— Выпей. — Толя налил в рюмку ликёра и к Саше придвинул.

Она на рюмку смотрела некоторое время, потом всё-таки взяла. Не сказать, что была расстроена, даже особой печали не чувствовала, и, кстати сказать, вины за собой никакой не чувствовала. Просто странная апатия и небольшая эмоциональная усталость. Позволила Ефимову этим вечером заниматься ребёнком, точнее, все обязанности на него переложила, и также угрызений совести по этому поводу не ощущала. Толя и с секции Митю забрал, и за ужином его беседой развлекал, и уроки с ним выучил, в общем, провёл день, как примерный отец. Можно лишь порадоваться за него. А вот Саша весь вечер была молчалива и задумчива, только с тётей по телефону поговорила, решив перед ночью выяснить, как та себя чувствует после сегодняшнего эмоционального выяснения отношений в её присутствии. А чуть позже, когда Митя всё же был уложен в постель, Толя пришёл на кухню, где Саша сидела в тишине и задумчивости, и после секундного раздумья (хотя, Саша была уверена, что он вовсе и не раздумывал на этот счёт), достал из шкафчика бутылку с ликёром и рюмки.

— Хватит страдать.

Саша к ликёру принюхалась, поднеся рюмку к носу, а Ефимову сказала:

— И вовсе я не страдаю. Просто думаю.

Толя рюмку в себя опрокинул, прислушался к ощущениям, даже губами причмокнул, но после головой качнул и решил:

— Сладко. — Но рюмку свою снова наполнил.

Саша наблюдала за ним, с душевным теплом и удовольствием, надо сказать. Но показывать этого не спешила. Просто наблюдала.

— О чём думаешь, душа моя? — спросил он, перехватив её взгляд.

Саша глаза опустила.

— Если я скажу, что не знаю, ты будешь смеяться?

— А как же.

— Толя, я серьёзно. Думать о Лике как-то странно. Тётя права, мы все взрослые люди. Да и ей наплевать — думаю я о ней или нет, она всё уже решила. А переубедить Лику… ты сам знаешь.

— Знаю, — кивнул Ефимов, ничуть не впечатлённый её рассуждениями и, не подумав проникнуться. Из-за стола поднялся, открыл холодильник и вынул тарелку с салатом, что остался после ужина.

Саша наблюдала за ним с насмешкой.

— Ты же ел недавно.

— И что? У меня быстрый… Как это называется? Ты мне говорила.

— Метаболизм. Но в твоём случае я назвала бы это как-то по-другому.

Толя усмехнулся, взял вилку и присел обратно за стол. А Саше напомнил:

— Значит, о Лике ты не думаешь.

— Конкретно о ней — нет. Меня больше волнует то, что она решит со мной не общаться, а тётя из-за этого переживать будет.

— А то вы много общались! Вот с Каравайцевой ты общаешься, каждый вечер на телефоне висите. А Лика… родственников лучше любить на расстоянии, особенно таких, как наша Ликуся. Всем спокойнее.

— Толя, ты её сильно любил?

Он жевать перестал, но это было лишь секундное удивление от её вопроса. После чего сказал:

— Я об этом думал. Вот именно в последний месяц, я об этом много думал. Вспоминал, анализировал. И знаешь, что понял? Когда я думаю о Лике, я вспоминаю её восемнадцатилетней. Как она вошла в аудиторию, как я её увидел, какой она была.

— Она и сейчас такая, — проворчала Саша.

— Внешне может быть. Ты пить будешь?

Саша поднесла рюмку к губам и выпила залпом, губы облизала. Толя усмехнулся, наблюдая за ней.

— Алёнка ликёр притащила? Во рту всё слипается.

Саша послала ему ядовитую улыбку.

— Не пей. Ешь салат.

— Ем. У тебя золотые ручки.

— Да. А ты мне так и не ответил.

— Про любовь? Я же говорю, Сань, мне было восемнадцать, ей было восемнадцать. Может быть, это и была любовь. Хотя, сейчас уже больше смахивает на «играй гормон». А потом началась игра, которая отшибла мне мозг. И чувство у меня такое, что я полюбил эту игру. — Он есть перестал, тарелку от себя отодвинул, рот вытер. И всё это время молчал и раздумывал, потом руку к Саше протянул. — Сашка, я давно уже взрослый мужик, и, стыдно сказать, я все эти годы скучал именно по этой игре. Или по молодости. Когда единственная проблема, как красивую строптивую девчонку в постель уложить. А когда сюда приехал и Лику в свои руки заполучил… в общем, всё глупым показалось.

— На голодный желудок не любится?

Толя расплылся в широкой понимающей улыбке.

— И это тоже.

Их пальцы переплелись, Саша смотрела на их сомкнутые руки, но всё равно вздохнула. Вздох сам собой вырвался, а Толя её за руку и потряс.

— Хватит вздыхать, малыш. Всё это было сто лет назад. — Ефимов напоказ поморщился. — Хочешь, расскажу тебе в деталях, что мне мама сказала? Повеселю тебя…

Саше было не весело, смотрела она серьёзно.

— И что она сказала? Не про тебя, про Митю.

— Ну… если в двух словах, то потребовала привезти к ней внука, как только закончится учебный год. Я так расписал нашего сына, что он моя точная копия, маме не терпится сравнить. К тому же, там море, куча всего интересного…

— А я?

— Что ты? Мы все вместе поедем.

Саша в нетерпении отдёрнула свою руку.

— Толя! Я же серьёзно. Ты про меня сказал?

— Конечно, сказал. За что отдельно получил.

— То есть?

— Как? Я совратил девочку. Мама свято верит в то, что тебе до сих пор пятнадцать.

Саша глаза рукой закрыла, а Толя поспешил ей налить ещё ликёра.

— Выпей ещё, малыш. Хочешь яблоко? Или апельсин. Даже сам почищу.

Она посмотрела на него, они глазами встретились и одновременно улыбнулись. И Ефимов тут же пересел ближе к ней, придвинулся и Сашу обнял. Вроде как посетовал:

— И обо всём-то ты у меня думаешь. Обо всём беспокоишься.

Саша сомневалась секунду, другую, потом голову ему на плечо положила. Глаза закрыла, когда Толя её обнял. А он носом о её щёку потёрся. Пообещал:

— Всё устроится. Пройдёт немного времени, всё уляжется, всё выяснится, и не надо будет за всех думать.

Саша слабо усмехнулась.

— Интересно, чем я тогда заниматься буду?

Он осторожно перебирал её волосы.

— Даже не знаю. Мной?

— Сам говорил, тебе много не надо. Кормить вовремя и…

— Любить, — подсказал Толя, когда Саша запнулась на полуслове.

— Неприхотливый какой.

— Сашка, а ты меня любишь?

Она осторожно повернула голову, якобы устраиваясь поудобнее, но на самом деле скрываясь от его взгляда.

— А ты меня?

— Очень, — без всякого промедления отозвался он. И как утром сыну, сказал: — Я тебя всегда любил.

— Ладно врать-то. — Этому Саша точно верить не собиралась, а вот Ефимов хоть и достаточно весело, но возмутился.

— Правда. Разве ты не помнишь? Я тебя всегда любил. С тобой я смеялся, с тобой я разговаривал, с тобой я гулял. Даже математике учил. Если всерьёз задуматься, то с тобой я провёл куда больше времени, чем с Ликой. И нам всегда было хорошо. Ничего не выясняли и не делили.

— И это любовь?

— А что, по-твоему, любовь? — Он снова её руку поймал, разглядывал её пальцы. — Я тоже думал, что помрачение рассудка — признак настоящей любви. Оказалось, что это лишь головная боль, не больше. — Ефимов на спинку стула откинулся, ноги вытянул, а Сашу погладил по плечу. Потом поцеловал в лоб. — Так что, не забивай свою милую головку. Любовь не может быть безумием. Любовь — это ты и Митька.

Его голос был приятным и лил на Сашину душу бальзам. Но, не смотря на тепло, разрастающееся в душе, после его слов, с сожалением подумалось: он так и не сказал «люблю тебя». Но это не помешало ответить на его поцелуй и даже развернуться в его руках, чтобы обнять, чтобы прижаться, и даже ногу через него перекинуть спустя минуту. Ефимов хохотнул, ладони легли на Сашины бёдра и теснее прижали. Затем отстранился, Саше в лицо посмотрел, а когда она открыла глаза, загадочно улыбнулся. И говорить не спешил. Саша, если честно, не любила такие моменты, не любила, когда осознавала для себя, что ситуация, в которой она находится, немного неловкая, и эта неловкость понятна не только ей. Вот и сейчас Толя по-прежнему прижимал её к себе, гладил по ягодицам, а смотрел прямо ей в глаза. Саша невольно сделала попытку освободиться от его рук, но он её удержал. А Саша решила возмутиться.

— Что ты так смотришь?

Его улыбка превратилась в ухмылку.

— Люблю.

Она прищурилась.

— Честно, иногда ты меня так злишь.

Толя рассмеялся, подался к ней и прижался губами к её шее. Правда, затем пожаловался:

— Насколько всё было бы проще, если бы ты просто сказала в ответ что-то похожее.

— Похожее на что?

Он голову назад откинул, упёрся затылком в стену, а Сашу разглядывал уже более пристально и с явным намёком. Но затем кивнул, соглашаясь.

— Да, я не заслужил. Ты вполне можешь меня помучить.

Саша наблюдала за ним, за тем, как он едва заметно морщится, сдерживает вздох и даже сожаление, проскользнувшее во взгляде, отметила. И это всё почему-то казалось правильным, а ещё ободряющим. Кажется, она радовалась тому, что заставляет его мучиться и сожалеть, пусть и совсем немного. Осторожно обняла, руки скользнули по Толиной груди, по плечам и сомкнулись на его шее.

— Как долго? — решила уточнить она.

Он понимающе улыбнулся.

— Я тебе уже говорил: я буду терпеть, сколько понадобится. К тому же, ждать уже не нужно, так что, я готов мучиться морально.

— Какой ты гад.

— Точно. — Толя подхватил её, к себе прижал, а Саша захохотала, правда, тут же себе рот закрыла. Не хватало ещё сына разбудить. А Ефимов поднялся, так и держа Сашу на руках.

К чему следовало Ефимову привыкнуть, так это усмирять время от времени свои порывы и не действовать под градусом возбуждения. Не хватать Сашку в тот момент, когда ему этого хочется, не толкать на постель, не лезть к ней с непристойными предложениями, зная, что сын может в любой момент зайти на кухню или в комнату. В общем, наличие ребёнка ущемляло в желаниях, но в то же время привносило в жизнь изюминку, ожидание и волнение. С недавних пор закрытая дверь в спальню стала означать очень много. И сегодня, прежде чем ввалиться в спальню, в обнимку и, не прерывая поцелуя, как правильные родители заглянули к сыну, проверили спит ли он, укрыт ли он, не свалилась ли на пол подушка, погасили везде свет, и это отчего-то Ефимова только больше распалило. Осознание того, что он нашёл своё место в жизни. Не в этой квартире, а рядом с Сашкой и их сыном.

Любовь ли это?

В тот момент, когда дверь их спальни закрылась за ними, он решил, что — да, любовь. Внутри горело, внутри была тяжесть, хотелось куда-то выплеснуть эмоции, и Ефимов мгновенно отказался от этого неопределённого «куда-то». Теперь у него была задача сделать счастливой маленькую, упрямую, недоверчивую и чересчур самостоятельную женщину. Которая всё ещё не до конца ему доверяла, и даже стеснялась порой. Стеснение проходило, Толя его старательно из неё выдавливал, заставлял забыться и потеряться в его ласках, и в глубине души чувствовал вину за это. Он ведь на самом деле виноват. В том, что надолго отбил у неё охоту любить кого-то, кроме сына. Конечно, эгоистичные мыслишки в эти мысли о вине вмешивались, внутренний голос принимался нашёптывать, что жалеть об этом глупо, всё ведь ему досталось, в итоге. И он рад, рад, чувствует моральное удовлетворение, потому что банально жадничает, когда смотрит на Сашку и пусть на мгновение, но задумывается о том, что она могла кого-то другого любить. И дело не в сексе, не в плотских желаниях, дело именно в эмоциях. Понимать, что тебя любят… ладно, любили настолько, что многие годы не думали ни о ком другом, ни одного мужчины в её жизни, кроме тебя. И ещё вашего общего сына, твоего продолжения. По-моему, это заводит сильнее, чем всё, что он когда-либо испытывал в своей жизни. И готов доказывать и доказывать. С замиранием сердца следя за Сашиной реакцией, за томлением, отражающемся на её лице, за темнеющим взглядом, за тем, как судорожно сжимаются её пальцы, а уж стоны, слетающие с её губ, подпитывали и силы, и страсть. А ещё поднимали эмоциональную планку, лили бальзам… явно не на душу, скорее уж, на мужское самолюбие. И Толе безумно нравилось, когда Саша избавлялась от своей скорлупы, от сдержанности, когда хваталась за него, обнимала, любила его. Она умела любить, это самое главное. При всей её неопытности, внутренних рамках, которые она старательно отодвигала всё дальше, день за днём, ради него, и Ефимов это ценил. Ценил, любил и начинал обожать, что немного пугало. Не часто, но всё ещё удивлялся тому факту, что это Сашка, его «малыш», и он так много о ней помнит, того, что совершенно не заводит, не заставляет потерять голову, какие-то милые глупости, и даже не милые. И она не в его вкусе, как он всегда думал, и поэтому он так её ценил, даже в те годы, когда они были далеко друг от друга. О Саше он всегда вспоминал с особенной теплотой. И никогда не задумывался о том, что подобную теплоту не испытывают просто к знакомой, такая теплота не всегда и любимым отдаётся, и вкусовые пристрастия тут совершенно ни при чём. Дело в человеке, и нужно приложить все силы, чтобы его не потерять. Как правильно сказала мама (мама — это мама, она не ошибается!): очень хорошо, что он вовремя одумался.

Вспомнился смешной случай из вчерашнего дня. Разговаривали с Митей, о чём-то абстрактном, но смахивающим на воспитательный процесс, истинный разговор отца и сына о том, «что такое хорошо, а что такое плохо», и Митька в какой-то момент на полном серьёзе сказал, что если человек очень долго поступает плохо или глупо, ему нужно сходить за мозгами к Гудвину. И Ефимов вот уже сутки раз за разом мысленно возвращался к этому, невольно проводя параллели с переменами в своей жизни, приходя к выводу, что он к Гудвину зашёл, судя по всему.

Толя любил Сашу гладить, ласкать, она остывала после секса, а он долго не убирал рук с её тела, приучая к своим прикосновениям, к ожиданию, к постоянству. Целовал, иногда прикусывая губами кожу на её плече, и радовался, когда Саша оживала настолько, чтобы начать улыбаться или пошептаться с ним, даже если шептала она с надуманным возмущением, найдя повод его поругать. Поводы всегда были глупые, порой смешили, и они даже могли повозиться под одеялом, как подростки. Всё это было вновь, незнакомо именно для них, и следовало нагнать упущенное время, ведь как-никак, а у них восьмилетний сын. Который, как не скрывай, а видит, что у родителей любовная горячка. Правда, таких выражений Митя ещё не знает, и что между ними происходит, до конца не осознаёт, лишь смотрит с непониманием и удивлением, и объяснить ему странное поведение двух взрослых людей довольно трудно. К тому же, Сашка тут же краснеет и начинает командовать, а Толю её реакция смешит, и всё это в целом, выдаёт их с головой.

Ефимов каждый проходящий день смаковал. Прошла неделя, самая необычная и насыщенная в его жизни на события, даже московский круговорот, который когда-то его потряс до глубины души, в сравнение уже не шёл. Может, воспоминания притупились, а возможно, Москва заставила его оторопеть, а вот неделя рядом с Сашей и сыном по-настоящему взяла за душу. Он каждый день наблюдал за их привычной жизнью, очень старался вписаться, приучить их к своему присутствию, к его мнению и важности совместных решений. И радовался, когда считал, что ему удаётся, хоть что-то.

По утрам, когда Митя был особенно активным, он будил полусонного Толю на раз-два. Наскакивал на него, задавал бесконечное количество вопросов, тормошил, и генерировал такое количество энергии, что от него впору было лампочки зажигать. Вечерами сын становился более тихим, хотя, его настроение было ближе к тягостному, а всё из-за домашнего задания. Оно отвлекало его от важных дел, занимало время, и, вообще, он и так всё знал. А кое-что и вовсе было лишним. Кстати, об этом Митя Толе рассказал, как раз вчера. Ефимов, конечно же, посмеялся, придвинул к нему учебник по русскому, а мрачный взгляд ребёнка старательно игнорировал.

— Ладно, русский я выучу, — сказал Митя, в конце концов. Ему, Ефимову, одолжение сделал. — Мама расстраивается, когда я с ошибками пишу.

Толя качнул головой, не отрывая взгляда от списка литературы для чтения летом, что Мите выдали как раз в тот день.

— Ты отличный сын.

— Папа! Я серьёзно!

— Я слышу по твоему голосу.

Митька выдохнул, расстроено. Затем решил пожаловаться:

— Вот зачем мне рисование? Я его ненавижу.

— Митя, ты сегодня прямо негодуешь. Что случилось?

Митя наморщил нос, дописал последнее слово, а когда закрыл тетрадь, шёпотом признался:

— Я не сдал три рисунка.

Толя методичку отложил, на сына посмотрел, напустил в глаза строгости, вспомнил, как Саша это делает, когда дело касается обучения.

— Почему не сдал?

— Потому что я не люблю рисовать!

— Ага. Ничего, кроме танчиков на полях.

— Танчики — это другое!

— Я понимаю.

Митя насупился и развернулся на стуле.

— Не понимаешь.

— Мить. — Ефимов дёрнул его за ухо, Митя тут же его рукой закрыл. — Хватит выдумывать. Что тебе нужно нарисовать?

— Горы, автобус и медведя.

— Так конкретно?

— Я придумал ещё на уроках, но так и не нарисовал. А ты умеешь рисовать?

Толя в затылке почесал.

— Как тебе сказать?..

Митька вдруг расплылся в улыбке и ткнул в него пальцем.

— Ага!

Этот возглас вышел настолько уличающим, что Толя невольно возмутился, а затем кулак сыну продемонстрировал, впервые.

— Так, нельзя подлавливать отца.

— Почему?

— Потому что. Потому что я… ходячий пример. Для тебя, по крайней мере. — Поднялся, шутливо Митьке пальцем погрозил, и не забыл напомнить: — Доставай альбом и карандаши, умник. Закончить год с двойкой по рисованию, это чересчур круто. Мама точно не оценит.

В итоге, предполагаемую двойку удалось исправить на тройку, и, если честно, Толя был поражён великодушием Светланы Аркадьевны, потому что выяснилось, что Митька на самом деле рисовать не умеет. И это не было недостатком, не было проблемой, даже смешило немного время от времени, но вот Митя всерьёз переживал, но вряд ли из-за оценки, скорее уж из-за того, что он чего-то в этой жизни не умеет. Вот попросту не умеет, не его тема. И глядя на автобус и странно-пугающее пятно коричневого цвета едва ли не во весь альбомный лист, символизирующее медведя, Толя это понял, осознал, а сына лишь похвалил и поцеловал в лоб.

— Ты это сделал, как мог, это похвально. Тебе не нужно будет заниматься этим всю жизнь, скорее всего, ты после пятого класса не нарисуешь ни одного медведя… и это будет правильно, но то, что ты должен делать, ты делать должен, Митя. И относиться ответственно, если не к рисованию, то к окончательному результату, в данном случае, к оценке. Ответь мне: почему?

Митька на него не смотрел, хмурился, но на Толю навалился, а после его вопроса негромко проговорил:

— Чтобы мама не расстраивалась.

— Ответ настоящего мужика, — похвалил его Ефимов.

Митя тут же развернулся, как юла, и взглянул на него совсем по-другому, хитро.

— Хочу на машинках!

— В качестве поощрения?

Митя невинно на него вытаращился.

— Как это?

Толя слегка шлёпнул его пониже спины.

— Хитрюга.

Саша тоже наблюдала за ними, со стороны, старалась делать это украдкой, не обсуждала увиденное с Толей, и не знала, замечает ли он её взгляды. Даже выводов не делала, лишь наблюдала за развитием событий. Как её сын, который до этого не знал близко ни одного мужчину, шепчется с Ефимовым, постоянно лезет к нему под руку, что-то выспрашивает, смеётся, и спустя какое-то время Митя всё же начал прислушиваться к тому, что Толя ему говорит. Даже если тот его поучает или пробует воспитывать. И рада была, что Толя делает всё осторожно, шаг за шагом, не торопясь, и Митя тянется к нему, спустя две недели жизни вместе это было неоспоримо, невозможно отрицать и не замечать. И связь становилась неразрывной, и Саша всё чаще задумывалась о том, что будет, когда время выйдет.

У Толи был странный рабочий график, он мог уехать из дома в любой момент, по звонку, мог вернуться поздно, мог целый день провести дома, заниматься Митей, отвлекаясь только на разговоры в скайпе. Это было странно, слышать, как он вечером в комнате разговаривает с кем-то ей неведомым: спорит, на чём-то настаивает, а то и смеётся, однажды даже слышала, как Митьку с кем-то обсуждал. Но подслушивать было неловко, даже когда это касалось сына, и Саша поспешила уйти. Да и испугалась возможности услышать что-то про себя. Всё-таки мужские разговоры не для женских ушей, а Толя Ефимов не является венцом деликатности и вежливости.

Митька, освоившись, стал самим собой, не осторожничал с отцом, даже баловался и капризничал, слава Богу, что это случалось не так часто, для частых капризов у её сына был не тот характер. Слишком решительный и неугомонный, капризы его надолго не занимали, даже если Митя хотел чего-то очень сильно. Внутренняя энергия его неизменно отвлекала на другое дело. И этим он был очень похож на отца, Толя тоже горел, всегда, чего бы это не касалось. Работы, любви, страсти к еде, общения с друзьями. Он мог злиться, ворчать, но быстро забывал о своих проблемах и обидах, и просто делал то, что должен. И о многих вещах, которые Саше всегда казались проблемой, рассуждал запросто. Это подкупало. Сашу уж точно.

И она его любила. Можно было бы сказать, что любовью, разрывающей её изнутри, всепоглощающей, можно было найти ещё сотню эпитетов, достойных лучших любовных романов и историй любви, но всё чаще Саша ловила себя на мысли, что просто любит. Старается не строить иллюзий, заставляет себя не цепляться за него, а просто любит. И страшит только то, что времени прошло всего ничего, а она уже привыкла, уже прикипела… И ей безумно нравится просыпаться рядом с ним, кормить Толю и Митю завтраком, слушая их утренние разговоры, поторапливать обоих, и смеяться вместе с ними над какими-то глупостями. В их с Митей жизни никогда такого не было. И вечера втроём… это было что-то совершенное, о чём она не могла мечтать, просто потому, что не знала, что так бывает. Вот так просто и спокойно. И это с Толей Ефимовым, у которого в характере было заложено переворачивать всё с ног на голову.

— Ещё рассказывай, ещё, — поторопила её Каравайцева. Смотрела на Сашу заворожено, жадно, с пьяной дурнинкой во взгляде, и Саше очень захотелось показать ей язык. И промолчать, но Алёнка без конца теребила её, вот уже больше часа, и отговариваться всякими глупостями становилось всё труднее. И дело не в том, что хранила какие-то секреты секретные, просто не привыкла обсуждать настолько личное, даже с лучшей подругой. У неё-то никогда не было мужа или любовника, и делиться интимными подробностями было неловко, и казалось неуместным. Обычно Каравайцеву выслушивала и вовремя подтверждала, что все мужики — гады, а её муж в особенности. А теперь они ролями поменялись.

— Я всё уже рассказала, — слабо воспротивилась Саша, и чтобы Алёну отвлечь, поднялась и поставила чайник на газ. Вообще-то, они пили вино, и намёка на чаепитие до этой секунды не было, но Саша знала, что подруга не откажется. Алёна обожала пить чай, особенно с чем-то вкусненьким.

— Не всё. Я должна знать что-то Ефимова порочащее. Как же я буду тебя поддерживать?

Саша повернулась к ней и сложила руки на груди. Усмехнулась.

— Поддерживать?

— Конечно. — Каравайцева сунула в рот пару виноградин. — Ведь когда я тебе звоню и говорю: «я его ненавижу», ты ведь сразу понимаешь, за что я могу своего мужа ненавидеть. Так и я должна. Иначе у нас будет уходить очень много времени на разбирательства.

— То есть, я должна сдать тебе все порочащие Толю моменты?

— А их много?

Саша улыбнулась ей, дразня.

— Не скажу.

Алёна откинулась на спинку диванчика и вздохнула.

— Это несправедливо.

Саша перевела дыхание, снова присела за стол, а подруге сказала:

— Самое главное, что он нашёл общий язык с Митей.

Алёна потянулась за своим бокалом с вином, отпила, а в ответ на слова Саши, покивала.

— Это да. Всё-таки Митька бывает очень упрям.

— Да-да. Ещё одна общая с Толей черта.

Алёна рассмеялась. Головой качнула.

— И всё-таки не могу представить… как тебя угораздило.

— Меня? — Саша на самом деле удивилась такому заявлению.

— Конечно. Ещё во времена учёбы я тебе говорила сто раз: никогда не смотри на таких, как Ефимов. Говорила или нет?

— Во-первых, мы с тобой не учились.

— Опять ты об этом! Забудь уже!

Саша легко взмахнула рукой.

— Хорошо, я забуду. А во-вторых, когда ты мне это говорила, было уже поздно.

— Гад он.

— Не ругай Толю. Сегодня это несправедливо.

— А ты его не защищай. — Алёна вдруг расплылась в хитрой улыбке. — Или он заслужил? Да? Скажи, заслужил?

— Да ну тебя!

Они вместе рассмеялись, и Саша поспешила допить вино, чтобы скрыть своё смущение. На Алёнку не смотрела, пока та более осторожным тоном не поинтересовалась:

— А Лика?

— Лика — это проблема.

— Ты с ней больше не разговаривала? Неделя прошла.

— Нет. Если честно, каждый день обещаю себе позвонить ей… но слов не нахожу. И она не звонит.

— Тётка переживает, да?

Саша с горечью кивнула.

— А мне сказать ей нечего. Толя говорит, что не надо переживать, что Лика успокоится. У неё и успокоитель достойный есть, но… А если я не позвоню, Алён, мы вообще общаться перестанем?

— Зависит от того, насколько Анжелика удила закусила. Ты же знаешь, некоторые обиды она не прощает. Взять того же Петечку. Если уж записала мужика в предатели…

— Вот и меня она записала в предатели. Самое страшное слово из уст моей сестры — предательство. По отношению к ней, конечно. — Саша вздохнула. — И что мне делать? Позвонить ей? Поехать к ней?

— Ага, и в ноги упасть. — Алёна даже скривилась. — Не вздумай. Должна же она когда-нибудь осознать, что не всё в мире вокруг неё вертится? И даже Митьку вы не ей назло сделали.

— Думаю, у неё найдётся довод, как раз в пользу этой версии, и даже не один.

— Ну, и пошли её!

Саша прищурилась, приглядываясь к подруге.

— Алёнка, ты напилась?

— С чего?

Саша поболтала в бутылке остатки вина.

— Принимая во внимание, что я выпила только бокал, то ты напилась.

Каравайцева недовольно выдохнула, потянулась, чтобы поставить на стол пустой бокал.

— Тогда чаю наливай. Витька опять ворчать будет. Он почему-то думает, что мы с тобой при каждой встрече пьём. По себе, видно, судит.

Саша поставила на стол чашки, вдруг замерла, задумавшись. На подругу посмотрела.

— Знаешь, а мы ведь при каждой встрече пьём. Ты каждый раз приносишь бутылку вина.

Алёна рот открыла и так замерла ненадолго, после чего возмутилась:

— Тебе бы с Витькой жить! Вы прямо два Шерлока Холмса. Наливай чай. И бутылку пустую спрячь.

Бутылку прятать было как раз время. Толя обещал быть к шести, Саша время от времени поглядывала то на часы, то в окно, высматривая машину Ефимова. Митя гулял, иногда ватага мальчишек проносилась мимо их подъезда, и Саша даже разглядеть сына толком не успевала, но голос его слышала отчётливо. Митя был одним из самых громких ребятишек в их дворе.

Толя тоже сына услышал, и ещё как услышал. Въехал во двор, машину пришлось оставить чуть дальше, чем обычно, все места для парковки были заняты, и, идя через двор, Ефимов сына и услышал. Мальчишки крутились у края пустыря за одним из домов, то ли играли во что-то, то ли задумали очередное невинное хулиганство, но ажиотаж был нешуточный. Толя невольно шаг сбавил, взгляд выхватил из компании мальчишек сына, Митька бегал, завязав рукава толстовки вокруг талии, и именно поэтому Ефимов в итоге и остановился. Уже собирался сына окликнуть, а в следующую минуту услышал кое-что, что его не то чтобы не порадовало, но привело и в удивление, и в недоумение, и даже в растерянность. Митя, громкий и чересчур энергичный, с лёгкостью перекричал друзей, причём его слова… В общем, Саша бы упала в обморок, услышав эти выражения от сына. Тут даже дворовым лексиконом не пахло, это был откровенный мат, который звучал смешно и глупо из уст восьмилетнего мальчишки. И ответные высказывания звучали не менее глупо и впечатляюще, но… честно, больше волновали познания собственного ребёнка, а не чужих.

— Митя! — Ефимову даже самому показалось, что голос его прозвучал весьма внушительно.

Митька обернулся, крутанулся на месте, как волчок, увидел отца, и замер, вытянувшись в струну. Толя был уверен, что находись он ближе, увидел бы, как сын тревожно шевелит ушами. С его пламенного высказывания прошло полминуты, и гадать, с чего бы это отец повысил голос посреди улицы, не приходилось. И все остальные мальчишки замерли, и теперь смотрели на него, перешёптываясь между собой. Видимо, гадали, достанется сейчас только Мите или всем сразу.

Но ругать ребёнка при всех, вот так, отчитать или прочитать нотацию, показалось Ефимову неправильным. Поэтому, когда Митя подошёл, а шёл он куда медленнее, чем обычно, пристально приглядываясь к отцу, Толя лишь губы поджал, надеялся, что это выглядит красноречиво. Вот как у Саши получается, выразительно и страшно.

Толя смерил сына взглядом. Митька выглядел напряжённым, приготовившимся к взбучке. Но хорошо хоть понимал, что сделал не так.

— Ты почему без толстовки? На улице ещё не лето.

Митька осторожно перевёл дыхание.

— Я надену, пап.

— Надевай. И давай через полчаса домой, мама ужин готовит, наверное.

— Не готовит, — буркнул Митька, засовывая руки в рукава.

Ефимов непонимающе сдвинул брови.

— Почему?

— Там тётя Алёна пришла. Они пьют чай.

— Чай?

— Ну… чай.

— Ясно. Всё равно домой через полчаса.

— Пап! — Глаза ребёнка зажглись мольбой пополам с возмущением.

— Через сорок пять минут, — пошёл он на уступки. Сделал шаг по дорожке, потом обернулся и кинул на сына особенный взгляд. Потом кулак ему исподтишка показал.

Митька закусил губу, скрывая виноватую улыбку.

Открыв дверь квартиры, услышал негромкую музыку с кухни. Играло радио, а Каравайцева, явно Каравайцева, также негромко, но воодушевленно подпевала. Толя дверь за собой закрыл, повесил ключи на специальный крючок, в виде лягушки. Раньше, когда Митя был меньше ростом, он вешал на него верхнюю одежду, а сейчас он стал использоваться под ключи и зонты. И это казалось милым, в его квартире, где каждую деталь продумывал нанятый дизайнер, таких милых мелочей не было.

— Сань, я пришёл.

— О, — воскликнула вместо его Саши Алёнка, — он пришёл!

Саша же вышла ему навстречу, смущённо улыбаясь.

— У нас небольшой девичник, — пояснила она, подходя и поднимая голову навстречу его поцелую.

— Знаю, Митька вас уже сдал. С вашим «нучаем». — Ефимов прижался губами к Сашиным губам, надо сказать, что с большим удовольствием. За плечи её обнял, но затем поспешил на кухню, где тут же попал под скептический взгляд Каравайцевой.

— Где ты был? — поинтересовалась она с претензией.

— А ты мне жена?

— Ефимов, мы ждём тебя пол вечера.

— Неправда, — воспротивилась Саша. — Я тебе говорила, когда он вернётся.

— Пить в одиночестве было тоскливо.

Саша взглянула на ухмыляющегося Толю.

— Это она пила, не я.

— Я вижу.

Саша погладила его по плечу.

— Сейчас ужином тебя накормлю.

Каравайцева переводила взгляд с Ефимова на Сашу и обратно. А когда те всерьёз нахмурились, замахала на них руками и постаралась объяснить:

— Я ещё до конца не привыкла. Всё думаю, думаю о вас, а сейчас пытаюсь присмотреться.

— Очень надеюсь, что ничего пошлого себе не представляешь, — фыркнул Ефимов. — Если да, я знать не хочу.

— Не суди обо всех по себе, — возмутилась Алёна. Подвинулась, когда Толя рядом с ней присел. — Я же в хорошем смысле.

— Так тоже бывает, да?

Каравайцева стукнула его по плечу, причем довольно ощутимо. Но Толя лишь рассмеялся.

— Перестаньте, — одёрнула их Саша. А у Толи спросила: — Что там мальчишки кричат? Бегают уже час кругами.

— Мальчишки, — неопределённо отозвался тот, устремив взгляд в тарелку с едой. — Митька без куртки бегал, жарко ему, видите ли.

— Я ведь его ругала.

Толя опустил голову и принюхался к котлетам, в груди приятно потеплело. Каравайцева наблюдала за ним, после чего хрюкнула от смеха.

— Ох, Ефимов, Ефимов.

Тот колко глянул на неё.

— Что тебе не так?

— Смотрю и поражаюсь.

— Поражайся. У меня малыш замечательно готовит.

— У тебя малыш!..

Саша умоляюще глянула на подругу. Даже шикнула:

— Алёна.

Каравайцева кинула на неё снисходительный взгляд.

— Посмотрим, как ты заговоришь через год. Когда разбалуешь этого котяру, и он тебе на шею сядет. — Она пихнула Толю в плечо. — Ефимов, ради таких котлет женятся. На халяву больно жирно.

Толя торопливо прожевал, плечи расправил.

— А я готов. Я уже устал это повторять. — Обнял Сашу одной рукой, придвинув к себе. — Сань, я же говорил тебе?

Она примирительно улыбнулась, пригладила его волосы, а Ефимову посоветовала:

— Ешь пока горячее.

Толя глянул на Алёну с видом победителя.

— Вот видишь? Я смелый и взрослый, а она пока трусит. — По затылку его тут же тюкнули, и он рассмеялся.

Митя дома появился через сорок три минуты. Толя намеренно время засёк, заинтересовавшись, прислушается ли сын к его требованию, и он появился, тихий, улыбчивый, проскользнул мимо матери и тёти Алёны, которая как раз собиралась покинуть их квартиру и выйти к подъехавшему такси. Толя проводил сына взглядом, но Митя его взгляда избегал, покрутился возле матери, а потом скрылся в ванной комнате, когда его отправили мыть руки перед ужином.

Саша лишь заметила позже:

— Митя странный.

— Почему? — изобразил удивление Ефимов.

— Молчит, английский учит.

Толя улыбнулся.

— И правда, аргумент.

Саша присмотрелась к нему.

— Что-то случилось?

Он тут же отказался, при этом решительно покачав головой.

— Нет.

К сыну зашёл, когда тот уже в постель лёг. Саша принимала ванну, и выдалась возможность поговорить с Митей с глазу на глаз. Зашёл к нему, присел на кровать, дождался, пока Митя дочитает сказку, или сделает вид, что дочитывает, потому что он знакомо насупился, даже носом шмыгнул. А когда отдал отцу книгу, то, наконец, встретился с ним взглядом. Съехал вниз на подушках, сложил руки на животе.

— Ругаться будешь? — спросил он негромко.

— Не буду, — пообещал Толя. Книгу положил на стол и снова вернулся к сыну, присел. Посмотрел на него. — Говорить тебе, что ты не прав, что так разговаривать нельзя, это плохо и мерзко… Это не будет честно, Митя. Читать мораль надо в том случае, если сам в подобном не замечен. И это точно делать не мне, мама очень хорошо это знает. Да и твои заверения в том, что ты больше так не будешь, слушать ни к чему. Мы оба знаем, что будешь, ведь так? — На сына взглянул, Митька увлеченно кусал нижнюю губу. — Вот-вот. Но, Митя, если я когда-нибудь услышу, что ты ругаешься в присутствии мамы, или бабушки, или любой другой женщины, я тебе язык намажу чем-то, что тебе по вкусу очень не понравится. Ты меня понял? — Митька губу закусил, но это не могло скрыть его улыбку. Толя его по носу щёлкнул. — Я серьёзно, не улыбайся. Если ты взрослый, тогда должен понимать, когда и в присутствии кого можно не выбирать выражения. Мы с тобой друг друга поняли?

Митя быстро закивал.

— Хорошо.

— Ты маме скажешь?

— Нет. Она точно потребует от тебя клятвы на крови, что ты больше никогда и ни за что так говорить не будешь. А маму обманывать нельзя. А теперь спи. — Он наклонился и сына в лоб поцеловал.

Всё-таки отцом порой быть не просто. Столько слов подбирать приходится.