Дневник Брэма Стокера

Среда, 13 июня

Кто такой этот Эбберлайн?

Середняк во всем. На полголовы ниже меня ростом, с карими глазами и волосами каштанового цвета, с плешью, но зато с густыми усами и бакенбардами, делающими его больше похожим на клерка, чем на констебля, тем более инспектора первого класса. Возраст приближается к пятидесяти, я бы сказал… короче говоря, середняк решительно во всем, кроме главного — его репутации. На самом деле я помнил инспектора Эбберлайна по одной премьере, когда для него были оставлены два кресла чуть ли не в «губернаторской» ложе, и мне нужно было лишь осторожно навести справки, чтобы узнать о нем больше.

Оказалось, Эбберлайн был недавно переведен в Скотленд-Ярд из ОКР, подразделения «Н», после 14 лет службы в трущобах Спитал-филдза и тому подобных местах и 25 лет общего служебного стажа. Он хорошо знал все слои лондонского общества, от работниц из Уайтчепела до Генри Ирвинга. (На заметку. Спросить Кейна, знал ли он Эбберлайна, когда «трущобничал» и таскался по судам, работая на «Городского крикуна».)

Теперь, когда этот Эбберлайн распрощался со Спиталфилдзом и обосновался в Ярде, мы, надо думать, будем чаще видеть его в «Лицеуме».

Вне всякого сомнения, при его нынешней должности место в зрительном зале ему всегда найдется. Но пропади пропадом Генри, впутавший в это Ярд. Все теперь резко осложнялось, и причиной тому был Тамблти.

Эбберлайн желал знать, что мне известно об этом человеке.

— Немного, инспектор, — ответил я.

Сейчас мы вместе, бок о бок шли через помещения театра вниз, к «Бифштекс-клубу». Генри, разумеется, возглавлял шествие.

Мне не пришлось притворяться, изображая изумление, когда я услышал о собаках. Я немедленно потребовал, чтобы мне показали место происшествия: таким образом, застигнутый врасплох, я пытался выиграть немного времени. Что мне сказать? Что я мог сказать? Уж, во всяком случае, не правду. Даже не большую часть правды. Честно говоря, даже малая ее часть могла легко вывести на Кейна, а я не могу и не стану подвергать его такому риску. Мне придется лгать, но это будет ложь во спасение, не столько ложь, сколько умолчание.

— Немного, инспектор, — повторил я в ответ на повторный вопрос. — Так, встречался с ним от случая к случаю, по большей части в обществе присутствующего здесь Генри Ирвинга.

При этих словах Губернатор повернулся к нам с наморщенным лбом, демонстрируя озабоченность животрепещущим вопросом: кто дерзнул осквернить его трапезную?

— С мистером Ирвингом, говорите, — пробормотал Эбберлайн, царапая что-то в своем блокноте огрызком карандаша, который вытащил откуда-то из густых бакенбард.

Генри хмыкнул. При этом мы, все трое, продолжали идти.

— Да, — подтвердил я. — Тамблти несколько раз обедал с нами здесь, в «Лицеуме», со времени…

Я замешкался, подумав, не сболтнул ли чего лишнего, но Эбберлайн уже уцепился за мои слова.

— Со времени?.. — вопросительно повторил он.

— Со времени своего прибытия в Лондон, — ответил я и, чтобы это не выглядело так, будто из меня слова надо тянуть клещами, добавил: — Это было где-то в начале июня.

— Понимаю, — сказал инспектор, делая соответствующую пометку. — Старый друг, да?

Тут я усмотрел возможность обойтись без упоминания имени Холла Кейна, приглашая Генри высказаться о Тамблти.

— Генри, — сказал я, — мне кажется, американец был в «Лицеуме» на премьере «Гамлета». Или я ошибаюсь?

Об этом событии мне не так давно стало известно от Кейна.

— Нет, не ошибаешься, — бросил Генри через плечо.

— Таким образом, мистер Ирвинг, он ваш давний друг? — спросил Эбберлайн.

— Не совсем так, — заявил Генри. — Даже совсем не так.

И, снова повернувшись к нам обоим, пояснил:

— Я встречаюсь со множеством людей, инспектор, но лишь немногие из них становятся настоящими друзьями.

Эбберлайн кивнул с явным пониманием, и Генри продолжил:

— Более того. Мы не вправе считать доктора причастным к этому варварству лишь на том основании, что эти собаки предположительно принадлежали ему…

— Разве кто-нибудь еще может предъявить свои права на этих двух собачонок?

Я встрял с этим вопросом, перебив Генри, ибо знал, что он терпеть не может, когда кто-то прерывает его тирады, и надеялся, что его гнев вызовет интерес инспектора Эбберлайна. Однако Генри, словно не слыша меня, продолжал:

— Просто мы думаем, что эти несчастные создания принадлежали ему, но он не появлялся здесь неделю или около того.

Так ли это? Задать этот очевидный вопрос я предоставил Эбберлайну, и ответ на него был следующим:

— Нет, инспектор, я ничего не слышал о Фрэнсисе (вот как: оказывается, зловещий Фрэнсис Тамблти уже сошелся с Генри Ирвингом так близко, что тот называет его просто по имени!), с тех пор как мы с ним ужинали в «Гаррике». Боюсь, если вас интересует более точная дата, мне придется свериться с моим календарем светских мероприятий.

Больше по этому поводу ничего сказано не было, ибо мы вошли в «Бифштекс-клуб».

В помещении еще сохранялся запах жареного мяса, правда, пахло не говядиной и не дичью, а… собачатиной. Меня замутило. И уж совсем не был готов мой желудок к созерцанию трудов двух служанок, нанятых неведомо где и оттиравших сейчас пятна с края стола. Причем с того края, где обычно восседал Генри. Как пить дать, скоро он даст мне задание заменить стол. «Проследи за этим, Стокер». Третья служанка занималась самим грилем, тоже, впрочем, подлежавшим замене.

Хотя несчастных животных, ставших жертвами преступления, пресловутого ужасного происшествия, убрали, место, где все это недавно произошло, было еще в беспорядке.

— Прошу прощения, инспектор, вы ведь сказали, будто собаки были убиты в другом месте?

— Этого я не говорил. Но такое возможно.

— Ну конечно же, если бы преступник занимался своей хирургией прямо здесь, крови осталось бы гораздо больше.

Эбберлайн ничего не ответил, и его молчание отбило у меня охоту продолжать подбрасывать идеи. Вне всякого сомнения, человек из Скотленд-Ярда нередко имел дело с доморощенными Холмсами и проклинал за это Конана Дойла.

Инспектор, однако, поймал мой взгляд при слове «хирургия», которое я употребил с осторожностью, ибо хотя и не мог сказать правду о докторе Тамблти, но и выгораживать его не собирался. Вне всякого сомнения, это было дело его рук, это он вздумал практиковаться на собственных животных. Так почему бы не напустить на него ищеек Скотленд-Ярда? Пусть возьмут его след, пусть ищут его, пока не…

Ну найдут они его, а что дальше? Кто его обвинит? Я, участник тайных ритуалов? Или, хуже того, содомит Кейн? Ох, пропади они оба пропадом, и Генри Ирвинг, и этот Эбберлайн вместе с ним! Что делать? Что делать?

(На заметку. Скопировать эту запись и отослать Кейну немедленно. Сообщить, что его могут вызвать в Лондон. И послать весточку Сперанце. Нужно встретиться.)

Инспектор Эбберлайн продолжил расспросы о моем знакомстве с Тамблти. Я сообщил лишь, что по его просьбе в конце прошлого месяца привел доктора на субботний прием к леди Джейн Уайльд, и тут же проклял себя за то, что назвал имя Сперанцы: теперь, чего доброго, Эбберлайн потащится и к ней. К счастью, записывать имя он не стал. С другой стороны, Уайльд не то имя, на которое любой житель Лондона мог бы не обратить сейчас внимания. И я боялся, как бы инспектор не вытянул из меня и другие имена: Йейтса, Констанции. К счастью, этого не произошло, но он удивил меня, спросив:

— Разве вы, мистер Стокер, — тут он уставился в свой блокнот, — не высказывали хранительнице гардероба предположение, что доктор мог украсть что-либо из театральных костюмов?

Большое вам спасибо, миссис Шпилька.

— Украсть? Вовсе нет. Я лишь обнаружил следы собачьего присутствия весьма мерзкого сорта.

— Понимаю, — сказал Эбберлайн.

— Найдя красноречивое доказательство того, что мистер Тамблти с его собаками побывал в костюмерной, я просто обратился к костюмерше с вопросом, не было ли что-нибудь позаимствовано. А «украдено», инспектор, — это слово из лексикона газетчиков, и я его не употреблял.

И добавил с наигранным смехом, предназначенным для Генри, а не для инспектора:

— Не думаю, сэр, чтобы присутствующий здесь Губернатор лично пожаловал вору ключ от «Лицеума», а потому…

Эбберлайн прервал меня, чтобы задать Генри вопрос, на который я сам давно хотел получить ответ: был ли у Тамблти свой ключ?

— Нет, разумеется, — раздраженно буркнул Генри. — Он был здесь желанным гостем и будет впредь, когда вновь появится, ибо я уверен, что он сможет внятно объяснить все… все это. Но отдать ему ключ? Вздор!

Он воззрился на меня. Боюсь, мне следовало приготовиться к наказанию, состоящему из примитивных заданий типа: «Стокер, проследи за тем, Стокер, проследи за этим».

Ну да ладно, сейчас важнее другое. Меня давно беспокоит, как Тамблти проникает в театр и покидает его. Вопрос с ключом прояснился, только вот вместо ясности возникли другие вопросы. Как мог Тамблти с такой легкостью приходить и уходить, не имея ключа? Этот человек просачивается, словно туман! Непонятно, зачем ему вообще понадобился обряд Незримости, исполненный адептами?

Конечно, шутки шутками, но что, если этот проклятый ритуал и впрямь возымел свое действие и теперь Тамблти может передвигаться тайком, мистическим образом, как… сине-черное яйцо Гарпократа? Надо совсем помешаться, чтобы такое пришло в голову! Другое дело, что я видел то, что видел, и в этом не сомневаюсь — иначе точно тронешься.

Еще больше вопросов было нам задано в «Бифштекс-клубе». Я сообщил инспектору немного, а Генри и того меньше, если не считать убежденности Губернатора в том, что миссис Квиббел если даже не сама совершила преступление, то уж явно к нему причастна.

— Проследите за ней, и вы получите ответ, — заявил он.

Инспектор, похоже, не разделял его уверенности. Во всяком случае, когда Генри принялся настаивать, чтобы я уволил женщину, именно инспектор заметил, что подозреваемую лучше бы держать под рукой.

Генри неохотно согласился. Под конец, пообещав всемерно содействовать следствию, я попрощался с инспектором и предоставил Генри сопроводить его до служебного входа. Но прежде чем Генри вернулся в кабинет, что он, разумеется, и сделал, собираясь устроить мне нагоняй, я благополучно покинул «Лицеум» и отправился домой.

Итак, мне удалось избежать встречи с Генри, и я продолжал уклоняться от нее до самого вечера, пока всего лишь четверть часа оставалось до подъема занавеса. К этому времени он уже успел превратиться в Шейлока, и я спасся как от его гнева, так и от его любопытства. Первого я не заслуживал, а чтобы удовлетворить второе, тех скудных сведений, которыми я располагал, было недостаточно.

 

Дневник Брэма Стокера

Четверг, 14 июня, после представления

Сегодня днем я вошел в будуар Сперанцы, рассыпаясь в извинениях.

— Прошу вас, мистер Стокер, перестаньте, — прервала меня она. — К чему все эти извинения? Разве вы добавили нашей семье дурной славы? Если так, тем лучше! Говорите все плохое, что о нас знаете, Брэм, лишь бы мир не стал воспринимать нас, Уайльдов, всерьез.

Сегодня, однако, мне было не до острот Сперанцы. Это я и дал ей понять, не улыбнувшись в ответ. Теперь она знала, что я настаивал на встрече с ней по уважительной причине, хотя явился во внеурочный, «неуважительный», по ее понятиям, час.

— Ну, Брэм, говорите же! Смело и без утайки выкладывайте все вашей Сперанце. Вижу, вас просто распирает от желания высказаться.

Она похлопала по кровати рядом с ней, приглашая сесть.

Я приходил на Парк-стрит в полдень, потом в час и каждый раз оставлял Бетти записку о том, что пришел по делу величайшей важности. И вот, когда Сперанца наконец проснулась, а было это в половине третьего, она соблаговолила принять меня, еще лежа в постели, но уже за работой, облаченная в то, что она называла «литературным одеянием», — свободное платье без корсета из белого батиста, с таким же чепцом. По поводу этого наряда она говорила, что ее дух не может быть свободным, не может испытывать божественное вдохновение, если тело ее стеснено.

— Хотя, — сказала Сперанца, закрывая чернильницу и отставляя в сторону свой кроватный столик для письма, — нынче я далека от того, чтобы взывать к небесным силам. Боюсь, музы оставили меня и посещают теперь лишь моего сына. И эта ежедневная механическая, рутинная работа с пером и чернилами убивает во мне последние ростки вдохновения.

И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, что в ее трудах нет ничего возвышенного и что она пишет сейчас ради денег, и ничего другого, она добавила:

— Мои кредиторы настоящие хищники, мистер Стокер.

— Мне жаль это слышать, — сказал я.

И поскольку Сперанца никогда раньше не заговаривала со мной о своей нужде, гораздо большей, нежели моя, я позволил себе высказать предположение, что если у Оскара дела хороши, по крайней мере лучше, чем прежде, то и у нее все наладится. Она ограничилась фразой, что, мол, ее второй сын — «хороший мальчик», и сменила тему, вернув мне свое внимание.

— Прискорбно видать вас в таком состоянии, мистер Стокер.

Я сидел понурившись, уронив подбородок на грудь.

— Ну так в чем же дело?

Еще когда я блуждал по Гросвенор-сквер, ожидая, когда Сперанца проснется, я раздумывал, как мне лучше приступить к изложению своего дела. В конце концов, если речь идет о невозможном, то с этого лучше всего и начать. А потому, когда прозвучал ее вопрос, я выпалил без всяких предисловий:

— Сперанца, я видел невозможное!

Она застонала.

— О боже, я вижу, это серьезно. Но боюсь, Брэм, вы провели слишком много времени среди англичан, поэтому призовите свое ирландское начало и тогда уже беритесь рассказывать. Можете делать это так поэтично, как вам угодно, но в первую очередь налегайте на факты. Факты, пожалуйста! И побыстрее!

Я повторил, что видел невозможное, из чего Сперанца заключила, что я совсем плох, вздохнула и сказала с кривой улыбкой:

— Но, дорогой, невозможного нет. Невозможный сейчас в Париже.

Она взбила свои подушки, устроилась поудобнее и продолжила:

— Но если вы все-таки и правда видели Ас-кара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда, я была бы, по крайней мере, рада услышать о его скором возвращении в Лондон: что он вообще там делает, среди этих французов? Не знаю, может быть, это не материнское дело, но Констанция в последнее время чувствует себя не слишком хорошо, и одинокая жизнь на Тайт-стрит ей совершенно не подходит. Мальчики ее изводят, она все время жалуется мне на беспричинные страхи. Я боюсь за нее, Брэм, честное слово, боюсь.

— С Оскаром мы не виделись, — ответил я, — но скажите, что так тревожит Констанцию? Надеюсь, не здоровье?

На самом деле мне ли было не знать, что ее тревожит, ведь мне не давало покоя то же самое.

— Не физическое здоровье, нет.

И Сперанца, что было вовсе не похоже на ее обычную изысканность, выразительно покрутила вымазанным чернилами пальцем у виска.

О Констанции я больше не говорил, лишь попросил Сперанцу при следующей их встрече передать ей мои наилучшие пожелания.

— Это, боюсь, произойдет не очень скоро. Ну ладно, Стокер, довольно об этом. Что там у вас, говорите.

Я набрал воздуху и, собрав всю свою храбрость, спросил:

— Что вы знаете об одержимости?

Сперанца, не помедлив и мгновения, ответила:

— Я ведь ирландка. Задержание, содержание под стражей, удержание штрафов — это все про нас, а вот насчет одержимости — не знаю.

— Сперанца, прошу вас. Это очень серьезная тема и трудная для меня.

— Хорошо, тогда я, мистер Стокер, хоть это и трудно для меня, сначала запишу свои каламбуры.

Она потянулась за листом бумаги и взяла с подставки перо.

— Подождите минутку, я быстро. Ас-кар будет мне благодарен за остроту.

Затем она села выпрямившись, положила руки на колени и сплела свои длинные пальцы. Она смотрела на меня широко открытыми глазами. Короче говоря, она была серьезна, и мне хотелось закричать, ибо я боялся, что теряю друга. Что, если Сперанца сочтет меня сумасшедшим? Но нет, слава богу, эта благословенная леди, истинный друг, выслушав, уточнила:

— Одержимость? В религиозном смысле?

— Более или менее. Можно сказать, одержимость злым духом. Демоническая одержимость.

— Мое мнение… Хм, судя по морщинам на вашем челе и мешкам под глазами, это не простое любопытство и не поиски литературного материала.

— Нет. Для этого существует Британская библиотека. Мне же нужна мудрость, в поисках которой я и пришел в дом Уайльдов.

— И правильно сделали, мистер Стокер, совершенно правильно. Но теперь, я полагаю, последуют подробности.

— О да, — подтвердил я, — великое множество.

Прошло полчаса, за которые я успел поведать Сперанце всё без утайки. Опустив, разумеется, причастность Констанции — это дело семейное. Выслушав рассказ о зажаренных собаках Тамблти с вырезанными сердцами, Сперанца, сидевшая прямо в ходе мой исповеди, откинулась на подушки и пробормотала:

— А ведь он мне сразу не понравился, совсем не понравился.

Долгое время она ничего больше не говорила, глаза ее блуждали, словно не могли сфокусироваться (мне оставалось лишь гадать, уж не слышала ли она голоса или, по крайней мере, пыталась услышать), и сверлили меня, будто выискивая признаки безумия. Их, надо полагать, не обнаружилось, ибо Сперанца как ни в чем не бывало произнесла:

— Во-первых, мы пока никому об этом не расскажем. Обсудим все только втроем: Стокер, Кейн и Сперанца.

— Согласен, — сказал я, желая быть сейчас не слишком многословным.

— Во-вторых, возвращайтесь ко мне завтра в три. У меня есть друг в Риме, который передо мной в большом долгу. Сегодня же пошлю ему телеграмму, и он не замедлит с ответом.

— Священник?

— Бывший, и обладатель весьма тонкого ума. Я скажу ему, что это связано с моими исследованиями, и он поможет советом, пришлет нужные книги и все такое. Завтра к трем я уже буду знать больше. Да, и моего ирландского поэта я тоже приглашу.

— Йейтса? Вы надеетесь получить от него разъяснение того, что я рассказал?

— Вот именно, — подтвердила Сперанца. — Уверена, вы не станете возражать. Этот мальчик-мужчина обладает всеми признаками гения, но я испытаю его, проверю узы, связывающие его с миром большим, чем этот. Пусть наконец покажет, кто он, чародей или притворщик.

Она была права. Свидетельства Йейтса, если ей удастся отсортировать факты из его обычной словесной шелухи, были бы полезны и Сперанце, и мне, а может быть, и Констанции.

— И нам нужно узнать побольше об этом ордене, — заявила Сперанца. — Когда я предлагала вашу кандидатуру для членства, Брэм, мне и в голову не приходило, что они так глубоко погрузились в мир духов. Прошу извинить меня, если…

До этого случая я ни разу не слышал, чтобы леди Уайльд не завершила фразу, но, возможно, она просто отвлеклась, набрасывая по нескольку строк и для Йейтса, и для своего римского друга. Я вызвался сам отнести ее послания на телеграф и отослать обоим — поэту и клирику. Но боюсь, что, направляясь домой, я все время буду прислушиваться, не зазвучит ли на улицах: «Сто-кер, Сто-кер».

Когда я уже встал, чтобы откланяться, Сперанца удивила меня, поинтересовавшись, почему я ищу ответы на эти вопросы. И что я намерен делать с этим американцем? Спасти его? Изгнать из него демона?

— Сдается мне, — подвела она итог, — вы с мистером Кейном были бы очень рады никогда его больше не видеть. В особенности мистер Кейн.

— Да, совершенно верно, — ответил я, — но, боюсь, это трудно устроить.

А что мы намеревались устроить? Я долго раздумывал, прежде чем ответил, что не имею ни малейшего представления, и добавил, что, каковы бы ни были наши намерения, нам необходимо действовать самостоятельно, не прибегая к помощи властей. Иначе Кейну это может слишком дорого стоить.

Я поблагодарил Сперанцу. Еще недавно мне было боязно при мысли о том, что она скажет, а теперь я удивлялся тому, как вообще мог усомниться в этой женщине.

— Добро пожаловать, — сказала она, подзывая меня поближе, и, когда я склонился к ней, взяла мое лицо в ладони и поцеловала в щеку. И, подергав, как это делают дети, мою бородку, причем довольно сильно, с улыбкой добавила: — Bienvenue в невидимый мир, Брэм, пребывающий в тени нашего… Сэр Уильям верил в вас. Он клялся, что однажды вы непременно увидите эту тень.

И в то время как я спускался по лестнице к выходу, моргая, чтобы убрать слезы, Сперанца уже звала Бэтти, с приказом принести нужные книги ей в постель, pronto!

 

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну

Суббота, 16 июня 1888 года

Дражайший Кейн!

События прошедшей недели, несомненно, требуют того, чтобы о них рассказать, но пришлось повременить с этим до настоящего момента, за что прошу прощения. Впрочем, это и к лучшему, ибо теперь у меня имеется больше, гораздо больше заслуживающих изложения сведений. Сейчас 2.35 утра, я только что вернулся домой после долгой прогулки с Генри по так хорошо знакомому тебе Уайтчепелу и его окрестностям. Я подчеркиваю это «знакомому», потому что там сегодня… Но нет, обо всем, даже о нём, в свою очередь.

Пока же позволь мне просто сказать, что дела не двигаются или, во всяком случае, так это выглядит. Я хочу сказать — настоящие дела, ибо боюсь, не стал ли я жертвой разыгравшегося воображения… О, прости меня, друг мой. Мне сейчас нехорошо, и даже если бы я поднаторел в искусстве повествования… Впрочем, в том, о чем я намерен рассказать, искусство никакой роли не играет.

Начну с того, что относится к леди Уайльд.

Слава богу, она мне поверила! Широк ее ум, но дух ее еще шире. Более того, она получила подтверждение от ирландского поэта, присутствовавшего при «сетианских» событиях. Вот что она об этом сообщила.

Мой поэт отклонил приглашение прийти ко мне сейчас, и я написала ему вторично, с укором. Его ответ состоял из трех пунктов: 1. Что-то тогда случилось. 2. Что именно, он понятия не имеет. 3. Он просит, чтобы я никогда больше не заговаривала с ним на эту тему. Куда более обходительным оказался римлянин. Хотите узнать больше, приходите поскорее.

Сперанца

Разумеется, я отправился немедленно.

Упомянутый римлянин является священником и другом леди Уайльд. Она получила от него сведения, касающиеся, в частности, одержимости, о чем я вскоре поведаю, но сначала… Ох, Кейн, извини, что пишу так бестолково. Сумбур на этих страницах отражает сумятицу последних дней.

Прости меня, друг мой, что не послал телеграмму: виной тому ужасное происшествие, имевшее место еще до моего возвращения.

Я медлил в надежде раздобыть побольше фактов, но из этого ничего не вышло. Немногие же имеющиеся приведу ниже.

Некто (нет сомнений в том, что именно он) зажарил обеих своих собак на гриле «Бифшекс-клуба», удалив сначала у них сердца. Сущий кошмар! Но хуже того, Генри привлек к нам недреманное око инспектора Скотленд-Ярда Ф. Дж. Эбберлайна, в чьем ведении некогда находился Уайтчепел и т. п. Если ты что-нибудь знаешь об этом человеке, срочно телеграфируй. Не бойся, от инспектора (но не от Сперанцы) я твое имя утаил. И опять же не бойся: она женщина мудрая, многоопытная и свои насмешки приберегает для простофиль. Художники для нее — вне общепринятой морали, а раз эти законы к ним неприменимы, то и не могут быть нарушены.

О Кейн, как бы я хотел, чтобы ты был здесь! Боюсь, этот устаревший способ общения, на который уходят дни, не адекватен моменту. Будь добр, установи у себя телефонный аппарат. И держи у двери собранный в дорогу саквояж, ибо может случиться, что ты будешь срочно вызван в Лондон, будем надеяться, мною, а не инспектором Эбберлайном. Времени на сборы может не оказаться. И Кейн, как только получишь вызов, приезжай! Ты должен! Ты будешь нужен здесь леди Уайльд и мне, дабы наша троица стала полной. Ибо он покажется снова. Точнее, уже показался. Нынешней ночью.

Но сначала о римлянине.

Он задал Сперанце такой вопрос: установлено ли нами, какого рода одержимость Тамблти — полная или неполная? Понимая, что тебе это ничего не говорит, привожу пояснения, которые этот священник дал Сперанце, а уж она, в свою очередь, мне.

Итак.

При неполной одержимости одержимый является добычей своего… скажем так, захватчика, но остается при этом самим собой. В теле одержимого обитают две сущности, которые борются между собой, и экзорцист может вмешаться в эту борьбу, изменив баланс сил в пользу одержимого. Иное дело — полная одержимость, встречающаяся, по словам римлянина, гораздо реже, когда личность одержимого полностью подавлена, воля к сопротивлению отсутствует. Он как бы становится соучастником, сам желая одержимости. (А если кто и ищет благосклонности инфернальных сил, так это, несомненно, Фрэнсис Тамблти!) Полностью одержимый человек проявляет безволие, никакой борьбы с силами зла не происходит, а там, где нет внутренней борьбы, экзорцизм не приносит результата. НИЧЕГО ПОДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ.

Если в случае с Тамблти это так — он и есть истинное зло.

Кейн, Кейн, Кейн, что же мы будем делать? Что-то, конечно, делать придется, ибо было бы глупо надеяться, что мы больше не услышим об этом человеке и о вселившемся в него демоне. Ну а если одержимость полная, человек и демон составляют единое целое. Так ли это в данном случае, мы должны выяснить. Пойми, Кейн, если можешь, мы должны найти изверга и установить: неполной или полной является его одержимость. В первом случае можно рассчитывать на помощь Церкви в изгнании беса: что порождено ритуалом, ритуал и исправит. Во втором случае, если Тамблти одержим полностью, зло пребывает среди нас, и…

Римлянин пишет, что единственное средство в такой ситуации — убить одержимого: тогда демон вынужден будет покинуть его тело.

Убить, вот так! Но прежде чем назвать меня безумцем, Кейн, позволь еще раз напомнить тебе, что Тамблти уже явился! Или это я пришел к нему? Но тогда, выходит, он притянул меня. Не в этом суть, главное: я знаю о его присутствии.

Предваряя рассказ, я должен сообщить, что мы с Генри в определенной степени восстановили дружеские отношения как раз в связи с этой жуткой историей с собаками. Поскольку трудно было не связать ее с исчезновением Тамблти, это заставило Генри взглянуть на него в совершенно новом, не столь благоприятном свете. Генри не смог отрицать факты и склонился к общему мнению об этом человеке, хотя того, что ошибался на его счет, признать все-таки не пожелал. Что же до меня, то я могу лишь выразить надежду — от своего имени, от твоего и от имени всех, кроме инспектора Эбберлайна, — что мы видели след доктора Тамблти в последний раз. Чтобы успокоить Генри, а также отвадить Эбберлайна от «Лицеума», мне пришлось уволить ни в чем не повинную женщину по имени миссис Лидия Квиббел. Однако, упуская все эти жалостные подробности, я лишь скажу снова: да, мы с Генри достигли своего рода примирения и по этому случаю после вечернего спектакля, как это часто бывало, отправились с ним на прогулку. Из-за самоуверенности нашего Бассанио Генри кипел от ярости, и все же прогулка обещала стать бодрящей и долгой. Так оно и вышло.

Нас понесло в Уайтчепел.

Вообще-то Генри не против того, чтобы его узнавали во время посещения трущоб. Однажды мы с ним даже случайно встретились с принцем Уэльским. Но нынче был другой случай, ибо в Генри все еще бурлил гнев.

Покинув «Лицеум» в спешке, он умудрился остаться в том самом черном плаще Шейлока, на котором так хорошо видны плевки Антонио.

А поскольку он еще и не стер грима, его бледность привлекала такое внимание, что я посоветовал ему поднять повыше ворот плаща. Так он и сделал, впрочем, от воротника и накидки не было никакой пользы. По настоянию Генри мы зашли в «Десять колоколов», засели в углу за его любимым столиком и стали наблюдать, а точнее, «изучать жизнь низших представителей нашего вида». К счастью, Генри никто не узнал.

Поскольку сейчас стрелка часов приближается к трем утра, выходит, что мы с Генри вновь вышли на улицу примерно часа два назад, минуты не в счет.

Идея послоняться по закоулкам Уайтчепела принадлежала Генри. У меня еще теплилась надежда, что удастся поспать, однако, когда я сказал об этом Генри, он меня и слушать не захотел. В том настроении, в котором он пребывал той ночью, ему во что бы то ни стало была нужна компания. Хоть моя, хоть обезьяны по имени Джек, которая так потешает публику в зверинце Риджентс-парка.

В качестве компромисса — редкое явление, когда имеешь дело с Генри Ирвингом, — мы сошлись на том, что пропустим напоследок по пинте в ближайшем пабе, после чего расстанемся. Я отправлюсь домой, а Генри — куда ему заблагорассудится.

Вскоре мы обосновались в «Красном льве», что на Бэтти-стрит, к востоку от Бернер-стрит, совсем рядом с Коммершиал-роуд. Там Генри узнали, и настроение его улучшилось. Мы могли бы пропьянствовать всю ночь, будь у нас обоих такое желание. Но на выпивку тянуло только его. Я потягивал свое пиво, глядя в окно, и слушал, слушал, слушал, как он разглагольствует о делах «Лицеума».

И тут я увидел Тамблти.

Собственно говоря, первым его увидел как раз Генри.

— Стокер, — тихо спросил он, — ты знаешь этого человека?

— Какого человека? Где?

— Да вон же, прямо там. Таращится с улицы.

Тамблти чуть ли не расплющил нос, прижавшись к стеклу, но при свете фонарей, падавшем сзади, казался… или это была тень…

Нет, сначала я его вообще не видел. Но он был там, был. И смотрел! Кровь застыла у меня в жилах. Тамблти вернулся, он был здесь, но хуже того — Генри его не узнавал!

— Так ведь, Генри, — недоумевал я, — это же он! Это…

— Кто, Стокер? Я его знаю? Он… стоящий человек? Позвать его к нам?

«…что я могу становиться невидимым и непонятым для любого сотворенного духа и всякой души человека и зверя, и всего, что мы видим и ощущаем, и всякого Божьего чуда и кары Божьей».

Удивительное дело.

— Нет, — сказал я. — Ты… ты его не знаешь. Не стоит подзывать его к нам, вовсе не стоит.

Тамблти тем временем неотрывно смотрел на меня, да так, что Генри, прикрыв рот ладошкой, как будто хотел прокашляться, заметил:

— Стокер, ты только посмотри, как он на меня уставился. Мне это совсем не нравится.

— Мне тоже, — только и смог произнести я в ответ.

Но как мог Генри видеть Тамблти, не видя его? Или обряд Незримости, совершенный над ним, обеспечивал не невидимость в буквальном смысле, а маскировку? То есть Генри видел его, но не узнавал. Но я-то и видел, и узнавал. А еще я его слышал.

«Сто-кер, Сто-кер», — послышался его зов.

Если Генри что-то и говорил, я этого не слышал, ибо все мои чувства были обращены на стоявшего там, за стеклом, Тамблти. Его тело было скрыто под плащом и казалось каким-то искривленным, перекрученным, словно у него появился горб. Проще говоря, его тело казалось не вполне его собственным. Даже не знаю, Кейн, узнал бы ты его или нет. Или же в миг явления Сета, когда я стоял на коленях рядом с ним, ритуал каким-то образом сделал его видимым только для меня, для меня одного? Но, боюсь, на этот вопрос, Кейн, у тебя будет случай ответить самому, ибо, похоже, выбор у нас с тобой такой: или преследуем мы, или преследуют нас, или охоту ведем мы, или она идет на нас.

Я таращился… нет, мы оба, я и Тамблти, таращились друг на друга, и он произносил, как заклинание, мое имя: «Сто-кер, Сто-кер», причем губы его при этом не шевелились, но физиономия расплывалась в улыбке, подобной… Увы, как ни хотелось мне отвести взгляд, ничего не получалось, и мне поневоле пришлось созерцать доказательство его одержимости.

Кожа на его лице была натянута, как на барабане. От морщин и всех прочих признаков возраста не осталось и следа. А когда он улыбнулся, кожа на его левой щеке, от уса кверху, лопнула и разошлась, как это было в храме, и оттуда стала сочиться та же черная, липкая жидкость. Глаза закатились так, что были видны белки, но через мгновение вернулись в прежнее положение, полыхнув огнем.

«Сто-кер, Сто-кер».

И среди этих странностей я едва расслышал вопрос Генри:

— Стокер, почему он не уходит? Ты уверен, что я его не знаю? А что, если я пренебрегаю вниманием значительной персоны?

Ответить я не смог. Хотел, поскольку считал маскировку самой мудрой линией поведения, но не мог: слова застряли у меня в горле. Я вообще способен был только сидеть и смотреть. А Генри ничего этого не видел. Ни этого дьявольского представления здесь, на Бэтти-стрит, ни последующего доказательства странности происходившего, когда я обнаружил на тыльной стороне своей ладони скорпиона в два дюйма длиной, белого, как свет. Я дернулся, чтобы стряхнуть его.

— В чем дело, приятель? — проворчал Генри. — Ты ведешь себя чудно. Как тот малый на улице.

Теперь за мою ладонь цеплялся второй скорпион, которого мне с трудом удалось сбросить. Хуже того, я опустился на одно колено и принялся искать на грязном полу других скорпионов, которых там и в помине не было. И никакого Тамблти на улице тоже не было. Генри поднял меня на ноги и спросил:

— Что за чертовщина с тобой, Стокер?

Вот уж действительно чертовщина.

— Где? Где?

Он наконец убрался. Надо же, каких только чудаков на свете не бывает, а, Стокер? Слушай, может, повторить? Мне кажется, тебе стоит.

Генри уже повернулся к стойке, подняв два пальца.

— Виски, — прошептал я. — Виски, пожалуйста.

И когда Генри отошел позаботиться о выпивке… что-то потянуло меня к двери, прочь из «Красного льва», на Бэтти-стрит. Выйдя на улицу, я не увидел никаких признаков Тамблти, не услышал я и своего произносимого нараспев имени. Но он был здесь!

Воздух был наполнен запахом фиалок. А на тротуаре, на том месте, где он стоял, виднелась кровь. Я наклонился и потрогал пальцем так и есть, кровь, причем свежая. Его собственная или он держал под плащом что-то кровоточащее?

Генри, подойдя ко мне, спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что все нормально.

— Тогда пойдем, — сказал он, беря меня под локоть. — Похоже, виски тебе не повредит.

С этим я согласился, но, когда Генри уже вел меня назад в «Красный лев», мне показалось, будто на улице в свете фонаря что-то поблескивает — в фут длиной, покрытое мехом. Мне потребовался миг, чтобы сообразить, что это такое. Я отправил Генри в паб одного, сказав, что меня мутит, а сам, подойдя к находке, согнулся, схватившись руками за живот, чтобы как можно натуральнее изобразить рвоту.

Генри обеспокоенно краем глаза смотрел в окно, стараясь не задеть меня излишним вниманием, полагая, что если человека тошнит, его нужно оставить в одиночестве, а настоящему другу лучше сделать вид, что он ничего не замечает.

Разумеется, меня не рвало. Я согнулся над тем, что увидел, и распростер, как крылья, полы своего пальто, чтобы никто не заметил, как я достал из кармана платок и… ткнул только что убитую кошку в живот, чтобы убедиться: да, она недавно была разрезана вдоль и выпотрошена. Проверять, на месте ли сердце, я не стал: и так было ясно, что оно отсутствует.

«Сто-кер, Сто-кер».

Я снова услышал зов, но на сей раз он сопровождался смехом.

По возвращении в «Красный лев» я допил виски и заказал еще, потом кое-как попрощался с Генри, нанял первый попавшийся кеб и за двойную плату велел вознице побыстрее гнать домой. И вот я здесь, Кейн, заканчиваю это письмо, в котором изложил все странности последних дней, последних часов. Осталось только поставить подпись. Сейчас я сложу его, засуну в конверт и отошлю тебе, сохраняя достаточно здравого смысла, чтобы сказать: «СБЕРЕГИ ЭТО», ибо я более чем уверен, что мы ведем записи, которые должны уцелеть, должны сохраниться как наше свидетельство о явленном нам зле.

 

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну

[165]

Подтверждаю получение твоего письма. Увы, с тех пор прошел не один день, и в течение всех этих дней я не мог тебе ответить. Стоило мне взяться за перо, как оно замирало в моей руке, а в голове снова и снова звучал один и тот же вопрос: как ты мог, Кейн, так обо мне подумать?

Неужели ты вообразил, будто я сам не задавался в последнее время вопросом о своем душевном здоровье? Ты предполагаешь, что нет, и решил сделать это за меня. Не очень-то это по-дружески, не говоря уж о том, что мы связаны общей тайной. Должен ли я напомнить тебе о письмах, находящихся в распоряжении твоего злодейского приятеля? Должен ли я напомнить тебе, что, прежде чем ты познакомил меня с Тамблти, я был просто несчастлив, тогда как сейчас мне и слов не подобрать для описания своего состояния. Но вот ты, похоже, нашел нужное слово: безумие. Увы, если мой рассудок покинул меня, именно ты, Кейн, указал ему дорогу.

Помнишь ли ты день в конце 1886 года, когда мы вместе ездили в Эдинбург? С нами еще был Генри. Это было накануне твоей свадьбы, накануне того, как ты выбрался из совершенно неприемлемой ситуации. Выбрался, позволю себе заметить, с помощью превосходного плана, предложенного мной. Тогда мы, трое друзей, забрались в таверну, которая находилась в тени городского замка, высоко вознесшегося над Королевской Милей, и там напились до состояния незамутненной откровенности, в результате чего ты, Кейн, признался, что однажды, глянув в зеркало, не увидел там ничего. Безумие? Разве я тогда поставил тебе столь оскорбительный диагноз? Нет! Я не сделал бы этого никогда! Почему же ты сейчас так поступаешь? Почему ты не можешь оказать мне любезность, выказанную Сперанцей? Такова твоя вера в друга. Это ведь такая же любезность, какую я оказал тебе в Эдинбурге, когда ты признался, что однажды утратил свое «я».

В завершение скажу лишь одно: оставь свой замок, приезжай в Лондон, и вместе мы убедимся, что твое имя не будет произноситься шепотом на улицах. До тех пор пока ты не окажешься в городе, рядом со мной, чтобы видеть то, что вижу я, слышать то, что слышу я, ты, конечно, можешь называть меня сумасшедшим. Но знай, до тех пор я буду называть тебя трусом.

Некогда твой,

 

Дневник Брэма Стокера

Воскресенье, 1 июля

Прошел месяц с «сетианских» событий и две недели после написания моего столь холодного письма Кейну. (Без ответа.) Еще две недели, и сезон завершится, труппа «Лицеума» разъедется.

В последнее время я не обращался к этим страницам, не вел записи и, какое счастье, Тамблти не объявлялся и не произносил мое имя. (Вопрос. Если я слышу его, значит, он рядом?) Необходимость постоянно присматриваться и прислушиваться выматывает меня, хотя хуже всего — ожидание. Ибо я знаю, что он появится: мое имя, произнесенное как заклинание, вероятно, обещает это. И вот я всматриваюсь во тьму и вслушиваюсь в тишину в страхе, не прозвучит ли снова мое имя, которое нашептывает Тамблти-Сет, порождение того темного альянса, свидетелем которого я стал месяц назад?

Но я должен и буду терпеть. Еще две недели «Венецианского купца», а потом сезон закончится и Генри отправится на Средиземное море. А Фло с Ноэлем уедут на лето в Дублин. И я останусь дома один. Если, конечно, тоже не снимусь с якоря. Уеду ли я? Могу ли остаться? Отправлю ли снова Кейну письмо с просьбой приехать? (Вопрос. Извиниться?)

Вопросы, ничего, кроме вопросов, и в ожидании ответов я убеждаю себя: если я полезен, то буду вменяем. Сейчас ночь, глубокая ночь, но я боюсь спать, страшусь своих снов. И того, что, когда я проснусь, этот смутный сон все равно останется со мной. Хуже того. Когда я наконец понимаю, что проснулся, вернувшись, хочу я того или нет, к жизни, мысли мои тут же обращаются к бедолаге Пенфолду. Почему? Почему?

 

Дневник Брэма Стокера

14 июля, суббота, 2 часа ночи

Дело сделано, еще один сезон пережит. «Лицеум» погружается в спячку, хотя ненадолго, боюсь, совсем ненадолго, поскольку Генри только и толкует что о «Макбете». Как там дела у Харкера с реквизитом? Когда мы наконец выберемся в Эдинбург? Что с крылышками жуков для украшения платья леди Макбет? И все в таком роде. Я обещал телеграфировать ему в несколько портов вдоль побережья Ривьеры, поскольку завтра он отплывает из Саутгемптона с лордом и леди Гарнер, планируя в скором времени оказаться в Ницце.

Ф. и Н. уже два дня как благополучно находятся в Дублине, в безопасности. Сперанца пока остается в городе. Но вот новость из новостей: Кейн телеграфировал, что приезжает. Скоро! Он клянется в этом.

Служанки тоже отсутствуют. В доме непривычно тихо. Может, мне пройтись, попробовать нагулять сон?

Позднее, около 5 утра.

Дурак! Только отпетый дурак станет ворошить худшие свои страхи, а я поступил именно так.

Ибо меня понесло в Уайтчепел.

Там я увидел одну старую знакомую. Поскольку она живет неподалеку от Бэтти-стрит, я спросил, не знаком ли ей мужчина, соответствующий по описанию Тамблти? Она посмотрела на меня с удивлением и ответила отрицательно. Но тут есть и моя вина: как можно было его правильно описать? Были ли его волосы черными, как при первой нашей встрече, или рыжими, какими стали после вселения в него Сета? Делала ли его моложе своего возраста странным образом туго натянутая кожа? Зарубцевался ли шрам на его щеке? И что сказать об этой искривленной осанке, из-за которой кажется, будто его тело принадлежит не только ему? Увы, боюсь, я сам запутался и запутал ее, описывая нескольких человек как одного. В конце концов я ограничился тем, что посоветовал ей остерегаться.

— Чего? — спросила она, но я, не ответив, молчаливо откланялся.

Я слишком долго задержался на Бэтти-стрит, мне надо было спешить домой. На самом деле мне вообще не следовало никуда ходить! Но нет, я рыскал по этим грязным, туманным улицам, высматривая, выжидая. И конечно, дождался. Сначала зов зазвучал как-то торопливо, сбивчиво: «Стокер, Стокер», но очень скоро приобрел свой привычный, размеренный ритм: «Сто-кер, Сто-кер». И все это сопровождалось смехом.

Я заметался туда-сюда чуть ли не бегом, а потом… ничего. Имя мое больше не звучало. Смех стих, сменившись тишиной, которая нарушалась лишь звоном колоколов церкви Святого Ботольфа, стуком конских копыт да гомоном выпивох в пабах, не подозревавших, что среди них затесался демон.

Мог ли я найти его? Что бы сделал, если бы, обогнув угол, столкнулся с представшим из тумана Тамблти? Узнал бы я его? Всегда ли он остается самим собой? Можно ли с ним поговорить, попытаться урезонить его? Может ли он самостоятельно говорить и приводить свои доводы или же постоянно находится во власти Сета? Куда лучше было бы, окажись он придурком, каким выглядел, но это сомнительно, ибо разве дьявол не великий обманщик? Увы, вопросов множество, а наверняка я знаю лишь то, что, пока меня носило по Уайтчепелу, злодей поспешил сюда, ко мне домой, дабы продолжить свою отвратительную игру, безошибочные признаки которой были налицо.

На моем крыльце он оставил пугающую композицию: пятнистую кошку с мышью в зубах.

Что-то заставило меня схватить трупики и поспешить в дом. Не могу сказать, звал ли он меня: «Сто-кер, Сто-кер», но что-то там определенно было. В этом я уверен. Я это нутром чуял. Был ли он рядом? Остается ли рядом? Рядом и невидим?

И вот я сижу, прислушиваясь, выжидая. И пишу, пишу, пишу при свете фонаря. На рассвете я отскребу кровь с крыльца. Возьму лопату и закопаю всю эту кровавую гадость на заднем дворе. Пока же я чувствую, что не могу сдвинуться с места. Я лишь сделал то, что должен был сделать. Проверил пальцем полости на местах разрезов в трупиках животных и убедился в том, что знал и так. Сердец не было, как и у кошки с Бэтти-стрит. Как нет сердца у того, кто это сделал.

 

Дневник Брэма Стокера

Среда, 18 июля, солнце всходит

Только решимость и привычка заставляют меня взяться за перо. Да что там говорить, только они заставляют меня жить. Я столь жалок, столь малодушен, так устал от мира и всего в нем, включая саму жизнь, что ничуть не обеспокоился бы, услышав в этот миг шелест крыльев ангела смерти.

Решено. Сегодня, с утра пораньше, — в Британский музей. Попрошу у Баджа помощи во имя незабвенного сэра Уильяма Уайльда. Никто не знает больше Баджа о таких материях, как Сет, весы Анубиса, Пожиратель Сердец и т. д.

(На заметку. Не забыть изобразить поубедительнее, будто интерес ко всей этой дьявольщине у меня чисто научный.)

Сперанца читает литературу на тему одержимости, но в последнее время полезного нашла немного. Однако ее салон на Парк-стрит, где нынче салонные беседы отошли на второй план, является гаванью, в которой мы переживаем этот самый странный из штормов. Только являемся ли мы достойными кораблями в этом море чудес?

Метафора. Есть ли у меня другое оружие, кроме слов? Я одновременно и сомневаюсь, и боюсь, и страдаю от мыслей, в которых не дерзаю сознаться даже себе самому. Молю тебя, Боже, поддержи меня, хотя бы ради спасения тех, кто мне дорог!

Решено. Надо ехать на Юстонский вокзал, встречать поезд, вышедший в 1.46. Кейн приезжает неохотно, но все же приезжает сегодня! Мне удалось застращать и упросить его, и в 10.14 утра я буду ждать состава из Ливерпуля.

Он заранее телеграфировал, что остановится в собственной квартире в Альберт-Мэншнз, дом № 114 по Виктория-стрит, рядом с Вестминстерским аббатством. Не могу ли я ее подготовить, спрашивает наш писатель, поскольку сам он ее давно забросил.

Моя ответная телеграмма гласила: «Стокер позаботится об этом», но сарказм до Кейна, скорее всего, не дошел.

Чувство юмора никогда не относилось к главным достоинствам Кейна, и в этом отношении благосостояние его только испортило. Ну а посмотреть его квартиру, конечно, можно, но только после того, как побываю у Баджа. Можно будет, наверно, и пожить там вместе с Кейном, если она подойдет. А она, конечно, подойдет. А то ведь дом № 17 в последнее время превратился во что-то вроде кладбища, а я при нем состою в роли тайного могильщика. Этот человек является в наш дом как призрак.

Будь он проклят, хоть это и лишнее.

Решено. На Парк-стрит сегодня поеду с Кейном. Мы втроем станем наконец едины. Как говорит Сперанца, Чада Света, неделимые пред ликом Тьмы. Мы должны выработать план. Или, возможно, нас всех троих спеленают в тугие смирительные рубашки и мы займем место Пенфолда.

Решено. К Баджу «по делу», потом в Альберт-Мэншнз, потом на Юстонский вокзал, и все время сохранять твердость.

 

Дневник Брэма Стокера

Пятница, 20 июля, поздно

Боже, сколько еще лежбищ мог завести себе изверг?

Но нет! Стоп! Раз уж решение принято и есть определенная система, буду излагать все — и события, и возникающее в связи с ними вопросы — в соответствующей последовательности. Итак.

В прошлую среду, к открытию, я уже был в Британском музее. Баджа найти не удалось: он на раскопках где-то далеко, но у его помошников из отдела древностей я получил книги по древнеегипетской ми фологии, касающиеся Осириса, Исиды и, конечно же, Сета. С Баджем увижусь в другой раз.

Дыши глубже! Я дышу, стараясь унять биение сердца и дрожь в руках. Я пишу ночью. Ночью в Ночи.

И раз уж последние дни приучили меня к бессоннице, то эти все поминания, записи о среде 18 июля 1888 года, тоже будут сделаны на бело сегодня ночью.

Сейчас очередь Кейна нести караул, что он и делает, находясь в гостиной рядом со столовой, в которой я пишу. Нас окружает тиши на, тишина, которая, без сомнения, будет нарушена зовом «Сто-кер Сто-кер»… но когда это произойдет? Ожидание — вот что, наверно, хуже всего.

По правде говоря, Кейну приходится тяжелее, чем мне, хоть он и не слышит зова. Бедняга Кейн: я так боюсь за его нервы, за его опасно тянущийся к курку палец, что счел за благо на время избавить его от револьвера. Сейчас он, поникнув, сидит там, в темной гостиной у подоконника, вглядываясь во двор и улицу, ожидая и не гадая больше, в здравом ли я уме. Ибо теперь и Кейн, можно сказать, обращен. Теперь он верит, тоже верит, ибо он видел…

Нет! Нет, я должен, должен описывать события в их последовательности. Итак.

Кейн прибыл в среду, 18-го числа этого месяца. Поезд пришел по расписанию. После нескольких минут, проведенных вместе, все возможные извинения были принесены, все обиды забыты. Кейн посмеялся над тем, что называл меня чокнутым. Я посмеялся над тем, что назвал его трусом. Кейн стеснялся идти к Сперанце, и хорошо, что я уже доставил книги Баджа на Парк-стрит и отдал Бетти. Более того, по настоянию моего друга я написал записку с просьбой отложить ланч. Довольно скоро мы, Чада Света, поведем в салоне Сперанцы беседу вовсе не салонного характера, и тогда Кейн увидит, что Сперанца, при всей ее склонности к светскому остроумию, не позволит себе потешаться над такими вещами, как его прошлое, Тамблти и т. д. Более того, мы, конечно, уже миновали все мелкое и достигли глубин, поэтому должны перейти к обсуждению плана того, как нам остановить Тамблти собственными силами, держась подальше от Ярда.

(«Никаких властей», — убеждал я Кейна, хотя сейчас, имея в виду его нынешнее состояние, опасаюсь, не пришел бы он к краху при любом стечении обстоятельств.)

Возле Юстонского вокзала мы, я и Кейн, решили выпить по пинте крепкого. Небо было высоким, безоблачным, и солнце отчистило улицы от теней. И хотя сам по себе день вовсе не способствовал страху, мы с ним, словно повинуясь какому-то общему, укоренившемуся в нас инстинкту, забились в самый дальний и темный угол выбранного нами паба, подальше от выходивших на улицу окон.

Мы молча подняли кружки с пивом за нашу дружбу, взаимное прощение обид и скорейшее освобождение от всей этой дьявольщины.

Заказали еду. Кейн прошелся по поводу отсутствия у меня аппетита, и я понял, что он прав. Последнее время я ел очень мало, но при моем дородстве легко переносил это. Да и разве полезет кусок в горло после всего того, что я в последнее время видел и продолжаю видеть, а теперь вдобавок к увиденным мной ужасам снова появился этот запах Тамблти…

Стоп. Я забегаю вперед, а не должен. Вдох. Выдох. Вдох.

После обеда мы взяли экипаж и направились на Виктория-стрит, в Альберт-Мэншнз, где находилась лондонская квартира Холла Кейна, в которой я так и не побывал, поскольку проветривание его комнат казалось мне делом второстепенным.

Кейн забыл свой ключ, но домовладелица, обрадованная тем, что знаменитый писатель вернулся к себе после столь долгого отсутствия, с удовольствием вручила ему новый, после чего мы вдвоем поднялись в его квартиру.

На площадке второго этажа я задержался, чтобы сделать Кейну комплимент по поводу этой квартиры. Его личной квартиры, в которой он мог без помех заниматься творчеством.

Моя зависть — я не сказал о ней ни слова: ведь разве не было всего полчаса назад нашего молчаливого тоста за дружбу — длилась недолго. Пока Кейн нашаривал ключ, мне в нос вдруг ударил запах фиалок. Тот самый, свидетельствующий о присутствии Тамблти, одержимом Сетом. Но были и другие запахи: резкий, с железистым привкусом запах ржавчины и развороченной земли и еще один, который в последнее время мне приходилось обонять слишком часто.

Запах крови.

Я забрал у Кейна ключ и предложил ему постоять в сторонке. Потом открыл дверь и вошел внутрь.

В квартире царила кромешная, пугающая тьма. Направляясь к окну, чтобы раздвинуть шторы и впустить в комнату свежий воздух, я вдруг почувствовал, что мои подошвы липнут и скользят на голом деревянном полу. Раздвинув портьеры малинового цвета, я обернулся. Мне показалось, что круглый обеденный стол в центре комнаты покрыт тканью того же оттенка. Но разве скатерть не должна свисать по краям?

Нет, это не ткань.

По поблескивающему кругу на деревянном полу под столом я понял, что красное — это кровь, которая растеклась по всей столешнице и стекла через край на пол.

Словно в подтверждение моей догадки, Кейн, проследовавший за мной в пропахшую кровью квартиру и увидевший то, что я только что описал, резко втянул воздух.

Первым пришел испуг: не здесь ли сейчас изверг?

Кейн выхватил из кармана револьвер с перламутровой рукоятью и дрожащей рукой стал водить стволом туда-сюда, в конце концов наведя его на меня.

Я решительно забрал у него оружие, усадил, запер дверь, чтобы никто не зашел (в первую очередь излишне заботливая домовладелица, которая могла поинтересоваться, не нужно ли чего мистеру Кейну), и только после этого, разогнав оставшиеся тени с помощью зажженной лампы, принялся осматривать квартиру, нет ли в ней Тамблти.

Как я и предполагал, здесь его не было, но ушел он совсем недавно, поскольку оставил после себя в Альберт-Мэншнз непостижимый хаос.

Я зажег свечи не ради иллюминации, а чтобы перебить запах крови, и, вернувшись в комнату, увидел в их мерцающем свете Кейна. Он уже не сидел, а стоял, дрожа, словно от холода.

— В чем дело, Томми?

— Уйти. Можем… Можем мы просто уйти отсюда, Брэм? Пожалуйста!

— Ты думаешь… — начал было я.

Кейн действительно о чем-то подумал, ибо стремительно, как слишком сильно заведенная детская игрушка, бросился к двери.

— Подожди, подожди, — зачастил я, положив ладони на его поникшие плечи. — Подумай как следует. Мэри могла просто…

— Могла что? — не дал мне договорить Кейн. — Явиться сюда и учинить кровавое побоище? Или устроить здесь, у меня дома, операционную? И вот что еще, Брэм: Мэри вообще не знает про эту квартиру.

— Послушай, Кейн, — гнул свое я, — подумай, неужели не может быть другого объяснения…

— Ох, Брэм, — перебил Кейн, — ты не находишь, что два плюс два чаще всего будет четыре?

Он стал возиться с замком и чуть ли не умоляющим тоном спросил:

— Можем мы просто взять и уйти отсюда?

— Оставить все как есть, чтобы это обнаружила домовладелица?

— Тогда полиция. Давай предоставим разбираться с этим полиции.

— Кому мы можем заявить и что именно? Что в твоей городской квартире, которую, замечу, ты снимаешь отдельно от жены, недавно произошла непонятная резня или, по крайней мере, была пролита кровь? А после этого ты приподнимешь шляпу и раскланяешься? Разве не проще уж вручить им письма, и тогда они, а не Тамблти доведут тебя до погибели. Нет, Кейн, просто взять и уйти мы не можем. И вызвать полицию тоже не можем. Мы должны…

— Ты ведь, конечно, не хочешь сказать, что мы…

Я перебил его, намереваясь заявить, что наша задача — вычистить и привести комнаты в порядок, нравится нам это или нет, однако услышал, как говорю нечто совершенно другое, причем мне показалось, что Кейн меня не слышит.

— Разве мы не договорились, Кейн, что некоторые обстоятельства, — я имел ввиду и тайное общество, членство в котором компрометирует сливки лондонского света, и некоторые потенциально губительные для репутации письма, которые неблагоразумный Кейн подписал собственным именем, и то, что я видел и что мне слышалось, и животных, разлагавшихся на моем заднем дворе, — исключают обращение в полицию?

Нет, оказывается, он меня слышал.

— Хорошо, — сказал он, — но вся эта кровь… У меня мурашки бегут по спине при виде этого, а уж вонь! Ох, Брэм, Брэм.

Я боялся, как бы Кейн не упал в обморок, но, признаться, меня больше волновало, как Тамблти попал в квартиру.

Маловероятно, чтобы Тамблти, которого я видел на Бэтти-стрит, весь изломанный, с натянутой, как на барабан, кожей лица, смог проскользнуть мимо консьержки, не возбудив ее подозрений. Из чего следовало, что он мог маскироваться и его облик не всегда выдавал присутствие Сета.

Он мог пройти как неодержимый. Он мог подчинять людей своему влиянию. Если это так, исходившая от него опасность удваивалась. И что еще он мог совершить со своей магией, со своей сине-черной невидимостью, с деньгами и злобными побуждениями, действуя на пару с Врагом, с Сетом? Сколько сердец могли они собрать?

Когда я сделал первый шаг в глубь комнаты, мои подошвы стали сильнее прилипать к свернувшейся крови на деревянном полу.

Это означало: чем ближе к столу, тем она свежее. Не покинул ли Тамблти квартиру только что, натворив все это? Не оставил ли он нам это… свидетельство, зная, что мы направляемся сюда? Если так, то он наблюдал за нами. Он рядом!

Разумеется, Кейну я ничего говорить не стал.

Стол. Солидный, с круглой шестифутовой столешницей из красного дерева, скользкой от крови, стекающей на пол и расплывающейся красными пятнами по синему ковру. Оказавшись рядом, я смог различить среди крови куски внутренних органов, а также то, что столешница вся изрезана ножом.

О результатах своих наблюдений я поведал Кейну, причем мой бедный Ватсон ухитрился не только сохранить сознание, но и, указав на стоявший под столом черный саквояж, спросить:

— А это что еще за чертовщина?

И правда: что за чертовщина?

— Торнли, — произнес я, присаживаясь на корточки, чтобы рассмотреть саквояж.

Поскольку Кейн прикрывал рот платком, чтобы не чувствовать запаха крови — запаха одержимости, я уверен, он не ощущал, — он приглушенно спросил:

— Торнли? Твой брат? О чем ты говоришь, Брэм?

— У Торнли есть такой же чемоданчик. Если я не ошибаюсь, это докторский саквояж с набором хирургических инструментов.

Вытолкнув носком башмака саквояж на свет, я наклонился, открыл его и принялся извлекать разного рода ножи. Ножи — от тесаков до более тонких, предназначенных для нарезки филе, — были в крови, и засохшей, и свежей. Были там и хирургические ножницы, и ампутационные пилы, короче говоря, орудия вскрытия.

— Что вообще он делает с этими… инструментами?

По правде говоря, я не могу вспомнить, а потому и написать здесь, кто именно задал этот вопрос, но зато точно помню, что никто из нас не ответил. Ответ был начертан кровью. Когда я смотрел на инструменты, до моего слуха донеслось:

«Сто-кер, Сто-кер».

— Кейн! — окликнул я своего приятеля, который стоял, прижимая одной рукой ко рту платок, а другой схватившись за сердце, словно боясь его лишиться. — Кейн, ты это слышишь?

— Что?

— Да слушай же, — буркнул я, когда имя, мое имя прозвучало снова. Ближе? Громче?

— Ох, Кейн, ну неужели ты ничего не слышишь?

Он поклялся, что нет, а я не решался растолковать ему, что слышу сам, чтобы Кейн не запаниковал. Но я не собирался ждать и выяснять, значит ли это, что Тамблти вернулся в Альберт-Мэншнз.

— Идем, — сказал я. — Немедленно.

Кейн, хотя и горел желанием убраться отсюда, покинуть свою квартиру раз и навсегда, все же спросил меня:

— Почему немедленно? Что ты слышал? И что ты сказал насчет запаха?

Однако я пресек эти расспросы, решительно заявив:

— Ступай, скажи хозяйке, что вернешься через несколько дней, и пусть она не заходит в твою квартиру, решительно дай ей это понять. Но попроси, если кто-то к тебе наведается, пусть она немедленно направит посыльного на Сент-Леонардс-террас.

— Могу я спросить у нее, кто здесь побывал?

— Кейн, мы знаем, кто здесь побывал, слишком хорошо знаем. И у меня есть основание полагать, что твоя домовладелица его не видела.

«…что я могу становиться невидимым и непонятым…»

— Но она обязана следить за всеми ключами, Брэм. Должен же был Тамблти каким-то образом заполучить ключ, иначе как же он?..

— То, что он здесь бывает, — непреложный факт. Я думаю, те немногие ответы, которые мы можем получить у домовладелицы, не стоят риска пробудить в ней любопытство и подозрительность. Помни, Кейн, мы должны обезопасить это место. В конце концов, оно твое.

И, чтобы он лучше понял сказанное, я добавил:

— Это личная квартира Томаса Генри Холла Кейна.

И мне подумалось, что слово «скандал» не может описать возможных последствий полностью. Тут больше подошло бы слово «катастрофа».

— Более того, — добавил я, — создается впечатление, что Тамблти не нуждается в ключах, чтобы проникать туда, куда ему надо.

Когда Кейн поднял брови, мне пришлось пояснить:

— Доказательств у меня нет, по крайней мере сейчас, однако достаточно сказать, что в свое время он, не имея ключа, каким-то образом пробирался в «Лицеум». Это он может делать и сейчас.

Данное обстоятельство меня отнюдь не воодушевляло: ведь теперь, когда мы обнаружили и спугнули его в Альберт-Мэншнз, закрытый на лето «Лицеум» представлялся самым подходящим для него логовом. Никто не станет искать его там сейчас, и о его возвращении в Лондон заставит Кейна запереться в замке и, таким образом, предоставить свою холостяцкую квартиру в его распоряжение. Но как он узнал о квартире, естественным или сверхъестественным путем? И если последнее?..

Я гадал об этом, когда услышал его снова:

«Сто-кер, Сто-кер».

— Что это, Брэм?

— Пойдем, — сказал я. — Давай запрем дверь и уберемся.

Что мы и сделали. Я взял с собой черный саквояж Тамблти с его мясницкими орудиями. Я понятия не имел, что буду с ними делать, но, зная, что с ними делает он, считал своим долгом забрать у него ножи и тем самым по возможности затруднить его кровавую работу.

Мы ехали в кебе и уже находились на полпути к дому, когда я вдруг понял, что Кейн ко мне обращается. Я был настолько поглощен тем, что слышал или, наоборот, с огромным облегчением не слышал свое, повторяемое нараспев имя, что отвлекся от всего прочего.

Пришлось извиниться.

— Я просто говорил, что должен немедленно оставить квартиру и поселиться где-нибудь в другом месте…

— Ничего подобного ты не сделаешь, — отрезал я.

— Прошу прощения, Брэм, но если я…

— Думаю, эти комнаты еще некоторое время должны оставаться за тобой.

Я выразительно посмотрел на Кейна, проверяя, понял ли он смысл сказанного.

— Да, полагаю, квартира еще не готова к сдаче, — кивнул он.

— Вот именно!

— И полагаю, мы должны избегать ненужного риска, пока со всеми этими инфернальными делами не будет покончено. Я имею в виду — никаких резких движений… Но как поступить с квартирой, Брэм?

Мы не можем ни вызвать полицию, ни оставить все как есть. И я не вернусь, не могу туда вернуться.

— Нет, нет, — заявил я. — Не мы, конечно, кто-нибудь другой должен привести помещение в порядок, прежде чем кто-либо кроме нас увидит его в нынешнем состоянии. Иначе на тебя падет подозрение.

— Да, да, ты совершенно прав. Кто нам нужен, так это толковая уборщица, такая, чтоб на все руки…

— Да никакая прислуга не возьмется за такое, будь она сто раз «на все руки». Кто нам нужен, так это женщина осмотрительная, но находящаяся в затруднительном положении.

— Ну и где ее такую взять? Где, Брэм? Надо поскорее начинать уборку. Ты и так страху нагоняешь, говоря, будто меня могут счесть причастным к…

— Не бойся. Я знаю одну такую женщину.

Так оно и было. Точнее, так оно и есть.

— Скажи, Кейн, у тебя есть с собой наличные деньги?

— Есть. И если дело в деньгах, то можешь их не считать.

— Замечательно, — сказал я. — Завтра мы наймем эту женщину.

Завтра, естественно, превратилось во вчера, четверг 19 июля, и я дополняю эту запись рассказом о том, как мы на деньги Кейна обеспечили себе услуги миссис Лидии Квиббел, в недавнем прошлом смотрительницы за смотрительницами кошек театра «Лицеум». Однако все по порядку.

Из Альберт-Мэншнз мы вернулись на Сент-Леонардс-террас. Я был рад тому, что Флоренс с Ноэлем отбыли на несколько недель к Торнли в Дублин. Там они будут в безопасности.

Что касается Кейна, то ни одного человека, знающего его, ничто не убедило бы в том, будто с ним сейчас все в порядке. Дело обстояло как раз наоборот, и я боялся, чтобы он не довел себя до смерти своими страхами. Необходимость как-то успокоить Кейна была очевидна, ибо он то и дело вставлял в наш ночной разговор вопросы типа: «А что, если кто-то зашел в квартиру в мое отсутствие и увидел?..» — и прочувствованные комментарии вроде: «Брэм, ну и дураки же мы! Нам нужно было поискать письма!»

На это я успокаивающе возразил:

— Тебе не кажется сомнительным, что Тамблти оставил письма в квартире человека, который больше всего хотел бы их уничтожить? И позволь мне, Кейн, напомнить тебе еще кое-что: Тамблти никоим образом не давал нам понять, что собирается тебя шантажировать.

Что хотя и было правдой, но уверенности в этом ни у одного из нас не было.

— И поскольку его… работа в этой квартире уже сделана, риск твоего разоблачения минимален.

Я не стал говорить о том, что в последнее время риск увеличился, ибо ничто не способно возбудить подозрения домовладелицы так, как просьба держаться подальше от закрытых дверей квартиры. И прежде чем Кейн успел прийти к такому же выводу, я предложил:

— Бренди?

— О да, пожалуйста, — отозвался Кейн.

И мы долго сидели с ним за бутылкой, сначала потягивая бренди, потом перейдя на виски, а я знакомил его с мифом об Осирисе, рассказывая о Сете все, что частично вычитал сам, а частично недавно узнал от Сперанцы. И все это время Тамблти вполне мог…

Увы, до меня вовремя не дошло, что после того, как мы растревожили его логово, Тамблти будет искать возможность в отместку ответить тем же. И уж конечно, мне не стоило забывать про те кровавые визитные карточки, что были им оставлены. Но я про них забыл, несомненно, потому, что хотел это забыть. Более того, я открыл окно гостиной, поэтому Тамблти, находясь под ним, в кустах, мог услышать все, что я выкладывал Кейну о Сете. А в том, что он действительно побывал там до рассвета, мы вскоре убедились.

Поскольку я сам в последнее время прибегал к опиумной настойке, у меня имелся достаточный запас этого снадобья, чтобы позднее, вечером, предложить Кейну. Идея ему понравилась, после чего мы, каждый с графинчиком, поднялись в свои спальни.

Как ни удивительно, мне удалось немного поспать. Еще удивительнее, что, когда я проснулся, первая мысль была не о мистере Пенфолде, а об открытом окне гостиной: Флоренс сняла бы с меня голову за то, что я оставил все убранство помещения на милость царящим снаружи пыли и грязи лондонской ночи, лондонского рассвета. Проснулся я на заре, чтобы вовремя обнаружить трупики животных, если они есть, прежде чем их заметят соседи, приходящие ранним утром развозчики угля или шныряющие по Сент-Леонардс-террас мальчишки-рассыльные из мясных лавок. И лишь потом до меня дошло, что я оставил окно открытым не только для грязи. Я оставил его открытым для демона.

Сбежав по лестнице вниз в одной ночной рубашке, я захлопнул открытое окно, тщательно проверил все подоконники и, не обнаружив никаких трупов, надеясь, что этот четверг обойдется без крови, отправился на кухню, чтобы сделать хотя бы минимум того, чем обычно занимается прислуга. (На заметку. Сообщить Мэри и Аде, что они могут оставаться в отпуске сколько захотят, с сохранением жалованья. Последний пункт обговорить с Кейном.)

Уличных торговцев, являвшихся ежедневно, я отвадил под тем предлогом, что в отсутствие хозяйки и служанок я веду холостяцкий образ жизни, а когда их услуги понадобятся снова, им сообщат. Но, с облегчением подумав о том, что теперь хоть в дверь никто не будет звонить, я вдруг вспомнил, что не проверил переднее крыльцо. Я отправился туда и понял, что все мои надежды были напрасны.

Растянутая по диагонали во всю длину, там лежала освежеванная туша крупной собаки. Нетронутой осталась только голова, со всего остального шкура была содрана. Кошмар. Вскрытой полостью туша была обращена к крыльцу, на котором я стоял босыми ногами.

Еще один шаг, и я бы поскользнулся на ее потрохах, разложенных на крыльце. Труп был внушительного размера — эта собака оказалась намного крупнее тех, которых он выставил в «Бифштекс-клубе», — и был так велик и так умело положен, что я ясно видел место, где недавно находилось сердце. А теперь там, среди внутренностей, копошились два скорпиона, белевшие в первых лучах рассвета. А когда в нос мне ударил запах фиалок, я услышал, как позади у кого-то резко перехватило дыхание. А потом раздался испуганный возглас.

Обернувшись, я увидел Кейна, стоявшего в ночной рубашке. К счастью, он оказался в состоянии подавить крик. Передо мной действительно находился Кейн, преобразившийся в человека действия. Испуганный, он метнулся в дом, но тут же вернулся с простыней, которой Мэри накрывала кушетку, когда доставляли уголь.

(На заметку. Не забыть заменить ее на новую до возвращения Ф-с.)

Мы похоронили собаку в ее окровавленном саване в могиле-, которую вырыли почти за час. За работой, производившейся настолько скрытно, насколько это было возможно при свете дня, я рассказал о скорпионах и запахе фиалок. Оказалось, Кейн вовсе не видел первых и не учуял второго. Похоже, он мне поверил, но больше мы эту тему не затрагивали. Я забросал яму землей и замаскировал ее, как мог, кусками дерна, в то время как Кейн отмывал крыльцо, орудуя ведром и щеткой.

Встретились мы на кухне у раковины, смывая то, чем были запачканы: я — грязь, он — кровь, однако на лице у него было такое выражение, что я испугался, не застали ли его за этой работой. Но нет, все оказалось хуже: он обнаружил нечто вроде свитка, наполовину засунутое в почтовый ящик. Сам он его прочесть не осмелился и молча окровавленными дрожащими пальцами протянул мне.

Бумага была похожа на пергамент, слова, судя по всему, написаны, кровью.

А когда я развернул свиток полностью и положил его, прижав края, на разделочную доску, мне прежде всего бросились в глаза подписи.

Их было две. Первой стояла подпись Фрэнсиса Тамблти. Кейн тоже сразу ее узнал и не преминул отметить:

— Знаешь, в его почерке появилось что-то новое, какая-то странная, не знакомая мне слабость.

— Боюсь, это не слабость, а скорее, наоборот, сила, которую он не способен контролировать.

Сверхъестественная сила, принадлежащая тому, кем он одержим.

— А это что? — Кейн указал на рисунки слева от подписи Тамблти. Они были написаны, точнее начертаны, более четко, и я узнал их сразу, потому что видел такие же в книге, позаимствованной у Баджа. И объяснил Кейну, что это иероглифическая подпись Сета.

— Святой Боже! — воскликнул Кейн.

— Нет, — поправил я его, — этот бог не свят.

Стоя рядом со мной, Кейн стал зачитывать вслух текст, написанный неуклюжими каракулями по-английски, в высокопарном стиле. Воспроизвожу его ниже по возможности точно с выделением слов, написанных рукой Фрэнсиса Тамблти, дабы подчеркнуть различие между ними и уверенным, решительным начертанием того, что исходило от Сета:

«Сердце мое, мать моя, сердце мое, мать моя! Сердце мое, суть моя! Ничто да не воспрепятствует правому суждению, и да не воспротивятся ныне моему возвращению в сонм властвующих те, кто сделал имя мое смердящим, и да не будет Сет обвинен вторично пред ликом Хранящего равновесие. Внемли мне ты, в ком обитают мои ка и кхаибит.

Я внемлю тебе, о могучий Сет! Я внемлю тебе, дарующему силы моим членам. Да пройдешь ты сквозь меня. Да посетишь ты меня. Восстань же и обрети искупление!

И да внемлешь ты, и да обретешь грядущее Суждение, и да разнесешь весть о Том, кто был осужден неправо. И молвишь ты, чтобы сердце Сета было взвешено заново, и что Его сердце-душа засвидетельствуют в Его пользу, и да обретет Он искупление в Великом Равновесии. Ты объявишь, что нет в Нем скверны, и что не творил Он никакого зла, и даже уста Его не изрекали слов зла, когда Он ходил по земле, сколько бы ни приписывали Ему это клеветники. И тогда весы Истины падут перед Ним.

Ты был осужден неправедно, Сет могучий.

Да обратят же они внимание на взвешивание в равновесии собранных сердец Сета.

Я обращу внимание. Я соберу сердца.

На весы будут возложены сердца никчемных, дабы показать, сколь лживо перо Маат, и явить правоту Сета. И да станет взвешивание сих сердец оправданием Сета, и да восстанет он, и да восславится как возлюбленный Повелитель Двух Земель, и да воссядет он среди благословенных.

Итак, сие грядет, Сет могучий.

Сколь велик будет Сет, когда он восстанет!

Славься, Сет могучий! Восстань, о Сет могучий!

И да не произнесет никто свидетельства против Сета в присутствии Хранителя Равновесия. Сердце того, кто вымолвит слово против Сета, будет пожрано Аммитом, а душа его, связанная узами, да пребудет на Ладье Множеств на все времена, ибо Сет есть Время и он превыше всех прочих богов.

Так возглашает Сет.

Я есть Аммит. Я собираю и пожираю сердца по твоему велению, я буду терзать препятствующих, даже если их сердца ценны. Я буду терзать их по твоему повелению.

Так повелевает Сет».

И только уронив свиток на кухонный стол, я осознал, что брал его в руки. На моих и Кейна глазах он свернулся, как… как хвост скорпиона. Некоторое время мы оба стояли в ошеломленном молчании, пока мой друг не произнес строку из свитка:

— «Я буду терзать препятствующих…» Прав ли я, Брэм, воспринимая это как угрозу? Надо полагать, «препятствующие» — это мы?

Кейну хотелось, чтобы я сказал, что он неправ. Да только вот этого я сделать не мог.

— И если мы представляем ценность, то кто же тогда эти «никчемные»? Сомневаюсь, чтобы он имел в виду литературных критиков.

— Нет, — отозвался я, воодушевленный этим, столь редким в нынешних обстоятельствах проявлением юмора, убеждавшим, что Кейн пребывает в здравом уме, и умерившим, правда лишь слегка умерившим, мои опасения насчет угрожавшего ему нервного срыва.

— Мы не знаем, кого он подразумевает под «никчемными», пока не знаем, но я позволю тебе напомнить, что я видел Тамблти на Бэтти-стрит и слышал его повсюду в Уайтчепеле… А разве Уайтчепел не рассадник тех, кого принято называть «никчемными»?

— Ничего себе!

Кейн тяжело сглотнул и подвел итог:

— Начатое им дело не завершено. Свиток содержит предсказание. Предсказание и угрозу. Предсказание о скором падении «никчемного» — какого-нибудь бедного пьянчужки — это метафора Тамблти, обозначающая… убийство. И кроме того, угроза нам, пытающимся ему препятствовать.

Указав на свежую могилу во дворе и бросив взгляд на мои грязные руки, Кейн заключил:

— Собака была убита, чтобы предостеречь нас.

— Полагаю, это во вторую очередь, — сказал я. — В первую очередь, боюсь, это был очередной этап практики Тамблти в качестве Аммита — собирателя, Пожирателя Сердец. Ведь у бедной собаки было вырвано сердце… От мыши к кошке, от кошки к собаке, от собаки…

— К homo sapiens? О господи, Брэм, ты хочешь сказать, что он прогрессирует от низших видов к высшим?

Никаких слов больше не требовалось, и мы оба молча скребли раковину, глядя, как кровь и грязь кружатся в водовороте и исчезают в сливном отверстии.

Можно было бы и не писать о том, что вчера утром, после… всего этого, нам не слишком хотелось завтракать, да и вообще задерживаться в доме, подвергнутом недавнему поруганию. Поэтому мы оделись и направились в находившееся неподалеку заведение под названием «Заяц и арфа», где первым делом просмотрели утренние газеты, надо сказать, урывками, ибо и так получили достаточно новостей из мира теней. Но позже, к тому времени, когда уже и чай остыл, и тосты зачерствели, мы оба пришли к одному и тому же выводу: эту историю с кровью можно уладить с помощью надежной уборщицы. Тут нам малость полегчало.

Вытащив из кармана бумагу и карандаш, я взялся за письмо, адресованное миссис Лидии Квиббел, в недавнем прошлом смотрительнице за смотрительницами кошек «Лицеума», признав одновременно перед Кейном свою вину в ее увольнении.

— Я был крайне раздражен, когда уволил ее, — честно признался я. — Вообще-то эта особа мне нравилась и, более того, приносила определенную пользу. Она в театре следила за Тамблти, ну, как кролик следит за ястребом, и обходилась эта служба «Лицеуму» совсем недорого.

— Что ж, — сказал Кейн, — если немного моей наличности поможет побудить ее поработать на тебя, я буду считать, что деньги потрачены с толком.

К счастью, приблизительный адрес кошачьей смотрительницы миссис Квиббел — Кинг Джордж-стрит, Грейт-Уолворт — у меня сохранился, и именно туда я адресовал записку с предложением выполнить поручение, вознаграждение за которое будет пропорционально его «не слишком приятному» характеру. Предлагалось следующее:

1. Она отправится по адресу Виктория-стрит, 114, Альберт-Мэншнз.

2. Она сделает это ночью, в одиночестве, позаботившись о том, чтобы ее никто не видел.

3. Она поднимется в комнаты, дверной колокольчик которых помечен инициалами «Г. X. Кейн», и войдет внутрь, воспользовавшись приложенным ключом.

4. И тут ей нужно будет морально подготовиться к тому, что она увидит: это последствия несчастного случая, произошедшего с одним пациентом моего друга, хирурга. Ее задача заключается в том, чтобы привести в порядок комнату, отмыть кровь и т. д., разумеется, за подобающую плату. В конце записки я сообщил, что заняться этим нужно поскорее. Разумеется, она вправе отказаться и просто вернуть ключ по обратному адресу, но если она возьмется выполнить поручение, то пусть пришлет в дом № 17 по Сент-Леонардс-террас надежного мальчишку с вышеназванным ключом, который скажет, что дело сделано, и я передам ему ее вознаграждение.

Мы покинули «Зайца и арфу», чтобы отправить нашу записку, и, учитывая чрезвычайность ситуации, я решил, что выспаться Сперанца сможет в другой день, в какой-нибудь, может быть, не столь уж далекий день, когда нам больше не придется иметь дело с древним демоном и его Пожирателем Сердец. Да и вообще именно сейчас был самый подходящий момент, чтобы отвести к ней Кейна.

Итак, мы двинулись в направлении Гросвенор-сквер и прибыли, когда едва пробило два часа дня, слишком рано для дома № 116 по Парк-стрит. Бетти и та спала, но мой настойчивый стук поднял обеих — и служанку, и хозяйку.

— Месье Стокер и Кейн, — проворчала Сперанца, устраиваясь среди подушек, таких же пухлых, как ее припухшие со сна глаза. — Надеюсь, у вас имелись основательные причины для того, чтобы вламываться в мой будуар посреди… дня?

— Да, Сперанца, — ответил я, — у нас имелись чрезвычайно уважительные причины для того, чтобы явиться в столь неурочный час, как — тут я выдержал многозначительную паузу, демонстративно посмотрев на часы, — как четверть третьего.

Сперанца охнула:

— Это даже хуже, чем я думала. Мне не остается ничего другого, как в отместку послать кого-нибудь к вам домой, чтобы он разбудил вас посреди ночи.

— Пришлите снайпера, Сперанца, если вы выбрали мишенью наш сон.

— И то сказать, выглядите вы оба кошмарно. Присаживайтесь где-нибудь, джентльмены, пока не упали, но только не вздумайте отдергивать занавески. Я просто не выношу дневного света. Он вульгарен, определенно вульгарен.

Сперанца знала, что я уважаю и ее, и ее привычки, каковы бы они ни были. Я ни разу не потревожил ее сна без веской причины, не говоря уже о том, чтобы привести постороннего в ее личные комнаты, как сделал это сейчас.

Кейн, естественно, пребывал в растерянности: он сидел, как прогульщик перед классной дамой, в то время как Сперанца, кивнув в качестве приветствия своей головой в чепчике, произнесла:

— Мистер Холл Кейн, сэр… Вести о вашем грандиозном успехе опережают вас, и я должна сказать, я рада тому, что мы еще не подружились, ибо успех моих друзей обычно меня печалит. Правда, что-то во мне умирает. Ничего не могу с этим поделать. А вот успех посторонних, напротив, воодушевляет меня, поэтому я могу сказать вам, сэр, на французский лад: Félicitations! — мои поздравления.

Кейна это повергло в еще большее замешательство.

— Ну… э… спасибо, леди Уайльд.

— И хотя мы еще не имели возможности стать друзьями, мистер Кейн, а это вопрос минут, и раз уж вы увидели меня, можно сказать, почти раздетой, тем более поскольку мистер Стокер организует из нас ансамбль для охоты на демона, я настаиваю, чтоб вы называли меня Сперанцей.

— Благодарю вас… Сперанца.

Скоро Бетти с затуманенным взором принесла ужасный чай. Пудинг выглядел так, словно его выкопали в саду, во всяком случае, он был больше похож на гриб и так и остался нетронутым. Сперанца не поблагодарила и не отпустила служанку, пока та наконец сама не захлопнула дверь и не удалилась, топая, как прусский солдат на плацу.

К сожалению, это зрелище подвигло Кейна задать вопрос:

— Сперанца… может, это неделикатно, но… можно ли доверять вашей служанке?

— Разумеется, нет, — заявила леди, изображая обиду. — Кому, мистер Кейн, нужна заслуживающая доверия служанка? Это просто смешно.

Сконфуженному Кейну я сказал, что он вполне может не бояться вмешательства служанки в наши дела. Что подтвердила и Сперанца, заявив:

— Это чистая правда, мистер Кейн. Глухоту моей горничной превосходит только ее нелюбознательность. Так что давайте, сэр, лучше поговорим о вас и вашем весьма завидном положении.

Кейн начал возражать, но Сперанца уточнила:

— Нет, я имею в виду вовсе не ваши чернильные триумфы и даже не доходы, которые они приносят; деньги — это тема для разговора купцов, сэр, а никак не людей искусства, каковыми мы являемся. Нет, моя зависть связана скорее с тем, что, судя по словам мистера Стокера, вы находитесь на грани un vrai scandale.

Пока Кейн соображал, как к этому отнестись, я, пытаясь разрядить обстановку, со смехом сказал:

— Леди Уайльд знает, о чем говорит.

— Уж конечно, мне ли не знать, — подтвердила Сперанца. — В былые времена в Дублине мы, Уайльды, оказывались в центре множества скандалов. И хотя иные из них трудновыносимы, все они, поверьте, пре-крас-но переживаемы.

— Я был бы счастлив заручиться в этом вашим словом, — холодно произнес Кейн, — ибо очень надеюсь никогда не выносить и не переживать скандалов, связанных с моей личностью. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, леди Уайльд?

Она, конечно же, поняла, и тем, как нарочито медленно сняла чепчик и поправила прическу, дала Кейну понять, что он заговорил не в свою очередь.

— Неужели вы, мистер Кейн, полагаете, будто я вам угрожала? Или вы заперли свое чувство юмора в башне вашего замка? Что это вы взъерошились, сэр, как кот, загнанный в угол?

Это было некстати, совсем некстати.

— Минуточку, минуточку, — вмешался я. — Мне кажется, со всеми присутствующими сторонами было согласовано, что наши секреты, все наши секреты будут сохранены. Может быть, нам лучше сейчас, когда мы вместе, принести такие обеты вслух? А, Кейн?

— Несомненно. И я попросил бы отнести это благоразумное условие к неблагоразумным поступкам своей юности. Правда, на мой взгляд, с нашей стороны было бы не слишком умно выносить наши суждения за пределы этого круга и предлагать кому-то поверить в невероятное. Что из этого может выйти? Скорей всего, нам предложат полный пансион в Бедламе.

— Полностью согласен. Сперанца?

— Прошу прощения, мистер Кейн. Мне и в голову не приходило вытаскивать на свет ваши тайны, достойные сожаления. Это я понимаю. Речь шла лишь о том, что я предпочитаю, чтобы обо мне говорили как можно дольше, и неважно, какие при этом употребляют слова. Может быть, вы поняли бы это, откажись мир произносить ваше имя.

Кейн кивнул леди, и та доброжелательно добавила:

— Хотя, конечно, имя Кейн мир не устанет повторять еще долгое время.

— Как и имя Уайльд, — отозвался Кейн. — О гении вашего Оскара говорят даже на улицах.

Бедняга Кейн. Я мог лишь гадать, что у него было на уме изначально, но сейчас его явно понесло не туда. И опять пришлось вмешаться мне.

— Друзья мои, — сказал я, — нам нужно многое обсудить и выработать план. Может быть, приступим?

Так мы и поступили, хотя наше обсуждение сначала сводилось к некоему репортажу, который каждый из нас вел по очереди. Кейн открыл Сперанце свою историю с Тамблти. На мой взгляд, это было довольно смело с его стороны, и на ее взгляд, кажется, тоже. Потом Сперанца поведала нам, по возможности просто, все, что узнала об одержимости от своего римского друга, — это было нам уже известно — и добавила то немногое, что ей удалось извлечь из книг Баджа. Я, в свою очередь, проинформировал Сперанцу о недавних событиях. Затем мы с Кейном совместно сообщили обо всем, что нашли в Альберт-Мэншнз, а после этого — в доме № 17… Но тут ход нашего разговора изменился.

— Вы в опасности, Брэм? — спросила Сперанца, сидя на кровати и рассеянно попивая маленькими глоточками чай, капавший на страницы рукописи. — Скажите мне правду.

— Вполне возможно, — подтвердил я.

— В таком случае это относится и к вам, мистер Кейн, причем угроза не ограничивается тем, что могут всплыть некоторые письма щекотливого содержания.

— Но уж вам-то, Сперанца, нечего бояться. О вашем участии злодей ничего знать не может.

— Ваши слова, мой дорогой мистер Стокер, пусты, и боюсь, вы меня просто успокаиваете. Для всех нас очевидно: мы понятия не имеем о том, что этот мистер Тамблти знает. Да что там, мы даже понятия не имеем, кто он такой на самом деле или кем недавно стал. И этот зов, который вы слышите, эти трупы, которые вы находите в вашем доме, та непостижимая легкость, с которой этот человек появляется и исчезает… Нет никаких оснований полагать, будто наш недруг не знает все и всех, кто против него выступает.

Конечно, Сперанца была права, и я содрогнулся при мысли о том, что поставил ее под угрозу.

— О, Сперанца, простите меня. Я не знал…

— Понимаю, Брэм. Вы не знали этого человека, когда привели его сюда. Но вы, мистер Кейн, знали, вы один.

— Но что… что я могу сделать сейчас?

Впрочем, Кейн тут же с явным воодушевлением добавил:

— Мы могли бы все втроем отправиться в Гри ба. В замке мы будем в безопасности.

— Спасибо, мистер Кейн, — сказала Сперанца. — Вообще-то обычно я принимаю все приглашения в замки, но, мне кажется, в настоящее время мы нигде не можем чувствовать себя в полной безопасности. Более того, если мы укроемся там, то укроем только себя.

— Ну да, конечно, — сказал Кейн. — А кого еще мы можем укрывать?

Но до меня мысль Сперанцы дошла.

— Кейн, если мы спрячемся подальше, что тогда будет с теми, кто ничего не подозревает? С «никчемными»?

— Боже всемогущий! — воскликнул потрясенный Кейн, тяжело падая обратно в кресло. — Что за кошмар впустил я в Лондон! Ты прав, Брэм: я трус.

— Нонсенс, мистер Кейн, будь вы трусом, вас бы сейчас здесь не было. Можно даже сказать, что из нас троих вы самый храбрый, поскольку рискуете чем-то большим, чем… жизнь. Полагаю, те, кто считает, будто репутации мертвеца уже ничто не повредит, сильно ошибаются.

— Я… я… — начал было Кейн, но так и не пошел дальше горестного стона.

— Самообвинения непродуктивны, мистер Кейн, — продолжила Сперанца, — это как кресло-качалка. Вы что-то делаете, двигаетесь, но остаетесь где были. Это нас никуда не приведет. Сейчас нам нужен план.

— Вот именно, — поддержал я, и мы занялись его выработкой.

К рассвету этого дня, пятницы, его можно было считать сформулированным. Беда, однако, в том, что после всех наших споров, предложений и разглагольствований пресловутый план свелся фактически к двум пунктам.

Выжидать и наблюдать.

Именно этим мы сейчас и занимаемся, в ночь с пятницы на субботу. Кейн несет стражу у окна, и мы все трое ждем: мы с Кейном — здесь, Сперанца — за засовами своих дверей. Хотя я переживаю насчет Сперанцы, на самом деле в заботе в первую очередь нуждается Кейн. Когда мы несколько часов назад сели перекусить и у дверей зазвонил колокольчик, он чуть из кожи не выскочил.

Но то был всего лишь мальчишка, нанятый миссис Квиббел доставить весточку об успешном завершении порученного ей дела. Что он и сделал, отдав ключ Кейну и выпалив на одном дыхании, что было велено.

— Миссис К., — протарахтел он, пятясь от моей двери, даже когда говорил, — клянется, что, если вы забудете ее, она забудет вас.

Я кивнул в знак понимания и потянулся за монетой, но мальчишка уже был таков, припустив к реке.

Итак, мы наблюдаем и выжидаем. И я пишу, точнее, писал, ибо пришла моя очередь заступать на наблюдательный пост в темной гостиной.

 

Дневник Брэма Стокера

Суббота, 21 июля

Никто из нас его не видел, хотя мы по очереди следили за двором всю ночь. (Вопрос. Хочет ли он, Тамблти, если это не Сет, чтобы мы преследовали его?) Эта недреманная вахта убивает Кейна. Он не знает, как долго еще сможет остаться в городе. Если я сейчас назову его трусом, это добьет его окончательно. То же будет со мной, если он назовет меня сумасшедшим. Но таковы мы оба и есть, перетрусившие безумцы, обезумевшие трусы. Но кто бы не стал таким на нашем месте среди всех этих странностей?

Тем временем мы наблюдаем. Тем временем мы выжидаем. Молюсь о том, чтобы нам никогда не пришлось сказать, что мы ждали слишком долго.

 

Дневник Брэма Стокера

Среда, 25 июля

Кейн пока здесь, хотя его багаж упакован и стоит у кровати.

 

Телеграмма

Брэм Стокер — Леди Джейн Уайльд

Четверг, 26 июля 1888 года

Примите нас сегодня, в 3.00. Необходим новый план — План Действий.

 

Дневник Брэма Стокера

Пятница, 27 июля

Встал на рассвете. Эффект опиумной настойки ослабевает, но, в отличие от Кейна, я не рискую увеличить дозу. Обыскал помещение в поисках трупов, ничего не нашел и сейчас сел за стол, чтобы записать, что мы имеем и что следует предпринять. Мне, как никогда, необходимы точность, четкость, определенность.

Таким образом:

Ада и Мэри отосланы и не грустят, благо Кейн платит им жалованье.

Генри остается на море. Послал ему телеграмму:

«Все в порядке, все спокойно. Работа у Харкера продвигается быстро…» и т. д.

Флоренс и Ноэль в безопасности в Дублине, где им придется пробыть еще некоторое время.

Послал Торнли настоятельную просьбу встретиться и поговорить, где и когда ему удобнее. В Лондоне? В Дублине?

…Теперь еще и позавтракал: немного яиц и рагу. Молю о том, чтобы все это удержалось в моем желудке и помогло отчитаться на бумаге о вчерашнем совещании со Сперанцей.

Итак.

К дому Уайльдов мы шли в тишине. Я прислушивался, но никакого зова не раздавалось, что Кейн воспринял с должным облегчением. (Вопрос. Только вот добрый на самом деле знак эта тишина или дурной? Нам это не известно.)

Свернув на Парк-стрит, мы увидели на тротуаре перед домом № 116 или где-то поблизости от него Уайльда, который на моих глазах повернулся и двинулся в противоположном от нас направлении. Поскольку на таком расстоянии его еще можно было окликнуть, я прибавил шагу, поднял руку и открыл было рот, но меня остановил Кейн.

— Тссс! — такой или похожий звук неожиданно издал мой спутник. — Уж не Уайльд ли это? Его ни с кем не спутаешь, он словно из вареной картошки слеплен.

Не слишком лестная характеристика, но что сказано, то сказано.

— А мне представлялось, — сказал я, — что его выдает зеленый бархатный костюм и кудрявые волосы.

— Кудряшки под стать кривым зубам, — фыркнул Кейн. — А костюм! Трудно вообразить что-либо более нелепое.

И это говорит человек, вырядившийся в нью-йоркский твид апельсинового цвета.

— Кейн, ну зачем так резко?

— Да затем, что мне неинтересно водить компанию со столичными содомитами вроде Уайльда, — задиристо выкрикнул он.

Вот как? Ну, это было уж слишком. На что я и указал ему самым строгим и назидательным тоном, наводившим на мысль о британском законодательстве:

— Осмелюсь ли я напомнить достопочтенному мистеру Томасу Генри Холлу Кейну, что ему самому некогда довелось быть столичным содомитом?

— Стокер, как ты смеешь? — вскинулся Кейн, в гневе сжав кулаки.

— Нет, Кейн, — возразил я. — Как ты смеешь порочить человека, которого совсем не знаешь, тем более сына той, кого я, нет, мы считаем своим другом?

— Ну, — принялся, запинаясь, оправдываться Кейн, — слухи ходят такие, что уши вянут.

— Ага, слухи! А ты не находишь, друг мой, что некие письма могут очень быстро заставить выглядеть правдивыми подобные слухи насчет тебя?

— Ладно, Брэм, хватит. Довольно об этом.

И действительно: каждый свое уже высказал. Я дал Кейну понять, что его слова жестоки, а он показал, что боится Уайльда. Ибо, осознанно или нет, он Уайльда боялся.

Так или иначе, к тому моменту мы уже упустили шанс повстречаться с Уайльдом, ибо он удалялся по улице весьма торопливо, но при этом читая вслух что-то, написанное на зажатых в руке листках бумаги, не иначе как наброски новой пьесы. Сперанца уже говорила мне, что Ас-кар теперь пробует силы в драматургии, и просила ознакомиться с результатами.

Если Кейн сожалел о своем выпаде против Уайльда, то это чувство лишь усугубилось, когда, войдя в салон Сперанцы, мы обнаружили, что она буквально сияет после визита сына.

— Вы не встретили Ас-кара? Если нет, то, должно быть, разминулись всего на несколько минут, ведь он…

Я прервал ее, выразив по поводу того, что мы разминулись, крайнее огорчение.

— О да, — со вздохом сказала она, опускаясь в свое кресло. — Может быть, в другой раз. Хотя, конечно, бедолага Ас-кар смертельно занят — и тут, и там, и повсюду. Вам, мистер Кейн, Ас-кар просил передать свое уважение особо. Что я и делаю.

— Благодарю вас, Сперанца, — сказал Кейн. — Передайте ему привет от меня.

— Непременно. Непременно так и сделаю, — сказала Сперанца, с довольным видом похлопывая книгу, чуть ли не затерявшуюся на ее коленях среди оборок и глубоких складок ткани, в расцветке которой горошек соперничал с широкими, ослепительно яркими полосками.

(Вопрос. Не действую ли я в союзе с рыбой-ласточкой? Похоже, мои друзья не из тех, кто держит свет под спудом.)

Подойдя к Сперанце для поцелуя, я разглядел книгу — то была грамматика русского языка, — а также заметил вложенные между ее листами фунтовые банкноты — свидетельство того, что визит Оскара имел материальный характер, во всяком случае отчасти.

Сперанца стыдливо засунула купюры поглубже и пояснила:

— Я привыкла, пробуждаясь, ждать от мира новостей, но сейчас, когда два мира, не без вашего, джентльмены, участия, перепутались, предпочитаю, чтобы отвлечься, начинать день с каких-нибудь нелегких грамматических штудий. Например, ничто так не проясняет сознание, как номинатив предиката некоторых славянских глаголов.

— Всегда считал так же, — подхватил Кейн.

Однако, поскольку мы пришли сюда не для светской беседы, Сперанца не стала останавливаться на этой скользкой теме и перешла к делу.

— Что же до вашего нового плана, джентльмены, Плана Действий, как вы его представили… ну что ж, позвольте мне в этой связи высказаться. Да, наше наблюдение и выжидание оказались губительными для наших нервов, да еще и опасными для Лондона вообще, во всяком случае, для населяющих его домашних животных. Поэтому я тоже не удовлетворена старым планом и не буду удивлена, если обнаружится, что мы с вами легкомысленно подошли к этому вопросу.

— К одержимости, — сказал я.

— Вот именно, — подтвердила она. — Мы волей-неволей возвращаемся к понятию одержимости, а точнее, к разнице между одержимостью полной и неполной.

Сперанца взяла на себя задачу объяснить и прояснить то, о чем размышляли мы все, в то время как мы с Кейном устраивались в розоватом сумраке ее салона на своих слишком маленьких для нас сиденьях.

— Мы должны выбрать один из двух путей: если говорить упрощенно, высокий или низкий, — выразительно заявила она. — Высокий, не по моей, заметьте, оценке, — это путь Церкви. Низкий же путь — мирской, он разветвляется на много отдельных троп. Если мы последуем путем Церкви, нам потребуется прибегнуть к ритуалу изгнания демонов, и я знаю священника, готового его исполнить. Но если Тамблти увлечет нас на низкий, мирской путь, тогда… боюсь, нам придется следовать по одной из непроторенных, неведомых троп. Но так или иначе, на настоящий момент… — тут она помолчала, переводя взгляд с меня на Кейна и обратно, — на настоящий момент существует по меньшей мере один вопрос, требующий незамедлительного ответа. Без него мы не можем выбрать правильный путь. Без него мы сможем лишь наблюдать и выжидать дальше. Не зная даже, чем это грозит.

Я согласился, что и озвучил самыми простыми словами.

Кейн же уточнил:

— Насколько я понимаю, вопрос в том, полной или неполной является одержимость Тамблти.

— Да, мистер Кейн, это было и остается вопросом, — сказала Сперанца.

— Хорошо, — отозвался Кейн, — но как мы удостоверимся…

И тут он осознал особый, практический аспект проблемы.

— О нет! Нет!

— Как еще, Кейн?

— Боюсь, мистер Стокер прав. Боюсь, злодея необходимо найти. И Сперанца, сняв кусок ткани, покрывавшей кресло рядом с ней, открыла взору орудия, которые могли пригодиться на том пути, на который мы ступили. Распятия и револьверы, оружие духовное и материальное.

Помогая дрожащему Кейну встать, я сказал:

— Посмотрим на это так: во всяком случае, ожидание окончилось, поскольку решение принято. Сегодня вечером мы идем в Уайтчепел.

 

Дневник Брэма Стокера

Воскресенье, утро 29 июля 1888 года

Солнце, совершая свой дневной путь по небосводу, не освещает дома более несчастного, чем этот, ибо он вернулся. В этот дом. Сегодня на рассвете я нашел на обеденном столе белую крысу.

Крысиная тушка была нетронута. Сердце не вырвано. Да и зачем: ведь в данном случае значение имела не сама смерть, а то, что он оставил послание. Если мы не хотим больше ждать, то и он тоже. Если мы теперь охотимся, то же делает и он.

Я сказал Кейну, что нашел последний труп на пороге дома, и даже это было для него сильным ударом. Узнай он, что его худшие опасения подтвердились, что изверг проник сюда, презрев все наши запоры, когда мы утратили бдительность и заснули… боюсь, что он бы обратился в бегство. А так, по крайней мере, он сидит напротив меня за выдраенным до блеска столом и что-то там пописывает, в то время как я веду эти записи.

В пятницу мы покинули леди Уайльд, исполненные страха, но и решимости, с револьверами и распятиями в карманах. Была надежда: скоро выяснится, по какому пути мы отправимся в погоню за Фрэнсисом Тамблти, ибо не далее как сегодня в сумерки мы пойдем в Уайтчепел на поиски врага. Что и сделали, заглянув предварительно в «Лицеум», дабы:

1. Убедиться, что там все в порядке.

2. Замаскироваться.

3. По правде говоря, немного оттянуть неизбежное.

«Лицеум» представляет собой настоящий город в городе, и исследовать все его закутки и темные закоулки ненамного легче, чем обшарить таковые в Уайтчепеле, однако более чем поверхностный осмотр не выявил никаких нарушений. Этого, в общем-то, можно было ожидать: Тамблти уже осквернил театр, оставив в нем обгорелые трупы своих собак, и возвращение сюда не вязалось бы с его дикими привычками. И конечно же, в Лондоне у него могло быть с полсотни таких берлог.

Из кабинета управляющего мы перешли в костюмерную. Оба мы, особенно Кейн, были склонны отправиться в Уайтчепел инкогнито, однако поначалу его представление об инкогнито включало, например, атласный камзол с ярлыком «Паж/Ромео и Дж.» и широкие в бедрах шаровары а-ля паша. В конце концов мне пришлось сказать, что, если он появится в Уайтчепеле, обрядившись индусом, это лишь привлечет к себе зевак, и будет гораздо лучше, если подборкой гардероба займусь я.

Спустя полчаса Кейн был облачен в черную накидку, которую я лично набросил ему на плечи, чтобы он ненароком не заметил с внутренней стороны нашивки «Джессика/Венец, куп.».

— Вот теперь то, что надо, — заявил я.

Кейн согласился, но вскоре насмешливо хмыкнул, когда я облачился в серовато-коричневый плащ и шляпу с широкими полями, уменьшенную версию которой водрузил на его голову. Затем в гримерке Генри, используя его грим — преступление, за которое Губернатор сослал бы меня на галеры, — я придал бледной коже Кейна немного… здорового румянца. В качестве завершающего штриха мы позаимствовали у Генри полумаску, ибо если бы кто и узнал Кейна, то прежде всего по его большим, широко расставленным глазам.

Наконец мы двинулись в путь, но, когда почти добрались до Майнориз, Кейн вдруг предложил мне спрятать цепочку от часов, ибо в этом районе часы — большая ценность.

— Кто вводит ближнего в искушение, тот нарывается на покушение, — заявил он назидательным тоном.

— Какой рифмоплет продал тебе эти строки? — осведомился я.

— Мне вполне под силу плести рифмы самому.

— Ну да, конечно, — поддел я его. — Не говоря уж о не менее… музыкальной прозе. Как же, читал я твои последние опусы.

Честно говоря, я был даже благодарен Кейну за его предупреждение: ведь часы, о которых шла речь, были памятью об отце, и мне не хотелось бы их лишиться. Но я все равно смотрел на своего спутника косо: мне не нравилось, что по мере приближения к Уайтчепелу он явно начинал испытывать чувство… облегчения. Даже сама поступь его стала в Ист-Энде какой-то чуть ли не беззаботной. Когда же я спросил его об этом, ответ его прозвучал как своего рода исповедь.

— Стокер, — сказал он, резко остановившись и обернувшись ко мне. — У каждого человека есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел, и для меня это давно уже не просто метафора.

— Понимаю, — сказал я, действительно догадываясь, о чем идет речь.

Кейн ссылался на то время, когда он, будучи криминальным репортером и изучая лондонскую преступность, уже блуждал по этим улицам. Возможно, его слова заключали в себе и некий иной, глубинный смысл, но до меня он не дошел.

А очень скоро я, по правде говоря, растерялся, и у меня уже не было ни времени, ни желания вникать в его слова, поскольку за шутками-прибаутками мы сами не заметили, как прошли несколько кварталов, и, свернув за очередной угол, обнаружили перед собой освежеванные туши, подвешенные на крюках с мою руку размером.

Это был мясной рынок Олдгейта, со всеми характерными для него и в последнее время ставшими нам так хорошо знакомыми запахами. Вообще-то вонь должна была заблаговременно предупредить нас о приближении к этому месту, но почему-то этого не случилось. Поэтому, оказавшись там, мы остолбенели от удивления и отвращения. Так некоторое время мы и стояли, осознавая весьма неприятную параллель между подвешенными на крюках тушами, тележками с наваленными на них содранными шкурами и тем, что мы недавно видели и обоняли, когда находили трупы животных.

Нарушил затянувшееся молчание Кейн, процитировав, очень к месту, пришедший ему на память отрывок: «Знаменосцы, распустите знамена, да поосторожней, не зацепитесь за крючья мясников в Уайтчепеле, из-за них погибло немало славных знамен».

Я знал, что это заимствовано из пьесы Бомонта и Флетчера «Рыцарь пламенеющего пестика», поскольку Генри, по его собственному признанию, в бытность молодым актером выступил в ней настолько отвратительно, что в Глазго партер его ошикал и освистал. С тех пор у него сохранилась стойкая неприязнь ко всем жителям Глазго, а встав во главе «Лицеума», он напрочь исключил из репертуара все творения этих двух драматургов шекспировской эпохи. Нечего и говорить, что эти слова как нельзя лучше подходили к ситуации, поэтому я ответил:

— Ну, я мог бы назвать одного злочтимого древнего, чью смерть, чью вторую смерть, я бы с удовольствием ускорил любыми средствами, даже и мясницким крюком.

— Вот-вот, — подхватил Кейн.

Скоро мы оставили мясной ряд в Олдгейте позади. Правда, то, что было впереди, могло оказаться гораздо хуже.

Уайтчепел. Лабиринт разврата. Настоящий кроличий садок, олицетворяющий все худшее, во что превращается человек, лишенный… всего, даже света. Если тут вообще уместно говорить о свете, ибо, хотя на главных улицах и имеются газовые фонари, расставлены они с такими большими интервалами, что многие уголки погружены во тьму, и хотя в обществе периодически раздаются призывы «Больше света бедным кварталам Лондона!», властями они пока не услышаны.

Интересно, а что стало бы с Уэст-Эндом, лишись он электрического освещения? Взросли бы и на этой ниве, под покровом тьмы, те же пороки? Сгинул бы и он, если использовать слова Мильтона, в «киммерийской тьме»?

Но в любом случае Уайтчепел похож на то место, где наш мир соприкасается с миром тьмы, и куда же еще может обратиться взор Сета? Где еще Пожирателю Сердец охотиться на «никчемных»?

…Мне страшно за Кейна. Оторвавшись от писанины и привстав, чтобы собрать побольше сил для ее продолжения и не думать о только что написанном, я бросил взгляд через плечо Кейна на листы, по которым он водил, как мне показалось, дрожащим пером, и обнаружил, что его почерк становится куда хуже, когда рукой водят нервы. Да, я должен следить за ним, не проявятся ли и другие признаки нервного расстройства. Не исключено, что для его же блага мне нужно будет отослать Кейна из Лондона, даже если придется все делать самому.

Подвожу итог: карта Уайтчепела в действительности выходит за рамки границ, установленных властями прихода Сент-Мэри и включающих Олдгейт, Спиталфилдз и большую часть Майл-Энда. Среди тамошних названий — Фэшн-стрит, Дин-стрит, Бризерс-Хилл — попадаются весьма поэтичные вроде Цветочной улицы или переулка Ангелов. Но поэзией там и не пахнет.

На самом деле сумрачность этого района можно считать благословением, ибо темнота скрывает от взора то, что неприглядно, чего не стоит видеть, но мы видели все это второй вечер подряд, поскольку, посетив Уайтчепел в пятницу и не найдя никаких признаков Тамблти, повторили свою вылазку в субботу. А так как субботняя прогулка оказалась, мягко говоря, более насыщенной событиями, перехожу к ней.

Суббота для бедняков — день выплаты жалованья, и в субботний вечер каждый может увидеть их воздающими дань коварной чете — Виски и Джину. Рабочий люд заполняет пабы, и чем ближе к ночи, тем громче звучат там пьяные голоса, будто каждый старается заглушить хмельного соседа, а с ним заодно и собственные горести. Хмель распаляет в них плотские желания, а поскольку на улицах можно встретить немало таких же обездоленных и таких же пьяных особ женского пола, то животное совокупление без любви — в темном переулке, в подворотне, на лестничной клетке, за незапертой дверью — становится обычным завершением субботней ночи.

И когда восходит воскресное солнце, бедный рабочий люд обнаруживает, что стал еще беднее, ибо деньги, предназначавшиеся на мясо, на новые башмаки для Джонни и вообще на прожитье, потрачены полностью. Неизбежность этого цикла написана на лицах бедняков и очевидна для каждого, имеющего с ними дело, но в ту субботу это зрелище печалило меня больше, чем когда бы то ни было.

Мы вышли на Бэтти-стрит, где я видел злодея раньше: если следовать логике, это место представлялось, по меньшей мере, не худшим для наших целей, чем любое другое.

По прошествии долгого, томительного часа предложений и сожалений, при полном отсутствии каких-либо признаков Тамблти мы решили, что подходящим вознаграждением за все это наблюдение и ожидание будет пинта пива в «Красном льве». Правда, за первой пинтой последовала вторая, которая, прибавив нам духу, убавила осторожности. Мы сняли шляпы, и вот, сидя рядом с Кейном, которому пиво придало отваги, и пытаясь уговорить его для пущей сохранности передать оба его револьвера мне, я вдруг услышал свое имя.

— Мистер Стокер?

От неожиданности я чуть не свалился с табурета.

— О, да никак и мистер Холл Кейн здесь, если, конечно, я не ошибаюсь?

— Да, мистер Стокер и мистер Кейн, — подтвердил мой друг, не потерявший самообладания, несмотря на опасность, связанную с нашим разоблачением. — А с кем мы?..

— Это, — сказал я, пнув табуретку Кейна, — инспектор Эбберлайн из Скотленд-Ярда.

Кейн уставился на меня.

— Да, — подтвердил я, вымучив некое подобие улыбки, — ничего хорошего. Решительно ничего хорошего.

Руки дрожали, ничего, кроме банальностей, в голову не лезло, но инспектор повел разговор сам.

— Разве «Лицеум» сейчас не закрыт, мистер Стокер? И разве мистер Ирвинг, как он говорил, не находится на юге Франции?

— Да, закрыт… и он там.

Хотя люди, встречаясь со мной, почти всегда осведомляются о Генри, прежде чем задать следующий вопрос насчет меня самого, это все равно иногда раздражает, и потому я не без сарказма добавил:

— Но конечно, эти сведения не относятся к сфере вашей компетенции, не так ли, инспектор?

Изобразив на лице улыбку, он отступил на шаг, оценивающе озирая нас с головы до ног, после чего, поведя кончиком своего правого навощенного уса, громко осведомился:

— Джентльмены, а почему вы?..

Теперь пришел мой черед оглядеть собственное платье.

— А, это? Да так, ерунда.

— Ерунда? — повторил инспектор. — Хм, а вот я, если вы, конечно, не готовитесь сейчас к исполнению на сцене «Лицеума» какой-нибудь простонародной роли, решил бы, что это своего рода… маскировка.

— Маскировка, вы говорите?

Моя попытка высмеять это слово получилась нарочито неуклюжей: смех вышел слишком громким, похожим на рев, и, должно быть, хозяин заведения принял меня за кого-то вроде плохо выдрессированного цепного медведя, ибо мигом объявился, чтобы спросить у Эбберлайна, все ли в порядке.

И пока инспектор успокаивал владельца паба, у Кейна созрел план.

Когда Эбберлайн вернул нам свое внимание, Кейн доверительно сказал:

— Да, инспектор, мы маскируемся.

Когда мы были на темных улицах, казалось, что я поработал с Кейном вполне удовлетворительно, но в свете керосиновых ламп «Льва» весь его облик — румяная кожа, полумаска, подчеркивающий стройность плащ — наводил на мысль о второсортном маге или библиотекаре первой леди Александрии.

— Надеюсь, вы понимаете, инспектор… ну… это все моя затея. Стокер мне просто подыграл. Правда ведь, Стокер?

Я сидел, уставившись в свою пивную кружку, и в знак согласия лишь утвердительно буркнул. Я слушал, как Кейн отвлекает инспектора разглагольствованиями о «всемирном успехе» своего последнего романа, неуемном стремлении беззастенчивых газетчиков вынюхивать и смаковать подробности жизни Холла Кейна… И так далее, и тому подобное, с присовокуплением пассажей о почестях, славе и деньгах — короче говоря, об успехе. Весь этот монолог, в ходе которого собеседнику не удавалось вставить ни слова, имел целью спровадить инспектора обратно за угловой столик. Туда он и направился и там, судя по компании из троих мальчишек-оборванцев в кепках — явных осведомителей, — вернулся к исполнению роли уайтчепелского святого, спасителя трущоб.

— Пошли, — сказал я Кейну. — Идем отсюда. Мы тут явно засиделись.

Мы отбыли, сопровождаемые прощальным жестом Эбберлайна, который мне вовсе не понравился: на мой взгляд, он коснулся пальцем полей своей шляпы слишком многозначительно. Когда мы вышли, я громко спросил:

— Что он здесь делает? Из источников, заслуживающих доверия, мне известно, что он повышен в должности и переведен с этого участка в Ярд.

Кейн ответил:

— Видно, Уайтчепел у него в крови…

В общем, отделался какой-то присказкой вроде этого. Я тем не менее не преминул произнести комплимент по поводу его сообразительности, и он ступил на Бэтти-стрит, став на добрый фут выше ростом, чем до похвалы.

Время было позднее, мы испытывали смешанные чувства — страха и некоторой расслабленности от изрядного количества выпитого пива — и не видели никаких признаков Тамблти.

— О чем мы вообще думали?

Пробормотав этот риторический вопрос, я намеревался лишь выразить удивление, что мы надеялись отыскать нашу иголку в уайтчепелском стогу сена, но Кейн счел нужным дать ответ, кратко изложив наш План Действий, словно я мог его забыть.

— Ох, Томми, — сказал я, подавляя улыбку, чтобы он не счел ее снисходительной, и как раз тут…

— Что с тобой, Брэм? Тебе плохо?

Неожиданно мне действительно стало плохо, ибо я услышал свое имя. И на сей раз оно прозвучало не столь вкрадчиво, как у инспектора Эбберлайна.

— Он зовет тебя? — догадался Кейн.

Я кивнул.

— Может быть, мне удастся взять его на прицел?

По логике выходило, что так, но ведь это был не обычный зов. Создавалось впечатление, будто он исходил ниоткуда и отовсюду одновременно.

«Сто-кер, Сто-кер». Он взывал ко мне, но с какой целью: привлечь мое внимание, сбить с толку или напугать, чтобы я убрался из Уайтчепела в свой Уэст-Энд?

К тому времени мы вернулись на Коммершиал-роуд, шум которой грозил поглотить мое имя, если он произнесет его снова. Продолжал ли он произносить его? Не знаю, но уж явно не только уличный шум вывел меня из себя, приведя в расстройство все мои чувства, как это было в храме перед явлением Сета.

Помню, как, шатаясь, я вошел в аллею, желая заставить угомониться мир и его вместе с ним, ибо, хотя мы нашли Тамблти, а точнее, он нашел нас, возник вопрос: что нам делать теперь?

Обезумевший от страха Кейн непрестанно задавал вопросы, и, хотя я видел, как шевелятся его губы, слова казались мне какой-то бессмыслицей, и я не мог ответить. И чем крепче он сжимал мою руку, стараясь поддержать и меня, и себя, тем отчетливее я ощущал — нет, чуял… запах цветущих апельсинов. В Уайтчепеле! Бред!

Когда Кейн выпустил мою руку — он сказал, что я вырвал ее, — запах исчез, но, привалившись к кирпичной стене и наткнувшись на выступ, к счастью не острый — он меня не поранил, — я тут же ощутил новый запах: горький запах пережженного кофе. И все это время стук швейных машин поднимался от низкого окошка волнами белого света.

«Сто-кер, Сто-кер».

Зов раздавался не ближе и не громче, чем раньше, но это был единственный звук, остававшийся четким и настойчивым.

Рельсовые тележки громыхали где-то невдалеке, и их тарахтение леденило мне кончики пальцев, язык ощущал терпкий вкус органно-шлифовальной музыки. Все мои чувства снова смешались, в результате чего весь мир утонул в сомнении: теперь я представляю, как сходят с ума.

Да, в прошлую субботу на улицах Уайтчепела я пережил настоящий страх, ибо всерьез полагал, будто теряю рассудок.

Спотыкаясь, я шагнул в глубь аллеи и прислонился к фонарному столбу, в свете которого небольшая толпа смотрела, как пожилой мужчина демонстрировал трюки с дрессированной белой крысой. На меня никто не обратил внимания: сочли за пьяного.

Кейн, бедняга Кейн пытался понять, что со мной происходит, но его слова и прикосновения лишь ухудшали мое состояние. Я видел страх на его лице, но не мог его успокоить. Он боялся за меня, но полагал, что мое состояние вызвано близостью нашего врага, а потому всматривался в толпу, в дальние тени, пытаясь разглядеть Тамблти. Я же в это время мог лишь цепляться за фонарный столб, таращась на мужчину и его крысу. На каком языке он говорил? На итальянском? Не могу сказать, знаю только, что его слова виделись мне зелеными, как молодая листва. И я, как зачарованный, продолжал следить за этим действом.

С помощью белой тряпицы крысу на толстой доске удалось последовательно уподобить старухе, монаху и облаченному в саван трупу. «Сто-кер, Сто-кер». Зрелище сопровождалось смехом и одобрительными восклицаниями, но, когда мужчина снял кепи и начал обходить публику, она тут же слилась с тьмой и исчезла. «Сто-кер. Сто-кер». Мы тоже покинули аллею, и тут я потерял сознание. Упал прямо в грязь, поэтому какому-то постороннему человеку, гораздо более сильному, чем Кейн, пришлось усадить меня в экипаж.

Последним, что мне запомнилось, был голос Кейна, прокричавшего кучеру мой адрес в Уэст-Энде, и слова его были солеными, пахнувшими морем. Затем я во второй раз лишился чувств, но на полпути к дому пришел в себя и услышал от Кейна, что случилось. Чувства мои пришли в норму, в чем меня убедил щипок за руку и запахи лондонской ночи.

По возвращении сюда, в дом № 17, Кейн, бедный, несчастный Кейн, как сумел, помог мне выбраться из кеба, привел в дом и уложил в постель. В ту ночь я спал так, как не спал со времен Тринити, когда после интенсивных занятий спортом валился чуть ли не замертво и, даже проснувшись, все еще чувствовал усталость. Вот и на сей раз я обнаружил, что мои чувства притупились после вчерашнего перенапряжения. Какое-то время я сидел, спустив ноги на краешке кровати, собираясь с силами, чтобы встать. Было еще темно. Как часто бывало в последнее время, я подумал о мистере Пенфолде: это казалось чем-то вроде молитвы. А когда я зажег лампу, меня воодушевил вид пляшущих язычков пламени — возможность не ощущать их на вкус, не слышать, а именно видеть, как и положено нормальному человеку. Затем я прислушался и уловил пение ранних птичек Челси. И, спускаясь вниз в ночной рубашке, я слышал лишь эхо давешнего зова: «Стокер, Сто-кер».

Кейн еще спал своим опиумным сном, видел навеянные им грезы. Его привычки последнего времени позволяли предположить, что встанет он не скоро, и я надеялся, что смогу занести в дневник вчерашние события, прежде чем мне придется успокаивать проснувшегося друга. Но, отдернув шторы, чтобы впустить утренний свет, и повернувшись к столу, я обнаружил на нем, рядом с тем местом, куда поставил свой чай, ту самую белую крысу в белом саване. Только теперь она не изображала труп, а была им.

Точнее, была превращена в него. Когда я приподнял тонкий покров и увидел, что крыса не повреждена — то есть сердце не тронуто, — сзади повеяло ветерком, и я ощутил тот самый запах фиалок, который вызывал у меня отвращение. Может быть, Кейн оставил окно открытым? Нет, он-то как раз привык держать свой замок на холме на всех запорах, как шкатулку с драгоценностями. Стало быть, сюда ночью наведался Тамблти. Наведался, чтобы оставить послание: я тоже наблюдаю, я тоже могу нанести удар, если сочту нужным. Теперь я знал и как он пришел, и почему — от этого знания стыла кровь.

Я сидел за столом, все еще пытаясь унять дрожь в руках, чтобы взяться за чашку с чаем, когда по лестнице, раньше, чем можно было ожидать, озабоченно выкликая мое имя, спустился Кейн. Увидев меня в полном душевном здравии, он обрадовался, но его ликование длилось недолго, лишь пока я не рассказал ему про крысу, которую к этому времени уже выбросил в мусорный ящик за кухонной дверью.

— Где… где ты это нашел?

— На переднем крыльце, — соврал я.

Кейну лучше не знать, что прошлой ночью Тамблти проник в дом и мог легко подняться по лестнице и добраться до Кейна, пока тот спал. Правда, зачем? Забрать то самое сердце, которое он уже однажды пытался заполучить? Нет. В любом случае Кейну лучше не знать, что этот дом осквернен. (Вопрос. Как в таком случае могут вернуться сюда Флоренс и Ноэль?) Чтобы Кейн не начал вдаваться в детали, я сменил тему и стал расспрашивать его о человеке, который помог усадить меня в экипаж.

— Какого возраста был тот джентльмен?

— Ну, пятьдесят-то ему едва ли будет… крепкий малый: поднял тебя в кеб сам, один. Сорок? Тридцать? Да, пожалуй, тридцать.

— Цвет волос?

— Не помню, — ответил мой друг после долгого раздумья.

— Усы?

— Ну да, были… Или бакенбарды, мне уж не припомнить.

— Как насчет акцента? Он что-нибудь говорил?

— Да, когда предложил помочь, и еще раз, пожелав доброго пути. Акцент, говоришь? Затрудняюсь сказать. Просто не помню.

— И больше ничего не помнишь? Если не про этого человека, то про само происшествие?

— Ну, — сказал Кейн. — Помню, конечно, Эбберлайна.

— Инспектора Эбберлайна? Он-то откуда там взялся?

— Я готов поклясться, Брэм, что видел Эбберлайна. Он стоял на Коммершиал-роуд, когда мы уезжали.

Хм, не следил ли он за нами от самого «Красного льва»? И если да, то почему?

— И что Эбберлайн делал? — спросил я, одновременно попытавшись совладать с собой и отпить чаю.

Увы, чашка и блюдце дрожали и позвякивали в моих руках.

— Следил, я полагаю… О, Брэм, не нравится мне этот человек, совсем не нравится. Когда я оказался в таком тяжелом положении, в такой тревоге, а ты вообще на грани беспамятства, что сделал он, находясь по ту сторону дороги? Обвел пальцем поля своей шляпы, как и в тот раз, когда мы покидали «Льва». Предложил он какую-нибудь помощь? Как бы не так! Что ты на это скажешь, Брэм? Слуга общества, каким считается этот Эбберлайн, не находит нужным помочь…

Я перебил его:

— Что еще, Кейн? Было что-то еще?

— Ну вообще-то… все подробности той ночи совсем спутались.

Кейн сидел, опершись локтями на стол и спрятав от меня лицо в ладонях.

— Брэм… — сбивчиво начал он. — Я… я…

— Не переживай так, Хомми-Бег. Ты был просто… смущен, как и любой, оказавшийся в подобных обстоятельствах на твоем месте.

«…что я могу становиться невидимым и непонятым…»

Больше я ни о чем говорить не стал, и уж меньше всего о своих подозрениях. Что Тамблти находился в том переулке рядом с нами, что этот замаскированный злодей предложил свою помощь, подсадил меня в кеб и в подтверждение этого поместил крысу на мой обеденный стол.

Что же до инспектора Эбберлайна — то почему бы ему не проследить за двумя джентльменами, надевшими на себя личину трущобных жителей, один из которых знаменит, а другой неизвестен, но оба они имеют отношение к «Лицеуму», ставшему недавно местом так и не раскрытого «ужасного происшествия»? А возможно, он время от времени работает на газетчиков, готовых расщедриться за сведения о том, что делал Холл Кейн в прошлую субботу в Уайтчепеле.

Нет, ничего этого Кейну я не сказал, а предложил вспомнить о чае и тостах, которые стояли на столе до сих пор нетронутыми. Бот он, Кейн, сидит, пишет. Возможно, ведет свои записи, собственный дневник, хотя мне кажется, он просто уступает привычке, помогающей ему забыться в ситуации, в которой кто-то другой одурманивал бы себя опиумом.

Что же касается моих записей, то я завершаю их сейчас следующим вопросом: что, если Враг, оставив мне сердце, заберет мой разум? Что тогда?

 

Дневник Брэма Стокера

Четверг, 2 августа 1888 года

Пишу эти строки, ибо чувствую, что должен что-то делать, чтобы не сойти с ума.

План снова сводится к тому, чтобы наблюдать и выжидать. Именно этим мы и занимались последние пять дней с прошлой субботы без малейшего эффекта. Обошлось без трупов и обращенного ко мне зова, но мы так и не узнали, в какой мере демон овладел Тамблти: всецело или нет. Чтобы УЗНАТЬ, надо ВЕРНУТЬСЯ в Уайтчепел, но Кейн этого сделать не может, я не хочу рисковать, и Сперанца согласна. Итак, мы наблюдаем и выжидаем, проклиная этот план бездействия и занимая себя чем можем.

Кейн изучает мой «Брэдшоу», страстно желая уехать. Но пока он здесь, и мы проводим дни, читая историю обезумевшего Макбета, а по ночам пытаемся заснуть с помощью разных таблеток. Сперанца спит целый день, а ночью переводит с немецкого страшные истории.

Прислугу за деньги можно удалить, но как быть с Флоренс и Ноэлем, которые должны вернуться к середине месяца? Оставаться ли им в Дублине? Должен ли я доверить Торнли все и вся? Многое, очень многое надо обдумать, пока мы снова наблюдаем, снова выжидаем.

 

Телеграмма

Брэм Стокер — Леди Уайльд

8 августа 1888 года

Ожидание закончилось. Будем сегодня в два. Помоги нам Бог.

 

Вырезка из «Морнинг Эдвертайзер»

от 8 августа 1888 года

ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО ЖЕНЩИНЫ

Вчера, примерно в десять минут пятого утра, Джон Ривз, проживающий в доме № 37, Джордж-Ярд, Уайтчепел, спускаясь по лестнице, обнаружил на площадке первого этажа женщину, лежавшую в луже крови. Ривз вызвал констебля Барретта из отделения 26 «Н», несшего дежурство на территории Джордж-Ярда. Также по получении вызова на место происшествия спешно прибыл доктор Килинг с Брик-лейн. Он немедленно осмотрел женщину и констатировал смерть, наступившую, по его мнению, вследствие жестокого убийства, о чем свидетельствовали многочисленные ножевые ранения в области груди и живота. Тело принадлежало женщине приблизительно 5 футов 3 дюймов роста, смуглой, темноволосой, одетой в темно-зеленую юбку, коричневую нижнюю юбку, длинный коричневый жакет и черный капор. Никому из жителей подъезда, где было найдено тело, покойная не была знакома, и никакого шума никто из них ночью не слышал. Тело было доставлено в уайтчепелский морг, и инспектор Эллистон из участка на Коммершиал-стрит передал дело в руки инспектора Рида из Департамента криминальных расследований.

Управляющий домом мистер Фрэнсис Хьюитт сделал следующее заявление: «Когда меня вызвали этим утром, незадолго до пяти часов, я увидел бедную женщину лежащей на каменной лестнице, кровь лилась из открытой раны в области сердца. Кроме того, на теле имелось еще множество устрашающего вида ран. До половины четвертого по лестнице поднимались некоторые жильцы, и, поскольку они покойной не видели, можно предположить, что она была убита после этого. Как мне кажется, бедняжка поднималась по лестнице в сопровождении мужчины, с которым у нее возникла ссора, в результате чего он стал наносить ей удары ножом. Хотя имя покойной мне неизвестно, ее лицо кажется знакомым. Несомненно, она из падших женщин».

 

Дневник Брэма Стокера

Четверг, 9 августа 1888 года

Я и К. у Сперанцы в два часа дня. Совещание.

Говорит она:

— Да, но что же с сердцем? В статье написано… — Держа в руках принесенный мною свежий номер «Эдвертайзера», она зачитала вслух: — «Кровь лилась из открытой раны в области сердца». Бедная женщина! Ужас, ужас! Но все же, что там насчет сердца? Было ли оно «собрано», как вы предпочитаете говорить? Ведь если нет, то, возможно, это убийство… всего лишь убийство?

— Я знаю не больше вас, Сперанца. Без подробностей.

— Подробности, — подхватил Кейн. — Да, подробности — это как раз то, что нам нужно, чего нам не хватает. Особенно эта деталь.

Кейн говорил мало. Он нездоров, и хотя все мы боимся, упаси нас господи, что косвенно причастны к крови женщины, убитой в Джордж-Ярд, Кейн страшится этого, чувствует это глубже всех.

— А как насчет того инспектора, на которого вы ссылаетесь? — спросила Сперанца. — Нельзя ли выяснить у него побольше?

— Никоим образом, — заявил я. — Прискорбно, но факт: я вовсе не удивлюсь, если это он явится ко мне в поисках подробностей.

— О чем это ты? — подал голос Кейн.

— Нужно ли мне напоминать вам, что в сознании инспектора мы связаны с чередой событий, начиная от зажаренных собак и кончая скверной маскировкой моего обморока в Уайтчепеле, почти у ног инспектора?

При упоминании причин, по которым нам не следовало пытаться выудить информацию у инспектора Эбберлайна, голос мой на нервной почве начал так звенеть, что Сперанца сочла нужным сказать:

— Успокойтесь, Брэм. Не может быть, чтобы инспектор заподозрил бы вас или мистера Кейна.

— В убийстве? Нет, нет, невозможно! Но у него могут возникнуть вопросы, на которые он пожелает получить ответы. У меня нет ни малейших сомнений в том, что возвращение Генри неизбежно снова привлечет инспектора Эбберлайна к «Лицеуму». Но…

— Ну же, Брэм, — нетерпеливо сказала Сперанца. — Что за «но»?

— Я знаю в Ярде еще одного человека. Может быть, он…

— Попробуйте, — согласилась Сперанца. — Обязательно попробуйте, Брэм, только очень осторожно. Есть несколько простых вопросов, но если они будут заданы, то могут превратить всех нас в клятвопреступников.

(На заметку. Симпсон? Свенсон? Нет, Свонсон. Мы познакомились с ним во время инцидента с попыткой самоубийства на Темзе. Потом он посетил «Лицеум» как мой гость.)

— Пожалуйста, осторожнее! — проворчал Кейн. — А то создается впечатление, будто стоит нам начать искать, и мы сразу непременно что-то находим.

— В этом, мистер Кейн, и состоит смысл поисков, — сказала Сперанца.

— Это я знаю, — буркнул он. — Но все эти… открытия… Должны ли мы, на самом-то деле…

Да, мы должны, но ни Сперанца, ни я не потрудились ответить Кейну, чей подбородок дрожал, когда он спрашивал. (Вопрос. Не пришло ли время отослать бедного, впавшего в оцепенение от страха Кейна к нему в замок? Ведь все его обязанности сводятся к одному — к бездействию.) Наше совещание завершилось на том, что мы втроем решили: я должен буду написать инспектору Дугласу Свонсону в Скотленд-Ярд и осторожно разузнать подробности.

 

Вырезка из «Таймс»

От пятницы, 10 августа 1888 года

[183]

Вчера пополудни в помещении «Общества рабочих парней», что на Уайтчепел-роуд, состоялось коронерское расследование по факту обнаружения во вторник на территории Джордж-Ярд, Уайтчепел, мертвого тела женщины с 39 ранами. От полиции по поручению Отдела криминальных расследований дело ведет детектив инспектор Рид, отделение «Н».

Джон С. Ривз из дома № 37, Джордж-Ярд, портовый рабочий, показал, что во вторник утром он вышел из дома около пяти часов утра, намереваясь искать работу, и, спустившись на первый этаж, обнаружил покойную, лежавшую на спине в луже крови. Одежда ее была в беспорядке, будто она с кем-то боролась. Следов на лестничной площадке или ступенях свидетель не видел, как и ножа или другого орудия преступления. Поскольку Ривз был испуган, он не слишком внимательно разглядывал покойную, но немедленно обратился в полицию. С покойной он знаком не был, ее описание приводится ниже.

Возраст около 37 лет, рост 5 футов 3 дюйма, лицо смуглое, волосы темные. Одета в зеленую юбку, коричневую нижнюю юбку, длинный коричневый жакет, коричневые чулки, башмаки с боковой шнуровкой, черный капор. Все старое.

Полицейский констебль Томас Барретт из отделения 226 «Н» сообщил, что вышеназванный свидетель привлек его внимание к трупу покойной, когда он совершал свой обход. Констебль Баррет послал за доктором, который констатировал смерть.

Доктор Т. Р. Киллин, проживающий в доме № 68 по Брик-лейн, сообщил, что, когда его вызвали на освидетельствование, по прибытии на место он обнаружил женщину. Она уже была мертва около трех часов. На теле насчитывалось 39 ран, смерть наступила примерно три часа назад. На вид умершей приблизительно тридцать шесть лет, она хорошо упитана. В ходе проведения осмотра трупа было установлено следующее. Левое легкое пробито в пяти местах, правое в двух местах. Сердце, с признаками ожирения, пробито в одном месте, но именно эта рана могла послужить причиной смерти. Печень, здоровая, была пробита в пяти местах, селезенка — в двух местах, желудок, совершенно здоровый, — в шести местах. Раны, во всяком случае большая их часть, были нанесены ножом или кинжалом, тем же, которым пробита грудная клетка. По мнению доктора, все раны были нанесены еще при жизни.

Коронер заявил, что он надеялся на опознание тела, но к настоящему моменту три женщины назвали покойную тремя разными именами, в связи с чем он предлагает оставить пока этот вопрос открытым. Дело будет вести детектив инспектор Рид, который приложит все усилия, чтобы найти исполнителя этого жестокого убийства, одного из самых страшных, какие только можно себе представить.

Коронер отметил, что убийца, должно быть, совершенно озверел, если нанес беззащитной женщине такое количество страшных ран.

После этого коронер обратился к жюри, которое постановило: считать случившееся умышленным убийством и выдвинуть соответствующее обвинение в отношении неустановленных лиц или неустановленного лица.

 

Телеграмма

Брэм Стокер — Леди Джейн Уайльд

10 августа 1888 года

Орган не изъят, но не попыткой ли его удаления объясняется такое количество резаных ран на теле?

 

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну

14 августа 1888 года

Дражайший Кейн! Надеюсь, ты пребываешь в полной безопасности в стенах своего замка, а твое возвращение на остров прошло быстро и без затруднений. Ты поступаешь правильно, друг мой. И пока ты находишься в безопасности, рядом с женой и ребенком, знай, я буду извещать тебя обо всех событиях здесь, впрочем, пока ничего не происходит.

Мне кажется, это было обычное уголовное дело, как и предполагала Сперанца. При всех ужасающих подробностях, сердце не было забрано. Никаких подарков сюда, в дом № 17, также не доставляли. Итак, я снова наблюдаю и выжидаю. Кейн, я понимаю не только как друг, но и просто как человек, что ты не способен был продолжать это еще хотя бы миг. Я все понимаю. Твой отъезд был к лучшему, как для тебя, так и для твоей семьи. Мне и самому предстоит вырабатывать новый план, поскольку Флоренс с Ноэлем должны вскоре вернуться из Дублина. Скоро прибывает и Генри, который, скажу я тебе, тоже будет своего рода дьяволом. Он пишет о планах поездки в Эдинбург в связи с постановкой «Макбета». Почему бы тебе не присоединиться к нам в «Старом дымокуре»?. Генри бы это порадовало, а о моих чувствах и говорить нечего.

Наилучшие пожелания от леди Уайльд, солидарной со мной в желании увидеть тебя в Лондоне, когда того потребует дружба, но не раньше.

P. S. Напоминаю тебе снова, Кейн, с Ф. и Н. не обсуждай мое маловероятное, весьма маловероятное внезапное заболевание.

 

Дневник Брэма Стокера

Пятница, 17 августа

Терпеть не могу лгать Кейну, но надеюсь, что если он и узнает о моей недостаточной откровенности, то простит меня.

Напиши я о том, что в последние дни я слышу, как меня зовут по имени, Кейн или стал бы бранить себя за решение не возвращаться в Лондон, или, хуже того, вернулся бы, вынудив меня справляться не только со своими, но и с его разболтанными нервами.

Нет. Он не должен знать. И Сперанца не должна знать все, по крайней мере то, что я вернулся на улицы Уайтчепела. Это причинило бы ей слишком большое беспокойство, даже при том, что она презирает бессильную тактику бездействия, наблюдения и выжидания. Чего ждать? Нового убийства? Новой попытки заполучить сердце, которое он считает никчемным?

Мы оба, Сперанца и я, боимся, что одержимость Тамблти полная, хотя именно мы с Кейном дали ему достаточное основание искать нашей помощи в борьбе против Сета. Если только, конечно, такая внутренняя борьба действительно в нем происходит. Другим свидетельством в пользу полноты одержимости является выбор в качестве жертвы именно женщины. Это указывает на причастность Тамблти, ибо, как утверждает Сперанца после тщательного ознакомления с книгами Баджа и прочей литературой такого рода, какую только она смогла раздобыть, нигде не говорится о том, что взвешивать на весах Маат следует именно женское сердце. По утверждению Кейна, это и выдает Тамблти, законченного женоненавистника.

Итак, если первая женщина — его жертва, а у меня нет сомнений, что весь этот кровавый кошмар — грубая и неуклюжая попытка вырвать сердце — объясняется тем, что одним телом управляют две сущности… тогда, боюсь, последуют новые убийства. И избираться они будут среди самых никчемных обитательниц Уайтчепела. Стало быть, находясь именно среди них, мне следует наблюдать и выжидать.

Да, призыв «Сто-кер, Сто-кер» звучит, когда я скитаюсь по этим улицам, но, к счастью, не происходит сенсорной путаницы, как раньше. Благодаря этому зову я знаю, что он обитает в Уайтчепеле, охотится в Уайтчепеле. Но вот что интересно: если он — а это он показал достаточно ясно — не стремится ни свести меня с ума, ни вырвать мое сердце, тогда чего ради он упорно втягивает меня в свою безумную игру? Что ему от меня надо?

А что нужно мне? Зачем отправляюсь я по ночам, едва зайдет летнее солнце, блуждать по трущобам? Не в моих силах предостеречь женщин, стоящих на улицах поодиночке или группами по две-три (леди, ради безопасности держитесь вместе!) или беззаботно сидящих на ступеньках крыльца, болтая о том о сем, когда соседние переулки погружаются во мрак Эреба.

Конечно, ближе к ночи, по мере того как все более настоятельными станут их потребности — напиться до одурения и раздобыть четыре пенса на оплату ночлега, — они с готовностью и рвением обратятся к своей малопочтенной работе. Но вопрос остается.

Чего я хочу, зачем я туда хожу? Да затем, чтобы определить, если мне удастся, тип одержимости Тамблти. Но не только. Еще и потому, что я хочу узнать побольше об этих женщинах. Я иду, чтобы понять, как могло случиться, чтобы Божье дитя было растерзано, как та женщина с Джордж-Ярд. Да упокоит и избавит Бог ее душу от тех ужасов, которые выпали на ее долю в последние мгновения ее земной жизни…

Быть выпотрошенной, истечь кровью и, мало того, остаться безымянной даже по прошествии десяти дней.

Разве она не была дочерью своей матери и своего отца тоже? Разве не доводилась кому-то сестрой, подругой, может быть, самой близкой? Не была помощницей или наказанием для какого-нибудь мужчины? Чьей-то матерью?

И я хочу это узнать, хочу понять! Но я и без того знаю, что эти женщины не никчемны, и с каждой ночью моих блужданий по Уайтчепелу моя ярость возрастает. Как он смеет? Как его демон смеет? И ярость делает тверже мою поступь.

 

Из архива столичной полиции

[186]

Полиция большого Лондона

Отделение «Н»

24 августа 1888 года

Тема: Убийство 7.8.1888

Довожу до вашего сведения, что мистер Джордж Колльер, заместитель коронера юго-восточного Миддлсекса, в помещении «Общества рабочих парней» на Уайтчепел-роуд в два часа пополудни 23 августа сего года произвел следственные действия и вынес заключение в отношении смерти Марты Тэбрэм, она же Марта Тернер, именовавшаяся также Эммой, которая была найдена мертвой на территории квартала Джордж-Ярд, Уайтчепел, в 4.45 ночи 7 августа сего года.

Мистер Генри Сэмьюэль Тэбрэм, проживающий в доме № 6 по Ривер-террас, Ист Гринвич, опознал в покойной свою жену, ушедшую от него около 13 лет назад. Некоторое время он выплачивал ей по 12 шиллингов в неделю, но вследствие ее недопустимого поведения прекратил выплаты десять лет назад.

Генри Тернер, плотник, проживающий в доме для рабочих «Виктория» на Коммершиал-стрит-ист, Спиталфилдз, сообщил, что прожил с покойной около двенадцати лет и ушел от нее за три недели до ее смерти. По его словам, сам он в основном ведет трезвый образ жизни, и, когда покойная не пила, они прекрасно ладили. О том, что она в последнее время промышляла на улицах, он, по его словам, не знал.

Мэри Бусфилд, жена гравера по дереву, проживающая по адресу: Стар-плейс, дом № 4, Коммершиал-роуд-ист, заявила, что покойная и Тернер снимали комнату в ее доме на протяжении четырех месяцев и, задолжав плату, съехали без предупреждения шесть недель назад.

Мэри Энн Коннелли по прозвищу Перли Полл, вдова, занимающаяся проституцией, показала, что пила эль и ром в компании покойной и двоих солдат в нескольких пабах Уайтчепела, пока в 11.45 вечера 6-го числа они не расстались. Она (Коннелли) пошла с одним солдатом, у которого, по ее словам, были шевроны на плече и белая лента на шляпе, по Энджел-элли, а Марта Тэбрам направилась к Джордж-Ярд с другим солдатом, и больше она ее не встречала. Увидев тело убитой в морге, свидетельница сначала грозила утопиться, но потом сказала, что пошутила. Я потребовал, чтобы она оставалась в пределах досягаемости для следствия, поскольку к ней могут возникнуть дополнительные вопросы.

 

Дневник Брэма Стокера

31 августа, пятница, 3 часа пополудни

Ужасна прошедшая ночь. Ужасен нынешний день.

Я обязан рассказать все по порядку. Должен продолжать делать записи для читателя. (Вопрос. Не этот ли дневник — единственное, что от меня останется как от писателя?) Чтобы сделать это, я пришел сюда, в «Лицеум», ибо он опять осквернил мой дом, изгнал меня оттуда, запятнав мое жилище кровью.

Записи, эти записи сейчас важнее всего, и потому я беру себя в руки, чтобы их продолжить.

Прошлым вечером, в сумерки, я отправился в Уайтчепел не маскируясь. В последнее время я именно так и поступал, ибо, случись мне нарваться на Эбберлайна одному, без Кейна, оправдать маскировку, учитывая, что я не слишком-то известен, было бы затруднительно. Лучше оставаться самим собой, Брэмом Стокером.

Пусть лучше инспектор думает, будто я влачу жалкое существование. Должно быть, я действительно имел вид завсегдатая трущоб, когда, стоя на углу Флауэр и Дин-стрит, наблюдал за женщинами и сам был объектом наблюдения. Тут я услышал первый удар пожарного колокола.

Я видел пожары раньше. Это зрелище смиряет гордыню. Оно заставляет задуматься о Боге, точнее, о природе, о естестве, а поскольку доза естества — это как раз то, в чем я нуждался, когда стоял там на углу, внимая сверхъестественному, внимая зову Тамблти, который зазвучал двумя или тремя ночами ранее, я последовал на зов колоколов пожарной тревоги. При этом мысли мои невольно обратились к возвращающемуся завтра в Лондон Генри Ирвингу. Узнав о шедуэллском пожаре, он наверняка огорчится из-за того, что пропустил столь волнующее и поучительное зрелище.

Ибо Генри Ирвинг никогда не упустит шанса изучить все, что в один прекрасный день может каким-либо образом пригодиться на сцене. Именно по этой причине я подолгу прогуливался с ним, прислушиваясь к шуму дождя — как он стучит по черепицам, как по каменной мостовой, как по дереву, жести и т. д. По этой же причине мне как-то пришлось поехать с ним в Бат, чтобы посмотреть на город во время наводнения. Правда, вода быстро спала, и Генри вернулся домой разочарованным.

Однажды мы предприняли с ним морское путешествие из Саутси на остров Уайт, чтобы присмотреться к волнам. Впоследствии они были воспроизведены в «Купце», где плескались вокруг венецианских гондол.

И наконец, именно поэтому здесь, в кабинете управляющего в «Лицеуме», находился журнал, в который я по указанию Генри должен был вносить данные о своих наблюдениях за светом в Лондоне в то или иное время дня, в тот или иной сезон. Не более чем одной-двумя фразами, что и составляло в основном мою творческую работу последнего времени.

«Каков эффект?» — спрашивает обычно Генри о дожде, море, свете в его различных проявлениях и так далее. Он считает, что все это, отображенное на сцене настолько реалистично, насколько возможно, лучше всего воздействует на аудиторию. Так вот, эффект огня был главенствующим в моем сознании, когда я, насколько позволял жар, приблизился к полыхающим шедуэллским докам.

Огонь не поддавался ни людям, ни дождю, который вовсю поливал и его, и нас, несколько сотен зрителей, смотревших, как пламя соперничает с бьющими с неба молниями. Огонь и гроза, казалось, подпитывают друг друга и своим жаром и сыростью, соответственно, склоняют меня к мысли отправиться домой, а если не домой, то в «Лицеум», который мне нужно подготовить к возвращению Генри. Я буду заниматься делами, пока усталость не одолеет меня и не свалит на диван в кабинете…

Размышляя таким образом и уже собравшись отправиться восвояси, я вдруг почувствовал на плече чью-то руку.

— С вами все в порядке, мистер Стокер?

Это был Эбберлайн.

— Когда я вас видел в последний раз, вы выглядели нездоровым.

Последовало странное, словно бы подразумевающее некое обвинение молчание.

— Со мной… да, сэр, благодарю вас.

Сердце мое бешено колотилось, и я тупо пролепетал:

— Ну вот мы и снова встретились, инспектор.

Банальнейшая фраза, которую я имел обыкновение вычеркивать из любой пьесы, где она появлялась. На его следующий вопрос относительно здоровья и благополучия мистера Генри Ирвинга я ответил уже с большей уверенностью и, в свою очередь, осведомился, известна ли ему причина пожара. Из его лаконичного ответа следовало, что его это не волнует и, по его мнению, не должно беспокоить и меня.

Я отбыл со всей возможной поспешностью, гадая на ходу, чему обязан ощущением жара на спине — огню или чересчур пристальному вниманию инспектора Эбберлайна.

Мучимый жаждой, я поспешно устремился в паб «Сковородка» на углу Брик-лейн и Трол-стрит, где и устроился с пинтой крепкого портера, с грустью наблюдая его коричнево-бежевый водоворот в кружке, прислушиваясь к разговорам, но не участвуя в них.

Я еще пил и гадал, кем она могла быть, эта несчастная женщина, нашедшая смерть в Джордж-Ярд, когда до меня снова донесся его зов, его «Сто-кер, Сто-кер», за которым последовал смех.

Смех совпал по времени с моментом, когда я увидел женщину, выходящую пошатываясь из «Сковородки» на озаренную огнем улицу.

Она была пьяна, и, хотя громко призывала дать ей три пенса на джин, я, может быть, вообще не обратил бы на нее внимания, если бы не ее длинное свободное пальто коричневого цвета, сейчас грязное и мокрое, застегнутое на латунные пуговицы с изображением женщины, едущей верхом на охоту. Мне это показалось символичным, поскольку сама она, в известном смысле, тоже направлялась на охоту.

И снова: «Сто-кер, Сто-кер». Потом повторился смех.

Я завертелся, озираясь по сторонам. Никого. Ничего. Гадая, не на улице ли он, может быть надеясь на это, я последовал за женщиной, держась так близко от нее, что чувствовал запах псины, исходивший от ее мокрого шерстяного пальто. И запах фиалок — уж не знаю, от дыма или от ее духов.

Где-то на улице снова раздался отвратительный звук, для которого слово «смех» казалось совсем неподходящим.

Хотя дождь ослаб, небо продолжали освещать как зарево, так и молнии, и при вспышке одной из них я увидел… не увидел никого. Никого и ничего. Никого, кроме женщины, ковылявшей по Трол-стрит и вскоре исчезнувшей в адской тьме.

К этому времени уже миновала полночь, и ни зов, ни смех не повторялись. Некоторое время я прохаживался, прислушиваясь, и уже стал подумывать о том, что промок насквозь и неплохо бы вернуться домой, что, наверно, и сделал бы, но мне не хотелось возвращаться туда одному. У меня появился некий новый страх, и сейчас мне кажется, будто я что-то предвидел, что-то чувствовал…

Так или иначе, домой я не поехал, а взял кеб и отправился в «Лицеум», вошел со служебного входа и с фонарем проследовал в кабинет. Там я запер за собой дверь, зажег свет и занялся почтой Генри, чтобы он по возвращении не увидел ее сваленной на моем столе. За корреспонденцией я провел три, а то и четыре часа и, лишь когда над Лондоном забрезжил рассвет, отправился домой.

Лучше бы я этого не делал!

Проверив сперва переднее крыльцо и подоконники, я прошел по левой дорожке, чтобы войти через кухонную дверь. Никаких следов по пути я не увидел, но, оказавшись внутри, похолодел, отчетливо сознавая: сейчас его нет, но совсем недавно он здесь побывал.

Но никаких признаков его посещения я найти не мог. Никаких даров смерти. Никакой записки. Так что же: я ошибся?

Я обходил комнату за комнатой, проверяя каждое окно и подоконник, почтовый ящик осмотрел даже дважды. Но по-настоящему страшно мне стало в столовой, куда я заглянул в последнюю очередь. Там к люстре были подвешены два мешка с кровью.

На противоположных концах бронзовых газовых рожков висевшей над обеденным столом люстры, на равном расстоянии от центрального плафона, располагались два тонких, просвечивающих мешка вроде винных бурдюков.

Свет зари позволял увидеть, что содержимое мешков красное, кроваво-красное. Поскольку снизу мешки были проколоты булавкой, кровь из них, просачиваясь, капала на стол и растекалась лужей. Крови в мешках было немало, но вытекала она медленно, лужа еще не достигла краев стола, и я понял, что мешки были подвешены не очень давно, не более часа тому назад. Я принес из буфетной ножницы, чтобы перерезать веревки, которыми были привязаны мешки: распутать тугие узлы дрожащими пальцами я не сумел.

Узлы были завязаны небрежно, но они были двойными и тройными. Когда удалось высвободить первый мешок, второй тут же резко потянул рожок светильника вниз. Один из малых плафонов из зеленого стекла упал и разбился прямо в разлитой крови.

Освободив наконец и второй мешок, я поместил оба в таз, который притащил в столовую. И лишь когда я поднял таз, на меня накатила тошнота и забила дрожь. Руки тряслись так, что я едва донес таз до кухонной раковины, и при этом меня стошнило. Моя рвота соседствовала с колышущимися мешками крови, которые казались только что доставленным… багажом.

Я вспорол мешки мясницким ножом и отвернулся, чтобы не видеть льющейся крови, не чувствовать ее запаха, но когда наконец бросил взгляд на слив посудомоечной раковины, увидел, что в мешках были еще и ошметки плоти, которые мне пришлось выковыривать, чтобы дать крови стечь. Откуда взялись они — не знаю, но среди них были клочья кожи.

Сумев наконец разжечь достаточно сильный огонь, я предал ему мешки и тряпки, с помощью которых убирал кровь. Умывая руки, оттирая их, я увидел на коже, нет, в коже, впившиеся блестки, зеленые осколки разбитого плафона. Я порезался во время уборки. Моя собственная кровь смешалась с той, которая была в мешках. Минута, пять, может быть, и пятнадцать прошло, прежде чем я отвернулся от стока и уставился на огонь. Признаюсь, в тот миг я подумал о том, что хотел бы, чтобы он охватил весь этот дом, истребил его, как шедуэллские доки. Сам не знаю, бежал бы я от этого пожара или лег бы на кровать, чтобы превратить ее в погребальный костер.

Сейчас все. Больше не могу.

Позднее

Недавно казалось: он чего-то от меня хочет. Сейчас я точно знаю: да, хочет, и я даже догадываюсь, чего именно… Но прежде…

Прежде позвольте мне сообщить, что я совладал с собой, верней, попытался, о чем свидетельствует этот, не вполне твердый почерк.

Сижу на ступенях перед входной дверью, которую, к слову, я нашел запертой, так же как и окна, что делает загадкой, как он вошел и вышел. Я собираю осколки своих мыслей, как раньше собирал осколки стекла, находя их не менее острыми и ранящими.

Кейн должен вернуться… Флоренс и Ноэль не могут… Почему изверг так меня терзает? Чего он хочет? Надо рассказать обо всем Сперанце…

Не спрятать ли ножи, взятые из шкафов в Альберт-Мэншнз, поскольку в скором времени следует ждать визита сюда инспектора Эбберлайна? Умно ли это — молчать, чтобы поддержать Кейна? Предам лия его, если расскажу все Эбберлайну? Не обернется ли это для Кейна погибелью? Что делать? Что делать? И я все время возвращаюсь к самому безотлагательному вопросу: откуда взялась вся эта кровь?

Теперь я знаю.

Узнал из сегодняшних газет.

УЖАСАЮЩЕЕ УБИЙСТВО В УАЙТЧЕПЕЛЕ [191]

Центральное агентство новостей сообщает

Едва мы оправились от ужаса и потрясения, вызванного зверским убийством женщины в Уайтчепеле, как обнаружилась еще одна, еще более страшная находка, причем в том же самом районе, где было совершено предыдущее злодеяние.

До настоящего момента происшествие окутано тайной: полицией не обнаружено ни единой улики, способной вывести на след исполнителя этих жутких злодеяний, которые, по-видимому, являются делом рук одного убийцы.

Факты таковы: примерно без четверти четыре нынешнего утра, производя патрулирование по Бакс-роу, Уайтчепел, дежурный констебль Джон Нил обнаружил на тротуаре тело женщины с перерезанным от уха до уха горлом. Как ни странно, крови на месте происшествия было на удивление мало.

Посигналив фонарем, констебль Нил получил ответный сигнал от двух других констеблей с другого конца улицы. Они утверждают, что не видели никого, кто удалялся бы от места преступления и мог привлечь их внимание, что придает происшествию еще большую таинственность.

После доставки тела в уайтчепелский морг в половине пятого утра, когда оно еще не остыло, было установлено, что, помимо раны на горле, нижняя часть тела вскрыта и полностью выпотрошена. Разрез доходит почти до грудей и был, видимо, произведен большим ножом. Лежащий в морге выпотрошенный труп представляет собой кошмарное зрелище.

Женщина еще не опознана, и единственное, что может сейчас сделать полиция, — это найти кого-нибудь, способного идентифицировать покойную, и затем, если удастся, выяснить, с кем она общалась в последнее время.

Таким образом, на счету Тамблти не одно, а два ужасных убийства: на Джордж-Ярд, разумеется, а также то, что совершено прошлой ночью. Кровь в моем доме, должно быть, ее, той несчастной, которую я видел уходящей по Трол-стрит, когда нам обоим — и мне, и ей — ошибочно казалось, что она уходит одна.

Позднее, ближе к девяти

Нахожусь в «Лицеуме», куда вернулся после того, как привел дом в порядок, точнее, после его осмотра. О каком порядке может сейчас идти речь? И при этом обнаружилась пропажа ножей.

Проклятье! Он нашел их и вытащил из-под моей кровати, где они были спрятаны. Обыскивая дом, обшаривая его, он также обнаружил мой кукри, полученный от Бертона. На месте, где он лежал, его нет. Будь он проклят, воистину проклят! И хотя, конечно, пусть лучше что-то мое окажется среди его вещей, чем наоборот, для Эбберлайна это не будет иметь слишком большого значения. Если ножи будут найдены вместе, мы оба окажемся связаны, даже скованы! Что делать, что делать?

Я решил, что останусь здесь до 10 часов вечера, после чего сначала поездом, потом пароходом доберусь до Дублина и к рассвету буду в объятиях семьи. (На заметку. Телеграфировать Торнли: «Дело крайне важное. Прибываю утром. Должен увидеть тебя раньше, чем Фло».) А пока я сделаю запись о том, чего же хочет от меня Тамблти. Долгое время я ломал над этим голову, но теперь я знаю, благодаря тому, что леди Уайльд пришло на ум попросить меня:

— Расскажите снова, мистер Стокер, что именно вы видели?

Мы сидели в ее салоне. Я изложил ей историю в том виде, в каком она описана выше, но еще раньше Сперанца просмотрела газеты.

— Повторите все сами.

Так я и сделал, и Сперанца промурлыкала:

— Живописно… Ну, тут все ясно, Брэм. С помощью мешков на люстре он изобразил баланс. Весы. Он хочет… нет, он нуждается в вас для осуществления своего плана.

Стоило ей произнести слово «весы», как все стало ясно. Ну конечно, весы!

Готов ли он к взвешиванию, ритуалу, в котором Сет ищет искупление? Если так, у него наверняка при себе сердце женщины с Бакс-роу. (На заметку. Незамедлительно выяснить подробности в Скотленд-Ярде.) Но как может изверг думать, что я буду с ним сотрудничать?

Я ушел от обеспокоенной леди Уайльд и направился сюда. Она, разумеется, считает мой отъезд разумным. Она и сама побуждала меня оставаться в стороне подольше, но я буду отсутствовать самое большее неделю. Однако сегодня вечером мне предстоит много чего сделать для подготовки «Лицеума» к завтрашнему возвращению Генри, при котором я буду рад не присутствовать. К счастью, к тому времени я уже буду в Дублине, слишком далеко для того, чтобы услышать его негодующие крики: как я посмел не быть на месте, чтобы плясать вокруг него!

 

Дневник Брэма Стокера

8 сентября, Эли-плейс, Дублин

Это точно была та, в пальто. Та, которую я видел в ночь шедуэллского пожара.

Миссис Мэри Энн Николс, вот как ее звали. Да упокоится ее душа с миром, она достойна этого. И смогу ли я хоть когда-нибудь забыть о том, как она исчезает в смеющейся тьме?

 

Из архива столичной полиции

[194]

Полиция большого Лондона

Отделение «J»

6 сентября 1888 года

Тема: Убийство М. Э. Николс, совершенное в Уайтчепеле 31.8.88

Полицейский констебль № 97 участка «J» Дж. Нил докладывает, что в 3 часа 45 минут 31 августа во дворе на Бакс-роу, Уайтчепел, им был обнаружен труп женщины, лежавшей на спине, с юбкой, задранной чуть выше колен. Судя по всему, убийство было совершено там, где найдено тело жертвы.

Констебль Нил получил помощь констебля № 55 участка «Н» Смайзена и констебля № 96 участка «J» Тэйна, причем последний был немедленно отправлен с места происшествия за доктором Ллуэллином, Уайтчепел-роуд, 152, который, прибыв без промедления, констатировал недавнюю смерть. По его указанию тело было отправлено в морг для дальнейшего, более тщательного осмотра.

В ходе упомянутого осмотра доктор установил, что горло жертвы было перерезано слева направо, с рассечением трахеи и спинного мозга. Брюшная полость разрезана от центра к нижним ребрам с правой стороны, а затем ниже таза к левой стороне живота, где рана зазубрена. Кроме того, на животе имеются еще несколько разрезов, нанесенных, как и две колотые раны в области половых органов, явно очень острым клинком. Небольшое количество крови на месте происшествия пока не находит объяснения.

Описание покойной: возраст около 45 лет, рост 5 футов 2 дюйма, волосы темно-каштановые (тронуты сединой), глаза карие, небольшая рваная рана на языке, отсутствует один верхний зуб и два нижних левых.

Одета: длинное свободное коричневое пальто с семью большими латунными пуговицами (с изображением едущей на лошади женщины и идущего следом мужчины), коричневое полушерстяное платье поверх серой шерстяной нижней юбки, белый фланелевый лифчик, сорочка в пятнах крови, черные рифленые шерстяные чулки, мужские башмаки с боковой шнуровкой, черная соломенная шляпка с отделкой из черного бархата. Позднее на сорочке были обнаружены метки работного дома Ламбета, а покойная опознана как Мэри Энн Николс, ранее содержавшаяся в названном заведении.

Ее муж Уильям Николс, в настоящее время проживающий в доме № 37 по Кобург-роу, Олд-Кент-роуд, работает печатником в фирме «Пуркисс, Бэкон и К°» на Уайтфрайерз-стрит. Они расстались девять лет назад по причине ее пристрастия к спиртному. Некоторое время он выплачивал ей содержание (5 шиллингов в неделю), но в 1882 году ему стало известно, что она зарабатывает себе на жизнь проституцией, и он прекратил выплаты, вследствие чего по ее жалобе в приходской совет Ламбета он был вызван для объяснений. Факт ведения распутной жизни был доказан, и ее жалоба отклонена. С тех пор муж о ней ничего не слышал, и никаких оснований подозревать его в содеянном не имеется.

С 1882 года покойная в различные периоды времени обреталась в Эдмонтонском, Лондонском городском, Холборнском и Ламбетском работных домах. Покинув последнее учреждение 12 мая, она устроилась в Инглсайде, Роуз-Хилл-роуд, Уэндсворт, но 12 июля скрылась оттуда, украв выданную ей одежду. Несколько дней спустя она обосновалась в ночлежке, в доме № 18 по Трол-стрит, Спиталфилдз, и с тех пор жила то там, то неподалеку, в доме № 55 на углу Флауэр и Дин-стрит, вместе с другими представительницами своей профессии, пока ее не нашли мертвой 31 августа. Покойную видели в 11 вечера 30-го прогуливающейся по Уайтчепел-роуд, а в 00.30 31-го выходящей из паба «Сковородка», в Спиталфилдзе. В 1 час 20 минут 31-го она находилась по месту проживания, в доме № 18 по Трол-стрит, но уже в 2 часа 30 минут ее снова видели на углу Осборн-стрит и Уайтчепел-роуд. В обоих случаях она была одна.

Постояльцы ночлежки на Трол-стрит показывают, что миссис Николс покинула дом приблизительно в 1 час 40 минут на поиски денег для оплаты проживания (что делает маловероятным такой мотив убийства, как ограбление.) В 3.45 утра 31-го она была обнаружена мертвой, и до настоящего времени не найдено никого, кто видел бы ее позже 2.30 того же числа.

Был произведен опрос местных жителей, ночных сторожей близлежащих зданий и констеблей, несших дежурство на прилегающей территории, от которых можно было бы получить сколь бы то ни было значимую информацию.

Тем не менее к настоящему моменту не удалось раздобыть даже мельчайшей улики, способной указать на причастность к преступлению определенного лица.

 

Дневник Брэма Стокера

Воскресенье, 9 сентября 1888 года, 10 часов вечера

На борту парохода «Магия», следующего из Белфаста в Ливерпуль

— Ты просто подвергаешь испытанию мое рациональное мышление, брат, — сказал Торнли прошлым вечером. — И признаюсь тебе, будь это не ты, я бы отмел напрочь все сказанное как вздор и бессмыслицу. Официальный диагноз был бы, несомненно, dementia ргаесох или что-то в этом роде, и в связи с этим мне стоило бы поместить тебя в психиатрическую клинику под присмотр. Но, увы и ах, это ты. Проклятье! Куда легче было бы не поверить.

Дрожащей рукой Торнли поднес к усам бокал шерри. Мы сидели в библиотеке, уединившись. Это было в конце долгой и плохо кончившейся недели.

— И кроме того, — сказал он, — я прекрасно усвоил, что мы не можем предвосхитить того, что преподносит нам жизнь. Разве то, о чем ты рассказываешь, более таинственно, чем… чем…

Мой опечаленный брат так и не закончил вопроса, хотя и выразительно указал подбородком в сторону отдаленной столовой, чтобы я соотнес его слова с унижением, перенесенным им там менее двух часов назад.

За обедом собралось восемь человек: Торнли, я, Флоренс, Ноэль и две супружеские четы, коллеги Торнли по медицинскому цеху с женами. Один из них, удостоенный рыцарского звания титулованный землевладелец, очень мне не понравился, особенно после того, как Торнли усадил его во главе стола и целая миля красного дерева, уставленного севрским фарфором и столовым серебром с монограммами, отделила этого почетного гостя от простых смертных. Мне выпало сидеть справа от жены второго хирурга, от которой я все время отворачивался, пытаясь, по большей части безуспешно, вовлечь в разговор собственного сына.

Куда больше Ноэля занимало мятное желе, недавно положенное служанкой в его тарелку: он морщился, не считая его подходящей приправой к ожидавшейся баранине. Наконец Флоренс распорядилась заменить мальчику тарелку, и он поблагодарил ее, буркнув merci. Я мог лишь сокрушаться, что расстояние между нами столь же огромно, как море, отделяющее мою жену и сына от их обожаемой Франции.

Обед, однако, продолжался. Я, как мог, старался поддерживать разговор, но получалось плохо: слишком свежи были в моей памяти воспоминания о недавно увиденном. А именно о мешках с кровью, свисающих с люстры нашей столовой, которая была такой же, как у Торнли, только попроще. («У нас все проще», — напоминает мне Флоренс.) Я не мог забыть и прочитанного позже о подробностях смерти миссис Николс в газетах, прибывших с утренней почтой, той же, которая доставила еще три письма от Генри, доведя их общее количество за неделю до десяти.

Это случилось, когда нам подали ванильный пудинг, слишком напоминающий своим видом плоть, чтобы соответствовать моим нынешним вкусам. Дверь в столовую вдруг резко распахнулась, и в проеме предстала миссис Эмили Торнли Стокер, совершенно нагая. Бедный Торнли увидел это зрелище последним, лишь после того, как обратил внимание на наши отвисшие челюсти, а его жена во всеуслышание визгливо заявила:

— Я тоже люблю умную застольную беседу.

Сказав это, она, спасаясь от двух бегущих к ней слуг, ворвалась в комнату и забегала вокруг стола. Ее настигли и прикрыли наготу скатертью. Когда слугам удалось утихомирить хозяйку дома, все трое в молчании удалились. Нет нужды говорить, что обед был испорчен. Мой брат попросил прощения у гостей, которые постарались сделать вид, будто ничего не произошло.

Да, неделя завершилась весьма постыдно. Рано утром в субботу, 1 сентября, я явился в Эли-плейс, чтобы повидать Флоренс и Ноэля, уже некоторое время занимавших две из множества великолепных комнат Торнли. Вся неделя прошла впустую, в развлечениях, хотя, стыдно вспомнить, моя телеграмма содержала слово «важно». Беда, однако, была в том, что, когда мне удавалось застать брата в одиночестве, моя решимость покидала меня. По правде говоря, я боялся того самого диагноза — «слабоумие», какой он позднее и назвал. Но в последний вечер перед моим отъездом пришло время поговорить начистоту.

Мы с Торнли договорились, что после того, как я уложу Ноэля, мы встретимся в библиотеке, за более чем заслуженным шерри.

Я с нетерпением ждал этого, ибо раньше, в тот же вечер, увидев Эмили, мой ошеломленный сын спросил меня, что такое безумие.

Смутившись, я долго сидел у его постели, прежде чем решился спросить, нельзя ли мне ответить на этот вопрос в другой раз.

— Может быть, к тому времени я это узнаю, — сказал я, целуя его в лобик и желая, чтобы его сны не походили на мои.

Потом я выключил свет и ушел.

Наконец, когда все домашние разошлись, я присоединился к Торнли. Разговор о бедной, безумной Эмили был коротким. Это ранило его, но вскоре возникла еще и тема Тамблти, ибо я излил на него всю эту историю с ее дьявольскими подробностями. Что бы ни было тому причиной — меланхолия моего брата, то, что он воспринимал услышанное и делал выводы профессионально, или что-то еще, но я поведал ему столько, что после этого Сперанца могла бы причислить и его к Чадам Света.

Правда, хотя про «Золотую Зарю» Торнли слышал, но знал об ордене очень мало, а о демонологии и одержимости и того меньше. Зато мой брат много, очень много знал о безумцах и убийцах. Ну а поскольку среди множества его достижений числились и первые опыты по переливанию крови, я, может быть, слишком подчеркнуто осведомился у него, может ли то количество крови, которое я обнаружил в мешках, быть получено из одного тела? Этот вопрос не давал мне покоя с того момента, как кровь утекла в слив.

— Да, — ответил он, — в женском теле стандартных параметров содержится от шести и более пинт до галлона. — Правда, он тут же добавил, что, если нужно собрать такое количество крови, это потребует немало времени. — Особенно если, как ты говоришь… сливать ее в мешки, да?

Я кивнул, после чего Торнли уточнил свои слова, пояснив, что скорость вытекания крови зависит еще от способа, каким она отворена.

— А требует ли такое полное кровопускание хирургических навыков?

— Не обязательно, — последовал ответ. — Хватило бы умения мясника.

Он отпил пару глоточков шерри и добавил:

— Но и у вампира тоже, думаю, получилось бы прекрасно.

— Торнли, ты что, надо мной насмехаешься?

С минуту он смотрел на меня в раздумье, а потом кивнул:

— Полагаю, да. Извини, Брэм. Я больше не буду.

Конечно, он больше не будет. Бедный Торнли, живое воплощение преданности и Эмили, все глубже впадающей в свои болезненные фантазии, и мне, барахтающемуся на собственном мелководье. И боюсь, у меня будет еще причина воззвать к его преданности, познаниям и рациональному уму, который был продемонстрирован этим утром, когда он увел меня с террасы, где мы все завтракали, попросив выйти на пару слов.

— Что это значит, Торнли? — Ради сохранения приватности мы делали вид, будто играем в крокет. — Ты приберег для меня палату для буйных в Ричмонде?

— Нет-нет, — запротестовал Торнли. — Даже если дойдет до этого, брат, будь уверен, — он кивнул в сторону дальнего крыла особняка, где находились покои его жены, — тебя тоже примут и устроят с комфортом.

Весь этот разговор о приютах скорби, беспечный с моей стороны, уклончивый с его, напомнил мне о визите в Степни-Лэтч, по окончании которого я обещал передать Торнли наилучшие пожелания от доктора Стюарта. Что я и сделал, после чего он, с удовольствием меня выслушав, сказал:

— О да, славный малый этот доктор Стюарт. Но вот что мне хотелось бы знать, Брэм…

— Что же? — спросил я, с силой направив раскрашенный яркими полосами мяч к дальней вешке.

— Поправь, меня, брат, если я в чем-то ошибусь. Этот Эбберлайн, о котором ты отзываешься, мягко говоря, без восторга. Правильно ли я понял, что у него были основания поговорить с тобой еще раньше? Я имею в виду, до того, как он увидел тебя в горящих доках?

— Да.

Я напомнил Торнли об ужасном инциденте с собаками и рассказал также, что Эбберлайн раскрыл нашу с Кейном маскировку в Уайтчепеле и потом, в ту же ночь, видел, как я лишился чувств на улице.

— Итак, у него есть основания полагать, что в ночь пожара ты был в Уайтчепеле?

— Да.

— Ночь пожара была также ночью второго убийства, не так ли?

— Да, ну и что?

Я нетерпеливо махнул крокетным молотком, побуждая брата перейти к сути дела. Что он и сделал:

— А тебе не кажется, Брэм, что, уехав сейчас из Лондона, ты поступил не очень мудро? Слишком уж тесно ты связан со всей этой историей и так просто от этого не отделаешься. Полагаю, твое отсутствие не останется незамеченным Эбберлайном, и я вовсе не удивлюсь, если после твоего возвращения в Лондон окажется, что он предпринял расследование.

— Насчет моего местопребывания?

Он кивнул с очень серьезным видом.

— Но я ведь был здесь с тобой, Торнли. Меня видели десятки людей. И вообще, разве человек не может уехать по своим делам, когда и куда ему угодно?

— Может, кто бы спорил, но тебе, раз уж ты оказался в такой близости от всего, связанного с недавними убийствами, лучше иметь наготове алиби. И пойми, Брэм, вопрос не в том, что ты покинул Лондон, а в том, почему ты это сделал. Эбберлайн — инспектор полиции, человек из Скотленд-Ярда, известный сыщик. Не думаю, чтобы он счел твой отъезд случайностью. Он поинтересуется, почему ты уехал, и, повторяю, у тебя должен быть наготове ответ. И еще: отправляйся немедленно. Чем скорее ты вернешься в Лондон, тем лучше.

Разумеется, Торнли прав. Если я сам собираюсь примерить на себя роль инспектора, мне действительно нужно попытаться взглянуть на происходящее глазами Эбберлайна. Да, но могу ли я и вправду оказаться подозреваемым? Бред! Нет, скорее я нужен Эбберлайну, чтобы найти Тамблти, который оставил своих собак неоплаканными и исчез в день их смерти…

О боже, боже! Если бы Эбберлайн знал хотя бы половину!

(На заметку. Он не должен узнать, не сейчас, по крайней мере, ибо мы уже слишком далеко зашли в своей маскировке, чтобы уберечь Кейна.)

Попрощавшись с женой и сыном, я отбыл в Белфаст поездом, чтобы там сесть на быстрый пароход. Флоренс с готовностью согласилась остаться на неопределенное время, благо дом Торнли хорош всем, и в нем недоставало только хозяйки, роль которой Флоренс играет так, что лучше не справилась бы и Эллен Терри. Ноэлю, конечно, потом будет трудно избавиться от подхваченного там грубого ирландского говора, но тут уж ничего не поделаешь. Я знаю, что в Дублине с Торнли моя жена и сын в безопасности. А вот насчет Лондона этого сказать не могу.

Лондон. К чему я возвращаюсь? Впрочем, сейчас не до того, чтобы задаваться этим вопросом. Мне нужно просто проспать до Ливерпуля под колыбельную волн, а оттуда поспешить в Лондон навстречу неизвестности.

Позднее, в поезде Ливерпуль — Лондон

Мы наблюдали, мы выжидали слишком долго, и теперь нам не остается ничего другого, кроме как молиться о душе третьей убитой женщины. В свое оправдание могу сказать: мы не знали, что еще можно предпринять. Но теперь я знаю. И целенаправленно возобновлю охоту.

Не успел я сойти с «Магии», как услышал на пристани крики мальчишки, продавца газет.

«Новое злодеяние в Уайтчепеле!»

Я торопился, чтобы не опоздать на уходящий в 6.20 лондонский поезд, но первым делом нашел в «Пэлл-Мэлл газетт» это кошмарное сообщение.

НОВОЕ УБИЙСТВО — И СКОЛЬКО ЕЩЕ ИХ БУДЕТ?

Нечто похожее на панику стало распространяться по Лондону сегодня, после сообщения о еще одном устрашающем убийстве, которое произошло в густонаселенном Уайтчепеле. Это уже третье убийство такого рода, исполнитель которых успешно обманывает бдительность полиции.

Три несчастные женщины, жалкие и презренные, были убиты посреди густонаселенного квартала, не просто убиты, но кощунственно расчленены, а наша полиция до сих пор не нашла никаких следов того, кто совершил эти зверства.

Впрочем, кажется, есть определенные основания надеяться, что последнее из этой мрачной серии кровавых злодеяний предоставит некую улику, позволяющую изобличить изверга. Говорят, будто рядом с трупом был найден кожаный фартук. Если так, то это единственный след, оставленный таинственным преступником. Однако тот факт, что полиция уже неделю разглагольствует о злодее по прозвищу Кожаный Фартук, запросто мог подвигнуть убийцу намеренно оставить возле жертвы такую «улику», чтобы направить поиски по ложному следу. Судя по тому, что нам известно, он вполне способен на такой расчетливый ход. Сегодняшнее утреннее убийство было явно совершено не в спешке, без каких-либо признаков тревоги. Убийца сначала перерезал жертве горло, да так, что едва не отделил голову от туловища, затем выпотрошил, удалив некоторые внутренние органы, и наконец разложил внутренности с демонстративной жестокостью, заставляющей вспомнить о кровожадных краснокожих дикарях. Маловероятно, что человек, который достаточно хладнокровен, чтобы это сделать, и у которого достаточно для этого времени, забыл на месте преступления свой кожаный фартук только для того, чтобы у полиции появилась улика. Но раз уж полиция подозревала в предыдущих преступлениях некоего громилу из Уайтчепела, носившего кожаный фартук, то следует, не теряя времени, проверить, не принадлежит ли найденный фартук, если он вообще существует, именно ему.

Случившееся может даже принести определенную пользу как очередное напоминание о потенциале отвратительного варварства, которое таится в каждом человеке. Во всяком случае, оно служит разоблачением самодовольного социального оптимизма, основанного на вере в то, что будто бы прогресс цивилизации делает ненужными оковы и узы условностей, морали и права, которые сдерживают современного Хайда и не позволяют ему появиться среди нас. Дикари цивилизованного общества, которых мы сотнями тысяч выращиваем в наших трущобах, столь же способны омыть свои руки в крови, как и индейцы сиу, скальпирующие своих врагов. Но нам не стоит удивляться, если убийца в данном случае не окажется трущобным отродьем. Природа его злодеяний и выбор жертв наводят на мысль, что нам следует искать человека, одержимого манией кровожадной жестокости, которой оборачивается порой необузданное потворство низменным страстям. Мы имеем дело с разгуливающим по Уайтчепелу плебейским маркизом де Садом. А если это так и если он не будет немедленно арестован, нам не придется долго ждать нового прибавления к списку его мерзких злодеяний.

Есть некоторые основания надеяться, что чувство ужаса, вызванное неслыханной жестокостью этих преступлений даже в самых загрубевших сердцах, подтолкнет полицию к энергичным, продуманным действиям. В настоящее время неудовлетворенность силами правопорядка столь велика, что, если нас странным образом не дезинформируют, полиция больше думает о преобразовании системы, которая стала нетерпимой, чем о том, чтобы напрячь все силы для расследования этого преступления. Что же до общества в целом, то паника, видимо, ограничится той округой, где продолжает орудовать полуночный убийца. Однако случись сейчас подобное преступление в Уэст-Энде, там поднялась бы такая паника, подобной которой мы еще не видели в наше время. Этого нам, возможно, удастся избежать, но тревога сохранится до тех пор, пока уайтчепелский убийца будет оставаться на свободе.

Позднее

Его здесь не было.

От Юстонского вокзала я отправился домой в экипаже, заплатив полсоверена за скорость. Зайдя в полицейский участок, изучил все доступные бумаги. Подробности, вернее, подробность — забрал ли убийца сердце жертвы — пока не выяснена, однако сведения должны поступить из Ярда к завтрашнему утру.

Торнли предположил верно. Эбберлайн так и вертится вокруг «Лицеума», вынюхивая. (Вопрос. Следует ли мне завтра пойти на контакт самому, предвосхитив его появление?)

Разумеется, сейчас он едва ли может меня подозревать, поскольку последнее злодеяние случилось, когда меня не было в Лондоне. Значит, он просто обращается ко мне за помощью в поисках Тамблти.

(Вопрос. В поисках, которые ведет Эбберлайн, помощи он от меня не получит, но не может ли он помочь нам? Как? Надо подумать. Спросить Кейна. Спросить Сперанцу. Нам троим пора посовещаться. На заметку. Написать Кейну: «Приезжай!»)

Генри Ирвинг чертов дурак! Он вдохновлен всей этой шумихой, да так, что нам пришлось поторопиться, чтобы 1 октября в очередной раз открыть сезон «Джекилом и Хайдом». (На заметку. Послать телеграмму Стивенсону и напомнить Харкеру, чтобы он взял со склада декорации.) Восстановить на сцене «Джекила и Хайда» будет дешевле и гораздо выгоднее, чем «Фауста», каждое представление которого обходится в 200 фунтов, на что я и указал Генри, желая отвлечь его запахом денег, как собаку костью. Пусть он наконец перестанет бранить и изводить меня в связи с моей дублинской отлучкой.

Тем временем подготовка к постановке «Макбета» идет своим чередом, без задержек. Г. И. решительно настроен ехать в Эдинбург. (На заметку. Составить план поездки с датами. Когда состоится? Кто примет участие?)

Час ночи. Невозможно заснуть без настойки опия, голова идет кругом. Буду ходить, ходить, ходить по набережной. Поздновато, конечно, но ведь mens sana in corpore sano.

О, но как же может мой разум быть sana, если он взывает ко мне, если он приходит ко мне?

 

Из Архива Столичной Полиции

[205]

Полиция большого Лондона

Отделение «Н»

8 сентября 1888 года

Докладываю, что в 6.10 утра 8-го сего месяца сего года, при несении дежурства на Коммершиал-стрит, Спиталфилдз, я получил информацию об убийстве женщины. Немедленно проследовав к дому № 29 по Хэнбери-стрит, я обнаружил на заднем дворе названного дома труп женщины, лежавшей на спине. На место происшествия мною были вызваны штатный хирург подразделения доктор Филлипс, полицейская карета «скорой помощи» и вспомогательный наряд полиции. По словам доктора, смерть наступила по меньшей мере два часа назад. При осмотре на горле жертвы обнаружен глубокий разрез с неровными краями. Были удалены, но приложены к телу и помещены над правым плечом следующие органы: часть стенки желудка, целиком — тонкая кишка с прилегающими органами. Еще два фрагмента желудочной стенки и вырезанная промежность помещены над левым плечом, в большой луже крови. Отсутствуют: часть стенки живота, включая пупок, матка, верхняя часть вагины и большая часть мочевого пузыря. Доктор высказал предположение, что убийца, судя по способу удаления внутренних органов, обладает определенными познаниями в анатомии, а используемое им орудие являлось не обычным ножом, а предметом, похожим на хирургический скальпель: узкий, очень острый, имеющий от шести до восьми дюймов в длину. После первичного осмотра тело было погружено в полицейскую карету «скорой помощи» и доставлено в уайтчепелский морг.

Позднее женщина была опознана Тимоти Донованом, управляющим ночлежного дома Кроссингэм: Дорсет-стрит, 35, Спиталфилдз. Он показал, что знал покойную 16 месяцев. По роду занятий она была проституткой, последние четыре месяца проживала в вышеназванном доме и 8-го числа сего месяца, в 1 час 45 минут, очень пьяная сидела на кухне и ела картофель. Вышеназванный Донован потребовал с нее деньги за проживание, на что она ответила, что их у нее нет, и просила повременить с оплатой, а получив отказ, сказала, что ненадолго отлучится и принесет деньги. Он обещал сохранить за ней койку. Мужчины, по его словам, с ней не было.

Описание: Энни Чепмен, 45 лет, рост 5 футов, хорошо сложена, цвет лица — светлый, волосы вьющиеся, темно-каштановые, глаза голубые, отсутствуют два нижних зуба, нос крупный, мясистый. Одета: платье, черный ажурный жакет, коричневый корсаж, черная нижняя юбка, шнурованные ботинки. Все поношенное и грязное.

Покойная была вдовой кучера по фамилии Чепмен, скончавшегося в Виндзоре полтора года назад, и, хотя за несколько лет до этого она рассталась с супругом из-за ее пристрастия к пьянству, он до самой своей смерти продолжал выплачивать ей пособие — 10 шиллингов в неделю. На протяжении нескольких лет Энни обитала в разных ночлежках Спиталфилдза и лишь недавно перебралась в Кроссингэм, где ее в последний раз видели живой в два часа ночи, перед убийством. С этого момента и до того, как ее тело было обнаружено на Хэнбери-стрит, никаких достоверных сведений о ее передвижениях не имеется. Описание жертвы разослано телеграфом по всем полицейским участкам.

Особый запрос направлен в окрестные ночлежные дома: не появлялся ли там 8 сентября после 2.00 мужчина подозрительного вида со следами крови на одежде.

Будут приняты дополнительные меры для розыска убийцы и сделано все возможное, чтобы пролить свет на эту тайну. Несколько подозреваемых в настоящее время уже задержаны и доставлены в различные полицейские участки, сейчас тщательно проверяются все их возможные передвижения. После обнаружения покойной последовали многочисленные заявления, начали поступать письма, но пока никакого результата получено не было. Осмелюсь предложить, чтобы расследование было поручено хорошо знакомому с местными условиями инспектору Эбберлайну, как, полагаю, уже сделано в отношении убийств на Джордж-Ярд и Бакс-роу, которые, очевидно, совершены тем же преступником, что и последнее, на Хэнбери-стрит.

 

Телеграмма

Брэм Стокер — Леди Джейн Уайльд

10 сентября 1888 года

Сердце на месте. Но это все-таки он. Торнли осведомлен. Кейн приезжает.

 

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну

[208]

10 сентября [1888 года]

Дружище Кейн!

Ты должен всерьез подумать о том, чтобы приехать в Лондон. Прости, но кровавые события, уже третье по счету убийство — на этот раз миссис Чэпмен, — делают твое присутствие необходимым.

На этот раз сердце удалено не было, хотя тело вскрыто. А вот матка отсутствует. Он что, начал их снова коллекционировать, как в старые времена? Едва ли: скорее что-то помешало ему добраться до сердца, и он забрал, что смог. Возможно, он не контролирует себя в буквальном смысле слова. Как еще объяснить всю эту бессмыслицу, весь этот ужас? Но его возможности возрастают. Сейчас пишут о наличии у него «анатомических познаний», о том, что он намеренно носит с собой клинок, и создается впечатление, будто он все больше свыкается со своей двойственной природой. Это предвещает еще много плохого, Кейн. И сейчас наша единственная надежда, помимо наших собственных действий, в том, что его адская работа будет прервана. Предположим, ему не удастся полностью и успешно маскироваться, и, значит, его можно будет увидеть и поймать. Эбберлайн, кажется, пытается выйти на след Тамблти главным образом через меня, но я ничего ему не говорю. А может быть, должен сказать? Таких вопросов накопилось много, их необходимо обсудить. Надеюсь, Кейн, что это случится скоро. Приезжай!

Торнли обо всем знает и консультирует меня из Дублина. Если позову, приедет. Разумеется, я должен был рассказать ему все, но не бойся: он воплощение доверия. Сейчас Флоренс и Ноэль на его попечении. Предлагаю укрыть Мэри и Ральфа в замке. Еще раз повторяю: не бойся. Я — вот кто ему нужен. В этом у меня нет сомнений. Я был не до конца откровенен с тобой, Кейн, не желая понапрасну тебя тревожить, но теперь буду рассказывать все без утайки и начну с того, что в утро убийства миссис Николс он явился в дом № 17 и оставил послание: он, вернее, они желают совершить ритуал взвешивания. Вот для чего он охотится за сердцами. Сперанца уверена, что еще не одна жизнь будет потеряна, если мы не станем потакать ему — но как?

Завтрашний ливерпульский поезд отходит в 9.45 утра. Если не сможешь приехать, телеграфируй. В противном случае ищи меня на платформе, откуда мы поспешим на Парк-стрит.

 

Дневник Брэма Стокера

Среда, 12 сентября

Вчера днем мы собрались втроем на Парк-стрит.

— «Omnia Romae venalia sunt», — изрекла Сперанца.

— Ювенал, откликнулся Кейн. — «Сатиры». «В Риме все на продажу». Но попрошу вас, леди Уайльд, объяснитесь.

Мы уже некоторое время сидели в салоне Сперанцы, обсуждая преимущества и недостатки тактики наблюдения и выжидания. Кейн предлагал действовать так и впредь, мы со Сперанцей были против этого.

— Мистер Кейн, то, что я имею в виду, так просто. Все, как действие, так и бездействие, имеет свою цену. И мне кажется, цена последнего становится слишком очевидной и слишком высокой.

— Но, Сперанца, конечно…

— Конечно, мистер Кейн, конечно, ценой ожидания может оказаться жизнь четвертой женщины. Вы желаете рискнуть ею, мистер Кейн?

— Леди Уайльд, вы оскорбляете меня своим вопросом.

— Ничего подобного, мистер Кейн, я не делаю. Я просто указываю, хоть и так ясно, что…

Пришла моя очередь вмешаться.

— Пожалуйста, с нажимом произнес я. — Пожалуйста.

Мой призыв к спокойствию был услышан, и я вновь заговорил:

— Боюсь, Кейн, леди Уайльд права. Дальнейшее ожидание и бездействие чревато риском, что прольется еще больше крови.

Я должен был рассказать ему о послании, оставленном мне после убийства миссис Николс, но пока поведал лишь об утрате моего кукри (вопрос: это орудие убийства?) и о том, в какое положение это ставит меня и всех нас.

— Мы должны действовать, Томми. Ты согласен?

Слишком напуганный, чтобы ответить, он ограничился кивком.

Но если он интересовался тем, как следует действовать, что делать и когда именно, то и меня это интересовало не меньше. Ответ пришел от леди Уайльд:

— Мы должны обратиться к его демону.

Кейн вскочил со стула.

— Вот как! Сделать так — значит поступиться остатками здравого смысла! Может, Сперанца, устроим на приеме в следующую субботу спиритический сеанс? На него можно будет пригласить всех наших друзей: земных и небесных, инфернальных и астральных.

— Кейн, послушай, — попытался я вновь успокоить его, но не смог.

А тут еще Сперанца подлила масла в огонь:

— Надо же, мистер Кейн, а у вас, оказывается, есть чувство юмора. Удивительно. Прочитав вашу последнюю книгу, я не заметила у вас таких способностей.

Это, конечно, не могло не задеть его за живое.

— Не заметили способностей, надо же! Но позвольте напомнить вам, что моя последняя книга издана в трехстах тысячах экземпляров только за последние полгода, а сейчас выходит в финском переводе.

— В самом деле? Может быть, сэр, вы хотели сказать — в финальном переводе? Мне кажется, мир не нуждается в подобном избытке творений Кейна.

— В чем же тогда нуждается мир? В еще большем количестве прирученных уайльдовских слов?

— Мои слова, мистер Кейн, еще никто не называл «прирученными». Если же вы говорите о творчестве моего Ас-кара, тогда…

— Леди Уайльд, я вообще никогда не говорю о творчестве вашего Ас-кара, ни публично, ни приватно.

При этих словах Сперанца медленно встала и двинулась к нему.

Он пошел ей навстречу. Так они и стояли посреди ее салона, нос к… пупку.

— Да успокойтесь вы! Это нелепо! Умоляю вас обоих прекратить ссориться и вспомнить, зачем мы собрались. Да посмотрите же на себя!

Не сразу, но они оба сели на прежние места, Кейн быстрее, а Сперанца так, словно двигалась сквозь воду.

Вернувшись в свой угол, Кейн хлопнул себя ладонью по губам. Я видел, действительно видел, что он сам дивился тому, как с них сорвались эти слова.

— Леди Уайльд, — с придыханием произнес мой друг, — сможете ли вы простить меня?

— Полагаю, что смогу, мистер Кейн, — заявила Сперанца. — Но думаю, воздержусь… еще несколько минут. В конце концов, я предлагаю быть любезными друг с другом, всего лишь любезными.

И, видимо решив подкрепить свои слова действиями, она позвонила в колокольчик и вызвала Бетти, которая, по прошествии времени, принесла ужасающий чай, подавать который вдобавок ей мешала зажатая в левой руке лилия на длинном стебле. Кроме того, от нее попахивало одеколоном. Значит, мы вновь прибыли на Парк-стрит, слегка разминувшись с Оскаром Уайльдом.

Пока Бетти столь странным манером разливала чай, Кейн повернулся ко мне и шепнул:

— Я разбит. Разбит, Брэм… мои нервы… мои страхи. Я не владею собой!

Да уж, о мешках с кровью ему лучше не рассказывать.

Наконец, после того как надушенная служанка, подав холодный чай и черствые кексы, удалилась, Кейн обратился к нашей хозяйке со словами:

— Сперанца, я прошу прощения, от всей души прошу прощения. И конечно, вы оба правы. Мы должны действовать… Говорите, пожалуйста.

Некоторое время Сперанца орлиным взором смотрела на нас поверх сколотого края своей чашки, продолжая маленькими глоточками потягивать чай. Потом медленно, очень медленно поставила чашку на блюдце и произнесла:

— Я лишь хочу сказать, господа, раз уж мы лишены удовольствия пообщаться с Тамблти — мы ведь не можем даже его найти, — не стоит ли нам подумать о возможности связаться с тем, кем он одержим? Может быть, он откликнется? Ведь американец — лишь инструмент этого… Как там его зовут, мистер Стокер?

— Сет, — машинально ответил я, хотя идея от меня ускользала.

— Вот-вот, — кивнула Сперанца — Думаю, следует признать: даже если нам удастся найти Тамблти, нам… хм… Я очень сомневаюсь, чтобы нам удалось его урезонить, отвратить от злодеяний. У него, в конце-то концов, не навязчивее пристрастие к картам или скачкам, a мания убийства! Он одержим демоном. И эта одержимость выглядит полной, да?

Мы с Кейном согласились, поскольку никаких признаков ее неполноты не видели.

— А раз так, я предлагаю следующее: давайте призовем самого демона, обратимся к Сету и, таким образом, посеем семена раздора.

— Ага, то есть такой раздор сделает одержимость неполной, — неожиданно догадался я.

— Вот именно, — удовлетворенно произнесла Сперанца.

— А потом, наверно, надо будет передать их обоих в руки священника? — с надеждой предположил Кейн.

— Боюсь, что на это рассчитывать не приходится — момент упущен. Даже мой католический патер не сможет провести ритуал изгнания демона из Тамблти, а любой другой просто сообщит обо всем властям.

— Вот кого нам не надо, так это властей, — буркнул Кейн, хотя это было излишне.

И тогда Сперанца заявила, что для посрамления одержимости мы должны сами проложить проход, своего рода Дорогу Действий.

— Однако, если они, человек и демон, соединены, как сейчас, боюсь, ни один план не принесет пользы. С другой стороны, если мы сумеем сделать эту связь неполной, возможно…

— В любом случае попытаться стоит, — с восторгом заявил я, хотя тут же, поумерив свой пыл, добавил: — Но как?

— Я скажу вам как, — сказала Сперанца, взяв со стола книгу.

Она уже собралась читать вслух, когда Кейн спросил, что у нее за источник.

— Моим источником, мистер Кейн, являюсь я сама.

Так оно и было, ибо она держала в руках «Легенды, предания и суеверия».

— Хотя тиражи у меня, может быть, и поменьше, чем у вас, но читатели имеются, такие же внимательные и преданные.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, Сперанца. И еще раз прошу прощения за…

— И такие читатели…

Она открыла книгу, но, пошарив на груди и в высокой прическе, так и не нашла очков, а потому была вынуждена положиться на память.

— …такие читатели обнаружат, что я соединила восточные изыскания сэра Уильяма с моими собственными, ирландскими, и пришла к определенным выводам. В частности, к заключению, что ирландский распевный плач «У-лю-лю», несомненно, происходит от древнеегипетского «Хай-лу-лу».

После чего она произвела практическое сравнение двух распевов, столь долгое и громкое, что даже глуховатая Бетти всполошилась и просунула в дверь голову.

— Мэм, вы никак колокольчик уронили.

— Прости меня, дорогая. Я призывала богов, а не тебя.

Этого объяснения оказалось достаточно, чтобы Бетти без лишних слов удалилась, однако меня вокальные опыты Сперанцы заинтересовали куда больше, чем служанку.

— Ведь это погребальное ирландское песнопение?

— Точно. Так же как и египетское.

— Но мы то не бога собираемся призывать, — сказал Кейн, — а демона.

— Поэтому, — пояснила Сперанца, — нам следует исполнить обряд запретным способом. Объясню поподробнее: с незапамятных времен известно, что погребальные песнопения — плачи, как называем их мы, ирландцы, — ни в коем случае нельзя исполнять сразу после погребения, ибо они смущают богов и делают их глухими к призывам отошедшей души.

— Вот как… Продолжайте, пожалуйста.

Мне очень хотелось понять, к чему Сперанца клонит.

— Делать так, — сказала она, — значит рисковать призвать демона вместо бога.

— Вы хотите сказать, — проворчал Кейн, — что это ваше «хай-лу-лу» позволит вызвать Сета?

— Я хочу сказать, мистер Кейн, что нам следует попытаться предпринять хоть что-нибудь, пока ваш американец не умудрился вырвать сердце еще у одной женщины из Уайтчепела, что он, несомненно, сделает, и не принес его сюда, мистеру Стокеру для взвешивания.

Да уж, лучше это предотвратить.

— Попробуем, — согласился Кейн.

И мы выслушали тезисы плана Сперанцы.

Взяв верхнюю газету из стопки у ее ног, Сперанца покосилась на дату и сказала:

— Сегодня у нас одиннадцатое. Миссис Чепмен похоронят на кладбище Манор-Парк в эту пятницу, четырнадцатого числа. Предлагаю присутствовать. А после того как все разойдутся, я призову Сета.

— И что именно, — осведомился Кейн, — вы ему скажете, если он появится?

— А вот это, джентльмены, вопрос, на обдумывание которого у нас есть четыре дня. Поразмыслим.

Так мы и сделали.

 

Дневник Брэма Стокера

Пятница, 14 сентября

Пока я еще в театре, краду пару минут, чтобы сделать записи, ибо скоро я спущусь вниз, встречусь с Кейном и на самом быстром кебе отправлюсь домой. Время идет, близится полночь, а завтрашний день обещает быть нелегким.

Мне было над чем поразмыслить. Что, например, ответить Генри Ирвингу, если он спросит — а он непременно спросит, — почему я чувствую себя более обязанным какой-то покойной шлюхе, чем ему? Ведь мое место здесь, в «Лицеуме», где идут репетиции «Джекила и Хайда», а никак не среди тех, кто провожает в последний путь убиенную миссис Чепмен.

Нужный ответ я подготовил заблаговременно, упросив Стивенсона прийти в театр сегодня, ибо Г. И. по сути своей — игривый щенок, и чтобы он забыл обо мне, ему нужно дать мячик больше и поярче.

Занятый обхаживанием знаменитого писателя (на заметку: послать Стивенсону бутылку хорошего выдержанного виски), Генри и думать обо мне забыл. Таким образом, я получил возможность ускользнуть, чтобы, как было задумано, отправиться со Сперанцей и Кейном на похороны миссис Чепмен. Правда, наша встреча произошла позднее запланированного времени, поскольку накануне вечером один знакомый газетчик проинформировал Кейна о том, что погребение состоится позже назначенных десяти утра, ближе к полудню, чтобы дать возможность сфотографировать глазные яблоки покойной.

Я послал весточку об этом изменении Сперанце, зная, что перенос встречи на более позднее время ее только порадует.

Но она все равно встретила нас в то утро на Стрэнде, ворча, что, мол, вообще не надо было утруждать себя и ложиться спать. Она прикрывала глаза рукой от солнца, которое, прямо скажем, светило весьма скудно, при том что на ее лице и без того была черная траурная вуаль.

— Этот дневной свет для меня — сущая мука. Я плохо его переношу, совсем плохо. Давайте займемся нашим делом, джентльмены.

И мы тронулись в путь. Сперанца при этом двигалась как сомнамбула, а Кейн то и дело подкреплял себя, прикладываясь к фляжке.

Если из похорон миссис Николс устроили настоящую показуху, то на этот раз все было гораздо скромнее из-за принятых мер безопасности. Обошлось без впечатляющей траурной процессии с запрудившими улицы каретами: родные и близкие миссис Чепмен условились встретиться прямо на кладбище Манор-Парк. Газеты опубликовали неверные сведения о времени и месте церемонии. Способствовала конспирации и скверная погода. Низкое небо было затянуто тучами, моросил мелкий дождь. Мы проскользнули на кладбище и пристроились позади двадцати — тридцати участников погребальной церемонии. После ее завершения, когда все, включая могильщиков, удалились, Сперанца сказала, что настало наше время.

Она решила, что должна воззвать к демону не позже чем через три часа после того, как миссис Чепмен будет предана освященной земле. Так она и сделала. Сначала робко, тихонько, но когда отклика не последовало — мы, конечно, понятия не имели, каким он должен быть, но уверили себя, что, получив его, непременно поймем, — Сперанца сорвалась на крик — из-за этих пронзительных воплей все мы почувствовали себя глупо.

Но ничего не последовало. Ничего, кроме усилившегося дождя да нечаянного возгласа Кейна, которому показалось, будто ближняя тень стала вдруг слишком темной. Это заставило его нервно нащупать в кармане фляжку, но, поняв, что она уже пуста, он спросил, не пора ли нам убраться отсюда, причем немедленно.

Мы так и сделали. Какой смысл был оставаться? Мы взывали к демону, но он не явился. Наша затея, казавшаяся столь многообещающей, обернулась ничем.

За кладбищенскими воротами мы некоторое время молча ждали, пока подойдет омнибус, помогли вскарабкаться леди Уайльд, после чего сели сами. Сошли мы у Трафальгарской площади. Леди Уайльд, как никогда раздосадованная, отправилась домой в кебе, а мы с Кейном пошли пешком в театр, где и находились весь остаток дня и вечер. Из-за того что Генри сменил программу, дел было много, и я ушел в них с головой.

Разочарование мое было на удивление глубоким. Я хотел вызвать демона, плохо представляя себе, что мы будем говорить и делать, если он явится. Пусть все мы и писатели, но никто из нас не знал сценария, подходящего для общения с нечистой силой. Кроме того, мне едва ли хотелось злить Тамблти: я желал лишь разделить его и Сета, сделать одержимость Тамблти неполной, что могло бы позволить нам устроить ему ловушку.

Увы. Ничего. И сейчас я заканчиваю, гадая: что же дальше?

Позднее, 3 часа утра

Мы ошиблись. Он услышал зов, ибо он явился. Сюда. Сюда! И оставил воистину жуткое послание.

Но пока хватит. Я не могу. От… этого… надо как-то избавиться. Молю, чтобы мне удалось успокоить Кейна. И еще молю, чтобы…

Но нет, сейчас не время для молитв, не время для слов. Нужно действовать.

 

Дневник Брэма Стокера

Суббота, 15 сентября, 5.30 утра

Боже, боже правый, какой ужас!

Я сижу здесь, на своей кровати. Близится рассвет, но я не осмеливаюсь спуститься. Удастся ли мне успокоиться с помощью пера и чернил, делая эти записи?

Кейн, напичканный успокоительным, спит. Скоро мы увидимся со Сперанцей. Воодушевится ли она, узнав, что он услышал ее зов? Только в том случае, если я умолчу о трупе, чего, разумеется, не будет: наш пакт основан на правде.

Именно правду я вверяю сейчас этим страницам, которые, возможно, передам ей для ознакомления, ибо пересказывать это означает пачкать язык и подвергать рассудок лишнему испытанию.

Мы вернулись домой вскоре после полуночи. Впрочем, это место больше не похоже на дом: изверг вновь осквернил его… Где мне найти слова для этого, всего этого?

Труп обнаружил Кейн, и это его крик призвал меня в столовую. Мне следовало бы знать, что искать нужно там, и остается только гадать, почему я не начал осмотр дома оттуда. Диктовалось ли это желанием вовлечь Кейна глубже в этот кровавый кошмар, дав ему возможность увидеть все собственными глазами? Или я просто боялся больше, чем он? Мне очень стыдно, однако повторюсь: честность превыше всего, а потому я обязан задаваться такими вопросами и отвечать на них правдиво. Знание правды — основа душевного здоровья. Именно заставив мучиться неизвестностью, Тамблти довел меня почти до безумия и, как я опасался, Кейна тоже. Одна Сперанца была спокойна. Но она не видела того, что видели мы. И молю Бога, чтобы не увидела никогда.

Крик Кейна был даже не криком, а горестным, неумолчным воем, нараставшим, как звук свистка кипящего чайника. Сначала я проверял порог, лестницу и, задержавшись в буфетной, просто не связал этот звук с Кейном. Принял его за тоскливый вой ветра в дымоходе или протяжный, унылый гудок груженного углем парохода, ползущего по Темзе. Но потом звук раскололся, я услышал настойчиво повторяющиеся выкрики: «Брэм… Брэм…», которые вначале ошибочно принял за зов Тамблти. Но нет, он всегда звал меня одинаково: «Сто-кер, Сто-кер». Значит, это Кейн. Никто, кроме Кейна! Осознав это, я опрометью ринулся в столовую, где увидел такое…

Представшая передо мной картина превосходила все виденное мною ранее, и в тот же миг я понял: это послание, но какого оно рода, дошло до меня не сразу. Первое впечатление: на сиденье моего кресла вертикально поставлено бревно, а не обрубок обезглавленного человеческого тела, как это было в действительности. Эта иллюзия была развеяна Кейном. Он замер с отвисшей челюстью, вытаращив глаза и дрожа так, что, казалось, вот-вот уронит лампу на ковер. Я бросился к нему, чтобы забрать светильник, и тут-то разглядел все как следует.

Первым моим побуждением было отослать Кейна в буфетную или просто хоть куда-нибудь. Он не ушел. Торчал рядом со мной, уставившись на торс — назвать это телом не поворачивается язык. Туловище без ног, левой руки и головы, с зияющей впадиной поверх и между отвислых грудей и… с вырванным сердцем. Оно сидело в моем кресле. Или следует сказать: она сидела? Но нет, оно — я просто не мог допустить, что этот обрубок еще недавно был живой женщиной. Итак, оно сидело в моем кресле, том самом, в котором я проводил долгие часы с пером в руке, и тот, кто усадил его туда, не преминул вытянуть окоченевшую правую руку и положить на мой стол так, что она прижимала к столешнице записку.

Потом мое внимание снова привлек Кейн. Вопреки опасениям насчет того, что он может впасть в нервный коллапс, ужас, кажется, каким-то образом привел его в чувство. Я был ошеломлен, услышав, как он спрашивает не «Кто?», «Что?» или «Почему?», но «Как?». Как нам избавиться от этого последнего… послания? Будучи писателем, он, подобно всем нам, привык глядеть несколько издалека на проходящую рядом жизнь, словно сторонний наблюдатель, описывающий очередной эпизод, и задаваться при этом лишь одним вопросом: что будет дальше? Так было и с Кейном. Что до коллапса, то он придет позднее.

Я тоже смог пережить это зрелище только благодаря тому, что начал действовать. Улики! Здесь должны остаться следы, говорящие о многом. Конечно, мы знали, чьих рук это дело, но остальное…

Плоть была еще свежей: жертву убили совсем недавно. Отсечение конечностей производилось грубо и указывало на руку скорее жестокого дикаря, чем жреца науки. Кровь пропитала обивку кресла и протекла на ковер. На столе крови было немного, специально, чтобы усилить впечатление, ее не разбрызгивали. При свете лампы я проследил кровавые пятна до подоконника, где, как и полагал, обнаружил грязь и прочие признаки вторжения. Распахнув оконную раму, я направил свет лампы вниз, во двор — ничего.

Потом я поглядел, нет ли крови на листьях кустов: тоже ничего. Похоже, он распаковал торс только у меня дома. Я почувствовал некоторое облегчение. Безусловно, утешение слабое, но, поскольку кровавый след не вел к моему дому, он не мог привести сюда ищеек Эбберлайна или самого инспектора. Из этого я понял: Тамблти искал не возможности повесить на меня свои преступления — скорее он добивался моей сопричастности, моего содействия в выполнении своего плана. Все это подтверждало его способность планировать. Как мы и предполагали, чего со страхом ждали.

Спустя некоторое время — около четырех часов тому назад — Кейн побудил меня к дальнейшим действиям. Скоро мы выскользнули из дома № 17, чтобы осуществить задуманное. В спущенной с чердака старой детской коляске Ноэля мы отвезли торс к Темзе и сбросили в реку.

— Я отомщу, — сказал Кейн, отправив останки несчастной женщины в воду.

Он имел в виду, что отомстит тому, кто это сделал.

(Вопрос. Почему, почему мы не привязали груз к трупу, чтобы никто больше не видел этого ужасного зрелища?)

На обратном пути мы хранили молчание. Я прислушивался, ожидая зова, но его не последовало.

Мы выскребли и отмыли столовую, как смогли, но результат все равно был далеко не удовлетворительный. Чтобы не осталось никаких следов, нужно было заменить ковры и прочее убранство, о чем собрался позаботиться вновь обретший решительность Кейн. (На заметку. Надо будет написать Флоренс, что ее ожидает сюрприз, поэтому их с Ноэлем приезд придется немного отложить.) Сегодня мы оповестим о случившемся Сперанцу, хотя оба полагаем, что она предложит снова вызвать Сета, снова разозлить Тамблти в надежде поймать его в ловушку. Таков, конечно, будет наш план. Это будет наше искупление.

Сейчас я закончил записи и встал из-за стола, чтобы последовать примеру Кейна и прилечь ненадолго.

Мсье Стокер и мсье Кейн!

Неужели вы хотели разделить меня с ним при помощи завываний леди Уайльд? Глупцы! Из-за вашего безрассудства выпотрошена еще одна потаскуха, только и всего. Я сделал это для вас, мистер Стокер, — Томми и без того легко напугать. Вы ведь напуганы, мистер Стокер? Разве вы не хватаетесь невольно рукой за сердце? Ну не бойтесь вы так, ваше сердце я оставлю в покое, если вы докажете, что оно того стоит. Это относится и к Томми. Да и к леди Уайльд тоже. В Дублин или Кесуик [211] я наведываться не собираюсь.

Так повелевает Сет. И так я забавляюсь сейчас в Лондоне, наблюдая за вами, ожидая вашего следующего шага и потехи ради потроша потаскух. Вы можете положить этому конец, Стокер, как положили начало с помощью магии, вызвавшей меня, чтобы убивать и спастись. Вы хотите прекратить это, Стокер? Тогда призовите меня к весам Маат, чтобы положить сердца на их чашу, но если посмеете призвать меня по ДРУГОМУ поводу, я буду резать, резать и резать. И не воображайте, джентльмены, будто сами вы в полной безопасности.

Ваши сердца тоже могут быть вырваны для взвешивания, если Сет повелит или позволит это. Шутить со мной опасно. Пока мужчины мне не нужны, но, если они понадобятся, я найду себе жертву или возьму еще одну шлюху. Я буду делать то, что мне будет велено. Это он, нет, это я спасаю вас, но не вздумайте встать между нами снова. Я зарежу и выпотрошу вас обоих, как обещал ЕМУ, и Сет говорит, что я могу это сделать. И я воспользуюсь вашим ножом, мистер Стокер, который так удобно ложится в мою руку.

Стоит вам призвать МЕНЯ снова с любой ИНОЙ целью, кроме взвешивания, и мы станем резать и потрошить, и Сет откликнется на мое желание и позволит мне взять в руку три ваших никчемных сердца, как… [212]

 

Письмо

Брэм Стокер — Торнли Стокеру

Понедельник, 17 сентября 1888 года

Конфиденциально

Дражайший брат!

Первым делом прошу тебя не рассказывать Флоренс о том, что я тебе написал. Хочу дать тебе знать о положении дел здесь, и, когда ты прочтешь это письмо, ты, несомненно, отнесешься к моей просьбе с пониманием и одобрением. Никто, кроме К., Си. и меня самого, не знает, что я доверился тебе, Торнли, ибо считаю тебя четвертым членом нашего нерушимого сообщества. Никто и не должен об этом знать.

Однако весточку о Ноэле мне пришли, да и об Эмили тоже. Но будь готов к тому, чтобы рассказать мне все при встрече. Правда, Торнли, собирай чемодан и держи его наготове: скоро ты можешь понадобиться здесь, где все оборачивается настоящим адом.

Ты, наверно, помнишь того одержимого американца, Тамблти. Так вот, Фрэнсис Дж. Тамблти проявил себя снова. Он продемонстрировал свою адскую работу, учинив кровавый кошмар прямо в нашем доме. В прошлую пятницу он притащил в дом № 17 тело женщины (надежно упакованное), хотя после всех совершенных им зверств это трудно назвать телом. Я говорил тебе в Дублине, что он делал это и раньше, но теперь обзавелся привычкой еще и оставлять мне послания. Он уже написал мне две весьма странные записки, суть которых в том, что мы, в особенности я (ибо я присутствовал при обряде, когда восстал демон, которым он одержим), нужны ему для исполнения другого древнеегипетского обряда. Чтобы ты понял, о чем речь, я могу лишь сослаться на папирус Ани, а точнее, на те его фрагменты, где речь идет о взвешивании сердец. (Подробнее я расскажу об этом при встрече, Торнли.) Достаточно сказать, что необходимой принадлежностью этого ритуала являются сердца, человеческие сердца, и это не имеет отношения к ужасам Уайтчепела, о которых ты, как и весь мир, недавно услышал.

Не заблуждайся, Торнли. Это жестокое дело, страшное и кровавое, причем кровь, как я опасаюсь, проливается с помощью моего собственного клинка. (И снова: подробнее объясню потом.) Торнли, брат мой, помнишь ли ты, как ребенком я не выносил вида крови? Так вот, оказывается, это чувство никуда не делось, хотя нынче я разве что не купаюсь в ней. Не знаю, как ты и другой братец Стокер делаете операции, право же, не знаю. Ты наверняка помнишь, как я вопил и завывал, как дух, предвещающий смерть, когда болел, а дядюшка Уилли подходил к моей постели с ланцетом и пиявками, чтобы пустить кровь. Это было так ужасно, что ночные кошмары посещают меня до сих пор. Впрочем, сейчас кошмары железной пятой попрали мои дни, не говоря уже о ночах, ибо я не могу спать, совсем не могу, по крайней мере без помощи тех вызывающих привыкание средств, насчет которых ты меня давно предостерегал.

Я стараюсь держаться, брат, делаю все, что в моих силах.

Увы, похоже, что ужасы пятницы стали следствием плана леди Уайльд, который мы поначалу сочли безрезультатным. Кратко: Сперанца нашла способ вызвать демона, и мы его вызвали. Вернее, следует сказать, их — сдвоенную сущность.

Мы надеялись, что сможем отделить одержимого от его обладателя и принудить их к борьбе, чтобы вмешаться в нее тем или иным способом и добиться прекращения зверств. Ты, конечно, можешь считать, будто мы слишком много о себе возомнили, но позволь заметить, мы на самом деле сумели вызвать демона (вот уж действительно безумие!). Впрочем, сделав это, мы разъярили Тамблти, и последствия были ужасны: он притащил в мой дом торс убитой им женщины.

Сперанца до сих пор убеждена, что нам нужно проделать то же самое снова. Она считает: если мы побудим изверга к действию, то, возможно, сумеем предсказать его реакцию. Наша единственная цель — прекратить кровопролитие, хотя Кейн теперь настаивает, чтобы мы каким-то образом навели на след Тамблти инспектора Эбберлайна из Скотленд-Ярда.

Послушать Кейна, так это необходимо сделать, даже ценой того, что на свет выплывут эти губительные для него письма. Он храбрится изо всех сил, наш Кейн, но я боюсь за него, Торнли, на самом деле боюсь. Я имею в виду не только его доброе имя, но и здоровье — еще одна причина, по которой я хотел бы видеть тебя рядом.

Далее: Эбберлайн упорствует и недавно стучался в дом № 17, когда столовая была еще в полнейшем беспорядке и окровавленный ковер лежал, скатанный, в углу. Слава богу, Кейн объяснил ему, что я затеял переделку в столовой, чтобы сделать приятный сюрприз моей жене. К слову сказать, это переустройство не только служит для Кейна прекрасным способом отвлечься, но и позволяет объяснить как затянувшееся отсутствие Флоренс, так и мою дублинскую неделю, насчет которой, как ты и предполагал, инспектор весьма любопытствует…

Да, значит, об Эбберлайне. Единственный способ отвадить его от дверей моего дома — остановить Тамблти. Но нам еще нужно выяснить местоположение двери, как в метафорическом смысле, так и реальной двери — на Бэтти-стрит или где он там прячется.

Что еще можем мы сделать, кроме как снова призвать Сета и надеяться, что Тамблти объявится? Если ты, Торнли, считаешь это ошибкой, если наши выводы кажутся тебе неверными, немедленно телеграфируй. Я отнюдь не уверен в ясности нашего мышления: у Кейна она точно отсутствует, а насчет Сперанцы и себя самого имею сильные подозрения.

P. S. Письмо для Фло напишу особо и вложу в отдельный конверт. Сообщу ей об изменении убранства столовой — следствии нашего с Кейном тайного сговора, — из-за чего ей придется на некоторое время задержаться в Эли-плейс. Если тебя это не устроит, телеграфируй немедленно, но будь благословен, брат, если ты не возражаешь. Б.

P. P. S. Пожалуйста, сохрани и верни это письмо. Потом объясню.

 

Дневник Брэма Стокера

Среда, 19 сентября

Кейн по-настоящему сходит с ума, на сей раз по поводу каталогов, заказанных в разных мастерских по интерьерам. Он сообщил мне, что в скором времени мы, Стокеры, будем обедать в помещении, нижняя часть стен которого будет выкрашена в цвет café-au-lait — кофе с молоком, а новый малиновый ковер от Питера Робинсона по-прежнему не вышел из моды «вопреки мнению миссис Пэнтон», кем бы ни была эта особа. (Зеленого, и только зеленого, — вот чего следует избегать, утверждает Кейн.) Похоже, в ходе переустройства столовой будет сделано резное украшение над камином, а зеркало станет больше. Моя роль, не считая того, что с меня, словно для пошива костюма, снял мерку человек от «Мейплз» с Тотнем-Корт-роуд, откуда должны доставить выполненную на заказ конторку, поскольку Кейн исполнен решимости покончить с моей манерой писать на обеденном столе — привычка, которой я готов поступиться, — так вот, моя роль во всей этой эпопее сводится к выбору столового фарфора, который понравится Флоренс. Разумеется, этот сервиз на двадцать персон тоже будет заказан и оплачен лично мистером Холлом Кейном. Это означает, что я действительно могу выбрать фарфор, способный угодить вкусу моей жены. Кроме того, она получит несомненное удовольствие от возможности говорить гостям, что эти чудные papier peint — крашеные обои на стенах — изготовлены по образцам и присланы по договоренности с Кейном самим мистером Уильямом Моррисом. (Вопрос. Люди стараются угодить Кейну потому, что он писатель, или потому, что он на этом разбогател? Признаюсь, я в неведении.)

Судя по всему, мы будем заняты домом № 17 еще довольно долго, хотя я не уверен, мудро ли со стороны Кейна уделять сейчас этому так много внимания. Может, стоило бы подождать… но чего? Так или иначе, Кейн сказал «нет». Он заявил, что ждать не может. Он чувствует потребность занять себя чем-нибудь, не имеющим отношения к кровавому делу Тамблти, и совершенно не беспокоится по поводу того, во что это обойдется. С этим я согласен. Полагаю, однако, что выбор малинового ковра в сложившихся обстоятельствах свидетельствует как о мудрости, так и о вкусе. А это утро я провел, изучая и сравнивая образцы фарфора. И только когда понял, что прошла четверть часа, а я ни разу не вспомнил об Уайтчепеле и иже с ним… Да, только тогда я по-настоящему осознал и оценил мотивы поступков моего дорогого Хомми-Бега. Он прав. Возможность отвлечься, неважно на что, благословенна.

 

Дневник Брэма Стокера

Воскресенье, 23 сентября 1888 года

Неделя проходит тихо, спокойно, без каких-либо зовов и трупов. Мы были намерены устроить совещание после субботнего приема у Сперанцы: она их возобновила, чтобы, по ее словам, сохранить себя и свое имя.

Вчера мы с Кейном пришли поздно, причем намеренно: нам было сейчас не до светского общения. Впрочем, можно было бы задержаться и подольше, ибо сразу по прибытии мы наткнулись на инспектора Эбберлайна, который как раз собирался уйти.

— Инспектор, — не без удивления произнес я, когда мы встретились с ним на пороге дома на Парк-стрит.

— Мистер Стокер, — откликнулся он. — Мистер Кейн… Надо же, я как раз думал, что, возможно, повстречаю вас здесь.

— А мы как раз не думали, что встретим вас здесь, — отозвался Кейн. — Вы бывали прежде у леди Уайльд?

— Нет, не имел удовольствия.

— А чему мы обязаны удовольствием видеть вас ныне? — осведомился Кейн.

Это прозвучало довольно двусмысленно. Инспектор понял это и ответил прямо, без обиняков:

Плащу, мистер Кейн… Рваному, окровавленному плащу, найденному недавно в окрестностях Вестминстера, неподалеку от Парламент-стрит и Сент-Стивенз Клаб.

Мы с Кейном обменялись взглядами, но вопрос озвучил я:

— Уж не рядом ли это с?..

— Совершенно верно, — подтвердил инспектор. — Совсем рядом с новой штаб-квартирой столичной полиции.

Мы с Кейном переглянулись снова.

Инспектор, — сказал на этот раз Кейн, — я полагаю, вы согласитесь со мной, что в Лондоне можно найти уйму… окровавленных плащей.

— Не совсем так, мистер Кейн. Не совсем. Не стоит смешивать ваши литературные вымыслы с реальным миром.

Я встрял прежде, чем Кейн успел отреагировать на этот укол:

— Неважно, инспектор. Суть в другом: какое отношение этот плащ может иметь к нам? Ибо, если не ошибаюсь, вы прибыли именно затем, чтобы поделиться с нами этой новостью.

— Новость, которой я хотел поделиться с вами, состоит не в том, что где-то нашли какой-то плащ, а в том, что к подкладке этого плаща пришит ярлык с надписью: «Собственность театра „Лицеум“».

— Вы… вы уверены, инспектор?

Вопрос вырвался у Кейна. Я ошеломленно молчал.

Перед тем как ответить, Эбберлайн вздохнул и иронически хмыкнул.

— Как это по-писательски, мистер Кейн, сформулировать вопрос так ясно, четко и умно — уверен ли инспектор? Да, мистер Кейн, я уверен.

Он повернулся ко мне и продолжил:

— Однако, мистер Стокер, я вовсе не так уверен в том, будто вы можете знать что-то об этом предмете гардероба.

— Это мужской плащ?

Уж не потерял ли Кейн плащ из «Купца» с нашивкой «Джессика», который надел в ту ночь, когда я был в таком смятении чувств?

Эбберлайн, однако, опроверг это предположение:

— Да, мужской. Черный, из шерстяной материи.

И как-то ехидно добавил:

— С шелковой отделкой по рукавам и вороту.

Неужели Генри? Похоже на его запачканный слюной плащ Шейлока. Уж не тот ли самый, в котором он был, когда я впервые встретил Тамблти на Бэтти-стрит?

— Я… Мне нужно будет узнать у Генри. Он порой имеет обыкновение прогуливаться в нарядах из нашей костюмерной, которые, разумеется, берет когда ему заблагорассудится.

— Да уж, разузнайте у мистера Ирвинга, будьте любезны, — сказал инспектор. — Буду с нетерпением ждать от вас известий.

— И непременно их дождетесь, — заверил я его и, уже когда Эбберлайн ступил на боковую дорожку, окликнул: — Инспектор… А пресса? Мне кажется, нет никакой необходимости…

— Ни малейшей, мистер Стокер. Ищейки — вот кто они. Ищейки без чутья.

— Как это верно, — подтвердил я с вымученной улыбкой, но едва открыл дверь на Парк-стрит, как услышал позади оклик:

— Мистер Стокер, и еще…

— Сэр? — промолвил я, оборачиваясь.

— Поскольку это касается ищеек внутри самого «Лицеума», — тут он понизил голос, словно мы оба были заговорщиками, — то не поднимался ли в этой связи вопрос об исчезновении примерно в это же время каких-либо предметов из вашей обширной костюмерной?

Ответ он, разумеется, прекрасно знал заранее.

— К величайшему сожалению, сэр, наша костюмерная действительно столь велика, что ее хранительница не смогла бы ответить на этот вопрос определенно.

— Понимаю, — отозвался он, и я со страхом подумал, что он действительно все понимает. — И вы, насколько я могу судить, не имеете никаких вестей от мистера Тамблти?

Я покачал головой. Кейн тоже.

— Странно это, — сказал Эбберлайн, — очень странно. Не припомню случая, чтобы состоятельный человек исчезал… вот так.

И он щелкнул пальцами, перед тем как поднести их к полям своего котелка и раскланяться.

— Ну и что нам делать с этими последними? — спросила Сперанца примерно полчаса спустя, когда ее салон практически опустел, если не считать пары льстивых французов, мечтавших повидать ее второго, отсутствующего сына.

— Понятия не имею, — ответил я, что соответствовало действительности. — Разве что…

— Пожалуйста, подождите, мистер Стокер.

Сперанца жестом подманила французов поближе и переговорила с ними на их языке. После этого они удалились, причем вид у них был не слишком радостный.

— Если они надеялись увидеть Ас-кара, — усмехнулась Сперанца, — то лучше бы поискали его в своей собственной столице. Я ведь всего лишь его мать и в качестве таковой утратила всякую надежду на проявление сыновних чувств. Неужели я не вправе рассчитывать хотя бы на пару-тройку слов в телеграмме? Полагаю, мистер Стокер, это не так уж и много?

Я кивнул головой в знак сочувствия и солидарности.

— Продолжайте, мистер Стокер, — произнесла со вздохом Сперанца. — Насчет плаща, пожалуйста.

— Как я и заявил инспектору, я ничего об этом не знаю, действительно ничего. Ну разве что… Вполне возможно, Генри просто потерял его, обронил где-то на улицах Уайтчепела.

— Но он вполне мог его украсть!

Кейн, разумеется, имел в виду Тамблти, но так давно перестал называть его Фрэнсисом, что теперь вообще не был способен как-то его именовать.

— Мне надо будет проверить это. Я расспрошу Генри и миссис Шпильку, — сказал я и, чувствуя себя прямо-таки каббалистом, добавил: — Если плащ не в «Лицеуме» и если Генри не сможет вспомнить, что терял его, я просто наведу его на нужную мысль, ибо в подобных случаях я и есть его память, разве не так? И тогда инспектор Эбберлайн получит заявление, подписанное Генри Ирвингом.

— Хорошая мысль, мистер Стокер, — сказала Сперанца, — очень хорошая. Но мне лично этот Эбберлайн не нравится, и я очень надеюсь, что никто из моих сегодняшних гостей не знает, что он из Скотленд-Ярда.

— Да хоть бы и знали, — сказал Кейн, — никто ведь не подумает, что он мог прийти к вам по официальному поводу.

— Вы не уловили сути моего высказывания, — сказала Сперанца и заговорила проще: — Если станет известно, что в моем салоне бывает полиция, преступники сюда носа не сунут. И с кем бы тогда вы, мистер Кейн, общались в субботу?

Я предложил вернуться к более важным вопросам, и Сперанца тут же, как и следовало ожидать, заговорила о том, что нужно призвать Сета, чтобы таким образом побудить ставшего его орудием Тамблти к действию.

— Но когда он начинает действовать, проливается кровь, — сказал я.

— Это правда, — согласилась Сперанца, — доказательств на сей счет у нас хоть отбавляй. — Но мне кажется, снова мы с этим не столкнемся.

— Как вы можете быть в этом уверены? — спросил я.

— Ну, уверенности тут, разумеется, быть не может. А допустить ошибку — значит обречь на смерть еще кого-то из этих несчастных женщин. Это я понимаю очень хорошо. Но прошу вас, давайте рассуждать. Первое: вам, мистер Стокер, он не навредит, ибо вы ему нужны. Точнее, он верит, будто вы ему нужны.

— А как насчет меня? — спросил Кейн.

— В вашей безопасности, мистер Кейн, я так не уверена. Второе: если он полагает, что ему нужны вы, Брэм, то считает ли он, что вы нужны ему сейчас? Человеческое сердце у него уже есть, не так ли? Сердце, извлеченное из трупа, который он усадил за ваш обеденный стол.

— Мы можем предположить, что так оно и есть.

— Вот именно, — сказала Сперанца. — И нам нужно сейчас лишь подтолкнуть того, кем он одержим, к действию в то время и в том месте, которые лучше всего соответствуют нашим целям.

— А каковы же наши цели? — спросил я. — Мы собираемся каким-то образом его схватить? Взять на прицел?

Сперанца призналась, что не знает.

А вот Кейн, напротив, считал, будто бы он это знает.

— Все ясно. Мы сдадим его Эбберлайну. Меня больше не заботит, во что это может обойтись мне. Что бы ни выпало на мою долю, это ничто в сравнении… с тем, что пришлось пережить той несчастной, чей торс мы недавно предали Темзе. И женщинам, убитым до нее. И другим, после нее, если мы не… Страшно даже подумать, что может случиться, если мы потерпим неудачу.

— Вы храбрый человек, мистер Кейн, — заметила Сперанца. — Но поймите, я пошутила насчет пользы скандала, тем более когда речь идет о таком человеке, как вы… Если не тратить лишних слов, ваши шансы на выживание в каторжной тюрьме не слишком велики.

— Согласен, — сказал я. — Никакого Эбберлайна, по крайней мере до тех пор, пока мы не проясним ситуацию с Тамблти… Возможно, у него нет писем. Возможно, они у него есть и он отдаст их нам в обмен на исполнение этого его ритуала.

— Вы так добры, друзья мои. Слишком добры.

Кейн огорченно повесил голову.

Я боялся, что у него потекут слезы, но он лишь выдохнул:

— То, о чем мы тут с вами толкуем: вызывание демонов, встреча с убийцей-потрошителем, — все это сущее безумие…

— Мистер Кейн, — перебила его Сперанца, — сущее безумие — это то, в чем мы сейчас живем, а единственный способ спастись — в том, чтобы из этого вырваться. Согласны?

Судя по последовавшему молчанию, возражений не было.

— В таком случае перед нами следующие препятствия, — сказала Сперанца. — Сможем ли мы призвать Сета во второй раз, если будем причитать по покойнику, не имеющему к нему никакого отношения? Поможет ли нам безымянный мертвец?

Я сильно сомневался в том, что от безымянного мертвеца может быть какой-нибудь толк, однако был согласен с предложением Сперанцы вернуться на кладбище Манор-Парк и убедил в этом Кейна. Но прежде чем мы покинули ее салон, Сперанца перемолвилась со мной наедине, отослав Кейна в ее кабинет, чтобы он подписал ей экземпляр «Судьи с острова Мэн». На самом деле это был мой экземпляр, недавно ею позаимствованный, но не важно. Как только мы остались вдвоем, она, не теряя времени, прошептала:

— Соберитесь с духом, Брэм… И вооружитесь, ибо я напоминаю вам, что в редчайших случаях, но сейчас именно такой, мой римлянин рекомендует убийство. И не думаю, что это должен сделать Холл Кейн.

— Сперанца, — вырвалось у меня, — я не могу.

— Не можете, — сказала она, — однако, скорее всего, будете вынуждены, и тогда вы это сделаете…

И если так — упаси меня Всевышний! — чтобы набраться сил, мне придется вспомнить слова Бертона.

«В диких краях жизнь любого человека подвергается опасности днем и ночью, и он должен быть постоянно готов к самым решительным действиям. В противном случае ему лучше воздержаться от подобных авантюр».

 

Письмо

Торнли Стокер — Брэму Стокеру

Пятница, 21 сентября 1888 года

Брэм, мой дорогой брат!

Спешу заверить, что задержка с ответом на твое письмо от 17-го числа вызвана лишь тем, что здесь, в Дублине, у меня было много хлопот с Эмили, которой стало хуже. Твоя Флоренс, должен сказать, для нас настоящий бальзам, а Ноэль — сущее благословение. Уверяю тебя: я буду только рад, если они пробудут здесь, в Эли-плейс, столько, сколько потребуют твои обстоятельства. Их общество приятно и мне, и моей бедной жене. Но прости, я краду твое время: твои заботы сейчас гораздо важнее моих.

На твоем месте я бы беспокоился и по поводу американца, и по поводу Эбберлайна — именно в таком порядке. Не хочу утверждать очевидное, Брэм, а просто предупреждаю. Не стоит недооценивать инспектора! Разумеется, Эбберлайн наблюдает за вами. Он знает многое, раз нашел вас у леди Уайльд, расследуя дело об окровавленном плаще. Но ведь вы предполагаете, что за этим стоит Тамблти? Если это так — берегитесь! Вполне возможно, с помощью этого краденого предмета одежды он хотел пустить инспектора по вашему следу. Впрочем, ладно — вы ведь все равно больше об этом плаще не слышали.

Что касается ваших предстоящих действий — вызывайте демона с крайней осторожностью. Я бы не сказал, что полностью согласен с предложением леди Уайльд, но это мое личное, а никак не профессиональное мнение. Я хорошо знаю безумцев и встречал среди них немало убийц, но с такой степенью одержимости не имел дела никогда! Должен признать, что для меня этот вид озверения столь же нов, как и для тебя. Короче говоря, это нечто потустороннее, и попытка извлечь демона на свет из преисподней, как и указывает Сперанца, чревата риском, огромным риском. Результатом может стать как желаемый «диалог» — но можно ли урезонить одержимого? — так и новое кровопролитие.

И разумеется, я приеду, если вам потребуется моя помощь. Просто скажу Флоренс, что меня вызывают на консультацию, и попрошу ее заняться моим домом и женой. Она, между прочим, восприняла твое письмо с пониманием, согласна остаться в Дублине, пока переделка столовой не будет закончена, и очень интересуется тем, что получится в итоге у оформителей Кейна. Так что тебе, Брэм, придется действительно переустроить столовую, отделать настолько шикарно, насколько позволят деньги Кейна. Вы выиграете время, а заодно ты избавишься от ужасных воспоминаний.

Ну а пока ты не вызовешь меня, держи в курсе событий всеми возможными способами.

И пусть это будет всего лишь весточка из нескольких слов, молю, чтобы это были слова: «Все хорошо». Каким-то образом все непременно закончится хорошо, но знать бы каким! О, если бы я мог дать тебе более полезный совет, чем «будь осторожен»! И если бы вы, Чада Света, смогли использовать свои перья как оружие против этого Тамблти, преследуемый вами троими, он не смог бы улизнуть. Но, увы, Тамблти не плод писательского вымысла, он реален, хотя такая действительность причудливее любой фантазии.

С благословением и братской любовью.

 

Дневник Брэма Стокера

Понедельник, 24 сентября, полночь

Как посмели мы затевать игру, зная, что ставками в ней могут стать и другие жизни, кроме наших собственных? Как искупить свою вину и очиститься? Ибо мы призвали его и он откликнулся обещанием убивать снова.

Вчера мы, трое глупцов, повторили путь, пройденный нами в пятницу 14-го, к месту захоронения миссис Чэпмен на кладбище Манор-Парк, ибо полагали, что воскресенье — день усопших. Было сумрачно, моросил дождь. Сперанца в этот день поднялась пораньше и облачилась в траурный наряд, а мы с Кейном, хотя, понятное дело, вуалей не имели, тоже постарались принять скорбный вид, чтобы не бросаться в глаза.

Мы шли в Манор-Парк долгим обходным путем, высматривая людей из Скотленд-Ярда, но ни одного не заметили — ни по дороге на кладбище, ни на месте. На кладбище мы оказались к полудню.

Нам пришлось подождать, пока завершатся похороны. Тем временем Сперанца должна была оплакивать чью-нибудь анонимную душу, надеясь, что это прозвучит как зов, подобно тому, что произошло в случае с миссис Чепмен. И тогда, если предположить, что Сет откликнется на зов и пошлет Тамблти к нам, я соглашусь на взвешивание, какую бы форму это ни приняло, с тем условием, чтобы он, Тамблти, прекратил убийства. И если внутренняя борьба пробудит в нем разумное начало, мы отыщем нужные слова, будем урезонивать его и дальше, может быть, даже потребуем сохранения в тайне писем Кейна или их ликвидации в обмен на «сами-не-знаем-что». Только после того, как мы получим гарантии, что имя Кейна не будет запятнано, мы двинемся дальше. Если появится такая возможность, мы заманим Тамблти поближе к инспектору Эбберлайну. Мы поставим демона-пожирателя в безвыходное положение, так что его можно будет схватить и уничтожить. Теперь-то ясно, что это был самонадеянный и совершенно неосуществимый план.

Мы выяснили, что в полдень там похоронили ирландца, и, увы, леди Уайльд сочла это удачей. Она заявила, что никто ни в чем не заподозрит вдову, оплакивающую своего незабвенного Пэдди. И выглядела она именно так, как надо: вдова в трауре, медленно опускающаяся на колени перед свежей могилой. Кейн и я наблюдали за ней, стоя в отдалении. Наконец траурная песнь Сперанцы была спета, дело сделано. Некоторое время она приводила себя в порядок, а потом с колыхающейся на легком ветерке черной вуалью поплыла обратно к нам, словно пиратский корабль по спокойному морю.

Мы еще долго оставались на кладбище, сами не зная зачем. Может быть, мы думали, что Тамблти неожиданно проявит себя? Или что из сгустившихся туч громом прозвучит голос Сета? Я стыжусь того, что мы тогда думали, а потому отмечу лишь то, что мы ждали, ждали и ждали, еще и еще, пока наконец мне не стало страшно возвращаться домой. Мне казалось очевидным, что если он услышал наши призывы, то снова даст о себе знать, и я содрогался при мысли о том, как именно это случится.

И он услышал. И дал о себе знать. Хотя на сей раз это были только слова, но как ужасны они были, эти слова! Впрочем, не были, а есть, ибо это письмо прибыло с сегодняшней почтой.

Вы не слушаетесь. Вы насмехаетесь. МЫ сказали, что сообщим, когда все будет готово к ВЗВЕШИВАНИЮ. Теперь ждите новых мертвых потаскух, еще двух, да, да. Ибо всемогущий СЕТ разрешил мне делать все, что я хочу, а твой клинок, СТО-КЕР, такой острый. Я отложу исполнение обряда и вместо этого — жжик-жжик выпотрошу двух шлюх — одну для СТОКЕРА, другую для Кейна. Ждите письма с доказательством. Ах, какая забава. ПОПРОБУЙТЕ ОСТАНОВИТЬ МЕНЯ. Суббота подходит для резни, ха-ха. Расскажите обо всем боссу, пусть меня ловит. Если можете ОСТАНОВИТЬ МЕНЯ — пожалуйста. Буду резать, потрошить и с сердцами в АД сходить.

Ф. Дж. Т.

 

Дневник Брэма Стокера

(продолжение)

— Фрэнсис Дж. Тамблти, да, так оно и есть, — сказал Кейн. — Джон, кажется, или Джеймс. Ну и что из того, Брэм?

— Да, — повторила Сперанца, прибывшая в кебе по моему зову. — Что из того? Средний инициал отправителя не выглядит особенно важным в такого рода переписке.

Может, и так, но у меня появилась идея.

— Эта буква таит в себе угрозу двум женщинам, не так ли? Жизни которых могут быть отняты в следующую субботу, через пять дней.

С этим все согласились, угроза была очевидной.

— И что тогда нам делать, если…

— Да, — встрял Кейн, — что мы должны делать? Просто следить и ждать толку мало.

— И посмотрите, к чему приводят наши действия! — сказала Сперанца. — О боже… Боже…

Мы едва успели подставить стул, чтобы не дать ей упасть в обморок.

— У нас у всех есть основания винить себя, Сперанца, — сказал я, — но предлагаю от этого воздержаться. Вместо этого давайте укрепимся сердцем… Нет, совершенно неудачное выражение. — Я хотел сказать, нам нужно не падать духом, ведь на первый раз мы предупреждены. У нас есть еще пять дней, пять дней на то, чтобы действовать.

— Каким образом? — спросил Кейн.

— Чтобы спасти две жизни, — ответил я.

— Но как, мистер Стокер? Умоляю, скажите нам.

— Нужно делать то, что мы умеем лучше всего, — писать.

Воцарилось молчание, которое длилось, пока его не нарушила Сперанца:

— Вы что, предлагаете нам рыскать по Уайтчепелу и окрестностям, чтобы, выследив убийцу, треснуть его по черепу толстенным томом с именем нашего мистера Кейна на обложке?

Кейн охотно включился в игру:

— Ага, можно еще попытаться довести его до эмоционального паралича, цитируя стихи леди Уайльд.

— Хорошо, хорошо, друзья мои! Что вы предлагаете? Ты, Кейн, часом, не собираешься ли поджать хвост и убраться в свой замок? А вы, леди Уайльд? Вы намерены и дальше погружаться в сверхъестественное в поисках иных, лучших способов довести изверга до исступления?

— Ладно, — пробормотала леди Уайльд, видя, как я раскипятился. — Писать… надо же! Допустим, это действительно единственное, что мы все трое умеем делать хорошо, но… Объясните, пожалуйста, мистер Стокер.

— Вообще-то, идею подал мне Торнли. В последнем письме он выразил сожаление по поводу того, что мы трое не в состоянии использовать против убийцы оружие, которым владеем лучше всего, — наши перья. «Тогда, — заметил он, — от вас не ускользнул бы ни один преступник». И тут меня осенило. Почему бы нам не написать?

— О чем? — спросила Сперанца.

— Кому? — спросил Кейн.

— Да! Кому — вот в чем вопрос? И ответ один — Эбберлайну, чтобы Скотленд-Ярд об этом позаботился.

Свое предложение я обосновал следующим образом.

В нашем распоряжении пять дней, по прошествии которых он намеревается совершить два убийства, и мы все знаем, что эти убийства произойдут. Произойдут в том случае, если в течение этих пяти дней мы не сумеем переключить внимание Эбберлайна с нас на Тамблти: ведь пока мы ограничены в своих действиях, наш враг свободен. Женщинам из Уайтчепела требуется прямо противоположное: мы свободны, а он обложен со всех сторон. Выходит, нам следует написать Эбберлайну, чтобы заставить его поднять на ноги весь Ярд. Они должны быть начеку в субботу, да и в предшествующие дни тоже.

— Но ведь мы все время твердили инспектору, что знать ничего не знаем о Тамблти, — сказал Кейн. — Что ж нам теперь — отказаться от своих слов?

— Дело в том, что Эбберлайну напишем не мы, — пояснил я. — Ему напишет… Тамблти.

— Ты хочешь сказать, мы — от его имени? — уточнил Кейн, и я кивнул, помахав последним письмом злодея.

— Да, — задумчиво произнесла Сперанца, — это идея. И если в следующую субботу весь Уайтчепел будет наводнен представителями власти…

— А он не может затаиться? — перебил Кейн. — Отложить удар на более позднее время?

— Нет, — ответили мы со Сперанцей одновременно.

Она пояснила:

— Помните, мистер Кейн, наш враг одержим демоном, а демон не спасует перед человеком. Разве Люцифер не есть воплощенное высокомерие? И Тамблти будет действовать именно так: самонадеянно. Но самонадеянность присуща многим убийцам, она-то их и выдает.

— А что, если он успеет совершить убийство раньше? — спросил Кейн. — Что тогда?

Но размышлять над этим никто не стал. Вместо этого Сперанца предложила: «Приступим», — и тут же спросила, есть ли у меня красные чернила.

— Вы имеете в виду, красные, как кровь? Блестящая мысль! Да, да, есть. Генри требует, чтобы я обозначал дебет именно ими.

— Принесите их, мистер Стокер. И выберите перо по своему усмотрению. Мне кажется, писать лучше вам, ибо у мистера Кейна дрожат руки, а мои каракули ужасны даже по меркам сумасшедших преступников. Короче говоря, мистер Стокер, по-моему, это лучше сделать вам.

Так оно и получилось.

Я устроился за недавно доставленной конторкой, раз уж представился случай обновить ее, а друзья маячили у меня за спиной, комментируя каждое движение моего пера. «Слишком коряво». «Слишком сильный наклон влево». Сперанца также указала мне на необходимость соблюдать определенный стиль.

— Помните, Брэм, вы сумасшедший.

— Еще бы не помнить, когда так оно и есть, — буркнул я.

И мы погрузились в сочинительство.

Обращение предложил Кейн.

— Почтеннейший босс, — произнес он, и я с готовностью это написал, ибо именно так Тамблти называл Эбберлайна.

— Не забывайте, он американец, — напомнила Сперанца.

— Буду иметь в виду, не знаю только, как донести этот факт до понимания инспектора. С помощью американизмов? И вот еще: может быть, стоит использовать анатомические термины, которые в ходу у докторов?

— Я думаю, да, — сказала Сперанца, — В конце концов, они ведь должны искать именно Тамблти.

— Правильно, — подтвердил Кейн. — И мы должны намекнуть, более чем намекнуть, на его безумие.

— Но никакого упоминания о демоне, — сказала Сперанца. — Это чересчур для людей из Скотленд-Ярда. Просто сумасшедший, просто убийца — вот то, что им надо.

— Все это замечательно, — сказал я. Мои соавторы тесно обступили меня, глядя на перо с вожделением, словно собаки на кость. — Но сейчас нужны конкретные слова.

Я указал на все еще чистый лист:

— Слова, пожалуйста.

Кейн начал расхаживать взад и вперед, видимо подбирая эти самые слова. Леди Уайльд медленно опустилась на новый малиновый ковер, наверно, надеясь, что в этом положении словам не будет так тесно, как ее бывшей талии в корсете. Беспокоилась она напрасно, ибо, когда Сперанца предложила первую строчку, она тут же была одобрена. Речь здесь шла о многочисленных подозреваемых в жестоких убийствах, задержанных полицией:

«Я слышал, будто бы полиция меня поймала, хотя они меня еще даже не нашли».

— О да, — одобрил Кейн, — Замечательно, особенно «еще даже не нашли». Не забыть бы намекнуть на еврея, который у них в руках, или они его уже отпустили?

— Ты имеешь в виду Кожаный Фартук?

И я расправил пальцы, чтобы рука напряглась и мой почерк мог показаться… каким? Нормальным?

— Да, Кожаный Фартук, — сказал Кейн. — Как насчет такой фразы: «Я покатывался со смеху, видя, как они воображают себя умниками и думают, будто напали на верный след»?

Я подчеркнул красным слово «верный», как Тамблти свои «ха-ха».

«От этой шутки насчет Кожаного Фартука я чуть вусмерть не ухохотался».

— Хорошо, — подала голос с пола Сперанца. — А вы, мистер Стокер, часом нигде не учились писать по-простонародному?

— Да как-то не пробовал.

— Давай дальше, но только без излишеств, — сказал Кейн. — Немного ловкости, и дело будет сделано. Нам сейчас нужно что-то американское? Что-то… хвастливое и пахнущее кровью. А, Брэм?

И я написал следующую строку:

«Терпеть ненавижу потаскух и не перестану потрошить их, покуда меня не остановят».

Оборот «терпеть ненавижу» предложила Сперанца: кажется, очень уместно.

Дело пошло, мы сочиняли письмо в неведомой нам прежде гармонии. Появились следующие строки:

«В последний раз работа была сделана великолепно. Я не дал ей времени заорать. Как могут они меня поймать? Моя работа нравится мне, я хочу взяться за нее снова, и скоро вы опять услышите о моих маленьких веселых проделках. Я сохранил чуток крови в бутылочке из-под имбирного пива, чтобы написать это как следует, да только вот незадача: все загустело, как клей, и для пера не годится. Ладно, сойдут и красные чернила. Ха-ха».

Эта последняя строчка была обязана своим появлением моему наблюдению, что высохшие красные чернила с кровью никак не спутаешь. Во всяком случае, если это понятно мне, то и полиции тоже.

Я продолжил:

«В следующий раз я откромсаю у женщин уши и пошлю вашей полицейской братии. Просто для хохмы, правда ведь забавно?»

Кейн сказал, что слово «откромсать» в данном контексте не самое удачное, поскольку звучит не совсем по-американски. Я не согласился, и мы призвали в третейские судьи Сперанцу, которая встала на мою сторону. После чего мы продолжили, согласившись на том, что письмо должно быть написано и отправлено с таким расчетом, чтобы в следующую пятницу его прочел Эбберлайн.

«Попридержите это письмо, вы попомните меня, когда я поработаю еще. Мой ножичек такой хороший, такой острый и мне так нравится моя работенка, что я стараюсь выполнять ее при всякой возможности. Желаю удачи!»

И хотя я был против упоминания о ноже, ибо не хотел привлекать внимание к моему кукри, оставшись в меньшинстве, я вынужден был сохранить эту строчку. Теперь нужно было подписать письмо, что я и сделал, написав сначала машинально «искренне ваш», а уж потом, по наитию, быстро дописав: «Джек Потрошитель».

— Отлично! — заметил Кейн. — Джек, это из-за «Дж.» — одного из инициалов Тамблти?

Я пожал плечами:

— Да, наверно.

— Но мы нигде не указали на его знакомство с медициной, — заметил Кейн, всматриваясь через мое плечо во вторую страницу, после чего добавил: — К тому же письмо слишком аккуратно написано для психа. Ты бы его чуток подпортил, а, Брэм.

Так я и сделал, размазав кое-где чернила, насажав красных клякс и приписав:

«…было бы не слишком умно отправлять его до того, как я смою с рук эти проклятые красные чернила. А еще толкуют, будто я доктор, — ха-ха».

На этом я закончил, с облегчением избавившись и от пера, и от чужой личины.

— Ну, теперь все готово? — спросила Сперанца. Это заставило нас с Кейном поднять ее с ковра. — В пятницу оно будет отправлено Эбберлайну?

— Даже не знаю, — пробормотал я, переосмысливая свою первоначальную идею. — Вы не находите, что посылать его Эбберлайну — это как-то… слишком нарочито, слишком предсказуемо?

— Тогда кому же? — спросил Кейн.

Я ответил не задумываясь: не зря ведь моими стараниями четыре сотни журналистов получили анонс нашего нового сезона, открывавшегося «Джекилом и Хайдом».

— Мы отправим его в Центральное агентство новостей.

Для публикации? — уточнил Кейн. — Я не думаю, что…

Вовсе нет. Оно попадет к Эбберлайну через Центральное агентство новостей.

Да, согласилась Сперанца, — мне кажется, сумасшедший убийца мог бы предпринять что-нибудь в таком роде, это будет выглядеть правдоподобно. Иметь дело со Скотленд-Ярдом напрямую было бы довольно рискованно. Но что, если, упаси господи, газетчики его опубликуют?

Они не станут этого делать, — заявил я. — Я знаю газетчиков и могу сказать: в большинстве своем они так же честны, как и люди других профессий. Если это письмо предназначено или, скорее, кажется предназначенным инспектору Эбберлайну — а на конверте будет пометка: «Лично для босса», — они позаботятся о том, чтобы он его получил. Ясно же, поскольку дело касается кошмара в Уайтчепеле, кого еще могут называть боссом? Конечно, Эбберлайна, больше некого.

— Брэм, — промолвил со вздохом Кейн, — я сам причастен к работе прессы и отнюдь не разделяю твоего высокого мнения о журналистской братии. Однако, судя по тому, как леди Уайльд покачивает головой, она на твоей стороне. Стало быть, я остался в меньшинстве и потому уступаю… Пошлем письмо в Центральное агентство новостей в пятницу утром. Пошлем и будем надеяться на небеса, на все силы небес и ада, на то, что оно будет прочитано вовремя, и что вся полиция будет поднята по тревоге в следующую субботу, и что он, Тамблти, будет арестован прежде, чем заметит угрозу.

О состоянии дел в настоящее время: письмо написано и готово к отправке.

 

Письмо

Брэм Стокер — Торнли Стокеру

25 сентября 1888 года

Дорогой Торнли!

Огромное спасибо Ноэлю за его записочку на прошлой неделе.

Я, конечно, просил его об этом в своем письме, но подзатыльник от дядюшки Торнли вместе с несколькими словами о том, как много эти каракули значат для «старого папочки», уверен, повлияли на мальчика куда больше. А Флоренс? Мне так их не хватает, но им нужно оставаться в Дублине, и, пока дело не будет сделано, придется довольствоваться письмами.

Письма. С письмами, не теми, что от любимых и близких, я в последнее время имел более чем достаточно дел. Не могу объяснить всего на этой странице, но сделаю это сразу же при нашей встрече. Сейчас сообщаю только, что твое последнее письмо привело план в действие, и мы трое действительно взялись за перья. Следи за прессой, и скоро увидишь результаты.

P. S. Торнли, я молю Бога о том, чтобы наше письмо попало по назначению. О том, чтобы оно возымело действие. Ибо, если его не остановят, в следующую субботу мы увидим еще две жертвы.

 

Телеграмма

Брэм Стокер — Леди Джейн Уайльд

29 сентября 1888 года

Новости из Ярда. Письмо прибыло на день позже, чем нужно. Они думают, это розыгрыш. Ожидается ночной кошмар. Мы с К., как стемнеет, отправимся в Уайтчепел. Когда будут новости — сообщим.

 

Дневник Брэма Стокера

29 сентября 1888 года

Дурачье! Ничего не понимают! Считают, что и вправду — розыгрыш! Мы с Кейном взываем снова и снова: ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ! Остается лишь молиться, чтобы они наконец так и сделали. Взять открытку — и скорее на почту!

 

Дневник Брэма Стокера

30 сентября, 5 часов утра

Он забрал нас в ад.

 

Вырезка из газеты «Ллойдс Уикли»,

от воскресенья, 30 cентября 1888 года

НОВАЯ ТРАГЕДИЯ В ИСТ-ЭНДЕ НЫНЕШНИМ (ВОСКРЕСНЫМ) УТРОМ.

ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО ЖЕНЩИНЫ В ОЛДГЕЙТЕ. ЖЕРТВА ВЫПОТРОШЕНА И РАСЧЛЕНЕНА!

ВТОРОЕ УЖАСАЮЩЕЕ УБИЙСТВО НА КОММЕРШИАЛ-РОУД-ИСТ

Сегодня (в воскресенье), примерно в 1.35, следы убийства, заставляющие вспомнить о недавних отвратительных злодеяниях в Уайтчепеле, были обнаружены дежурным полисменом лондонской полиции на Митра-сквер, Олдгейт, у пересечения улиц Леденхолл и Фенчерч. Женщина, с виду лет тридцати пяти — сорока, была найдена лежащей в правом (юго-восточном) углу площади, полностью выпотрошенная. Одежда была задрана на голову, что открывало взгляду глубокий разрез, идущий по правой части ее тела до самой груди. На обеих щеках — резаные раны, а нос погибшей отрезан полностью.

Женщина прилично одета, имеет хорошее телосложение. Звук полицейского свистка привлек внимание прохожих, и первые прибежавшие на площадь были отправлены за медицинской и прочей помощью. Их глазам предстало ужасное зрелище. Оказалось, что внутренние органы убитой, включая сердце и легкие, вырваны из тела и самым отвратительным образом демонстративно разложены вокруг головы и шеи, рядом на мостовой. Полиция и детективы быстро организовали оцепление и перекрыли все пути, ведущие к месту ужасающего происшествия, вокруг которого собрался возбужденный народ.

Между двенадцатью и часом того же воскресного дня еще одна женщина была найдена с перерезанным горлом на заднем дворе дома № 40 по Бернер-стрит, угол Коммершиал-роуд-ист, в нескольких минутах ходьбы от Хэнбери-стрит. Участок принадлежит Международному рабочему клубу. Мистер Демшип, управляющий клубом, обнаружил женщину в углу двора. Он немедленно связался с полицией, и на место, где был обнаружен труп, прибыл наряд из полицейского участка с Леман-стрит, сопровождаемый санитарной каретой. Послали за доктором Филлипсом, который, воспользовавшись кебом, прибыл на место происшествия в 1.30 пополудни. Впоследствии подъехали и другие медики. В сравнении с ужасным расчленением на Митра-сквер, здесь, можно сказать, произошло «обычное убийство», однако высказывается предположение, что убийцу что-то спугнуло и помешало осуществить его гнусное намерение.

ПОСЛЕДНИЕ ПОДРОБНОСТИ.

КЛЮЧ К РАЗГАДКЕ ОТСУТСТВУЕТ

В связи с проведением следственных действий в полицейском участке Шордич сегодня, в одиннадцать часов воскресенья, мы получили сведения о том, что полиция до настоящего времени не располагает никакими данными, позволяющими приблизиться к разгадке тайны. Существует лишь крепнущая убежденность в том, что оба преступления совершены одним и тем же человеком, поскольку два тела были найдены на расстоянии одно от другого, которое легко можно преодолеть за десять минут, одно — вскоре после половины первого, а другое — час спустя.

 

Письмо

Брэм Стокер — Торнли Стокеру

2 октября 1888 года

Торнли!

Новости до тебя наверняка дошли.

Наши дела плохи. Не знаем, что делать. Кейн пребывает в прострации, постоянно принимает настойку опия и спит с револьвером под подушкой.

Леди Уайльд еще пытается острить и повторяет до одури девиз Парижа.

Все это время я стараюсь отвлечься и сохранить рассудок, отдаваясь хлопотам, связанным с новым театральным сезоном. Эти кровожадные лондонцы валом валят на нашего «Джекила».

 

Дневник Брэма Стокера

3 октября, 8 часов утра

Я сижу дома в ожидании Эбберлайна, ибо, судя по последним новостям из Вестминстера, он, несомненно, придет.

Первым делом, однако, отмечу, что мы с Кейном в прошлую субботу были там, в Уайтчепеле, но ничего не видели. Зов «Сто-кер, Стокер» не прозвучал, и мы были беспомощны. Полиции там оказалось не больше, чем обычно. Когда с места происшествия на Митра-сквер послышались резкие свистки констеблей, мы поспешили домой, действительно беспомощные, думая только о том, как бы ни Эбберлайн, ни кто другой не проследил, где мы были.

Мы вызвали Сперанцу в дом № 17 и, сидя в молчании в предрассветные часы, ждали новостей, а именно газет. Когда наконец они были получены, мы пожалели о том, что покинули Уайтчепел. Возможно, останься мы там, нам удалось бы спасти жизнь второй жертве, миссис Эддоуз.

Так или иначе, в эти последние дни нам не остается ничего другого, кроме как следить за прессой и ждать известий из Ярда или от самого Врага. Или от Эбберлайна, которому, как мы решили (о наивность и неведение!), предстоит разбираться с находкой из Вестминстера.

НОВАЯ УЖАСАЮЩАЯ НАХОДКА В ЛОНДОНЕ!

ОБЕЗОБРАЖЕННОЕ ТЕЛО В ВЕСТМИНСТЕРЕ

Вчера днем, примерно в двадцать минут четвертого, Фредерик Уайлдборн, плотник, нанятый фирмой из Пимлико «Дж. Гровер и сыновья», подрядчиком строительства нового здания штаб-квартиры лондонской полиции на набережной Темзы, работая над укреплением фундамента, обнаружил в одном из подвалов аккуратно упакованный сверток. Когда его развернули, внутри обнаружили сильно разложившееся тело женщины, тщательно завернутое в кусок ткани, которую предположительно сочли черной юбкой. [222] Собственно говоря, там находился лишь торс, лишенный конечностей и обезглавленный, что представляло собой жуткое зрелище. Доктор Бонд, штатный хирург отделения, и несколько других медиков, посовещавшись, пришли к заключению, что останки принадлежат женщине, руки которой недавно были обнаружены в разных частях столицы. Доктор Невилл, осматривавший руку женщины, найденную несколько недель назад в Темзе, рядом с мостом Эбери, сказал, что в данном случае он не стал бы утверждать, будто ее отрезали со знанием дела. Данный факт позволяет предположить, что эта рука вместе с другой, которая была найдена около недели назад на территории приюта для слепых на Ламбег-роуд, относится к телу, обнаруженному вчера, поскольку ясно, что способ его расчленения не свидетельствует о наличии необходимых для этого навыков…

 

Дневник Брэма Стокера

(продолжение)

Как я и обещал Эбберлайну, когда мы встретились у дома Сперанцы, я послал ему сообщение: Генри не может с полной уверенностью утверждать, что он никогда, нигде не терял плаща, и таким образом…

Ага, стучат в дверь. Наверное, он.

Позднее

Так и оказалось, это был он. Эбберлайн. Пришел, а теперь ушел.

По настоянию инспектора Кейн спустился вниз, и мы втроем уселись в гостиной. Благодаря богатому опыту общения с великими артистами, за игрой которых мне посчастливилось наблюдать часами, я ухитрялся не просто притворяться, изображая полнейшее неведение, но отвечал на вопросы Эбберлайна таким образом, чтобы не дать Кейну влезть с собственными ответами, поскольку действие опиумной настойки еще продолжалось и мой друг пребывал далеко не в лучшей форме.

Однако, поскольку мне приходилось напряженно следить и за каждым словом Эбберлайна, и за тем, чтобы в разговор не встрял Кейн, этот вариант сценической игры основательно вымотал меня.

Эбберлайн сообщил нам то, о чем мы и сами догадывались. Предмет одежды, в который было завернуто тело, найденное близ Уайтхолла, представлял собой не юбку, как сообщалось, но, судя по размерам и материи, обрывок плаща из «Лицеума», найденного ранее неподалеку разорванным и окровавленным. Обрывки подходили один к другому, как части головоломки. Я повторил заявление Генри и не без толики театральности изобразил удивление — пожал плечами и развел руками, словно говоря: «Смотрите, инспектор, мне нечего скрывать».

Увы, я не актер, и Эбберлайн, похоже, остался… неудовлетворенным. В его голосе даже появились суровые нотки.

Оказывается, он установил, что «вездесущего мистера Стокера» не было в «Лицеуме» на вечернем представлении в прошлую субботу.

— Весьма необычно, не правда ли?

— Согласен, инспектор, но жизнь порой вносит свои поправки в расписание работы. Мы с мистером Кейном…

— С мистером Кейном, вы сказали?

И Эбберлайн, повернувшись к нему, спросил:

— Сэр, в субботу вечером вы были вместе с мистером Стокером?

— Он был со мной, — заявил я, но инспектор не сводил глаз с моего друга, пока тот не подтвердил мои слова глубоким кивком.

— Похоже, мистер Кейн неважно себя чувствует, — заметил инспектор.

— Конечно, — промолвил я, понизив голос до заговорщического тона. — Творческий темперамент, сэр… Уверен, вы понимаете. А тут еще в прошлую субботу слегла и леди Уайльд. И разумеется, мы оба, я и мой друг, неотлучно дежурили у ее постели, что она рада будет подтвердить.

— Надо же, какая напасть на ваших друзей, мистер Стокер. Все заболели одновременно — беда, да и только… Да, наверно, в прошлую субботу леди Уайльд и впрямь всерьез захворала, поскольку я осведомлялся в «Лицеуме», где мне сказали, что ваше отсутствие на вечернем представлении событие редкое, очень редкое.

— Как я уже говорил, сэр, леди Уайльд была нездорова.

— Надеюсь, ее болезнь была непродолжительна и она полностью поправилась.

— Совершенно верно.

— Ну конечно.

На этом мы зашли в тупик, и тут я увидел, что руки Кейна, лежавшие на коленях, дрожат. Должно быть, это не укрылось и от Эбберлайна, ибо он обернулся к Кейну и с нажимом спросил:

— Сэр, чему мы обязаны вашему столь длительному пребыванию в Лондоне? В Налоговой инспекции Ее Величества мне сообщили, что вы часто надолго отлучаетесь из нашего чудесного города и…

— А вам известно, инспектор, — неожиданно и словно между делом перебил я его, — что, помимо всего прочего, я еще и писатель?

Эбберлайн кивнул, но продолжал пристально смотреть на Кейна.

— Я спрашиваю об этом только потому, сэр, что в настоящее время работаю над одним проектом и мой друг, присутствующий здесь мистер Кейн, мне помогает. В связи с этим его резиденция временно находится здесь.

— Вы сказали, «проект»?

— Да, сэр, именно так я и сказал. Но если вы настаиваете на более точном определении, это роман в стадии написания.

— Роман? Могу я поинтересоваться темой?

Удивительная наглость!

— Вы вольны спрашивать о чем угодно, инспектор. Я же со своей стороны волен ответить вам, что, во-первых, только о примитивном романе можно сказать, что он имеет тему. Во-вторых, я не склонен разглагольствовать о своей работе до ее завершения, ибо, видите ли, говорить и писать — это не одно и то же. На самом деле эти два действия даже можно счесть противоречащими друг другу, поскольку устные романы редко преобразуются в письменные.

— Понимаю, — сказал Эбберлайн, слегка даже покрасневший из-за моей дерзости. — Весьма… любезно с вашей стороны просветить меня, мистер Стокер.

— Ну и хватит об этом, — сменил я тему. — Скажите лучше, инспектор: что собирается делать Скотленд-Ярд с этими новыми безобразиями?

Воцарилось молчание, тягостное молчание, прервавшееся лишь тогда, когда Эбберлайн поднялся и без приглашения прошел в наполовину готовую столовую.

— Это подарок моей жене, — поспешил сообщить я, пока Кейн не влез с объяснениями. — Ей и сыну готовится сюрприз, поэтому они так долго остаются в Дублине.

Мне казалось, будто Эбберлайн таращится на то место, где недавно находилось обезображенное тело женщины, словно видит там компаньона для трупа, недавно найденного в Уайтхолле.

(Вопрос. Скольких еще мог убить американец? Скольких?)

Через некоторое время Эбберлайн вернулся в гостиную, однако он был слишком возбужден, чтобы сесть. Взвинчен настолько, что, когда я повторил свой прежний вопрос насчет вестминстерской жертвы, он буквально пролаял в ответ:

— Ваша работа, мистер Стокер, как я понимаю, это пьески, постановки, писанина? — Эти слова произносились с подчеркнутой иронией. — Все это работа на публику. Не то что моя. Более того, джентльмены, всегда лучше, если работу полиции выполняет полиция… понимаете?

— Прошу прощения за излишнее любопытство, инспектор. Просто мы, я и мистер Кейн, как и все лондонцы, крайне заинтересованы в поимке этого… изверга.

— В таком случае я могу рассчитывать на ваше полное сотрудничество?

Кейн кивнул.

— Да, разумеется, — подтвердил я.

К этому времени мы, все трое, уже стояли в холле, и я испытал огромное облегчение, увидев, как Эбберлайн надевает шляпу. «Уходи», — мысленно убеждал я его, но вместо этого он ошарашил нас вопросом:

— Тогда, джентльмены, скажите мне: где Фрэнсис Тамблти?

Кейн бочком придвинулся ко мне, и я мог лишь надеяться, что он не выдаст себя, схватив меня за руку или, хуже того, упав в обморок. Если он и собирался заговорить, то ему удалось издать лишь что-то похожее на стон, который мне пришлось заглушить своими словами, придав им оттенок негодования.

— Сэр, судя по вашему вопросу, может сложиться впечатление, что вы обвиняете нас в… соучастии в этих преступлениях. Я не желаю даже…

— Господа, — прервал меня инспектор тоном не менее гневным, чем мой собственный, — не вы ли предоставили мне самому устанавливать факт существования близких, очень близких отношений между мистером Кейном и доктором Тамблти? Вы. И я этот факт установил.

Далее, американцы проинформировали меня о том, что этот Тамблти личность темная, подозрительная, и его связь с такими джентльменами, как вы, вызывает у меня немалый интерес.

— Вы хотите сказать, инспектор, что доктор подозревается в этих убийствах?

— Он, мистер Стокер, является тем, с кем я очень хотел бы поговорить, кого мне очень хотелось бы допросить.

— Однако он может подозреваться не в большей степени, чем сотни других людей, в настоящее время задержанных полицией. Газеты сообщают…

— Я не читаю газет, мистер Стокер.

— Похоже, так оно и есть. И вообще, разве вы уделили должное внимание только что опубликованным посланиям, исходящим, несомненно, от самого убийцы, в которых он предупреждал…

— Я скажу вам больше, мистер Стокер. Письма, о которых вы говорите, сейчас тщательно изучаются, и, замечу, среди них большое количество ложных, просто сбивающих с толку. Признаюсь, я телеграфировал в Америку и просил, чтобы мне прислали образцы почерка доктора Тамблти.

— Вы… ожидаете совпадения? — удалось выдавить Кейну.

— А мне следует этого ожидать, мистер Кейн? Вы уж оставьте, если можно, эту заботу на мою долю. А то ведь ваше вмешательство вполне может стоить еще одной жизни.

Взгляд Кейна заметался между мною и Эбберлайном.

— Я… я… — начал было он.

— Томми, — с жалостью сказал я. — Инспектор слишком занят, чтобы остаться, но вот я не отказался бы от чашки чаю. Не будешь ли так добр?..

И я указал подбородком в направлении кухни.

— Ни жены, — заметил Эбберлайн, — ни даже горничной?

Я дал ему волю предполагать и домысливать все, что ему заблагорассудится, и, едва Кейн оказался вне пределов слышимости, сказал:

— Инспектор, если вы позволите… Да, мистер Кейн был связан с американцем и хотел бы скрыть это не столько от закона в вашем лице, сколько от своей жены. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Ну да, — буркнул он.

Можем ли мы в таком случае заключить следующее джентльменское соглашение: вы оставляете факт этого знакомства без внимания, а взамен мы, мистер Кейн и я, проинформируем вас, если или, точнее сказать, когда снова услышим о Тамблти? У меня есть основания полагать, что это может случиться.

Я говорил это вполне серьезно. Мы трое, неудачливые Чада Света, пришли к согласию в том, что не можем продолжать действовать сами по себе, но нам по-прежнему требовалось время, чтобы поймать Тамблти в ловушку, заманив его поближе к Ярду, и добиться от него гарантий безопасности Кейна. Нам также требовалось время, чтобы иметь возможность манипулировать правдой: ведь окажись наша история в ее нынешнем виде известна кому-нибудь, кому угодно, это повлекло бы за собой бесчисленные унижения для нас со Сперанцей и погибель для Кейна.

— «Снова», мистер Стокер? Вы сказали: «Услышим о нем снова»! Предупреждаю вас, сэр: не становитесь между мной и правосудием!

И с этой угрозой, закрепив нашу сделку рукопожатием, инспектор Эбберлайн отбыл.

Бедняга Кейн. Я слышу звяканье чайной посуды: похоже, он действительно занялся приготовлением чая. И вот наконец пришел.

 

Дневник Брэма Стокера

Понедельник, 8 октября 1888 года, около полуночи

Уверен, нужен другой язык, чтобы описать свидание с самим дьяволом, но из нас двоих только Тамблти посещал Шоломанче, где учат таким вещам.

Однако я знаю только английский, так что придется обойтись им.

Сегодня мы втроем идем на похороны Кэтрин Эддоуз, как два дня назад ходили на похороны миссис Страйд, Элизабет Страйд. Конечно, не для того, чтобы Сперанца причитала по покойной. Этот урок мы усвоили. Нет, мы собрались оплакать две жизни, нелегкие и ужасно оборвавшиеся из-за нашей…

Нет, не стану продолжать. Я просто веду хронику.

Миссис Страйд упокоилась на кладбище для бедняков Восточного Лондона в прошлую субботу, 6-го числа. Миссис Эддоуз отправлялась в последний путь сегодня, и это, казалось, стало событием государственного значения. Да так оно в известном смысле и было: когда Кейн осторожно поинтересовался, не может ли он оказать посильную материальную помощь, ему объяснили, что все расходы по похоронам взяли на себя некие церковные и городские власти. Это можно понять: ведь ВЕСЬ МИР говорит о Джеке Потрошителе.

В 1.30 пополудни, точно, как и было объявлено, кортеж выехал из морга на Голден-лейн. За открытым катафалком вплотную следовала траурная карета с близкими покойной, так аккуратно одетыми, что создавалось впечатление, будто они экипированы «Черным Питером Робинсоном».

Замыкал кортеж экипаж с представителями национальной и интернациональной прессы.

Но в то время как состоятельные жители Лондона использовали эту самую прессу, чтобы продемонстрировать свое сострадание, заваливая редакции письмами, призывавшими к действиям, начиная от скромных социальных реформ и вплоть до полного уничтожения этого вороньего гнезда под названием Уайтчепел, простые горожане явились почтить память миссис Эддоуз лично. Стайки замарашек, в иных из которых угадывались «вороны» из упомянутого выше «гнезда», шли позади кортежа, держа на руках младенцев, а дети постарше шли рядом, цепляясь за их юбки, метущие мостовые.

Вдоль Голден-лейн люди выстроились в пять рядов, не было ни одного окна, за которым не виднелось бы лицо. Некоторые взбирались на крыши, чтобы увидеть все сверху, но даже они сняли шляпы при прохождении траурной процессии по Олд-стрит, Грейт-Истерн-стрит и Коммершиал-стрит. Когда она свернула на Уайтчепел-Хай-стрит, там уже поджидала новая толпа. Демонстрация сочувствия перед церковью Святой Марии выглядела еще более искренней: даже самые грубые с виду простолюдины при виде гроба снимали головные уборы и склоняли головы.

Миссис Эддоуз добралась до места своего упокоения на лондонском городском кладбище в Илфорде не ранее 3.30. Мы прибыли туда с небольшим опозданием, ибо леди Уайльд передвигается немного медленнее локомотива, а однажды, когда она споткнулась, натолкнувшись на какое-то препятствие, руку ей предложил не кто иной, как человек из Ярда. Они шли буквально по пятам за нами, а узнать их было нетрудно по котелкам и башмакам на толстой подошве. И все это время, пока сыщики следили за нами, мы, в свою очередь, высматривали Тамблти.

В надлежащее время мы присоединились ко многим скорбевшим у края могилы, попрощавшись с миссис Эддоуз и принеся ей наши извинения.

Прежде чем отбыть с кладбища поодиночке, стряхнув таким образом с хвоста соглядатаев из Ярда, мы договорились встретиться втроем в Ковент-Гардене, а оттуда, убедившись, что избавились от слежки, отправиться в «Скунс и Трубу», заведение, пахнущее, вопреки названию, вовсе не дурно. На все про все у нас ушла пара часов. Мне пришлось стряхнуть два хвоста, Кейну — один, Сперанце — ни одного, но в конце концов мы воссоединились.

В углу «Скунса», сидя посреди папоротников, низко висящих ламп и панелей из матового стекла — всего сулившего если не приватность как таковую, то обещание приватности, — мы говорили шепотом: «Что же делать дальше?» Нужно ли сейчас, чтобы Торнли приехал в Лондон? Ибо мы, все трое, согласились на том, что впали в какое-то нервное оцепенение, в результате чего наш Джек, наш Наглый Джеки, этот выскочка, заполучил все козырные карты в руки. Может быть, Торнли, четвертый из Чад Света, мог бы…

Они пришли одновременно: я услышал его зов «Сто-кер, Сто-кер» в тот же самый миг, когда возле нашего стола появился краснощекий мальчуган не старше Ноэля.

— В чем дело, дитя? — спросила леди Уайльд, встревоженная тем, как изменилось выражение моего лица. — Говори!

Мальчик, однако, говорил с трудом, запинаясь:

— Там, этот… мужчина… Он…

Кейн усадил мальчика и успокоил его с помощью монетки, хотя, возможно, дрожь и волнение были разыграны, чтобы ее выманить. Тем не менее разговор состоялся.

— Я… вообще-то не поклялся бы, что это точно был мужчина. Но он стоял там…

Когда мальчонка указал грязным пальцем на ближайшее окно, Кейн, подскочив, расплескал мое пиво, однако никаких признаков Тамблти на улице, где уже сгущались сумерки, не обнаружилось.

— Когда я, стало быть, проходил мимо него, — продолжил мальчик, — он окликнул меня шепотом, ну, таким голосом, будто два камня трутся один о другой. «Смотри туда» — это, стало быть, чтобы я на вас посмотрел. «Ступай к ним и скажи, чтобы мужчина тот, высокий, — встретился со мной в Сент-Джеймсе».

— Во дворце? — спросил Кейн.

— В парке, сэр, — ответил мальчишка. — По правде, так у меня насчет него все в голове путается, но это я точно запомнил — Сент-Джеймс-парк.

— Когда? — спросила леди Уайльд.

— Он сказал, это неважно, мэм, — ответил парнишка. — Он, это… велел передать, что, стало быть, за всем наблюдает и будет знать, когда вы покажетесь… Ох, и нагнал же он на меня страху, жуть, да и только!

— А как он выглядел, сынок? — не мог не спросить я. — Помнишь?

— Оно, конечно, чудно , сэр, но нет, не помню. — Хоть и видел его пару минут назад.

— Ничего, сынок, все в порядке, — сказал я, и, встав, потрепал его по шапчонке.

И еще, сэр, добавил мальчуган, — он сказал: «Передай ему, чтобы держался деревьев».

Мы вмиг очутились на улице, но, куда бы ни смотрели, Тамблти и след простыл. Не слышно было и зова. Зато, заглянув в окно, я увидел мальчика, сидевшего за нашим столом и допивавшего то, что осталось после нас.

Тамблти призвал меня, и только меня. Я понимал, хотя и был испуган, что это к лучшему. Кейн идти не мог, просто не мог, несмотря на все уверения в противоположном, ибо сейчас он был взведен туже, чем пружина часов с недельным заводом. Не могла, разумеется, и Сперанца. Поэтому я настоял, чтобы Кейн сопроводил леди Уайльд домой в коляске, таким образом отпустив моего друга и одновременно пристроив его к делу. Мы договорились, что, если я не свяжусь ни с кем из них до полуночи, они поспешат к Эбберлайну и все ему выложат. Когда мы прощались, Кейн сунул свой револьвер с перламутровой рукояткой мне в карман.

Фонарщики уже взялись за свою работу. Надеясь встретиться с Тамблти, пока совсем не стемнело, я нанял экипаж и велел ехать в Сент-Джеймс-парк. У Букингемского дворца я соскочил с коляски, бросил вознице плату и поспешил на восток, в парк.

Как и было указано, я старался держаться в тени платанов, тянувшихся параллельно Бердкейдж-уок. Гуляющих в парке почти не наблюдалось, но он был здесь.

«Сто-кер. Сто-кер».

Каждое дерево, к которому я приближался, было испытанием, каждое дерево, мимо которого прошел, — триумфом. Тени, казавшиеся живыми, заставляли меня желать тьмы, абсолютной тьмы.

«Сто-кер, Сто-кер».

И тут я ощутил запах фиалок. Он был близко, но я знал, что выискивать его бесполезно. Следовало ждать, пока он покажется сам. Идти, идти, идти… и ждать. Вдруг послышался испуганный птичий крик, с силой налетел ветер, и… Я напряг все свои чувства и свернул в сторону. Вот оно, это дерево. Здесь. Я подошел ближе и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за ствол. Но… ничего не произошло.

Ничего, кроме того, что лунный свет пробился сквозь оставшуюся листву и высветил слоистую, шершавую кору. Но потом пятнышки света начали ползать по стволу, и я уставился на них, ибо то были скорпионы. Кусок коры отпал, и… Но нет, это была не кора, а капюшон, который откинулся, открыв левый глаз Тамблти с закатившимся зрачком.

— Сто-кер, — произнес он так, что я слышал одновременно и слово, и его эхо. — Сто-кер.

Я слабел. Все пять моих чувств слились в одно. Я понял, что, стараясь не упасть, я еще крепче вцепился в то самое дерево, за которым он стоял. Расстояние между нами было так мало, что я чувствовал его речь на вкус, ощущал на языке вкус фиалок. И мальчик был прав: его голос действительно наводил на мысль о двух трущихся друг о друга камнях, ибо состоял из двух голосов.

— Сто-кер! — пропел один голос. — Я желаю взвешивания, — произнес другой. А затем два голоса слились воедино: Мы желаем взвешивания. Мы готовы.

Я увидел, как его лицо напряглось, кожа натянулась, шрам разошелся, выпустив наружу испачкавшую усы черную жидкость. Слюна, появившаяся на губах, тоже была черной. Лицо искривилось в ужасном подобии улыбки, когда он, нет, они произнесли снова:

— Мы желаем взвешивания. Мы готовы.

— Скажите… скажите, какова моя роль?

Послышался смех, но рот не шевельнулся, пока не зазвучали слова:

— Ты знаешь. Ты пробудил нас, свел воедино.

— Это какая-то ошибка! — воскликнул я.

Снова смех.

— Взвешивание! Мы желаем взвешивания!

— Но у вас… есть сердца?

— Мы желаем взвешивания. На весах Анубиса.

— Я… я сделаю это. При том условии, что…

Но договорить я не успел: их левая рука взметнулась к моему горлу. Теперь они выступили вперед, давая увидеть их лицо целиком и притягивая меня ближе — настолько близко, что я мог обонять их периодически повторяющееся «желаем взвешивания».

Впрочем, когда пальцы на моем горле разжались, я широко открыл рот, ловя воздух, и глубоко втянул их запах, фиалковый, но с сильной примесью разрытой земли, пустоты и затхлости немытой кожи. Я сложился пополам, и меня вырвало. Это вызвало у них смех.

Две влюбленные парочки прошли мимо, не увидев Тамблти и не обратив на меня ни малейшего внимания.

Хорошо, хорошо, — прохрипел я. — Будет вам взвешивание.

— Оно будет.

— Когда? Где?

— Ты узнаешь. Мы покажем.

О этот смех, этот адский смех! Умолкнут ли его раскаты? Наверно, нет, ибо они смеялись даже тогда, когда, крепко удерживая мои чувства, раня их и скручивая все пять чувств воедино, повалили меня на землю. Последним, что мне запомнилось, был свист ветра в ветвях, напоминающий скрежет алмаза, режущего стекло, и пробивающийся сквозь листву лунный свет, льющийся в сопровождении тихой, едва слышной мелодии. А потом моя голова сильно ударилась об утоптанный грунт дорожки.

Прошло, наверно, четверть часа, прежде чем я, грязный, ошеломленный, пришел в себя. Что случилось? Превозмогая боль и головокружение, я вспомнил каждое его слово и поднялся из-под того самого дерева, вернее, пытался подняться, но почувствовал: что-то мне мешает. Оказалось, он приколол мое пальто к земле моим же ножом, моим кукри. Я высвободился, взял нож, а когда поднял его, чтобы разглядеть в лунном свете, увидел, что клинок потемнел от запекшейся крови. Я лихорадочно ощупал себя, но, конечно же, это была не моя кровь. Их. Кровь расчлененных женщин из Уайтчепела и других, неизвестных.

Я быстро сунул кукри в карман и двинулся к Утиному пруду, собираясь выбросить нож в воду, но ясная луна над прудом заставила меня замешкаться. Вдруг кто-то увидит, как я забрасываю его на самую середину, где глубоко? Как же мне избавиться от ножа? Некоторое время я стоял, размышляя, а потом решил оставить кукри у себя.

Я вымыл ботинок в пруду и снова спрятал в карман. Изверг прав: он удобен и прекрасно ложится в руку.

Придя домой, я обнаружил Кейна, забившегося в угол темной гостиной. Мое благополучное возвращение воодушевило его, и он взял себя в руки настолько, что послал весточку Сперанце: «Он дома». И я тоже почувствовал себя сильнее, целеустремленнее, ибо теперь у меня есть оружие и мне осталось только поставить капкан.

 

Письмо

Брэм Стокер — Торнли Стокеру

11 октября 1888 года

Дорогой Торнли!

Есть многое, что необходимо сообщить тебе лично, и я наконец говорю: «Приезжай!» Приезжай при первой же возможности и привози с собой моих дорогих Стокеров, с которыми я так давно пребываю в разлуке. Я имею основания полагать, что Лондон безопасен, во всяком случае для нас. Почему, объясню при встрече.

Эбберлайн? Не появляется, хотя его люди не слезают у нас с хвоста. Кажется, мы озадачили инспектора своим посланием. Как говорит леди Уайльд: «Все вымыслы мира подвластны письму». Сообщи о своем предстоящем приезде.

 

Телеграмма

Торнли Стокер — Брэму Стокеру

13 октября 1888 года

Все четверо прибываем во вторник, 16-го числа. Торн.

 

Из архива столичной полиции

[228]

Полиция большого Лондона

Отдел криминальных расследований

Скотленд-Ярд

19 октября 1888 года

Тема: Убийство Элизабет Страйд

В Даффилдз-Ярде, Бернер-стрит

Тело обнаружено в 1 час пополуночи

30 сентября 1888 года

Сообщаю нижеследующие подробности, имеющие отношение к убийству Элизабет Страйд, совершенному утром 30 сентября 1888 года.

1 час пополуночи 30 сентября. Тело женщины с перерезанным горлом, но без иных явных увечий обнаружено Луисом Димшицем (секретарем Социалистического клуба) в подворотне Даффилдз-Ярда, что на углу Бернер-стрит и Коммершиал-роуд-ист. Вышеназванный Димшиц сообщил в полицию. Полицейский 252-го отделения Лэмб послал за докторами Блэкуэллом и Филлипсом, а сам проследовал на место происшествия.

1 час 10 минут. Тело осмотрено врачами, установившими отсутствие признаков жизни. Положение тела следующее: лежит на левом боку, левая рука вытянута, справа от тела — cachous. Правая рука на животе, тыльной стороной ладони вниз, внутренняя сторона запястья выпачкана кровью, ноги согнуты в коленях, ступни упираются в стену. Тело еще не остыло. На шее шелковый платок, слегка порванный под челюстью справа. Горло глубоко разрезано, справа содрана кожа. Диаметр ссадины — дюйм с четвертью.

В ходе проведенного расследования установлено следующее.

В 00.35 30-го числа Смит, констебль отделения полиции 452 «Н», видел разговаривавших на Бернер-стрит мужчину и женщину с красной розой. Указанный констебль опознал в убитой именно ту, виденную им женщину и описал мужчину как человека лет 28, ростом 5 футов 7 дюймов, смуглого, с маленькими темными усами, одетого в пальто из черной диагонали и жесткую фетровую шляпу. Из-под пальто виднелись белый воротничок рубашки и галстук.

Израэль Шварц, проживающий в доме 22 по Хелен-стрит, угол Бэкчерч-лейн, свидетельствует, что в 00.45 30-го числа свернул с Коммершиал-роуд на Бернер-стрит и, дойдя до того места, где было совершено убийство, увидел мужчину, стоявшего под аркой ворот и разговаривавшего с женщиной. Мужчина пытался вытащить ее на улицу, но не сумел, и тогда, развернув ее к себе спиной, он толкнул ее, и она упала на дорожку. Женщина вскрикнула трижды, но не очень громко. На противоположной стороне улицы свидетель видел другого мужчину, стоявшего и курившего трубку. Шварц не может с уверенностью сказать, были ли те двое заодно и знакомы ли они. Когда Шварца привели в морг, он подтвердил, что перед ним тело именно той женщины, которую он видел, и дал описание первого мужчины, толкнувшего женщину. Лет тридцати, рост 5 футов 5 дюймов, светлый цвет лица, волосы темные, маленькие каштановые усы, круглое лицо, широкие плечи. Куртка и брюки темные, на голове черное кепи с козырьком. В руках ничего не было. Второй мужчина: около 35 лет, рост 5 футов 11 дюймов, свежий цвет лица, волосы светло-коричневые, усы каштановые. Одет в темное пальто, старую жесткую фетровую шляпу с широкими полями, в руках глиняная трубка.

Описание человека, виденного констеблем, было разослано по телеграфу полицейским и, благодаря влиянию комиссара, попало в прессу. Когда вечером 30-го числа свидетель Шварц дал свое описание мужчины, которого видел через десять минут после констебля, оно тоже было распространено телеграфом. Следует заметить, что, хотя и можно допустить разницу в показаниях констебля и Шварца относительно возраста или роста человека, которого они видели с женщиной, чье тело оба опознали, имеются серьезные различия в описании его одежды. Так, констебль говорит о пальто из черной диагонали и жесткой фетровой шляпе, а по словам Шварца, на нем была темная куртка и кепи с козырьком. По меньшей мере сомнительно, что они описывают одного и того же человека… Прежде чем делать выводы на основании описаний, данных этими двумя свидетелями, привожу здесь также для сопоставления описание человека, которого видели с женщиной в Черч-пэссидж, рядом с Митра-сквер, 30-го в 1.35 двое мужчин, выходивших из соседнего клуба. Около 30 лет, рост 5 футов 7–8 дюймов, светлый цвет лица, светлые усы, телосложение среднее. Одет в крапчатую куртку свободного покроя и кепи из серой ткани с козырьком того же цвета. На шее красноватый платок, завязанный узлом на матросский манер. Но, как я выяснил в городской полиции, только один человек опознал одежду убитой женщины… что существенно снижает ценность полученного описания мужчины.

Погибшая была идентифицирована как Элизабет Страйд, проститутка, и можно с уверенностью сказать, что экскурс в ее биографию едва ли позволит установить среди ее друзей и знакомых лиц, имевших хотя бы незначительные мотивы для ее убийства.

Полиция предприняла следующие действия, помимо тех, что были упомянуты в отчете об убийстве Энни Чепмен:

а) сразу после прибытия полиции все находившиеся в Социалистическом клубе были обысканы, их одежда осмотрена, взяты показания;

б) на Бернер-стрит проведен опрос местных жителей с целью установления лиц, видевших потерпевшую;

в) были отпечатаны и розданы жителям домов на территории отделения «Н» листовки с просьбой информировать полицию обо всех подозрительных личностях, проживающих в их домах;

г) многочисленные заявления в полицию были проанализированы, и лицам, которые в них упомянуты (а их оказалось немало), было предложено сообщить, где они находились в момент убийства. Было также сделано все возможное, чтобы проверить их показания.

Одновременно с выполнением изложенного в пункте «а» был осмотрен двор, где нашли тело, но орудие убийства не обнаружено.

В ходе выполнения изложенного в пункте «б» получено заявление от торговца фруктами с Бернер-стрит мистера Пакера о том, что 29 сентября в 23.00 он видел молодого мужчину лет 25–30, ростом 5 футов 7 дюймов, одетого в длинное черное, застегнутое доверху пальто и мягкую фетровую шляпу (американского фасона), довольно широкоплечего, с грубым голосом и быстрой речью. С ним была женщина с букетиком герани, белой снаружи, красной внутри. Он продал им кисть винограда весом в полфунта. Мужчина и женщина перешли на другую сторону улицы, остановились и разговаривали примерно до 23.30, а потом направились в клуб (Социалистический), видимо, слушать музыку. Мистер Пакер, допрошенный полицией, заявил, что не видел поблизости никаких подозрительных личностей и лишь после того, как в газетах появилось описание человека, которого видел констебль, сообщил приведенные выше сведения представителям прессы и двум частным сыщикам, работающим совместно с Комитетом бдительности. Обследовав дворовый слив, они обнаружили там объеденную виноградную кисть, оставшуюся от мусора, выметенного со двора после полицейского осмотра. Когда мистер Пакер был вызван в морг для опознания тела Элизабет Страйд, он узнал в ней ту женщину. Однако Пакер — человек пожилой и показания, к сожалению, давал противоречивые, поэтому, за исключением часа, когда он видел женщину (а кроме него, как уже указывалось, ее видели констебль и Шварц), все сказанное им практически не имеет никакой ценности в качестве свидетельства.

В ходе выполнения изложенного в пункте «в» было выпущено и распространено среди населения 80 000 листовок. Был проведен опрос жителей домов в связи с полученными от них заявлениями, а также полицейские обыски, почти повсеместные, кроме тех случаев, когда они могли бы возбудить ненужные подозрения. Была охвачена территория в границах, подотчетных городской полиции, включающая, с одной стороны, Лэмб-стрит, Коммершиал-стрит, Большую Восточную железную дорогу и Бакстон-стрит, затем Альберт-стрит, Данк-стрит, Чиксэнд-стрит и Грейт-Гарден-стрит вплоть до Уайтчепел-роуд и дальше до городской черты. По данному пункту также наносились визиты в ночлежные дома, опрошено свыше 2000 их обитателей.

Полиция Темзы также вела поиски среди матросов с судов, стоявших в доках и на реке. Особое внимание было уделено находящимся в Лондоне азиатам. Около 80 человек было задержано и доставлено в различные полицейские отделения столицы для дачи показаний, впоследствии проверенных. Изучены передвижения не менее 300 лиц, на которых поступили заявления в полицию, и эта работа продолжается.

Были опрошены семьдесят шесть мясников и забойщиков скота по поводу нанятых ими в течение последних шести месяцев рабочих.

Была также проведена проверка, касающаяся присутствия в городе греческих цыган, однако установлено, что во время предыдущих убийств их в Лондоне не было.

Трое из числа людей, называвших себя ковбоями и обслуживавших Американскую выставку, были допрошены и дали удовлетворительные объяснения.

К настоящему времени, хотя ежедневный поток писем заметно уменьшился, многочисленные заявления относительно подозрительных лиц продолжают поступать.

На сегодняшний день в процессе рассмотрения находятся 994 документа, не считая полицейских отчетов.

 

Дневник Брэма Стокера

23 октября 1888 года

Я пытался не погружаться с головой во всю эту суматоху: письма, награды, да еще и ищейки.

Но теперь мне сообщили из Ярда о письме, адресованном Ласку. Почка, скорее всего, была настоящая, то есть человеческая. В таком случае она почти наверняка была послана Тамблти, поскольку состояние органа и способ его удаления соответствовали характеру увечий, нанесенных телу несчастной миссис Страйд.

Насмехался ли он над нами в этом послании? Хотел ли намекнуть, что знает о наших письмах?

Это письмо, в силу особенностей стиля, побудило полицию (вот ведь дурачье!) перенести подозрение с евреев на ирландцев, что, несомненно, и входило в намерения Тамблти: расшевелить варево в котле. В том, что это Тамблти, у меня сомнений не было: иначе зачем ему понадобилось бы упоминать о ноже столь… нарочито? Он хотел напомнить мне, что свои последние убийства совершал с помощью кукри, и также давал мне понять, что при желании может забрать этот нож обратно. «Могу послать вам и окровавленный нож…»

Это что, угроза? Я так не думаю, но Ч. С. не столь в этом уверены, хоть я и напомнил им, что я ему нужен: ведь он сам говорил мне об этом. Другое дело — насколько можно полагаться на слово убийцы?

Но так или иначе, пока мы благополучно сидим в доме № 17. Флоренс рада возможности принять друзей за обедом в своей новой гостиной, тем более что мы слишком много времени проводим в «Лицеуме». Присутствуют Ноэль, Кейн, Торнли, которому пришлось оставить свою бедную Эмили на попечение сиделок, и даже леди Уайльд. Она соблаговолила подняться наверх в сопровождении француженки и наших горничных, ибо Мэри и Ада были снова призваны на службу. Мы также установили дежурство. Кейн, Торнли и я делим эти обязанности, ссылаясь на бессонницу, ночное общение с музами, работу над рукописями и так далее.

Флоренс и другим мы дали понять, будто совместно работаем над пьесой, которой якобы надеемся удивить Генри.

— Но какое отношение к написанию пьесы имеет Торнли? — удивилась Флоренс, которая порой демонстрирует необычайное здравомыслие и проницательность.

— Он помогает нам в создании образа врача, дорогая, — пояснил я, — своими знаниями, точно так же как леди Уайльд — своим остроумием.

На том дело и кончилось. Итак, Фло не подозревает, что в гостиной плетется заговор, а между тем это именно так, и я не осмеливаюсь доверить подробности бумаге. Тайна — вот что в первую очередь необходимо для успеха нашей пьесы. Нашей самой рискованной пьесы, над которой мы работаем.

 

Дневник Брэма Стокера

Четверг, 25 октября 1888 года, 4 часа утра

Никакого зова, никаких признаков того, что он где-то рядом. Мы по очереди продолжаем нести караул. Сейчас мое дежурство, и я пишу эти строки.

Торнли ознакомился со всеми подробностями и завтра возвращается на несколько дней в Дублин, что продиктовано его врачебными обязанностями. Теперь Кейну предстоит играть его роль.

— Ох, был бы здесь Оскар, — говорит он, хотя вовсе не это имеет в виду. — В таком грязном дельце он наверняка сумел бы помочь.

Хорошо, что леди Уайльд уже удалилась. (Вопрос. Что она знает о распутной жизни своего Ас-кара?)

Завтра я появлюсь на сцене, чтобы представить Генри календарный план постановки «Макбета». Нужно, чтобы он одобрил поездку труппы в Эдинбург во вторую неделю ноября, не позже. Поскольку Мэнсфилд весьма успешно играет в «Джекиле и Хайде» и в сундуках «Лицеума» весело позвякивают монеты, надеюсь, Генри одобрит мой график. Кроме того, Пек подготовит для нас замок.

6 часов утра

Меня сменил Кейн. Лечь спать? Вряд ли: уже слишком поздно, чтобы принимать настойку опия.

 

Дневник Брэма Стокера

Вторник, 30 октября

Слежу за прессой, с радостью отмечая отсутствие новостей о кровопролитии, ибо мы пребываем в беспокойстве относительно его терпения. Будет ли он ждать? Решится ли?

Об Уайтчепеле не может быть и речи. Чада Света запретили мне туда соваться. Вот я и гадаю: откуда он следит за мной?

Завтра Торнли возвращается из Дублина через Парфлит с последним персонажем нашей драмы. Скоро все будет готово. Наша пьеса. Наш план.

Наш обман.

 

Дневник Брэма Стокера

Пятница, 2 ноября, вторая половина дня, после спектакля

Он определенно кажется нормальным, этот П. Никто, встретившись с ним при обычных обстоятельствах, ничего бы не заподозрил. Тем не менее Торнли остается с ним в гостинице «Карфакс армз» близ вокзала на Фенчерч-стрит, чтобы Эбберлайн не выследил его раньше времени. Торнли докладывает, что П. относится к нашей затее с полным сочувствием и покинул Степни-Лэтч как «мятежник», счастливый в своем несчастье. Он согласен на наши условия: будет принимать успокаивающие средства, готов находиться в изоляции и под надзором. Достаточно скоро он обретет свое время, свою жизнь и будет волен делать все, что пожелает. И не позже чем через три дня.

В понедельник на рассвете мы тайком проведем П. в темные недра «Лицеума» и с помощью своих театральных ухищрений превратим его в самого настоящего Тамблти.

Кейн хочет к концу недели найти и обработать наших сообщников-мальчиков, поэтому уже сейчас занимается этим делом. Они должны быть готовы ко вторнику, к шестому числу, ибо седьмого наш фальшивый Тамблти предстанет перед Эбберлайном.

Весть о том, что в воскресенье, 11-го числа, все мы в связи с подготовкой «Макбета» отбудем в Эдинбург на давно задуманную Генри шекспировскую встречу, распространилась так широко, что уже наверняка достигла ушей Тамблти. Сбор назначен на вокзале Кингз-Кросс, поезд отбывает в 11.15, и горе тому, кто опоздает. Сейчас нам не до шуток, ибо речь идет о жизни и смерти. Если бы все причастные могли знать это: но нет, нет и нет!

(На заметку. Направить запрос Констанции на Тайт-стрит. Мы хотим получить, нет, нам позарез нужны произведения искусства из храма. И она их нам даст, если никто ни о чем не будет ее расспрашивать и никто ей ничего не будет рассказывать. По словам Сперанцы, «в настоящее время она предпочитает ничего не знать». Ну а если она откажется, Харкеру и Хэйвзу Крейвену придется создать похожие холсты на месте. Правда, встает вопрос, как обосновать египетскую тематику? Они ведь художники, вовсе не склонные к бездумному исполнению указаний. Простое «так надо» для них не годится. Никогда мне еще не приходилось так лицемерить! Но никогда раньше столь многое не зависело от каждого моего поступка.)

 

Дневник Брэма Стокера

5 ноября 1888 года

Сегодня в полдень мистер Терренс М. Пенфолд восстал из чрева театра «Лицеум» в образе Фрэнсиса Дж. Тамблти. Мы с Кейном были творцами этого преображения. Кейн хорошо знал Тамблти, да и я после возвращения в Лондон видел его достаточно часто. По физическим данным П. вполне подходит: возраст, стать, телосложение и т. д. Все, что требовалось для маскировки, — это щетинистые усы, рыжая краска для волос да некоторые наставления, мои и Кейна, по части произношения, с помощью которых мы — хочется верить, что нам это удалось, — превратили англичанина в американца.

Но хотя мы постарались придать П., насколько это было возможно, сходство с Тамблти, скопировать его манеры и т. д., но не стали рассказывать ему о нем всего. Некая толика неведения поможет ему держаться естественнее, отвечая на вопросы, и вернее ввести Эбберлайна в заблуждение. (На заметку. Напомнить П., что, изображая Т., он должен говорить, будто знает лишь о пропаже своих собак, но не об их ужасной участи. Поскольку Генри Ирвинг его обидел (как?), он долго не появлялся в «Лицеуме». И пусть П. в роли Т. отказывается говорить, где находился все это время, чтобы у него не было алиби.) И хотя мы не скрыли, что Т. разыскивают для допроса в связи с уайтчепелским кошмаром, Кейн, как бы между делом, сказал, будто бы его ищут «наряду с сотней других». Поскольку у П. возникли вопросы, я оставил Кейна растолковывать ему, что к чему, а сам занялся костюмами и реквизитом. (На заметку. Не забыть срезать отовсюду ярлыки «Собственность „Лицеума“».)

Затем мистер Пенфолд с Торнли вернулись в «Карфакс армз». Там им предстояло отрепетировать в исполнении П. строки из «Макбета», дабы мы могли оправдать его присутствие в Эдинбурге желанием этого знакомого Кейна, выступавшего под именем Годалминг, исполнить роль тана Росса (и, конечно, привратника) на нашей читке. Джентльмену требовалось всего лишь снисхождение, ничего больше, однако, чтобы получить согласие Генри, нашему Годалмингу пришлось пожертвовать «Лицеуму» сумму, достаточную для оформления фойе. Деньги, разумеется, принадлежали Кейну, который охотно их выделил. Внести вклад куда проще, чем сделать то, что было сделано в конце прошлой недели, а именно найти сообщников, подходящих для нашего плана, одновременно продажных и сговорчивых. Но и это было успешно выполнено, наши ганимеды найдены, и теперь все вспомогательные роли в задуманной постановке распределены. Мы начинаем завтра! С помощью Т. и его мальчиков мы заманим инспектора Эбберлайна на сцену, и, когда опустится занавес, он получит своего Тамблти. Точнее, нашего.

Во всем плане заслуживало сожаления лишь то, что Пенфолду предстояло отсидеть несколько дней в тюрьме.

— Я ничего не имею против этого, джентльмены, — заявил он, — но не верьте, будто тюремное заключение формирует характер, оно лишь огрубляет его.

Довольно здравое суждение, особенно со стороны человека, столь приверженного идее собственной смерти.

 

Дневник Брэма Стокера

7 ноября 1888 года, 8 часов вечера

Глубоко роет ищейка Эбберлайн, преследуя лиса, да только лезет он не за тем лисом, а за фальшивым Тамблти! Дела, о которых пойдет речь дальше, дурно пахнут, однако записано должно быть все. Итак.

По прошествии нескольких дней Кейн, разумеется не под своим именем, вступил в контакт с мистером Хэммондом, ныне проживающим в доме № 19 по Кливленд-стрит, ничем не примечательной улице, расположенной между Риджентс-парком и Оксфорд-стрит. Дом мистера Хэммонда один из тех, куда «уранисты» отправляются на поиски уличных мальчишек, готовых на… что угодно за четыре шиллинга. Сегодня с утра Кейн заплатил четверым мальчишкам за их согласие участвовать в нашей инсценировке, предварительно удостоверившись, что они известны полиции и потому очередная встреча с ней не причинит им большого вреда. Этот вопрос решен. Теперь осталось лишь создать дионисийскую живую картину с нашим фальшивым Тамблти и его новообретенными «друзьями». Пока Кейн с Пенфолдом занимались этим, я, как и было обещано, послал весточку лично инспектору Эбберлайну:

«Американец появился, его можно будет схватить сегодня в 4 часа дня в пределах Кливленд-стрит, вероятнее всего, возле дома № 19.

Он использует имя Фрэнк Таунсенд».

Итак, в настоящий момент мистер Пенфолд, он же Фрэнк Таунсенд, он же Фрэнсис Тамблти, сидит под замком в здании полицейского суда на Мальборо-стрит по обвинению в злостном нарушении благопристойности из четырех пунктов, по одному на партнера по инсценировке. Из-за незначительности правонарушения Эбберлайн должен будет в течение одного дня допросить Т., после чего или его вернуть в заточение по подозрению в причастности или соучастии в уайтчепелских убийствах, или отпустить под залог на семь дней и попытаться собрать против него больше улик, после чего… Ну что ж, будем действовать исходя из обстановки.

В настоящее же время мы нервничаем, сидя в номере «Карфакса»: это дельце слишком горячее, чтобы заниматься им дома. Кейн считает и пересчитывает деньги, предназначенные для залога. Сперанца сидит со своим Эсхилом, довольная тем, что получила от Констанции реквизит, необходимый для нашего последнего акта. Торнли со своей стороны передал нам свою веру в мистера Пенфолда, от которого зависят все наши планы. Он выполняет все наши пожелания лишь потому, что мы вызволили его из Степни-Лэтч. Только что доставили телеграмму: Пек сообщает из Эдинбурга, что все готово.

Эдинбург! Между ним и нами, между страхами этой пятницы и нашим отъездом, назначенным на воскресенье, всего лишь 51 час. Остается только молиться, чтобы все прошло по сценарию.

 

Дневник Брэма Стокера

9 ноября 1888 года

Успех! Торнли и Кейн только что покинули гостиницу и направились на Мальборо-стрит с залогом на руках. Его предстоит передать двум особам, которых еще предстоит выбрать, тем, кого не знает Эбберлайн и которые согласятся внести деньги от своего имени. Сумма залога определена в триста фунтов. Что может означать столь внушительная сумма? Лишь одно: Эбберлайн предпочитает держать Т. под рукой. А это хорошо, ибо впоследствии, когда придет время, он по-прежнему, как мы и рассчитываем, будет подозревать и преследовать именно Т.

Разумеется, Тамблти знает, что мы сделали: ведь новость о его собственном аресте появилась в сегодняшних газетах, а он поклялся следить за нами… лучше не знать откуда. Может статься — из самого ада. Боюсь, однако, вид своего имени в газетах его не воодушевит. И что он намерен делать? Молю бога, чтобы он, уложив уже добытые сердца, отправился за нами в Эдинбург. Молю, молю, молю, чтобы все ограничилось только этим.

Между тем мистер Пенфолд создает больше вопросов, чем дает ответов, тем более что ему пришлось провести два нелегких дня, вернувшись в заточение. Но похоже, роль удалась ему хорошо. Он будет оставаться под залогом в течение семи дней, за которые Эбберлайн и его люди постараются найти повод для предъявления обвинения. Семь дней начиная с сегодняшнего. Как изменится ситуация за семь долгих дней?

 

Дневник Брэма Стокера

[246]

Неужели наше высокомерие беспредельно? При одном воспоминании о том, что мы относились прежде ко всему этому как к игре, меня мутит, и мистер Пенфолд с его манией самоубийства кажется мне самым здравомыслящим из всех нас.

Когда я услышал разносившийся по улице крик мальчишки-газетчика, у меня едва не подогнулись колени. Расслышав всего одно слово — «Уайтчепел», я шлепнулся на первую попавшуюся скамейку. Поскольку мне было ближе до «Лицеума», чем до дома, я направился именно туда, но по дороге зашел на почту, чтобы дать телеграмму Сперанце в Сент-Леонардс и остальным в «Карфакс армз». В «Лицеуме» я без лишних слов прошел в свой служебный кабинет и послал за Харкером, которого отрядил в Миллерз-Корт с указанием пробраться как можно ближе к месту происшествия и вернуться со всеми возможными подробностями, которых недостает в газетах. Затем я запер дверь, свернулся калачиком на кушетке и рыдал, как дитя, дожидаясь, пока Харкер вернется с новостями.

Новости он принес такие, что сначала и изложить толком не мог. Вместо этого мы распили бутылку из запасов Генри: Харкер хотел поскорей забыть только что увиденное, а я то, что мы сделали. Точнее, хотели сделать, но не сумели.

— Зачем? — недоумевал Харкер.

Зачем я послал его на эту скотобойню? Мне, конечно, это и в голову бы не пришло, если б я знал, что устроил Тамблти в Миллерз-Корт.

Я извинился, заключил Харкера в объятия, а потом доверился ему настолько, насколько смог, хотя воздержался от каких-либо упоминаний о сверхъестественном. Я дал ему понять, что мы противостоим обычному убийце. И хотя Сперанца станет укорять меня за то, что я обратил в нашу веру уже пятое по счету Чадо Света, мы теперь заручились поддержкой Харкера, а это может оказаться нам полезным хотя бы потому, что он хорошо знает Эдинбург.

Затем Харкер, успокоившись, сообщил подробности. Весь Уайтчепел буквально обезумел.

Ох, ну почему бы нам не оставить Пенфолда еще на денек в тюрьме? Тогда наш ложный Тамблти был бы избавлен от всех подозрений, а мы отделались бы от Эбберлайна раз и навсегда. Но нет, изверг не позволил бы этому случиться. И правильно говорит Сперанца:

— Мы были так же самонадеянны, как и он, но нынче все слова сказаны, все приготовления закончены. Дьявол должен умереть.

И он умрет. Я позабочусь об этом, даже если это будет стоить жизни мне самому.

 

Из архива столичной полиции

[247]

Предварительный отчет доктора Бонда

Результаты посмертного осмотра тела женщины, которая была найдена убитой и расчлененной по адресу: Дорсет-стрит, Миллерз-Корт, сегодня, 10.11.88, следующие.

Положение тела при обнаружении

Покойная лежит плашмя на кровати, обнаженная, ближе к левому краю постели, левой стороной лица вниз. Девая рука, плотно прижатая к телу, согнута в локте под прямым углом, предплечье и кисть лежат на животе. Правая рука лежит на матраце, чуть отведена от тела, согнута в локте, ладонью вверх, со сжатыми пальцами. Ноги широко раздвинуты: левое бедро образует прямой угол с туловищем, правое — тупой угол с лобком.

Все поверхностные ткани с живота и бедер срезаны, содержимое брюшной полости извлечено. Груди отрезаны. На руках многочисленные рваные раны. Лицо изрезано до неузнаваемости, ткани шеи рассечены до шейных позвонков.

Внутренние органы обнаружены в разных местах: матка и почки вместе с одной грудью — под головой, вторая грудь — у правой ноги, печень — между ног, кишки справа, а селезенка слева от тела.

Пласты кожи, срезанные с брюшной полости и бедер, лежат рядом на столе.

Постельные принадлежности пропитаны кровью, на полу лужа крови примерно в два квадратных фута. Стена справа от кровати на уровне шеи сильно забрызгана кровью.

Посмертное исследование

По всему лицу глубокие раны, нос, щеки, брови и уши частично удалены. Губы исполосованы множественными косыми надрезами сверху вниз, до подбородка. Кроме того, имеется множество иных ран, нанесенных хаотично.

Горло разрезано до позвоночника, повреждены пятый и шестой позвонки. Разрез спереди демонстрирует отчетливый экхимоз.

Дыхательное горло полностью перерезано в нижней части гортани с рассечением перстневидного хряща.

Обе груди удалены посредством кругового разреза вместе с мышцами, ведущими вниз к ребрам. Межреберные мышцы между четвертым, пятым и шестым ребрами разрезаны так, что видно содержимое полости грудной клетки.

Кожа и ткани брюшной полости, начиная от реберной дуги до лобка, срезаны тремя большими пластами. С передней части правого бедра плоть удалена до кости, отрезаны наружные половые органы и часть правой ягодицы. С левого бедра до колена содрана кожа, срезаны фасции и мышечная ткань. На левой икре длинный разрез, кожа и поверхностные ткани рассечены до самых мышц. Разрез начинается под коленным сгибом, заканчивается в пяти дюймах выше лодыжки.

На обоих предплечьях и запястьях многочисленные рваные раны. После вскрытия грудной клетки в верхушке правого легкого обнаружены небольшие твердые рубцы. Нижняя часть легкого отсутствует.

Левое легкое осталось неповрежденным. Верхушка легкого клейкая, сбоку несколько спаек.

В абдоминальной полости сохранились остатки частично переваренной пищи — рыбы и картофеля. Аналогичные частицы пищи обнаружены и в остатках желудка, примыкающих к кишечнику.

Околосердечная сумка вскрыта снизу. Сердце отсутствует.

 

Дополнение к «Досье»

[250]

13 декабря 1888 года

Прошел месяц с тех пор, как я последний раз брался за свои записи. И вот я возвращаюсь к ним, чтобы поведать обо всем произошедшем за это время.

На следующий день после обнаружения изуродованного трупа Мэри Келли министерство внутренних дел объявило о полном снятии обвинений с ранее подозреваемых. Подавленное состояние нашего бедного Кейна усугубилось настолько, что он исполнился желания отправиться к Эбберлайну и все ему выложить. Пришлось его удерживать едва ли не силой, а потом давать снотворное. Сейчас даже кажется, будто это Кейн, а не я «объелся белены».

По правде говоря, состояние Кейна внушало опасение: сможет ли он отправиться с нами в Эдинбург на следующий день, в воскресенье, 11 ноября, как было задумано? Торнли, надо сказать, советовал иное, однако два фактора оказались против профессионального мнения моего брата и перевесили. Во-первых, Кейн решительно отказался остаться в Лондоне, а во-вторых, если бы мы все-таки настояли на этом, за ним некому было бы присматривать, а если потребуется, удержать от признания. В конце концов Кейн отправился с нами из «Карфакс армз» на Кингз-Кросс, где все мы сели на поезд и покатили на север, в направлении столицы Шотландии.

Нас было десять человек. К нам, Чадам Света, относились, разумеется, я сам, Холл Кейн, леди Уайльд, Торнли, Джозеф Харкер и мистер Пенфолд с тремя псевдонимами — Годалминг, Тамблти и Таунсенд. Он выехал в Эдинбург еще прошлым вечером вместе с Торнли, соблюдая величайшую осторожность, чтобы никто из Ярда не смог их выследить. Остальную часть нашей компании составляли Генри Ирвинг и Эллен Терри, взявшие с собой двух помощников — актеров для читки ролей Банко и Макдуфа. Все второстепенные роли были отданы нам — любителям. Генри определил целью поездки преимущественно изучение обстановки, а не актерское исполнение как таковое. Поскольку эти актеры не сыграли никакой роли в последующих событиях, я позволю себе не называть в этой обобщающей записи их имена. Не волен я назвать по именам и тех, кто выехал раньше нас — по предложению, нет, по настоянию Сперанцы — для того, чтобы вместе с мистером Пеком проследить за приготовлениями в замке, подготовкой «храма» и всего необходимого для проведения намеченного псевдообряда и осуществления кровавого замысла.

Подлинная ирония заключалась в том, что мы, Чада Света, в наибольшей степени проявляли себя как артисты, пока имели дело с Генри Ирвингом и Эллен Терри, но при этом хорошо маскировались, следуя цитате из Барда: «…чтоб обмануть людей, будь сам как все». Итак, в поезде мы все оживленно беседовали, кроме Кейна, который еще не отошел от действия снотворного и по прибытии тут же отправился бы в гостиницу под предлогом недомогания, если бы мы ему позволили. Но он нуждался в присмотре.

Сперанца была как никогда сдержанна. Она даже не боролась за первенство во время ланча, легко уступив его Генри, который произнес тост из «Макбета» «за процветание всего стола», после чего завел речь о том, как воплотить на сцене образ призрака Банко, и тому подобных делах. Торнли и Годалминг больше отмалчивались: у обоих была на то причина — недостаточное знание предмета разговора, они были, как сказал бы Генри, всего лишь дилетантами. Я же, как всегда, был озабочен: и предстоящей читкой, и задуманным Генри изучением обстановки, и всем тем, что являлось истинной причиной нашего пребывания в Эдинбурге. Пару раз я ускользал из-за стола, чтобы лично услышать от мистера Пека заверения, что в выбранном им уголке замка все приведено в состояние готовности.

По настоянию Генри, желавшего, чтобы все наши дела в Эдинбурге были завершены в течение дня, мы сразу же после ланча провели короткую пресс-конференцию. Она была устроена, чтобы ублажить Генри, но заодно и обеспечивала нам алиби. Газеты должны были подтвердить, что все мы находились за пределами Лондона и не могли иметь никакого отношения к исчезновению освобожденного под залог ложного Тамблти. Завершив общение с газетчиками, мы отправились в отель немного отдохнуть, и там Чада Света, за исключением Харкера, собрались в номере Кейна, чтобы обсудить последние детали. Было уже далеко за полдень, когда я представил нашей группе мистера Пека, который и повел нас вверх по склону Королевской Мили к Эдинбургскому замку.

Бледный от волнения Харкер то и дело останавливался, чтобы сделать очередную зарисовку, следуя указаниям Генри: замысел нашего Губернатора заключался в том, чтобы воссоздать на сцене «Лицеума» атмосферу замка и впечатлить этим публику, когда через несколько недель, в конце года, состоится наконец премьера «Макбета». Беспрестанно указывая Харкеру на зубчатые стены, бойницы, всевозможные оттенки бежевого цвета камня и прочие крепостные атрибуты, Генри по ходу дела давал, мне на заметку, отрывочные пояснения:

— Макбет должен был увидеть Бирнамский лес утром сквозь такую амбразуру, как эта… Мы должны быть уверены, что друммондов свет не будет отражаться от платья Эллен с крылышками жуков так, чтобы ее серебряный кинжал казался бронзовым… Больше багряного цвета, чем голубого в свете заката…

Ит. д., и я все это записывал, в то же время прислушиваясь к зову. Когда же он наконец прозвучал — «Сто-кер, Сто-кер», — мой неожиданный вздох заставил Генри повернуться ко мне и спросить, все ли со мной в порядке. Увы, это было не так. Тамблти явился. Тамблти находился в замке. И несомненно, он имел при себе сердце мисс Мэри Келли.

— Да, да, Генри, — сказал я, — со мной все в порядке. Просто мы здесь слишком близко к замку, ты не находишь?

И я обратил свои сетования в славословия, чтобы успокоить Генри и положить конец его вопросам.

— Разве ты не чувствуешь этого, Генри? Кажется, здесь сам воздух полон дыхания Барда: вот бы запечатать его в бутылку и доставить в театр! О Генри, как же ты был прав, решив, что нам необходимо здесь побывать! Какая прозорливость!

Он самодовольно улыбнулся и некоторое благословенное время молчал, в то время как я снова внимал зову.

«Сто-кер. Сто-кер».

Светя факелом, Пек провел нас в подготовленный им зал. Точнее, в один из залов замка. И там, где витали духи целого сонма шотландцев, мы собрались в круг и прочли историю узурпировавших власть, обезумевших короля и королевы. Однако, поскольку ни Генри, ни Эллен не соизволили на сей раз исполнить свои роли, во всяком случае полностью, мы сосредоточились преимущественно на групповых сценах, в которых на удивление хорошо проявил себя мистер Пенфолд. Меня позабавило, как Торнли читал роль Ленокса, хотя забавляться мне пришлось недолго. Даже сквозь наше чтение пробивался настойчивый зов — «Сто-кер, Сто-кер», — и порой, где-то на грани восприятия, возникал запах и общее ощущение его присутствия. Я знал, что он близко и продолжает приближаться.

Было уже далеко за полночь, когда наш круг распался, однако, заклиная владельца ресторана именами Ирвинга, Терри и Кейна, я убедил его не закрывать заведение до утра, так что именно там, под сенью замка, мы отужинали.

Сейчас его зов звучал с такой настойчивостью, что я поспешил как можно скорее закончить ужин, хотя вдоволь хлебнувший эля Генри явно полагал, что сейчас лучшее время для монологов. В конечном счете все мы отправились в нашу гостиницу, где, пройдя полпути от замка вниз по Миле, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по номерам спать. Так, во всяком случае, это должно было выглядеть со стороны.

Через полчаса мы, Чада Света, вновь собрались в комнате Кейна, откуда выскользнули в эдинбургскую ночь и при свете луны двинулись следом за Пеком назад к замку. «Чуть мелькнете, скройтесь с глаз!» Таков был наш план. Таковы были наши надежды.

«Сто-кер. Сто-кер».

Казалось, он мог выскользнуть из каждого проулка, из каждой щели по пути нашего восхождения. Или же я ощущал присутствие не обретших упокоения мертвецов? Ибо Эдинбург — это город гробниц, и в Средние века его дома вырастали до четырнадцати этажей, поэтому люди, жившие на уровне улицы, никогда не видели света. Шли века, и то ли дома проседали, то ли уровень мостовых поднимался, но нижние этажи оказывались подземными склепами. Настоящими гробницами, ибо внизу лежали кости неупокоенных мертвецов. Некогда, испугавшись распространения чумы, отцы города повелели изолировать целый квартал Мэри Кингз Клоуз, наглухо перекрыв все выходы, и тем самым обрекли на гибель его жителей. Где-то здесь уже в этом столетии охотники за телами Берк и Хэар развернули в заброшенных подвалах подземного города свой мрачный промысел, убивая ради денег, которые выплачивал медицинский колледж за свежие трупы. Ох, право же, когда ступаешь по улицам Эдинбурга, всегда есть опасение потревожить его мертвецов.

Город не просто так носил прозвище Старый Дымокур, в нем ощущается много запахов, не всегда приятных, однако мы в ночь нашего тайного восхождения чувствовали преимущественно запахи морской соли и серы, приносимые ветром со стороны залива Ферт-оф-Форт. Для меня было облегчением обонять эти запахи, просто обонять их: я был рад, что не испытываю расстройства ощущений в эту ночь.

Мы продолжали подниматься к замку, уже тысячу лет как угнездившемуся высоко на скалах. Нашей целью были казематы, а точнее, тайные комнаты, устроенные глубоко под Батареей Полумесяца, в руинах бывшей десятиэтажной башни Давида, разрушенной в шестнадцатом веке, когда Керкалди не смог удержать твердыню именем королевы Марии, которая вынашивала за этими стенами будущего Якова VI Шотландского. Унаследовав трон Елизаветы, он стал английским королем Яковом I. Впоследствии при восстановлении замка в нем были устроены тайные помещения, в которых король мог бы укрыться в случае новой осады. Пол перед его дверью представлял собой ложный настил, ловушку: стоило убрать подпиравшие его снизу жерди, и он провалился бы под весом любого врага, попытавшегося подобраться к королю. Неприятели очутились бы в логове свирепого льва, и ждать своего конца им пришлось бы недолго. Пек уверял, что все это сущая правда. Именно в это львиное логово мы и спустились по лестнице.

«Сто-кер. Сто-кер».

Он приближался. Он скоро покажется. Кивком я сообщил это остальным, вслух же сказал, что нам лучше поспешить.

Пек и, к счастью, не задававший вопросов Харкер сделали свое дело как следует: закругленные стены камеры были украшены восстановленными холстами, предоставленными Констанцией, точно такими же, какие я видел в храме Исиды-Урании, а на возвышении три сиденья или трона стояли перед столом-алтарем с установленными на нем ритуальными предметами. Главным из них были золотые весы, каждая чаша которых была выполнена в виде двух сложенных ладоней. Те самые весы, которые я столько раз видел на сцене «Лицеума» в эпизоде с Шейлоком, настаивающим на получении своего фунта плоти ненавистного Антонио.

Вскоре все было готово. Нам оставалось лишь надеть балахоны и капюшоны и исполнить назначенные роли.

Последние события до крайности утомили леди Уайльд, а спуск по лестнице в каземат чуть не доконал ее, но именно ей предстояло облачиться императрицей и занять место в центре возвышения. Слева от нее сел Кейн, изображавший Канцлера, а справа Торнли, проделавший за день своей актерской карьеры путь от Ленокса до Премонстратора. Остальные, то есть Пек, Пенфолд, Харкер, два безымянных актера и я, дополнили церемониальный порядок. До полного состава ордена не хватало одного человека, но представлялось сомнительным, что Тамблти или его демон обратят на это внимание.

Пек в облачении Гегемона стоял к востоку от алтаря. Пенфолд, изображая Керикса, находился с юго-западной стороны. Он был так непоколебим или ошеломлен, что свет его красной лампы совершенно не дрожал.

Харкер, наш дорогой Харкер, стоял на севере, исполняя роль столиста, один из безымянных актеров на юге изображал Дадуш, второй с оком Гора на капюшоне стоял на юго-западе рядом с Кериксом.

Я находился в самом центре в белом балахоне и капюшоне Иерофанта.

Теперь нам не оставалось ничего другого, кроме как ждать, что мы и делали в полном молчании, застыв в напряженном ожидании, словно вот-вот должен был ударить некий ужасный, могучий колокол. Все взоры были обращены ко мне, а я, в свою очередь, не отрывал глаз от лестницы и прислушивался.

«Сто-кер. Сто-кер».

В лестничном проеме появился свет факела.

Он спускался вниз медленно, спиной вперед. Его босые ноги, грязные, в ссадинах и струпьях, виднелись из-под плаща цвета ночи. По мере того как он спускался со ступеньки на ступеньку, становилось все виднее, как искривлено его тело, пальцы рук — в левой он держал мешок с сердцем — походили на когти. Но, добравшись до середины лестницы, он вдруг спрыгнул на пол, приземлившись на корточки, и по-кошачьи метнулся к холсту, изображавшему Осириса.

Его низко надвинутый капюшон скрывал лицо, но, когда я шагнул по направлению к алтарю и призвал его подойти ближе, он приблизился. Он двигался медленно, очень медленно, наверно, для того, чтобы дать своему запаху овладеть нами. Это был приторный аромат фиалок, смешанный с запахом взрыхленной земли и искромсанной, кровавой плоти. И хотя я раньше говорил всем присутствующим, на кого он похож и как может меняться его обличье в зависимости от того, какая из двух сущностей преобладает в данный момент внутри него, и о двух его голосах, все равно все сдавленно охнули, когда Тамблти отбросил назад свой капюшон и произнес (хотя мне показалось, что слов я не слышал): «Взвесь его!», вытащив из своего мешка недавно добытое сердце Мэри Келли. Несчастной Мэри Келли.

В свете лампы ее сердце казалось горящим, и его запах, когда он, словно торговец фруктами, подающий яблоко, поднял сердце и протянул его мне, настиг меня, сковав мой язык словно железом.

— Взвесь его! — безгласно произнес он, в то время как другим голосом, слышимым всеми, проговорил: — Ритуал. Нужен ритуал.

Теперь Тамблти держал сердце в дрожащих руках, и, казалось, оно вот-вот упадет на одну из чаш весов, в одну из сложенных горстью ладоней.

Но что потом? Что мне использовать как противовес сердцу Мэри Келли? И может ли Сет видеть это, каким-то образом переместив себя, свою сущность, свое метафорическое «я» к этим весам Анубиса? Может ли он сделать так, чтобы на них упало перо Маат? И не может ли Тамблти извлечь из своего кровавого мешка еще сколько-то никчемных, собранных им сердец?

Я не знал. Я знал лишь, что должен действовать, а потому приказал:

— На колени! На колени!

Он повиновался, держа сердце, а мешок, слава богу пустой, упал на пол. Я видел, как его длинные, с грязной каймой ногти впились в мертвую красную плоть сердца. Сейчас он был на расстоянии протянутой руки от стола-алтаря, на котором находились весы и нечто еще, необходимое для нашего представления.

Что делать? Что делать? Я думал, он даст нам провести ритуал, но нет — Тамблти жаждал взвешивания сейчас, сию же минуту! Что делать? Я не знал. Глядел сквозь отверстия в своем капюшоне на Тамблти, и лишь он один стоял сейчас передо мной на коленях. По обмякшей коже его лица я знал, что Сет выжидает.

Сперанца заговорила, как по наитию, читая тот бессмысленный ритуальный текст, который мы записали, и Тамблти, которым вновь овладел Сет, отпрянул при звуках ее голоса. Он зарычал, словно пес, его лицо неожиданно напряглось так, что багровый шрам на щеке разошелся. Густая, как патока, черная кровь потекла по его усам на губы, с которых он слизывал ее раздувшимся языком.

Два сияющих скорпиона сползли по его голой икре на потрескавшуюся, заскорузлую, ороговевшую пятку. Еще два пробежали по его предплечью к сердцу, которое он держал в руке. И тут раздался голос Сета, повелительно вопросивший:

— Кто возглашает сие? Ты ли это, Уатчет, Владычица Пламени, пребывающего во зраке Ра?

На это мог быть лишь один верный ответ.

— Это она, — возгласил я. — Воззри на Владычицу Пламени.

Лицо Тамблти расслабилось. Сет снова отступил.

— Взвесь его! — Он снова протянул сердце. — Взвесь его!

И тут я вдруг осознал, что сердце Мэри Келли в моих руках. Как только леди Уайльд поняла, что время пришло, она принялась нараспев читать текст из книги, которую передала ей актриса.

Различим был и дрожащий голос Кейна, так же как и голос Торнли. Все остальные намеренно гундосили вразнобой. Мы надеялись, что этот ужасающий диссонанс поможет сбить изверга с толку, и это, кажется, сработало. Во всяком случае, когда я отвернулся от еще качающихся весов, на которые положил сердце, и взял лежавший рядом с ними кукри, Тамблти все еще стоял на коленях, словно молился. Он не шелохнулся, когда я обошел его сзади и, наклонившись, шепнул: «Кровь смывают кровью», после чего поднял руку и вонзил нож в его горло с левой стороны, а потом изо всех сил потянул его вправо. О, как она хлынула, как брызнула на белые одеяния находившихся на возвышении!

Кейн отпрянул.

Сперанца поднялась и бросилась к актрисе, у которой не выдержали нервы и подогнулись колени. Торнли, однако, сохранил хладнокровие. Пенфолд с Харкером тоже не потеряли самообладания, когда я вырвал кукри и, снова обойдя Тамблти, вонзил нож в его сердце. О… то была работа мясника! «Самому б забыться, чтоб происшедшего не вспоминать!»

И сейчас, по прошествии не одной недели, когда я пишу эти строки, рука моя дрожит. Даже теперь я продолжаю ощущать, как сталь проникает в тело, слышу ужасающий, мерзкий звук разрываемой плоти, вижу нанесенную мной смертельную кровавую рану. Да, до того случая мне многократно приходилось наносить на сцене удары ножом с убирающимся в рукоять клинком. Да, я упорно внушал себе, убеждал себя в том, что нынче, с моим кукри, сделал то же самое, но нет, это было совсем не так.

Сила удара не отдалась назад в мою руку, как это бывало на сцене, но, напротив, вся ушла вперед, в сердце Тамблти, и я ощутил, как разорвалась плоть, пронзенное сталью сердце медленно перестало биться и через мою руку, через собственное сердце в мой мозг перетекло осознание состоявшейся, вызванной мною смерти. Я преуспел.

Моя одежда была красной и мокрой, так же как и мои ладони, скользившие по рукояти кукри, который я в конце концов выпустил из рук. Темная кровь стекала по клинку, глубоко вошедшему в тело Тамблти. Его руки, сжатые в кулаки, вцепились в рукоять. Он содрогнулся и замер.

Я стоял, в то время как изверг клонился вперед к алтарю. И наконец, упав, навалился на него всей тяжестью, вдавливая кукри еще глубже. Тамблти был мертв, безоговорочно мертв. Но что теперь с его демоном, с Сетом, лишившимся таким образом пристанища?

Последовала тишина, столь же глубокая, сколь недолгая.

И тут одно из полотен с треском разорвалось, распалось на части — на нем была изображена ложная дверь, которая теперь распахнулась по одному из швов. Но Сет не мог уйти так легко, и все остальные полотна постигла та же участь.

Казалось, будто перед ними внезапно появились какие-то невидимки, суматошно, беспорядочно размахивающие ножами, а рев был такой, словно призрачный лев вновь объявился в своем логове. Вскоре все холсты были изрезана на цветные ленты, и когда я перевернул Тамблти на спину — «Сюда, проклятый пес!» — чтобы увидеть его лицо, то было его лицо, хотя из его широко открытого рта появились, рассеивая полумрак, светящиеся скорпионы… но тут огонь наших ламп померк, и на пол упали странные, тяжелые тени, похожие на тысячу, нет, миллион змей. И со смерчем, закрутившимся по каменному склепу, распространяя запах фиалок, сошел в преисподнюю неискупленный Сет, а у моих ног остался лежать справедливо умерщвленный Фрэнсис Тамблти.

Итак, с этим было покончено: «Лей кровь, играй людьми…» Оставался лишь один вопрос: как дать знать миру, что Джека Потрошителя больше нет?

Впрочем, и еще один: что делать с трупом?

Но это была проблема, с которой мы рассчитывали, даже надеялись столкнуться, и поэтому Торнли прихватил с собой два больших шприца, наполненных бог весть чем, каким-то раствором, который, насколько я знаю, должен был ускорить разложение останков Тамблти. Даже если они и будут найдены, завернутые в мешковину, глубоко в львином логове, среди развалин башни Давида под Батареей Полумесяца Эдинбургского замка, они предстанут перед нашедшими их всего лишь неопознанными костями. Если и есть место, способное сокрыть не только телесные останки, но и душу, столь порочную, как у Тамблти, то, конечно же, оно здесь, в этом городе. Во всяком случае, молюсь, чтобы это было так.

Потом мы все поднялись наверх. Пек взобрался последним и втянул за собой лестницу. С помощью Харкера он собрал весь наш реквизит и поставил на место дверь, ведущую в логово, а я замыл все водой из бурдюка, предусмотрительно прихваченного Пеком. Свои балахоны и капюшоны мы отдали Пеку, которому предстояло обратить их в пепел этой же ночью вместе с разорванными холстами. Кейн замыкал процессию, стирая пучком камышей следы наших ног.

Затем Пек, светя факелом, вывел нас наружу — молчаливых, согбенных и все еще дрожавших после того, что было увидено и сделано. Ну и от холода, конечно, поскольку мы уходили из замка по длинному низкому подземному ходу, который вел все дальше вглубь, пока наконец не вывел нас на улицу значительно ниже Батареи Полумесяца. Одинокий фонарщик занимался своим делом. Брезжил рассвет. Мы вышли к свету.

В Лондон мы прибыли поездом в понедельник к полудню. Никто из Чад Света не сомкнул глаз в поезде, ибо все мы, несомненно, боялись того, что могло бы присниться. На вокзале в Эдинбурге продавались газеты, из которых мои спутники узнали об убийстве Мэри Келли. Я от газет отказался, сидел себе да смотрел в окно, скорбя по убитой женщине, чье сердце держал в руках менее восьми часов назад.

 

Вырезка из «Таймс»

за 13 ноября 1888 года

[259]

Миддлсекс. К сведению

Показания свидетелей, касающиеся кончины Мэри Джанет Келли, собранные и подтвержденные именем королевы, получены в ратуше прихода Шордич графства Миддлсекс ноября двенадцатого дня в лето Господне одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмое, в присутствии РОДЕРИКА МАКДОНАЛЬДА, эсквайра, одного из коронеров Ее Величества в указанном графстве, проводившего коронерское дознание в связи с обнаружением мертвого тела вышепоименованной Мэри Дж. Келли.

Джозеф Барнетт, приведенный к присяге в указанные выше день и час и в означенном выше месте, показал нижеследующее:

«Я проживаю в Бишопсгейте, на Нью-стрит, в доме № 24/25. Это ночлежный дом. Сам я рабочий, раньше был грузчиком, грузил рыбу. Вообще-то, нынче я перебрался к своей сестре, это на Портпул-лейн, дом № 21, Грейс-Инн-роуд.

С покойной мы сожительствовали год и восемь месяцев, звали ее Мэри Джанет Келли. Келли ее девичья фамилия, но она всегда называла себя именно так. Тело я видел. Подтверждаю, это она, Мэри. Я опознал ее по уху и по глазам. Это та самая женщина. Я жил с ней в Миллерз-Корт, дом № 13, восемь месяцев или малость побольше. 30 октября мы расстались.

Покойная частенько рассказывала мне о своих родителях, о том, что родилась она в Лимерике, но еще совсем молоденькой — нынче-то ей уже двадцать пять стукнуло — перебралась в Уэльс, а оттуда в Лондон, года четыре назад. Папашу ее звали Джоном Келли, он был лекальщиком на металлургическом заводе в Карнарвоншире. У Мэри была сестра, которая торговала на рынках, перебиралась с одного на другой. Она также рассказывала, что у нее шестеро братьев дома и один в армии, Генри Келли, но я ни с одним из них не был знаком. Она говорила, что совсем молоденькой, еще в Уэльсе, вышла замуж за тамошнего углекопа, а звали его, помнится, то ли Дэвис, то ли Дейвис — нет, наверно, все-таки Дейвис. С этим, стало быть, Дейвисом она прожила два или три года, пока он не погиб при взрыве на шахте. Замуж она, по ее словам, вышла в 16.

В Лондон она перебралась четыре года назад, муж у нее, значит, умер, вот с места и стронулась. Сначала отправилась в Кардифф, где ее восемь или девять месяцев продержали в лазарете, а когда вышла, то жила вроде как с кузиной, но, видать, не поладила. Из Кардиффа ее занесло в Лондон, сначала она поселилась в публичном доме в Уэст-Энде, и один тамошний клиент, вроде как джентльмен, пригласил ее поехать во Францию. Там ей, как она мне сказала, не понравилось. Только две недели там прожила — и назад. Ну а как вернулась, стала жить поблизости от газового завода. Парня, с которым она там жила, звали Морганстоун, но как долго это продолжалось, она мне не рассказывала. Потом она встречалась с Флеммингом, штукатуром с Бетнал-Грин-роуд, он к ней наведывался. Она мне рассказывала, что очень его любила.

Я ее подцепил на Коммершиал-стрит в Спиталфилдзе. В первый вечер мы вместе выпили и договорились о встрече на следующий день и тогда, в субботу, решили поселиться вместе, и я снял комнату в Миллерз-Корт, где меня знали. С тех пор мы жили вдвоем, пока я ее не оставил.

Несколько раз она просила меня почитать об убийствах и, кажется, кого-то боялась, но перед кем-нибудь конкретно страха не выказывала. Бывало, мы бранились, но быстро приходили к согласию.

Я оставил ее, потому что у нее была подруга-проститутка, которой она предоставляла кров, а я был против, вот и вся причина. Я расстался с ней тридцатого октября между пятью и шестью вечера. Последний раз я видел ее живой в четверг, 8-го числа, утром, в половине девятого, она стояла на углу Миллерз-Корт и Дорсет-стрит. Я спросил, чего это она торчит тут в такую рань, и она ответила, что ее мучает похмелье. По ней видно было, что она несколько дней не просыхала, хотя, когда мы были вместе, за ней такого не водилось. Я спросил: мол, почему бы тебе не пойти к миссис Ринджерс — это паб на углу Дорсет-стрит под названием „Британия“ — и не выпить полпинты пива? Она ответила, что была там и выпила, но все это вылилось обратно. В подтверждение она показала мне следы рвоты на дороге. Затем я пошел дальше. На прощание я сказал ей, что сижу без работы и дать ей, к сожалению, ничего не могу».

Никаких вопросов от жюри.

 

Дополнение к «Досье»

(продолжение)

После возвращения в Лондон мы расстались. Кейн воссоединился с Мэри и Ральфом в замке Гри ба. Сперанца вернулась на Парк-стрит. Торнли и мистер Пенфолд провели ночь в комнатах, которые мы сняли в «Карфакс армз», а оттуда отправились в Дублин, где им обоим предстояло оставаться до осуществления следующей части нашего замысла. Вопреки желанию Генри я поехал не прямиком в «Лицеум», а домой. Моя попытка убедить его в том, что Харкер тоже заслужил отдых, оказалась безуспешной. Генри настоял на том, чтобы наш художник-декоратор, еще не оправившись от потрясения, занял вместе с остальными место в одном из нанятых на Кингз-кросс кебов, которые направились в театр. Бедный Джозеф Харкер. Я так ему обязан.

Флоренс и Ноэль стали для меня сущим бальзамом, и теперь, когда удалось избавиться от Тамблти, я находил дом № 17 по Сент-Леонардс-террас куда более приемлемым для жизни, чем казалось мне раньше. Однако в воскресенье после полудня я был вырван из своего блаженного сна без сновидений не кем иным, как инспектором Эбберлайном собственной персоной. Он явился узнать, кто были те два человека, что внесли залог за Тамблти только для того, чтобы дать ему возможность исчезнуть. Хотя по закону Тамблти не обязан был появляться в полицейском суде до 16 ноября, инспектор очень хотел знать, где он находится в настоящее время.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, инспектор, — сказал я, пожав плечами, и это, как ни странно, была сущая правда.

Ну как бы я мог ему помочь? Сказать: «Знаете, сэр, настоящего Тамблти я тут недавно прикончил, так что вы ищете ложного… что же касается трупа, то его вы можете, если вам угодно, вытащить из каменного склепа, который находится ярусах в семи под Эдинбургским замком»? А затем пожелать инспектору всего доброго и попрощаться? Маловероятно.

Я должен был тянуть время и притворяться еще несколько дней, пока мы не сможем снова подсунуть ему нашего фальшивого Тамблти.

Надо полагать, инспектору едва хватило терпения переждать 16 ноября, поскольку 17-го числа с утра пораньше он явился ко мне, обидев Флоренс отказом от чая.

— Кто этот человек? — спросила она. — Больно уж он холодный.

Полностью согласившись с ее мнением, я лишь пояснил, что он из Скотленд-Ярда и что пусть уж он лучше займется уайтчепелским делом, по крайней мере, ему будет недосуг привлекать «Лицеум и К°» к судебной ответственности за очереди на «Джекила и Хайда», которые, по его словам, затрудняют по вечерам движение транспорта в окрестностях Веллингтон-стрит. А ведь он так и сделал: принес мне повестку в суд!

— В самом деле? — спросила Флоренс и больше не вспоминала об Эбберлайне.

В то утро 17-го числа, кстати накануне явки в суд, я сказал Эбберлайну, что не слышал ничего о Тамблти, так же как и мистер Кейн, и заверил его, что, если хотя бы один из нас что-то услышит об этом человеке, он, мистер Эбберлайн, будет немедленно поставлен в известность. Это обещание, разумеется, оставалось невыполненным еще несколько дней, поскольку Торнли улаживал печальные дела, связанные с Эмили и ее докторами, и телеграфировал, что не сможет сопровождать мистера Пенфолда во Францию раньше 23-го числа. Поэтому 24-го я отправил инспектору Эбберлайну телеграмму следующего содержания:

«Есть новости об интересующем вас человеке. Немедленно приходите в „Лицеум“. Стокер».

Свою ошибку я понял лишь тогда, когда инспектор заявился в театр в сопровождении еще семерых человек из Ярда и мне пришлось объясняться как с ним, так и с Генри.

— Что им еще нужно? — спросил Губернатор. — Опять по поводу этих проклятых собак?

— Так оно и есть, Генри, — ответил я, клоня к тому, чтобы он предоставил разбираться с этим мне, своему Стокеру.

Он так и сделал. Это дало мне возможность переключить все внимание на Эбберлайна. Я отделил его от остальных и отвел в гримерку Э. Т., сейчас свободную, ибо она отказалась играть в «Джекиле и Хайде».

— Сэр, — сказал я.

— Сэр, — ответил он, на чем обмен любезностями закончился.

— Мистер Кейн получил от своего знакомого известие о том, что американец направляется домой.

— Не так быстро, — сказал Эбберлайн. — Что вам еще известно, мистер Стокер? И что это за знакомый мистера Кейна?

— Боюсь, этого я не могу вам сказать, инспектор, поскольку…

— Тамблти! — воскликнул он, багровея. — Где Тамблти сейчас?

— Сегодня он отплыл из Гавра на трансатлантическом лайнере. Название судна — «La Bretagne».

— Се… сегодня? Проклятие! Пункт назначения, Стокер? Куда он направился?

— В Нью-Йорк, как мне кажется.

Я не успел закончить фразу, как Эбберлайн вылетел из комнаты, так хлопнув дверью, что звезда Эллен свалилась на пол. Я выскочил за ним в коридор, намереваясь прокричать вдогонку, что Тамблти отплыл под именем Таунсенда, однако Эбберлайн уже исчез. Ну что ж, так тому и быть. Возможно, будет даже лучше, если он выяснит все сам.

Спустя два дня Торнли, вернувшись в Дублин, написал, что все было сделано как надо: по его мнению, мистер Пенфолд выполнит свою часть нашей сделки. Он не станет бросаться в море, хотя и впервые окажется предоставлен самому себе и свободен. Столь свободен он давно уже не был, поскольку Торнли договорился с доктором Стюартом о переводе пациента в Ричмондский госпиталь в Дублине, где он пройдет обследование как потенциальный самоубийца. Разумеется, по убеждению Торнли, мистер Пенфолд отнюдь не безумен, скорее он просто хочет умереть. И у меня теперь есть основания предположить, что он действительно собирается это сделать: ведь я располагаю свежими экземплярами «Нью-Йорк уорлд» от 4 и 6 декабря, из которых, с огромным облегчением, узнал, что наш план близится к завершению.

 

Вырезка из «Нью-Йорк Уорлд»

от 4 декабря 1888 года

ТАМБЛТИ В НАШЕМ ГОРОДЕ!

ПРИБЫЛ В ВОСКРЕСЕНЬЕ

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ ИЗ ФРАНЦИИ

Крупный английский детектив не спускает с него глаз. Толпа зевак осаждает дом, где он поселился. Ищейки инспектора Бирнса следуют за ним по пятам с момента приезда.

Фрэнсис Тумблти или Тамблти, разыскиваемый в Лондоне по подозрению в причастности к уайтчепелским преступлениям и обвиняемый в других противозаконных действиях, прибыл в город в воскресенье и остановился на Восточной 10-й улице. За ним наблюдают двое сотрудников инспектора Бирнса и английский детектив, уже ставший посмешищем всей округи.

Когда в воскресенье в час тридцать пополудни, «La Bretagne», французский пароход из Гавра, пришвартовался у пристани, двое озабоченного вида мужчин протолкались сквозь толпу и встали по обе стороны трапа, внимательно присматриваясь к сходившим на берег пассажирам, пока не появился импозантного вида широкоплечий мужчина с яростно топорщившимися, нафабренными на кончиках усами. Он был бледен, выглядел озабоченным и явно спешил. Одетый в длинное, просторное темно-синее пальто с поясом, он держал под мышкой две трости и зонтик, связанные вместе.

На борту «La Bretagne» этот господин, должно быть, вел себя очень тихо, ибо многие пассажиры, которых потом расспрашивали, не могли припомнить никого, кто соответствовал бы его описанию. Следует помнить, что он перебрался из Лондона в Париж, чтобы избежать преследования по недавно принятому законодательному акту.

Он торопливо нанял кеб, низким голосом отдал распоряжения и отбыл. Двое озабоченного вида мужчин тут же вскочили в другой кеб и последовали за ним. Ухоженный мужчина был не кто иной, как пользующийся дурной славой доктор Фрэнсис Тумблти или Тамблти, а его преследователи — Кроули и Хики, лучшие сотрудники инспектора Бирнса.

Кеб доктора Тумблти остановился на углу 4-й авеню и 10-й улицы, где он вышел, расплатился с водителем и поднялся по ступеням дома № 75 по 10-й улице, известного как «Арнольд Хаус». Он позвонил в колокольчик, но отклика не последовало. С нарастающим нетерпением доктор двинулся дальше, к дому № 81, где повторил попытку. Там на его звонки тоже не спешили откликнуться, ждать он не стал и попытал счастья в следующем доме, № 79. На сей раз ему открыли незамедлительно, и он вошел. В 2.20 дверь за доктором Тумблети закрылась, и больше его никто не видел.

Вчера очень многие искали доктора, и дверной звонок дома № 79 не умолкал весь день. Дом принадлежит миссис Макнамара, пожилой даме, которая сдает комнаты внаем. Это полная, добродушная женщина. Сначала она подтвердила, что доктор остановился у нее, провел ночь у себя в комнате, а утром уехал за своим багажом. Он вернется часа в два. Потом она заявила, что слышала о нем всякие страшные россказни, но это какая-то ошибка: ее постоялец и мухи не обидит. Последний исправленный вариант ее истории, на котором твердо стояла миссис Макнамара, сводился к тому, что она ничего о нем не знает, знать не хочет и никак в толк не возьмет, почему все к ней с этим цепляются. Но в округе, похоже, о прибытии доктора Тумблети слышали все и повсюду толковали о нем с отвращением и презрением.

Как раз когда эта история готовилась для печати, на сцене появился новый персонаж, который очень скоро приковал к себе всеобщее внимание.

Это был господин небольшого роста с огромными рыжими бакенбардами и гладко выбритым подбородком, носивший английский твидовый костюм и огромные башмаки с подметками в целый дюйм толщиной. Ошибиться насчет него было невозможно, ибо все в нем выдавало его профессию. Это был английский детектив, настолько типичный, что предстань он на сцене в том виде, в каком дефилировал вчера между 4-й авеню и 10-й улицей, этот образ сочли бы карикатурным. Первым делом он попытался придать себе облик отпетого громилы, потом надвинул шляпу на глаза и принялся расхаживать взад-вперед перед домом № 79, всматриваясь в окна к вящему раздражению миссис Макнамара, которая наблюдала за ним из-за занавески со все возрастающим беспокойством. Затем его поведение изменилось: он залихватски сдвинул шляпу на затылок и направился к дому № 79, весело посвистывая, с крайне самодовольным видом, очевидно убежденный в том, что при столь совершенной маскировке его решительно никто не узнает.

С приходом ночи английский детектив обретал все большую предприимчивость. Сначала он, подняв воротник и надвинув на глаза шляпу, занимал минут на пятнадцать позицию на углу под фонарным столбом, откуда таращился на дом № 79, а потом менял дислокацию, устраивая наблюдательный пункт на крыльце дома № 81, с которого пристально всматривался в лица всех прохожих. Когда кто-то зашел в подвал дома № 79, с ним едва не случились судороги от возбуждения, но стоило из дома № 81 выйти хромой служанке, как он проследовал за девицей целый квартал, сочтя ее еще более подозрительной.

Штаб-квартирой ему служило питейное заведение на углу. Там он вел с барменом долгие, таинственные разговоры, которые неизменно заканчивались тем, что они оба опрокидывали по рюмочке. Содержание их бесед бармен излагал в следующих словах:

— Он, это, хотел разузнать побольше про малого, которого вроде как кличут Тамблти, а я ему только и талдычил, что я насчет этого хмыря без понятия. А этот парень, стало быть, заливал мне насчет того, будто он английский сыщик, плел про всякие зверства в Уайтчепеле и говорил, что приехал сцапать того фрукта, который все это натворил.

— Вы действительно думаете, что речь идет о Джеке Потрошителе? — спросили инспектора Бирнса.

— Плевать, если мои слова появятся где-то в газете, но я на сей счет не имею ни малейшего понятия. Чего я хотел, так это просто прицепить к нему ярлык на тот случай, если парни из Лондона сочтут его виновным и пожелают заполучить. Тогда наши люди будут иметь представление, где можно найти этого человека. Разумеется, об аресте доктора не может быть и речи, поскольку никаких доказательств его причастности к убийствам в Уайтчепеле нет, что же до того преступления в Лондоне, с которым также связывают его имя, то по таким делам выдача не предусмотрена.

 

Вырезка из «Нью-Йорк Уорлд»

от 6 декабря 1888 года

ДОКТОР ТАМБЛТИ СКРЫЛСЯ

Он ускользнул из-под наблюдения и, по всей видимости, покинул город.

Сейчас можно с уверенностью сказать, что доктор Томас Ф. Тамблти, пресловутый подозреваемый по уайтчепелскому делу, с полудня прошлого воскресенья обитавший по адресу: Восточная 10-я улица, дом № 79, более в этом доме не живет. Как и когда ухитрился доктор ускользнуть от своих соглядатаев, точно не известно, но рабочий по имени Джас. Раш, живущий как раз напротив дома № 79, утверждает, что вчера рано утром видел на крыльце указанного дома человека, по описанию похожего на доктора, который, по-видимому, нервничал и беспрестанно озирался. В конце концов он направился в сторону 4-й авеню, сел в кеб и укатил из центра города.

Прошлым вечером репортеру из «Уорлд» удалось обмануть бдительность домовладелицы миссис Макналли и нанести визит в комнату, которую ранее занимал доктор. На неоднократный стук не последовало никакого ответа, дверь оказалась не заперта, а комната пуста. Кровать была нетронута, и нигде не было никаких признаков того, что кто-то заходил сюда с утра. Приоткрытый чемодан на стуле возле окна да пара больших сапог английского кавалерийского образца — вот и все, что осталось, дабы поведать историю бегства доктора Тамблти. Люди, давно его знающие, поговаривают, будто он покинул Нью-Йорк и удалился в какой-нибудь захолустный городишко, чтобы там в тишине переждать, пока уляжется вся эта суматоха.

 

Дополнение к «Досье»

(продолжение)

Молюсь в надежде, что мистеру Пенфолду удастся уйти из жизни с той же легкостью, с какой ему удалось ускользнуть от американских и английских детективов. Теперь я верю, что у него есть на это право.

А еще я молюсь о том, чтобы эта «суматоха» поскорее улеглась, а вся история с Потрошителем была предана забвению на вечные времена.

Итак, свершилось. Дело сделано, и пусть я пока не сумел запечатлеть в письме моей жизни имя Господа, мне, по крайней мере, удалось вымарать из него имя дьявола.

 

Дополнение к «Досье»

Суббота, 25 мая 1895 года

Семь лет назад нам всем довелось пройти сквозь огонь, и, думаю, если некоторые из нас обрели впоследствии счастье, то оно вполне оправдано болью, которую пришлось для этого вынести. Однако судьба иных из нас сложилась далеко не столь благополучно. Контраст этот к настоящему времени стал настолько разителен, что это возвращает меня к «Досье», давно сокрытому и забытому, ибо едва ли я смог бы, даже при всем желании, просить кого бы то ни было принять эти страницы в качестве доказательства правдивости такой невероятной, немыслимой истории.

На самом деле лишь благодаря Кейну я не уничтожил «Досье», а предпочел спрятать, что и дало мне возможность добавить к нему сейчас отчет о последних событиях.

Вчера во второй половине дня я получил телеграмму от Генри Ирвинга, гласившую: «Загляни в четверть шестого. Нечто важное».

Я застал Губернатора сидящим в своих покоях и с довольным видом рассматривающим попеременно два полученных им письма. Первое было от премьер-министра графа Роузберри, в котором актеру сообщалось, что королева в знак признания его заслуг перед искусством жалует ему рыцарское звание.

Во втором письме, от принца Уэльского, содержалось поздравление в связи с изложенным выше. Генри, разумеется, был рад безмерно, поскольку доселе ни один актер не удостаивался подобной чести. Он попросил меня сопроводить его в дом Эллен Терри на Лонгридж-роуд, дабы он мог лично сообщить это известие леди «Лицеума». Что мы с радостью и проделали.

Вернувшись поздним вечером в «Лицеум», я обнаружил, что новость уже распространилась: поздравительные телеграммы поступали со всех концов света. Однако из всего этого множества самой радостной для меня оказалась одна телеграмма, в которой я обнаружил дорогое мне имя моего брата Торнли Стокера, доктора медицины, в одном с Ирвингом списке удостоенного рыцарского звания. 18 июля обоим, Генри и Торнли, предстоит пройти в стенах Виндзорского замка церемонию посвящения в рыцарское достоинство, и надеюсь, что это событие умерит мою нынешнюю печаль. Мне так нужны новости иного сорта, нежели известия, полученные из Олд Бейли, где был вынесен жестокий приговор Оскару Уайльду.

Он был признан виновным в тяжком преступлении против нравственности и приговорен к двум годам исправительных работ. Недоброжелатели сделали свое дело: его имя на афишах театров, ставивших «Идеального мужа» и «Как важно быть серьезным», было замарано черным. Боюсь, Оскар не переживет столь сурового, несправедливо сурового приговора, а уж его матушка тем паче.

Ну и наконец, последнее из Чад Света — Томас Генри Холл Кейн благоденствует у себя в замке Гри ба, в обществе своей Мэри и их сыновей, Ральфа и Деруэнта. Мэри в своих альбомах для наклеивания вырезок ведет учет продолжающихся успехов мужа, ибо мир по-прежнему внимает каждому его слову.

Ну а я? Я продолжаю работать на Генри Ирвинга.

У Флоренс и Ноэля все хорошо.

Я пишу. Мое лучшее произведение мне еще предстоит написать, однако основная идея, «зацепка», как сказал бы Кейн, у меня уже имеется, и я горю желанием воплотить ее в жизнь. Это история о человеке, который, не будучи по природе героем, переживает обстоятельства, а точнее, выживает в обстоятельствах, требующих героизма. Что из этого получится, сказать пока, конечно же, трудно, но, повторяю, у меня есть идея.