Марк проснулся от солнечного света, бившего в высоко расположенное окошко. Он поморщился от боли в голове. Простонав, он отвернулся от света и стукнулся об гончарный круг. Выругавшись, он привстал и прислонился к этому кругу головой.

Во рту у него все пересохло. Он увидел, что бурдюк с вином, который он купил накануне вечером, теперь лежал на полу пустой. Каждый удар пульса отдавался болью в голове. Больно было далее тогда, когда Марк провел пальцами по волосам.

Почувствовав, как порыв ветра поднял пыль вокруг него, он увидел, что дверь открыта. Он помнил, что закрывал ее, когда последний раз входил сюда, но что было потом, он, откровенно говоря, уже не помнил.

В его памяти остался только сон.

Закрыв глаза, он попытался восстановить его хотя бы по кусочкам… Хадасса сидит рядом с ним на скамье, в перистиле его римской виллы… Хадасса держит в руках свою лиру и нежно поет. В этом сне она казалась такой живой, реальной. Все окончательно развеялось в тот момент, когда он проснулся.

Никого вокруг.

Проворчав проклятия, Марк заставил себя подняться. Встав, он прошел по комнате к столу. Чувствуя тошноту, он тяжело уперся руками в стол и оглядел помещение в поисках вина. И тут он увидел, что старая женщина тихо сидит в тени, под окном.

— Ты! — произнес Марк и тяжело сел на стул. Он снова опустил голову на руки. Пульсирующая боль казалась невыносимой.

— Плохо ты выглядишь, Марк Люциан Валериан.

— По утрам я, бывало, чувствовал себя лучше.

— Сейчас уже полдень.

— Спасибо, ты очень любезна.

Она тихо засмеялась.

— Ты мне напоминаешь моего мужа во время праздника пурим. По нашим традициям, он мог в такой праздник пить до тех пор, пока перестанет отличать «проклятого Амана» от «благословенного Мардохея». И вот на следующий день он выглядел точно таким же, как ты сейчас. Белым с прозеленью.

Марк потер лицо, надеясь, что, если он ничего не скажет, она уйдет домой.

— Конечно, он-то пил, радуясь празднику. А ты пьешь, чтобы забыться.

Марк перестал тереть лицо. Медленно опустив руки, он уставился на нее.

— Зачем ты сюда приходишь?

— Я принесла тебе воды. Попей немного, а потом умойся.

Марку не понравилось, что она разговаривает с ним как с непослушным мальчиком, но все же он, шатаясь, встал и сделал, как она сказала. Может быть, когда он сделает все, как она ему говорит, она уйдет. Он попил воды и налил воды из кувшина в таз. Умыв лицо, он снова сел за стол.

— Что тебе нужно на этот раз?

Не испугавшись его грубости, она улыбнулась.

— Я хочу, чтобы ты поднялся на наши горы и посмотрел на весенних овец и полевые лилии.

— Не нужны мне ни овцы, ни лилии.

Дебора оперлась на свою клюку, чтобы встать.

— В этом доме ты не найдешь дух Хадассы, Марк. — Она увидела, как его лицо исказила гримаса боли, и заговорила с ним мягче. — Если ты пришел в Наин, чтобы стать к ней ближе, я покажу тебе то, чему она радовалась больше всего. Поэтому пойдем на склон горы на восточной окраине деревни. — С этими словами она направилась к двери.

Наклонив голову, Марк уставился на нее.

— Я обязательно должен идти туда в твоем сопровождении?

— Судя по тому, как ты выглядишь, вряд ли ты меня обгонишь.

Он сухо засмеялся и грустно улыбнулся.

Она остановилась у порога.

— Хадасса любила овец и лилии.

Марк долго и упрямо сидел за столом. Потом он встал. Подобрав с пола свою тяжелую одежду, он стряхнул с нее пыль и последовал за старухой.

Когда они проходили по деревне, люди как-то странно смотрели на них. Марк подумал, что со стороны они выглядят странной парой, — старая женщина с клюкой и римлянин, страдающий от последствий своего бурного вечера. Она дважды останавливалась: первый раз для того, чтобы купить хлеба, а второй раз для того, чтобы купить бурдюк с вином. И вино, и хлеб нести пришлось ему.

— Они не доверяют тебе, — сказала женщина, когда они покинули рынок.

— С чего им мне доверять? Я ведь римлянин. — Марк иронично усмехнулся. — Я для них ядовитый змей. Дьявольское отродье.

Склоны были зелеными, небо синим. Склоны яркими пятнами украшали дикие цветы. Дебора остановилась и, поставив перед собой свою клюку, оперлась на нее, и огляделась вокруг.

— Мы можем доставать воду из колодца и ухаживать за своими садиками. Столько труда, и как мало от него результата. А Богу достаточно послать один ночной дождик — и мы можем всем этим любоваться.

— Ты прямо, как она, — тяжело сказал Марк, — во всем видишь Бога.

— А ты разве не видишь в том, что открывается перед тобой, никакого чуда? Никакой красоты? Никакого великолепия?

— Я вижу только скалистые горы с молодой травой. Стада овец. Цветы. Ничего необычного.

— Как раз самые обычные вещи на земле оказываются самыми удивительными. Восход солнца, дождь…

— Сегодня говори мне, о чем хочешь, но только не о Боге. А лучше всего, вообще ничего не говори.

Она тяжело вздохнула.

— В этом мире нет ничего важного, кроме того, что принадлежит Господу. Ведь именно поэтому ты и здесь, разве нет?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь ищешь Его.

— Искал. Его не существует.

— Но разве возможно так злиться на то, в существование чего не веришь? — спросила она и пошла дальше по тропе.

Не найдя, что ответить, Марк сердито смотрел ей вслед. Он заметил, что общение с этой старухой во время прогулки оказалось не таким уж тягостным. Дебора тем временем сняла с головы покрывало и подняла лицо к солнцу, как будто солнечный свет был для нее благом.

Он поднялся по склону и поравнялся с ней.

— Я не верю в Бога, — яростно произнес он.

— А во что ты веришь?

Сурово сжав губы, Марк смотрел перед собой.

— Я верю в добро и зло.

— И ты живешь по своим убеждениям?

Он вздрогнул, и на его скулах заиграли желваки.

— Почему ты молчишь?

— Гибель Хадассы была злом. И теперь я хочу сделать так, чтобы снова восторжествовало добро.

— И как ты собираешься это сделать, не нарушая придуманных тобой убеждений?

Ее слова больно ранили Марка, потому что он не знал, что ей ответить. Оглядываясь на свою жизнь, он подумал, а были ли у него вообще какие-либо убеждения. То, что он считал добром, оказывалось чем-то кратковременным, преходящим; злом он считал все, что мешало ему достичь цели, получить то, чего он хотел, и тогда, когда он хотел. Для Хадассы в жизни все было ясно. Для Марка — ничего. Он чувствовал себя, как в тумане.

Они дошли до вершины горы. Вдали виднелось Галилейское море.

— Это недалеко отсюда, — сказала Дебора. — Анания часто брал всю семью в Капернаум и по берегу моря в Вифсаиду. — Она остановилась, опершись на свою палку. — Теми же дорогами ходил и Иисус.

— Иисус, — мрачно пробормотал он.

Женщина подняла руку и указала на север, на дальний берег Галилейского моря.

— Вон на том холме я слушала Господа. — Она опять опустила руку на палку. — И когда Он окончил Свою проповедь, то взял две рыбы и разломил несколько хлебов, и накормил этим пять тысяч человек.

— Да такого быть просто не может.

— Для Сына Бога нет ничего невозможного. Я это все видела сама, своими глазами. Как видела и то, что Он воскресил Ананию из мертвых.

От ее слов у Марка мурашки пробежали по спине. Он стиснул зубы.

— Если Он был Сын Божий, почему Он позволил собственному народу распять Его?

На глазах Деборы выступили слезы.

— Потому что мы, как и ты, думали, что Бог должен быть не таким, каким Он оказался на самом деле.

Марк нахмурился и задумчиво посмотрел на нее. Она долго молчала, прежде чем заговорить снова.

— Двести лет назад Маккавеи свергли селевкидского правителя Антиоха IV и заново освятили наш храм. Слово «Маккавей» означает молот или гасильник. Когда Маккавеи снова пришли к власти и вошли в Иерусалим, люди приветствовали их, размахивая пальмовыми ветвями. — Слезы потекли по морщинистым щекам Деборы. — То же самое делали мы, когда в Иерусалим въезжал Иисус. Мы думали, что Он пришел во власти, как когда-то Маккавеи. Мы кричали Ему: «Благословен грядущий во имя Господне!». Но тогда мы не знали Его.

— Ты была там?

Дебора покачала головой.

— Нет. Я была здесь, в Наине, у меня родился ребенок.

— Тогда почему ты плачешь так, будто своими глазами видела Его распятие? Ты же этого не видела.

— Мне теперь только остается сожалеть о том, что мне тогда не хватило верности. Но если даже те, кто был к Нему ближе всего — Его ученики, Его собственные братья, — отвернулись от Него, то что уж говорить обо мне, чем я лучше их? Нет, Марк. Мы все хотели своего, а когда Господь исполнил Свою волю, а не нашу, мы все настроились против Него. Как и ты. Во гневе. Как и ты. Разочарованные. Но все равно исполнилась Божья воля.

Марк отвернулся.

— Я ничего не понимаю.

— Я знаю. Это видно по твоему лицу, Марк. Ты и не хочешь понять. Потому что заранее настроил против Него свое сердце. — С этими словами Дебора пошла дальше.

— Как и всякий, кому дорога собственная жизнь, — сказал Марк, подумав о смерти Хадассы.

— Тебя привел сюда Бог.

Марк издевательски расхохотался.

— Я здесь по своей воле и по своим делам.

— В самом деле?

Лицо Марка стало каменным.

Дебора тем временем продолжала:

— Все мы несовершенны, и нет нам покоя до тех пор, пока мы не насытим свой самый сильный голод, самую сильную жажду, которая сидит в нас. И я это вижу в твоих глазах, так же как видела и в глазах многих других людей. Ты можешь хоть всю жизнь отрицать это, но твоя душа рвется к Богу, Марк Люциан Валериан.

Слова старухи рассердили его.

— Рим без всяких богов показывает всему миру, что жизнь — это то, что творит сам человек.

— Если это так, то как ты строишь свою жизнь?

— Я владею кораблями, а также складами и домами. Я владею богатствами, — говоря это, Марк понимал, что все это ничего не значит. Его отец понял это перед самой смертью. Суета. Все это была суета. Пустота.

Марк не хотел слушать, но слова старой женщины проникали в него, лишая его покоя.

— Один из наших римских философов говорит, что наша жизнь — это то, что мы о ней думаем. Наверное, именно здесь надо искать ответ на то, как мне обрести покой.

Дебора улыбнулась ему снисходительной улыбкой, было видно, что его рассуждения чем-то забавляли ее.

— Царь Соломон был самым мудрым человеком на земле, и он сказал нечто подобное за сотни лет до того, как появился Рим. «Каковы мысли в душе человека, таков и он». — Дебора посмотрела на Марка. — А у тебя какие мысли в душе, Марк Люциан Валериан?

Ее вопрос попал в цель.

— О Хадассе, — хрипло сказал он.

Дебора кивнула в знак удовлетворения.

— Тогда пусть твои мысли и дальше будут о ней. Помни о том, что она говорила. Помни, что она делала, как жила.

— Я помню о том, как она умерла, — сказал Марк, уставившись на Галилейское море.

— И об этом тоже, — торжественно сказала Дебора. — Ходи ее путями и смотри на жизнь ее глазами. Может быть, так ты станешь ближе к тому, что ищешь. — Она указала вниз, на склон. — Вот по этой дороге она все время ходила со своим отцом. Эта дорога приведет тебя вниз, в Геннисарет, а потом в Капернаум. Хадасса любила Галилейское море.

— Давай, я доведу тебя до Наина.

— Я свой путь знаю. Теперь тебе пора найти свой.

Улыбка Марка вышла страдальческой.

— Думаешь, меня так просто выселить?

Старуха похлопала его по руке.

— Ты же сам собирался в путь, — она повернулась и пошла по той дороге, по которой они только что шли вместе.

— А почему ты так в этом уверена? — крикнул Марк ей вслед, расстроенный тем, что он так легко позволил ей вывести его из деревни.

— Ты взял с собой свою одежду.

Ошеломленный, Марк покачал головой. Глядя ей вслед, он только сейчас понял, что и хлеб с вином Дебора купила ему, в дорогу.

Он вздохнул. Ну что ж, в конце концов, она была права. Не стоило возвращаться назад. В доме, в котором Хадасса провела свое детство, он оставался столько, сколько смог вынести. Он нашел там только пыль, да чувство отчаяния от тех воспоминаний, от которых у него ком застревал в горле.

Марк посмотрел на север. Надеялся ли он найти что-то новое для себя на берегу Галилейского моря? Но надежда никогда не была спутником в его поисках. Ее место занимал гнев. Однако Марк чувствовал, что каким-то непонятным для него образом щит гнева пропал, сделав Марка беззащитным. Таким беззащитным, каким может быть только новорожденный младенец.

Она любила Галилейское море, — сказала Дебора. Кто знает, может быть, это достаточно побудительная причина, для того чтобы отправиться дальше в путь.

Марк пошел вниз по склону, по той же дороге, по которой когда-то ходила Хадасса.