Глава 6

Портрет Великого магистра

Сидя на носу галеры, Караваджо жмурился от солнечных бликов на волнах. Он вдыхал полной грудью, словно желая втянуть в себя весь, до самого горизонта, чистый воздух. Только сейчас Микеле понял, как измотал его страх на многолюдных улицах Неаполя, где он провел минувший год. В каждой тени ему виделись убийцы, шедшие за ним по пятам. Закоулки Санитá доказали, что Бальоне ошибался: тени не скрывают ошибок, а напротив, обнажают уязвимые места.

В открытом море он чувствовал себя в безопасности. Здесь не грохочут по темным переулкам чужие шаги, солдаты из нового испанского квартала не выходят с бутылками и кинжалами наперевес. Его не встревожило даже то, что на пристани провожавшие кричали им вслед: «Боже упаси вас от галер арабских корсаров», – а ему приказали держать шпагу наготове, пока они не пристанут к Мальте. Пираты обращали пленников в рабство, но Караваджо и так не был свободен – с тех пор, как убил Рануччо.

Под его ногами, в трюме, трудились сидевшие в два ряда рабы. Мягкий плеск весел по воде заглушал их мерное хриплое дыхание. Из люков просачивалась отвратительная вонь испражнений. Море потемнело, изумрудный цвет сменился на оливковый. Караваджо выругался. Сейчас он вполне мог бы сидеть в трюме в цепях, как те несчастные.

Он оглядел галеру от носа до кормы. Сто восемь весел и два больших паруса – больше, чем генуэзские, испанские и венецианские галеры; посадка неглубокая, чтобы заходить в заливы – логова пиратов. «Капитана» была флагманским судном Фабрицио Сфорца Колонна, нового адмирала Мальтийского ордена Святого Иоанна.

Сын Костанцы показался из-за алых занавесей, отгораживавших палубу от юта. Он по-братски обнял за плечи одного из рыцарей в красном камзоле и выкрикнул приказ рулевому. Его зубы сверкали, как волны на солнце, на щеки после тюремного заточения мало-помалу возвращался румянец. Спокойно и уверенно – как хозяин дома, принимающий гостей, – он прошел среди моряков.

Несколько матросов играли на палубе в кости. Фабрицио поставил монету, наклонился, чтобы рассмотреть, сколько ему выпало очков, добродушно выругался и улыбнулся смеху моряков, обрадованных проигрышем командира.

Он подошел к Караваджо и встал рядом с ним, опираясь сапогом на крепления носовой фигуры.

– Совсем как в детстве, когда мы убегали вдвоем и залезали на тутовое дерево. Нам никто не указ.

– Свобода и тогда была лишь обманом.

Фабрицио поджал губы, и Караваджо пожалел о своих словах. Его друг просидел в одиночке почти два года. Столь детская радость от свободы была вполне простительна.

– Только не для меня, – прошептал Фабрицио.

Караваджо услышал в голосе новоиспеченного адмирала эхо давних воспоминаний.

– Что ж, мы и впрямь убегали тогда ото всех – хотя бы ненадолго.

На горизонте в нескольких милях рыжели сухие поля Калабрии. Караваджо, прищурившись, смотрел вперед, сквозь играющие на волнах отблески.

– Сбежим и на этот раз – на Мальту. Как тогда.

Караваджо сжал зубы. «Он что, думает, что опять так же легко заманит меня в постель?»

– Я плыву на Мальту, потому что дал слово твоей матери.

– Значит, это дело чести.

– Дело чести.

Новый бросок костей – и всеобщий рев. Проигравший рассерженно толкнул более удачливого соперника – так что тот повалился на спину. Фабрицио прикрикнул на них, и драка пресеклась. Дальше играли в хмуром молчании.

– Не вини мою маму, Микеле. Для тебя это неплохой шанс. Великий магистр ордена согласился принять меня – с условием, что я привезу на Мальту и тебя. Твое искусство прославит город, который он строит. Смерть того Фарнезе мне простили, а ты получишь хорошие заказы. Мама сделала все, что могла, разве нет?

Караваджо вспомнил, с каким облегчением смотрела на него Костанца, когда объясняла условия договора. Она призвала его в свои покои во дворце ее кузена – князя Стильяно, где художник прожил год, пока был в Неаполе. Костанца помолодела лет на десять, и все благодаря Фабрицио. Микеле помнил, с какой радостью она смотрела на них, когда они мальчиками играли в садах ее поместья. «Я всегда думал, что она радуется мне, – подумал он. – Какая глупость. Родной-то ее сын Фабрицио». Он покосился на красивое, приветливое лицо стоявшего рядом с ним названного брата. «Я до сих пор надеюсь на ее расположение. Как пилигрим, который вздумал соперничать с Сыном Божиим за любовь Пресвятой Девы».

– Конечно, и в Неаполе ты без работы не сидел. «Семь деяний милосердия» в Пио Монте – шедевр, – продолжал Фабрицио. – Но оставаться там тебе было опасно. А на Мальте Томассони до тебя не доберутся.

Да, «Семь деяний…» Среди прочих фигур – еще одна Мадонна с чертами Лены. Изможденная, пепельно-бледная, она воплощала сострадание, в котором Караваджо так нуждался.

– Ты прав, пожалуй. Мальта так далеко, что скроет меня не хуже, чем Индия.

Кожа Фабрицио была гладкой и свежей. Молодой адмирал излучал уверенность в себе – яркую и чистую, как накинутый на его плечи драгоценный плащ с вышитой перевязью. Но сейчас он отбросил со лба соломенно-золотистые волосы и прикусил губу. Его взгляд почти робко искал ответа Караваджо.

– Ты думаешь о нем, Микеле?

– О том, кого я убил?

Фабрицио кивнул, и прядь волос закрыла ему бровь.

– Он еще безжалостнее, чем его мстительные братья, – ответил Караваджо. – Везде меня преследует. Уж он-то доберется и до Мальты.

– Мне иногда кажется, что, уцелев на дуэли, я погиб вернее, чем если бы проиграл ту схватку, – сказал Фабрицио. – А тебе не кажется иногда, что вместе с ним умерли и твои свобода и счастье?

– Я отрезан от свободы и счастья с того дня, как покинул дом твоей матери, – ответил Караваджо. – Были за эти годы минуты, когда я испытывал их вновь, но по большей части я брел через жизнь тяжело, как по болоту.

После удара шпагой, нанесенного в пах Рануччо, Караваджо каждый день вновь и вновь мерял глубину падения своей души. Он положил руку на плечо Фабрицио.

– Когда ты свободен, то видишь только запреты. И в итоге лишаешь человека жизни – может быть, для того чтобы проверить, сумеешь ли ты безнаказанно преступить беспрекословную заповедь Господню. Мы с тобой причастились священнейшей из тайн.

– Хочешь сказать, убийство – это испытание Господне? – Фабрицио печально усмехнулся.

– Нет, – тихо, словно с удивлением, проговорил Караваджо. – Дар.

Фабрицио сжал его запястье.

Караваджо показал глазами на экипаж судна, напоминая ему об осторожности. Фабрицио отнял руку.

– Шипионе хочет, чтобы ты пробыл на Мальте лишь до тех пор, пока он не договорится с Томассони о твоем помиловании. Семья Рануччо все еще требует отмщения. – Он вытянул шею, оглядываясь на четыре корабля, в ряд плывущих за галерой. – На Мальте ты можешь не бояться Томассони. Но остерегайся рыцарей, Микеле. Они дали обет вести монашескую жизнь – и при этом ходят в походы на неверных турок, так что некоторым резня милее, чем молитва.

– А мне-то что до этого?

– Все эти рыцари – дворяне. Германскому рыцарю нужно доказать благородство происхождения в пятом поколении, чтобы его допустили в орден. Француза примут, если его деды и бабки происходили из знатных семейств без примеси простой крови. А испанские и португальские рыцари должны подтвердить, что в их роду нет ни одного еврея.

– А ты?

– У нас, итальянских рыцарей, все предки во всех четырех линиях должны быть дворянами двести лет.

В трюме по спинам галерников звонко прошелся кнут.

– Стало быть, они не монахи, а вельможи, – сказал Караваджо.

– Вельможи и пираты, грабящие турецкие корабли. В портах они развлекаются по тавернам и публичным домам, но старшие рыцари все же держат молодежь в узде. У себя в Поганом садике, Микеле, ты кого угодно мог огреть по голове – кардинал дель Монте вытащил бы тебя из тюрьмы. Но если полезешь в драку с кем-нибудь из рыцарей – можешь считать, что объявил войну знатнейшим семьям Европы. Сам папа пишет им почтительно, подбирая выражения. Так что прикинься смиренным ремесленником и держись от них подальше.

Голос Фабрицио, докучный, как жужжание комара, доносился до Караваджо как будто издали – то ли наяву, то ли во сне. И вдруг комариный звон раздался возле самого уха: вот-вот вопьется, и не успеешь прихлопнуть. «Смиренным ремесленником».

– А в Неаполе я что, по-твоему, делал? – огрызнулся он.

Фабрицио погрозил пальцем:

– Я же говорю, не спорь с сильными мира сего.

С нижней палубы через люк вылезли двое моряков. Они тащили безжизненное тело раба, покрытого язвами и коростой. Тряпка, заменявшая ему одежду, была испачкана испражнениями, на бедрах и руках краснели кровавые мозоли от скамьи и весла. Язык вывалился из пересохшего рта, будто ища пищи в воздухе.

От плети на плечах раба открылись старые раны. По потной спине потекли тонкие алые струйки, как будто телу не хватало сил даже на то, чтобы умереть.

Когда матросы подтащили его к правому борту, раб застонал. Голова его откинулась назад. Моряки перевалили ношу через борт, подгадав так, чтобы не помешать движениям весел внизу, и отозвались на всплеск радостным возгласом. Воздух очистился, как будто не человека выбросили за борт, а вылили ночное ведро с нечистотами.

* * *

Фасад дворца великого магистра в Валлетте был прост и строг. Он тянулся вдоль площади, соседствуя с более скромным зданием лечебницы – недаром пятьсот лет назад рыцарей прозвали в Иерусалиме госпитальерами. Войдя в ворота, Караваджо миновал сад с пышными пальмами и апельсиновыми деревьями. К палатам великого магистра вела пологая дорожка, чтобы рыцарям в тяжелых латах проще было подниматься вверх. Коридор, ведущий к палате Совета, был вымощен серым и красным мрамором. Караваджо ждал аудиенции.

Дверь распахнулась. Собрание Совета закончилось. Из палаты вышли старшие рыцари из стран, подданные которых в основном входили в орден: Франции, Оверни и Прованса, Арагона и Кастилии, Италии и Германии, а также секретарь, представлявший немногочисленных английских рыцарей, оставшихся здесь после того, как их король Генрих отвратился от Римской церкви. Утомленные, угрюмые, утонченные лица.

Караваджо вошел в палату Совета. На дальней стене виднелась фреска: прибытие госпитальеров на остров и постройка Валлетты. Высокий худой человек в красном рыцарском облачении смерил его взглядом. Налитые кровью глаза отливали оранжевым, как очищенные мидии в рагу. Он прищурился, будто на лице открылись две раны. «Через такие линзы, – подумал Караваджо, – все, должно быть, видится обагренным кровью». Его скудная клочковатая бородка торчала, похожая на пучок водорослей на поверхности мутного пруда.

– Брат Роэро, можете нас оставить, – раздался голос из дальнего конца зала. На деревянном возвышении, обрамленном стенной фреской, сидел пожилой рыцарь. Красноглазый подошел вплотную к Караваджо: тот увидел, как вздрагивают его ноздри, словно унюхав запах, который выдаст Микеле с головой. Дверь за братом Роэро закрылась.

Караваджо направился к старику, одетому в черный камзол, который носили самые высокопоставленные рыцари. Лицо его было морщинистым и обветренным, седые волосы и борода коротко острижены. Он перебирал в пальцах четки. Караваджо хотел было преклонить перед ним колено, но он показал глазами в сторону, давая понять, что аудиенция назначена не с ним.

Великий магистр ордена сидел на помосте в дальнем конце зала. Облачение Алофа де Виньякура приличествовало его сану: златотканый камзол и мантия с вышитой молитвой «Богородице Дево, радуйся». Губы его были плотно сжаты, на лбу напряженно пульсировала жилка. Он почесал указательным пальцем крупную бородавку на носу. За Караваджо он наблюдал словно за приближающимся неприятелем, чью тактику надлежало разгадать.

– Ваша светлость, – Караваджо преклонил колени на ступени помоста. – Микеланджело Меризи смиренно надеется, что сможет вам служить.

Виньякур протянул руку. Приложившись к ней губами, Караваджо заметил, что она холодна, как кольчужная рукавица.

– Значит, у меня вы не будете бедокурить, маэстро Караваджо? С меня хватит и Совета. Не рекомендую меня сердить.

Эти суровые слова он проговорил столь безучастно, что Караваджо вначале подумал, что превратно понял их смысл: итальянский Виньякура был искажен сильным французским акцентом. Он покосился на другого рыцаря, подошедшего к нему. Старик в черном подмигнул.

– Ваша светлость увидит, насколько я благодарен за то, что мне предоставили… – Караваджо хотел было сказать «убежище», но это означало бы признать, что он целиком и полностью зависит от милости Виньякура, – … возможность воочию увидеть чудеса строительного гения, явленные рыцарями, воздвигающими новую столицу на этих бесплодных скалах.

– Вы, художники, все смутьяны, – Виньякур потеребил бородавку. – Видите фреску Переса де Алессио? Его история похожа на вашу. Он бежал из Рима после неких совершенных им бесчинств не один десяток лет назад – сначала в Неаполь, потом сюда. И больше ему некуда податься. Уплывет отсюда, так головы ему не сносить: кровная месть, понимаете ли. И что же? Так и сидит у нас на шее. Дряхлый, выживший из ума старик.

– Ну, пишет-то он похуже меня, – Караваджо ткнул в сторону фрески большим пальцем.

Рыцарь в черном улыбнулся.

– Есть и другой живописец. Как там его зовут? – наморщил лоб великий магистр. – Тоже из Флоренции, как ты, Мартелли.

– Его зовут Паладини, – подсказал рыцарь.

– Ну да, Паладини. Его отправили на галеры за дуэль в Тоскане. А в итоге осел здесь. Уже двадцать лет прошло. Вам, художникам, только дай шпагой помахать.

– Как и вам, рыцарям, – Караваджо увидел, что по губам Мартелли снова скользнула улыбка.

Виньякур встал. Было видно, что колено у него под облачением подрагивает. В его приземистой фигуре чувствовалось сдержанное напряжение.

– Рыцари ордена всегда готовы к бунту. Бывший великий магистр попытался обуздать его – разгорелся мятеж. Что до меня, то я справился с этим лучше.

Караваджо вспомнил рассказ Фабрицио о вельможах и пиратах ордена. Пожалуй, чтобы насадить здесь монашескую дисциплину, приличествующую их сану, великому магистру придется потрудиться.

– Чтобы воздать должное трудам великого магистра, – сказал Мартелли, – мы хотим заказать его новый портрет для дворца.

Виньякур попытался сохранить серьезный вид, но уголки его рта поползли вверх от гордости.

Я не возражаю против предложения брата Антонио. Итак, маэстро, приступайте к заказанному нами портрету. Когда закончите, я поручу вам новую работу. Ах, если бы у моих рыцарей времени на благочестивое созерцание было больше, а помех к тому – меньше! – великий магистр взял Караваджо под руку. Брат Антонио зашел с другой стороны. Художник оказался между ними, как в осаде.

– Его светлость сражался с турками в битве при Лепанто, – пояснил брат Антонио. – Я же дрался здесь, когда остров осадила армия султана. В те отчаянные времена мы много поняли о жизни и смерти – и о жизни будущего века. Если до тех битв мы жили не только для Бога, то, уцелев в них Его милостью, ныне уже полностью принадлежим Господу.

– Послушники нашего ордена должны готовиться к лишениям воинской жизни и духовного сана, – добавил Виньякур. – Как? – Вдохновляясь произведениями искусства.

– Можно сказать, что близость смерти очистила нас, старших рыцарей, от низменных страстей и побуждений, – брат Антонио сжал локоть Караваджо. – Мы хотим, чтобы столь же благочестивый ужас нагнали на наших новых рыцарей и вы.

– Почему вы думаете, что я сумею. – начал Караваджо.

Виньякур только отмахнулся:

– Хотите прочесть письма, в которых маркиза Караваджо написала мне о вашей дуэли с синьором Рануччо? О его смерти? А если писем недостаточно, брат Антонио недавно был проездом в Неаполе. Он видел там ваши картины и по достоинству оценил их.

– Я понял, что вы изобразили, – сказал Мартелли. – Увидел ваше страдание и надежду на спасение.

– Так покажите их и нашим молодым рыцарям, маэстро, – Виньякур провел кончиками пальцев по пуговицам на камзоле Караваджо и наклонился к самому его лицу. – Покажите им это, и мы посвятим вас в рыцари нашего ордена.

Караваджо вздрогнул от удивления. Двое стариков глядели на него с понимающими улыбками – как купцы, уверенные, что назначенную ими цену не перебьет никто.

* * *

Караваджо принес все, что требуется, во дворец, где собирался писать портрет Виньякура. Встав в середине комнаты, отведенной под мастерскую, художник внимательно оглядел латы, в которых хотел быть изображен великий магистр, – поднял забрало и представил, что из шлема на него смотрит его собственное лицо. Затем с пылом воина перед боем Микеле прошептал молитву. Если его посвятят в рыцари, он будет избавлен от угрозы смертной казни, а душе и телу его даруется прощение. Он схватил латы за плечи, как старого товарища, и направил на них прямой придирчивый взгляд, как на противника перед поединком. На этом острове он создаст такие полотна, что рыцари признают его за своего. Он будет свободен. И спасен.

В комнату вошел Виньякур в сопровождении мрачного изможденного Роэро. Золотая цепь на шее великого магистра, символизирующая его высокий сан, по толщине едва ли уступала якорной цепи галер на причале.

– Маэстро Караваджо, этот день отмечен Господом. Сегодня утром я убедил еще одного владельца борделя закрыть свое заведение.

Караваджо постарался выразить на своем лице должное восхищение. Интересно, подумал он, по какому переулку теперь будут гулять девки, согнанные с насиженных мест?

– Маэстро ведь художник, – проворчал Роэро хрипло, словно спросонья. – Может быть, эта весть его огорчила, ваша светлость? Если бы не художники, у шлюх и работы не осталось бы.

Виньякур сделал вид, что внимательно разглядывает кисти Караваджо.

Воспаленные глаза Роэро блеснули, как красные фонарики. «Стало быть, великий магистр привел с собой цепную собаку, чтобы меня подразнить, – подумал Караваджо. – Хочет испытать мой характер».

– Вы имеете в виду, что продажные женщины служат художникам натурщицами?

– Ну что вы, я говорил вовсе не об этом.

– Понимаю. Тогда вам, наверное, интересно будет узнать, что основной источник их дохода – вовсе не художники, а солдаты. Такие, как вы.

Роэро прорычал тихо и угрожающе:

– Не равняйте меня ни с обычными солдатами, ни с простыми ремесленниками. Я граф делла Вецца. Мой род возвышен от века.

Караваджо низко поклонился. «Когда я стану рыцарем, мне не придется больше выслушивать эти наглые нападки. Я буду равен сыновьям Костанцы – и этому ублюдку тоже».

– Смиренно прошу прощения у вашего сиятельства.

Виньякур погладил бородку.

– Брат Роэро, возможно, намекает на донесения из Рима о ваших связях с дамами из Поганого садика.

– Я и впрямь вызвал оскорбившего меня сводника на дуэль, за которую меня ныне разыскивают.

– Подожди меня в прихожей, брат, – великий магистр подал Роэро знак уйти. Бросив на Караваджо последний подозрительный взгляд, Роэро вышел в коридор и закрыл за собой дверь.

Виньякур взял толстую кисть из свиной щетины и провел ею по ладони.

– Брат Роэро весьма печется о моей безопасности и не слишком почтительно относится к тем, кто не может похвастать благородным происхождением. Пусть вас не смущает его ретивость, – магистр открыл дверь и, уже стоя спиной к Караваджо, закончил: – Однако и забывать о ней тоже не стоит. Приступим к портрету завтра.

Оставшись в одиночестве, Караваджо закрыл все ставни и зажег фонарь.

К вечеру холст был готов для работы. Караваджо потер кулаками усталые глаза, под веками щипало. Он задумался, не мог ли Роэро передать ему свою заразу на расстоянии, и уже собрался было вернуться в Итальянское подворье, где остановился, когда в комнату вошел посланец.

Караваджо повернул фонарь. Вошедший вскинул руку, закрывая лицо от яркого света. Рука художника тут же бессильно повисла: потрясенный, он узнал на камзоле посланца черно-белый крест с расходящимися натрое лопастями. Символ святой Троицы. И герб святой инквизиции.

Глашатай опустил руку и прищурился на Караваджо сквозь покачивающиеся пятна яркого света:

– Микеланджело Меризи из Караваджо? Римский художник?

– Кому он понадобился? – проговорил тот шепотом.

– Так это вы?

Караваджо развел руками.

– Инквизитор Леонетто делла Корбара приказывает вам явиться завтра, – сказал посланец.

Караваджо знал, что спрашивать о причине вызова бессмысленно. Свидетель он или обвиняемый – об этом художник узнает только в зале суда.

Фонарь качался, описывая дуги все короче и быстрее. Сердце тоже билось все чаще. Караваджо погладил свеженатянутый холст. Великому магистру придется подождать своего портрета еще один день.

* * *

Всю ночь Караваджо ворочался на своем тюфяке, страшась инквизиции и глядя в высокий потолок. Когда он наконец задремал, то увидел во сне Неаполь. Он шел к Пио Монте делла Мизерикордиа, чтобы подписать договор на «Семь деяний милосердия», и встретил на пути двух тюремщиков, выносивших из темницы труп. Бледные ноги с грязными ступнями безжизненно болтались в такт их шагам. Тюремщики бросили тело на ступени здания суда и с трудом разогнули спины, щурясь на утреннем солнце.

Неаполь – город неспокойный, поэтому прохожие спешили мимо, не пытаясь их одернуть. Но Караваджо вышел вперед из тусклой толпы.

– Вы так и оставите его здесь?

– Кого? – нахмурился тюремщик в ответ.

Караваджо указал на мертвого:

– Его.

– За ним придут из его прихода и похоронят, – тюремщики сделали несколько шагов в сторону. – Когда-нибудь.

Тощая бурая собака вцепилась в исхудавшую ногу мертвеца. Караваджо пнул ее, но пес только сжал зубы крепче и зарычал, боясь, что человек сам заявит права на его мрачную трапезу. Еще один пинок, сдобренный громким криком, – и пес отбежал в сторону.

Караваджо склонился к трупу и ребром ладони закрыл ему глаза. Заметив на лице умершего какое-то движение, Микеле отпрянул. По его пальцам что-то пробежало. Переведя дыхание, он увидел, что в бороде мертвеца кишат вши. Содрогнувшись, он смахнул их со своей руки.

Не просыпаясь, Караваджо перевалился на другой бок – голый, весь в поту, пропитавшем тюфяк до самой соломы. Сон, начавшийся с воспоминания о тюремных ступенях, завертелся в мрачном водовороте кошмара. Собака снова набросилась на труп, Караваджо отогнал ее, одновременно стряхивая с себя отвратительных насекомых. Вши ползали по лицу его умершего отца. Он опустился на колени рядом с мертвецом, поджидая гробовщика, но никто не шел. Мертвый отец открыл глаза – каждый раз, когда Караваджо закрывал их, они открывались снова, словно отец следил за ним. «Я с тобой, папа», – всхлипнул он.

Затем сон перенес его в церковь Пио Монте. Микеле наносил последние мазки на «Семь деяний милосердия» – отблески на пальцах ног трупа, символизирующего христианский долг хоронить умерших. С каждым взмахом кисти он вздрагивал, словно от щекотки, как будто ноги мертвеца были его собственными. Тюремщики вошли в церковь и схватили его. Микеле хотел позвать на помощь, но не мог ни двигаться, ни говорить. Его сбросили в чумной ров. На краю могилы виднелся силуэт женщины. Она лопатой сыпала на него известь.

Караваджо сел на постели, закашлявшись, будто едкая известь и впрямь попала ему в горло. Все еще считая себя спящим, он огляделся по сторонам. У могилы стояла Лена.

Микеле постепенно понял, где находится. В комнате никого не было. Он пожалел, что проснулся: лучше бы и вправду умереть – но с ней.

* * *

Мимо дворца инквизитора шел мальтиец в высокой шляпе, которую инквизиция обязала его носить в наказание за некий проступок. На шляпе был изображен грешник на коленях перед сатаной, в окружении чертей. Дьявол занес вилы, чтобы насадить на них свою жертву. Человек медленно брел по улице под смех прохожих, потупив глаза от стыда.

На балконе над дверью сиял герб инквизиции – единственное украшение фасада. Монах-доминиканец провел Караваджо вверх по лестнице, открыл перед ним низкую дверь и кивнул: «Сюда».

Дверь была специально сделана так, чтобы внушать входящим смирение и страх. Чтобы попасть в зал суда, Караваджо пришлось согнуться чуть ли не вдвое. За низким столом, под простым изображением распятия, сидел писарь, ведущий протокол. Под двумя окнами, забранными ставнями, на престоле с высокой дубовой спинкой развалился инквизитор. По обеим сторонам от него располагалось по два члена коллегии. Над головами поблескивало золотое распятие.

Инквизитор – бесформенная фигура в черной сутане – поднял глаза, подавая нотариусу сигнал начинать.

– Ты Микеланджело Меризи, римский художник? – нотариус макнул перо в чернильницу. Когда Караваджо ответил утвердительно, он занес ответ в протокол, переведя на латынь. – Подойди поближе к инквизитору.

Инквизитор делла Корбара поправил черную шапочку. В сумеречном освещении зала на коже его залегли глубокие, будто углем наведенные тени – под глазами, вдоль скул и в ямке на подбородке. Его сжатые в куриную гузку губы были окружены глубокими морщинами. Он поерзал, разминая поясницу, затем снова откинулся на спинку сиденья.

– Без сомнения, вы величайший живописец из всех, кто доплыл до этих суровых берегов, – проговорил он, прикрывая рот рукой. Он был неряшлив и хитер, как драный уличный кот. Дыхание с хрипом вырывалось у него изо рта.

– Интересно, зачем вы здесь? – Он не дал Караваджо возможности ответить. – У меня есть к вам вопросы. Но ответы на них не попадут на бумагу.

Нотариус закрыл свою книгу и вышел.

Усмешка медленно проплыла по лицу инквизитора, как облако, закрывающее диск луны, – словно он разрешил для себя какую-то загадку. Так мог бы радоваться игрок в шахматы, предвидящий победу за пять ходов.

Караваджо и прежде случалось являться перед судьей; ему даже грозили пытками. И всякий раз он ускользал – когда хитростью, когда благодаря почти что лицедейству. Но сейчас, перед делла Корбара, ноги его задрожали, словно он все еще стоял на палубе «Капитаны», качающейся на волнах Мессинского пролива.

Инквизитор резко встал, словно его, как марионетку, дернули за веревочки.

– Пойдемте, – он спрятал руки в рукава сутаны.

Они прошли через зал. Левая нога делла Корбары была искривлена – носок смотрел вбок; наверное, перелом лодыжки неправильно сросся, оставив легкую хромоту. Стена вдоль парадной лестницы была сплошь увешана фамильными гербами восемнадцати инквизиторов – предшественников делла Корбары на Мальте. Под ними – собрание картин, изображающих смерть великих христианских мучеников.

– Есть много способов убить человека, не так ли? – инквизитор кивнул на галерею. – Впрочем, вы, думаю, знаете об убийстве все.

– Я и впрямь не святой.

– Очень хорошо. Вы изобразили достаточно святых мучеников, чтобы знать, что бывает со святыми, – углы рта делла Корбары опустились. – Как бы то ни было, что для нас смерть? Каждого из нас отделяет от кончины не больше, чем кашель, чих или встреча с убийцей. Как и мучеников, – он шагал по залу под картинами. – Вот святой Себастьян, утыканный стрелами, святая Агата с отрезанной грудью, а вот и святой Лаврентий, поджаренный на противне.

– Ужасно.

– Лаврентий так не думал. Умирая, он шутил со своими палачами – показывал, что встречает мученическую смерть с радостью. «Переверни меня, эта сторона уже прожарилась», – просил он. – Инквизитор непотребно захихикал.

Теперь, покинув зал суда, Караваджо вздохнул свободнее. Возможно, он все же не под следствием. Микеле вновь окинул взглядом острое, вороватое лицо инквизитора и напомнил себе об осторожности. «Такой, пожалуй, и на костер отправит, стоит мне что-то не то во сне увидеть. Впрочем, о моих снах – Бог свидетель – не следует рассказывать и самому милосердному падре».

– Я считаю ужасным вовсе не житие святого, – пояснил художник. – Здесь я полностью согласен с вашим суждением, отче. Я всего лишь имею в виду, что эти картины очень плохи.

Делла Корбара склонил голову сначала вправо, потом влево, оглядывая полотна.

– Они и мне не по вкусу. Я видел вашу «Святую Екатерину Александрийскую» в Риме, в галерее кардинала дель Монте. Глядя на нее, словно проникаешь в мысли святой.

– Я польщен, святой отец.

– Хотя это может быть ересью. Святая должна быть более загадочной.

Караваджо перевел взгляд с посредственных полотен на того, кто стоял в полутьме перед ним. «Да, он упомянул о ереси вроде бы в шутку, но это не значит, что он не засмеется, видя, как я корчусь на костре. Рядом с ним ощущаешь жар, как от пламени».

– Все дело в глазах, не правда ли? – продолжал делла Корбара. – Ведь ваш секрет в этом? Ни выразительных жестов, ни молитвенного экстаза на лицах, обращенных к небесам, как у этих богомазов, – он, не моргая, глядел Караваджо в лицо. – На ваших картинах святые мученики слишком много думают. А ведь их дело – страдать. Иначе, знаете ли, и прихожане в церквях тоже начнут задумываться.

Монах вышел на ярко освещенную лестничную площадку.

– Так о чем же думают ваши святые в свой смертный час? – он сощурился от солнца. – В галерее дель Монте я видел и ранние ваши полотна – ну, те, с хорошенькими мальчиками. В отличие от святых, прославляющих свое мученичество, они, похоже, стонут по другим причинам. Благородным рыцарям ордена Святого Иоанна такие картины, пожалуй, пришлись бы по вкусу.

Караваджо, который с притворной внимательностью изучал картины на стене, живо обернулся к инквизитору. «А вот и ловушка!»

– Говорят, вам собираются заказать изображение Иоанна, святого покровителя рыцарского ордена, – инквизитор жалостливо улыбнулся углом губ.

– Впервые об этом слышу. Мне заказали портрет великого магистра.

Делла Корбара устало потер брови.

– Доктрина святой церкви применима к образам святых, а не к портретам старых хвастливых вояк. В нашем случае это означает, что лишь вольное толкование библейских сюжетов можно счесть ересью.

Горло Караваджо сжалось. В Риме его искусство поносил Бальоне – но лишь в качестве светского критика искусства. Из-за этого болвана заказчики отвергли картины Караваджо, но ему самому обвинение не грозило. Теперь его творчество будет оценивать инквизитор.

– Ересью? Но почему?

– Как только напишете святого, попадете ко мне в руки. Доказать, что картина нарушает постановления Тридентского собора, – раз плюнуть. И вот тогда у меня появятся к вам вопросы о поведении рыцарей и их предводителей. И я не дам дальнейшего хода своим впечатлениям от вашей живописи только в том случае, если получу на эти вопросы удовлетворительные ответы.

Мурашки побежали по спине Караваджо от страха за Виньякура, Мартелли, да и за себя самого. «Если рыцари прознают, что он доносчик святой инквизиции, ему конец». Делла Корбара кивнул, словно прочел на лице у Караваджо эти тревожные мысли.

– Для святой инквизиции большой удачей будет получить над рыцарями чуть больше, власти, дабы обуздать их своеволие. Уж слишком этот орден богат, – инквизитор пошел вниз по широкой лестнице.

Караваджо последовал за ним неверными шагами, держась за полированные резные перила.

– Конечно, и вас, кроме избавления от еретического костра, ждет некая благодарность. Видите ли, я непосредственно подчиняюсь главе святой инквизиции, – продолжал делла Корбара. – Кардиналу-племяннику Шипионе.

Караваджо чувствовал себя овцой, которой в бок вонзились волчьи зубы. Неужели Шипионе послал его на Мальту для того, чтобы он шпионил за рыцарским орденом?

– Все мы люди, и каждый из нас – на полпути между зверем и ангелом, маэстро Караваджо, – инквизитор за руку проводил его до самого низа последнего пролета. – Моя задача – помочь подняться тем, кто пал слишком низко. Если я и прошу вас о чем-то, то лишь для того, чтобы спасти души заблудших грешников. Великий Данте доказал, что справедливость Господня безгранична. Нет спасения, писал он, даже добросердечному человеку, если ему случается согрешить. Грешник – это грешник, и суждено ему вечно гореть в аду, даже если порой он и проявляет добродетель.

Караваджо споткнулся. Инквизитор подхватил его под руку с неожиданной силой – и улыбнулся, когда увидел, что художник это заметил.

– Однако же наша близость к зверям заставляет инквизицию отталкиваться от презумпции виновности. Я провожу расследование и, если не получаю результата, пытаю обвиняемого, пока он не закричит: «Вина моя!» Тогда презумпция виновности снимается.

– Снимается только признанием.

– Ну, невиновных людей не существует, – монах сжал его руку выше локтя. – Если вы добрый христианин, вам нечего меня бояться. Вы что, хотите писать портреты этих головорезов из ордена всю жизнь? – он подошел ближе. Его дыхание коснулось щеки Караваджо. – Вы о чем-то осведомлены, я узнаю этот запах.

– Это всего лишь льняное масло, я им краски разбавляю.

– Нет, так пахнет тайна. Но это не значит, что вонь пристала к вам необратимо. Очищение возможно не только болью или огнем, но и простой исповедью, – инквизитор провел его по коридору к узкому дверному проему, – а вот наша пыточная камера.

Караваджо попытался вырваться.

– Успокойтесь, маэстро. Вам нечего бояться. Пока – нечего.

Палачи держали закованного в наручники негра. Писарь, сидевший за столом, записывал допрос. На табурете в углу ждал врач, которому предстояло вправить преступнику плечи после дыбы.

Африканец воззрился на Караваджо как на спасителя. Когда художник отвернулся, голова его снова поникла.

– У меня здесь перебывало немало мусульман – вроде этого – и мальтийских ведьм. Евреи богаты, поэтому рыцари, конечно, приберегают их для выкупа, – инквизитор указал на палачей. – А эти мальтийцы работают на меня за плату. Доктор тоже получит пять скудо.

– Я думал, вы можете найти людей, которые будут пытать задаром. Ради одного удовольствия слышать крики боли.

– Без сомнения. Но мне приятнее знать, что наслаждается терзаниями нашего узника один лишь Господь Бог, и только Он в неизреченной милости Своей может поторопить признание. Все остальные здесь просто делают свое дело. Божье дело, – он махнул палачам, чтобы они вздернули африканца на дыбу.

Пыточных дел мастера принялись крутить колесо. Ноги негра оторвались от земли, и он воззвал к Богоматери.

– Кто следующий? – спросил инквизитор у писаря.

Тот повысил голос, чтобы перекрыть крики:

– Мальтиец, который, по словам соседа, ел свинину в пост.

Инквизитор указал на следующий зубец рычага дыбы. Негр завопил.

– Это хорошо. Если этот парень может позволить себе свинину, у него и для нас что-нибудь найдется, – делла Корбара прищелкнул пальцами, как уличный воришка, и подмигнул.

Караваджо ринулся прочь. Перед глазами у него плыло лицо Лены – изможденной, как на «Семи деяниях милосердия», потупившей обреченный взгляд. Никакие вопли в пыточной камере не могли заглушить стона сердца Караваджо, который она слышала, несмотря на разделявшее их расстояние.

* * *

Виньякур то и дело беспокойно косился на белокурого французского пажа Никола, который позировал рядом с ним, держа шлем и рыцарскую мантию. Казалось, великий магистр хочет коснуться юноши. Караваджо наблюдал за ними из-за скрытого занавесью мольберта. Он понимал, каких свидетельств потребует от него инквизитор, – что рыцари повинны в содомском грехе. На этом он вытянет из них что угодно, лишит их и богатства, и влияния. Может даже уничтожить Мальтийский орден, как случилось когда-то с их братьями-тамплиерами…

Художник приказал себе сосредоточиться на работе. Беспокойное, заискивающее лицо человека в тенетах запретной страсти не годится для портрета великого магистра. «Если я напишу его таким, мой портрет даст показания, которых добивается от меня инквизиция, – и рыцари тоже узнают об этом. Боже, помоги мне, если я их прогневаю».

– Ваша светлость, – обратился он к магистру, выходя из-за занавеса. – Кто вы? Вельможа Священной Римской империи. Дворянин Пикардии и Франции. Ветеран морских сражений при Лепанто. Государственный деятель, священнослужитель. Воин и военачальник. Кто вы такой?

– И тот, и другой, и третий, и всякий. Что вы имеете в виду?

– Нет, все это ваши звания. Я спросил, кто вы сами такой.

– Объяснитесь, – Виньякур раздраженно хлопнул ладонью по бедру.

– Я могу показать ваше положение в обществе, изобразив латы, жезл великого магистра, рыцарскую мантию, которую держит ваш паж. Но о том, кто вы такой, зрители узнают только по выражению лица на портрете, – он подошел к великому магистру, не отрывая взгляда от его водянисто-голубых глаз. – Покажите мне, кто именно поднимал в бой своих солдат. Представьте, что вы стоите перед рыцарями в момент решающий битвы. Кто поведет их вперед? Какие доблести видны им, когда они смотрят на вас? Что заставляет их следовать за вами?

Виньякур поднял голову и расправил плечи. Суровый, безжалостный вояка, охваченный жаждой битвы. Напыщенный царедворец.

«Теперь инквизитору не к чему будет придраться, – подумал Караваджо. Он взял великого магистра за подбородок двумя пальцами и повернул его голову немного влево. – А так и бородавки на носу не видно. Что ж, за работу!»

* * *

В латах великого магистра позировал поваренок-мальтиец из Итальянского подворья. Его младший брат перетирал в темном углу краски.

Чтобы выписать металл, потребуется больше недели: отблески, выпуклость нагрудника, спаянные швы. Караваджо ставил серовато-белый блик на каждое крохотное сверкающее звено кольчуги, прикрывающей пах между набедренными щитками. И радовался возможности работать молча, не думая о том, какое впечатление произведет на магистра его работа. Если он ему угодит, то будет вознагражден званием рыцаря. И тогда – кто знает? – возможно, ему удастся воссоединиться с Леной. Но пока он не рыцарь – и, стало быть, недостоин даже пытаться написать ее. Его терзают стыд и страх, он одинок и нелюбим. Впрочем, убийца того заслуживает.

Он отложил палитру и махнул мальчикам: на сегодня хватит. Они стали отстегивать латы.

Убийца! Как бы ни пытался он обратить свои мысли к любви, они неизменно клонились к смерти. Вновь у него перед глазами вставал Рануччо, заколотый его шпагой. Израненная, умирающая Пруденца. Анна, заживо сгнившая от сифилиса. Покинутая Лена. Что стало бы с ними, не войди он в их жизнь? Он – как испорченное лакомство, что сладко на языке, но мстит отравой.

Микеле встал перед портретом великого магистра и смерил его презрительным взглядом. Портрет был хорош, но далек от его чувств. Кто бы ни представал у него на холстах, отныне он мог писать только одно. Смерть. «Пока она не очистит мою душу – либо не заберет с собой».

Вошел Виньякур, раскрасневшийся после охоты. Его сопровождали Мартелли и паж Никола. Роэро с соколом на перчатке ожидал в дверях. Его желтоватая кожа поблескивала от пота, будто он страдал лихорадкой. Великий магистр склонился к холсту, разглядывая шлем, который Караваджо изобразил в руках пажа:

– Клянусь Богом, мальчик словно несет отрубленную голову.

Караваджо нахмурился и сжал зубы.

– Да вы, маэстро, написали с него златовласую Саломею! – кивнул великий магистр на Никола.

– Возможно, ваша светлость, – откликнулся Мартелли, – Караваджо не давали покоя мысли о том, что ему самому не сносить головы на папских землях.

Он покровительственно положил руку на плечо Караваджо. Художник вздрогнул, будто ему в спину вонзили кинжал.

– А ты что скажешь, Никола? – спросил Виньякур.

Мальчик-паж поднял взгляд на Караваджо:

– Маэстро передал ваш героический характер, ваша светлость.

Великий магистр приосанился и выдвинул вперед нижнюю челюсть, с гордостью глядя на свое изображение. Он рассеянно потянулся к мальчику и потрепал его по затылку, запуская пальцы в короткие светлые волосы.

– Ты, Никола, – только посмотри, как ты красив рядом со мной!

Мальчик снова потупился. Караваджо устремил встревоженный взгляд на портрет: Никола был написан в совсем другой, чем великий магистр, манере. На фоне жестких металлических лат Виньякура одеяние пажа казалось особенно изысканным: белели тонкие кружева манжет, панталоны над алыми чулками ложились красивыми складками. Мальчик выступал на передний план, словно это был его портрет, и своим понимающим взглядом передавал его истинный смысл.

«Я же предвидел опасность, но все равно привлек слишком много внимания к мальчику. Эта картина – донос, истребованный инквизитором. Ты, Микеле, опять показал то, что видел, – что же тебе все неймется?»

Караваджо пытливо вгляделся в лицо Роэро. «Вдруг их сторожевому псу не понравится моя работа?» Роэро, однако, был неподвижен, как сокол на его запястье.

Виньякур возбужденно приподнялся на носки.

– Мартелли, как тебе картина?

Флорентинец бегло оглядел фигуру великого магистра, а на изображении пажа задержался, задумчиво проведя языком по внутренней стороне щеки.

– Ну как? – спросил Виньякур. – Сходство ведь точно схвачено?

Мартелли сложил руки поверх креста на груди рыцарского камзола.

– Да, ваша светлость. Схвачено, ничего не скажешь.

–

 

Глава 7

Усекновение главы Иоанна Предтечи

По пятницам в знак христианского смирения великий магистр и старшие рыцари ордена посещали во имя Господа скорбных и недужных. Безжалостное средиземноморское солнце врывалось в главную палату больницы через высокие окна. Здесь были запрещены и лучшее, и худшее из любимых рыцарских занятий – не дозволялись ни азартные игры, ни чтение вслух. Тишину просторной палаты нарушали лишь стоны умирающих и их лихорадочный бред.

Караваджо в госпиталь провел Мартелли. У дверей Виньякур с помощью собравшихся вокруг него благородных рыцарей церемонно избавился от знаков своей власти – снял цепь великого магистра, отдал Фабрицио кошель, символизирующий его милосердие, и принял вид обычного кающегося грешника, посещающего больных.

Ступая рядом с ним, Роэро катил на тележке кастрюлю с мясным бульоном с вермишелью. Он наполнил серебряную миску и с важным кивком протянул ее Виньякуру. Великий магистр, среди титулов которого был и «Покровитель бедных во имя Христа», подал обед несчастному, что метался в лихорадке под грязными простынями. Так делал каждый великий магистр – с тех пор как рыцари-крестоносцы пять веков назад основали в Иерусалиме свой первый госпиталь.

Мартелли взял миску и подошел к одной из постелей. Караваджо усадил больного, а Мартелли стал кормить его супом. Его тихие сострадательные речи заглушало жадное чмоканье запекшихся губ.

– Великому магистру понравился ваш портрет, – прошептал Мартелли, помогая бедняге снова улечься на скорбное ложе.

– Я весьма польщен.

– Он написал папе прошение о вашем помиловании.

Караваджо вздохнул с облегчением.

– Вот видите, – улыбнулся Мартелли. – У всех здесь есть надежда на спасение.

Пациент, оказавшийся под попечительством Виньякура, подавился: лицо его побагровело, и доктора из иезуитской медицинской школы бросились на помощь великому магистру.

– Или почти у всех, – поправился Мартелли.

Роэро протянул Караваджо оловянную плошку с супом. Поколебавшись секунду, тот взял ее.

– Вон тому, – указал Роэро, болезненно моргая гноящимися глазами.

Караваджо подошел к светловолосому, неподвижно лежащему юноше. Плечи у него были обнажены, а грудь забинтована. Мартелли взглянул на Роэро, нахмурившись, Фабрицио что-то пробормотал себе под нос, но Роэро только вытер глаза и наполнил очередную плошку.

Человек в постели устремил на Караваджо пустой взгляд. Увидев оловянную плошку, он попытался приподняться и проговорил что-то на гортанном языке, которого Караваджо не знал, – но сразу же опять упал на подушку.

– Кто он? – спросил Караваджо.

– Рыцарь из Германии.

– Получается, миски перепутали? Ведь рыцарю положена серебряная.

– Роэро сделал это нарочно. Оловянная миска – знак бедняге. Ты ведь, брат Иобст, именно поэтому возмутился, верно?

Немец отчаянно сглотнул. Мартелли вытер платком испарину у него со лба.

– Что с ним случилось? – спросил Караваджо.

– Ранили на дуэли.

Он посмотрел в лицо, искаженное мукой.

– А кто его противник?

– Был французским рыцарем.

– Был?

Мартелли положил примочку на лоб немца.

– Его больше нет в живых.

– Значит, Иобста ждет.

– Его бросят в море в завязанном мешке – с позором, как собаку. Подобные дела чести для Роэро важнее самой жизни.

Дыхание немца было медленным и хриплым – словно кто-то давил на пустой винный мех.

– Роэро не зря выбрал вас послужить Иобсту, – объяснил Мартелли. – Хоть немец и знатного рода, но своим проступком лишил себя дворянства. И будет наказан как простолюдин.

Караваджо расплескал бульон на запястье, выругался и вытер руку о штаны.

– Стало быть, Роэро хочет показать мне, что бывает с теми, кто не соблюдает устав ордена.

– Возможно, – Мартелли забормотал над рыцарем молитву. – Или скорее просто хочет, чтобы вы увидели, как человек умирает.

Он закрыл немцу глаза.

* * *

Фабрицио шагал по апельсиновой роще, высаженной вокруг его жилища. Семь комнат нарядного домика – одну из них предоставили ему на два года адмиральской службы – вмещали всех высших чинов орденского флота. Домик располагался под холмом, неподалеку от дворца великого магистра. К нему примыкала крошечная часовня Святого Гаэтано, где в то утро Фабрицио молился, прося Господа вразумить его и подсказать, как ему защитить Караваджо. О том, что другу грозит опасность, он догадался по жестокому блеску в глазах Роэро, предложившего художнику поухаживать за умирающим немецким рыцарем.

Волнение Фабрицио усугублялось из-за густого апельсинового духа, от жары усилившегося и навевавшего дурноту. «Даже воздух, которым я дышу, подслащен. Смогу ли я вынести неприкрашенную действительность?» Он пнул носком сапога мраморную облицовку лепечущего фонтана. «Нет, я знаю жизнь и вижу ее слишком ясно, что дано немногим. Потому она мне и невыносима». Он тоже убил человека на поединке – это подтвердило и укрепило его братство с Караваджо. Неразлучные в детстве, теперь они делили самую ужасную из тайн: оба видели, как человек по их вине расстается с жизнью. Впрочем, в основании их дружбы тоже лежала смерть. Их свела вместе кончина отца Микеле, после которой Костанца приняла мальчика в свой дом. Фабрицио с глубокой печалью осознал, что связующим звеном между ним и другом его детства всегда была смерть. Что нужно, чтобы разорвать эту цепь, – неужели новая потеря? Он сорвал с низкой ветки апельсин, поднес к носу и тут же отбросил перезрелый плод в угол двора: пусть гниет там.

Фабрицио с беспокойством поглядел в сторону солнца: даже на коротком пути от Итальянского подворья до этого дома Караваджо подстерегали опасности. Роэро явно вызывал его на драку. Фабрицио сжал кулаки. Он принес матери много разочарований, но эту ее надежду не обманет ни за что: он сделает все, чтобы защитить названого брата.

Он будет оберегать художника, как когда-то давно Микеле оберегал его. В ту пору Фабрицио исполнилось девять лет; он рос доверчивым, бесхитростным ребенком. Однажды он играл с братьями в прятки, и невинная забава переросла в нечто более жестокое: самый старший, Муцио, загнал его в угол и принялся бить палкой. Ему было и больно, и обидно оттого, что братья предали его, да еще и смеялись. Но тут подоспел Микеле, набросился на Муцио и оттащил от Фабрицио. Маркиз потом высек приемыша, посмевшего поднять руку на его сына.

На глазах Фабрицио выступили слезы. «Вот они, твои детские воспоминания – одиночество в родном доме, в своей же семье. Сегодня ты среди рыцарей, и опять одинок. Совсем одинок, если бы не Микеле».

Услышав шаги, он обернулся. По мощенной камнем дорожке во двор вошел Караваджо. Он поцеловал Фабрицио в щеку и присел рядом с ним на каменную скамью.

– Ты знаешь, что мой долг перед матерью, – Фабрицио помедлил, боясь, что упоминание имени Роэро заставит Караваджо отмахнуться от его слов.

–. Не менее весом, чем мой, – улыбнулся Караваджо и погрозил другу пальцем. – Я понял, что ты тревожишься насчет того пьемонтского головореза.

– От Роэро всего можно ждать.

– Ты и вправду беспокоишься обо мне? Или просто хочешь угодить маркизе? – Караваджо заглянул Фабрицио в лицо, приподняв его за подбородок. – Я не боюсь Роэро.

Фабрицио покачал головой. Даже братьям не следует забывать о чести.

– Остерегайся. Сам понимаешь, почему он настроен против тебя.

– Почему же?

– Из-за твоего происхождения, Микеле.

Караваджо презрительно фыркнул.

– Он не первый дворянин, который сомневается в моем благородстве.

– Ты забыл, что случилось в прошлый раз?

Караваджо с напускной беззаботностью погладил бородку. Однако пальцы его предательски дрожали.

– Переходи жить ко мне, – предложил Фабрицио. – Здесь ты будешь в безопасности, и мы снова будем вместе, как когда-то.

– Мне и в подворье хорошо, – отрезал Караваджо.

Фабрицио отодвинулся от него на скамье: «Неужели он думает, что я хочу заманить его к себе в постель?»

– Там ты беззащитен, а здесь будешь под моим покровительством.

– Я буду запирать дверь.

– Но те, с кем ты знаешься…

– Рыцари? Чем они тебе не угодили?

– Они убийцы.

– А мы с тобой, значит. – Караваджо не договорил. Фабрицио прищелкнул языком. Он и забыл, что тоже погубил человека.

Микеле положил руку ему на колено: – У тебя негде устроить мастерскую, а орден намерен почтить меня очередным заказом.

Караваджо не может отказаться от работы; это Фабрицио понимал. Виньякур требовал от него картин в оплату за рыцарство – высокая честь избавила бы художника от смертного приговора. Но став посвященным, Караваджо превратится в козла отпущения для знатных собратьев по ордену, стремящихся к чистоте своих рядов. Фабрицио помнил, как братья преследовали и дразнили бедного приемыша Микеле. Такому, как Роэро, не понять всю меру обиды, что заронили в душу Микеле эти нападки, какой силы гнев они там посеяли. А может быть, это видно всем, кроме самого Микеле? Он все еще надеется найти выход из ловушки, в которую загнала его судьба здесь, на Мальте.

Фабрицио склонил голову на руки.

– Прости меня, Микеле.

– За что?

Новая тревога за старого друга, страх подвести мать, вызволившую его из темницы, – все это изрядно подорвало силы Фабрицио.

– Мне так одиноко, Микеле, – его голос задрожал, как бледный огонек свечи в темном просторном зале.

– Да брось! Ведь я живу, можно сказать, на той же улице, – Караваджо поднялся и взъерошил волосы Фабрицио. – У меня много работы. Я еще зайду, адмирал.

Вымученное дружелюбие Микеле больно задело Фабрицио. Казалось, он открыл свои потаенные чувства многоюродному дядюшке, а не человеку, которого когда-то любил. Он проводил глазами Караваджо, исчезнувшему в темном дверном проеме, и хмуро огляделся. Налетевший ветер развеял запах апельсинов.

* * *

Виньякур пригласил рыцарей полюбоваться портретом в зале Совета. Он облачился в стальную кирасу и наплечники и накинул на плечи подбитый горностаем плащ. Под фиолетовым беретом его загорелое лицо казалось особенно красным. Магистр подозвал Караваджо – тот подошел, преклонил колено и поцеловал ему руку.

– Маэстро, вы – истинное украшение нашего ордена и нашего острова.

Рыцари по очереди подходили к портрету, и Виньякур, похоже, вполне разделял их восхищение. Вперед протолкнулся инквизитор. Он внимательно рассмотрел портрет, а затем понимающе усмехнулся. Отыскав среди рыцарей Караваджо, он спросил художника:

– Как вам это удается?

Караваджо смотрел на него непонимающе.

– Как вам удается передать такое сходство? – повторил делла Корбара. – Только ли гений тому причиной? Неужели вы и впрямь в один прекрасный день проснулись и увидели, что ваши юношеские наброски превратились в бесподобное отражение самой жизни?

Караваджо вгляделся в лицо инквизитора, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– Мне просто любопытно, – улыбка делла Корбары выглядела слишком невинной.

– Признаюсь, я пользуюсь зеркалом, чтобы проецировать изображение на холст, после чего обвожу его контур.

– Зеркалом?

Неподдельное удивление в голосе инквизитора польстило Караваджо. Зрители редко интересовались его техникой. Его либо превозносили как гения, либо разоблачали как шарлатана. Почти никто не задавал ему вопросов о том, как именно он работает.

– Зеркало передает изображение на холст, хотя и в перевернутом виде.

– Какое зеркало? Металлическое? Или, может быть, из полированного камня?

– Это предметы колдовства, святой отец, а я пользуюсь зеркалом для работы. И не зарываю его на перекрестке посреди ночи, распевая заклинания.

– Тем не менее я слышал, что некоторые художники в Риме экспериментируют с камерой-обскурой – магическим приспособлением, которое с помощью зеркал показывает на холсте движущееся изображение.

В душу Караваджо закралось страшное подозрение: неужели из него хитростью выманили признание? Неужели одного зеркала достаточно, чтобы инквизитор обвинил его в ереси, привлек к суду и под пыткой вырвал показания против великого магистра?

– В подобных принадлежностях нет колдовства, что бы вы ни подозревали.

– Проекция движущегося изображения – несомненно, бесовское изобретение.

– Это изобретение научное, использующее всего лишь силы природы.

Инквизитор вскинул голову:

– Во дворце кардинала дель Монте вы знались с учеными, не так ли? Напомню вам, что наука сама по себе имеет бесовскую природу, потому что стремится объяснить чудеса Господни иначе, нежели изложено в Писании. Вы пользуетесь камерой-обскурой?

Высокопоставленные рыцари во главе с Виньякуром вышли из зала.

– Буду рад пригласить вас в мою мастерскую, где вы не найдете никаких недозволенных устройств.

Инквизитор взял Караваджо под руку и вслед за рыцарями покинул зал Совета.

– Вы и впрямь надеетесь, что они посвятят вас в рыцари? – он взглянул на Караваджо, наслаждаясь его удивлением. – Я все знаю, не так ли? Происхождение – их плоть и кровь. Как в картах: герцог бьет маркиза, маркиз бьет графа, граф бьет рыцаря, – монах толкнул Караваджо пальцем в грудь, – который бьет вас.

– А кто бьет инквизитора? – Караваджо показал пальцем в небо. – Только Он?

– Иногда. Слушайте, может быть, мне удастся вас убедить, что есть и другие причины со мной сотрудничать. Я могу вернуть вас в Рим. Разве вас там не ждут? Я слышал о некой Лене, – инквизитор произнес ее имя еле слышно, ласковым шепотом, словно в ночи шептался с девушкой, касаясь дыханием ее груди.

Караваджо нахмурился. Делла Корбара поджал губы:

– Поужинаете со мной?

Караваджо с поклоном пропустил инквизитора вперед. Тот заметно хромал. Он опускал правое плечо, чтобы уравновесить движения покалеченной левой ноги, словно пригибаясь к земле в присутствии высоких, сильных рыцарей. Караваджо последовал за ним, будто зачарованный – или отравленный медленным ядом.

* * *

Они сели за стол в харчевне на другой стороне площади. Рядом с ними расположились трое доминиканцев, сопровождавших делла Корбару.

– Посмотрим, как живет другая половина рода человеческого? – Инквизитор подозвал слугу. – Подай-ка мяса по-мальтийски.

Делла Корбара говорил с наигранной веселостью путешественника, стосковавшегося на чужбине.

– Мальтийцы обычно едят крольчатину, – заметил Караваджо.

– Ради бога, только не кролика, – взмолился делла Корбара. – Тошнит от крестьянской еды. Уж лучше рыбу.

– Рыбы нет, святой отец, – ответил слуга.

– Чтобы на острове да не было?

Слуга замялся.

– Ну, выкладывай, парень. Почему сегодня нет рыбы?

– Рыбаков послали работать на галерах ордена, святой отец. Рыцари отпустят их в конце лета на два месяца, когда настанет время лампуки.

– Что это?

– Рыба такая, ее запекают в тесте с луком, каперсами и чесноком.

– Перестань, у меня аппетит разыгрался, – делла Корбара со смехом потер живот. – Даже слушать не буду, настоящая пытка…

Он хлопнул Караваджо по плечу.

– Как на дыбе!

Мальтийцы покидали харчевню как можно более незаметно. «Вусмерть пьяный солдат с обнаженной шпагой едва ли очистит харчевню быстрее, чем инквизитор», – подумал Караваджо.

– Здесь ведь нечего бояться, правда? – Делла Корбара проводил их глазами. – Во всяком случае, моим знакомым.

Караваджо скривился, как от неприятного запаха.

Хищные черты делла Корбары исказила кривая улыбка.

– Иногда я вспоминаю какую-нибудь греховную мысль, услышанную на исповеди, и задумываюсь, не мне ли самому она пришла в голову.

– Без сомнения, вы слышите то, что намерены услышать.

– На ваших картинах изображены великие грешники – Иуда и Саломея, убийцы мучеников. Вы выбрали их, потому что у вас самого душа убийцы. Но вы ищете что-то и за гранью смерти, пытаясь написать искупление, – только вот не знаете, каково оно. Я хочу помочь вам, а заодно получить в Риме новый пост. Если я не отличусь здесь, меня могут отправить жечь ведьм в Калабрии.

– Это вам понравится.

Инквизитор почесал нос.

– Вы видели останки после костра?

– Нет. А разве что-то остается?

– Думаете, люди горят лучше, чем баранина? Тело – лишь оболочка, имеющая человеческий облик, – он подался вперед и ловко, будто поймав на лету птицу, схватил Караваджо за запястье. – Клянусь жизнью Его Святейшества: вы мне поможете, маэстро. И мы оба вернемся в Рим.

Караваджо смотрел на бледную руку у себя на обшлаге. Инквизитор знал, как вывести его из равновесия. Читал в его душе как в раскрытой книге. Просительное выражение на лице делла Корбары сменилось угрожающим. Он оскалился, как мужчина, которому возлюбленная, распалив, отказала в благосклонности.

– Я знаю, что вам нужно. Знаю так, как будто вырвал у вас из груди сердце, положил на стол у себя в кабинете и прочел в нем все тайные письмена. Не знаете, как выглядит искупление? Тогда посмотрите на меня.

Караваджо отпрянул. Из кухни потянуло жареным мясом. Он не такой, как этот инквизитор. Он станет рыцарем. «Иначе я навсегда останусь мальчишкой, которого дразнили во дворе маркизы Костанцы. Озлобленным, как этот монах».

Слуга принес тарелку браджоли – тушенного в вине мяса с луком, яйцами и ветчиной. Делла Корбара оглядел блюдо – брезгливо и возбужденно, как будто ему поднесли голову человека, которого он недолюбливал. Затем с ловкостью наперсточника принялся вертеть на столе кубки:

– Игру ведет дьявол. Ставка – душа. Надеетесь выиграть?

Поднимающийся от блюда пар окутал лицо инквизитора. Такой если и не обыграет дьявола, то уж точно призовет.

– Чтобы быть в выигрыше, мне, как я понимаю, следует принять вашу сторону? Ведь инквизитор, несомненно, побьет самого сатану.

Делла Корбара резким движением отодвинул тарелку.

* * *

Караваджо стоял под палящим солнцем на ступенях собора и переминался с ноги на ногу. Его поманил к себе Роэро, ожидавший за массивной двустворчатой дверью. У двери висел крест высотой в два человеческих роста. Роэро указал на него пальцем:

– Видите этот крест, маэстро?

На кресте был написан смуглокожий Христос.

– Превосходная работа, – признал Караваджо.

– Ученик Рафаэля. Вы, вероятно, узнаете его стиль, – Роэро подошел вплотную. – Полидоро да Караваджо. Ваш великий предшественник.

Хотя в церкви было прохладно, на лбу Караваджо выступил пот. Так, наверное, чувствовали себя святые мученики. Задолго до своей гибели они ощущали ее опаляющий жар. Он обречен на гибель.

Губы Роэро дрогнули в жестокой полуулыбке.

– Вы, должно быть, знаете, как семьдесят лет назад погиб Полидоро? Он был убит на Сицилии, когда пытался вернуться в Рим, откуда бежал, – Роэро говорил, злорадно растягивая слова.

Караваджо отвернулся от рыцаря и вновь посмотрел на распятого Христа. Он подумал, что корень любого насилия – страх. Но кого он боится – злонамеренного насмешливого дворянина? Он встряхнул головой. «Мне не пристало пресмыкаться перед ним – ведь меня ждет в жизни нечто большее».

– Полидоро был убит слугой, позарившимся на зашитые у него в поясе монеты. Ради таких вещей чернь и губит гения.

Усмешка сползла с оскорбленного лица Роэро.

Может, это слишком, но надменности следует давать отпор. Входя в молельню, Караваджо улыбался.

Мартелли, стоявший у алтаря, махнул ему рукой – художник увидел, как она мелькнула в солнечном луче, падающем из высокого окна. Старый рыцарь заставил Караваджо опуститься на колени, прошептал молитву, перекрестился и поднял глаза на голую стену за алтарем.

– Под полом этой молельни похоронены останки рыцарей, павших во время великой осады Мальты, – сказал Мартелли. – Прах моих товарищей. И я бы тоже сейчас был с ними, если бы Господь не сберег меня для других целей.

– Храни вас Господь, синьор.

– С тех пор я многого достиг. Был адмиралом нашего флота и прогнал неверных с моря. Наставлял послушников и молодых рыцарей в традициях нашего ордена.

– Вы с великой доблестью выполняете все, за что беретесь, синьор.

– Все лучшее, что ты делаешь, ты совершаешь сам, – Мартелли достал из-за пазухи камзола письмо и передал его Караваджо, а затем с кряхтением поднялся, держась за поясницу.

Караваджо прочитал имя кардинала-племянника Шипионе.

– Синьор?

– Вы написали портрет великого магистра. Настало время сделать что-то и для нашей церкви.

– Вы оказываете мне великую честь, синьор.

– Великий магистр поручает вам отобразить мученичество святого Иоанна – для этой стены за алтарем, – Мартелли взял Караваджо под руку. – Я же говорил, что у меня для вас есть и кое-что еще.

«Как и предсказывал инквизитор. Делла Корбара придерется к моему святому и объявит, что изображение нарушило церковные каноны. И я окажусь у него в руках, – Караваджо оглядел огромную стену, зиявшую пустотой в ожидании его полотна. – Но что это будет за картина!..»

– Здесь темно.

– Вы и прежде писали для церквей. Там всегда темно.

– Но здесь такие высокие и узкие окна, прямо как в темнице.

– Что говорит Священное Писание о казни Иоанна Крестителя? «Царь послал отсечь Иоанну голову в темнице. И принесли голову его на блюде», – Мартелли положил руку на плечо Караваджо. – Иоанн Предтеча был обезглавлен в темнице. Так напишите же темницу для этой церкви, которая так напоминает вам тюрьму.

Караваджо пристально смотрел на каменную кладку. Чтобы написать картину, которая не затеряется на этой мрачной стене, потребуется много времени. Он уже писал Иоанна Крестителя – молодого, в пустыне. Но в минуту смерти? Художник содрогнулся. Он сам пережил подобные мгновения. Может быть, настало время извлечь их на свет божий из глубины сердца, где они погребены вместе с его страхом? Микеле снова зябко передернул плечами. Нет, ему никогда не избавиться от этой памяти. И картина, в которую он ее перельет, не затеряется на стене, даже если будет размером с ладонь. Она станет вселять в прихожан страх Божий или воодушевлять их – смотря по тому, насколько тяжела их вина перед Господом.

– Это честь для меня, синьор.

– Прочтите письмо.

Караваджо развернул бумагу и вгляделся в аккуратно выведенные писцом великого магистра строки, ровные буквы с одинаковым наклоном вправо.

Ваше Святейшество!

Великий магистр Иерусалимского ордена госпитальеров Святого Иоанна желает почтить добродетельного и достойного мужа, готового посвятить себя службе ордену. Он смиренно просит Ваше Святейшество о позволении посвятить в рыцарское достоинство избранного и назначенного им человека, несмотря на то что когда-то он в пьяной драке совершил убийство. Просим не отказать нам в сем ходатайстве в знак исключительной милости, ибо велико наше желание почтить заслуги сего добродетельного мужа и сохранить его при себе. Да дарует Вам Господь многие лета.

Виньякур поставил свою подпись менее уверенно, чем писарь, – перо оставило кляксу под его именем.

Караваджо хотел уже спросить Мартелли, кто же это добродетельное и заслуживающее доверия лицо, но старик встряхнул его за плечи:

– Ты будешь рыцарем, мой мальчик! Как только святой отец пришлет свой ответ.

Караваджо едва не рухнул, как будто до сих пор пребывал в постоянном напряжении, а от радостной вести внезапно ослаб. Это письмо может спасти его от убийц. Кем бы они ни были.

Мартелли обнял его за плечи и вывел из молельни.

При пороге Караваджо оглянулся на распятие. Когда-нибудь он вернется в Рим – сделав то, что не удалось убитому Полидоро. Вернется рыцарем и свободным человеком.

* * *

Мартелли проводил Караваджо до Итальянского подворья. Старик остановился у ворот и заговорил с предводителем рыцарей Кастилии. По двору со сжатыми кулаками расхаживал Роэро. «Понятно, почему он бесится. Пытался запугать меня в соборе, но безуспешно. Он этого так не оставит». К колодцу шел за водой поваренок, с опаской косясь на Роэро.

Караваджо направился прямо к лестнице, чтобы избежать возможной стычки. Но Роэро окликнул его и пошел за ним.

– Помните, что святого Иоанна вы пишете для рыцарей, а не для горстки изнеженных римских меценатов.

«Он знает о моем заказе. Эти рыцари так же стремятся выведать любой секрет, как инквизитор».

Роэро подступил к нему вплотную.

– Я слышал, каких красавчиков вы писали в Риме для кардиналов и купцов. Видел, как вы носитесь с этим поваренком – не только краски он там вам растирает, – он указал большим пальцем на мальчика у колодца. – И если о нашем святом Иоанне кто-нибудь напишет такой стишок, как об изнеженных мальчишках на ваших картинах, пеняйте на себя. «В твоем сердце он пламя зажжет» – слышать не желаю подобных виршей!

«Он знает, что меня прочат в рыцари, и исходит ненавистью. Он боится, что я оскверню благородную кровь ордена. Не позволяй втянуть себя в драку, Микеле!»

Роэро сжал затянутую в перчатку руку, ткнул Караваджо кулаком в плечо, отбросив к стене, и довольно оскалился.

Микеле потер ушиб – понимая, что требует от себя слишком многого. Как всякий мужчина, он дорожил честью не меньше, чем бессмертной душой.

Роэро тем временем выхватил из-за пояса кинжал:

– Я срежу с тебя мясо и брошу кости собакам!

– Раньше я тебе яйца отрежу, чванливый паяц! – вырвалось у Караваджо.

Не успел еще затихнуть его голос, а он уже пожалел о сказанном, но было слишком поздно. Они сцепились. Караваджо попытался выбить кинжал из рук Роэро, но тот сделал выпад.

– Господин Роэро, он безоружен! – прозвенел женский голос.

Роэро как будто не слышал.

– Синьор Джованни, нет! – снова крикнула женщина.

Роэро отвлекся. Оба оглянулись на девушку, державшую за руку поваренка. Она была на год или два старше и похожа на него, как сестра. По мальтийскому обычаю голова ее была повязана черным платком – так что открытым оставалось только лицо с глубоко посаженными черными глазами, затененными длинными ресницами.

– На безоружного человека, синьор Джованни! – повторила она с легкой укоризной.

Во двор вошел Мартелли. Роэро спрятал свой кинжал, смерил Караваджо презрительным взглядом и подошел к девушке. Мальчик выступил вперед – Роэро его оттолкнул. Он замахнулся, но девушка не дрогнула. Рыцарь отвесил ей такую оплеуху, что сам чуть не потерял равновесие, а она упала на землю как подкошенная.

– Как ты смеешь произносить мое имя, шлюха? – закричал Роэро.

Девушка вытирала хлынувшую из носа кровь.

«Похоже, она сказала не все, – догадался Караваджо. – Роэро коснулся ее не в первый раз. Она ведь знает, как его зовут… Вряд ли его ласка была ей приятнее, чем этот удар».

Роэро широкими шагами вышел за ворота. Мартелли сунул мальчику в руку монету:

– Отведи ее к аптекарю.

– Пойдем, Кармена, – он помог сестре подняться и увел ее.

– Лучше тебе носить оружие, Микеле, – поджал губы Мартелли. – Такому рыцарю, как Роэро, честь не мешает нападать на безоружного – теперь ты и сам это знаешь. Нельзя рассчитывать, что в следующий раз рядом окажется эта девчонка, чтобы его пристыдить.

Караваджо поднялся в мастерскую и вынул из сундука кинжал. Он вспомнил чувство свободы, охватившее его в молельне, пока он читал письмо великого магистра. «Нет, похоже, спасти себя могу только я сам», – подумал он и спрятал кинжал под камзолом.

* * *

Игроки в триктрак бросили кости. Мартелли отправил свои фишки к дальней стороне доски, другой рукой перебирая лазуритовые четки. Караваджо потянулся за стаканчиком с костями. Старый флорентинец не смотрел на соперника. В свете фонаря казалось, что его взгляд направлен внутрь. Должно быть, рыцарь перебирал в памяти схватку с неприятелем и каждую полученную рану, каждое мгновение в прошлом, когда он ощущал присутствие Бога, – и предстоящую с ним встречу. Караваджо с горечью улыбнулся.

Никогда еще не было так легко сплутовать в игре и никогда так не хотелось отдать противнику победу.

О чем вспоминает Мартелли? Как играл в кости с товарищем по караулу во время осады острова турками? С того дня миновало более сорока лет – тогда Мартелли, наверное, было столько лет, сколько сегодня Караваджо. Какие картины встают перед стариком из тьмы памяти? Караваджо выпил кубок вина, пока черед бросать кости перешел к Мартелли.

– Ты ведь немало потрудился над лицом великого магистра на портрете, маэстро Караваджо?

– Не больше, чем над другими изображенными мною предметами, синьор, – возразил Караваджо с обидой: как и многие мастера, он желал, чтобы каждый этап его работы получил признание.

– Да ладно, Микеле, я наблюдал за тобой в мастерской, видел, как ты часами смешиваешь краски, подбирая оттенок кожи под глазами великого магистра. Ты ведь не просто хотел передать, как свет падает на его лицо, – ты искал внутренний свет.

– Он виден каждому, синьор. Трудность в том, чтобы его передать.

– Передать суть человека?

– Да, суть.

Мартелли сделал ход. Караваджо с удивлением обнаружил, что почти все фишки соперника достигли противоположного края поля.

– Молодым рыцарем я освоил самые сложные приемы фехтования, – Мартелли выбросил правую руку вперед, словно принимая стойку «к бою», хотя сжимал в пальцах четки, а не шпагу. – Cavazione– это когда ты проводишь лезвием по всей длине шпаги противника. Я всегда держался misura larga и защищался против mandritto squalembrato, когда противник целился мне в левую щеку, ударом falso dritto, – рассказывая, он размахивал руками, показывая каждый выпад.

Караваджо кивнул: он понимал значение этих терминов и владел описанными приемами.

– Во время поединка я двигался как учтивый царедворец на приеме, – продолжал Мартелли. – Но после того как побывал в нескольких серьезных переделках, перестал красоваться. В дни великой осады я мог толкнуть врага плечом, чтобы он потерял равновесие, а затем всадить в него клинок, – он рванул Караваджо за плечо и ткнул его кулаком в бок. – Кинжалом под мышку, вот так.

Удар Мартелли был нанесен столь умело – ни одного лишнего движения! – что Караваджо вздрогнул. Теперь понятно, почему рыцарь не боится садиться играть с плутами.

– Как-то раз на стене нашего замка – той, что смотрит на море, – продолжил Мартелли, – турок выбил у меня из рук оружие и уже готов был меня прикончить. Я прижал ему руки к туловищу, чтобы он не мог размахнуться палашом, и прокусил шею.

Мартелли сжал Караваджо в объятиях и зашептал ему прямо в ухо:

– Мы покатились вниз по лестнице, но весь пролет я рвал ему зубами жилу, пока не вышла вся кровь.

Караваджо прерывисто вздохнул, будто старик силой памяти перенес его в гущу того боя.

– Я чуть не подавился его нечистой кровью – не очень– то по-рыцарски, но жизнь свою спас. А его предал смерти. В бою я перестал пытаться блеснуть благородством манер, – Мартелли поморщился, поджимая губы. – В молодости человек считает, что может изменить мир верой, или шпагой, или даже нарядной одеждой. Но стоит тебе убить своего врага, как начинаешь видеть мир таким, какой он есть. Иллюзии вытекают из тебя, как кровь из твоего противника. А тебе остается надежда, что после его смерти ты сумеешь измениться.

Внимая рассказу престарелого флорентинца, Караваджо позволил себе расслабиться – он давно ждал подобного разговора. Странно было чувствовать радость от беседы о смерти.

– Сначала я отучился гордиться своими выпадами – тем, как я парирую, как отвечаю на удар. Потом подумал: грешно творить кумиров из святых. Ведь когда их казнили, они умирали как обычные люди. Ну и последний урок – не обожествлять самого себя. Пытаться быть лучше, но не сокрушаться о своих несовершенствах.

Мартелли выпрямился.

– Когда будешь писать Иоанна Крестителя, не притворяйся, Микеле. Ни в чем. Нельзя, чтобы эта картина превратилась в упражнение в технике живописи. Сумей передать то, что вот здесь, – он легонько толкнул Караваджо в грудь, затем отодвинул игральную доску. – Я выиграл.

* * *

Караваджо распорядился, чтобы четыре холста сшили вместе: получилось полотно шириной в шесть шагов, а высотой – в два человеческих роста. Он выбрал такой размер для «Усекновения главы Иоанна Предтечи», осмотрев выбеленную стену за алтарем молельни со всех возможных ракурсов. Картина должна быть достаточно большой, чтобы прихожане могли рассмотреть ее даже от дверей, – но не настолько огромной, чтобы люди на ней выглядели гигантами. «Я хочу, чтобы отсеченная голова Крестителя показалась послушникам настоящей. Хочу показать им, что значит убивать и страшиться смерти; хочу, чтобы они поняли, как пугает меня тяготеющий надо мной приговор».

Для начала он покрыл холст костным клеем, тщательно промазывая швы между отдельными частями. В ответ на каждое прикосновение кисти холст приятно пружинил на раме. Затем Караваджо загрунтовал его оранжево-красной краской, к которой подмешал немного желтой охры. Поверх грунта он нанес второй слой, коричневый: сажу газовую и красную охру. На готовом полотне эти слои будут просвечивать из глубины, освещая теплыми полутонами темницу, в которой казнили святого.

В ожидании натурщиков он энергично мерил шагами пространство мастерской, чтобы избавиться от почти болезненной нервозности – иначе за мольбертом у него задрожала бы рука. Оставив в мастерской поваренка, протирающего краски через тонкую мешковину, художник вышел на улицу прямо в запачканной блузе, миновал Кастильскую таверну и повернул в сад, где рыцари упражнялись в фехтовании.

На крепостной стене замка, за гаванью, развевался штандарт ордена. Белый крест на красном фоне. Не здесь ли Мартелли вцепился зубами в шею турка?

Сильный ветер, казалось, смазал цвета флага: четкие линии исчезли. «Если бы я писал его, то передал бы движение, смену событий – то есть саму жизнь». Форма флага слишком быстро меняется под напором морского бриза, стало быть, требуются менее точные мазки. Не успеешь различить крест на штандарте, а он уже расплылся, задрожал, словно отражение на поверхности воды.

«Перегрыз глотку – вместо того чтобы щегольнуть искусством фехтовальщика.» Мартелли рассказал о драке без прикрас. Караваджо широко улыбнулся. В новой картине он не станет рисоваться. Каждый, кто увидит ее, попадет прямо на место казни, творящейся у него на глазах. Да, это будет прямой удар.

Караваджо чуть ли не бегом миновал собор Богоматери Победоносной и скрылся в Итальянском подворье. Он уже так четко видел расположение фигур с левой стороны полотна, что чуть ли не мазки мог пересчитать. Кто-то вошел в мастерскую за его спиной – но художник даже не обернулся, поглощенный сценой, которую ему предстояло написать.

– Кто тут будет Иоанн Креститель? – дьякон де Понте сбросил плащ.

Поваренок отложил желтую охру, которую тщательно просеивал.

– Маэстро Микеле говорит, что я.

Де Понте выхватил нож и провел рукой по шраму, что белой дорожкой пролегал у него в бороде.

– Так поди же сюда, я тебе голову отрежу! – он хлопнул испуганного паренька по спине и расхохотался. – Ну ладно, не бойся, сынок. С меня он будет писать палача.

Мальчик юркнул в свой угол и снова взялся за краску.

* * *

Две женщины, трое мужчин. Де Понте – палач, сицилийский рыцарь Джакомо – тюремщик. Поваренок – святой, а его сестра – Саломея, принимающая голову Крестителя на блюдо. Испуганную женщину на заднем плане изображала их мать. И все переминались с ноги на ногу – с непривычки стоять не двигаясь, как того требовал Караваджо. Напрасно художник внушал им, что они должны расслабиться и стоять естественно; их вид радости не доставлял. Мальчик закатил глаза, как мученик на бездарной картине в галерее инквизитора. Старуха воздевала руки, моля Бога о милости, словно играла в старомодной нравоучительной мистерии.

– Начнем с самого начала, – подошел к ним Караваджо. – А пока можете отдохнуть.

Они выпрямились и встряхнули затекшими руками.

– Попробуем разыграть казнь святого. Сначала пришли Саломея со служанкой.

Он прошел с ними всю сцену. Тюремщик зачитал смертный приговор. Палач бросил святого на колени, взмахнул мечом, рассек шею, затем наклонился, чтобы отсечь голову кинжалом. Саломея нагнулась, подставляя блюдо.

– Еще раз, – Караваджо заставил их трижды повторить сцену, давая точные указания. Он хотел, чтобы они почувствовали себя подлинными участниками события. – Все это происходит прямо здесь. Никем не прикидывайтесь. И не пытайтесь вести себя, как написано в Библии. Просто будьте этими людьми.

Спас положение де Понте: он сразу понял, что от него требуется, и саданул по шее Крестителя. Караваджо задумался: может, стоит запечатлеть именно это состояние – удовольствие палача от убийства? Но затем в суровых чертах де Понте вдруг проступило нечто похожее на сожаление. «Нет, – решил Микеле, – вот его я и напишу. Когда я вспоминаю, как убил Рануччо, меня переполняют не убежденность в своей правоте и не злость, а вина и сожаление. То, что я впервые испытал, увидев устремленные на меня глаза умирающего. Прощаясь с жизнью, он избавился от всех чудовищных уродств мира. И передал их мне».

Караваджо еще трижды разыграл с натурщиками сцену казни, каждый раз укорачивая ее.

– Тебе отрезают голову, – сказал он поваренку. – Твоя последняя мысль?

– Грядет Мессия?

– Нет-нет, не мысль Иоанна Крестителя, а твоя. Тебя зверски убили в тюрьме. Последнее, что ты видишь, – земляной пол.

Он увидел на лице юноши страдание, затем смирение. То, что надо для картины. На него нахлынул стыд за давнее убийство. От предвкушения художник задрожал всем телом и крикнул:

– Теперь не двигайтесь!

* * *

Фабрицио пришел в Итальянское подворье посмотреть, как продвигается «Усекновение.».

– Ты сменил манеру, Микеле. Эта картина не такая, как те, что я видел в Риме.

– Дело не в манере, – сказал Караваджо. – Я сам изменился.

Фабрицио долго стоял перед картиной, поглаживая подбородок. Его озадаченное лицо просветлело, удивление сменилось радостью.

Караваджо тоже рассматривал сцену казни. Иоанн Креститель прижат к земле. Палач склонился над жертвой, схватив узника за волосы. По выражению лица Фабрицио Караваджо понял, что картина удалась. Он показал и то, что было до момента, запечатленного на полотне, и то, что случится после. Смысл происходящего подчеркивали энергичный мазок и драматизм композиции.

Глядя на умирающего святого под ярким светом фонаря, Фабрицио сощурился.

– Я все время вспоминаю об этом, Микеле.

Караваджо понял, что он имеет в виду.

– Убивая Фарнезе, я чувствовал, что прав.

– Знаю.

– То есть когда ты убил Рануччо.

«Я шагнул в другой мир», – подумал Караваджо.

Фабрицио повел рукой, словно хотел этим жестом проиллюстрировать схваченное на холсте движение времени.

– Я часто с раскаянием вспоминаю минуты до и после убийства. Но самый миг, когда я лишил его жизни, всегда от меня ускользал. Только сейчас. – он тяжело оперся рукой о спинку стула, словно обессилев. – Ты умеешь показать миг смерти. Кажется, ты хорошо с нею знаком. Но понимаешь ли ты, что значит быть живым? За убийство Фарнезе меня простили. Никто за мной больше не охотится. Но, глядя на твою картину, я задыхаюсь от вины, страха и дурных предчувствий. Нелегко тебе, должно быть, приходится, Микеле.

– Моя ли в том вина?

– Не сердись, Микеле. В моей жизни было всего два действительно важных события. Когда я стал убийцей. И когда. – В светлых глазах Фабрицио задрожали слезы, выдавая пробудившееся томление. Он потянулся к Караваджо, обнял его за шею и притянул к себе. Губы их встретились, тела прижались друг к другу. Фабрицио застонал – по-юношески чистым голосом, так не похожим на его нынешний бас.

Караваджо узнал этот давно забытый звук. Как сладко им было держать друг друга в объятиях. Но следом в памяти всплыл пережитый позже страх, горькое одиночество изгнания и нищета, изведанная в первый год жизни в Риме. Дорого же он заплатил за радость, которая слышалась сейчас в голосе Фабрицио.

Караваджо отстранился. Фабрицио не отпускал. Пришлось его оттолкнуть.

– Оставь меня.

– Не надо, Микеле.

«Кто изобьет меня на этот раз? Кто вышвырнет меня на улицу и скажет, что это для моего же блага? А Фабрицио сохранит знатность и всеобщее уважение».

– Я сказал, уходи.

Оставшись один, Караваджо погасил фонарь. Он помнил первый вопрос Фабрицио. Да, он знал, что такое быть живым. Мало кто на это способен. Только художник, убийца или Бог. Творец или разрушитель; лишь им ведома цена каждого вздоха.

* * *

Караваджо стоял на коленях и страстно молился, когда в мастерской повеяло сквозняком. Художник вздрогнул и открыл глаза. Инквизитор рассматривал «Усекновение…»с довольным и расчетливым видом святоши, раздумывающего, как бы сплутовать.

– Так ведь и ты кончишь? – спросил делла Корбара.

Караваджо еще раз прочел «Отче наш».

– Хотя нет, скорее всего твое тело просто исчезнет бесследно. Что лучше: принять казнь в темнице, как Иоанн Креститель, или любоваться небом, цветами и морем в тот миг, когда сзади незаметно подкрадется наемный убийца, чтобы перерезать тебе горло?

– И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.

– Аминь, – инквизитор сложил руки на животе, будто подражая упитанному падре. Сам он был таким тощим, что веревочный пояс, казалось, вот-вот сползет с его бедер и упадет на пол. – Слышал я о твоей потасовке с братом Роэро во дворе. Ну что ж, я лицо церковное, и на меня закон кровной мести не распространяется. Я мог бы стать между вами посредником, чтобы положить конец вашей розни.

– Но вы, конечно же, встанете на сторону рыцаря. Он принадлежит к святому ордену, как и вы.

– Роэро не почитает церковь. Он, конечно, выполняет волю Его Святейшества, сражаясь с неверными. Но я не считаю подобных душегубов подлинными служителями Бога.

– Инквизитору не пристало так легкомысленно говорить об убийстве.

– Почему бы и нет, раз его собеседник пишет убийство святого за плату? – инквизитор прошелся взад-вперед перед холстом.

Караваджо взял сухую кисть, чтобы придать текстуру стене темницы, написанной охрой и жженой умброй. В тишине шорох кисти казался очень громким.

– Иоанн на твоем холсте мертв, – сказал делла Корбара, – но кровь его ты не нарисовал. Уж не дошел ли ты до предела в своем стремлении копировать жизнь?

– Что вы имеете в виду?

– Может быть, кровь – это слишком прямолинейно? Слишком напоминает о твоей собственной крови, которая может пролиться, как по приказу царя пролилась кровь Крестителя?

– Папа – не царь.

– Он выше царей. Что несколько усложняет твое положение.

– Да, я еще не написал кровь. Что из того? Дойдет дело и до нее.

– Твой Иоанн Креститель, без сомнения, мертв. Он лежит, бледный и безжизненный, на грязном тюремном дворе, а не возносится в небеса, как святые, написанные другими художниками, – инквизитор потер большим пальцем губу. – Если у тебя даже Иоанн Креститель не попадает в рай, стало быть, собственные шансы на спасение вызывают у тебя сильные сомнения.

– Если я задумываюсь о спасении, значит, верую в Господне милосердие. Иначе я вовсе не заботился бы ни о своих грехах, ни о душе.

– Ну что ж, храни тебя Господь, – инквизитор поднял руку для благословения.

Караваджо поморщился. Навязчивость инквизитора не имела ничего общего с христианским всепрощением.

– Зачем вы снова пришли? Чего вы добиваетесь? Я не собираюсь доносить вам на рыцарей, даже если вы обвините мою картину в несоответствии церковным канонам.

Инквизитор посмотрел на свои руки и снова спрятал их в рукава сутаны.

– Дуэли – такие как твоя драка с синьором Рануччо, – находятся в ведении инквизиции. Я мог бы выслать тебя в Рим. И даже великий магистр не остановил бы меня.

– Тогда почему бы вам не выслать и его заодно?

Делла Корбара молниеносно выбросил вперед руку и отвесил Караваджо пощечину.

– Потому что мне нужен свидетель его ужасного преступления, – прорычал он.

Караваджо сжал кулаки, но сдержался. Он понял, что ярость инквизитора вызвана чувством беспомощности.

– Прости меня, – делла Корбара вскинул руки в просительном жесте. – Дьявол в нечеловеческой своей хитрости заманил меня в эту ловушку.

– А я-то думал, вы трудитесь на пару.

Инквизитор подступил к нему вплотную и заговорил хриплым шепотом:

– Ты хочешь притвориться псом, которого из милости впустили в трапезную и накормили объедками с хозяйского стола. Но рыцари никогда не сделают ничего подобного – потому что ты не собака, а волк. А волки охотятся в стае, – и он ткнул пальцем в свою впалую грудь. – Я тебе когда-нибудь понадоблюсь. Запомни это.

Он вышел из мастерской, и Караваджо снова вернулся к стене своей темницы.

* * *

Когда Мартелли отдернул занавес камеры-обскуры, Караваджо работал над черными свинцовыми бородками ключей тюремщика. Рыцарь испытующе поглядел на картину. В руках он держал письмо.

– Ты добавил кинжал, – заметил он.

На лезвии блестел широкий блик. Флорентинец, которому немало досталось ран, почесал шрам под камзолом.

– Чувствуете руку палача? – улыбнулся Караваджо.

– Всей своей шкурой. Но вообще-то я думал о тебе.

– До сих пор в роли палача выступал я.

Мартелли помахал письмом:

– С сего дня ты больше не палач и не обвиняемый. Ты будешь рыцарем!

Караваджо от радости поцеловал руку старика.

– Я боялся, что если Его Святейшество откажет в прошении.

– Мы отправим тебя назад в Рим в цепях? Ну, я пользуюсь неким расположением великого магистра, да к тому же еще и славлюсь в этих местах упрямством. Полагаю, Его Святейшество понял, что мы не сдадимся. Читай.

Караваджо развернул письмо.

Приветствую тебя, возлюбленный сын мой. Твои заслуги и особая преданность Нам и Святейшему Престолу позволяют Нам почтить тебя удовлетворением тех требований, кои позволят тебе отблагодарить преданных слуг, что пользуются твоей милостью и благорасположением. Настоящим удовлетворяя прошение, поданное нам от твоего лица, в силу этого письма и нашей апостольской властью даруем тебе позволение принять в братья и посвятить в рыцарское достоинство персону, которой ты предназначил эту милость, подлежащую выбору и назначению тобой, пусть даже этот человек совершил убийство в пьяной драке, и облачить его в одеяние брата, придав ему достоинство рыцаря волею великого магистра – с тем, чтобы он и впредь оставался при тебе.

Нашему возлюбленному Алофу де Виньякуру, великому магистру Иерусалимского ордена госпитальеров Святого Иоанна

Руки Караваджо так горели, что он испугался, как бы от его волнения письмо не вспыхнуло и не сгорело дотла. Он торопливо передал лист Мартелли.

– Раз ты теперь рыцарь, тебя не отошлют в Рим. Ты будешь под защитой ордена, – Мартелли сложил письмо и спрятал его обратно за пазуху, схватил Караваджо за плечи и расцеловал. – Микеле, тебя произвели бы в рыцари, даже если бы твой «Иоанн Креститель» был заурядной картиной. Но он поразителен!

Караваджо с гордостью оглянулся на холст. Каждый мазок, казалось, служил к его освобождению. «Мартелли все понял. На этом полотне я прямо, без прикрас, показал, как убивают человека».

Они помолчали вместе. Караваджо все еще ощущал на кончиках пальцев прикосновение к папскому письму. Помилование. Может быть, его пустят обратно в папские земли, в Рим, к Лене. Теперь все стало возможным.

Осунувшееся лицо Крестителя смотрело на него снизу. Оставалось только написать кровь, хлещущую из раны на шее.

* * *

После ужина Караваджо отправился в адмиральскую резиденцию. Спускаясь с холма за дворцом великого магистра, он старался подавить в себе горделивое чувство – он стал рыцарем. «Я освобожусь от смертного приговора. Смогу вернуться к Лене и спокойно работать». Но войдя в пустые покои флотского командования на первом этаже, он понял, почему ему захотелось поделиться новостью прежде всего с Фабрицио. «Я больше не слуга семейства Колонна, а ровня вам – как член святого ордена». Теперь такой человек, как Фабрицио, и впрямь может быть его братом. Караваджо свободно, без оговорок, одарит своей дружбой и его, и Костанцу – никто больше не потребует от него услуг в силу его низкого положения.

Сладкий запах, витавший этим теплым вечером в апельсиновой роще, напоминал аромат надушенной кожи. Так пах поцелуй Фабрицио. Микеле поднялся по лестнице.

Подручные адмирала отправились ужинать в таверну, и Караваджо прошел через кабинет Фабрицио к его личным покоям. Дверь была приоткрыта. За ней виднелась брошенная на каменный пол пара алых чулок.

Караваджо остановился, услышав приглушенный стон и задыхающийся мужской смех. Он открыл дверь.

Фабрицио стоял на коленях у кровати – со спущенными штанами, в расстегнутой рубашке. Он придерживал бедра Никола, пажа великого магистра. Мальчик раскраснелся и блаженно переводил дух. При виде Караваджо он вывернулся из-под Фабрицио, схватил свою одежду и убежал. Выражение удовольствия сползло с лица адмирала.

– Вот, Микеле, как видишь, все еще совращаю мальчиков.

Караваджо огляделся вокруг. Комната не так уж отличалась от той, в которой они с Фабрицио впервые сошлись на любовном ложе. Им было столько же, сколько сейчас Никола. «Если это позор Фабрицио, – подумал Караваджо, – то почему унижение чувствую я?» Гордость рыцарским саном и дружбой с Мартелли, чувство, что Лена для него не потеряна, – куда все подевалось. Он снова оказался в спальне Фабрицио во дворце Сфорца Колонна, в Караваджо. Ему было тринадцать, когда господский сын прижал его к постели и выплеснул в него одолевавшую его греховную похоть, которая с тех пор гасила все его попытки полюбить.

Лицо Фабрицио осветилось надеждой и новым сладострастием.

– Ну же, Микеле, что такое? Только не говори, что не проделываешь то же самое со своим подмастерьем-мальтийцем. Или ты ревнуешь? Ревнуешь к мальчишке?

Караваджо дал Фабрицио пощечину и набросился на него – в слезах, осыпая бранью, пока Фабрицио не сумел освободить руки и не откатился от него на постели. Караваджо остался лежать. Лихорадочное возмущение вдруг отпустило его. Он рыдал, потому что пришел рассказать Фабрицио о своей радости. «Единственное, что он когда-либо разделит со мной, – это то, к чему так легко принудил этого пажа».

Микеле бросился к лестнице. Пробегая через пустые помещения командования, он услышал, как Фабрицио зовет его. «Я скоро стану рыцарем. Больше я не обязан прибегать к людям семейства Колонна по их зову».

* * *

Под стенами Итальянского подворья расхаживал, покачивая фонариком на поясе и насвистывая восточные мелодии ночной сторож. Караваджо отмахнулся от комара и осветил лампой холст. Из мешочка, сделанного из свиного пузыря, он выдавил немного жженой умбры и макнул кисть в льняное масло, чтобы развести краску. Затем потрогал темную охру, которой окрасил камни тюрьмы, – не останется ли на пальце след? Нет, можно наносить следующий слой. Он повернул кисть в разведенной льняным маслом умбре и затем поднес ее к холсту.

Издали этот слой краски – всего лишь фон для лужи крови под шеей святого. Но любой, кто подойдет поближе, увидит, зачем он. Кровью святого, пролитой при казни, – кровью, что так долго грозила самому художнику и от которой его в скором времени спасет возведение в рыцарское достоинство, – Караваджо впервые поставил под картиной свою подпись рыцаря и монаха: «Брат Микеланджело».

Ему вдруг показалось, что вся кровь, виденная им в драках и дуэлях, впиталась в него, не принеся ни смерти, ни боли, но наполнив его жизнью. Она кипела внутри и выплескивалась на холст – его кровь, кровь его соперников, кровь убитого им человека. Он написал ею свое имя, – понимая, что может вновь и вновь отдавать картинам свою горячую, живую кровь: ее запас не иссякнет.

Оставив палитру, он сложил ладони в молитве. Пусть Лена почувствует ток его крови, пусть они срастутся воедино так прочно, как если бы вены и артерии сплелись в их телах.

– Господи Боже, сохрани ее, – прошептал он. – Даруй ей ту же полноту жизни.

* * *

Заметив Караваджо, проталкивающегося в молельне через ряды одетых в черное рыцарей, Мартелли ободряюще улыбнулся ему. Теперь он станет одним из них. Художник поднялся по ступеням к алтарю, чувствуя непривычную тяжесть лат на плечах и груди, и высвободил руки из-под плаща, чтобы не мешал, когда придет пора ему опуститься на колени. За спиной великого магистра висела его картина – «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Караваджо прочел свое написанное кровью имя и склонил голову.

Церемонию посвящения проводил Виньякур. Он призвал Караваджо жить в трудах и совершенном соблюдении обетов Христовых, посвятить себя Пресвятой Деве и святому Иоанну. Затем великий магистр протянул Караваджо белый крест ордена на чистом холсте. Караваджо поцеловал его. Если бы не зрители вокруг, он бы в восторге зарылся в холст лицом. «Не забывай, – сказал он себе, – не меньше, чем рыцарскому сану, ты радуешься тому, что избежал смертного приговора. Ты вступил в ряды тех, к кому законы неприменимы». Он посмотрел на итальянских рыцарей близ алтаря. Фабрицио отдернул голову, как от удара.

– Прими же бремя Господне, – вещал Виньякур, – ибо мило оно и сладостно, и под ним обретешь ты душевный покой. Не сулим тебе мы изысканных яств – лишь хлеб да воду, да скромное монашеское облачение.

Виньякур знаком подозвал пажа Никола – тот выступил вперед, неся на алой подушке золотую цепь. Великий магистр надел цепь на шею Караваджо и поднял его на ноги.

– Также дарую тебе двух рабов, – прошептал Виньякур.

– Ваша светлость, вы слишком добры.

Великий магистр указал на «Усекновение…»:

– Это шедевр, брат Караваджо.

– Вы оказали мне великую честь, ваша светлость.

Итальянцы вернулись в свою резиденцию, где Караваджо предстояло поселиться уже в качестве рыцаря. У ворот его встретил Мартелли, знаком пригласил сесть на подстилку и протянул ему хлеб с солью – символы простой монашеской жизни. Пока Караваджо ел, Роэро ковырял у себя в зубах острием кинжала.

* * *

Брат Джулио – рыцарь из Сиены – отхлебнул вина.

– А вот еще одна история. Герцог де Бри, незаконный сын герцога Лотарингского, сидит за ужином. Учтивый французский рыцарь просит его: «Герцог, старина, подлейте мне вина». И герцог наливает ему вина. А на другой стороне стола сидит неотесанный немецкий рыцарь. И в подражание французу просит: «Герцог, ублюдок, подай мне вон то блюдо».

Рыцарь со стуком поставил на стол кубок и сам рассмеялся своей шутке.

Караваджо допил вино и снова наполнил кубок до краев. Роэро горящими красными глазами наблюдал за ним из-за края своего кубка.

«Пусть хоть дыру проглядит, – подумал Караваджо. – Он не первый, кто на меня так зыркает, но отныне я защищен рыцарским достоинством. Теперь я ужинаю с этими рыцарями как равный». Он сиял от вина и успеха, выпавшего на долю «Иоанна Предтечи», и раскраснелся, словно впервые захмелевший юноша. Художник поднял бокал за юмор брата Джулио.

– Любишь хорошую шутку, да? – спросил Роэро.

Караваджо одним духом проглотил вино.

– Ну да, а почему нет?

– Думаешь, это хорошая шутка – намалевать для нашего храма голого поваренка и мальтийскую шлюху?

Рыцари за столом затихли. Брат Джулио кашлянул и попробовал начать новую историю:

– Раз пошел герцог де Бри с луком на медведя.

– Шлюха в нашем храме! – неверный свет мелькал на лице Роэро.

Караваджо неторопливо проговорил:

– У тебя одного есть доказательства занятий этой девицы, Роэро.

«Неужели не мог сдержаться, Микеле? Вместе с посвящением в рыцари тебе вернули всю глупую гордость, от которой ты освободился, пролив кровь Рануччо. Кубок-другой вина и подначка этого сукина сына – и ты готов все порушить».

– Да ладно, братья, кто из нас к шлюхам не ходил? – воскликнул брат Джулио.

– Но чтобы ломбардского сутенера произвели в рыцари? – скривился Роэро. – Глядеть тошно.

Сердце знакомо застучало. Драки не миновать, понял Караваджо. Его уже закружил водоворот гордыни и тщеславия, несущий всех мужчин.

– У тебя все предки двести лет дворяне – и по матери, и по отцу, а душа смерда.

Роэро торжествующе рассмеялся:

– А у тебя, богомаз, с дворянством только и есть общего, что маркиза Колонна. Знать, позволила тебе залезть к ней в палитру своей облезлой свиной кисточкой.

Рывок – и кинжал Караваджо вонзился в плечо рыцаря. Роэро упал на скамью.

– Эй, может, лучше все-таки послушаете про герцога и медведя? – брат Джулио попытался встать между ними.

Роэро выхватил рапиру и сделал выпад. Караваджо парировал удар кинжалом и ударил Роэро кулаком в ухо. Тот потерял равновесие. Караваджо почувствовал, как острие кинжала вошло под ключицу рыцаря.

Пошатнувшись, словно от удара палицей, Роэро опустил глаза на свежую прореху в камзоле. Алое пятно расплылось по черной ткани, пятная белый крест ордена на его груди.

* * *

Когда его бросили в камеру, лишь луна освещала каменные стены, сужающиеся к отдушине в потолке. Было тихо, холодно и темно. «В эту историю я хотя бы Лену не втянул», – думал Караваджо. Он опустился на колени и начал молиться, понимая, что напрасно покинул Рим. Микеле стремился защитить Лену, но вышло так, что он сбежал от единственной женщины, которая могла бы его утешить. Если бы он остался с Леной, то никогда больше не обнажил бы оружия. Она стала бы его искуплением. Гордость новоиспеченного рыцаря привела его в этот каменный мешок, выдолбленный в скале у замка Сант-Анджело. Микеле разрушил все – кроме своей любви к Лене. Ее даже он не мог погубить.

Люк открылся, и Караваджо, моргая на утреннем солнце, разглядел хитрое лицо Леонетто делла Корбары. «Что за странный Христос воскрешает меня из мертвых, словно Лазаря?» Глаза инквизитора на секунду прищурились, будто он прикидывал, сколько стоит узник, сидящий в этой яме. Затем монах нетерпеливо махнул рукой, и в каменный мешок скинули лестницу.

Спустившись, он поднес рукав черной сутаны к носу. Караваджо знаком указал ему угол подальше от поганого ведра. Делла Корбара сел у стены и, поморщившись, оперся стеной о камень.

– Значит, знаменитая гува. Здесь почти как в аду.

– Ничего, привыкнуть можно.

– Может статься, ты тут не так долго и просидишь.

Инквизитор вытащил из рукава бумажку и, развернув ее, поднес к свету из отдушины.

– Это помилование. Видишь, листок не заполнен. Обычно я продаю их за несколько сот скудо, как ты свои картины. А этот я предлагаю тебе бесплатно.

– Совсем бесплатно?

– Ты получишь его, если выполнишь мою просьбу. Рыцари собираются вышвырнуть тебя из ордена. Конец твоей защите и твоему помилованию – всему тому, что уже лежало у тебя в кармане. Так что расскажи-ка мне что-нибудь интересненькое об их жизни.

Караваджо указал на стены камеры.

– Боюсь, у меня нет возможности выполнить вашу просьбу, святой отец.

Инквизитор выпятил нижнюю губу, словно удивляясь, что Караваджо отговаривается такими пустяками.

– Разве ты не хочешь домой?

– Бог наше пристанище; в итоге все мы будем дома.

Делла Корбара расхохотался и уважительно погрозил Караваджо пальцем. В отдушину с хмурым любопытством заглянул один из сторожей.

– Не цитируй мне блаженного Августина, – посоветовал инквизитор. – Он-то никогда не сидел на Мальте в каменном мешке, маэстро Микеле. Если бы его так замуровали, он бы посоветовал тебе полагаться не только на Бога, но и на друзей.

– Синьор? – подал сверху голос тюремщик.

– Кому синьор, а тебе святой отец, – рявкнул делла Корбара, и голова стражника исчезла. – Микеле, у тебя нет выбора. Если останешься здесь, рыцари отрекутся от тебя за то, что ранил благородного члена ордена. И больше никакой защиты – отошлют в Рим, где тебя казнят за убийство Рануччо. Но я могу взять тебя под свою опеку.

Караваджо покачал головой. Он не верил, что инквизитор может отпугнуть рыцарей. «Святой отец, очевидно, говорит это в отчаянии», – подумал Микеле с долей сочувствия.

И точно: делла Корбара раздраженно встряхнул головой, как отец, уставший от выходок проказника-сына. Встав, инквизитор заслонил свет своей черной сутаной.

– Я говорю с тобой как с другом, Микеле. Если выберешься отсюда, вложи всю свою веру в любовь. Мы постоянно надеемся, что любовь будет с нами всегда, но не можем рассчитывать на ее долговечность. Это и придает остроту наслаждению.

Караваджо всегда полагал, что инквизитор – один из гордецов мира сего, из тех, перед кем подобает расправлять плечи и выпрямляться во весь рост. Но, терпя поражение, святой отец показал свою слабость – и Караваджо, почувствовав себя нагим, содрогнулся как от холода, сочащегося из каменных стен.

* * *

Во дворце великого магистра старшие рыцари сидели за массивным полукруглым столом. Адмирал галер Фабрицио занял свое место в Совете. Он пока недолго прослужил в ордене, поэтому его место было одним из крайних. Главные рыцари каждой страны сидели рядом с Виньякуром – тот развалился на троне, подставив одну руку под подбородок и прикрывая рот пальцами. Мартелли, сидевший справа от него, напряженно выпрямился: казалось, он едва сдерживал бешенство.

Рыцари выслушали показания следователей. Но по настоянию Мартелли, прежде чем вынести решение об исключении Караваджо из ордена, им предстояло ознакомиться с историей драки за ужином в изложении Роэро.

Паж Виньякура обошел стол с вощеным фитилем, зажигая свечи: заседание затянулось до ночи. Рука Никола задрожала, когда он зажигал свечу перед Фабрицио. Адмирал ласково улыбнулся, но мальчик поспешил прочь, к другим свечам. Фабрицио горько винил себя – и за то, что сделал с пажом, и за то, что разоблачил себя перед Микеле. Если бы много лет назад, оказавшись с Микеле наедине, он сумел скрыть свое влечение, от скольких страданий были бы избавлены близкие ему люди: мать, Микеле, даже этот паж. Он проклинал отца – именно тот первым коснулся его с вожделением и совратил его плоть. Когда и в каком кругу ада им доведется встретиться вновь.

Роэро рассказывал о случившемся глубоко потрясенным тоном. «Что за мерзкое лицедейство», – возмущался Фабрицио. Роэро не раз совершал проступки гораздо более тяжкие, чем Микеле, и превращал их в темы для шуток.

Паж выбросил догоревший фитиль и занял свое место за спиной великого магистра. Его изящная рука рассеянно поглаживала край запотевшего кувшина с холодной водой на столике. Фабрицио, затаив дыхание, наблюдал за ней. Мальчик поднес мокрый палец к губам и облизал. Заметив взгляд Фабрицио, он поспешно убрал руки за спину. Фабрицио ощутил отвращение к себе – точно такое же, которое сам только что испытал к Роэро.

– Из-за чего начался спор за ужином, брат Роэро? – с тихой угрозой в голосе спросил Мартелли.

– Я нелестно отозвался о его картине в молельне, – ответил Роэро, – об «Усекновении главы Иоанна Предтечи».

– И что же вы сказали?

– Что он написал Саломею с мальтийской шлюхи.

– Откуда вам известно, что она шлюха?

– А с какими еще женщинами может знаться художник? Понятно, что послушникам на такую смотреть не пристало.

Караваджо уже ничего не поможет. Даже Мартелли был бессилен прекратить разбирательство. Фабрицио пожалел о том, что здесь нет его матери. Уж она бы рассказала о своем протеже. Он прищелкнул языком. Как же он слаб, раз в такие моменты нуждается в помощи женщины! Он вспомнил, как отчаянно отбивался Караваджо от него на постели. Казалось, он и отталкивает его, и обнимает.

Речь Роэро, казалось, никогда не кончится. Фабрицио тихо поднялся с места. Он заглянул в лицо Мартелли, ожидая указаний, но внимание старого рыцаря было сосредоточено на Роэро.

Фабрицио пробежал через двор замка. «Пусть вершат свой суд. Для меня Микеле не рыцарь и не художник. Плевать мне на их законы. Я сужу его другой мерой – любовью, а в ней у него никогда не было недостатка».

* * *

Караваджо разбудили доносящиеся сверху звуки потасовки. «Который час?» – подумал он и, когда люк открылся, понял, что на дворе самое темное время ночи. «Это Роэро пришел со мной покончить». Художник уронил руки и бессильно привалился к стене.

– Микеле, вылезай, – Фабрицио спустил в камеру лестницу.

Он поднялся. Рабы, подаренные ему великим магистром, склонились над телом тюремщика. Один из них занес дубину, чтобы размозжить ему голову, но Фабрицио придержал его руку.

– Я сказал им, что ты отпустишь их на свободу, если они помогут тебе бежать.

Африканцы подняли на Караваджо глаза голодных хищников. Они сбросили лежащего без сознания тюремщика в темницу и закрыли люк.

– Советую не подписывать им вольную, пока они не привезут тебя на Сицилию. Иначе они выкинут тебя в море, – и Фабрицио повел его к крепостной стене.

Веревка была прикреплена якорем к пустой караульной будке. Фабрицио дал африканцам знак перелезть через стену. Они беззвучно исчезли в темноте внизу – почти неразличимые на фоне волн, бьющихся о камни.

– Совет вот-вот исключит тебя из ордена, Микеле, – сказал Фабрицио. – И тогда великому магистру останется только выслать тебя в Рим.

– Ты ведь рискуешь, помогая мне.

Фабрицио отвел взгляд с беззаботностью человека, для которого все опасности остались в прошлом.

– Моя мать защищала тебя всю жизнь, Микеле. Я обещал ей охранять тебя на Мальте.

Караваджо перебрался через стену, взялся за веревку и в последний раз испытующе посмотрел на Фабрицио. Тот улыбнулся:

– Как будто мы снова дети и играем на материнском дворе. Вспоминай иногда о тех временах, даже если тебя коробит от мысли о том, что случилось потом.

– Я хотел тебя не меньше. Я пытался об этом забыть, но не могу.

– Ничто не забывается, Микеле. В этом и есть проклятие нашего мира, – Фабрицио схватил Караваджо за запястье. – Зажми веревку под мышкой. Оттолкнись двумя ногами сразу и спускайся по камням. Только не спеши.

Сильная рука Фабрицио сжала его плечо почти с нежностью.

– Когда спустишься, иди за рабами к мысу. Там вас будет ждать лодка. Я послал своего моряка проводить вас до Сицилии.

– Никогда этого не забуду, Фабрицио.

– Роэро тоже. Помни об этом и впредь будь осмотрительнее. Теперь твоей крови жаждут не только Томассони, – Фабрицио огляделся по сторонам: не видно ли стражей. – Когда я сидел в тюрьме, то мечтал о побеге. Хотел убежать от смерти. Теперь ты, Микеле, осуществишь этот план.

Караваджо стер с ладоней всю кожу, цепляясь за канат, чтобы не соскользнуть слишком быстро. Волны в бухте внизу бились о берег так, будто им не терпелось его поглотить. Наконец Микеле добрался до берега и пошел за молчаливыми африканцами по тропе над морем. За спиной послышался плеск якоря, который Фабрицио бросил в волны.

У трапа подпрыгивала на волнах гребная лодка с высокими бортами. Рабы взглянули на крепость, в подземельях которой сидели прежде в заточении.

Матрос Фабрицио был готов к отплытию.

– Ради бога, скорее, – прошипел он.

Рабы сели на весла. Моряк оттолкнулся от берега и взялся за руль. Караваджо оглянулся на крепостную стену, ища взглядом сына Костанцы.

Через час огни мальтийских фонарей скрылись за горизонтом, а вместе с ними – рыцари и написанные здесь картины.