вздернув подбородок. — День сегодня прекрасный, а до виллы матери недалеко. — Кинув монету обратно в шкатулку, она захлопнула ее и положила на нее руки. — Я знаю точно, сколько здесь монет, Дидима. Если хоть одна из них пропадет, когда я вернусь, виновата в этом будешь ты. Тебе понятно?

— Да, моя госпожа, — девушка стояла, не двигаясь, на ее щеке краснел след от ладони Юлии.

— Пока меня не будет, проветри покои и раздобудь цветы для вазы у постели. Если надо, укради где-нибудь. Или упроси кого-нибудь. Доставай, как хочешь, но чтобы цветы были! Поняла?

— Да, моя госпожа.

— Будь проклято это тоскливое место.

Юлия дошла до главной улицы и зашла отдохнуть в небольшой мраморный храм, увитый виноградными лозами. Улица была полна людьми, направлявшимися к храму Артемиды или возвращающимися из него. Закрыв глаза, Юлия прислонила голову к мраморной колонне и стала слушать шум жизни, которая проносилась мимо нее. Ей хотелось пить, но она не догадалась взять с собой денег и у нее не было даже медяка, чтобы купить чашу разбавленного вина у кого-нибудь из уличных торговцев.

Она встала и пошла дальше.

Уже несколько недель она не слышала от матери никаких вестей. Обычно кто-то из рабов матери приходил к Юлии и передавал ей приглашение: «Не согласишься ли ты прийти на вечернюю трапезу?». Такое доброе приглашение от любящей матери. Юлия всегда отвечала вежливым отказом. И вот теперь она поняла, какими дорогими стали для нее эти приглашения. Даже когда она отвечала отказом, эти приглашения оставались для нее последней тонкой ниточкой, соединяющей ее с матерью и с прошлой жизнью.

Кто знает, может быть, и эта связь уже оборвалась.

Ей необходимо было это выяснить.

Отдохнув, она встала и пошла дальше. Дойдя до дома матери, Юлия остановилась на самой нижней каменной ступеньке. Она посмотрела на величественное здание прекрасной виллы. Ее отцу не приходилось считаться с расходами, и этот дом, расположенный на холме, выглядел символом богатства и высокого положения. Он ничем не напоминал виллу, которую неподалеку отсюда купил Марк. Разумеется, его дом находился гораздо ближе к центру города и был приспособлен к торговой деятельности. Интересно, какими богатствами обладает теперь брат? Несомненно, он стал еще богаче, с тех пор как Юлия в последний раз общалась с ним.

Набравшись смелости, Юлия пошла наверх по ступеням. Дойдя до самой верхней ступеньки и постучав в дверь, она уже задыхалась. Когда никто ей не ответил, она постучала снова, и ее сердце забилось чаще. Что скажет ей мать после стольких недель молчания? Обрадуется ли она появлению дочери? Или же на ее лице Юлия увидит только разочарование?

Юлия узнала раба, который открыл ей дверь, но не помнила его имени. Отец купил его сразу после прибытия в Ефес.

— Госпожа Юлия, — удивленно произнес он, и она прошла мимо него в переднюю. Оглядевшись, она почувствовала, как ее охватило чувство возвращения домой.

— Скажи моей маме, что я пришла навестить ее. Я подожду ее в перистиле.

Однако слуга стоял в нерешительности, с каким-то странным выражением лица.

Заметив это, Юлия повелительно вскинула подбородок.

— Ты что, не понял, что я сказала, раб? Делай, что тебе говорят.

Юлий не сдвинулся с места, пораженный высокомерием и равнодушием этой молодой женщины.

— Твоя мать нездорова, моя госпожа.

Юлия в недоумении заморгала глазами.

— Нездорова? Что ты хочешь этим сказать?

Юлию было интересно, волнует ли гостью состояние матери, или же она просто беспокоится о собственном удобстве.

— Она не может двигаться и говорить, госпожа Юлия.

Юлия с тревогой посмотрела на лестницу.

— Я хочу ее видеть. Сейчас же!

— Конечно, — сказал раб, жестом пригласив Юлию подняться по лестнице, как она и хотела. — Госпожа на балконе с видом на гавань. Если не помнишь, я провожу тебя.

Почувствовав укор в голосе раба, Юлия взглянула на него в упор. Она очень не хотела, чтобы ей напоминали о том, как давно она не была в этом доме.

— Я дорогу знаю.

Юлия вошла в покои матери и увидела мать на балконе. Феба сидела под лучами солнечного света, рядом с перилами. Юлия быстро прошла через помещение и встала на пороге балкона.

— Мама? Это я, — сказала она. Мать не повернулась к ней с радостной улыбкой, а продолжала сидеть неподвижно. Обеспокоенная, Юлия вышла на балкон и встала перед матерью.

То, что Юлия увидела, поразило ее. Как может человек так измениться всего за несколько недель? Волосы матери поседели, а руки стали жилистыми, как у старухи. С одной стороны ее лицо было перекошено, а рот был неподвижен и приоткрыт. И, несмотря на это, кто-то очень заботливо ухаживал за ней — волосы были аккуратно убраны, а сама она была одета в белый наряд. И выглядела вполне благородно.

Юлию охватил страх. Что она будет делать без матери? Она взглянула на раба.

— Сколько времени она уже в таком состоянии?

— Приступ случился у нее сорок шесть дней назад.

— Почему никого не послали за мной?

— Посылали, моя госпожа. Дважды.

Юлия недоуменно заморгала и попыталась вспомнить, когда к ней приходили от матери в последний раз. Да, несколько недель назад к ней приходили вечером. Но она не захотела принять. Конечно, в тот вечер она была пьяна — оно и понятно, потому что в тот день она узнала во всех деталях о своем финансовом положении и о вероломстве Прима. Во второй раз посланник приходил к ней через неделю, но она в то время очень плохо себя чувствовала и просто не в состоянии была воспринимать те слова, которые пробуждали в ней чувство вины. Калаба всегда говорила, что признавать за собой вину значит заранее признавать себя побежденной.

— Я не помню, чтобы ко мне кто-то приходил.

Юлий знал, что она врет. Госпожа Юлия никогда не умела врать. Когда она лгала, она отворачивалась, а ее лицо становилось напряженным. Ему стало жалко ее — так она была напугана и подавлена. Юлию хотелось надеяться, что она прежде всего беспокоится о Фебе, но при этом он почти не сомневался, что она сейчас, в первую очередь, боится за саму себя.

— Она знает, что ты здесь, моя госпожа.

— В самом деле?

— Я знаю, что она счастлива твоему приходу.

— Счастлива? — У Юлии невольно вырвался безрадостный смех. — А откуда ты это знаешь?

Юлий ничего не ответил, а только сжал губы. Зачем эта девчонка пришла сюда? Разве в ней есть хоть капля какого-то нежного чувства к матери? Юлия только стояла и растерянно смотрела на нее. Выражение лица Юлии Валериан раздражало Юлия. С каким бы наслаждением он сбросил ее сейчас с балкона, прямо на улицу. Но, зная характер Юлии Валериан, он не сомневался, что в таком случае она, подобно кошке, мягко приземлилась бы на ноги и немедленно отправила его на арену.

Он наклонился к Фебе.

— Моя госпожа, — тихо и нежно произнес он, искренне надеясь, что говорит ей радостную весть. — Твоя дочь, Юлия, пришла навестить тебя.

Рука Фебы слегка зашевелилась. Она пыталась заговорить, но в результате издала только глубокий и невнятный стон. На губах заблестела слюна.

Юлия с отвращением отпрянула назад.

— Что с ней стало?

Раб поднял глаза на Юлию и увидел, с каким омерзением она смотрела на происходящее. Он выпрямился и встал между матерью и дочерью.

— Стало то, что может случиться с каждым.

— Ей станет лучше?

— Это одному Богу известно.

— Значит, не станет, — тяжело вздохнула Юлия, отвернувшись и разглядывая открывавшийся с балкона вид на гавань. — Что мне теперь делать?

Феба попыталась заговорить снова. Юлия крепко зажмурила глаза, вздрогнув при этом звуке. Ей хотелось закрыть уши и ничего вокруг себя не слышать.

Юлий понял, чего хотела Феба.

— Я оставлю вас одних, моя госпожа, — мрачно произнёс он. — Будет лучше, если ты поговоришь с ней, — сказал он Юлии и ушел с балкона.

Юлия продолжала смотреть на город сквозь выступившие на глазах слезы. Этот раб сказал, чтобы она поговорила с матерью. Но только вряд ли ее мать что-то поймет в таком состоянии.

— Мама, ты моя последняя надежда. — Юлия повернулась и печально посмотрела на мать. — О мама… — Она подошла к Фебе, опустилась перед ней на колени, положила ей на колени свою голову и заплакала. Руками она вцепилась в мягкую ткань маминого наряда. — Так все несправедливо! Так несправедливо, что на меня обрушилось столько бед. И никому нет дела до тех страданий, которые я пережила. И ты теперь в таком состоянии. Это боги повернулись против меня.

Рука Фебы слегка дрогнула, ее пальцы нежно прошлись по волосам Юлии.

— О мама, что мне теперь делать? Что мне делать? — Феба снова попыталась заговорить, но Юлия не могла выносить эти звуки, в которых не было никакого смысла. Мать казалась сумасшедшей. Юлия подняла голову и увидела слезы, стекающие по щекам матери. Вскрикнув, Юлия вскочила и убежала.

Она почти бегом вышла из покоев. Юлий попытался ее остановить, но она закричала, чтобы он убрался с дороги, и устремилась по ступеням вниз, на улицу.

Потом она бесцельно бродила по улицам Ефеса. Несмотря на то, что солнце сияло еще ярко, ей казалось, что все вокруг нее погрузилось во тьму. Она была голодна, но у нее не было денег даже на хлеб. До своей виллы она добралась уже к сумеркам. Дидима послушно встретила ее и приняла у нее шаль. Юлия вошла в триклиний. Уставшая, она опустилась на один из диванов. В помещении царила холодная тишина.

Троп принес ей поднос. Он поставил его перед ней в своей обычной манере, после чего налил ей полный кубок поски. Она ничего ему не сказала, и он вышел. Она уставилась на приготовленные им блюда: жареный голубь, тонко нарезанный хлеб, мятые абрикосы. Ее лицо исказила горькая улыбка. Когда-то она могла сколько угодно есть самые дорогие деликатесы, которые только могла предложить ей империя, и вот теперь перед ней вся ее еда.

Юлия съела голубя, дочиста обглодав косточки. Затем она съела весь хлеб, окуная его в вино. Она пала так низко, что даже эта скудная еда казалась ей теперь изысканной.

На подносе лежал небольшой нож. Взяв его и повертев в руках, Юлия подумала об отце Октавии. Вероятно, ей теперь тоже следует перерезать себе вены, как это сделал он, чтобы положить конец этому медленному и мучительному падению и не опуститься до полного разорения. Ее все равно ждет смерть. Какая-то неизвестная болезнь медленно высасывала из нее силы, разъедала ее изнутри. Лучше уж умереть быстро и безболезненно, чем вот так бесконечно мучиться и страдать.

Ее ладони покрылись потом. Рука, сжимавшая нож, затряслась. Юлия поднесла лезвие к голубым венам, видневшимся на бледной коже запястья. Рука задрожала еще сильнее. «Я должна это сделать. Должна. Другого пути нет…» Юлия закрыла глаза, отчаянно пытаясь набраться смелости, чтобы покончить с жизнью.

Издав тихий стон, она наклонилась вперед, и нож выпал у нее из рук. Нож ударился об мраморный пол, и металлический звон эхом разнесся по перистилю.

Растянувшись на длинном диване, Юлия закрыла лицо дрожащими руками и заплакала.