Глава 30

На этом дневник Фрэнни заканчивается. Больше записей она не делала, хотя прожила еще две недели. Она вернулась на работу, и ее коллеги потом рассказали полиции, что, хотя Фрэнни держалась отчужденно, никто не заподозрил ничего плохого: она всегда была робкой и немного застенчивой. На этот раз она просто вела себя сдержаннее обычного, привычно исполняла свои обязанности, избегая личных контактов, и хотя была вежливой с пациентами, но действовала отрешенно, как робот.

Последние записи в дневнике очень кратки, это простое перечисление фактов, но они подтверждают слова М. После того как он порвал с ней, Фрэнни упорно звонила ему до тех пор, пока снова не вышла на работу. Он знал о ее душевном состоянии, а вот я — нет. Так Фрэнни написала: «Я снова звонила Норе, но не застала ее дома». Она тянулась ко мне в надежде на спасение; теперь, когда мне это известно, мое чувство вины многократно усилилось. Оказывается, мое поведение сыграло в ее судьбе роковую роль.

Правда, в конце концов я ответила на ее звонки, и мы договорились поужинать в «Рэдиссоне». Я хотела позвонить ей раньше, но в то время у меня было особенно много дел в газете — я собирала информацию сразу для двух статей, и мне приходилось ездить в Беркли и Лос-Анджелес, чтобы встречаться там с нужными людьми. В последнюю минуту я все же отменила назначенное Фрэнни свидание — нужно было взять интервью у одного ученого, который работал в совершенно новой сфере исследований, полимерной фотофизике, пытаясь с помощью света заставить полимеры выполнять полезную работу. В результате я так больше и не увидела свою сестру, а она не смогла рассказать мне о миссис Дивер, об М. и обо всем том, что ее тревожило. Боюсь, что я никогда и не дала бы ей такой возможности. Я любила ее — она не была для меня просто случайной знакомой, как некогда сказал М., — но в одном он прав: я обращалась с ней не как с близким человеком. Теперь меня снова и снова мучают мысли о том, что думала Фрэнни, когда убийца связал ее и начал пытать. Вспоминала ли она обо мне или же, умирая, верила, что ее никто не любит? Если бы у меня была еще одна попытка, Фрэнни, ты узнала бы о моей любви.

Параллели — везде я вижу параллели. Как я могла быть так слепа? Оставшись одна, Фрэнни стала соскальзывать в свой внутренний мир; а я, никому не доверяя, пребывала в этом состоянии всю свою взрослую жизнь. Мы с ней похожи, очень похожи, и я могла бы спасти ее — тогда это было в моих силах. Теперь у меня осталась только месть. М. заплатит за то, что сделал. Пройдя по пути Фрэнни, я закончу свое путешествие с ним и положу этому конец.

Мы снова сидим с Джо Харрисом в «Парагоне» и пьем пиво. Это стало чем-то вроде ритуала. По вторникам, когда он уходит с работы, мы встречаемся с ним здесь. Этот ритуал нужен больше мне, чем ему, — моя жизнь в последнее время становится все более замкнутой: я как умирающая звезда, которая постепенно сжимается до нуля. Сейчас я встречаюсь только с тремя людьми — Джо, Яном и М. Джо и Ян олицетворяют все то, чем я восхищаюсь в мужчинах; М. — то, что презираю. Мне представляется, что я нахожусь в самом центре вечной схватки между добром и злом, которые борются за мою душу. Словно небесное тело, меня притягивает к той массе, которая испускает более сильные гравитационные волны. Я дрейфую к М. не потому, что этого хочу, а потому, что его сила притяжения больше, чем у других. Когда я была моложе — лет примерно двадцати, двадцати с небольшим, — меня всегда тянуло к плохим парням. Я питала необъяснимый интерес к преступному поведению, ко всему выходящему за рамки дозволенного. В последнее время мне казалось, что я переросла эту тягу к опасным играм, но теперь выяснилось, что это не так.

Снаружи хулиганит ветер: своим жарким дуновением он приводит в полный беспорядок мои волосы как раз в тот момент, когда я захожу в бар. Расстегнув воротник рубашки, Джо поудобнее устраивается на стуле, и тот натужно скрипит под его весом. Сегодня Джо выглядит уставшим, морщинки возле его глаз кажутся заметнее. Разглядывая посетителей, он отпивает большой глоток пива.

— Наш друг забеспокоился, — говорю я. — На днях он выспрашивал у меня подробности о смерти Фрэнни. Он хочет знать, что известно полиции.

Джо молчит.

— Я сказала ему только то, что напечатано в газетах. Круглое лицо детектива по-прежнему остается бесстрастным.

— Ну так что? — Я с нетерпением ожидаю его комментария. — Разве это вам ни о чем не говорит?

Джо пожимает плечами, делает еще глоток и наконец замечает:

— Вы слишком зациклились на нем и не видите других возможностей.

— Что все это значит? — Его слова меня настораживают.

— Он все еще подозреваемый, но мы изучаем и другой вариант.

— Какой же? Скажите мне. Джо качает головой:

— Нет. Сейчас это было бы преждевременно. К тому же я все время говорил вам, чтобы вы не занимались этим расследованием.

— У меня есть право знать. Он снова качает головой:

— Вы все время нам мешаете, Нора, а заодно наживаете себе неприятности.

Внезапно Джо встает и решительно берет меня за руку. Я не могу понять, зачем это ему нужно, но тут он закатывает рукав блузки. На моей коже отчетливо видны следы от наручников, которыми меня приковывал М. Джо закрывает глаза и, вздохнув, отпускает мою руку.

Я опускаю рукав блузки и, устремив взгляд в пол, принимаюсь за пиво. Мне настолько стыдно, что я не в силах говорить.

— Я ведь предупреждал, чтобы вы были осторожнее, — хмуро напоминает Джо.

Все еще глядя в пол, я слегка пожимаю плечами.

— И это вы называете осторожностью?

Я не могу смотреть ему в глаза. Теперь он знает, что я позволяю М. себя связывать. В последние недели я полностью капитулировала — М. заковывает меня в кандалы, привязывает к своей кровати, к кухонному столу — к чему захочет. Он связывает мои руки и ноги, бьет кнутом, оставляя на заднице болезненные рубцы, но не извиняется, как делал это с Фрэнни. Развязав, он нежно меня целует, обнимает и говорит, что любит, а потом заявляет, что сделает это снова.

И я раз за разом снова возвращаюсь к нему. Мне нужна информация плюс та разновидность секса, которую может дать мне только он.

Джо провожает меня до машины. На дворе типичный для Дэвиса июльский вечер: жаркий, душный. В воздухе разлита ленивая истома. Когда я вставляю в дверцу ключи, Джо кладет руку мне на плечо. Я оборачиваюсь.

— Вам нужно кое с кем повидаться, — медленно произносит он.

Я смотрю на него непонимающим взглядом.

— С психиатром. Это может вам помочь.

Я начинаю возражать, говорить, что мне не нужна помощь, но даже для меня все абсолютно очевидно, и слова застревают у меня в горле. Джо снова кладет руку мне на плечо, я склоняю голову так, чтобы прижаться щекой к его руке, и закрываю глаза. Когда я снова открываю их, Джо печально смотрит на меня. Я делаю шаг вперед и прижимаюсь к нему, спрятав лицо на его широкой груди. Он неловко обнимает меня и, похлопывая по спине, начинает утешать, как маленького ребенка.

Отстранившись, я открываю дверцу машины.

— Со мной все в порядке, — кое-как выдавливаю я на прощание, сажусь в машину и уезжаю.

По дороге я останавливаюсь в «Тако» и покупаю себе на ужин кукурузных хлопьев. Теперь я редко готовлю, ленюсь даже разогревать полуфабрикаты в микроволновке, а поэтому или не ем вовсе, или заезжаю в ресторан быстрого питания. Подобно Фрэнни, я становлюсь его постоянным клиентом. Нормально поесть мне удается лишь тогда, когда М. для меня что-нибудь готовит.

Приехав домой, я вынимаю почту, ставлю мусорный бак на условленное место на обочине, откуда мусорщик его завтра заберет, и вхожу внутрь. Включив телевизор в гостиной, я слушаю шестичасовые новости и поедаю кукурузные хлопья. Хлопья остыли, новости неинтересные — бледный пересказ дневных. Покончив с едой, я проверяю автоответчик. Там только одно сообщение, от Яна — он собирается ко мне на ужин, и, значит, мы увидимся вечером. Я думаю о том, что делать до тех пор, пока он не приедет. У меня никогда не было столько свободного времени, как сейчас: я всегда усердно работала, а потом встречалась с подругами или ходила на свидания с мужчинами, так что редко оставалась вечерами одна. Голоса, раздающиеся с экрана телевизора, немного ослабляют мое чувство одиночества. Мне приходит в голову, что примерно так обстояли дела и у Фрэнни — неудивительно, что она обратилась к миссис Дивер, а потом к М.

Я начинаю просматривать почту: несколько журналов, куча рекламы, которую я сразу же выбрасываю, счета за телефон и карточка «Мастеркард», письмо от подруги из Лос-Анджелеса и еще одно письмо без обратного адреса, отправленное из Дэвиса.

Я вскрываю последний конверт и вытаскиваю оттуда фотографию. Больше в конверте ничего нет. Взглянув на снимок, я вижу себя и вспоминаю, что это было несколько дней тому назад. Я открываю дверь «хонды» перед входом в универмаг, в руке у меня сумка с покупками. Снова проверяю конверт, но он абсолютно пуст. Кому понадобилось меня фотографировать? И зачем анонимно отправлять снимок по почте?

Звонит телефон, и я, вскочив на ноги, роняю фотографию на пол.

— Алло!

Ответа нет, слышится только тяжелое дыхание.

— Да говорите же! Никакой реакции.

Я прислушиваюсь. Теперь дыхание ровное, даже ритмичное. Прижав трубку к уху, я нагибаюсь и поднимаю фото. В чем его значение? На снимке у меня странное выражение лица. О чем я думала в этот момент? Не имею представления, возможно, об М.

Дыхание становится громче, но по-прежнему остается ровным. Может, это М. и звонит? Еще одна попытка запугать?

Фотография, телефонный звонок. Что-то шевелится в моем мозгу, но мне не удается прийти ни к какому конкретному выводу. Я смотрю на свою фотографию, а кто-то на другом конце линии тяжело дышит мне в ухо.

Внезапно меня охватывает страх, и я бросаю трубку.

Через два часа приходит Ян; я слышу, как поворачивается его ключ в замочной скважине. Войдя в дом, он зовет меня по имени, но я не отвечаю, потому что думаю о Черил Мэнсфилд.

Ян кладет на пол спортивную сумку и ракетку. Каждый вторник он играет в теннис в атлетическом клубе, на нем все еще надеты черные шорты и белая тенниска. Ян выглядит усталым, светлые волосы падают на лоб, как у маленького мальчика, который за день набегался и теперь приходит домой, едва передвигаясь. Я улыбаюсь, думая о том, что трудно даже представить его за каким-то недостойным занятием.

Подойдя ко мне, он целует меня в щеку.

— Тебя снова победили? — спрашиваю я.

Застонав, Ян падает на кушетку.

— Не знаю, как у него это получается. Просто парень здорово играет.

Он говорит об М., которого знает как Филиппа Эллиса. К моему большому сожалению, Ян все больше с ним сближается. Они играют в теннис раз в неделю, в то время, когда я встречаюсь с Джо в «Парагоне». Я думаю, М. делает это специально, чтобы наказать меня за встречи с Джо: когда я сказала М., что буду и дальше с ним встречаться, нравится это ему или нет, он тут же в моем присутствии позвонил Яну и предложил ему играть по вторникам в теннис. С тех пор это вошло у них в привычку.

— Филипп пригласил меня сегодня к себе на ужин, вот почему я опоздал. Ты ведь получила мое сообщение?

Меня охватывает беспокойство. Взяв пульт дистанционного управления, я выключаю телевизор.

— Так ты ужинал у него дома?

Откинувшись на кушетку, Ян блаженно закрывает глаза.

— Он живет всего в нескольких кварталах отсюда, по Монтгомери и направо. У него красивый дом.

— Я думаю, тебе лучше держаться от него подальше. Он большой чудак. — В моем голосе слышится тревога.

Открыв глаза, Ян как-то странно смотрит на меня.

— Ничуть, — говорит он. — И потом — если ты отказываешься с нами где-либо встречаться, то откуда тебе знать, чудак он или нет?

Я пожимаю плечами:

— Просто он не вызывает у меня восторга. Не забудь, я ведь брала у него интервью. Весьма сомнительный тип, ему нельзя доверять.

Ян выпрямляется.

— Это не так, Нора. Не знаю, чем Филипп тебе не угодил, но он мой друг. Разве плохо иметь друга, с которым можно поговорить?

— У тебя много друзей.

— Да, и с большинством мы говорим о работе, о спорте, о том, что происходит в мире, — обо всем, кроме наших подлинных чувств. Филипп не боится говорить о деликатных вещах. У нас много общего.

Я настораживаюсь:

— И о чем, интересно, вы с ним говорили? Ян долго молчит и наконец отвечает:

— Обо всем. О спорте, о работе, конечно, тоже, но еще и о других вещах. О женщинах вообще и о тебе в частности.

— Обо мне? — Я внезапно успокаиваюсь. — Вы говорили обо мне?

— Нора! — начинает Ян, потом замолкает и качает головой. Поразмыслив, он неуверенно продолжает: — Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Ты подолгу не разговариваешь со мной. У нас есть проблемы, но ты стараешься не упоминать о них. Мне нужно с кем-то поделиться, вот я и говорю с Филиппом.

Теперь я в бешенстве и не верю своим ушам.

— Ты обсуждал меня с ним? Обсуждал наши проблемы? — Мои слова звучат как обвинения, а не как вопросы. — Как ты мог! Ты даже не спросил моего разрешения!

— Не уверен, что оно мне нужно. — В голосе Яна слышится сарказм.

— Послушай, то, что происходит между нами, никого больше не касается — неужели ты этого не понимаешь!

— Между нами не так-то много и происходит, верно? В этом как раз состоит часть проблемы.

Судя по всему, Ян имеет в виду, что теперь мы редко занимаемся сексом. Вся та некогда огромная страсть, которую я питала к нему, куда-то исчезла. После процедур с М. я ничего не могла предложить ему, кроме чувства вины. К тому же возникла проблема с рубцами — чтобы красные полосы на ягодицах исчезли, требуется время. Когда они хорошо видны, я раздеваюсь в темноте, не позволяя Яну касаться меня. Это его смущает, а мой отказ обсуждать эту тему смущает еще больше. Он наверняка считает, что я становлюсь фригидной, а если так, то ему следует вести себя как-то по-другому. Это правда — по отношению к нему я сейчас действительно почти совершенно фригидна.

— Тебе больше не хочется заниматься любовью, — говорит Ян. — Ты совсем мне не отвечаешь.

— И ты все это ему выложил? — Мое лицо краснеет от гнева. — Господи! Ты ему об этом говорил?

— А с кем еще я должен об этом говорить? — Он вздыхает.

— Ни с кем! — почти выкрикиваю я и, выбежав из комнаты, отправляюсь на кухню. Ян следует за мной.

— Замечательно! — Кажется, он тоже разозлился. — Ты встаешь и уходишь. Таков твой ответ на все.

— Оставь меня в покое. Пожалуйста, оставь меня в покое. Ян встает передо мной, на его лице написана решимость. —Нет!

— Нет? Надеюсь, ты не забыл — это мой дом, и я не хочу, чтобы ты в нем оставался.

— Не делай этого, Нора, не надо. — В словах Яна я чувствую предупреждение. Пожалуй, мне и правда не следует заходить слишком далеко.

Я вижу, как лицо его багровеет от гнева, и не знаю, что предпринять. Мы молча смотрим друг на друга. Наконец Ян делает глубокий вдох и кладет руки мне на плечи.

— Успокойся, — тихо говорит он. — Ты просто сказала не подумав, со злости.

Он не ошибся: я действительно злюсь и все же не хочу, чтобы он уходил, не хочу, чтобы это так кончилось. Конечно, Ян не идеален, временами он может быть чересчур ревнивым, и хотя мне не нравится его сближение с М., но сердцем я понимаю, что он хороший человек. Я прижимаюсь лицом к его груди и чувствую, как уходит гнев. Меня охватывает чувство благодарности Яну за его сдержанность, за то, что он дал мне еще один шанс.

— Прости, — тихо говорю я. Он обнимает меня, и мы долго стоим, не выпуская друг друга из объятий.

— Я люблю тебя, Нора, — после минуты молчания раздается голос Яна, — и говорил с Филиппом только потому, что мне нужно было кому-то довериться. Мне невмоготу больше терпеть то, что происходит между нами. Наши отношения должны стать лучше. Если бы ты рассказала, что происходит, я бы не выворачивался наизнанку перед посторонним человеком. Я больше так не могу. Ты должна со мной поговорить.

Я согласно киваю, потому что тоже понимаю — дольше это продолжаться не может. Так или иначе скоро все разрешится.

Ночью мы лежим в постели, накрытые лишь тонкой белой простыней, и молчим.

— Я хочу воды, — наконец говорит Ян. — Ты тоже?

Я киваю, и, он, встав, надевает трусы, а потом выходит из комнаты. Я слышу, как Ян возится на кухне: вот он включает свет, открывает крышку шкафа, наливает воду.

Повернувшись, я натягиваю на себя простыню. Мы пытались заниматься любовью, но получилось не очень здорово; у меня так и вообще ничего не вышло. Самое ужасное, что, когда Ян целует меня, я ничего не чувствую. Нет, неверно — я испытываю чувство вины, но больше не испытываю к нему желания. Когда сегодня мы легли в постель, Ян медленно меня поцеловал и стал водить рукой по моему телу — по изгибу груди, по плоской поверхности живота, по нежной плоти внутренней стороны бедер. Я лежала не шелохнувшись, и у меня было такое чувство, словно я едва терплю его. Мне хотелось сказать, чтобы он остановился, но я уже три недели под тем или иным предлогом не допускала его к себе — головная боль, месячные, усталость. Прошло столько времени, что уже невозможно было сказать «нет». Мои попытки проявить хотя бы некоторый энтузиазм ни к чему не привели — я чувствовала себя той самой женой из анекдота, которой сказали, что она время от времени должна удовлетворять похотливые желания своего мужа.

Видя, что я не испытываю ни малейшего сексуального желания, Ян всячески пытался меня возбудить, делал все, что в нормальных условиях пробудило бы к жизни мои гормоны, но на этот раз во мне ничего так и не шевельнулось, я лежала не двигаясь, держа руки по бокам. В конце концов он просто лег на меня и трахнул, со злостью вонзаясь в меня, а я не сопротивлялась и просто лежала, удивляясь тому, что даже его грубое обращение не возбуждает меня, как это всегда происходило с М., и дожидаясь, когда он кончит.

Встав с постели, я надеваю длинную голубую тенниску и отправляюсь на кухню. Ян, сидя за столом, поднимает на меня взгляд.

— Прости, — негромко говорит он. Вздохнув, я сажусь напротив него.

— За что? Это моя вина.

Не поднимая глаз, Ян качает головой, а потом, потянув себя за нижнюю губу, берет меня за руку. Ему сейчас трудно — он считает, что изнасиловал меня, хотя это вовсе не так. Я слышу, как за угол заворачивает машина и удаляется от нас по улице.

— Прости меня, — повторяет он. — Я знал, что ты не хочешь заниматься любовью, но тем не менее поступил по-своему, и зря. — Он говорит медленно, запинаясь, в его голосе звучит боль. — Просто не знаю, что делать, Нора. Ты не хочешь сказать мне, что происходит, не хочешь, чтобы я помог тебе. — Помолчав, он добавляет: — Я не хочу, чтобы это повторилось. Возможно, будет лучше, если мы перестанем встречаться.

Я слышу, как Ян говорит, чувствую его прикосновение, но он сейчас очень далеко от меня. Он уходит из моей жизни. Не физически, конечно, но я больше не чувствую связи с ним. Теперь меня за все мучает совесть: за пренебрежительное отношение к Фрэнни, за сексуальное возбуждение, которое вызывает у меня М., за неверность Яну. Моя жизнь наполнена чувством вины, которое определяет все мои поступки. У меня два мужчины и две жизни, совершенно различные и вместе с тем связанные — как отражение в зеркале и то, что оно отражает. М. — моя фантастическая жизнь, Ян — реальная, но различие между ними стерто. Я перевожу взгляд с объекта на отражение и не могу их разделить: М. становится моей реальностью, в то время как образ Яна в моих мыслях становится все бледнее. Я не хочу, чтобы было так. Жизнь с Яном — та, которая мне по сердцу, — прямо на глазах начинает разваливаться, и верх постепенно берет М.

Я опускаюсь на колени рядом с Яном и кладу голову ему на колени.

— Не покидай меня, пожалуйста! — Мой голос звучит еле слышно. — Ты мне очень нужен. Так, как сейчас, будет не всегда. Дай мне еще немного времени.

Увы, сама я не считаю, что время что-то исправит. М. все больше сжимает свою хватку, и чем дальше, тем сильнее она становится. Я не могу от него оторваться и, как Фрэнни, просто плыву по течению, ожидая развязки.

Мы возвращаемся в постель и сразу засыпаем. В три часа ночи я просыпаюсь, чувствуя, что что-то изменилось. Прислушиваюсь к темноте. Это ветер: я слышу его завывания, он, словно привидение, рвется в окно, требуя, чтобы его впустили. Ветки деревьев бьются о стену дома, опрокидывается мусорный бак, ветер с лязгом катает его туда-сюда. Я прижимаюсь к спящему Яну, обнимаю его и снова засыпаю.

 

Глава 31

Дни становятся все длиннее, погода — все жарче. По почте пришли еще фотографии, на одной я выхожу из атлетического клуба со спортивной сумкой в руке, на другой вхожу в кабинет врача для ежегодного профосмотра. Я показывала их Джо, но на них оказались только мои отпечатки пальцев. Джо говорит, что, возможно, это просто чья-то шутка, и снова советует мне держаться подальше от М. Странное ощущение — знать, что кто-то за тобой наблюдает; М. всячески отрицает, что имеет какое-либо отношение к снимкам; тогда, я пытаюсь проверить его фотокамеру, но без всякого успеха. И вообще августовская жара снижает мою активность.

Лето — мое самое не любимое время года; я отношусь к нему как к чему-то такому, что нужно перетерпеть — вроде плохого настроения друга. Если температура держится в районе тридцати градусов по Цельсию, это не страшно, даже тридцать пять еще терпимо, но. когда переваливает за сорок, я начинаю страдать. Кондиционер работает весь день, но когда приходится выходить из дома, жара обрушивается на меня словно молот.

За тридцать пять лет мне бы уже пора привыкнуть к такому лету, но не получается — я плохо сплю, а во сне задыхаюсь и тону. По утрам я лежу в постели полусонная, и часть моего сознания желает вновь провалиться в бессознательное состояние: вернись ко сну, нашептывает мне чей-то голос, не вставай. К чему суетиться?

Я снова тону в каком-то водоеме, легкая, как падающий лист, но, прежде чем успеваю достигнуть дна, вдруг вспоминаю, что пора вставать, делать неотложные дела — и тут начинается борьба. Я должна подняться на поверхность, преодолев это уютное состояние, которое побуждает меня расслабиться, успокоиться. Не суетись, куда ты? Наконец, измученная борьбой, я просыпаюсь, но иногда еще прежде успеваю вырваться на поверхность и глотнуть воздуха, тогда мои легкие начинают болеть, словно под водой я слишком долго задерживала дыхание. Когда такое случается, я выхожу из дома и, вдыхая свежий утренний воздух, босиком, в одной ночной рубашке прогуливаюсь по мокрой от росы свежескошенной траве. Травинки покалывают мои ступни, и паническое ощущение удушья постепенно покидает меня, исчезает в никуда, словно пар из чайника. Солнце еще не взошло, и все вокруг — деревья, цветы, трава — кажется бесцветно-серым. Почему-то это меня успокаивает. Сев на крыльцо, я жду восхода солнца. Двор светлеет, начинает сиять всеми красками дня, лужайка приобретает четкие границы, обозначенные подстриженными кустами. Порядок побеждает, и у меня уже нет ощущения, что я куда-то исчезаю.

М. встает рано и отправляется на пробежку, а я одеваюсь и еду домой. Черный «кадиллак» Фрэнни все еще торчит на обочине, весь покрытый пылью; на заднем стекле кто-то написал: «Вымой меня ». Я подбираю с дорожки газету и подхожу к почтовому ящику за вчерашней почтой. Ящик находится за углом, перед участком моих соседей по дому.

Быстро просмотрев почту, я сразу узнаю простой конверт без обратного адреса, опущенный в Дэвисе, и, пересекая лужайку, вскрываю его. Где на сей раз застал меня фотограф? Перед домом? Возле аптеки? Однако внутри конверта вместо снимка оказывается лист белой бумаги с наклеенными словами: «У тебя есть две недели на то, чтобы прекратить свои поиски, — иначе ты будешь следующей». Страх сдавливает мою грудь. Вырезанные из какого-то журнала буквы аккуратно приклеены посередине листка. В конверте больше ничего нет.

Я прохожу в дом. Звонит телефон, но я не подхожу к нему. Щелкает автоответчик — всегда включенный с тех пор, как я стала получать странные звонки, — и я слышу голос женщины из станции переливания крови Сакраменто, спрашивающей, не желаю ли я сдать кровь. Оставив свой номер телефона, она вешает трубку.

Ты будешь следующей. Значение этих слов очевидно. Я сразу звоню Джо Харрису и зачитываю ему записку.

— Что теперь? — Кажется, мне пока еще удается сохранять спокойствие.

— Мы проверим отпечатки пальцев, но я сомневаюсь в успехе. Еще я добавлю ее в РСС.

РСС означает Различные Служебные Сообщения — так называется раздел, куда поступают сведения, не связанные с конкретными преступлениями. В таком случае полиции остается только подшить ее к делу. Именно туда Джо направил мое первое фото.

— И все? — спрашиваю я. — Вы же знаете, что послание от него.

— Оно может быть от кого угодно.

Во время нашей последней встречи в «Парагоне» Джо сказал мне, что они разрабатывают по делу об убийстве Фрэнни кого-то еще.

— Так вам уже известен убийца? Джо вздыхает.

— Не просите, чтобы я дал вам такую информацию, и вообще для вас лучше во все это не влезать. Если вас беспокоит записка, примите стандартные меры предосторожности: постоянно изменяйте маршрут передвижения, не ходите в темноте, установите в доме охранную сигнализацию, заведите собаку.

— Собаку? Благодарю за совет. Я вешаю трубку.

 

Глава 32

Я одна в прохладном, оснащенном кондиционером доме М. слоняюсь из комнаты в комнату и, несмотря на мое двойственное отношение к этому человеку, чувствую, как по моему телу пробегает волна возбуждения. Никогда неодушевленный объект, тем более дом, до сих пор не вызывал у меня таких эротических ощущений. Я вспоминаю, что мы делали здесь и что будем делать, и мое возбуждение усиливается. Думая об этом, я становлюсь мокрой. Я хочу М. так, как не хотела никакого другого мужчину.

Похоть. Она бурлит во мне, но это не просто похоть, она рождается из отчаяния, боли и чувства вины — да, оно тоже здесь присутствует, — и это она толкает меня к М., заставляет добровольно предлагать ему себя. Под его влиянием во мне пробуждаются новые потребности — это все равно что однажды открыть глаза и обнаружить, что вам доступны иные диапазоны: вы видите все по-новому, испытываете новые ощущения, и ваше стремление к новым раздражителям становится непреодолимым. Похоть ведет меня по скользкой дорожке. Я знаю об опасности, но больше мне уже ничего не нужно. Ради удовлетворения этой уничтожающей страсти я готова рискнуть всем — Яном, самоуважением, жизнью. Понимаю, что гордиться тут нечем, понимаю все безрассудство своих действий, но ничего не могу с собой поделать, так как уже перешла из одного мира в другой.

Придя в кабинет и сняв туфли, я ложусь да софу, закрываю глаза и думаю о том, что мы делали здесь, в этом кабинете, на этой софе. Мое возбуждение растет. Мне хочется мастурбировать, думая об этом, но М. скоро придет домой, и мне не стоит ослаблять свое желание.

Снаружи доносятся воронье карканье и голос соседского мальчика, зовущего собаку: Герцог! Герцог! Иди сюда!

Через несколько минут в дом входит М. Моя машина стоит снаружи, так что он знает я здесь и жду его. Я слышу, как он молча ищет меня — на кухне, в гостиной. Войдя в кабинет, он видит меня лежащей на софе, а затем кладет на стол какие-то бумаги и книги.

Посмотрев на пианино, М. мрачнеет. Я посягнула на его территорию, вздумала соперничать с его истинной любовью — фортепьяно. Он предупреждал насчет этого, и я знаю, что теперь он выпорет меня за неподчинение. М. ничего не говорит, но по его взгляду, которым он обшаривает мое тело, я вижу, что на этот раз победила — в его глазах возбуждение. Я гадаю, что он будет делать, как трахнет меня сегодня. Выбор за ним — выбор всегда за ним — сюрприз, в котором есть элемент опасности; я знаю, что должна подчиниться ему, его желаниям, его прихотям.

М. все еще стоит у стола, раздумывая, безукоризненно одетый, в белом парусиновом костюме и белой рубашке. Я с нетерпением жду начала и знаю, что М. хочет именно этого. Интересно, будет он меня сегодня пороть за вторжение в кабинет или отложит наказание на будущее? Возможно, сегодня он меня лишь свяжет.

Только сейчас мне до конца становится ясно, в чем привлекательность М. Когда я впервые его встретила, то подумала, что он приятный мужчина, но не согласилась с оценкой Фрэнни, которая писала, что от него исходит непонятная ей холодная чувственность. Однако вскоре я обнаружила, что мое отношение к М. постепенно меняется, усиливаясь с каждой встречей. Привлекательность М. имеет не столько физическую, сколько психологическую природу, а потому она более действенна и более опасна. Фрэнни пугала его чувственность — и меня она тоже пугает, но в то же самоё время именно этим он страстна влечет меня к себе. До тех пор пока мне не довелось встретиться с М., я не представляла, каким привлекательным может быть мужчина-господин, не знала оборотной стороны секса, где сексуальная война столь же груба, сколь и приятна.

— Сними одежду, — наконец говорит М. и складывает руки на груди. — Я хочу увидеть тебя обнаженной.

Время джинсов и маек давно прошло — теперь на мне короткое летнее платье, снежно-белое и свободное. Я встаю и снимаю его, под платьем у меня бежевая шелковая комбинация. Я стягиваю ее через голову, затем расстегиваю лифчик и стаскиваю трусы. Голая, держа руки по швам, я жду дальнейших указаний, жду прикосновения М., и все во мне ноет от желания.

— Сядь на край софы и откинься назад.

Я повинуюсь, у меня не возникает даже мысли о неподчинении.

— Съезжай на пол и подтяни ноги к груди. Положи руки на колени и разведи. Держи их так.

Я делаю то, что он велит. Мне тяжело дышать, но моя поза и моя покорность меня возбуждают.

— Да, — говорит М., неспешно подойдя ко мне, — такой ты мне нравишься. — Опустившись на колени, он кладет руку мне между ног, где все чисто выбрито, и начинает осторожно меня поглаживать, словно ласкает какое-то домашнее животное. Я обнимаю его руками за шею, чтобы притянуть к себе и поцеловать в губы, но М. убирает мои руки и помещает их обратно на колени. — Оставь их там, — приказывает он и снова принимается меня ласкать.

Я стараюсь до последнего себя сдерживать, но в чреслах у меня все пылает — мне нужно больше, чем он мне дает.

— Потрогай мои груди, — не выдержав, говорю я. — Поцелуй меня в губы.

Схватив мои волосы, М. рывком склоняет мою голову на бок и холодно говорит:

— Мне не нужны твои губы, задница или сиськи, и я не хочу, чтобы ты разговаривала. Я хочу только твою дырку. Ты поняла?

Я пытаюсь кивнуть, но он крепко держит меня за волосы, не давая шевельнуться.

Убедившись в моей покорности, М. отпускает мои волосы. Положив руки мне на бедра, он раздвигает их еще шире, склоняет голову и прикасается губами к моей промежности. Когда это происходит, я испускаю тихий стон. Это то, что мне нужно. Я смотрю, как он лижет и сосет меня, затем закрываю глаза, чтобы блокировать зрительные ощущения и полностью насладиться осязанием. Я быстро достигаю сильного оргазма, и в этот момент М. расстегивает «молнию» на брюках, вытаскивает свой уже твердый пенис и вставляет его в меня. Он грубо трахает меня с непонятной яростью, приговаривая:

— Ян может тебя так трахать? Может? Может? Я отвечаю ему, и в моем голосе звучит злость:

— Да, он хорош в постели. Лучше, чем с ним, у меня ни с кем не было.

М. моментально перестает меня трахать и, откинув назад голову, заходится смехом.

— Ты врешь, — говорит он и снова возобновляет свои тычки. — Твой дружок так тебя трахает?

В его голосе слышится ревность.

— Нет! — задыхаясь, я с трудом выдавливаю из себя слова. — Он нежный.

— И скучный. — М. сжимает мою задницу и приподнимает меня вверх, насаживая на свой член. Теперь он заполняет меня всю, и движения его ускоряются. — Ты ведь так любишь, верно? Я знаю тебя, Нора. Ты такая же, как я.

— Нет, не такая!

— О, моя милая, дорогая собачка! — С последним резким тычком он кончает во мне, а затем, полежав на мне несколько секунд, встает и делает несколько шагов в сторону, на ходу застегивая брюки. Подойдя к креслу, он садится, скрестив ноги.

Я ворочаюсь на кушетке, чувствуя в себе пустоту. М. знает, что я не люблю, когда он так быстро выходит из меня. Наконец я протягиваю руку за своей одеждой.

— Подожди, — говорит он. — Побудь немного так.

Я сажусь, подобрав под себя ноги. Окинув меня пренебрежительным взглядом, М. спрашивает:

— Как ты могла увлечься таким? Он слаб. Он нюня. Ты бы только послушала, что твой Ян мне наговорил!

— Так не встречайся с ним. М. лукаво улыбается:

— Боюсь, это доставляет мне слишком большое удовольствие!

Я знаю, что за последние недели М. сильно возненавидел Яна. Он завидует ему, потому что я все еще нуждаюсь в нем и не даю ему уйти, постоянно высмеивает его. Сейчас М. расскажет, как подружился с ним — случайно встретив, пригласил его на обед, поиграл в теннис, даже свозил однажды в казино на озеро Тахо, — а затем станет над ним насмехаться. Его презрение к Яну слишком велико — я думаю, это потому, что Ян от природы не способен на дурное и его невозможно совратить. Но Ян верит, что они с М. близкие, едва ли не лучшие друзья, и это меня беспокоит.

— Держись от него подальше, — предупреждаю я М., но знаю, что он меня не послушает. Он никогда меня не слушает.

— Почему? Мне нет нужды выдавать ему наш маленький секрет. К тому же я от души наслаждаюсь тем, что он мне рассказывает о тебе.

— Ты просто ревнуешь.

Подойдя к софе, М. садится рядом со мной, и я чувствую прикосновение парусиновой ткани его костюма к моей коже. В присутствии М. я ощущаю себя слабой и беспомощной как ребенок. Обняв меня одной рукой, другой он играет с моей грудью. Сосок сразу набухает. М, мягко зажимает сосок между пальцами, и я снова чувствую жар в промежности.

— Ян никогда не будет знать тебя так, как я. Он никогда не будет обладать тобой так, как я.

Я наклоняюсь к М., подставляю ему свои губы, и на этот раз он меня целует, а потом притягивает к себе и кладет мою левую ногу себе на колени, продолжая при этом играть с моими грудями.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — оторвавшись от моих губ, говорит он.

— Что именно? — рассеянно спрашиваю я. Мне хочется, чтобы он продолжал меня целовать.

— А вот послушай еще кое-что о Фрэнни.

Он кладет мою голову себе на грудь, продолжая играть с моими сосками, сжимая их сначала мягко, затем сильнее, что вызывает приятную, ровную боль. Когда давление его пальцев усиливается, я крепче ухватываюсь за его руку, но не ропщу, потому что снова его хочу. M. это знает и еще сильнее давит мой сосок, так что я не выдерживаю и начинаю стонать от боли… или от удовольствия — теперь уже и сама не знаю от чего.

— Много ли тебе известно о собаках? — спрашивает М. и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Если сука не готова к случке, самец метит мочой окружающее пространство, предупреждая других псов, что это его территория и сука принадлежит ему. Я сказал Фрэнни, что хочу проделать это с ней, пометить ее как свою собственность, а потом повел в ванную, велел снять одежду и залезть в ванну.

Я приподнимаюсь, хочу что-то сказать, но М. прижимает мою голову к себе.

— Ш-ш-ш! — говорит он. — Просто молчи и слушай. — Он снова кладет руку на мою грудь, зажимая сосок между большим и указательным пальцами. — Фрэнни, конечно, сделала то, что я просил: она всегда мне подчинялась. Я не оставил ей выбора. Она сняла одежду и легла в ванну, а я помочился на нее, описал ее живот, дырку, груди. Я велел ей закрыть глаза и пописал на лицо. Потом я сел ей на грудь. Я сказал, что у меня осталось еще немного мочи, и велел открыть рот. Я сказал ей, что она не обязательно должна ее проглатывать, что можно просто ее выплюнуть, но я обязательно помочусь ей в рот. Мне становится не по себе.

— Уверена, ты это придумал. Есть некоторые вещи, которые она была не в состоянии сделать, и это одна из них.

Встав, М. подходит к письменному столу и небрежно прислоняется к нему.

— Потом я открыл воду и позволил ей прополоскать рот. Наполнив ванну теплой водой, я вымыл ее, все это время ласково с ней разговаривая, и поблагодарил ее за то, что она позволила мне помочиться на нее. Я всегда благодарил ее, когда она доставляла мне удовольствие. Я хотел, чтобы она считала, будто у нее есть выбор и она все исполняет добровольно, поэтому никогда не заставлял ее что-либо делать, я даже редко повышал на нее голос. Когда Фрэнни вылезла из ванны, я сказал, что буду мочиться на нее не очень часто, но время от времени мне это необходимо. Потом я вытер ее, повел в спальню и попросил помочь мне кончить. Я уперся руками в шкаф, нагнулся и заставил ее лизать свой анус — это ей всегда очень не нравилось, — а затем трахать меня языком, в то время как она поглаживала рукой мой член. Когда я был готов кончить, то повернулся к ней и спустил ей в рот.

Я неловко улыбаюсь.

— Милая история, но я и в нее не верю.

Он пожимает плечами и велит мне встать, а потом приказывает идти за ним в ванную. Когда я не двигаюсь с места, он мягко поясняет мне, что я его собственность, его сука и что он будет обладать мной так, как Яну и не снилось. Он говорит мне, что ревнует, и поэтому заставит меня заплатить за то, что я не вычеркнула Яна из своей жизни.

Я по-прежнему остаюсь на месте. В голове у меня царит полное смятение. Я начинаю понимать, что попала в болото, в трясину, из которой очень трудно выбраться. Сначала мне казалось, что противостоять М. будет довольно просто: он плохой парень, я хорошая, следовательно, я должна победить. Однако все вышло совсем не так. Он вытягивает из меня — нет, скорее высасывает — душу, его хватка, на первый взгляд довольно слабая, на поверку оказывается очень прочной: я словно попала в зыбучие пески, откуда один путь — вниз, только вниз.

М. ждет. Чувствуя мое состояние, он говорит:

— Считай это еще одним шагом, который приведет тебя к лучшему пониманию Фрэнни.

Я не в состоянии двигаться. Я снова слышу отдаленный голос мальчика: Герцог! Где ты? Иди сюда, Герцог! Гееерцог! С этими звуками ко мне приходит уверенность в том, что я не смогу сойти с пути, по которому прошла Фрэнни. Я иду по ее следам, повторяю ее опыт, делая открытия, в которые М. считает нужным меня посвятить.

— По крайней мере не в лицо, — наконец говорю я. — И не в рот.

— Согласен. — Подойдя ко мне и поцеловав меня в лоб, М. добавляет: — Но только на сегодня. — Взяв за руку, он ведет меня в ванную. Я чувствую себя собакой на поводке. До сих пор я считала свое унижение полным и окончательным, но теперь вижу, что могу пасть еще ниже.

Залезая в ванну, я испытываю какое-то пьянящее чувство, сродни алкогольному опьянению — легкую дезориентацию в пространстве, отвращение к себе и, несмотря на это, бесшабашное ощущение, что мне море по колено и все идет прекрасно. Опускаясь на дно, я гадаю, не буду ли и этим вскоре наслаждаться.

В конце дня мы лежим голые в его постели. Теперь мне пора рассказать ему кое-что.

— Я получила сегодня по почте записку с предупреждением: от меня требуют перестать искать убийцу Фрэнни. Видимо, ты будешь отрицать, что послал ее, как и в случаях с фотографиями.

Нахмурившись, М. приподнимается на локте.

— Скажи мне, что там написано — слово в слово. — После того как я ему это сообщаю, он задумчиво говорит: — Думаю, ты должна показать снимки и записку своему детективу. Вероятно, это просто глупая шутка, но я начинаю беспокоиться.

Он не знает, что Джо Харрис уже забрал и то и другое, вот только результаты экспертизы пока не получены.

М. все еще хмурится. Его озабоченность кажется мне совершенно искренней, но недоверие, очевидно, написано у меня на лице, потому что он добавляет:

— Нора, я не делал этих снимков и не посылал записку. Клянусь тебе.

— Ты думал, что они могли меня запугать? Что я сломаюсь и перестану искать убийцу Фрэнни?

М. качает головой:

— Я хочу, чтобы ты узнала, кто убил Фрэнни, — тогда выяснится, что это не я. Но ты ищешь не там, где надо. Я не имею никакого отношения к ее смерти.

Он никогда не сознается, что посылал эти письма, поэтому я замолкаю и, повернувшись на бок, пристраиваюсь рядом с М.

— Ты, конечно, понимаешь, что будешь наказана, — шепчет он мне на ухо. — Я предупреждал, чтобы ты не мешала мне упражняться.

Я дрожу от предвкушения, хотя и знаю, что сегодня он не будет меня наказывать.

— Просто люблю слушать, как ты играешь, — говорю я. — Ты очень талантлив. Почему ты преподаешь, а не выступаешь с концертами? Ты ведь мог стать… — Я замолкаю, не в силах подобрать нужное слово.

— Виртуозом? — М., прищурившись, смотрит на меня. — Талант не всегда вознаграждается. — Помолчав, он добавляет: — Я хороший исполнитель, но не гениальный, так что виртуозом я никогда не был и не буду. Я знаю свои возможности и смирился с ними. Мои желания намного превосходят мой талант — только и всего.

Он нежно целует мое голое плечо.

— Хочу, чтобы ты кончила свою историю, — меняя тему, говорит он. — Ты обещала мне продолжение.

Он имеет в виду аборт. Я откидываюсь на спину и гляжу в потолок. М. кладет руку мне на живот и слегка поглаживает его, терпеливо ожидая, когда я начну.

— Вероятно, это тебя разочарует, тут особо нечего рассказывать.

М. не перебивает меня. Его прикосновения призваны не возбудить, а, наоборот, успокоить.

— Дело не в том, чтобы меня разочаровать или обрадовать, меня интересуешь ты. Мне хочется больше знать о тебе.

Вздыхая, я думаю о том, что сказать ему, а что скрыть.

— После аборта я пять лет хранила целомудрие — хотя никто об этом не знал. Моими любовниками были фантомы, созданные для того, чтобы дать мне возможность не отвечать ни на какие вопросы. Когда мне исполнилось двадцать три, я решила, что это ненормально. Из этих соображений я с кем-то переспала, а потом я переспала со множеством мужчин, которые тоже для меня ничего не значили. Это был только секс, и ни чего больше, что вполне соответствовало моему образу жизни. Я только начала работать в «Пчеле» и была страшно занята, так что могла позволить себе исключительно случайные связи.

Некоторое время я храню молчание, а потом продолжаю:

— Забавно, что одно маленькое событие может все изменить, иметь столь далеко идущие последствия. Решение, которое ты принимаешь подростком, не должно оказывать такое влияние на будущую жизнь. Надо, чтобы последствия имели столько-то баллов, как вопросы на экзамене. Тебе восемнадцать лет, и ты задумал что-то не так? — ладно, это решение будет влиять на твою жизнь только четыре года. Тебе двадцать восемь? — ну, ты на десять лет старше и должен соображать лучше: то же самое решение будет стоить тебе десяти лет. Сорок восемь? — теперь ты пропал; будешь мучиться до конца жизни.

Я думаю о Фрэнни, о том, как изменилась ее жизнь в день смерти Билли. Она чувствовала себя ответственной за смерть, которую была не в силах предотвратить, я — за ту, которая на мне; и обе мы после этого навсегда изменились.

— Аборт разрешил мои проблемы, — вздохнув, говорю я. — Я особенно не думала тогда ни об этом, ни о самом аборте, но когда прошло несколько лет, эта мысль уже не шла у меня из головы.

Щелкает выключатель, и кондиционер наполняет дом низким глухим бормотанием. В комнате внезапно становится холодно, и я натягиваю на себя одеяло. М. запускает под него руку, чтобы коснуться меня.

— Это был уже не эмбрион, — говорю я. — Три с полови ной месяца беременности, почти четыре — плод размером с мою ладонь, с ручками, ножками, глазами, носом, ртом, половыми органами, мозгом, сердцем, нервной системой. Это был человек, ребенок, и я, не особенно раздумывая, лишила его жизни.

Конечно, я за то, чтобы женщины имели право контролировать свое тело. У них должен быть выбор. Но все же, когда я лишила его жизни, это изменило меня навсегда; это меня ослабило. Не сразу — прежде чем последствия проявились, прошли годы, — но однажды я поняла, что совершила поступок, который невозможно исправить. Это иссушило мою душу. И хоть я не религиозна, но если бы была религиозной, то, наверное, это закрыло бы мне путь на небо. Один неосторожный поступок — и ты у Бога в черном списке.

М. не смеется над моей неудачной попыткой представить все в легкомысленном свете. Придвинувшись, он крепче прижимает меня к себе. Я хочу закончить свой рассказ — остался только один момент, хотя, возможно, самый важный, — но не могу. Словно почувствовав мое нежелание, он говорит:

— Осталось что-то еще?

— Да.

— Так расскажи.

— Нет.

М. не настаивает, чтобы я продолжала. Поцеловав меня в шею, он кладет голову мне на грудь. Его голос звучит непривычно глухо:

— Когда мы впервые встретились, ты ничего для меня не значила, и твоя твердая уверенность, что именно я убил Фрэнни, меня только забавляла. Я даже наслаждался той ролью, которую ты мне приписывала. Для меня это была игра. Но потом все изменилось. Ты стала мне очень дорога. Сначала я и не представлял, что могу полюбить тебя.

Я молча выслушиваю его признание. Эти слова, проглядывающая в его голосе нежность застают меня врасплох. Мои чувства к нему не столь определенны. Мы молча лежим, переплетясь в объятии, словно одно целое.

— Я собираюсь сообщить тебе нечто важное, — наконец говорит М.

— О Фрэнни? — Я чувствую серьезность его тона.

— Да, о ней.

— И что же? — Мое сердце начинает биться сильнее.

Отстранившись, М. приподнимается на локте и пристально смотрит на меня, его рука под одеялом слегка поигрывает пальцами на моем животе.

— Ян был знаком с Фрэнни. Он трахал ее.

— Что? — Я даже привстаю от неожиданности.

М. не отвечает, зная, что я прекрасно расслышала его слова.

— Ты врешь.

— Его так мучило чувство вины, что он признался в этом своему новому лучшему другу — «Филиппу Эллису».

— Я тебе не верю.

— Не верь, если хочешь, но это записано в ее дневнике, который ты читала; она встретилась с ним во время одной из ваших вечеринок. В дневнике она не упоминает Яна по имени — пишет только, что он репортер из «Пчелы» и что она переспала с ним той же ночью. На следующее утро он об этом сожалел, повел ее в кафе «Есть, чтобы думать» и сказал, что их свидание было ошибкой.

— Ты опять врешь! — взрываюсь я. — О человеке из «Пчелы» тебе стало известно из ее дневника. Это может быть кто угодно — ты просто пытаешься опорочить Яна, выдать его за другого.

— Я и сам поначалу не увидел связи, но Ян мне признался.

— Неправда. Он сказал бы мне об этом.

— Если действительно он ее убил, то вряд ли. — М. качает головой. — Сама посуди: ты едва его знаешь, но он вдруг чудесным образом появляется, когда Фрэнни уже мертва. Именно так этот человек возник в твоей жизни.

Вскочив с постели, я отправляюсь в кабинет, чтобы взять свою одежду. Меня душит бешенство, я не верю ни одному его слову.

М., все еще голый, следует за мной. Он смотрит, как я одеваюсь, прислонившись к дверной раме. Я надеваю белье, через голову натягиваю платье, застегиваю туфли.

— Раскрой глаза, Нора. Ты убеждена, что я виновен в гибели твоей сестры, и не видишь правды — или не хочешь ее видеть. Спроси Яна, где он был в тот день, когда убили Фрэнни.

— И спрошу. — Я выхожу из дома, хлопнув дверью. Снаружи на сверкающей траве, все еще влажной после полива, снуют черные дрозды. Жарко, небо сияет, словно его отполировали.

Глаза слепят солнечные блики, которые отбрасывают хромированные части стоящих на улице машин. Зажмурившись, я роюсь в сумке в поисках темных очков.

Мое возбуждение не проходит. Я ожидала, что М. постарается отвести от себя подозрения, но заявить, что Ян с Фрэнни трахались, — это уже чересчур. Физические упражнения всегда помогали мне избавиться от стресса, поэтому я решаю пойти в атлетический клуб, заезжаю домой за спортивной сумкой и, снова выезжая на дорогу, бросаю, как всегда, взгляд на «кадиллак» Фрэнни, напоминая себе, что его не мешало бы помыть. Направляясь в клуб по бульвару Мейс-Ковелл, проходящему по окраине, в стороне от центра города, я замечаю, как свежий ветер колышет траву по сторонам дороги.

Бассейн переполнен, и мне придется разделить дорожку с кем-то еще. Стоя у края, я несколько минут наблюдаю за пловцами, пытаясь определить, кто из них быстрее: уж если у меня будет сосед, то пусть хотя бы мне не мешает.

Две женщины с плавательными досками, разбрызгивая воду и беспрерывно болтая, не спеша продвигаются по своей дорожке. На трех других все пловцы двигаются чересчур медленно, а на дальней слишком много народу. Я подхожу ко второй дорожке справа, где плывет брассом молодой человек лет двадцати с небольшим, темноволосый и с загорелой спиной. Когда он приближается к дальнему концу бассейна, я надеваю защитные очки и, как только он поворачивает, ныряю в бассейн. Под водой я нахожусь всего несколько секунд, но на эти короткие мгновения попадаю в другой, гораздо более спокойный мир, где сила тяжести и жизненные проблемы не увлекают меня вниз. Однако стоит мне вновь появиться на поверхности, как спокойствие исчезает. В моей памяти снова всплывает образ М. Гребок за гребком я продвигаюсь вперед, и на середине дорожки встречаюсь со вторым пловцом. Я увеличиваю скорость и со следующим гребком отрываюсь от него на расстояние вытянутой руки, но через секунду мы опять идем вровень, и так продолжается еще десять гребков. Когда я увеличиваю скорость, ускоряется и он. Я воображаю, что это М., моя Немезида, и что мы участвуем в гонке, где останется в живых тот, кто первым пересечет финишную линию. С этой мыслью я устремляюсь вперед, пожалуй, быстрее, чем когда-либо раньше, но молодой человек не отстает. Я думаю о словах М.: Ян трахал Фрэнни. Спроси его, где он был в тот день, когда убили Фрэнни.

Гнев снова закипает во мне, устремляя меня вперед. На пятнадцатом гребке я решаю, что добилась наконец преимущества, но на шестнадцатом понимаю, что осталась на дорожке одна — молодого человека рядом больше нет. Я останавливаюсь и сквозь стекла очков вижу, как он подходит к зданию и открывает дверь. Я продолжаю плыть дальше, чувствуя, что у меня украли победу. Теперь я двигаюсь вперед медленнее, сосредоточив внимание на технике гребка. С каждым разом он становится все более сильным и уверенным. Набрав ровный темп, на двадцатом гребке я чувствую, как мой гнев переходит в сомнение. Что, если М. говорит правду?

 

Глава 33

Когда я возвращаюсь домой, то, войдя на кухню, сразу обращаю внимание на сделанную Яном деревянную скульптуру — трехдюймовую цаплю с распростертыми крыльями: детали вырезаны с той точностью, какая по силам лишь руке опытного мастера. Я долго стою перед цаплей, вспоминая о «рисунках» на торсе Фрэнни, тоже сделанных рукой художника.

Ян. У меня есть ключ от его квартиры, и я решаю отправиться в Сакраменто, чтобы обыскать ее. Не знаю, что мне удастся там найти, может, фотографии Фрэнни или принадлежавшие ей вещи, вроде украшений, одежды, отрезанного локона — любое указание на то, что он ее знал, но в этот момент открывается входная дверь и Ян зовет меня по имени. Через секунду он уже входит в кухню своей своеобразной походкой — плечи слегка опущены, голова задумчиво наклонена; на нем серые брюки и белая рубашка. Его могучая фигура сейчас внушает мне страх.

— Нора! — Лицо Яна мгновенно освещает улыбка, полные губы расплываются, обнажая ряд правильных и безукоризнен но белых зубов, — Я думал, тебя нет дома. Почему ты не отвечала?

В одной руке у него стопка книг, в другой — портфель. Он ставит все это на стол и подходит, чтобы меня поцеловать. Я чувствую внутри тяжесть, словно то, что я испытывала к этому человеку, мгновенно закостенело. Чтобы не отстраниться от него, мне приходится сделать над собой усилие.

Ян бросает на меня удивленный взгляд.

— Что-то случилось? — спрашивает он, и тут я действительно отстраняюсь и обхожу вокруг стола, чтобы между нами образовалось хоть какое-то препятствие.

— Ты был знаком с Фрэнни!

Я внимательно наблюдаю за ним. На лице Яна появляется выражение, которое невозможно описать. Что это — страх, досада, сожаление? Не знаю. Но то, что М. сказал правду, теперь окончательно ясно. Я жду, когда он начнет лгать.

Вздохнув, Ян кладет руки на спинку стула и, опустив голову, смотрит в никуда, а затем поднимает взгляд на меня.

— Я хотел тебе в этом признаться, — тихо звучит его голос, — и не собирался ничего от тебя утаивать, но когда она умерла, ты была так расстроена, что я решил немного повременить. Даже через несколько недель ты казалась очень незащищенной, малейший дискомфорт мог тебе повредить. Я не решился тогда сказать тебе об этом — думал отложить до тех пор, пока ты не станешь сильнее. А потом недели превратились в месяцы, и подходящий момент был упущен. В результате я стал оправдывать свой обман: о нас с Фрэнни никто не знает, если же я тебе расскажу, то ничего хорошего из этого не получится. Моя встреча с твоей сестрой стала казаться мне нереальной, словно я и не спал с ней вовсе. И все-таки мне было стыдно за то, что я так с ней обошелся, но у меня просто не нашлось сил, чтобы тебе об этом сказать.

Я все еще стою за столом и не могу произнести ни слова. Итак, Ян был знаком с Фрэнни. Я слышала его слова, видела выражение его лица, но до последнего момента все же ждала, что он будет это отрицать, даже надеялась на это. Я не хотела и не хочу верить, что М. сказал мне правду, но теперь придется.

— Как ты об этом узнала? — спрашивает он.

Я смеюсь — тихим, горьким смехом. Ян знает М. как Филиппа Эллиса и до сих пор не подозревает, что я трахаюсь с ним.

— Дневник. Это все ее дневник. Она писала, что встретила кого-то на одной вечеринке, на которую я ее пригласила, только не сказала кого. Репортер из «Пчелы». Помню, я все гадала, кто мог с ней переспать. Толстяк, который работает на полставки в отделе спорта? Один из новых ребят из отдела городских событий? А может, он повесил ей лапшу на уши и вовсе не репортер: просто работает в отделе распространения или в отделе подписки. Подозревать тебя мне сначала даже в голову не приходило. — Я пожимаю плечами и холодно добавляю: — Случайная догадка. Возможно, если бы я так тебе не доверяла, то скорее сложила бы два и два.

Ян морщится, но не отводит глаз.

— Мы встречались только один раз, Нора, клянусь. Знаю, мне нет оправдания, но это была ошибка. Пожалуйста, прости меня.

Я вижу в его глазах сожаление и хочу верить ему, но не знаю, смогу ли.

— Что ж, продолжай. — Мне необходимо узнать, что он еще скажет.

Ян смотрит на свои руки, нервно сжатые, как у испуганного ребенка, потом опускает их.

— После вечеринки и после того, как я с ней переспал, она звонила мне пять или шесть раз. Она была… настойчива. Я думаю, Фрэнни считала, что если я узнаю ее поближе, то она мне понравится. Я должен был с самого начала сказать ей всю правду — что я не был в ней романтически заинтересован, — но не смог. Я знал, как трудно давались ей эти звонки, знал, что это акт отчаяния, и сказать ей правду казалось мне слишком жестоким. Поэтому я позволял ей звонить, каждый раз придумывая предлоги, по которым не мог с ней увидеться. Это было неудобно для нас обоих, и в конце концов я предложил ей традиционное — «давай останемся друзьями». Она сразу же перестала звонить. Я почувствовал облегчение и в то же время некоторые угрызения совести, так как неправильно себя повел с самого первого момента нашей встречи. Больше я о ней не слышал, пока не прочитал в газетах о ее смерти. Тогда я почувствовал себя еще хуже. Мне следовало обойтись с ней мягче, но я не сделал этого и в результате решил, что могу загладить свою вину, помогая тебе. Меня тянуло к тебе, мне хотелось быть рядом с тобой, утешить чем смогу… Потом, — он беспомощно разводит руками, — потом я в тебя влюбился.

Некоторое время я молчу. Итак, Фрэнни преследовала Яна. Чтобы привлечь ее внимание, она звонила ему с полдесятка раз. В своем дневнике — несомненно, чувствуя себя униженной — она написала, что звонила ему лишь однажды. Не могу себе представить, что значит охотиться за мужчиной и постоянно ему названивать, когда он явно не проявляет к тебе интереса. Я чувствую ее боль и испытываю жалость к ней.

— Правильно ли я поняла: ты молчал насчет Фрэнни только потому, что упустил некий магический момент, так? А потом влюбился в меня и уже не мог в этом признаться.

— Мне было стыдно, Нора. Я отнюдь не гордился тем фактом, что переспал с ней, не отвечая на ее привязанность.

Выражение боли на его лице заставляет меня замолчать. Я хочу верить тому, что он мне говорит, но, кажется, это мне не удается. Ни в том, что касается его, ни в том, что касается М.

— Что ты делал в день, когда ее убили? — наконец задаю я решающий вопрос.

Слегка склонив голову, Ян сначала ничего не говорит; за тем его лицо как-то съеживается, когда до него доходит, о чем я думаю.

— Как ты можешь меня о таком спрашивать? — Он явно оскорблен. — Думаешь, что я имею какое-то отношение к ее смерти?

Я пожимаю плечами.

— Мы встречались только один раз, за шесть месяцев до ее смерти. Зачем бы я стал ее убивать? Как ты можешь даже предполагать такое?

Как могу? Это действительно смехотворно. У него нет мотива, а после их единственного свидания прошло шесть месяцев. Я провожу рукой по волосам, стараясь вернуться к реальности. Обвинение Яна в убийстве Фрэнни совершенно надуманно, это граничит с безумием. М. решил посеять во мне семена сомнения, чтобы усилить мое смятение.

— Ты ведь знаешь меня, Нора. — Ян подходит ближе ко мне. — Я не мог ее убить.

Думаю, это правда. Сердцем я понимаю, что Ян не убийца. Однако посеянные М. семена уже взошли, пробудив во мне сомнения. Я в полном смятении, не знаю, что и решить, как быть дальше.

— Ты должен был сказать о вас с Фрэнни. Как мне теперь верить тебе, если ты утаиваешь от меня такое?

Он берет меня за руку и тихо произносит:

— Послушай, я человек, который допустил ошибку, но я не убийца.

Слов больше не нужно. Мне хочется обнять его и крепко прижать к себе, дав ему понять, что это я ошиблась и вовсе не считаю его виновным в смерти моей сестры, но мое тело мне не подчиняется. Моя рука безвольно висит в его руке, и в конце концов я прижимаю ее к груди.

— Ян, сегодня вечером мне надо побыть одной. Он начинает протестовать, но затем уступает.

— Позвони, когда снова захочешь меня видеть. Поцеловав меня в щеку, Ян уходит. Я ложусь в постель, гадая, когда мы снова увидимся и увидимся ли.

 

Глава 34

Анна-Мария, моя соседка с противоположной стороны улицы, снова копается у себя в саду. На этой маленькой женщине сейчас большая соломенная шляпа, выгоревшее летнее платье и садовые рукавицы, такие громадные, что в них она кажется еще меньше. Я подхожу к ней, и мы несколько минут болтаем. Кажется, будто Анна-Мария всегда возится в саду, но я знаю, что это лишь иллюзия — она школьный учитель математики и большую часть дня проводит на работе. То, что я всегда застаю ее на одном и том же месте, — это случайность, и больше говорит о моей добровольной изоляции, чем о ее пристрастиях: если бы я чаще выходила из дома, то видела бы ее в других ипостасях. Вообще я мало контактирую с соседями, и хотя живу здесь уже год, но почти никого не знаю. С Анной-Марией мы знакомы лишь потому, что посещаем один и тот же класс в атлетическом клубе.

Сейчас она стоит на четвереньках, ковыряя землю совком.

— Что вы сажаете? — спрашиваю я.

— Маргаритки. — Она выдергивает из земли несколько цветков. — Собственно, я их не сажаю, а прореживаю, чтобы на следующее лето было больше цветов — даю им жизненное пространство.

Из-под платья видны ее загорелые ноги. Я наблюдаю, как Анна-Мария работает. Закончив с маргаритками, она встает и любуется на свою работу, тыльной стороной руки вытирая пот, а затем медленно обходит лужайку, словно что-то проверяя. Я следую за ней.

— Ну, что новенького?

Анна-Мария, разумеется, знает, что я имею в виду соседей. Она включает разбрызгиватели, которые, прежде чем выплеснуть ровные струи воды, издают глухое урчание.

— Ну, во-первых, в нескольких домах от нас кто-то разрыл свой передний двор и переделывает его.

Я смотрю вдоль улицы и вижу большую кучу земли. Меня удивляет, что раньше я ее не замечала. Я завидую своим соседям, живущим нормальной жизнью: мне хотелось бы, чтобы моя жизнь тоже стала чуточку проще. Никто из них не боится убийц, никто поминутно не оглядывается и не задумывается о том, что будет, когда закончатся ближайшие две недели.

В этот момент к моему дому подъезжает на велосипеде мой домовладелец, Виктор Пьюзо, одетый в бежевые шорты и рубашку для игры в поло. Это энергичный мужчина семидесяти с небольшим лет, загорелый и немногословный; время от времени он приезжает, чтобы проверить работу садовника. Я оставляю Анну-Марию с ее разбрызгивателями и вновь пересекаю улицу, чтобы поздороваться с Виктором. На середине улицы мне приходит в голову, что сегодня я встретила больше соседей, чем обычно встречаю за месяц. Я уже начинаю считать себя одной из эксцентричных пожилых женщин, о которых судачат за спиной. Кажется, я становлюсь фантомом, Человеком-Невидимкой.

Упершись руками в бока, Виктор осматривает одно из деревьев на переднем дворе, и на его лице появляется озабоченное выражение.

— Здравствуйте, Виктор! — говорю я, и он, обернувшись, приветствует меня дружеской улыбкой.

— Город прислал мне письмо,. — сообщает хозяин дома. — Нам собираются заменить деревья на переднем дворе.

— Это зачем?

— Потому что они умирают, — странно взглянув на меня, отвечает Виктор.

Я смотрю на деревья — они действительно кажутся нездоровыми. Сейчас только конец августа, а на них уже нет листьев. Мне вспоминается прошлый год, когда их густая листва щедро затеняла передний двор. Но я не успеваю задуматься над этим, так как тут же вспоминаю, что мне нет до этого никакого дела.

— У них неглубокие корни, — говорит Виктор. — Они долго не живут.

— Это нормально? — скрывая свое безразличие, спрашиваю я.

— Для этой породы — да. Обычно такие деревья живут от пяти до пятнадцати лет. Вот, смотрите, те деревья дают хорошую тень.

Мне почему-то сразу вспоминается выражение «дает хороший нагоняй». Мэр дает хороший нагоняй. Дерево дает хорошую тень. Я начинаю смеяться и тут же замолкаю, когда Виктор снова как-то странно смотрит на меня.

— Как там Ричард и Эбби? — из вежливости спрашиваю я. Ричард — это его сын, тоже занятый в строительном бизнесе, они с женой живут в нескольких домах от меня. Пока Виктор не построил этот дом, Ричард жил во второй половине моего нынешнего дома.

— Прекрасно. — Виктор все еще глядит на облетевшее дерево. — Просто прекрасно. В январе у них должен родиться ребенок.

— Ребенок? — переспрашиваю я, и он подтверждает, что Эбби беременна.

— Это просто невероятно.

По каким-то непонятным причинам беременность Эбби меня поражает. Мне казалось, что я говорила с ней не далее как на прошлой неделе, и тогда ее живот определенно был плоским, как стол. На самом деле с тех пор прошло шесть или семь месяцев.

— Ну и ну! — удивленно говорю я, чувствуя легкое покалывание в сердце, как бывает всегда, когда мне сообщают, что у кого-то будет ребенок. — Это замечательно! Они хотят девочку или мальчика?

— У них будет мальчик. Эбби прошла тест, и доктор подтвердил это.

Значит, мальчик, думаю я. Это именно то, что нужно миру — еще один представитель сильного пола. Южный Дэвис наводнили мальчики. Мужчина и женщина, которые живут во второй половине моего дома, в прошлом месяце тоже родили мальчика. А где же девочки? И кому нужно так много мальчиков?

Поездку в Сакраменто я откладываю на самый крайний срок. Правда заключается в том, что я немного свихнулась со своим двухнедельным предупреждением. Выбираясь из узкого мирка, ограниченного городской чертой Дэвиса, я чувствую себя так, будто покидаю свое убежище и попадаю в иностранное государство. Подумать только, убежище! Я смеюсь. Моя жизнь в Дэвисе с М. отнюдь не безопасна, и тем не менее Сакраменто мне чужд — он олицетворяет ту жизнь, с которой я рассталась. Пересекая Тауэр-бридж, я чувствую себя блудной дочерью, возвращающейся домой после долгого отсутствия и обнаруживающей, что теперь она никому не нужна на родной земле. Этот город, как и мой прежний образ жизни, больше мне не принадлежит.

Квартира Яна располагается в центре города, и я проезжаю по бульвару Кэпитол-молл, а за позолоченным куполом Капитолия поворачиваю направо. Ян живет всего в нескольких кварталах отсюда, на тенистой улице, вдоль которой растут вязы. Я оставляю машину на обочине и направляюсь к его дому — увитому плющом коричневому оштукатуренному зданию. Тротуар потрескался от времени, и из-за этого жилище Яна не кажется мне слишком чужим.

Подойдя к двери, я звоню и жду, когда мне откроют. В свое время Ян дал мне ключ, но я никогда им не пользовалась. С его стороны это был символический жест — мы редко встречались у него дома, — но я знаю, он надеялся, что в результате наши судьбы еще больше переплетутся. Получилось, однако, совсем не так: с того дня, когда я узнала, что Ян трахал Фрэнни — и даже раньше, когда впервые переспала с М., — наши дороги стали расходиться. Мы видимся все реже и реже. Не было никакого драматического разрыва, просто отношения постепенно сходят на нет. Три дня между встречами превращаются в четыре, четыре — в пять и так далее. Что-то надломилось, между нами воцарилась какая-то неловкость, образовалась брешь, которую мы не в силах заделать. Ключ остается символом, но уже не символом надежды, скорее, он символизирует провал. С моей стороны было бы просто бесцеремонно сейчас им пользоваться.

Сквозь стеклянную панель я пытаюсь рассмотреть, что происходит за дверью. Вот Ян подходит к ней, светлые волосы всклокочены, на нем очки для чтения, в руке он сжимает какие-то бумаги. Когда он видит перед собой меня, на его лице на миг появляются удивление и раздражение, но он тут же прячет их за улыбкой. Слишком поздно. Я уже заметила его неудовольствие.

— Нора, — говорит Ян и нервно шелестит бумагами.

— Привет. Я просто была поблизости — вот и решила заехать.

— Поблизости, — повторяет он и слегка улыбается, так как мы оба знаем, что это неправда.

Он все еще не приглашает меня войти.

— Мне нужно было видеть тебя, — говорю я.

Ян отступает от двери и дает мне пройти. Из коридора я попадаю в гостиную. Квартира светлая и просторная, с вентиляторами на потолке и снежно-белыми стенами, которые Ян все еще не успел отделать. На одной стене висит репродукция гравюры Джорджии О’Киффи, изображающая коровий череп. В тот момент, когда я сажусь на кушетку, в комнату входит плотная седовласая женщина пятидесяти с небольшим лет, в руках у нее ведерко с хозяйственными принадлежностями: губками, щетками, желтыми резиновыми перчатками. Я заключаю, что это Пэт, уборщица, о которой Ян как-то упоминал.

— Я закончила, — громким, жизнерадостным голосом про износит она, затем, увидев меня, добавляет: — О, извините, не знала, что вы не один.

Ян представляет меня как свою подружку. После обмена любезностями женщина берет со стола чек, собирает свои принадлежности и уходит, пообещав прийти на следующей неделе. С ее уходом воцаряется неловкое молчание.

— Над чем ты сейчас работаешь? — Я кивком указываю на бумаги, которые он держит в руке.

— А, это? — с отсутствующим видом говорит Ян. — Да так, ерунда. Просто… — Он замолкает. Швырнув бумаги на кофейный столик, на котором уже лежат ножи и три нетронутых куска дерева, он садится напротив меня. — Зачем ты приехала?

Лицо Яна выражает такое беспокойство, что мне хочется разгладить его брови, но я этого не делаю: наши сложные взаимоотношения не позволяют мне такой жест, это было бы чересчур смело.

— Точно я и сама не уверена. — Я некоторое время молчу, после чего, собравшись с мыслями, продолжаю: — Мы теперь нечасто видимся. Даже почти не видимся. Возможно, это моя вина, сознаюсь, я вела себя, как последняя сука. — У меня вдруг перехватывает дыхание: — Но я все еще тебя люблю.

Не дождавшись ответа, я опускаю голову и тихо говорю:

— Думаю, мне как-нибудь удастся с этим справиться. Просто нужно, чтобы ты у меня был. — В моем голосе слышится мольба. — Я все исправлю. Обязательно исправлю.

Пока я это говорила, Ян сидел молча, но теперь у него еще более обеспокоенный вид, чем раньше. Наклонившись вперед, я беру его за руку:

— Поверь, мне просто нужно время. Пока я не могу объяснить, что происходит, но скоро все изменится. Я найду способ.

Ян мягко убирает от меня свою руку.

— Ты не сможешь этого исправить, Нора. Что было между нами, то прошло, и тебе не надо винить только себя. Я виноват не меньше.

Не в силах сдержаться, я наклоняюсь вперед и дотрагиваюсь до его щеки. Она нежная и гладкая.

— Ох, Ян! Ты ни в чем не виноват. Ты всегда так замечательно относился ко мне. И я никогда не сомневалась, что ты не имеешь отношения к смерти Фрэнни. Ты такой…

— Перестань! — Ян резко встает и начинает с мрачным видом расхаживать по комнате. Таким взволнованным я его еще не видела.

Немного успокоившись, он снова садится.

— Я совсем не такой, каким ты меня изображаешь, — обычный человек со слабостями и недостатками. И сейчас я не в состоянии взяться за твои проблемы. Просто не в состоянии. — Подойдя к окну, Ян смотрит на улицу, потом тихо произносит: — Я тоже люблю тебя, Нора. Господи, я все еще люблю тебя. Но мне нужно немного прийти в себя. Мне нужно время, чтобы все обдумать.

Я гляжу ему в спину и вижу, как он напряжен; мне очень жаль, что все это из-за меня. Если бы я знала, что ему сказать! Сейчас мне даже непонятно, зачем я сюда приехала. Когда я молила дать мне еще один шанс, часть моего сознания понимала, что Ян уже принадлежит прошлому. Я люблю его, он любит меня — но теперь это не так уж много значит. Этого недостаточно, чтобы мы были вместе, и уж точно недостаточно, чтобы оторвать меня от М.

Когда я покидаю его дом, Ян все еще отчужденно смотрит в окно. Выехав на шоссе, я направляюсь в Дэвис. Он говорит, ему нужно время, чтобы все обдумать, но я прекрасно понимаю, что это означает — просто вежливая форма прощания. Я уже испробовала этот способ на нескольких мужчинах: мне нужно время подумать. Перевод: я не хочу больше тебя видеть. Конечно, Ян здесь совершенно прав. Я предоставила ему множество поводов для разрыва, о некоторых из них он даже не знает. М. в конце концов добился своего: Ян ушел из моей жизни.

Думая об этом, я испытываю едва ли не облегчение, потому что не хочу больше отвечать на вопросы Яна, не хочу объяснять свое поведение. Но в то же самое время я чувствую, что допускаю ужасную ошибку. Теперь я на краю пропасти, и меня больше некому остановить.

 

Глава 35

Дверь не заперта, и я, войдя без стука, слышу звуки музыки, как только поворачиваю дверную ручку. М. сидит за пианино в кабинете, когда я вхожу, он сразу же перестает играть.

— Ты добился своего, — говорю я ему и сажусь на софу. Повернувшись на скамейке, М. складывает руки на груди.

Занавески задернуты, и в комнате темно. Лампа, висящая над пианино, ярко освещает его лицо с большими скулами и сильным подбородком. Уголки губ чувственно изогнуты, и мне приходит в голову, что в молодости М. был довольно красив.

— Я всегда добиваюсь своего, — небрежно говорит он.

Я обижена и возмущена: у меня сейчас совсем нет настроения играть в его игры.

— Благодаря тебе Ян больше не хочет встречаться со мной. Если бы не ты, мы с ним до сих пор были бы вместе.

— Хочешь выпить? — спрашивает М. Я со злостью смотрю на него.

Подойдя ко мне, он садится рядом и жестом собственника кладет руку мне на колено.

Я отталкиваю его руку, не признавая за ним право собственности. У меня появляется желание наказать этого человека за то, что он сделал, хотя факты говорят о том, что, кроме самой себя, винить мне больше некого.

М. — само олицетворение преподавателя, Нестора, Пигмалиона. Некоторое время он смотрит на меня спокойным, изучающим взглядом, затем говорит:

— У тебя никогда не было хороших отношений с мужчинами, Нора, и Ян не исключение. Даже если бы мы с тобой никогда не встретились, ты скоро бы с ним рассталась. Ты просто нуждалась в нем после смерти Фрэнни — тебе надо было к кому-нибудь прислониться.

— Я его любила. И до сих пор люблю.

— Ты любишь его не больше, чем остальных своих мужчин, и он никогда не сможет удовлетворить тебя так, как я.

— Это неправда.

— Нет, правда, и ты это знаешь. Ты можешь утешаться тем, что якобы его любишь, но в действительности тебе нужен такой мужчина, как я.

Раздраженная его упорством, я качаю головой:

— Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Ян не как все, и я его любила.

— Вовсе не его, а свои представления о спокойной жизни. Тебе казалось, что ты могла бы выйти за Яна замуж, родить двоих детей и жить счастливо, только все равно ничего бы не вышло, потому что он со временем до смерти надоел бы тебе. Ты сделала бы его несчастным, и в конце концов он стал бы ненавидеть все, что раньше ценил.

М. небрежно облокачивается о спинку софы и закидывает ногу на ногу. На нем легкая рубашка с короткими рукавами и коричневые габардиновые брюки. Он продолжает ровным, спокойным и каким-то снисходительным тоном:

— Отношения между людьми — это сложная штука, Нора, а я тебя ужасно пугаю. — М. чуть-чуть сдвигается в сторону, устраиваясь поудобнее. — Твоя сестра тоже боялась меня, но не уходила. В определенном смысле я назвал бы ее бесстрашной. Она ненавидела то, что я с ней делал, но я был ей нужен, и у нее хватало мужества идти до конца. Ты любишь то, что я с тобой делаю, но не можешь признать это вслух, чтобы успокоить твои страхи, я вынужден тебя баловать. А что касается Яна и всех других мужчин, с которыми тебе доводилось встречаться, — ты выбирала их потому, что они были удобны и никогда не представляли для тебя угрозы. Тебе пора повзрослеть, Нора, пора иметь дело с настоящими мужчинами.

— А как насчет тебя? — раздраженно спрашиваю я. — Чем ты от меня отличаешься? Ты тоже меняешь женщин как перчатки.

— Здесь есть большая разница, — спокойно говорит он. — Я не боюсь женщин и не боюсь близких отношений с ними. У меня есть то, что тебе нужно, но ты не решаешься этим пользоваться, все думаешь, что тебе может подвернуться кто-то получше меня. — Он наклоняется вперед. — Мы прекрасно подходим друг другу, но ты живешь или будущим, боясь настоящего, или прошлым, вызывая своих старых демонов. Тебе нравится считать себя искушенной, многоопытной, но на самом деле ты еще стеснительнее Фрэнни.

Мои щеки покраснели от гнева, я вот-вот взорвусь. И все-таки этого не происходит. М. снова прав. Я не имею представления о том, кто я. Можно сказать, что М. подносит ко мне зеркало, отражение в котором мне не нравится.

В полном смятении я хватаюсь за другую тему:

— Это ты убил Фрэнни?

Против желания в моем голосе прорываются нотки отчаяния. Я уже давно не пытаюсь претендовать на равенство с М. Все, что я хочу теперь, — это знать правду.

— Мне нужно это знать, я должна это знать. Даже если ты ее убил, я ничего не могу поделать — свидетелей нет, доказательств нет. Только твое слово против моего. Ты никогда не увидишь тюрьму изнутри. Но мне нужно знать, убил ли ты ее, и если да — как и зачем убил. Просто скажи мне правду. Пожалуйста…

М. наклоняется и гладит меня по руке.

— Ох, Нора! — тихо и печально говорит он. — Когда ты наконец раскроешь глаза? У меня нет доказательств, но Ян кажется мне наиболее вероятным подозреваемым.

Я качаю головой:

— Он последний раз виделся с моей сестрой за шесть месяцев до смерти, и у него не было мотивов ее убивать.

— Иногда мотив не нужен. Кроме того, он ведь один раз уже обманул тебя, верно? Ян никогда не упомянул бы о Фрэнни, если бы я не рассказал тебе о том, что они были знакомы, значит, он может обманывать тебя и в другом. Откуда ты знаешь, что он не встречался с ней эти шесть месяцев?

— Ян сам мне сказал.

— И ты ему поверила? — в голосе М. слышится скептицизм.

— Да.

— Понятно. — М. с сомнением качает головой. — Ты считаешь, что можешь быть объективной по отношению к Яну? Он трахал Фрэнни и лгал тебе насчет знакомства с ней, сразу после убийства он прилепляется к тебе, а когда понимает, что ты начинаешь его подозревать, порывает с тобой. Думаю, детективу Харрису это может показаться интересным. Расскажи об этом в полиции: пусть они удостоверятся в его невиновности.

— Он не убивал Фрэнни. — Встав, я начинаю расхаживать по комнате. — Если ты был так уверен, что он убийца, то почему не сказал мне об этом раньше? Ты утверждаешь, что по уши влюблен в меня, почему тогда ты не боишься, что он и меня убьет?

М. некоторое время следит за моими перемещениями, за тем спокойно говорит:

— Твоей жизни ничто не угрожает. Ян не убийца — я имею в виду по натуре. Скорее, все вышло случайно, по ошибке.

— Она была связана изоляционной лентой. Хороша случайность!

— У меня нет ответов на все вопросы, Нора. Думаю, он просто потерял над собой контроль.

Я сажусь на дальний край софы и, подавшись вперед, упираюсь руками в колени. В моей голове все еще звучат слова М.: Он потерял над собой контроль. Я вспоминаю ту ночь, когда Ян утратил над собой контроль и в гневе грубо трахал меня.

— Если ты действительно считал его убийцей, почему не рассказал об этом ни мне, ни полиции, когда тебя допрашивали?

— Я пришел к этому выводу совсем недавно — когда Ян сознался своему новому другу Филиппу Эллису, что спал с Фрэнни. И потом, если бы я рассказал тебе, неужели ты бы мне поверила? Ты ведь до сих пор мне не веришь. А полиция? Почему она должна верить моим обвинениям, обвинениям человека, которого сама считает виновным?

Я молчу. В том, что он говорит, есть смысл, но я больше не доверяю своим суждениям.

Выйдя из комнаты, М. через несколько минут возвращается, держа в руках картонную коробочку.

— Сегодня я принес это домой, — говорит он и извиняющимся тоном добавляет: — Я держал ее у себя на работе, чтобы ты не могла найти. — Сев рядом со мной, он открывает коробку. — Я подумал, что ты захочешь их иметь — это вещи, которые остались от Фрэнни.

М. достает из коробки синий шелковый шарф. Я не знаю, принадлежал он Фрэнни или нет, но затем он кладет мне на ладонь пару жадеитовых серег — мой подарок Фрэнни на день ее рождения два года назад. Я сжимаю пальцы и чувствую тепло. Через серьги, этот мостик между двумя мирами, я хочу ощутить ее присутствие. Поговори со мной, Фрэнни. Но ничего не происходит. На моих глазах появляются слезы, и я зажмуриваю их, чтобы М. не увидел, как я плачу. И чего я, собственно, ожидала? Какого-то сигнала?

— Вот, — говорит М., и я открываю глаза. Он подает мне пару очков.

— Фрэнни не носила очки.

Я собираюсь вернуть их ему обратно.

— Это очки для чтения — твоя сестра купила их за неделю до того, как мы расстались.

Затем он подает мне книгу Жана Ауэля «Клан пещерного медведя» и два медицинских журнала, за которыми следует коричневый свитер. Последней М. вынимает из коробки деревянную миниатюру — змею, вылупляющуюся из яйца. Я сразу цепенею, вспоминая фигурку, которую Ян вырезал для меня шесть недель назад, — она до сих пор стоит на моем кофейном столике.

Мои мысли в полном беспорядке, я не могу сегодня оставаться здесь с М. Торопливо складываю все обратно в коробку — синий шарф, жадеитовые серьги, очки, журналы, коричневый свитер, книгу Жана Ауэля, деревянную скульптуру, потом встаю и, не говоря ни слова, выхожу из дома. Я знаю, что потом он заставит меня мучиться за то, что я так бесцеремонно ушла от него, но теперь меня это не заботит.

Придя домой, я звоню человеку по имени Питер Байатт, который работает в редакции «Пчелы», в отделе уголовной хроники. Хотя я знаю его больше десяти лет, мы никогда не общались вне работы. Он старше меня, очень компетентный сотрудник, несколько раз помогал мне в работе над статьями.

Телефон звонит несколько раз, прежде чем Питер берет трубку.

— Байатт слушает.

— Пит, это Нора Тиббс.

Наступает недолгое молчание, затем Байатт идентифицирует меня:

— Нора! Как у тебя дела? Когда выходишь на работу?

— Скоро, — отвечаю я. — Будь другом, окажи мне одну услугу.

— Какую именно? — после короткой паузы спрашивает Байатт.

— Помнишь убийство Мэнсфилд?

— Женщины с третьего канала? Подружки Маккарти? Да, конечно.

— Расскажи мне об этом. О том парне, который ее убил. Я слышу поскрипывание стула и мысленно представляю себе, как Байатт сидит, поставив ноги на ящик с картотекой, — в такой позе я его не раз заставала.

— Этого человека зовут Марк Кирн. Настоящий псих и бывший ее любовник. Он ее не отпускал и постоянно запугивал. Крепкий орешек. По ее просьбе его даже арестовывали, но это ничего не дало — он продолжал ее преследовать, и Черил подала на него в суд. В конце концов ему дали три года условно и приговорили к психиатрическому лечению. Ничего хорошего из этого не вышло — на автостоянке возле телецентра; он несколько раз ударил ее ножом.

— И как именно он ее преследовал?

— Это продолжалось несколько лет, — старательно вспоминает Питер. — Он постоянно ей звонил, уверял в своей неизменной любви и преданности. В конце концов ей пришлось сменить номер. Еще он ходил за ней по городу, туда, где она проводила съемки, выставляя себя полным идиотом, а когда понял, что Черил его игнорирует, стал посылать письма с угрозами. Этот тип даже несколько раз проникал к ней в дом, или по крайней мере она так заявляла. Он все отрицал и по сей день всех уверяет в своей невиновности — говорит, что его подставили, а ее убил другой любовник, по имени Ян. Один раз они подрались — тогда Кирн увязался за ними в ресторан. Полиция проверила его версию, но Яна они никогда всерьез не подозревали. Против Кирна были совершенно очевидные улики. Хотя никто не видел, как он ее убивал, его отпечатки пальцев остались на ноже. К тому же нашелся свидетель, который заметил его на автостоянке всего через несколько минут после убийства.

Слушая Байатта, я испытываю смутное беспокойство: Ян никогда не говорил мне, что тот парень заявлял о своей невиновности; он никогда не говорил мне, что они дрались.

— Спасибо, Пит. — Я вешаю трубку прежде, чем он успевает меня о чем-либо спросить.

Моя машина стоит в гараже, но я решаю, несмотря на жаркую погоду, пройтись до центра пешком, чтобы прояснилось в голове. Путь до Второй улицы займет около часа энергичной ходьбы, и это даст мне возможность успеть в «Парагон» к половине шестого — именно на это время у меня назначена встреча с Джо Харрисом.

Думая о Яне, я прохожу по подземному переходу под трамвайными путями и попадаю в центр города.

Когда я вхожу в «Парагон», детектив уже ждет меня. Сев, я внезапно начинаю рассказывать обо всем, что случилось за последние несколько дней, причем говорю так быстро, что Джо не может меня понять.

— Помедленнее, Нора, пожалуйста, помедленнее.

Я, оторопев, смотрю на него. Оказывается, мне и самой не очень понятно, о чем я сейчас говорю.

— Убийцей Фрэнни может быть кто угодно. Кто угодно. Тут я наконец понимаю, почему так возбуждена. Я собираюсь предать Яна.

— Кажется, теперь вам кое-что стало ясно, — осторожно говорит Джо.

На нем зеленая рубашка с короткими рукавами и вырезом на груди. Глядя на меня поверх кружки, он отпивает глоток пива, а затем ставит кружку на стол.

— Итак, вы уже не считаете, что это он ее убил? Странно, что мы оба не произносим вслух имя М.

— Нет, то есть да. Может быть. — Я умолкаю, пытаясь собраться с мыслями. — Не знаю. Есть кое-кто еще.

Джо выразительно приподнимает свои кустистые брови, но ничего не говорит.

— Вы упоминали, что подозреваете другого. Это Ян, не так ли?

Раздается внезапный взрыв смеха, затем слышится кашель — это Джо поперхнулся пивом. Он ухмыляется так, словно я пошутила.

— Ваш приятель? Господи, Нора! Вы это серьезно? Теперь настало время удивляться мне.

— Понимаю, звучит немного дико, но…

— Не так уж и немного.

— И все-таки выслушайте меня.

Я рассказываю ему о знакомстве Яна с Фрэнни, о том, как он скрывал эту информацию, о его внезапном интересе ко мне после ее убийства, о его умении обращаться с ножами, о деревянной статуэтке, которую он подарил ей до убийства. Задержав дыхание, я спрашиваю Джо, что ему известно об убийстве Черил Мэнсфилд. Как выясняется, немного. Тогда я сообщаю ему о том, что она была подружкой Яна.

— А помните фотографии и странное письмо? Точно такие же получала она. Эти письма могли быть от Яна.

Задумчиво глядя прямо перед собой, Джо молчит и рассеянно поигрывает пустой кружкой.

— Ян порвал со мной, как только я стала подозревать, что он убийца, — говорю я.

Джо по-прежнему хранит молчание.

— Когда я спросила его, где он был в день убийства, то не получила ответа.

И тут я, медленно качая головой, отступаю.

— Нет, не знаю. Может быть, я сошла с ума. Просто не представляю, что теперь и думать.

— Не волнуйтесь, — наконец говорит Джо и поднимает на меня глаза. — Вы не сошли с ума. Это стоит проверить.

В этот вечер я не еду к М. В моей голове все смешалось, и мне нужно побыть одной. Правильно ли я поступила, поделившись с Джо своими подозрениями насчет Яна? Я показала ему деревянную фигурку — змею, вылупляющуюся из яйца. Она вырезана из падуба — из того же материла, что использовал Ян в феврале. Та статуэтка все время стояла у меня на столе. Когда Джо подвозил меня сегодня до дома, он забрал обе.

Измученная переживаниями, я валюсь в постель и почти сразу же засыпаю. Мне снятся беспокойные сны, и среди ночи я внезапно просыпаюсь. Что-то не так. Я сажусь и в полной растерянности озираюсь по сторонам. Мой электронный будильник с красными цифрами не работает, его панель пуста, сквозь занавески не пробивается даже свет уличных фонарей — видимо, отключили электричество. Так вот что меня разбудило — тишина. Не гудит холодильник, не слышно шума от соседского кондиционера, который оставляют на всю ночь. В комнате темно, луна сегодня не светит. Должно быть, какая-то машина сбила электрический столб — вот почему нет тока.

Я снова ложусь и почти засыпаю, когда звонит телефон, его резкий, настойчивый звук пронзает черноту ночи. Я вздрагиваю, пытаюсь схватить трубку прежде, чем телефон зазвонит снова, но промахиваюсь. Опять раздается пронзительный звук. Шаря в темноте, я сбиваю телефон на пол, потом наконец на хожу трубку и подношу ее к уху. Тишина. Затем я слышу чье-то дыхание. Нужно было включить автоответчик, но я позабыла это сделать. Я держу трубку возле уха и ничего не говорю. Тот, кто звонит, тоже молчит. Дыхание громкое и размеренное — ему надо показать, что он здесь. Кто это — Ян или М.? Думаю, что Ян, но откуда мне знать? Я сижу, вслушиваясь, не в силах произнести ни слова. Нужно повесить трубку, но я не могу. Болезненное любопытство или, может быть, страх — да, страх перед неведомым — заставляет меня прислушиваться. Обещанные две недели уже почти истекли. Мне страшно. Я как будто слышу в доме какие-то звуки, но понимаю, что это лишь игра моего воображения, а может, дом проседает или кошка пробирается по крыше. Только не Ян. И не М. Но один из них точно там, на другом конце линии. Один из них посылал мне записку. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в это ритмичное дыхание, меня переполняют неприятные предчувствия. В конце концов я вешаю трубку и больше уже не ложусь.

После этого случая я каждый вечер, прежде чем лечь спать, отключаю телефон.

 

Глава 36

Я совсем не встречаюсь с Яном и большую часть вечеров провожу у М. У нас уже установился свой привычный распорядок: он просыпается раньше меня, делает кофе и приносит чашку в спальню, пока я еще сплю.

Без Яна моя жизнь стала гораздо проще — не надо больше лгать, не надо обманывать, скрывать рубцы. Это приносит мне огромное облегчение: я лучше сплю, исчезли темные круги под глазами.

М. входит в комнату с еще влажными после душа волосами, вокруг бедер обернуто голубое полотенце. Он подходит к постели и, отпив глоток из кофейной кружки, подает ее мне — знает, что иначе я к ней не прикоснусь. После этого он ныряет под одеяло и все еще теплым после душа телом прижимается ко мне.

— Мне нравится, что ты? здесь. — Он обнимает меня, я тоже прижимаюсь к нему, одновременно глотаю горячий кофе и пытаюсь проснуться. Взглянув на стоящий на тумбочке будильник, я вижу, что еще только шесть. За окном, в свете раннего утра, порхают черные дрозды, мирно лежащий во дворе Рамо не обращает на них никакого внимания.

М. осторожно массирует мне голову.

— Ты не думаешь, что настало время рассказать конец твоей истории? — говорит он. — Я бы с удовольствием послушал.

Я вздыхаю: сейчас мне не особенно хочется что-либо рассказывать. Встав, я надеваю один из халатов М. и, подойдя к окну, пальцем трогаю легкую ткань занавески — она тонкая и шершавая.

— Когда мне исполнился двадцать один год, я сделала стерилизацию, перевязку труб. На операцию мне пришлось ехать в Сан-Франциско — в Дэвисе или Сакраменто я не смогла найти врача, который взялся бы за это, — все говорили, что я еще слишком молода, что могу передумать и когда-нибудь захочу иметь детей. В конце концов я решила проблему в Сан-Франциско. Доктор сделал все, как надо, но сказал, что другие врачи правы: в двадцать один слишком рано предпринимать такого рода шаги, которые могут повлиять на всю оставшуюся жизнь. Потом я рассказала об этом нескольким подругам. Я говорила очень складно. «Чтобы достичь совершенства, мне не нужны дети». «Дети — это проявление эгоизма, родители лишь пытаются воспроизвести себя в крошечных созданиях». «Я женщина, феминистка, а не родительница» — как будто одно исключает другое. Правда заключалась в том, что мне было до смерти боязно снова забеременеть.

Я невесело смеюсь, по-прежнему не отрывая руки от занавески.

— В стерилизации не было никакой необходимости. Я даже не занималась сексом — это произошло как раз в период моего пятилетнего воздержания — и к тому же принимала противозачаточные пилюли. Я была прекрасно защищена: никакого секса плюс пилюли — и тем не менее сделала перевязку труб.

Отпустив занавеску, я отхожу от окна и сажусь, закинув ногу на ногу, в голубое кресло, стоящее в углу комнаты.

— В двадцать один год это казалось логичным. Я не хочу снова забеременеть, не могу пройти через это еще раз, готова заплатить любую цену, лишь бы избавиться от подобной опасности. Вот и сделала перевязку, сама толком не зная зачем — наверное, просто хотела забыть об аборте, о ребенке, обо всем, что случилось. — Я нервно вожу рукой по ручке кресла. — Но прошлое тебя всегда настигает. Ты пытаешься его отрицать, делаешь вид, что ничего не случилось, но оно здесь и ждет подходящего момента, чтобы дать знать о себе. Годы спустя я все спрашивала себя: зачем было делать стерилизацию, если шанса на зачатие не было никакого? Потом наконец до меня начал доходить ответ: уничтожив одну жизнь, я лишила себя способности создать новую. Так я себя наказывала.

Я вдруг понимаю, что давно хотела рассказать М. всю эту историю. Двадцать лет я молчала и теперь, поведав обо всем другому человеку, облегчила душу. Мне нужно было кому-то об этом рассказать, причем уже очень давно. Почему же я не могла сделать это столько времени?

На комнату опускается молчание — как бархатный покров на гроб. Я думаю о детях, которых у меня никогда не будет; о внуках, которые никогда не скрасят мою старость; никто ни когда не продолжит линию Тиббсов. Неужели я заслужила такое наказание? Впервые я могу твердо сказать: нет. Из моих губ вырывается долгий, протяжный вздох, вздох облегчения. Да, я испытываю облегчение, хотя сама не знаю почему. Ничего не изменилось, кроме моей оценки происшедшего. Впрочем, может быть, этого и достаточно.

Я снова ложусь в постель. Обняв меня, М. ничего не говорит, только нежно ласкает мои спину и плечи. Некоторое время мы молчим. Я снова чувствую сонливость и протягиваю руку за кофе.

— Почему бы тебе не переехать ко мне? — наконец раздается его голос.

Я мгновенно просыпаюсь.

— Переехать?

Встав, он начинает одеваться.

— Подумай хорошенько. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, да к тому же и так находишься здесь почти все время. — Закончив одеваться, М. наклоняется, чтобы меня поцеловать. — Если я не наделаю ошибок, то скоро ты тоже меня полюбишь. — Прежде чем я успеваю ответить, он продолжает: — Перед первой парой у меня деловой завтрак, и если я сейчас не уйду, то опоздаю. Мы поговорим об этом позже.

Он выходит из комнаты, оставив меня в полном смятении..

Я долго лежу в постели и размышляю над только что про звучавшим предложением, над его абсурдностью. Это правда, что мое отношение к нему действительно меняется. Я говорю ему то, о чем никому не рассказывала, а сексуальные игры, в которые мы играем — он командует, я подчиняюсь, — меня захватывают. М. умный, интеллигентный, пусть даже немного опасный — такое сочетание сводит меня с ума. Но… все-таки это чересчур резкий скачок — от подозреваемого в убийстве до сожителя. Я так не могу.

Я стараюсь больше об этом не думать. У меня есть более важное дело: сегодня утром я встречаюсь с человеком, который, как считается, убил Черил Мэнсфилд.

Марк Кирн отбывает пожизненное заключение в Сан-Квентине. Когда я получила разрешение на свидание с ним, тюремные власти прислали мне руководство, в котором сказано, как посетителю следует одеваться. Я не должна надевать ничего голубого или темно-зеленого, не допускается никаких спортивных брюк, джинсовых костюмов, мини-юбок, никаких декольте, никаких платьев с голыми плечами или спиной. Поэтому я одета вполне консервативно: простая белая юбка до колен и персикового цвета блузка с короткими рукавами.

По платному мосту я въезжаю в Сан-Рафаэль и сворачиваю на дорогу, ведущую к тюрьме: она идет вдоль залива Сан-Пабло, и вскоре я начинаю гадать, не заблудилась ли. По обеим сторонам дороги стоят приятные викторианского типа домики, все старые и очень маленькие, некоторые в незавидном состоянии; между домами попадаются типичные для побережья кустарники, полевые цветы, там и сям встречаются крошечные садики. Дорога спускается вниз, начинается каменистый участок, и на другой стороне залива я вижу на фоне неба очертания Сан-Франциско. Вид очень живописный, хоть сейчас на открытку, а вот для тюрьмы он кажется не вполне подходящим.

Я продолжаю ехать вперед. За поворотом дороги видно большое желтоватое здание, сложенное из камня, старое, обнесенное высокой бетонной стеной, — это и есть Сан-Квентин.

Следуя присланным мне инструкциям, я подъезжаю к входу для посетителей. Внутри меня оглушают крики плачущих младенцев. Помещение довольно мрачное, с бетонными полами и деревянными скамьями, поставленными вдоль некрашеных стен, и все заполнено народом: мужчин немного, в основном это женщины и дети. Я встаю в конец длинной очереди и жду. Передо мной стоит коренастая блондинка, взвалившая на плечо, словно мешок, сверток с болезненного вида ребенком. Ребенок хнычет, озираясь по сторонам, из носа у него постоянно течет. Подняв руку, он вытирает нос, затем сует себе в рот большой пухлый палец и внимательно смотрит на меня своими карими глазенками.

Очередь медленно продвигается вперед: на другом конце помещения время от времени открывается дверь, в которую разрешают проходить по одному. Большинство женщин держат в руках прозрачные пластиковые пакеты, наполненные разрешенными для тюрьмы предметами: никаких продуктов, никакой бумаги и карандашей или ручек, никаких записывающих устройств.

В конце концов, где-то через час, наступает моя очередь пройти в заветную дверь. Войдя, я вижу за стойкой охранника — это пожилой человек, далеко за пятьдесят, с седыми волосами и тусклым взглядом; на нем темно-зеленая форма с заплатками на рукавах. На правом нагрудном кармане вышита его фамилия: Е. Куллен. Я выкладываю на стойку свое удостоверение личности, ключи от машины и двадцать долларов. У Куплена скучающий вид, он смотрит на меня вежливо, но без особого интереса, молча осматривает мою одежду, сверяет удостоверение со списком посетителей и подает мне желтый пропуск. Забрав свое имущество, я прохожу через металлический детектор.

Выйдя из здания, я ступаю на тюремную землю. В тюрьму ведет очень длинная дорожка, монументальная и столь древняя, что кажется, будто она пожелтела от времени. Сан-Квентин был построен в 1852 году, он похож на средневековый замок или крепость, с вздымающимися башнями, зубчатыми крышами и узкими бойницами. В стороне стоит башня, сделанная в форме обелиска, на ней дежурят вооруженные охранники, а дальше виднеется сияющий залив, ослепительно красивый в это время дня.

Дорожка, кажется, не имеет конца, что меня вполне устраивает, поскольку я перехожу из одною мира в другой — из мира свободных людей в преисподнюю, где живут осужденные. Несколько менее опасных заключенных, одетых в голубое, пропалывают траву на заросшем склоне.

В конце концов я достигаю еще одних ворот, рядом с которыми стоит будка охранника. Снова формальности — еще один металлоискатель, еще один скучающий охранник в зеленом. Я показываю ему свой пропуск посетителя, и он штампует мне тыльную сторону руки. Это расплывчатый желтовато-зеленый штамп вроде того, что я получала, когда ходила на танцы в клуб, настолько расплывчатый, что прочесть ничего нельзя. Повернув налево, я иду вдоль тюремной стены. На внутреннем дворе заключенные занимаются спортом, и издалека их выкрики похожи на крики солдат, приветствующих своего командира, — они звучат так же в унисон. Я дохожу до нескольких дверей без табличек и без дверных ручек. Я встаю перед третьей дверью, которая управляется с помощью электроники. Она сделана из очень толстого стекла и сильно исцарапана, так что я едва вижу, что за ней. Когда охранник замечает меня, дверь распахивается. Я прохожу в небольшой вестибюль, показываю ему свое удостоверение, пропуск и попадаю в металлическую клетку. Стеклянная дверь захлопывается за мной. Клетка по размерам походит на небольшой лифт, и за ее толстыми железными прутьями я на миг ощущаю себя узницей. Слышен щелчок — это посылает импульс электронное устройство, — и я попадаю наконец в комнату для свиданий.

Передо мной совсем не то, что я ожидала. Комната больше похожа на студенческий клуб в колледже с многорасовым обучением — здесь стоят торговые автоматы, в которых продаются конфеты, бутерброды, цыплята, кофе, прохладительные напитки, а также микроволновая печь; посередине рядами расставлены столы и стулья. В комнате сейчас находятся человек семьдесят-восемьдесят, все они издают ужасный шум — плачут младенцы, хнычут маленькие дети, взрослые стараются разговаривать как можно громче, чтобы перекричать друг друга.

Застекленное помещение для охранников находится справа от меня, занимая почти всю стену. Стойка здесь высокая, и мне приходится чуть ли не вставать на цыпочки, когда я подаю в окошко свои удостоверение и пропуск. Охранник, коротко стриженный мужчина с тонкими чертами лица, также одетый в темно-зеленую форму, предлагает мне сесть. Стулья сделаны из синего винила с металлической окантовкой, и все связаны между собой, образуя прямую линию.

Найдя в углу два свободных стула, я опускаюсь на один из них и оглядываюсь по сторонам. Все заключенные одеты в голубые рубашки и голубые джинсы. Мое внимание привлекают стены, расписанные разноцветными фресками. Я сижу рядом с полной девушкой испанского происхождения, которая, толкая меня локтем, поясняет:

— Это все сделали заключенные. Здорово, правда? — У девушки звучный молодой голос, говорит она без всякого акцента.

Одна из фресок изображает природу, очевидно, Йосемитскую долину: большой гранитный купол и рядом, водопад. Другая написана на мифологический сюжет: грудастая, одетая в тогу женщина сидит рядом с крылатым конем — очевидно, Пегасом, символом поэтического вдохновения. Интересно, знал ли нарисовавший это заключенный, что впоследствии Пегас был пойман Зевсом, который использовал его как вьючное животное для перевозки своих молний? Вероятно, нет. Пожалуй, его больше интересовала грудастая дама. Природа и мифология — это соседство кажется неуместным.

— Да, — соглашаюсь я. — Они красивые.

Меня охватывает нетерпение. Пора бы уже ему появиться. По комнате, взявшись за руки, прогуливается какая-то пара, вокруг суетятся сияющие ребятишки. Другая пара, пристроившаяся в углу возле автомата по продаже конфет, спокойно целуется, словно они на романтическом пикнике где-нибудь в парке. Мужчины в голубом качают на коленях младенцев, смеясь, разговаривают со своими женами или подружками — вполне нормальные, обычные люди. Мне приходится напомнить себе, что каждый из находящихся в зале убил как минимум одного человека. Это комната: свиданий для убийц, каждый из мужчин в голубом и есть убийца. Через два стола я вижу негритянку с торчащими на голове хвостиками, которая стимулирует своего дружка: рука ее, засунутая к нему в штаны, ходит вверх-вниз.

Наклонившись, я читаю выведенную над ее головой надпись: «Руки все время должны быть видны», потом снова откидываюсь на спинку стула.

Мимо проходит рыжая женщина в черных брюках, под розово-синей гавайской рубашкой у нее надеты четки, в ушах, должно быть, с десяток дырок, в которые продеты серебряные гвоздики, колечки и прочие сверкающие украшения.

— Это преподобная Бетси, — говорит сидящая рядом со мной девушка. — Приходит к тем, кого не посещают. Она очень хорошая, не то что остальные. — Девушка указывает на стол, где заключенный слушает мужчину, читающего Библию. Оглядевшись, я вижу, что в зале многие читают Библию.

— Они всегда приходят. Эти христиане делают доброе дело. Заключенные их любят, потому что они покупают им чизбургеры, но потом за это должны слушать разговоры об Иисусе и о Библии. — Девушка пожимает плечами. — Я думаю, это не плохо. По крайней мере они получают чизбургеры.

Проходит еще пятнадцать минут. Я наблюдаю, как заключенные по одному входят в помещение через металлическую дверь, которая каждый раз хлопает, издавая громкий лязгающий звук. Сообщив свои фамилии охраннику за стойкой, они принимаются искать ожидающих посетителей.

— Вот мой муж. — Испанская девушка встает с места и подходит к тощему парнишке, который выглядит едва ли старше ее. Они обнимаются и сразу отправляются к торговым автоматам, держась за руки, как двое подростков на прогулке. Но этот парень не подросток и, несмотря на свою внешность, со всем не такой уж невинный.

Снова хлопает металлическая дверь. Я вижу, как заключенный называет охраннику свою фамилию и что-то у него спрашивает. Охранник указывает пальцем на меня. Обернувшись, заключенный смотрит в мою сторону и, явно нервничая, нерешительно направляется ко мне. Высокий и хрупкий, с узкими щелочками глаз и тонкими, крепко сжатыми губами — должно быть, это и есть Марк Кирн. Он средних лет, с пролысиной на макушке: если бы на нем был костюм с галстуком, он больше походил бы на бизнесмена, чем на заключенного.

— Нора Тиббс? — Сев рядом со мной, Кирн настороженно смотрит на меня. Когда я киваю, он говорит: — Вы написали, что можете мне помочь. Это правда? — У него голубые глаза, точно такого же цвета, как тюремная рубашка, взгляд их полностью лишен всякой теплоты.

— Я в этом не уверена. — Мне жаль, что со мной нет бумаги или диктофона. — Сначала мне нужно кое-что узнать.

Кирн украдкой озирается, затем устремляет в мою сторону свой холодный взгляд.

— Что именно вы хотите узнать? — спрашивает он, нервно барабаня пальцами по колену.

— О тех письмах, что вы писали Черил Мэнсфилд и о телефонных звонках.

— Вы не купите мне чизбургер? — Он просительно смотрит на меня. — Там, в торговых автоматах.

— Хорошо. — Я достаю пятерку, но Кирн ее не берет. — Вы должны пойти со мной, — говорит он. — Нам не разрешается брать деньги.

Мы подходим к торговым автоматам. Женщина с Библией в руках твердит: «Иисус умер за ваши грехи» — мужчине, который сгорбился за столом и жадно поедает разогретую в микроволновке пиццу. Я опускаю пятерку в разменный автомат, за доллар семьдесят пять покупаю чизбургер и подаю его Кирну.

— Еще бы немного кофе, — говорит он, подходя к микроволновке и засовывая туда чизбургер, — и эту, энчиладу. Нам здесь не дают ничего перченого.

Я меняю еще одну пятерку и покупаю ему еду, чувствуя себя при этом неумелой официанткой.

Разогрев все в микроволновке, Кирн садится за пустой столик и в три приема съедает чизбургер.

— Я не убивал ее, — неожиданно говорит он, — но мне никто не верит. Кроме, может быть, вас. — Он не мигая глядит на меня. — Вы мне верите?

У меня нет ответа на этот вопрос. Я прочитала все газетные статьи, посвященные убийству Черил Мэнсфилд, поговорила с детективами, которые расследовали это дело. Они совершенно уверены, что Марк Кирн убийца, — как и жюри, которое его осудило.

Я пожимаю плечами:

— Доказательства весьма убедительны. Вас видели на автостоянке через несколько минут после того, как все произошло. К тому же весь нож в ваших отпечатках пальцев.

— Меня подставили. — Кирн мрачно хмурит брови. — Если бы я ее убил, то не стал бы оставлять нож — так может сделать только дурак. — Он нервно озирается по сторонам. — Кроме того, я ведь любил Черил и не собирался делать ей ничего плохого.

— Вы получили за нее условный срок, — напоминаю я.

— Да, мне не стоило околачиваться возле телестудии. Просто хотелось ее видеть, и все. Но я ее не убивал.

— Расскажите лучше, как вы ее преследовали: звонили, делали снимки и посылали ей, проникали в ее дом…

— Полиция не смогла это доказать. Я никогда не влезал в ее дом. Это лишь ее слово против моего. Не было никаких отпечатков пальцев.

— А остальное?

Кирн залпом допивает кофе.

— Да, остальное я делал, но это не значит, что я ее убил. — Он некоторое время молчит. — Мы встречались два года, собирались пожениться. Когда она порвала со мной, я был в ярости и сделал кое-что, чего не должен был делать, это я признаю. Но я ее не убивал.

Он выпрямляется и серьезно смотрит на меня.

— Послушайте, вы должны помочь. Больше мне рассчитывать не на кого. — Наклонившись, Кирн берет меня за руку. При этом от него исходит такой холод, словно ничто в мире не может его по-настоящему тронуть. Я осторожно высвобождаю руку.

— Расскажите мне о письмах. — Я снова пытаюсь перевести разговор на интересующую меня тему.

Кирн кивает.

— Ладно, — говорит он, — были такие письма. Что с того?

— О чем вы в них писали?

— О том, как сильно ее люблю.

— Но вы угрожали ее убить, Кирн опускает плечи.

— Я просто хотел привлечь ее внимание, Она ведь игнорировала меня. Тогда я не придавал этому значения. — Он снова подается вперед. — Письма, звонки — они ничего не дали. Черил пошла в полицию и возбудила против меня дело. Я получил условный срок, мне даже пришлось ходить к психиатру. После этого я стал держаться от нее подальше: никаких писем, никаких звонков — абсолютно ничего. Однажды вечером я ре шил пойти на телестудию и извиниться, но когда туда пришел, то передумал — она могла заявить на меня или подумать, что я пришел ее запугивать. Тогда я пошел домой. Полиция уже ждала меня там, и полицейские сразу заявили, что это я ее убил. Только это был не я. Ее убил кое-кто другой. Тот, кто знал, что я ей надоедал. Это человек по имени Ян Маккарти. Проверьте его, если хотите найти убийцу. Он очень вспыльчивый и очень ревнивый: один раз он даже побил меня возле рыбного ресторана только за то, что я заговорил с Черил. — Вздохнув, Кирн откидывается на спинку стула. — Он наверняка знал, что может убить ее и свалить все на меня.

Я помню ту ночь, когда Ян признался мне, что Черил за его спиной встречалась с другими мужчинами и это приводило его в ярость. Но достаточно ли было этого, чтобы ее убить? Я не знаю, что хотела получить от визита к Кирну — наверное, подтверждение того, что правильно поступила, сдав Яна полиции. Усевшись поудобнее, я с интересом разглядываю человека, который в Сан-Квентине кажется совершенно неуместным. Вместо него здесь мог оказаться Ян.

В зал выходит охранник с «полароидом», все встают и начинают собираться вокруг фрески с водопадом.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Время свиданий заканчивается. Если хотите, охранник может вас снять. У меня есть дукат — для снимка.

Я смотрю на него непонимающим взглядом. Насколько я помню, дукат — это золотая монета.

— Да нет, это билет, — видимо, догадавшись, поясняет он. — Снимок нельзя получить бесплатно. Вы должны купить дукат.

Я смотрю, как охранник снимает заключенных с их подружками, женами, родителями, детьми и Йосемитской долиной на заднем плане, одновременно думая о том, насколько странным выглядит это место для осужденных убийц.

Кирн достает из кармана билет.

— Давайте сфотографируемся, — говорит он. — Мне бы хотелось, чтобы мы снялись вместе.

Я заглядываю в его холодные голубые глаза и вдруг ощущаю слабость в желудке.

 

Глава 37

Утром я встаю с трудом, промаявшись без сна до трех часов. Это была одна из тех сумбурных, бессонных ночей, когда сознание никак не отключается и каждые полчаса смотришь на будильник, чтобы узнать, который час. Когда я наконец заснула, то увидела во сне какое-то нагромождение несвязных образов: покрытые снегом скалы, водопады, белые крылатые кони, Йосемитская долина. Купол Эль-Капитана сливается с лицом Марка Кирна, его голубые глаза холодны, как ледяные шапки. Затем появляется Пегас, бьет копытом на вершине Геликона, прибежища муз, и я дивлюсь на бьющий из скалы источник, но тут выясняется, что из него течет не вода, а кровь. Сама я оказываюсь под копытами Пегаса, который ударяет ими по моему одетому в тогу телу. Неприятный, надо признать, сон.

Проснувшись, я чувствую себя так, словно всю ночь работала, я зеваю и переворачиваюсь на живот. Потом, хотя мне больше всего сейчас хочется поглубже зарыться под одеяло, я все же встаю и надеваю халат. На кухонном столе лежит белый конверт. Я недоуменно хмурю брови — вчера его здесь вроде бы не было. Трясущимися руками я открываю конверт. Он похож на тот, что пришел по почте, — с посланием, написанным вырезанными из журналов буквами.

«Я предупредил тебя — твое время истекло».

Письмо дрожит в моей руке. Это Ян, это точно он. Только у него есть ключ от моего дома. Он был здесь прошлой ночью, когда я спала. Словно стараясь защититься, я обнимаю себя за плечи. Если бы он захотел, то уже мог бы убить меня.

Внезапно я застываю на месте. В доме слышится какой-то шум, что-то вроде щелчка. Мои ногти впиваются мне в ладони. Может, это потрескивают оседающие стены или шум издает что-то еще? Неужели Ян здесь?

Затаив дыхание, я прислушиваюсь, но ничего не слышу.

Справа от входной двери, на столике, лежит баллончик со слезоточивым газом: взяв его, я заглядываю в гостиную и обшариваю всю мебель на тот случай, если Ян где-то скрывается, затем осторожно крадусь в коридор и здесь в нерешительности останавливаюсь. Меня не отпускает мысль, что преступник сейчас может быть здесь, рядом.

В конце концов я собираю все свое мужество и продолжаю продвижение по коридору: проверяю кабинет, осторожно открываю дверь чулана — никого. Заглядываю в ванную — здесь тоже пусто. Все еще не выпуская из рук баллончик, я с бьющимся сердцем направляюсь в спальню, заглядываю под кровать, открываю шкафы. Яна в моем доме нет. Немного успокоившись, проверяю входную дверь. Она заперта. Теперь гаражная и задняя дверь, потом окна. Мне придется сменить замки. Я должна была сделать это раньше, как только узнала, что Ян трахал Фрэнни.

Вернувшись на кухню, перечитываю письмо. Твое время истекло. Джо Харрис непременно должен увидеть это послание.

 

Глава 38

— Неужели вы ничего не можете сделать? — спрашиваю я Джо, сидя за его столом в полицейском участке. — С Черил Мэнсфилд случилось то же самое — он сначала проник в ее дом. Почему вы ничего не предпринимаете?

На столе Джо стоит банка «кока-колы», он протягивает руку и подносит ее к губам, чтобы сделать глоток. Даже при наличии кондиционера воздух в комнате почти неподвижен. Лицо Джо раскраснелось, рукава рубашки закатаны чуть ли не до плеч.

— Дайте мне записку. — Он опускает банку на стол. Я открываю сумочку.

— Вы не находите странным, что меня запугивают точно так же, как и Черил? К тому же у нас обеих был один и тот же любовник. Ян был знаком и с Фрэнни, и с Черил, и обе они убиты.

Звонит стоящий на столе телефон, и Джо поднимает трубку. Пока он говорит, я осматриваюсь по сторонам. Сегодня здесь необычно спокойно, но я предполагаю, что все дело в погоде: летом в Дэвисе стоит убийственная жара, и нынешние 43 градуса по Цельсию угнетающе действуют даже на самых выносливых.

Бросив папку на стол перед Джо, мимо проходит женщина в полицейской форме.

— Я сейчас вернусь. — Джо кивает мне и выходит в коридор.

Я устремляюсь за ним, оскорбленная его пренебрежительным отношением к моим выводам.

— Значит, вы больше ничего не собираетесь делать? — Мое раздражение растет.

Снаружи жарко, как в раскаленной печи. Сев в машину, Джо заводит двигатель.

— Вам стоило бы некоторое время пожить у подруги, — говорит он. — До тех пор, пока мы не выясним, кто вас преследует. Сделайте это для меня.

Я послушно наклоняю голову.

— А как насчет Яна? Что вы собираетесь делать с ним?

— Вам следует держаться от него подальше, Нора, я вас уже предупреждал об этом. — Сдав назад, он уезжает по Ф-стрит.

Я перехожу улицу, чтобы сесть в свою машину. Небо ослепительно голубое, солнце палит вовсю — никогда не скажешь, что сейчас сентябрь. Сидя на перевернутом ведре под белым зонтиком, уличная продавщица торгует цветами. Волосы свисают сосульками, плечи поникли. Я сажусь в машину и еду по городу, раздумывая, у кого можно было бы пожить какое-то время. Возможно, у Мэйзи.

Приехав домой, проверяю почтовый ящик и сразу нахожу еще один конверт без обратного адреса. Я закрываю глаза. Грудь сдавливает. Мне нетрудно догадаться, что лежит в конверте. Порыв горячего ветра ерошит мои волосы. Забрав письмо в дом, вскрываю его дрожащими руками. «Я иду за тобой». Новое письмо очень похоже на предыдущие — на белом листке бумага приклеены вырезанные из журналов буквы. Внезапно я спохватываюсь и спешу проверить, заперты ли двери и окна. Все как будто в порядке. Возвращаюсь к кухонному столу, беру в руки письмо и перечитываю его снова и снова. Я иду за тобой.

Негромко щелкает кондиционер, но для моего чувствительного слуха даже тихие звуки кажутся угрожающими. Пройдя в спальню, я достаю из шкафа чемодан и бросаю туда несколько платьев, рубашки, блузки, нижнее белье. Собирая вещи, я все больше прихожу в ярость от того, что вынуждена бежать из собственного дома. Это Ян должен испытывать беспокойство, а мне незачем волноваться. Я швыряю в чемодан ночную рубашку, взбешенная тем, что кто-то заполучил надо мной такую власть. Я иду за тобой. Да как он смеет мне угрожать! У меня появляется желание немедленно что-то сделать, причем сделать самой, дать отпор врагу всеми возможными способами. Я не хочу переезжать к Мэйзи, не хочу прятаться и уступать.

Пройдя на кухню, я вижу лежащую на столе связку ключей, которые там оставила. В этой связке ключи от моей машины и от дома, а также ключ от квартиры Яна — я до сих пор не вернула его. В моей голове сразу возникает мысль сделать то, что уже давно пора было сделать.

Под видом того, что мне просто захотелось поболтать, я звоню в редакцию Мэйзи. Она считает, что я сошла с ума, подозревая в убийстве Яна, но рада возможности перекинуться со мной парой слов. Я изображаю горячий интерес к беседе и в конце концов с помощью наводящих вопросов выясняю, что Ян уехал на весь день в Сан-Франциско. Повесив трубку, я покупаю в аптеке одноразовые датексные перчатки, выезжаю на шоссе и мчусь в Сакраменто.

Я иду за тобой — эти слова снова и снова звучат в моей голове, словно многократное эхо в каком-нибудь каньоне. Я останавливаю машину за квартал от дома Яна, в тени развесистого платана. Вдалеке слышатся автомобильные гудки, воет сирена «скорой помощи». Я иду за тобой.

Помедлив, я открываю пакет с одноразовыми перчатками. Мои отпечатки, без сомнения, остались в квартире Яна еще с прошлого визита, но если я найду вещественные доказательства того, что Ян убил Фрэнни, на них не должно быть ничего напоминающего обо мне.

Засунув перчатки в карман, я выхожу из машины и, перейдя улицу, замечаю наверху стоящего на лестнице рабочего, который чистит водосточные трубы. На автостоянку заезжает серый «седан», дверь гаража под действием системы дистанционного управления поднимается вверх, пропуская машину. Я вставляю ключ в замок, в глубине души ожидая, что он не подойдет; однако ключ входит на удивление легко, и когда я поворачиваю его, замок открывается. Я толкаю дверь и, подавшись вперед, жду, не послышатся ли какие-нибудь звуки, — мне надо убедиться, что Яна нет дома.

Подождав немного, вынимаю ключ из замка, чувствуя себя при этом преступником, без разрешения вторгающимся в чужое владение. Мое сердце учащенно бьется. Я пытаюсь успокоить себя — преступникам хозяева не оставляют ключей.

— У вас проблемы?

Вздрогнув, я выпрямляюсь, роняю ключ на пол и, быстро повернувшись, вижу рабочего, держащего под мышкой лестницу. Он очень худой, у него желтоватое, болезненное лицо.

— Что-то случилось? — снова спрашивает он. Густые черные усы свисают вниз, полностью скрывая его рот, и кажется, что слова вылетают словно из ниоткуда.

Нервно засмеявшись, я нагибаюсь, чтобы подобрать ключ.

— Нет, просто мне некуда торопиться. Сегодня такой замечательный день, что даже не хочется входить в дом.

— Понимаю, что вы имеете в виду. — Его усы ходят вверх-вниз, когда он открывает рот. — Но, на мой взгляд, все-таки чертовски жарко. В такие дни, как этот, лучше работать в помещении.

— Да, — соглашаюсь я. Мужчина стоит не двигаясь, и я начинаю нервничать. — Вот, решила, что поработаю сегодня дома. Здесь спокойнее, чем в офисе.

Он перекладывает лестницу с одного плеча на другое, а я тем временем проскальзываю в квартиру и сквозь стеклянную панель рядом с дверью вижу, как он проходит по дорожке и приставляет лестницу к стене. Привалившись к двери, я облегченно вздыхаю. На часах половина третьего — пора начинать.

Только теперь я замечаю, как здесь прохладно. Гостиная с ее белоснежными стенами могла бы сойти за дезинфекционную, если бы не куски дерева, ножи и статуэтки, в беспорядке разбросанные на кофейном столике. Я сразу направляюсь в спальню, надеваю перчатки и принимаюсь методически обследовать ящики комода, хотя не очень-то надеюсь, что найду что-либо в столь доступном месте. Кроме носков, нижнего белья, сложенных маек и джинсов, здесь ничего нет. Обыскивая последний ящик, я вспоминаю, как всего пять месяцев назад точно так же обыскивала дом М., считая его убийцей, а Яна своим спасителем.

Я обшариваю гардеробную, отодвигаю в сторону одежду, заглядываю на верхние полки, проверяю углы. Здесь тоже ничего нет. В ванной я открываю все дверцы, заглядываю под раковину. Опять ничего. Возвращаюсь в спальню. Мне кажется, что логичнее всего было бы прятать что-то здесь, а не на кухне или в гостиной. Я разочарованно смотрю по сторонам. Ящики, тумбочка, гардероб, кровать. Очевидно, это не может быть спрятано здесь. Тем не менее я опускаюсь на четвереньки и заглядываю под кровать.

Нервная дрожь пробегает по моему телу. Вот оно! Далеко, вне моей досягаемости, задвинута картонная коробка из-под обуви. Я ложусь на живот и ползу вперед до тех пор, пока не дотягиваюсь до коробки, потом вытаскиваю ее наружу и открываю крышку.

Первое, что бросается мне в глаза, — это начатый рулон изоленты и старый медицинский браслет Билли. Я молча смотрю на ленту и браслет, не в силах сдвинуться с места. Облегчение, страх, ненависть — все эти чувства в долю секунды переполняют мое сердце. Я беру в руки браслет и переворачиваю его. На оборотной стороне выгравировано: «Диализ». Фрэнни всегда носила его с собой и никому бы не отдала, тем более тому, с кем провела всего одну ночь.

Я кладу браслет на ковер, снова заглядываю в коробку и вижу небольшой плоский нож с деревянной ручкой. Неужели им резали торс Фрэнни? Мне становится страшно, и я по спешно откладываю нож в сторону, а потом вынимаю изоленту и нахожу за ней комплект фотографий. На четырех из них изображена Фрэнни — непристойные снимки ее обнаженного тела в различных похотливых позах. Делал ли он их в ночь убийства? На трех фотографиях лица не видно, и я вряд ли узнала бы сестру, если бы не отсутствующий на руке палец. На четвертой фотографии по ее лицу текут слезы, рот искривлен от боли.

На последних двух снимках изображена я: на одном в халате и шлепанцах подбираю с дорожки газету, на другом еду по Поул-лайн-роуд в своей «хонде». Я снова смотрю на фотографии Фрэнни, и мое сердце переполняется безмерной болью.

Щелк, щелк!

Я замираю на месте.

Этот шум доносится из соседней комнаты — так щелкает ключ в замке на входной двери. Я не в силах двинуться с места и надеюсь только на то, что это мне показалось. Но нет — звуки доносятся снова: вот поворачивается дверная ручка, открывается и снова захлопывается дверь.

Я быстро кладу на место фотографию, изоленту, нож и медицинский браслет Билли, а потом засовываю коробку под кровать, встаю и, сняв перчатки, сую их в карман брюк. Из гостиной доносится звук шагов; вот что-то упало, и это еще больше пугает меня. Единственное место, где я могу спрятаться, — гардеробная. А может, просто сказать Яну, что я заехала, решив вернуть ему ключ?

За стеной раздается музыка — Ян включил радио. Я тихо открываю дверь гардеробной, стараясь остаться незамеченной, и уже собираюсь выходить, когда меня останавливает сдавленный крик. Обернувшись, я вижу Пэт — женщину, которая убирает у Яна.

— Господи! — говорит она. — Вы меня до смерти напугали. — Пэт ставит на пол зеленое ведро. — Я и не думала, что здесь кто-то есть. Нора, не так ли?

— Да, — говорю я, радуясь тому, что с перепугу она не замечает моего волнения.

Сейчас Пэт кажется мне крупнее и плотнее, чем я ее запомнила. Особенно бросаются в глаза полные бледные руки.

— Прошу прощения, я не хотела вас напугать. Мне нужно было подать голос, когда вы вошли.

Вытащив из ведра тряпку, Пэт начинает протирать туалетный столик.

— Ян не говорил мне, что вы будете сегодня.

Я закрываю дверь гардеробной и на секунду задерживаюсь, чтобы придумать какое-то объяснение.

— Он и не знал об этом. — Мне остается надеяться, что Ян не упоминал о нашем разрыве. — Я взяла белье: хочу сдать его в стирку.

Закончив вытирать туалетный столик, Пэт переходит к тумбочке. Очевидно, мои пояснения ее устраивают.

— Пожалуй, мне пора на работу. — Я не спеша двигаюсь к двери.

Пэт рассеянно улыбается, несомненно, довольная тем, что я не буду стоять у нее над душой во время уборки.

— Всего хорошего, — говорит она, и я выхожу из комнаты.

Всю вторую половину дня я названиваю Джо, но его, как назло, нет в участке. Вечером я звоню ему домой, но ни он, ни жена не подходят к телефону. Я собиралась увидеться сегодня с М., но хочу сначала поговорить с Джо, рассказать ему, что нашла в квартире у Яна, — возможно, после этого убийца Фрэнни будет наконец арестован. В девять часов я сдаюсь: со звонком придется подождать до утра. Взяв ключи, я решаю прогуляться до дома М. Вечерний воздух несет с собой прохладу; после дневной жары это особенно приятно, и я радуюсь тому, что не поехала на машине. Над головой мерцают звезды, небо великолепно — оно черное и сияющее, как обсидиан. Я иду по Монтгомери и, думая о Фрэнни и снимках, которые нашла в квартире Яна, испытываю громадное облегчение при мысли, что все наконец кончилось. Слава Богу, теперь ее убийца не останется на свободе.

Сзади хрустнула ветка. Я оборачиваюсь, но никого не вижу и сразу же вспоминаю о Яне — Пэт, возможно, сказала ему, кто сегодня был в его спальне. Вынув из кармана баллончик, наполненный слезоточивым газом, я снимаю защитный колпачок, а потом оглядываюсь через плечо, прибавив шаг, но по-прежнему никого не вижу. Темнота кажется мне угрожающей, и я, стиснув в руке баллончик, перехожу на бег. Мне кажется, что за моей спиной слышится чье-то дыхание, затем топот ног. Я иду за тобой. Мне ничего не остается, как только припуститься во весь дух. Достигнув старых кварталов Виллоубэнка, сворачиваю на Медоубрук-драйв, где нет уличных фонарей, и пытаюсь бежать быстрее. Легкие горят — еще немного, и я больше не выдержу. Когда, свернув на Олмонд, я, задыхаясь, подбегаю к дому М., пот льется с меня градом, волосы прилипают к лицу. Я нагибаюсь и стараюсь отдышаться.

Увидев меня в окно, М. выходит из дома.

— Что-то случилось? — двинувшись мне навстречу, спрашивает он.

Все еще тяжело дыша, я указываю пальцем в сторону улицы.

— Кто-то меня преследовал, гнался за мной.

М. смотрит туда, куда нацелен мой палец, но никого не видит.

— Ты уверена? — спрашивает он.

Кивнув, я снова надеваю защитный колпачок на баллончик с газом. М. обнимает меня. Через несколько минут мимо не спеша проходит молодой парень лет семнадцати, на голове у него наушники.

— Вот кто за тобой гнался, — смеясь, говорит М., — видишь? Это всего лишь подросток. Ты даешь слишком много воли своему воображению.

Я отрицательно качаю головой.

— Нет, там был кто-то еще. Это Ян, я знаю.

Когда я заканчиваю рассказ о случившемся сегодня и о том, что мне удалось найти под кроватью Яна, М. уже не смеется, а озабоченно смотрит на меня.

— Боже, Нора, ты подвергала себя серьезной опасности! Почему ты не позвонила мне или хотя бы в полицию?

— Сначала я должна была все выяснить, убедиться во всем сама.

М. резко поворачивается и входит в дом. Я следую за ним.

— Ты говоришь совсем как Джо, — упрекаю я его. — Он тоже советует мне держаться от всего этого подальше.

— На этот раз тебе стоило его послушаться. — М. с минуту молчит, укоризненно качая головой, затем слегка дотрагивается до моей руки. — Нора, иногда ты бываешь просто несносной. Что, если Ян наткнулся бы на тебя?

Он притягивает меня к себе.

— Разве ты не знаешь, как много значишь для меня?

Его тело прижимается ко мне, я чувствую, как оно дрожит, и мне сразу становится стыдно: месяц назад я и не подозревала, что он способен на такие сильные эмоции.

— Прости меня. Разумеется, было глупо ехать туда одной. Мне хотелось хоть что-нибудь предпринять, чтобы не чувствовать себя бессильной жертвой.

М. ведет меня в гостиную, и мы садимся на кушетку. Не сколько минут он нежно меня обнимает. На своей шее я чувствую его теплое дыхание.

— Ты тронула мою душу, Нора, как никто другой. Даже не знаю почему — просто тронула, и все. Я люблю тебя и хочу рассказать тебе все-все о себе, о своей жизни. Я хочу разделить себя с тобой, и это ощущение для меня ново. — М. прижимается губами к моей шее, мы все еще не размыкаем объятий. Я не вижу его лица, но слышу, как бьется его сердце. Приподняв мое лицо, он говорит:

— Ты изменила меня, Нора. — На его губах появляется нежная улыбка, какую мне нечасто доводилось видеть. — Думаю, это к лучшему.

Я кладу голову ему на грудь и крепче прижимаюсь к нему. Мы дышим в унисон, его грудь вздымается и опадает в такт моей.

— Ты никогда не называешь меня по имени, — наконец с обидой шепчет М. — Никогда.

Несколько минут я молчу, в смятении обдумывая его слова. Что все это значит? Он предлагает мне разделить с ним жизнь — вещь совершенно немыслимая несколько месяцев назад. Я чувствую, как во мне что-то дрогнуло, смягчилось. Может быть, мой избранник — это М. и я испытываю к нему не только сексуальное влечение?

Я тихо говорю:

— Майкл…

— Мне нравится, как это звучит. — Он улыбается.

Я тоже улыбаюсь, внезапно вдохновленная перспективой нашего союза, точнее, его сексуальной стороной. Теперь он все время будет властвовать надо мной!

Я опускаюсь на колени, в первый раз делая это без его приказания, и тихо говорю:

— Хочу…

Моя голова склоняется к нему, и я замолкаю.

— Скажи это. — Он приподнимает мой подбородок, заставляя меня взглянуть ему в глаза. — Скажи, чего ты хочешь. Ну же!

Я не в силах произнести это вслух и пытаюсь отвести взгляд, но М. не дает мне это сделать.

— Я хочу, чтобы ты меня отшлепал, — раздается мой чуть слышный шепот.

Он гладит меня по щеке.

— Я хочу, чтобы ты выпорол меня! Ну пожалуйста… Сняв с себя одежду, я с готовностью ложусь ему на колени, желая испытать то сладкое облегчение, то эротическое наслаждение, которое приходит вместе с болью.

 

Глава 39

Полиция еще не арестовала Яна, но это лишь вопрос времени. Они обыскали его квартиру и нашли под кроватью коробку из-под обуви. Его отпечатки пальцев обнаружились везде — на изоленте, на фотографиях, на браслете Билли, на ноже, на самой коробке. Ян признал, что нож принадлежит ему — это один из тех ножей для работ по дереву, который якобы пропал месяц назад, — но клянется, что всего остального в глаза не видел. Расследование возобновилось, и Ян теперь главный подозреваемый.

Он оставил на моем автоответчике много сообщений, и все они с просьбами о помощи, но я никоим образом не стану ему помогать, потому что чувствую себя преданной, чувствую себя дурой из-за того, что так долго ему доверяла. Как и большинство, я считала, что хорошо разбираюсь в людях. Ничего подобного! Ян просто обвел меня вокруг пальца. Даже сейчас, когда все улики указывают на него, я с трудом представляю его возле связанной Фрэнни, с ножом в руке. Что ж, тем хуже для моей интуиции.

Моя «хонда» пятится из гаража задним ходом, когда на подъездной дорожке вдруг появляется голубой «бронко» Яна. Едва избежав столкновения, я ударяю по тормозам и останавливаюсь, оставив двигатель включенным. В зеркало заднего вида я вижу, как Ян выскакивает из машины; если бы не мальчишеская внешность и взъерошенные волосы, в своем костюме в полоску он походил бы на гангстера. Обычно милое и приятное, сейчас его лицо перекошено от злости и отчаяния. В тот момент, когда он приближается к моей машине, я успеваю нажать кнопку блокирования дверей.

— Черт побери, Нора!

Услышав, как щелкнули замки, Ян дергает ручку, но дверь не открывается.

Он наклоняется, его злое лицо и широкие плечи заслоняют собой окно. Уткнувшись в стекло, кончик его носа расплющивается, становясь диаметром с двадцатицентовую монету.

— Зачем? — кричит он, и я отшатываюсь от окна, хотя ремень безопасности и сиденье сковывают мои движения. Бам! — он бьет ладонью по крыше машины, затем отходит на несколько футов и останавливается, упершись руками в бедра, грудь его тяжело вздымается — видно, что Ян с трудом сдерживает гнев.

Соседская собака облаивает проезжающую машину, маленький мальчик, разговаривая сам с собой, проходит мимо «кадиллака» Фрэнни, волоча по земле палку. Издалека слышится женский голос, и мальчик застывает на месте, словно герой мультфильма в момент, когда пленка оборвалась. Потом так же внезапно он возобновляет движение по тротуару в направлении позвавшего его голоса.

Ян возвращается, теперь вид у него уже более спокойный.

— Нора, зачем ты прячешься от меня в машине?

Я неподвижно смотрю на руль, не в силах взглянуть ему в глаза, не в силах ответить на его вопросы.

— Не понимаю, — говорит он. — Зачем ты так поступаешь со мной? — В его голосе звучит отчаяние.

Склонив голову, я крепче сжимаю руль.

— Полиция снова меня допрашивала. Она нагрянула в офис, когда я работал. — Ян кладет руки на стекло, напомнив мне маленького мальчика, который, играя, оставляет отпечатки пальцев. — Меня попросили дать образцы моих волос и волокон ковра из моего дома. Мне пришлось нанять адвоката, Нора. Адвоката! — Он уныло качает головой. — Как ты могла сказать им, что я убил Фрэнни? Как ты могла даже подумать об этом?

Вздохнув, Ян отворачивается от меня и, скрестив руки на груди, прислоняется к машине, ветер шевелит его волосы.

— Я любил тебя — и все еще люблю, — обращаясь к ветру, говорит он. — Когда я сказал, что мне нужно время, чтобы побыть одному и все обдумать, это была правда. Я не собирался с тобой порывать и думаю о тебе каждый день, думаю о том, правильно ли я поступил, отдалившись от тебя, и сердцем чувствую, что нет. Я решил позвонить тебе и объяснить, что в действительности произошло, почему мне требовалось побыть одному, но тут полиция начала допрашивать меня насчет Фрэнни. — Опустив голову, Ян молчит, затем тихо говорит: — Пожалуй, я могу понять твой гнев, когда ты решила, что я с тобой порвал, но заявить полиции, что я преследовал тебя, посылал угрожающие письма, делал анонимные звонки, что я убил твою сестру! Пойми, это уже переходит все границы. Я не имею к этому отношения, Нора. Никакого. Клянусь тебе!

Он замолкает, и я слышу мягкое урчание двигателя. В его голосе звучит неприкрытая мольба. Я все еще тебя люблю. Неужели он считает, что я передумаю, услышав эти признания? Любовь ко мне — искренняя или нет — не меняет того факта, что его отпечатки оказались на всех предметах из обувной коробки.

Я внутренне содрогаюсь. Так вот что делают такого рода преследователи — они убивают своей любовью.

— Даже не знаю, что меня больше расстраивает, — снова говорит он, — то, что полиция вторглась ко мне на работу, то, что они нашли эти вещи под моей кроватью, или твоя убежденность в том, что я преследовал тебя и убил твою сестру. — Новая пауза. — Я не делал этого, Нора, и ты прекрасно знаешь, что я на это не способен. — Повернув голову так, чтобы видеть меня, Ян понижает голос: — Не способен.

Мне едва удается разобрать его слова.

В ветровое стекло бьют солнечные лучи. День сегодня яркий, светлый, и мне хочется, чтобы Ян побыстрее ушел — я не собираюсь взваливать на себя бремя его проблем. Скоро его арестуют: виновен он или нет, будет решать суд, а не я. Все, что мне требуется, — это чтобы меня оставили в покое.

— В день ее смерти я с другом ходил в поход, в Пустыню одиночества, — продолжает Ян; его спина все еще прижата к машине. — Единственная трудность в том, что друг точно не помнит, в какой день это было.

Как удобно, думаю я, — еще один подозреваемый без алиби.

Тишину разрывает воющий звук — это садовник обрезает ветки возле соседнего дома. В желтой шляпе, ботинках со стальными носами и пластмассовых защитных очках он похож на лесоруба: его руки сотрясаются вместе с пилой, опилки летят в разные стороны. Визг пилы заглушает лай собак, щебетание птиц, шум проезжающих автомобилей, не оставляя места для других звуков.

Ян вздыхает. Проходят минуты, прежде чем он снова начинает говорить.

— Это не я, Нора, — произносит он, когда садовник ненадолго отключает пилу. — Ты должна наконец понять. Прислушайся к своему сердцу.

Даже не взглянув на меня, он медленно идет к своему «бронко». В лучах солнца капот моей машины отливает серебром. Несмотря на закрытые стекла, я слышу, как шелестят верхушки деревьев, которые раскачивает ветер. В зеркало заднего вида я наблюдаю, как уезжает Ян; теперь оно отражает только один объект: черный, с похожими на плавники крыльями, «кадиллак» Фрэнни — постоянное напоминание о том, что я так и не поняла свою сестру.

Однажды, отправляясь на редакционное задание, я заметила Фрэнни в ее «кадиллаке»: она двигалась в противоположном направлении — к своей клинике. Пытаясь привлечь ее внимание, я крикнула и уже собиралась посигналить, но что-то меня остановило. У Фрэнни был такой безмятежный вид, на ее лице сияла такая довольная улыбка, что мне не захотелось ее беспокоить. Казалось, для нее нет лучше занятия, чем мчаться по дороге в сверкающем черном «кадиллаке». Я проводила ее взглядом, чувствуя себя неловко, словно человек, невольно вмешивающийся в чью-то личную жизнь. Мне хотелось отвернуться, не смотреть, но я не выдержала и, развернув машину, последовала за сестрой. Он был похож на кита, ее «кадиллак», который не столько ехал, сколько величественно плыл по дороге, занимая всю полосу. Я не могла припомнить другой такой большой машины: казалось, что с годами этот монстр рос, увеличиваясь в размерах, как живое существо. Даже с расстояния в несколько десятков метров мне было слышно, как «кадиллак» низким ровным гулом возвещает о своем присутствии. Другие машины объезжали его стороной, словно это была крупная хищная рыба.

Когда Фрэнни въехала на территорию клиники, «кадиллак» занял на автостоянке сразу два места в самом дальнем ее конце. Издав протяжный стон, двигатель остановился. Фрэнни вышла из машины так, как знаменитости выходят из лимузинов: сначала голова, озирающаяся по сторонам и улыбающаяся всем сразу и никому в отдельности, и только потом уже все остальное. Выпрямившись, она повесила на плечо су мочку, а затем, уперев руки в бедра, одобрительно кивнула автомобилю; на лице ее было написано полное удовлетворение. Я смотрела на нее с другой стороны улицы, гадая, что же она увидела в этом сверкающем чудовище, что доставило ей несказанное удовольствие. У Фрэнни был такой вид, словно она открыла нечто бесценное, нечто непостижимое, вроде рецепта счастья, но что именно?

Потом я двинулась дальше и вскоре, поглощенная своими заботами, начисто забыла о Фрэнни. Припомнив как-то этот инцидент, я лишь посмеялась — над собой за то, что следила за сестрой, и над Фрэнни за то, что машина играет в ее жизни столь важную роль. Однажды я спросила ее, почему она так влюблена в свой «кадиллак», но Фрэнни только загадочно улыбнулась и сказала: «Он оставляет мне пространство для роста».

 

Глава 40

Дни стали ветреными и холодными, и это означало, что наступила осень.

Яна арестовали за убийство моей сестры. Ни его волосы, ни отпечатки пальцев, ни нитки ковра не соответствовали тому, что было найдено в квартире Фрэнни, зато изолента подошла. Химический анализ с полной ясностью подтвердил, что ее концевые волокна совпадают с соответствующими волокнами от ленты, которой заклеивали рот Фрэнни. Ян все еще настаивает на своей невиновности и не говорит, как именно ее убил и за что. Возможно, никакой особой причины и не было: часто маньяки убивают не раздумывая — об этом каждый день сообщают газеты. Марк Кирн все еще отбывает срок в Сан-Квентине за убийство Черил Мэнсфилд, но я сомневаюсь в его вине — Ян мог также убить и ее. Точных ответов на все вопросы, возможно, никто никогда не узнает, я уже готова с этим примириться.

После ареста Яна телефонные звонки, фотографии, письма с угрозами сразу прекратились, и моя жизнь стала совершенно безмятежной. С М. мы прекрасно уживаемся и легко разрешаем все споры: он приказывает, я подчиняюсь. Такой альянс удовлетворяет нас обоих. Я отказалась от той ограниченной свободы действий, которую имела, и теперь, полностью лишенная всякой ответственности, делаю все так, как он скажет. Продолжительные поиски убийцы Фрэнни меня совершенно измучили — я чувствую себя эмоционально надломленной предательством человека, которому полностью доверяла. Как я могла так ошибаться в Яне? Теперь мое единственное желание заключается в том, чтобы не вылезать из кокона, созданного вокруг меня владычеством М. Я согласна лететь на автопилоте, только бы М. прокладывал мой курс. Моя покорность большей частью относится к сексуальной сфере, хотя ее границы часто размываются, распространяясь на другие стороны жизни. Временами я чувствую себя не-личностью, существом, не имеющим никаких прав, а только обязанность подчиняться и доставлять удовольствие своему господину. С течением времени я все больше и больше привыкаю к этой роли. Пусть теперь, ради разнообразия, кто-нибудь позаботится и обо мне: мое душевное спокойствие, обретенное впервые после смерти Фрэнни, достигнуто ценой потери личной независимости, но с этой потерей я могу прожить.

Впрочем, не только я чем-то поступилась — в своей любви ко мне М. также отказался от кое-каких привилегий. Сначала я считала это хитрой уловкой, еще одной попыткой меня обмануть. То, как он обращался с Фрэнни, было отвратительно, и я не верила, что он может измениться, может любить, однако теперь его поведение говорит о другом: во время наших ночных разговоров, скрытых от света дня, он раскрывается передо мной, делится своими чувствами, рассказывает о своих слабостях и пристрастиях — обо всем, что делает его человеком, обнажая передо мной свою душу. Эти сведения хранятся у меня как в сейфе. М. доверяет их мне и, возможно, поэтому кажется более уязвимым, чем я. В этом отношении мы как минимум равны.

Черное, как антрацит, небо накрыло город. Клубятся облака, дождь хлещет косыми струями, затопив ливневую канализацию на Второй улице. Городские отходы — рваная бумага, смятые обертки от жвачки, окурки сигарет вместе со сломанными ветками — болтаются в мутной воде, словно игрушечные кораблики в бурном море: поток несет их по обочине дороги, затем они недолго кружатся в водовороте, образовавшемся над канализационной решеткой, и наконец исчезают в ней. Хэллоуин на сей раз выдался дождливым.

В этот вечер М. готовит мне ужин. Он любит готовить и делает это гораздо лучше, чем я. Он подает мне бокал красного вина, и я взбираюсь на высокую табуретку, чтобы наблюдать за ним. На М. расстегнутая темно-вишневая рубашка как раз под цвет вина, лоб его блестит от пота: на кухне чересчур жарко. Он напоминает мне одного из тех кулинаров, которых показывают по телевизору, — движения его быстрые и точные, через плечо переброшено кухонное полотенце, рукава рубашки закатаны до локтей. На плите, пузырясь своей золотисто-коричневой поверхностью, остывает стеклянная кастрюля с лазаньей. Приготовление салата заканчивается, и я вдыхаю аромат чеснока и масла, которым благоухает лежащий под бройлером дрожжевой хлеб. М. кладет в салат итальянскую приправу и выхватывает из духовки хлеб прежде, чем тот успевает подгореть. Его черные брюки аккуратно отутюжены, ни единой морщинки. Я вновь думаю о том, чтобы переехать к нему; теперь эта идея кажется мне совсем не такой абсурдной, как раньше.

— Мы уложились в график. — М. швыряет полотенце на стол.

На минуту он исчезает, чтобы выключить лампу на крыльце, и тут же возвращается. Взяв рукавицей лазанью, он несет ее вместе с чесночным хлебом в столовую. Я следую за ним с салатом и бутылкой вина. Стол уже накрыт, и мы садимся есть — М. во главе стола, я — справа от него. Накладывая лазанью, М. рассказывает о своем ученике, пианисте.

— У него невероятное желание играть, — попробовав лазанью, М. подает мне тарелку с чесночным хлебом, — и он очень увлечен, но играет в лучшем случае средне. Этот человек ни когда не станет великим музыкантом.

— А сколько ему лет, Майкл? — спрашиваю я. Мне непривычно называть его по имени, и слово застревает у меня на языке, словно липкий леденец.

— Двадцать один.

— Так дай ему время. Если у него есть желание, он будет совершенствоваться. — Я делаю паузу, чтобы съесть то, что у меня на вилке. — Это великолепно, твоя лазанья.

— Спасибо. — М. слегка хмурится. — Его техника со временем станет лучше, но и только: у него нет того творческого импульса, который отделяет великое от хорошего. Интеллектуально он понимает музыку, но не чувствует ее.

— Ну, все-таки у него хороший учитель, — улыбнувшись, говорю я.

М. отвергает мое замечание нетерпеливым взмахом руки.

— Таланту нельзя научиться, он или есть, или его нет. Ему не поможет никакая техника, никакое обучение. Учитывая его энергию, он станет играть лучше, даже намного лучше, но одного упорного труда здесь недостаточно.

— Томас Эдисон с тобой не согласился бы. По его мнению, гения создает скорее упорная работа, чем творческие импульсы. «Один процент вдохновения, девяносто девять процентов пота». Если твой студент будет работать достаточно долго и достаточно упорно, он добьется своего.

— Не надо цитировать известные афоризмы, Нора, они чрезвычайно банальны и почти всегда содержат в себе излишнее упрощение: их нельзя применять к конкретным ситуациям. Моему студенту недостает гениальности, а тяжелый труд никогда не заполнит пустоту. Ему лучше бросить это дело — если, конечно, он поймет свою ограниченность. Отчаянно желать того, в чем тебе отказано, видеть, как другие, менее достойные, обгоняют тебя, — что может быть хуже! Вся жизнь для такого человека — сплошное разочарование.

Я слышу в его голосе нотку сочувствия. Не говорит ли он сейчас о себе, думаю я? Несколько раз посреди ночи меня будят звуки пианино. Однажды я проскользнула в кабинет и увидела М. согнувшимся над инструментом с выражением мучительной боли на лице — он играл какую-то прекрасную печальную композицию. Я думаю, это был реквием. Темные волосы разметались у него по лбу, длинные элегантные пальцы легко порхали над клавишами — я никогда не видела ничего более прекрасного. Все это было настолько личным, настолько не предназначенным для чужих глаз, что я тихо вышла из кабинета. После этого звуки полуночных мелодий уже не манили меня подняться с постели. М. очень известен, но даже я, весьма далекая от мира музыки, знаю, что он не относится к числу великих музыкантов современности. Раньше я считала, что он довольствуется ролью профессора, но теперь, слушая его рассуждения о том, что его студенту не хватает гениальности, я начинаю в этом сомневаться.

Я также начинаю задумываться о психологических корнях его садомазохизма — не связано ли это стремление к господству с его неспособностью стать выдающимся музыкантом? Однажды М. сказал мне, что смирился со своими ограниченными способностями, и возможно, его садомазохизм — это часть сложного юнговского баланса, когда невозможность обладать врожденным талантом заставляет добиваться полного обладания женщиной. Я, конечно, не выпадаю из этого анализа, только у меня все наоборот. Я всегда была хозяйкой своей судьбы — и с точки зрения личных взаимоотношений, и с точки зрения профессиональной карьеры, — так что, возможно, именно это позволяет мне с такой готовностью подчиняться М.

— Ты скажешь это студенту? — спрашиваю я. — Что ему не хватает гениальности?

М. печально улыбается, голос его смягчается.

— Нет, — говорит он. — Разбивать мечты не входит в мои обязанности. Я здесь для того, чтобы научить его всему, что знаю. Он должен сам прийти к такому выводу. — Помолчав, М. добавляет: — Наверное, если он придет и прямо меня об этом спросит, я обязан сказать ему правду; но он не спросит — они никогда не спрашивают.

Я отправляюсь на кухню за пармезанским сыром. В дверь звонят, и я, не подумав, открываю. Два маленьких мальчика с посиневшими губами, в наброшенных поверх костюмов желтых плащах устало произносят: «Кошелек или жизнь!» — и протягивают две сырые наволочки, которые используют вместо мешков. У М. в доме нет никаких конфет, поэтому я роюсь в сумочке в поисках мелочи и, найдя два двадцатипятицентовика, бросаю их в подставленные мешки. Мальчики уходят, оставляя на крыльце грязные следы. На улице под зонтиком жмутся их родители, напоминая мне о тех Хэллоуинах, когда я сама была ребенком, — еще до рождения Фрэнни. Тогда я ходила от двери к двери и собирала конфеты, в то время как мой отец, сгорбившись, наблюдал за мной с дороги: его присутствие выдавали только массивный темный силуэт да светящийся в темноте красный огонек зажженной сигареты.

Вернувшись в столовую, я вновь принимаюсь за лазанью, думая при этом об М. и его ночных рандеву с пианино. Взглянув на меня, он лукаво улыбается.

— Сними блузку и лифчик, — говорит он мне. — Я хочу посмотреть на тебя, пока буду есть.

Я сразу чувствую дрожь в желудке и покалывание в паху. Одни его слова «сними блузку» уже меня возбудили. Моя рука застывает в неподвижности, вилка повисает в воздухе. Некоторых мысль о сексе побуждает к действию, у меня же, наоборот, наступает своего рода паралич, который длится несколько секунд. В эти секунды пульс мой учащается, а дыхание становится лихорадочным и тяжелым.

М. не сводит с меня глаз, и я с готовностью капитулирую. Отложив в сторону вилку, я вытаскиваю блузку из-под юбки. Блузка белая с высоким воротником, на груди маленькие перламутровые пуговицы. Я начинаю по одной их расстегивать. Мои пальцы внезапно становятся неуклюжими, и я трачу на это больше времени, чем обычно. Петли кажутся чересчур маленькими, мои пальцы — чересчур большими и неловкими. Я судорожно проталкиваю каждую пуговицу сквозь узкое отверстие. М. по-прежнему наблюдает за мной, продолжая есть. Разделавшись с последней пуговицей, я сбрасываю с плеч блузку и небрежно роняю ее на пол. Думая о Фрэнни, о том, как она сидела в этом же кресле и делала для М. то же самое, я завожу руку за спину и расстегиваю лифчик, который тоже падает на пол.

— Хорошо. — М. одобрительно кивает. — Теперь ты можешь есть.

Взяв вилку, я снова принимаюсь за лазанью. Я проделывала нечто подобное уже много раз — иногда М. желал видеть мои груди обнаженными, иногда требовал, чтобы я разделась ниже пояса, — но тем не менее каждый раз это вызывает у меня желание. Его приказ повергает меня в дрожь, насильственное обнажение возбуждает. Я хочу, чтобы М. трахнул меня, но знаю, что пока он не будет этого делать, и задержка заставляет меня хотеть его еще больше.

Протянув руку, он дотрагивается до моих сосков, заставляя их напрячься. Я слегка выгибаю спину, подвигая вперед груди.

— Прекрасно, — говорит он и снова принимается за еду.

Мне хочется попросить, чтобы он начал сжимать их и ласкать, но я знаю, что М. не станет этого делать. Он никогда не делает так, как я прошу, а только как хочется ему. Я продолжаю есть, мои соски отвердели и ждут его прикосновений.

Снова звонят в дверь, и М. усмехается:

— Ты хотела открыть?

Я отрицательно качаю головой. Мы слышим шорох шагов, шепот, затем шаги удаляются и наступает тишина.

— Хочешь, я расскажу тебе еще одну историю насчет Фрэнни? — Он берет бутылку и наполняет наши бокалы вином.

— Да.

Я знаю, что в ближайшее время мы не будем заниматься сексом, и начинаю постепенно успокаиваться.

М. откидывается на спинку кресла и доедает оставшееся на тарелке.

— Вскоре после нашей экскурсии в свинарник я рассказал Фрэнни о своем интересе к животным. Кстати, это было после ужина, примерно в такой же обстановке: ее груди были обнажены, как сейчас твои. — Он поднимает свой бокал и отпивает глоток. — Конечно, они были намного больше — твои очень милы, но, должен сознаться, я большой любитель грудей. Они не могут быть для меня слишком велики.

Мое лицо краснеет, поскольку мои собственные груди, скорее, малы, и в присутствии М., который предпочитает грудастых женщин, я стесняюсь их размера.

Протянув руку, М. трет бокалом мои соски, которые тут же твердеют. Я снова возбуждаюсь.

— О, тебе нечего смущаться, — говорит он. — Твои груди очень хороши, пусть даже они и маленькие. И ведь ты любишь мне их показывать, не так ли? Фрэнни всегда стеснялась, .когда это делала, но только не ты. Я готов поспорить, что у тебя сейчас писька мокрая, верно? Мою милую собачку нужно как следует трахнуть. Ты ведь хочешь, чтобы я о тебе позаботился, детка?

Я снова краснею, и у меня пропадает дар речи. Я очень его хочу, но ненавижу, когда он меня заставляет об этом говорить.

Иногда он нарочно меня возбуждает, доводит почти до оргазма и не двигается дальше до тех пор, пока я не начинаю умолять, чтобы он взял меня. Ему нравится видеть меня такой — когда я упрашиваю его, обещаю сделать все, что угодно, лишь бы он дал мне кончить. Я презираю себя за это, но каждый раз снова попадаюсь на удочку. Моя страсть к нему не знает границ, и если он хочет, чтобы я умоляла, я буду это делать.

— Да, — мой голос хрипит, — я хочу, чтобы ты обо мне позаботился.

М. улыбается.

— Я это знаю, Нора, но тебе придется подождать и послушать мой рассказ.

Он отпивает еще один глоток вина, и у меня снова возникает чувство, будто мной манипулируют.

— После ужина я отвел Фрэнни в кабинет и снял с нее остатки одежды. — М. подмигивает мне: — Ты ведь знаешь, как я люблю видеть своих женщин голыми.

Я в который раз пытаюсь представить разгуливающую по его дому голую Фрэнни, но ничего не получается — мне трудно вообразить ее в качестве сексуального объекта, тем более такого, который предназначен для удовлетворения желаний М. Перед моими глазами сестра всегда является в одежде медсестры и в белых туфлях на толстой подошве. Я знаю, что это не совсем точный образ — М. мне это доказал, — но таким он мне более привычен и удобен.

— Я заставил ее сесть на кушетку и рассказал, что был доволен, глядя в свинарнике, как поросята сосут ее грудь, а также похвалил ее за то, что она так хорошо ладит с моей собакой. Фрэнни очень любила Рамо: она кормила его и часто выходила на задний двор, чтобы поиграть с ним. По вечерам мы иногда вместе выводили Рамо на длительные прогулки. Я сообщил ей, что хочу видеть ее с животным. Она была растеряна и не понимала, о чем я говорю. Я сказал ей, что хочу посмотреть, как она трахается с животным. Бедная Фрэнни! Она была так взволнована — понимала, что я обязательно заставлю ее это сделать, и не знала, что сказать. Твоя сестра просто сидела вот здесь, закусив губу, и мотала головой, ее обнаженное тело тряслось. Я сказал, что она должна сделать это ради меня. Фрэнни долго плакала, тогда я ее обнял и стал утешать, но был по-прежнему тверд, объясняя, что мне это непременно нужно видеть. Ей так или иначе придется это сделать, но я дам возможность выбрать, с каким животным она хочет быть, со свиньей или с собакой. Она только мотала головой и крепко прижималась ко мне, как будто ее отчаяние и слезы могли заставить меня передумать. Всегда получалось как раз наоборот — ее страх только укреплял мое мнение. «Выбирай, — сказал я ей. Она ответила, что не может. — Я объясню разницу, и это поможет тебе решить. Если ты хочешь собаку, мы поставим тебя на четвереньки и дадим Рамо залезть на тебя сзади. Он спустит почти сразу, как только в тебя войдет — так бывает у всех собак, — но когда впрыснет в тебя свою сперму, основание его члена раздуется так, что тот застрянет в твоей дырке. Тогда он перекинет через тебя ногу и повернется на сто восемьдесят градусов, так что вы окажетесь задница к заднице, его член будет, подергиваясь, торчать у тебя в дырке до тех пор, пока шишка не рассосется. Рамо на это потребуется примерно полчаса, а я с удовольствием буду смотреть на вашу вязку и сделаю несколько снимков.

Со свиньей получается совсем по-другому: у борова член представляет собой длинную твердую спираль, вроде штопора, и когда он кончает, требуется около десяти минут, чтобы все в тебя влилось. Он выбрасывает примерно две чашки спермы. Тебе это понравится, прекрасный длинный член, который будет все спускать и спускать в тебя, загоняя в твою дырку пол-литра спермы». Все это ужасно напугало бедную Фрэнни. По правде говоря, я никогда не видел, как свинья трахается с женщиной, и не представляю, как бы я все это организовал, как бы заставил хряка ее оседлать, но я все равно отвел бы ее в свинарник и там попробовал. «Если не хочешь выбирать, придется выбрать за тебя, — сказал я, но она все равно только мотала головой и плакала. — Ну хорошо, я сейчас выберу. Хочу видеть тебя с…» И тут она закричала: «С собакой! Только не со свиньей! С собакой! С собакой!» Бедная Фрэнни, она была в панике, в отчаянии; ей не хотелось ни того, ни другого, но собака означала для нее меньшую степень деградации. Я обнимал ее до тех пор, пока она не перестала плакать, затем поставил в кабинете на четвереньки и запустил в комнату Рамо. — М.. пожимает плечами. — Остальное ты сама можешь себе представить.

Я слушаю его рассказ как зачарованная, хотя и не верю ни одному его слову. Как и другие его рассказы, он слишком необычен, чтобы быть правдой, по крайней мере в отношении Фрэнни.

— Ты лжешь, — говорю я ему. — Она бы не стала этого делать — даже ради тебя. Не надо так приукрашивать свои рассказы — из-за этого они кажутся неправдоподобными.

М. издает какой-то кудахтающий звук.

— Ты очень недоверчивый слушатель. — Он как-то странно улыбается: — Ну что ж, достаточно. Время рассказов прошло.

Взяв за руку, М. ведет меня в кабинет. Там, опустившись на колени, он развязывает мои туфли, снимает их с ног и нежно целует лодыжки, потом расстегивает юбку, которая небрежно падает на пол. Запустив пальцы под резинку, он легко снимает с меня трусы, и я приподнимаю одну ногу за другой, чтобы поскорее от них избавиться. Зарывшись лицом в мой безволосый лобок, М. почти благоговейно целует вагинальные губы. Схватившись рукой за его темные волосы, я прижимаю его голову к себе, но М. мягко отстраняется.

— Присядь на кушетку. — Он сажает меня туда, затем под ходит к стеклянной двери в сад, открывает ее и свистит. В комнату влетает Рамо. Это крупная собака почти метрового роста и весом шестьдесят килограммов, очень красивая. Обычно у датских догов шерсть золотисто-коричневая, но у Рамо шкура черная и блестящая. Подойдя, он тыкается носом в мою ногу. Я глажу его, и он приваливается массивной головой к моему бедру.

М. возвращается ко мне на кушетку, в то время как моя рука, словно сама собой, делает отрицательный жест.

— Даже не думай, я не собираюсь трахаться с Рамо. Снова звонят в дверь, но мы оба не обращаем на это внимания.

Сев, М. наклоняется, чтобы почесать собаку за ухом.

— Успокойся, — говорит он, — Рамо сейчас тебя трахнет. Сначала ты встанешь на пол и дашь ему трахнуть себя сзади. Потом, когда он расслабится и снова будет готов тебя трахать, ты сядешь на кушетку и откинешься назад, разведя ноги, и он залезет на тебя, а ты будешь смотреть на него. Я хочу, чтобы ты знала, что тебя трахает именно собака и что ты делаешь это ради меня.

Положив ногу на ногу, я качаю головой:

— Забудь об этом.

Но М. только улыбается;

— Рамо хорошо натренирован и долго не пробовал человеческой дырки — после Фрэнни. Я заставлю его как следует тебя вылизать, прежде чем позволю залезть на тебя.

 

Глава 41

Когда я утром просыпаюсь, М. уже ушел на работу. Я долго лежу в постели, думая о прошлой ночи. Меня поражает, что я почти не протестовала, что мои возражения были такими не долгими. Секс с собакой оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Как и говорил М., эякуляция у собак наступает почти сразу. Как только Рамо вошел в меня и начал двигаться, он очень быстро кончил, за считанные секунды, самое большее секунд за двадцать, но до того, как М. позволил Рамо залезть на меня, он ласкал мой клитор и соски, в то время как пес вылизывал меня языком. Запретный характер происходящего сильно меня возбуждал, и когда Рамо, перед тем как залезть на меня, обхватил лапами мою талию, я не протестовала. Продолжая ласкать мой клитор, М. направил в меня пенис собаки, и я кончила одновременно с Рамо. Оргазм был сильным, наверное, потому, что я испытывала извращенное удовольствие от сознания того, что занимаюсь чем-то столь необычным и далеко отклоняющимся от нормы. Пенис собаки меньше человеческого, и траханье, по существу, практически кончилось еще до того, как началось, однако мои ощущения были невероятно эротичными — нет, не эротичными, скорее порнографичными. В тот миг, когда я ощутила между ног кончик пениса Рамо, мое тело содрогнулось от такой неудержимой, первобытной похоти, что я моментально забыла, где нахожусь. Я куда-то переместилась, но куда, не знаю — в какое-то совершенно примитивное и распутное состояние. Секс был извращенным и доставлял невероятное наслаждение. Этой ночью пес трахал меня дважды, сзади и спереди, а потом настала очередь М.

— Ты еще будешь брать его в рот, — трахая меня, заявил он.

— Нет!

Но М. только крепче сжал мои бедра.

— Ты сделаешь то, что я тебе прикажу.

Встав с постели, я отправляюсь в душ. Перед тем как лечь, я уже принимала душ, но мне нужно еще. Я снова мою волосы, затем досуха вытираюсь полотенцем и, надев один из купальных халатов М., иду в спальню. Из окна я вижу лежащего на траве Рамо. Интересно, будет ли теперь пес регулярно со мной трахаться или М. захочет видеть меня с ним только изредка? Да, мне нравится трахаться с собакой, и я не знаю, что с этим делать. Теперь, в свете дня, я ясно вижу, как сильно деградировала, — и все благодаря М. Он хочет видеть меня с животным, со зверем, чтобы доказать свое полное господство надо мной.

Любительница трахаться с собакой — вот что я такое. Когда Рамо начал меня лизать, я испытала настоящее наслаждение. Но я ведь нормальный человек — как я могу трахаться с собакой?

Завидев меня, Рамо начинает бить хвостом по траве. Пройдя на кухню, я завариваю свежий кофейник и жду, пока он остынет. На кухонном столе лежит видеокассета с запиской. «Надеюсь, ты получишь удовольствие от просмотра — я хранил это как память». Это рука М.

Взяв кружку с кофе, я несу кассету в кабинет, вставляю в видеомагнитофон, включаю телевизор и сажусь, чтобы посмотреть пленку. Сначала на экране темно, затем появляется картинка: голая плачущая Фрэнни стоит на четвереньках впереди Рамо, а его голова у нее между ног — он вылизывает ее гениталии. Камера делает круг, чтобы я могла увидеть Фрэнни и собаку со всех сторон. «Пожалуйста, Майкл, — рыдает Фрэнни, глядя в камеру, — не заставляй меня делать это!» М. не отвечает. Камера снова обходит ее кругом. Подняв голову, Рамо взбирается на спину Фрэнни и, обхватив ее талию лапами, начинает дергаться. Фрэнни вскрикивает и пытается повернуться. Я слышу, как М. — он за камерой и мне не виден — командует всем происходящим. «Не двигайся!» — раздается его резкий крик. Фрэнни остается на месте и молча плачет: слезы бегут по ее лицу, открытый рот напоминает букву О — символ унижения и отчаяния.

Я выключаю видео, потому что больше не хочу, не могу этого видеть. Ее опыт общения с Рамо оказался прямо противоположным моему. М. возбудил меня, заставил желать собаку, и, когда пес залез на меня, я была к этому готова, но с Фрэнни он проявил себя настоящим садистом. Он наслаждался ее унижением. После просмотра кассеты то, что я испытала сегодня ночью, кажется мне менее эротичным, даже позорным. Как я теперь понимаю, существует четкое разграничение между эротикой и деградацией: в случае с моей сестрой М. перешел эту границу. Теперь я знаю, что все рассказанное им про Фрэнни было правдой: свинарник, опрыскивание мочой, траханье с собакой — все. Я-то думала, он просто мучает меня, получая извращенное удовольствие от того, что причиняет мне боль. Параллели, снова параллели. Идя по стопам Фрэнни, я приблизилась к ней больше, чем могла себе представить.

Я перематываю кассету назад и вынимаю ее из видеомагнитофона. Фрэнни, если бы она была жива, не захотела бы это смотреть. Взяв ножницы, я отправляюсь в гараж и нахожу там молоток, собираясь сломать кассету, потом разрезать ленту на мелкие кусочки и выбросить ее в мусорное ведро.

Я поднимаю молоток, но вдруг останавливаюсь — это единственная кассета, на которой заснята Фрэнни, и, какой бы ужасной она ни была, я не в силах ее уничтожить.

Вернувшись в кабинет и снова вставив кассету в видеомагнитофон, я заставляю себя досмотреть все до конца. Это моя обязанность перед Фрэнни — я должна разделить с ней ее боль и унижение, а не оставлять ее одну. То, что я вижу, вызывает сильное отвращение, и мое внимание невольно сосредотачивается на других вещах — на коричневом ковре, на медицинском браслете Билли, на белой коже Фрэнни…

Когда все кончается, я откидываюсь на софе, чувствуя себя совершенно измученной. В моей голове продолжают тесниться ужасные образы: голая Фрэнни стоит на полу на четвереньках, затем Рамо взбирается на нее. Я потираю виски. Меня что-то тревожит. Что-то тут не так — что-то не имеющее отношения к унижению Фрэнни. Вот она стоит на полу голая, собака лижет ее гениталии. Голова Фрэнни опущена, по ее лицу текут слезы. Груди свисают, кожа ослепительно белая, ягодицы… Что же я увидела на ее ягодицах? Какую-то метку. Рубец от кнута? Нет. Что-то другое, больше похожее на родимое пятно.

Встав, я перематываю ленту назад и, остановив на том месте, где Рамо готовится залезть ей на спину, внимательно рассматриваю изображение на экране. На правой ягодице видна какая-то метка, кажется, шрам — он едва заметен, словно это почти зажившая рана. Я нажимаю кнопку перемотки и смотрю ленту сначала, а затем, все еще не в силах ничего понять, нажимаю на «паузу». Изображение замирает. На правой ягодице Фрэнни, слева и чуть в стороне, находится перечеркнутый круг — универсальный символ отрицания. Он слабый, чуть заметный, но я его вижу.

Я снова встаю. Теперь мне все становится ясно. Когда Фрэнни нашли, ее тело было покрыто такими порезами — кругами, квадратами, линиями. Из-за далеко зашедшего разложения тела коронер не смог идентифицировать большинство рисунков, но одна из тех меток, которые удалось различить, представляла собой именно перечеркнутый круг.

Это М. убил Фрэнни. Рана на ее ягодице, такая незаметная, что на нее трудно обратить внимание, почти заросла, когда он снимал видео, а к тому времени, когда он ее убил, заросла полностью. Вот почему коронер не обнаружил на ягодицах никаких меток. Здесь, на видео, запечатлен рисунок, который потом М. вырезал у нее на животе. Это доказательство того, что он убил Фрэнни. Доказательство, достаточное для меня, но, увы, не для полиции. На видео только Фрэнни и Рамо. М. будет отрицать, что лента принадлежит ему. Я начинаю дрожать, но не от холода, а от ярости. Все накопившиеся за год эмоции — гнев, чувство вины — вспыхивают во мне ярким пламенем возмездия. Теперь я не дам ему уйти. На этот раз не дам.

Я перематываю кассету и, успокоившись, стараюсь собраться с мыслями — мне надо решить, что делать. Выйдя из кабинета, по длинному коридору я направляюсь в спальню. До сих пор все в доме М. вызывало во мне сексуальные эмоции — гостиная, кабинет, мебель пробуждали во мне воспоминания о том, как это было, и обещали новые наслаждения. Даже дом казался мне этаким фаллическим символом, нашим с М. сералем, где можно, не считаясь ни с какими условностями, предаваться чувственным утехам. Сейчас, проходя по комнатам, я думаю только о боли и страдании. Я думаю о Фрэнни, о том, как она робко шла по этому коридору, и мне вспоминается ее молчаливый плач. Этот дом никогда больше не будет казаться мне таким, как раньше.

Войдя в спальню М., я начинаю одеваться. Ночью он принес сюда мою одежду — лифчик и блузку из столовой, юбку, туфли и трусы из кабинета, аккуратно сложил их и положил на амбразуру окна. Со мной он внимателен и тактичен, и за последние несколько недель я позабыла свое первоначальное представление о том, что он жестокий, низкий человек. Сначала я была в этом уверена, затем, с течением времени, когда лучше его узнала, стала думать, что скорее всего ошиблась. Я хотела понять Фрэнни, узнать, какой она была, и М. познакомил меня с ней. Благодаря ему я теперь знаю свою сестру лучше, чем когда она была жива.

Я перестала считать М. жестоким человеком только потому, что не хотела, чтобы он таким был. Я ошибалась. Кем же еще надо быть, кроме как скотом, заставляя женщину трахаться с собакой и находя удовольствие в ее слезах?

Готовясь к возвращению М., прохожу по дому, складывая в коричневую сумку для покупок все, что мне принадлежит, — одежду, шампунь, зубную щетку, дезодорант, недочитанный роман Ларри Макмерфи, и одновременно поражаясь собственному хладнокровию. Впрочем, в этом нет ничего удивительного — теперь я знаю, что делать.

Когда я открываю дверь, выходящую на задний двор, лежащий на траве Рамо поднимает уши. Солнца нет, на дворе серое, безрадостное утро, холодно и сыро. Чтобы не замерзнуть, я застегиваю жакет. Рамо не отрывает от меня больших карих глаз, его хвост бьется по траве, но он не встает. Мы пристально смотрим друг на друга. Я очень мало знаю о собаках и не представляю, помнит ли он о нашем вчерашнем совокуплении, но, как только я выхожу во двор, Рамо сейчас же вскакивает и подбегает ко мне. Шерсть у него лоснится, мощная голова доходит мне чуть ли не до пояса. Он стоит неподвижно, пока я почесываю его за ухом, а когда перестаю, опускает голову и тычется мне в бедро. Я наполняю водой его миску и смотрю, как он делает несколько глотков, затем захожу в дом и закрываю за собой дверь. Взяв сумку для покупок, я отношу ее в гостиную и прячу за креслом так, чтобы М. не догадался о моем предстоящем уходе, а затем подхожу к окну. Небо по-прежнему серое и унылое, затянутое облаками. Разгуливающий по клумбе кот, встревоженный каким-то шумом, которого я не слышу, срывается с места и стремглав мчится через лужайку, исчезая за соседской машиной.

Когда я увидела видеоленту с Фрэнни, увидела рисунок на ее правой ягодице и поняла, что ее убил М., в голове у меня словно что-то щелкнуло. Теперь свою жизнь, ту небольшую часть вселенной, в которой обитаю, я вижу более ясно; может быть, яснее, чем когда-либо прежде. Как я могла даже поду мать о том, чтобы переселиться к М.? Я слишком многое ему отдала, и теперь мне придется заново учиться тому, как заботиться о самой себе. Никто за меня этого не сделает.

Он допустил ошибку, показав мне видео с Фрэнни. С его стороны это был фундаментальный промах. Как он мог так сглупить? Даже если бы я не заметила отметку, зачем вообще было показывать мне эту ленту? Зачем он хотел, чтобы я увидела, как он мучает Фрэнни? Могу только предположить, что он не понимает или отказывается понять всю ошибочность своего поведения с моей сестрой — свою аморальность, свою необузданность. Если бы он не показал мне это видео, я могла бы остаться с ним. Да, могла бы. Он с легкостью меня соблазнил, как и Фрэнни, вверг в искушение, но в отличие от нее мне это доставляло удовольствие. Огромное удовольствие. Он совершил со мной сексуальную одиссею по морям неслыханного наслаждения, и если бы я не посмотрела видео, то осталась бы с ним навсегда. Больше всего меня пугает именно это. Я могла бы навсегда остаться его рабыней, а он моим господином.

Но стоило мне только посмотреть видео, как все изменилось. Даже если он ее не убивал — разве я могу теперь с ним остаться, зная, как он мучил Фрэнни? Его несдержанность чудовищна, в ней он заходит слишком далеко. Но я отомщу М. за смерть сестры сполна. Он заплатит за то, что сделал.

Я начинаю свои приготовления. Он не вернется до половины четвертого, так что у меня еще уйма времени. Я иду в его ванную и открываю аптечку. Достав несколько таблеток снотворного, я кладу их себе в карман, а затем отправляюсь в заднюю спальню, то есть комнату для дрессировки, и зажигаю там несколько свечей. Это любимая комната М. — должна признаться, что недавно она была любимой и для меня, — и он часто приводил меня сюда. Возле кровати возвышается гора картонных коробок — это бумаги и книги, которые он привез домой с работы, но до сих пор так и не рассортировал. В гардеробе висит моя одежда для игры, которую купил мне М., — кружевное и атласное белье, трико, купальники, одеяние французской горничной, куклы, плиссированная юбка, как у маленькой девочки, бюстье, как у больших девочек, застежки для чулок и сами чулки. Я достаю черный виниловый комплект и надеваю его на себя: приподнимающий грудь лифчик, доходящие до локтей перчатки с отрезанными пальцами, пояс и резинки — все из сверкающего, влажного на вид винила. Сев на постель, я натягиваю на ноги черные, в сеточку, чулки, затем обуваю черные туфли на высоких каблуках. Пройдя в ванную М., я наношу макияж и смотрю на себя в большое, в полный рост, зеркало: живот плоский, бедра упругие; в общем, выгляжу на все сто. Кроме яркой полоски красной помады на губах, я вся в черном, с головы до ног. Такой и запомнит меня М.. сексуальная рабыня в черном виниле.

Я возвращаюсь в комнату для дрессировки и зажигаю свечи — все до одной: они мерцают на каждом столе, на телевизоре, на картонных коробках, на полу, отбрасывая свет, достаточно яркий для съемки.

Я вставляю кассету с Фрэнни в видеомагнитофон и проверяю, есть ли кассета в видеокамере, а потом, пройдя на кухню, наливаю себе и М. по бокалу красного вина и долго решаю, сколько таблеток снотворного положить ему в бокал. В конце концов останавливаюсь на одной — мне нужно, чтобы он был сонный, но в сознании. Разломив капсулу, я размешиваю ее в вине, пишу записку, которую оставляю на столе: «Я в комнате для дрессировки, Хозяин, и жду тебя», беру в руки бокалы и иду в бывшую спальню для гостей. Благодаря свечам комната сияет янтарным блеском. Я ставлю предназначенный М. бокал на стол, рядом с ключом от наручников, затем устраиваюсь поудобнее на кровати и жду, время от времени отхлебывая глоток вина.

Ровно в половине четвертого открывается входная дверь и М. входит в переднюю, вероятно, держа под мышкой свой любимый коричневый кожаный портфель. Моя машина стоит на подъездной дорожке возле дома, поэтому он знает, что я здесь. М. захлопывает дверь, и я слышу шаги. Сейчас он пройдет в кабинет, положит свой портфель и бросит взгляд на пианино, но сначала он посмотрит на меня. М. очень предсказуем: сначала снимет пальто, ослабит и снимет галстук, потом пройдет на кухню и увидит мою записку, которая заставит его недовольно нахмуриться — он ведь хотел поиграть на пианино, а не на мне. Перечитав записку, он представит меня в комнате для дрессировки, прикованную к стене, и им овладеет похоть — она-то и заставит его прийти ко мне.

Я слышу, как М. проходит по дому, потом раздаются его шаги в коридоре. Стоя в дверях, он молча смотрит на меня в моем бесстыдном черном одеянии и, небрежно привалившись плечом к дверной раме, ослабляет галстук. Насчет галстука я ошиблась, но пальто он действительно уже снял. На М. темные брюки и розовато-лиловая рубашка: даже полностью одетый, он выглядит сильным и мускулистым, одежда превосходно сидит на нем. Его вид элегантен и суров.

— Думаю, мы можем поиграть. — Мой голос звучит вполне естественно. — Я плохо себя вела, и меня нужно наказать.

М. не спеша закатывает рукава рубашки, затем, не отрывая глаз от моего тела, медленно входит в комнату. Все еще глядя на меня, он берет со стола бокал вина и отпивает большой глоток, а потом, сделав еще один, садится рядом со мной и проводит рукой по моей ноге, на которой натянут чулок в сеточку.

— Очень плохо? — спрашивает М.

— Очень, — отвечаю я. — Меня нужно выпороть. — Я выпрямляюсь. — Но сначала мне хочется пососать у тебя член. — Я соскальзываю с кровати, но М. хватает меня за руку.

— Куда это ты? — спрашивает он.

— Никуда. Просто хочу поменяться с тобой местами. Я хочу, чтобы ты лег и я могла сосать твой член.

— Разве я велел тебе двигаться? — Все еще держа меня за руку, он ставит бокал на стол и кладет меня к себе на колени. — Может, я хочу сначала тебя выпороть.

Сердце мое замирает. Я молчу. Неужели он догадался, что я подмешала ему что-то в бокал? Нет, это невозможно почувствовать — я же не смогла. Внезапно мне приходит в голову, что М. с самого начала знал о той метке на теле Фрэнни и, может быть, даже хотел, чтобы я увидела ее и поняла, что это он убил сестру. Тогда проведенная мной подготовка — всего лишь прелюдия к моей собственной смерти.

— Отлично, сейчас я подам кнут. — В моем голосе слышится волнение. М. смотрит на меня с подозрением — он понимает, что что-то не так.

Внезапно он хватает меня за волосы и резко дергает мою голову назад. Я испуганно ахаю. Мой бокал летит на пол. Я тяжело дышу, моя голова закинута, взгляд уставился в потолок. Я знаю: если сопротивляться, он запрокинет ее еще сильнее.

Зарывшись в мои волосы, руки М. тянут их с такой силой, что я начинаю стонать.

Тогда он целует меня в шею и отпускает. Вторая его рука все еще крепко держит мое запястье. Чувствуя, как М. водит губами и языком по моим обнаженным плечам, я вдыхаю запах пота — отдающий мускусом аромат его желания.

— Ты выглядишь очень уставшим, вот я и подумала: может, стоит пососать у тебя немного — это придаст тебе энергии.

— Ты об этом думала? — Взглянув на меня, М. отпускает мою руку.

Я робко отстраняюсь и опускаюсь на колени, затем расстегиваю его брюки — медленно, осторожно, боясь, чтобы он меня не остановил. Вместо этого М. встает, и я снимаю с него брюки и туфли. Он снова садится. Я развязываю его галстук, затем расстегиваю рубашку. Всю его одежду я аккуратно складываю, как сделал бы он сам. После этого М. отодвигается так, что его спина прижимается к стене. Я подаю ему бокал вина, и он берет его.

— Хочу, чтобы ты расслабился. Закрой глаза, выпей вина и ни о чем не думай. Я буду сосать тебя дольше и лучше, чем когда-либо.

Я медленно начинаю его лизать. Член у М. уже напряжен, но сейчас передо мной стоит задача прямо противоположного свойства — я хочу, чтобы он успокоился. Закрыв глаза, М. допивает вино. Я вижу, как его плечи опускаются, тело становится более податливым, а голова медленно покачивается из стороны в сторону. Осторожно, не меняя темпа, я перемещаю губы с его члена на внутреннюю сторону бедра — в менее чувствительную область. М. не обращает внимания на то, что я оставила в покое его член, а может быть, он уже не в состоянии это заметить. Я начинаю лизать другое бедро, затем перехожу на живот. Его член совершенно обмяк. Расслабленно застонав, М. разжимает ладонь, и пустой бокал падает на пол.

— Приляг, — говорю я.

М. снова стонет, затем сонным голосом что-то произносит. Глаза его закрываются.

— Приляг, — повторяю я, поднимаю его бокал и ставлю на стол. — Так тебе будет удобнее. — Я помогаю ему вытянуться на кровати.

— И впрямь какая-то усталость, — бормочет М. — Мне нужно всего несколько минут.

Он закрывает глаза.

Я осторожно массирую его ноги, затем принимаюсь за руки и плечи. Прикосновения моих рук нежные, успокаивающие. Когда я наконец решаю, что М. уснул, я приподнимаю ему одну руку над головой. Он что-то невнятно бормочет, но повинуется. Со стены свисают наручники, каждый из которых прикреплен к очень толстой двухфутовой цепи, привернутой болтами к стене. Я медленно надеваю на руку М. первый наручник и защелкиваю его. Цепь не натянута, так что он ее не ощущает.

Подняв вторую руку, я проделываю то же самое, а потом, встав, смотрю на него, голого, с обвисшим членом — на этого убийцу Фрэнни, — и не испытываю к нему ничего, кроме отвращения. Вытащив из его брюк ремень, я обматываю его вокруг шеи М., затем беру с туалетного столика два куска веревки и привязываю его ноги к раме кровати. Подойдя к видеомагнитофону, я включаю его. Фрэнни плачет, Рамо лижет ее. М. все еще спит. Я прибавляю звук.

Вздрогнув, М. просыпается, и на его лице тут же появляется испуганное выражение. Не понимая, что случилось, он смотрит на громыхающий телевизор и внезапно ощущает, что его руки прикованы к стене. Уже вполне проснувшись, М. вертит головой и только сейчас замечает ремень вокруг своей шеи.

— Освободи меня, — сурово говорит он. — Немедленно! Он все еще играет роль строгого воспитателя, все еще думает, что имеет надо мной власть.

Я уменьшаю звук.

— Зачем ты показал мне это видео?

— Ты не верила, что я заставил Фрэнни трахаться с собакой, и должна была понять, что я всегда говорю правду. — Его голос звучит ровно, в нем не слышно угрызений совести.

— Ты никогда не говорил мне правды, — отвечаю я.

— Освободи меня. Чем дольше ты будешь держать меня в наручниках, тем суровее окажется наказание.

Я не обращаю внимания на его слова. С экрана слышится плач Фрэнни, голос М. требует от нее остаться на полу. Его слова приводят меня в бешенство. Мне надо услышать правду.

— Положим, я соглашалась со всем, что мы делали: пусть неохотно, но соглашалась. Это нормально. Но вот Фрэнни не соглашалась ни с чем. Ты ее заставлял. Ты… Ты зашел слишком далеко. Должны же быть какие-то ограничения!

Чуть улыбаясь, М. самодовольно смотрит на меня. Он еще не понимает, какую роковую ошибку совершил, не понимает, что между нами возникла пропасть, которую невозможно преодолеть.

— Ограничения? — вкрадчиво говорит он. — Это буржуазное понятие.

— Ты не можешь делать все, что хочешь.

— Это почему же?

— Потому что ты причиняешь людям боль. Ты причинил боль Фрэнни. Ты не должен был делать с ней такие вещи. Это было аморально. — Я вся дрожу от ярости.

Услышав это слово, М. заливается смехом.

— Аморально? — В его голосе звучит презрение. — Твоя сестра вовсе не обязана была со мной оставаться. Она в любое время могла уйти, но предпочла этого не делать. Это было ее решение, не мое.

— Она не могла сказать тебе «нет».

— И теперь ты винишь меня за ее слабость?

— Вот именно. Ты несешь за это ответственность. — Я с трудом себя сдерживаю. Мне хочется его убить, и я знаю, что в моем нынешнем состоянии я сделаю это с легкостью. — Ты был сильнее и не мог рассчитывать на то, что твои действия останутся без последствий.

— Последствий? Каких последствий? Я не испытываю ни малейшей вины за то, что с ней делал. Она была вполне взрослой, совершеннолетней.

М. все еще не подозревает, что я знаю, кто убийца Фрэнни, — думает, будто я злюсь из-за Рамо и всех тех сексуальных и садистских действий, к которым он ее принуждал, поэтому отвечает мне холодным взглядом.

— Она сама делала выбор, — говорит он. — Может быть, она ошибалась, но почему я должен испытывать из-за этого чувство вины? Я наслаждался, когда видел ее с Рамо, — точно так же, как тогда, когда видел его с тобой. Я знаю, чего хочу, Нора, и всегда этого добиваюсь — это ведь так просто…

— Только не теперь. — Я качаю головой. — И не со мной. Ты почти меня одурачил, когда говорил, что любишь меня, а я почти тебе поверила. Но ты не любишь ни меня, ни кого-либо еще. Ты вообще на это не способен.

М. невозмутимо смотрит на меня. Мне хочется швырнуть в него чем-нибудь, чтобы стереть с его лица эту самодовольную ухмылку.

— Ты, должно быть, очень ненавидишь женщин. Тебе не достаточно иметь над ними власть — тебе нужно еще их унизить.

Он по-прежнему не отводит от меня взгляд.

— Ты, кажется, изволишь гневаться, Нора? Смотри, мне придется очень сильно наказать тебя за это.

Я отрицательно качаю головой:

— На этот раз ничего не выйдет. Я больше не играю в эти игры, и ты не сможешь наказать меня за нарушение правил.

Я подхожу ближе к М. и кладу руку ему на голову. Волосы его мягкие и густые, словно овечье руно.

— Ты забыл, кто сейчас связан, — я дотрагиваюсь до его шеи, — забыл, что у тебя на шее ремень?

Когда я дотрагиваюсь до ремня, то по выражению глаз М. вижу, что он наконец понял всю серьезность моих намерений. Он молчит, но я вижу, что тело его напряглось.

— Значит, все кончено? — наконец решается спросить он. — Между нами все кончено?

Я слышу в его голосе нотку раздражения. В своем тщеславии М., очевидно, окончательно поверил, что я никогда не брошу его, даже если он покажет мне видео с Фрэнни.

— Да, — говорю я и направляюсь к телевизору. М. еще не знает, что наш разрыв — это далеко не самое для него страшное. Настало время сообщить ему, что мне известно, кто убийца сестры.

— Ну ладно. — М. пожимает плечами. — Раз кончено, значит, кончено. А теперь освободи меня.

— Смотри на экран. — Мое лицо становится непроницаемым. — Это ты довел Фрэнни, это из-за тебя по ее лицу текут слезы!

— Выключи эту…

— Смотри! — взвизгиваю я. Мое тело дрожит, и я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Сейчас мне, как никогда, нужно владеть собой.

Я останавливаю кадр, на котором видна метка на ягодице Фрэнни, затем перематываю пленку и опять прокручиваю это место.

— Ты, кажется, не заметил, да? Ты совершил ошибку, и теперь она дорого тебе обойдется. — Я снова останавливаю кадр и указываю на шрам. — Посмотри на это.

— На что?

— Он едва заметен. Похоже на родимое пятно, хотя у Фрэнни не было никаких родимых пятен.

М. косит глаза на телевизор, стараясь понять, что все это значит.

— Это круг, — говорю я, — перечеркнутый линией. Точно такой же коронер нашел на животе у моей сестры.

В глазах М. вспыхивает паника — только на миг, на какую-то долю секунды, прежде чем он успевает снова овладеть собой.

— Это может быть что угодно. — Он старается сохранять спокойствие.

— Тем не менее это перечеркнутый круг. Точно такой же ты вырезал на животе у Фрэнни.

Я выключаю телевизор, подхожу к видеокамере и включаю ее, затем возвращаюсь к М. и сажусь ему на грудь, чувствуя прикосновение его обнаженной кожи к моим бедрам.

— Сейчас ты расскажешь мне, как убил мою сестру. Я за пишу твое признание, и ты просидишь в тюрьме до конца жизни, если повезет. Тебе вполне могут вынести смертный приговор.

М. холодно глядит мне в глаза.

— Почему ты решила, что я буду говорить?

Я беру в руки концы ремня, затянутого у него на шее.

— Потому что, если не будешь, я убью тебя. М. презрительно смеется.

Я затягиваю ремень, лишая его возможности дышать. М. сопротивляется, и мне приходится затратить все свои силы, чтобы удержать ремень на месте. Признаюсь, к такому я была не готова. Прежде чем я успеваю среагировать, М. изворачивается, приподнимает левый локоть и бьет меня в ребра. От резкой боли я сгибаюсь пополам, отчаянно хватая ртом воздух. Ненатянутая цепь дает М. пространство для маневра — он снова бьет меня локтем, причем сила удара такова, что я сваливаюсь с его груди и падаю на стол, на пол летят бокалы, свечи и все остальное, что на нем стояло. Ящик стола открывается, по полу рассыпаются презервативы, машинное масло, зажимы для сосков. Две свечи гаснут еще до того, как оказываются на полу, но третья прожигает в ковре небольшую дыру. Я гашу ее каблуком. Бок болит, а на плече появляется синяк — в том месте, где я ударилась о стол, кожа содрана и рана кровоточит.

М. самодовольно улыбается. Я сбрасываю с себя туфли и закидываю их в дальний конец комнаты, после чего снова подхожу к кровати. Ухватившись за раму, я оттаскиваю кровать подальше от стены, и вскоре цепи, которыми к ней прикреплены наручники, натягиваются как струна. Мое дыхание становится тяжелым, бок по-прежнему болит. Я тяну на себя кровать, и тут же слышу крик М.:

— Черт побери, Нора! Ты оторвешь мне руки. Я подхожу к М. и снова сажусь ему на грудь.

— Теперь мы попробуем еще раз. Ты скажешь мне, как убил Фрэнни, или умрешь.

Я берусь за ремень.

— Ты не убьешь меня, — фыркает М.

— Сейчас испытаем.

Мне удается еще немного затянуть ремень.

— Если ты меня убьешь, тебя посадят в тюрьму. Я качаю головой:

— Харрис знает, что ты собой представляешь. Я скажу ему, что ты решил заставить меня сделать нечто экстраординарное: хотел поэкспериментировать с дыханием и велел мне тебя душить. Я, конечно, возражала, но ты пригрозил избить меня. В результате мне пришлось играть в твою игру. Единственная проблема заключается в том, что я душила тебя слишком сильно, слишком долго, и — какая жалость — ты умер. Такой вот несчастный случай.

— Они все равно тебя арестуют.

— Может быть, да, может быть, нет, но факт преднамеренного убийства все равно доказать не смогут. Убийство по неосторожности или преступная небрежность, что ж, на это я готова, лишь бы посмотреть, как ты заплатишь за смерть Фрэнни. — Я затягиваю ремень так, чтобы М. почувствовал реальность угрозы. — А теперь начинай.

М. по-прежнему молчит: желваки его напряжены, челюсти сжаты. Я стягиваю ремень еще туже. М. начинает хватать ртом воздух, лицо его становится багрово-красным. Он пытается сопротивляться, но теперь это совершенно бесполезно.

Я ослабляю хватку.

— Ну что, будем разговаривать?

Задав вопрос, я не даю ему возможности ответить и, зная, что М. так легко не сдастся, снова начинаю его душить. Видя в глазах своей жертвы вызов, я затягиваю ремень так туго, как могу. Лицо М. становится багровым. Он упорно глядит на меня, но вскоре его глаза начинают слезиться и закатываются, рот раскрывается, челюсть бессильно повисает. У меня в груди болит, я тяжело дышу. Мне и в голову не приходило, что задушить человека так трудно и это требует столь больших усилий. Натягивая ремень, я раздумываю над тем, стоит ли останавливаться — еще всего один шаг, и он будет мертв.

Наконец я отпускаю ремень. Кашляя, М. отчаянно пытается вдохнуть воздух. Его легкие издают хриплый, свистящий звук, словно он дышит кислородом.

— Ну, теперь ты будешь говорить?

М. кивает, все еще не в силах произнести ни слова; тогда я слезаю с его груди и отхожу в сторону. Он снова кашляет, у него подергиваются мышцы шеи. Теперь его вид уже не такой самодовольный, как раньше. Я даю ему несколько минут на то, чтобы отдышаться, затем подхожу к видеокамере и, перемотав кассету, включаю запись — не нужно, чтобы предыдущая сцена оставалась на пленке. Потом, обернувшись, я бросаю взгляд на М. Он лежит неподвижно, глаза его горят такой ненавистью, какой я у него никогда раньше не замечала.

— Ладно, — хрипит М., — я расскажу, что тогда случилось, но это тебе все равно ничего не даст. На первом видео меня не видно, а это, второе, сделано под принуждением. Кроме того, видеозаписи не имеют силы в суде.

Имеют они силу или нет, еще будет время разобраться, но когда Джо увидит его признание, то наверняка отправит М. в тюрьму.

— Начинай, — говорю я. М. медлит.

— Сначала развяжи мне ноги, — обидчиво скривив губы, требует он.

— Нет.

— Они начинают затекать. Если хочешь признания, развяжи мне ноги.

Некоторое время я медлю. Мне наплевать, удобно ему или нет, но разгадка смерти Фрэнни так близка, что я решаю удовлетворить его просьбу: больше у меня нет сил ждать ни минуты. Мне нужна правда. Я смотрю на М., и мне кажется, что со скованными руками он никак не сможет освободиться. Тогда я развязываю его ноги и тут же отхожу в сторону, на тот случай, если он станет лягаться.

— Отлично, теперь твоя очередь.

— Так и быть, я все расскажу, но сделаю это по-своему и сначала кое-что объясню.

— Кое-что меня не интересует.

— Очень жаль, но тебе придется меня выслушать.

Я складываю руки на груди. М. чувствует мое нетерпение и снова пытается мной манипулировать. Мне надо знать все про убийство Фрэнни, и он об этом догадывается, но не в состоянии понять, что его власть надо мной кончилась — как только я получу его признание, он отправится в тюрьму.

— Не думал я, что наши отношения придут к этому, — качая головой, говорит М. Он снова кажется уверенным в себе, его лицо выражает откровенное безразличие, словно мы ни когда и не были любовниками.

— Ну же!

М. слегка хмурит брови, словно ему трудно подобрать слова.

— Итак, сначала я хочу рассказать тебе о Яне.

При упоминании этого имени я испытываю жестокие угрызения совести и с нетерпением жду продолжения.

— Да, — насмешливо говорит М. — Я хочу, чтобы ты это знала: твой верный, любящий Ян тебя обманывал.

Я обдумываю это заявление, затем решительно его отбрасываю. Если бы Ян спал с кем-то еще, я бы это почувствовала.

— Ты лжешь, но даже если бы это было так, он бы тебе не сказал.

Нисколько не смущаясь, М. продолжает пристально смотреть на меня.

— Ну почему же? Разве я не был его наперсником? Он рассказывал мне обо всем — так почему бы не поделиться и этим?

Я не отвечаю.

— Ладно, ты права, — М. ядовито кривит губы, — он ничего мне не говорил. Ему просто не было нужды это делать. Видишь ли, он обманул тебя именно со мной — твой милый Ян впервые попробовал член.

— Ты лжешь!

— Ох, Нора! — М. причмокивает языком, чтобы меня раздразнить. — Когда же до тебя наконец дойдет? Ты ведь знаешь, что я никогда не лгу. — Он улыбается. — Ну, почти никогда. Я не сказал тебе, что убил Фрэнни, зато все остальное было правдой.

Мне по-прежнему не хочется говорить.

— Вижу, тебя нужно убедить. Прекрасно. — М. блаженно вытягивает ноги. — Твой дружок время от времени заглядывал ко мне после тенниса — выпить, иногда поужинать, ну и так, вообще. Я внимательно его выслушивал, в то время как ты отдалялась от него. Он не понимал, почему ты это делаешь, почему не хочешь заниматься любовью. Бедный Ян — он был в таком смятении! В последний раз, когда Ян был здесь — за несколько дней до разрыва с тобой, — я налил ему виски и дал возможность излить душу. Эго была такая трогательная сцена! — Голос М. дрожит от притворного сочувствия. — Я сказал, что ты его недостойна. Об остальном ты можешь догадаться. Маленький поцелуй, маленькая ласка — он оказался весьма податливым. Когда я положил руку на его член, он на миг заколебался, но был в таком напряжении, что с легкостью уступил моей просьбе. После нескольких порций спиртного Ян совсем перестал собой владеть, Нора, и к тому же он давно никого не трахал. Он был такой озабоченный, что, можно сказать, ты сама привела его ко мне. Я посвятил ему целую ночь, накачав спиртным так, что он стал как шелковый, а потом заставил его сосать мой член и затем вставил ему в задницу. Так что теперь твой Ян уже не такой милый девственник, каким был раньше.

Я все еще молчу, потому что знаю — М. говорит правду.

— Бедный мальчик был так смущен, что утром уехал, пока я еще спал. Если хочешь знать мое мнение, это дурной тон — он даже не поцеловал меня на прощание, а на следующий день позвонил и сказал, что это было большой ошибкой. Он извинялся, говорил, что сожалеет о случившемся и о том, что не может ответить на мои чувства. Смешно! Идиот так и не понял, что все было подстроено. — М. презрительно смеется. — Он был в отчаянии, считая, что обманул мое доверие.

Наконец у меня прорезывается голос. Я знаю, что М. не лжет, но мне трудно с этим смириться — непонятно почему. После того как он убил Фрэнни, холодное совращение Яна вовсе не должно меня удивлять.

— Зачем? — спрашиваю я. — Зачем ты это сделал?

— Не хотел, чтобы он дальше с тобой встречался. Ты ведь все время твердила мне, какой он прекрасный человек. Ну что ж — вот тебе твой честный, благородный Ян. Он скорее предпочтет порвать с тобой, нежели сказать правду. Насколько я знаю, он так и поступил.

Неправда, Ян со мной не порвал, думаю я. Ему действительно нужно время, чтобы все обдумать, поразмыслить над тем, что случилось между ним и М.

— В этом не было необходимости, мы с Яном и так стали чужими из-за тебя. Тебе не стоило его трахать.

На моих глазах выступают слезы — я оплакиваю Яна, себя, но больше всего Фрэнни. М. — мстительный человек, и хочет ударить меня побольнее. Я не смогу исправить все то зло, что он причинил Яну, но хотя бы отомщу за Фрэнни. М. думает, что я не сумею привлечь его к ответственности, и ошибается. Жестоко ошибается.

— Нет, необходимость была, — говорит М. — Мне нужно было его трахнуть, — Он самодовольно кивает. — Хочешь узнать еще одну маленькую деталь? Я подмешал ему снотворное. Видишь ли, чтобы кое-что сделать, мне нужно было, чтобы Ян впал в бессознательное состояние на то время, пока я, позаимствовав у него ключи, нанесу краткий визит в Сакраменто. — М. улыбается. — Тобой так легко манипулировать, Нора, — не труднее, чем Фрэнни или Яном. Как я и ожидал, ты вскоре обыскала его квартиру.

У меня начинает ныть сердце — ведь мне невольно удалось причинить Яну немало бед, подозревая его в убийстве, поделившись своими подозрениями с полицией, предоставив им вещественные доказательства, которые послужили причиной его ареста. Но даже после того, как я сдала его полиции, Ян говорил, что любит меня. Его чувства оказались гораздо глубже и сильнее моих. Я знаю, что поступила глупо, оттолкнув его, и боюсь, что буду всю жизнь сожалеть об этом.

М. снова улыбается своей надменной улыбкой.

— Уверена, что хочешь выслушать остальное? — наконец спрашивает он меня. — Я могу рассказать, но ты только разозлишься, расстроишься, не в состоянии что-либо сделать с тем, что я тебе сообщу. Может, для тебя будет лучше, если ты ничего не узнаешь? — В его голосе звучит фальшивое сострадание.

— Нет, — отвечаю я.

— Ладно. — М. откидывает голову на подушку. На его лице появляется удовлетворенное выражение, словно он полон решимости рассказать мне все до последней детали. Судя по его поведению, можно заключить, что мы поменялись местами — у меня на руках оковы, а он свободный человек, — но это только видимость: если бы была возможность, М. никогда не стал бы ни в чем признаваться. — Я знал, что твой ответ будет именно таким. Видишь ли, я и правда хочу рассказать тебе, что случилось. Мне нужно с кем-то этим поделиться — как тебе нужно было рассказать об аборте и стерилизации. Ты можешь это понять, не так ли? Ну конечно, можешь! Я был твоим наперсником, теперь ты будешь моим. Слушая меня, ты окажешь мне услугу — облегчишь мою вину. Я не испытываю никаких угрызений совести из-за своего отношения к Фрэнни, но тем не менее сожалею о ее смерти. Это весьма досадный инцидент.

Услышав, как он назвал смерть Фрэнни досадным инцидентом, я вздрагиваю.

— Если ты надеешься найти во мне сочувствие, то глубоко ошибаешься.

— Не будь такой самоуверенной, Нора. Я добьюсь его от тебя. Признание вины — первый шаг к отпущению грехов, а кто, кроме тебя, должен выслушать мое признание? Звучит не много иронично, не так ли? Я рассказываю тебе правду, которую ты ищешь, а ты, сама того не желая, даришь мне спокойствие души. — Он благодушно ухмыляется. — Помнишь, я говорил тебе, что Фрэнни ни в чем мне не отказывала? Это не так. Существовали кое-какие вещи, довольно опасные, на которые она не соглашалась. Я даже уважал ее за то, что она говорила «нет», — хотя никогда не сообщал ей об этом и, напротив, всегда заставлял дорого платить за непослушание: она получала за это кнут. Однако после того, как я с ней порвал, Фрэнни стала говорить, что позволит мне абсолютно все, — думаю, она считала меня единственным, кто способен когда-либо ее полюбить. Ее дневник заканчивается за две недели до смерти, так что ты не имеешь представления, как она себя вела в это время — звонила мне каждый день, иногда по пять-шесть раз, и жутко надоела. Боже, какой она была назойливой! Я старался держаться вежливо, но ничего не помогало — она могла прийти без приглашения в любое время дня и умолять меня дать ей еще один шанс. Это было чересчур. В конце концов я решил, что если доведу ее до крайности, заставлю делать те немногие вещи, в которых раньше мне было отказано, то Фрэнни придет в себя и увидит, что мы несовместимы. Я уложил черный вещевой мешок и отправился к ней на квартиру. До этого она всегда приходила ко мне. Я сказал, чтобы она сняла одежду и легла на пол, после чего достал из вещмешка изоляционную ленту.

М. задумчиво смотрит в потолок и через несколько секунд продолжает, понизив голос:

— Обычно связывают не изолентой: ее потом очень больно отдирать, но я хотел преподать ей урок. Я вытянул ее руки над головой и связал запястья, после чего обмотал ленту вокруг ножки кушетки, связал ей вместе лодыжки, достал из вещмешка скальпель и положил ей на живот, сказав, что сейчас буду его резать. Один раз я такое уже делал — у нее на заднице, ты видела это в фильме, — после чего Фрэнни больше не позволяла мне ее резать: она очень боялась ножа. Я думал, что просто положить скальпель на нее будет достаточно — ей хватит одного вида ножа, — но все оказалось не так. «Сделай это, Майкл, — сказала она. — Тогда ты поймешь, как я тебя люблю». Она была испугана, но не собиралась отступать. Тогда я заклеил ей рот и начал резать. Первым делом изобразил ромб вокруг пупка. Сквозь изоленту слышались стоны, поэтому я разлепил ей рот и спросил, не хватит ли с нее. Она покачала головой и обещала вытерпеть все, лишь бы я остался с ней. Заклеив ей рот, я снова принялся за дело. Все ее тело покрылось различными геометрическими фигурами — кругами, квадратами, звездами, среди них действительно был перечеркнутый круг. Все лицо Фрэнни было залито слезами, она сдавленно стонала, но никак не хотела уступать. Дважды я открывал ей рот и спрашивал, не хочет ли она, чтобы я перестал, и оба раза твоя сестра отвечала: «Я люблю тебя и не дам тебе уйти!» Это приводило меня в бешенство — кто бы мог подумать, что Фрэнни, робкая Фрэнни, окажется такой упрямой и такой безрассудной?

М. замолкает. Я думаю о том, что он как-то сказал мне очень, очень давно. Любопытство кошку не уморит, а вот упрямство может и убить. Фрэнни этого так и не поняла. Он поворачивает голову и о вытянутую руку пытается вытереть пот со лба. Глаза его пусты — скорее всего он вспоминает тот день и видит перед собой Фрэнни. У меня непроизвольно сжимаются кулаки, причем так сильно, что белеют суставы. Я тоже вижу перед собой сестру, но все, что могу теперь сделать, — это стоять здесь и слушать.

— Порезы были неглубокими, и она никак не желала по просить меня остановиться. В конце концов я достал из мешка электрошоковое устройство, которое когда-то заказал по почте, — Фрэнни уже видела эту коробку и слышала мой рассказ о ней. Устройство для пытки электротоком. Я хотел испробовать его на Фрэнни еще несколько месяцев назад, на она боялась электричества больше, чем порезов, так что ничего не получилось. В этом отношении она была непреклонна, поэтому я подумал, что уж если порезы ее не испугали, то электричество испугает наверняка, и еще раз сорвал ленту, которой был заклеен ее рот. Она плакала почти истерически, слезы лились по ее мокрым щекам. Дав ей немного успокоиться, я снова заговорил. Когда я сказал, что теперь буду делать все, что захочу, без ее согласия, она перестала плакать, но грудь ее все еще тяжело вздымалась, и мне показалось, что Фрэнни собирается сдаться. Однако когда она взглянула на меня, по ее глазам я понял, что она не уступит. Думаю, на каком-то подсознательном уровне Фрэнни хотела, чтобы я причинил ей боль, и считала, что заслужила это, — возможно, ее все еще не оставляла идея загладить свою вину в смерти Билли. «Я сделаю все, — прошептала она голосом, хриплым от сдерживаемых рыданий. — Все. Ты мне нужен». Ее уступчивость меня просто взбесила — больше всего я хотел, чтобы она исчезла из моей жизни. Мне пришлось снова заклеить ей рот, потом я прикрепил электроды к соскам и включил ток.

По-прежнему глядя в потолок, М. задумчиво качает головой:

— Я не знаю, что случилось, — это не должно было ее убить. Невысокое напряжение, на теле никаких ожогов. Я просто хотел припугнуть твою сестру, заставить ее понять, что мы не подходим друг другу и ей следует перестать мне звонить по пять, шесть, семь раз в день.

М. замолкает. Молчу и я. Загадка наконец разрешилась. М. считает, что это был несчастный случай, и по некоторым причинам я склонна верить, что он говорит правду. Поступающая от него информация усваивается мной не сразу — я словно смотрю на ситуацию со стороны, с некоторого расстояния, и хотя слышу его слова, но не могу на них реагировать.

— Ее сердце просто перестало биться, — говорит М. — Это случилось мгновенно, за какие-то секунды, и я не знал, что делать. Я попытался применить искусственное дыхание, но мне никогда раньше не приходилось заниматься подобной процедурой, и у меня ничего не получилось. Через пять минут я понял, что она мертва, но не мог остановиться, снова и снова повторяя свои попытки. В конце концов я перестал суетиться и только молча смотрел на нее. Как она могла умереть? Как такое могло случиться? Я не собирался ее убивать. Это был несчастный случай. М. ненадолго замолкает.

— С тех пор я очень много прочитал об электричестве, — взяв себя в руки, снова продолжает он. — Если ток накладывается на электрические импульсы сердца, то оно останавливается. У Фрэнни не было проблем с сердцем, всему виной просто роковая случайность — с ней ничего не должно было случиться, однако… Однако случилось. — Он нервно смеется. — Разумеется, я прекрасно понимал, как это выглядит со стороны. Полиция никогда не поверит в версию несчастного случая, не поверит, что Фрэнни сама позволила себя резать и пытать током. Следы от ножа по всему телу, кровь, изолента — все это выглядело как преднамеренное убийство, как работа психопата, маньяка. Я и хотел, чтобы полиция в это поверила — поверила появлению в городе случайного маньяка.

Слова М. словно плавают по комнате, не сразу доходя до меня. Пожалуй, ему едва не удалось совершить идеальное, нераскрываемое убийство способом, который невозможно обнаружить.

— Откуда ты знал, что вскрытие не покажет смерть от электрошока? — спрашиваю я.

— Я и понятия не имел об этом. Когда во всех газетах напечатали, что причина смерти не определена, мне показалось, будто полиция умышленно скрывает информацию. Я не знал, что это осталось загадкой.

Он не знал!

— Ты вел себя весьма осмотрительно. — Я абсолютно спокойна, и это меня пугает — отчего-то теперь, когда я знаю ответы на все, ну почти на все вопросы, у меня нет никакого желания мстить. Похоже, известие о случайной гибели сестры вызывает у меня разочарование, это не умещается в моем мозгу, все еще не расставшемся с версией о хладнокровном убийстве. — Полиция не нашла твоих отпечатков пальцев, не нашла также твоих волос, волокон ковра, приставших к твоим туфлям. Как тебе это удалось?

— Просто слепое везение. Когда я выходил из дома, начался весенний ливень. — М. снова нервно смеется. — Было холодно, по улицам текли бурные ручьи. Я надел резиновые ботинки и дождевик, которые всегда хранил в гараже, чтобы не тащить в дом грязь, — вот почему на них не было волокон от ковра. А отпечатков пальцев не осталось потому, что я, как только вошел к Фрэнни, первым делом сменил шерстяные перчатки на резиновые. Опять слепое везение — мысль об отпечатках пальцев даже не приходила мне в голову. Когда я наказывал Фрэнни, то всегда надевал резиновые перчатки: это был психологический жест, рассчитанный на то, чтобы ее запугать, заставить вообразить худшее. Но в тот день у меня была еще и другая причина — я знал, что, если она не отступит, мне придется ее резать, и не хотел пачкаться в крови.

Что же касается отсутствия волос, то я не снимал пальто и шляпу, так как рассчитывал зайти всего на несколько минут — просто чтобы ее испугать. Потом, чтобы убедиться, что волос нигде не оставил, я тщательно пропылесосил пол, заменил мешочек для пыли и спрятал его в вещмешок. В последний раз взглянув на Фрэнни, я увидел, что на ее запястье остался медицинский браслет Билли. Не знаю почему, мне захотелось забрать его. Придя домой, я снял всю свою одежду и сложил в вещмешок вместе с остальным — скальпелем, ботинками, перчатками, электрошоковым устройством, мешочком от пылесоса, в общем, я положил туда все, кроме изоленты и браслета, которые зарыл на заднем дворе — не знаю зачем, возможно, оставил на память. От остального я избавился. Лента, которую ты нашла в моем чулане, была из другого мотка, но я сохранил также еще кое-что — ее свитер, очки, серьги, несколько фотографий, видеоленту с Рамо, а когда начал встречаться с тобой, то перенес их на работу. После того как вещественных доказательств не осталось, уже ничто не связывало меня с Фрэнни. Я знал, что в дневнике, который она вела, есть упоминания обо мне, и хотел снять диски с ее компьютера, но затем передумал — это было бы слишком подозрительно, особенно если бы полиция нашла дополнительные копии, спрятанные где-то в ее квартире. Кроме того, маньяк не станет задерживаться, чтобы возиться с компьютером. К тому же там не было ничего опасного для меня — записи свидетельствовали только о том, что я люблю грубый секс и Фрэнни с этим соглашалась.

М. смотрит куда-то в пространство, затем снова поворачивается ко мне.

— Если бы в тот день не было дождя, я бы попал в тюрьму, а не надев шерстяные перчатки, оставил бы отпечатки пальцев на входной двери. Это была единственная гроза за всю весну — на следующий день небо очистилось и выглянуло солнце.

Я киваю в знак того, что усвоила эту информацию.

— Ладно, как насчет деревянной скульптуры, той, которую, по твоим словам, Ян подарил Фрэнни?

— Она куплена в магазине в Сономе. — М. пытается пожать плечами, но из-за наручников это у него не очень получается. — Я хотел, чтобы со мной ты чувствовала себя легко, и мне нужно было выставить Яна виновным, что, как выяснилось, было несложно, совсем несложно. Удачным явилось и то, что он был знаком с Фрэнни: как только ты стала его подозревать, в твоих глазах я оказался вне подозрений.

— А Марк Кирн? М. смеется.

— Тебе следовало больше доверять полиции, Нора. Конечно, они взяли того, кого нужно, — против него были неопровержимые доказательства.

От горящих свечей в комнате становится жарко, мне кажется, что стены ее сдвигаются.

— Ты делал анонимные звонки, посылал мне письма и фотографии, проник в мой дом ночью, когда я спала…

М. кивает, с его лица не сходит самодовольная ухмылка.

— Где ты взял ключ от моего дома?

— Это проще простого, я получил его тем же способом, что и ключ Яна: сделал дубликат в марте, в день, когда подмешал тебе снотворное и обмотал бинтами.

Так у М. все время был ключ от моего дома! А я-то думала, что находилась в безопасности!

— Значит, именно ты едва не сбил меня возле продуктового магазина?

— Нет, — поспешно говорит М. — Этого я не делал. Вероятно, то была просто случайность или кто-то из детей хулиганил. Я никогда не пытался тебе навредить, никогда.

Внезапно меня охватывает усталость. Я откидываю назад волосы и закрываю лицо руками.

— Нора, я не собирался ее убивать, — голос М. звучит почти ласково, — это была нелепая случайность. — Затем раздается вздох, выражающий, однако, отнюдь не сожаление, а лишь нетерпение: дескать, загадка раскрыта, инцидент исчерпан, и надо идти дальше. — Ты, разумеется, понимаешь, почему я не вызвал полицию, — продолжает М. — Они ведь наверняка меня арестовали бы. Спрашивается, почему нелепая случайность должна перечеркнуть всю мою жизнь?

До меня наконец полностью доходит откровенная мерзость его поведения. Реальность возвращается, слова снова приобретают точный смысл.

— Ты убил Фрэнни, — отняв руки от лица, говорю я.

— На твоем месте я отказался бы от нравоучительного тона. — Взгляд М. становится холодным. — Смерть есть смерть: случайная или от аборта — результат все равно один.

— Нет! Неправда! — Мне становится не по себе.

Не обращая внимания на мои возражения, М. не спеша продолжает:

— Ты отняла жизнь, я тоже — мы оба убийцы, Нора, толь ко я совершил убийство случайно, а ты обдуманно. Теперь скажи мне, чья вина больше? Я не знаю. Я чувствую угрызения совести. Мне хотелось бы переиграть тот день, но я не могу этого сделать. И потом, разве можно предвидеть случайность? Да и сама Фрэнни виновата: она. согласилась, чтобы ее пытали, а значит, разделяет часть ответственности за свою смерть.

Слова М. приводят меня в бешенство.

— Как ты любишь искажать правду! — Я почти кричу. — Ты можешь оправдывать все, что хочешь, можешь заявлять, что Фрэнни сама виновата в своей смерти, но это ничего не меняет. — Мой гнев все усиливается. — Ты издевался над ней, резал ее, потом убил — и ты за это заплатишь.

М. надменно улыбается.

— Это все пустые угрозы, Нора. Полиция меня не тронет даже после моего так называемого признания. Единственное, что доказывает видео — что смерть твоей сестры была случайностью. Ты ничего не сможешь сделать.

В голосе М. я слышу насмешку, издевательство. Мне хочется снова схватить ремень и душить его до тех пор, пока он не посинеет.

— На твоем месте я бы не стала на это рассчитывать. — Чувствуя, что теряю над собой контроль, я придвигаюсь к кровати. — Остаток жизни ты проведешь в тюрьме.

— Не надейся, ни единого дня.

Я больше не в силах сдерживаться.

— Когда приедет полиция, увидит тебя распростертым на кровати, посмотрит видео — возможно, они найдут, за что тебя арестовать.

Сняв со стены плеть, я поворачиваюсь к М.

— А возможно, они сначала испробуют на тебе одну из этих плетей. Или ты предпочитаешь палку? Как тебе это понравится? Готова поспорить, что ты сам никогда не испытывал боли, не так ли? Ты только причинял ее другим.

— Не будь смешной, — коротко бросает М. Разумеется, для него это игра, а смерть Фрэнни — просто неприятный инцидент.

Моя рука дрожит от вновь обретенной ярости. Я резко взмахиваю плетью, и она со свистом опускается на бедра М. На них мгновенно появляется красная полоса. М. со стоном поднимает вверх ноги, пытаясь защитить свои гениталии. Глаза его затуманены бешенством.

— Тебе это не нравится, не так ли? — с насмешкой говорю я и, отбросив плеть, беру бамбуковую палку, которой ударяю его изо всей силы, оставив вдоль бедра длинный красный рубец. М. кривится от боли, но не издает ни звука. Тут во мне что-то меняется — теперь я наслаждаюсь, глядя, как он мучается; мне хочется продолжить, я хочу, чтобы он кричал от боли, как это делала Фрэнни. Я ударяю его снова и снова, и каждый удар палки еще сильнее разжигает мой гнев. М. ужом вертится на кровати, лягается, но никак не может от меня ускользнуть. Палка прорывает кожу, появляется кровь. Я делаю шаг вперед и снова бью его палкой, с опозданием поняв, что подошла слишком близко — извернувшись, М. ударяет меня ногой в бедро. Я отпрыгиваю назад и падаю рядом с картонными коробками, которые сваливаются на меня. Я свирепо смотрю на М., мое сердце бешено стучит.

Лицо М. искажено гримасой боли, все его тело исполосовано красными рубцами и залито кровью. Меня трясет. Я не могу понять, как поселился в моем теле некий субъект, пожираемый бесконтрольной яростью, снедаемый одной мыслью: уничтожить другое человеческое существо.

Наконец мне удается расстаться с палкой, и я направляюсь к двери.

— Пойду позвоню в полицию.

— Иди, — тяжело дыша, искаженным от боли голосом говорит М. — Ты надела на меня наручники без моего согласия и сама и пойдешь в тюрьму.

Войдя в спальню, я поднимаю трубку телефона, но тут же снова кладу ее на место. Кажется, М. что-то кричит о пожаре — наверное, его очередной трюк: разумеется, он не хочет, чтобы я вызывала полицию. Все-таки я не спеша выхожу из спальни, а потом за несколько метров от «комнаты для дрессировки», почувствовав запах дыма, ускоряю шаг.

В углу, рядом с кроватью, горят картонные коробки.

— Это все свечи, — хрипло сообщает М. Он старается держаться спокойно, хотя его тело залито кровью. — Коробки загорелись, когда ты их опрокинула.

Я вспоминаю, что действительно утром поставила на коробки несколько зажженных свечей. Пока огонь еще слаб, не сильнее пламени в камине — достаточно его чем-нибудь на крыть, чтобы он потух.

— Куда ты дел одеяло? — спрашиваю я, роясь в ящиках шкафа.

— Брось, Нора! — В голосе М. слышится паника. — Забудь об одеяле и отпусти меня!

Ящики один за другим падают на пол. Я не нахожу ни одеяла, ни чего-либо еще, пригодного для того, чтобы сбить пламя. Подбежав к М., чтобы освободить его, я внезапно останавливаюсь. Ключ от наручников лежал на столе, но теперь стол опрокинут и его нигде не видно.

— Давай же!

— Сначала мне надо найти ключ. — Опустившись на колени, я начинаю шарить руками по полу, отодвигаю в сторону коробки, переворачиваю стол, но это не помогает. Заглянув под кровать, я вижу в углу сложенное одеяло, но по-прежнему продолжаю искать ключ.

— Нора!

Я поднимаю голову. Пламя довольно сильно разгорелось, оно уже подбирается к кровати. Схватив одеяло, я пытаюсь сбить огонь. Во все стороны летят искры, одна из них попадает на штору, и та немедленно вспыхивает. Жарко, огонь ярко пылает, становясь все больше, все смертоноснее. Теперь одеяло уже не поможет.

Я отхожу назад, бросаю взгляд на М. и вижу его перекошенное лицо.

— Огнетушитель! — Выбежав из комнаты, я нахожу его на кухне, хватаю и бегу обратно, но на пороге останавливаюсь, потрясенная увиденным. За прошедшие несколько секунд пламя вдвое увеличилось в размерах. Угол комнаты напоминает гигантский костер, его золотистые языки лижут стены, ковер тоже в огне, потолок почернел от дыма. М., лице которого напоминает маску ужаса, беспомощно наблюдает, как огненная змейка подбирается уже к самой кровати.

Я направляю огнетушитель на участок возле постели и нажимаю рукоятку. Из сопла вырывается струя белого порошка. Я нажимаю еще — огнетушитель снова выбрасывает струю порошка. Снова нажимаю. Ничего. Смотрю на указатель — он находится в красной зоне. Огнетушитель пуст.

Я отбрасываю его в сторону, как можно быстрее сворачиваю ковер, чтобы не занялся пол, и выбегаю из комнаты. Сзади слышатся крики М. — он думает, что я оставила его умирать. Вбежав в спальню, я бросаюсь к телефону и начинаю набирать телефон Службы спасения, но вдруг останавливаюсь в раздумье. Я ведь действительно могу просто оставить его здесь. Он заслужил смерть. Без него мир станет лучше. Уже второй раз за этот день я разыгрываю из себя Бога, определяя ценность жизни М. Из задней комнаты все еще раздается его душераздирающий крик. И тут мой разум делает свой выбор: я не палач.

Я набираю 911, даю диспетчеру всю необходимую информацию и бросаю трубку, а потом, сорвав с постели покрывало, бегу к М. По дороге я слышу, как он зовет меня по имени, умоляя не дать ему сгореть заживо.

Добежав, я вижу, что огонь уже охватил добрую половину комнаты. Ужасно жарко, от дыма и недостатка кислорода тяжело дышать. Я набрасываю покрывало на языки пламени, полыхающие возле кровати, и рукой пытаюсь сбить огонь возле самых ног М. Покрывало тут же загорается. Я отступаю, не зная, что делать; барабанные перепонки в моих ушах чуть не разрываются от криков М.

Я озираюсь по сторонам. Здесь нечем сбивать пламя. Если даже принести ведро воды, это не поможет, тут нужен брандспойт.

Пламя поднимается вверх, снова подползает к кровати и движется к двери.

— Сделай же что-нибудь! — кричит М. Он наполовину сполз с кровати, его ноги, окровавленные, в красных рубцах, нелепо свисают с нее, а руки изо всех сил натягивают цели, которые приковывают его к стене. Кожа вокруг наручников покраснела от крови; он дергает цепи, пытаясь вырвать болты из стены. Это бесполезно, они на штифтах, но М. сейчас не в состоянии рационально мыслить.

— Мои инструменты! — кричит он. — В гараже! Ящик с инструментами!

Увы, уже слишком поздно. Окно блокировано огнем, языки пламени подбираются к двери. Через несколько минут, может быть, даже секунд, мы окажемся в ловушке.

Завидев на стене саблю, я снимаю ее.

— Ничего не получится, — безнадежно говорит М. — Цепь слишком толстая.

— Знаю. — Я подхожу ближе к нему.

Задыхаясь от дыма, М. кашляет и смотрит на меня пустым взглядом, не понимая, зачем мне понадобилась сабля. Затем его охватывает новая волна паники — он думает, что я собираюсь его убить.

Стоя рядом с кроватью, я смотрю на М. Если сейчас же ничего не предпринять, мы оба сгорим. Думая о том, как он заставлял страдать Фрэнни, я придвигаюсь к стене так, что оказываюсь прямо над его прикованными руками, и, взявшись за рукоятку, поднимаю саблю над головой.

На лице М. появляется выражение ужаса — точно такое, какое, наверное, было на лице Фрэнни в день ее убийства.

— Нет! — кричит он, увидев, что я не собираюсь его убивать. — Нет!

Я опускаю саблю, освобождая М. от оков.

 

Глава 42

Я часто думаю о справедливости, справедливости ковбоев: око за око, зуб за зуб. Когда я отрубала М. руки, хотелось ли мне спасти его или наказать? У меня нет ответа на этот вопрос. Когда я опускала саблю, то думала о Фрэнни, но если бы не моя решительность, М. наверняка сгорел бы в огне. Я люблю считать, что не похожа на М. — не такая холодная и безжалостная, как он, но, возможно, у нас больше общего, чем я готова признать. Как бы то ни было, эту сторону своей натуры я теперь предпочитаю подавлять. Дважды за тот день у меня была возможность убить М., и все-таки я не задушила его и не дала ему сгореть в огне.

После этого я видела М. только однажды, в больнице — его обрубленные по локоть руки были забинтованы. Он пытался обвинить меня в том, что я специально отрубила ему руки, чтобы отомстить. Может быть, и так, однако, поразмыслив, я понимаю, что у меня просто не было выбора.

Пожарные приехали через несколько минут, но помочь М. они уже не могли, зато дом отстояли. Меня отвезли в больницу вместе с М. — у меня обгорели руки, хотя я и не подозревала об этом. В итоге оказалось, что ничего страшного: ожоги второй степени, немного красноты и волдырей.

Обе видеоленты, единственные доказательства того, что именно М. убил Фрэнни, сгорели в огне, и его уже никогда не накажут, но я верю в карму: дурные люди в конечном счете обречены на страдание — если не в этой жизни, то в следующей. Нельзя безнаказанно творить зло — таков негласный закон вселенной, я верю в это, и хотя М. не будет сидеть в тюрьме, ему выпала судьба, которая для него, пожалуй, хуже смерти: его жизнь в музыке — единственное, что он действительно ценил, — закончена; никогда больше он не будет играть на пианино.

Против меня не выдвинуто никаких обвинений. Окружной прокурор пришел к заключению, что М. был прикован к стене с его согласия, пожар возник случайно, а я действовала столь решительно ради спасения человеческой жизни. М. заявил, что его согласия не было, но доказать ничего не смог: его слова против моего оказалось недостаточно. Обгоревшие остатки комнаты, ножные кандалы и дыба указывали на то, что М. добро вольно участвовал в актах садомазохизма; кроме того, он не смог внятно объяснить окружному прокурору, зачем я подмешала ему в вино снотворное: не мог же он сознаться, что я мстила ему за убийство сестры! Теперь я жду, не выдвинет ли против меня его поверенный гражданский иск.

За убийство Фрэнни никто не наказан, и прошло уже не сколько недель после того, как управление окружного прокурора сняло обвинение с Яна. Я сообщила Джо Харрису о признании М., но, что более важно, Ян сам сумел предъявить алиби. В день убийства Фрэнни он ходил с приятелем в поход в Пустыню одиночества, и хотя его друг не мог точно сказать, когда это было, он потом вспомнил, что во второй половине дня они встретили егеря. Чтобы попасть в Пустыню одиночества, нужно получить разрешение, которого у них не было. К счастью, у егеря память оказалась отменная: он задержал их в первый день, как вышел на работу после отпуска, и поэтому вынес лишь устное предупреждение, а не оформил протокол по всей форме. В суматохе ареста ни Ян, ни его друг не вспомнили про этот инцидент, и если бы егерь о них забыл, то Ян до сих пор сидел бы в тюрьме. Тем не менее, хотя он больше не подозреваемый, его репутация все равно подорвана. Я понимаю, что несу личную ответственность за те страдания, которые ему причинила, и очень хотела бы облегчить его боль.

Сегодня я сижу за компьютером и дописываю последний раздел истории Фрэнни, которую начинала с намерением ее опубликовать. Мой письменный отчет, о котором М. ничего не знал, должен был стать последним актом возмездия, изобличить его как убийцу Фрэнни; однако со временем моя работа переросла в нечто большее, вобрав в себя воспоминания и размышления о жизни и смерти моей сестры, о нашем посмертном воссоединении.

Я работаю в течение шести часов, затем делаю перерыв. Из головы у меня не выходит Ян. Мне так много надо ему сказать. Я много раз пыталась вступить с ним в контакт, но он отверг все мои попытки. То, что Ян не хочет иметь со мной ничего общего, конечно, понятно: когда я оставляю сообщения на его автоответчике, он не отвечает на мои звонки, когда пишу ему письма, он на них не реагирует. Я даже просила Мэйзи вмешаться, но Ян ответил, что не желает со мной разговаривать.

К вечеру я решаю проехаться в Сакраменто. Весь день солнце пыталось пробиться сквозь серые тучи, и ему наконец это уда лось. Я выхожу в гараж. Старый «кадиллак» Фрэнни теперь приведен в порядок — его помыли, покрыли воском и отрегулировали, но до сих пор ему была уготована судьба музейного экспоната. Я вставляю ключ зажигания и прогреваю двигатель; его глухое урчание заглушает тяжелые предчувствия, которые переполняют мое сердце. Из выхлопной трубы вырываются седые клубы дыма, растекающиеся вокруг машины.

Я выезжаю из гаража и еду по Росарио, затем сворачиваю влево на Монтгомери. Просигналив, я машу рукой соседу, чьего имени не знаю, — пожилому мужчине в клетчатом пальто, прогуливающему своего пушистого пуделя, — а потом мчусь дальше по улице, чувствуя себя баржей, поднимающейся вверх по течению. Я еще не привыкла к «кадиллаку» — черной сверкающей громаде, и, садясь в эту машину, всегда словно ужималась на несколько дюймов, ощущая себя маленьким ребенком, который смотрит сквозь рулевое колесо, в то время как его ноги едва достают до акселератора. И сейчас «кадиллак» все еще меня подавляет.

Выехав на шоссе номер 80, я еду на восток в вечернем по токе машин. Действительно ли другие водители шарахаются от меня в сторону, или мне это только чудится? Может, я занимаю на шоссе чересчур много места?

Я приоткрываю окно, и в машину врывается холодный воздух: он приводит меня в состояние полной боевой готовности, бодрит, как чашка горячего крепкого кофе.

Я проезжаю мост, затем огибаю Капитолий и, разворошив покрышками бурые опавшие листья, торможу возле дома Яна. Выключенный двигатель долго дребезжит, прежде чем окончательно остановиться. Все это время я сижу за рулем — тяну время. Ветер шевелит ветки дерева над машиной, и на мостовую, кружась, падает еще несколько бурых листьев. Наконец я выхожу из «кадиллака».

Яна нет дома, но с помощью своего ключа, которым пользуюсь всего второй раз, я проникаю внутрь. Прошло уже много времени с тех пор, как мы виделись — кажется, это было в сентябре, перед его арестом. Теперь, сидя на кушетке и дожидаясь Яна, я думаю о том, что скажу ему, когда он войдет. Стены гостиной по-прежнему ослепительно белые и пустые, если не считать гравюры Джорджии О’Киффи. Я закрываю глаза, но коровий череп не исчезает. С чего же начать? Я не та, что была год назад, — это он должен понять в первую очередь. М. знает обо мне гораздо больше — мои тайны, мои слабости, — но только Яну я должна была довериться. Настало время привести мою жизнь в порядок, вновь обрести свободу, которую я столь бездумно вручила М.

Услышав, как поворачивается в замке ключ, я открываю глаза. Дверь распахивается, и в комнату входит Ян. Его тело — большое, сильное — почти загораживает собой дверной проем. На нем серый в полоску гангстерский костюм — тот самый, который я видела, когда мы встречались в последний раз, перед арестом. Костюм измят, пальто расстегнуто и сидит на нем криво. Он захлопывает дверь, делает два шага вперед и только тут замечает меня. На его лице появляется сначала удивление, потом раздражение.

Я поспешно встаю на ноги.

— Знаю, что не должна была сюда приходить, но мне нуж но тебя видеть, и поэтому я здесь.

Ян хмурит брови, его голубые глаза смотрят настороженно.

— Нужно было сначала позвонить.

— Я боялась, что ты не разрешишь мне приезжать. Не думаю, что тебе приятно меня видеть.

— Верни ключ.

Подойдя ко мне, Ян протягивает руку. У него усталый вид, лицо осунулось, плечи поникли. Даже походка, обычно бодрая, энергичная, сейчас кажется вялой и медлительной.

Я снимаю ключ с алюминиевого кольца. На лице Яна боль и недоверие.

— Позволь мне объяснить, пожалуйста.

— Почему я должен тебя слушать? Ты доставила мне слишком много неприятностей. Что ты можешь сказать такого, что бы я тебя простил? — Голос Яна звучит твердо и цинично, это голос человека, сильно пострадавшего. Из-за меня он лишился слишком многого: незапятнанной репутации, любовницы, лучшего друга, своей невинности…

— Я не жду, что ты меня простишь, просто хочу объяснить, что произошло. Когда-то ты меня любил. Дай мне минуту, потом я уйду.

Ян вздыхает. С убитым видом он проходит в дальний конец комнаты, снимает с себя пальто и галстук, вешает их на спинку стула и поднимает на меня усталый взгляд. Между нами несколько метров, но расстояние, которое нас разделяет, на самом деле гораздо больше.

— Я переезжаю в Сакраменто и собираюсь снова выйти на работу.

Мне трудно говорить. Ян, несомненно, сделал из случившегося собственные выводы. Газеты подробно описали пожар, сообщив, что мы с М. были «заняты деятельностью, включающей в себя связывание», во время которой произошло случайное возгорание, и я «спасла ему жизнь», отрубив руки. Это Яну известно. Но как объяснить ему все, что к этому привело, как описать то, что мы делали вместе с М.?

Начинаю с самого легкого и рассказываю, что М. признался мне в убийстве Фрэнни, а также о том, как записи в дневнике Фрэнни заставили меня подозревать М. и как я постаралась с ним сблизиться, чтобы его изобличить. Потом я говорю Яну, что мы были любовниками, о чем ему и самому следовало бы догадаться. Он молча слушает, стоя в другом конце комнаты, рассеянно теребит нижнюю губу, морщится, но не прерывает меня. Разумеется, я опускаю сексуальные детали — о них речь пойдет потом.

— Я наделала много ошибок. — Мой голос прерывается, но я заставляю себя собраться с силами и снова продолжаю: — Самая большая моя ошибка заключается в том, что я не доверяла тебе.

И тут я рассказываю Яну о тех годах, когда не доверяла никому. Я заполняю пробелы в моей истории, говорю о том, что изменилась, потом подхожу к нему и обнимаю за талию. От моего прикосновения тело Яна напрягается: я знаю, что он хочет отстраниться, и тогда, обняв его крепче, кладу голову ему на плечо.

— Дай мне еще один шанс, — умоляю я, чувствуя, как мне нужны его сила и честность.

Ян вздыхает, и я снова прошу:

— Пожалуйста! Только один шанс!

На сей раз он поднимает руку и кладет ее мне на спину, словно не уверен в правильности своих действий, а я думаю в этот миг, что, возможно, после всего пережитого мне нет нужды оставаться одной.

Прежде чем закончить…

Иногда, когда я читаю беллетристику или смотрю фильм, мне кажется, что в жизни все строго определено — добродетель вознаграждается, а негодяи получают достойное наказание. В действительности все не так: невиновные несут наказание, виновные выходят на свободу.

Полиция сняла с Яна все обвинения, но некоторые друзья и коллеги все еще смотрят на него с подозрением: а вдруг он все-таки убийца? Зато М., хотя кто-то и будет утверждать, что потеря рук для него уже само по себе достаточное наказание, по-прежнему спокойно живет в Дэвисе, его профессиональная репутация нисколько не пострадала. Вымысел может быть захватывающим, но вот реальность, как я поняла, штука довольно неприятная.

Прошел почти год с тех пор, как я начала охоту на М. Мое путешествие — если его можно так назвать — подошло к концу, и настала пора возвращаться к нормальной жизни. Освобождая квартиру на Торри-стрит, упаковываю коробки, десятки коробок, каждый день заполняя их по несколько штук, заклеивая лентой и устанавливая возле стены, — в конце месяца при едут грузчики. Я нашла себе квартиру в Сакраменто и на следующей неделе снова выхожу на работу. В «Пчеле» мне будет нелегко — там все знают о моих отношениях с М., — но я поговорила с редактором, и он согласен взять меня обратно.

Возле моего дома по-прежнему стоит старый, похожий на кита «кадиллак», большой, черный и блестящий, — это машина, в которую вы должны врасти и которая врастает в вас. В ней чувствуешь себя в безопасности, с ее прочным стальным корпусом и большим весом не страшны никакие аварии. Это не то что новые маленькие машины — словно игрушечные, право слово, — которые как будто сделаны из жести и разваливаются при малейшем столкновении. Когда я сажусь за руль «кадиллака», то чувствую себя чрезвычайно удобно и каждый раз, выпуская его на улицу, восхищаюсь его грацией, поняв наконец, почему Фрэнни любила эту машину: она отзывается на добро. Я езжу на ней не всегда, в некоторых случаях, предпочитая «хонду», и когда-нибудь, возможно, продам «кадиллак», но сейчас мне нравится, что он рядом.

С Яном мы помирились. Я рассказала ему подробности наших «игр» с М., поскольку считала себя обязанной это сделать. Не знаю, выдержат ли эту правду наши отношения, но без нее они точно были бы обречены. Только честность может спасти нас — этому научил меня Ян; одна ложь влечет за собой другую, и каждая из них разрушает фундамент доверия до тех пор, пока от него ничего не остается. Ян это понимает — он тоже рассказал мне все о своих отношениях с М. Обманывать не в его характере, и это лишний раз доказывает, что он лучше меня. Кстати, Ян даже не пытался утверждать, что М. его соблазнил, он говорил, что это было их общее решение, хотя на следующий день ему пришлось об этом пожалеть. Он считал, что подвергает опасности мою любовь к нему, но тем не менее был искренним со мной, в то время как я все еще хранила про себя свою маленькую грязную тайну. Мое предательство гораздо страшнее, чем его.

Я не знаю, что со мной будет дальше, и хотя понимаю все безумие своих поступков, совершенных с М., но меня все еще к нему тянет. М. раскрыл передо мной двери, один раз войдя в которые уже не вернешься, создал меня, как Пигмалион свою статую из слоновой кости, и, как Элиза Генри Хиггинса, я не могу вернуться туда, откуда пришла. Ночью я закрываю глаза и мечтаю о человеке, который заставляет меня подчиняться, о кожаной плети, которая держит меня в повиновении, о веревках, которые связывают мое тело, и командах, которые сковывают мою душу. В своих мечтах я съеживаюсь от страха, но подчиняюсь, тем более что хочу этого. Мои желания непонятны даже мне самой. М. как-то говорил, что мне нужно соизмерять свои интеллектуальные запросы со своими инстинктами. Я должна научиться это делать, но не уверена, что тут Ян мне подмога — он никак не может постичь мое желание командовать на работе и подчиняться в постели. Возможно, из-за этого Ян когда-нибудь уйдет от меня, но, может быть, оно и к лучшему. М. пробудил во мне страсти, о которых я и не подозревала, и я теперь могу не ужиться вообще ни с кем, кроме него.

Я перечитываю первые страницы истории, написанные, кажется, полжизни назад. Постепенно мой тон смягчился. Когда я пересекла границу между эротикой и садомазохизмом, то обнаружила, что для меня это одно и то же, но теперь я все же понимаю, что нельзя слишком близко подходить к краю, нельзя отдаваться человеку без моральных принципов; унижение Фрэнни заставило меня признать необходимость самоограничения, понять, что М. не тот человек, которому можно доверить власть над собой. Он аморален, и это делает его опасным.

Год назад я сказала бы, что есть четкая линия, отделяющая добро от зла, — зло существует в преисподней, а порочный человек находится за пределами приличий. Теперь я не так уж в этом уверена и думаю, что в каждом из нас есть темная сторона, которая у одних выражена более ярко, у других — менее, но она всегда существует и всегда борется с нашей душой. В день пожара я почувствовала это на себе.

Ницше писал: «Каждый, кто борется с чудовищами, должен предвидеть, что в ходе этой борьбы он сам становится чудовищем. А когда вы смотрите в пропасть, пропасть тоже смотрит в вас». Только теперь, когда М. исчез из моей жизни и я нахожусь от него на расстоянии, я вижу, как высасывала из меня душу его темная сторона. Какой неосторожной я была, когда начинала охотиться за ним и думала, что, защищенная своей неподкупностью и чувством справедливости, смогу подойти к нему достаточно близко без всякого вреда для себя. На деле получилось иначе — доказательством тому служат шрамы, оставшиеся на моем теле и в моей душе.

Мое путешествие с М. началось как поиски правды, и хотя я заплатила за это слишком большую цену, зато нашла то, что искала. Путешествие Фрэнни кончилось по-другому: сама того не сознавая, она зашла туда, откуда нет возврата. И я всегда буду сожалеть о том, что не была рядом с ней, не протянула ей руку, когда она, испуганная и одинокая, стояла на краю пропасти.

Нора Тиббс, Дэвис, Калифорния