6.1. О Милице Трофимовой (в дев. – Храмцовой (1907–1994))
Рассказывает Дмитрий Олегович Трофимов, сениор русской студенческой корпорации Fraternitas Arctica
Моя бабушка, Милица Владимировна Трофимова, в девичестве Храмцова, родилась 15 июля (2 июля по старому стилю) 1909 года. Произошло это в местечке Дуббельн, нынешняя станция Дубулты в городе Юрмала. Бабушка была младшей дочерью коллежского асессора Владимира Васильевича Храмцова, инженера-электрика, и Ольги Александровны, в девичестве Преферанской. Семья снимала семикомнатную квартиру в доходном доме на улице Безделигу 1a, а на лето переезжали на дачу в Дуббельне. Владимир Васильевич служил государственным инспектором телефонной сети, а по совместительству работал главным механиком на железной дороге. Со своей женой он познакомился в Москве, будучи главным инженером Московской телефонной станции, на которой Ольга Александровна работала телефонисткой. Детство бабушка провела в Риге, хотя уже в 1915 году семья была вынуждена уехать в эвакуацию в Сергиев Посад, в Подмосковье. В Латвию семья Храмцовых вернулась лишь в 1919 году, потеряв при пересечении границы все семейные драгоценности и реликвии, за исключением нескольких икон, которые революционные матросы не сочли достойными внимания. По приезде прадед, пользовавшийся заслуженным уважением не только как специалист, но и как преподаватель, получил гражданство вместе с семьей, и они поселились в том же самом доме, но уже в меньшей квартире, так как прадед быстро вышел на пенсию и доходы семьи были совсем небольшими. Оба родителя знали немецкий и французский языки и с детства учили своих дочерей иностранным языкам. Трудно сказать, по какой причине, но в Риге маленькую Милу, или Милочку, как ее называли в семье, определили учиться в немецкую гимназию, которую она и закончила.
После гимназии Милица поступила в Латвийский университет, на филологический факультет со специализацией германистика. Закончила учебу лишь в 1941 году, так как вынуждена была работать, кстати говоря, тоже телефонисткой, как и мать. Учась в университете, в 1932 году бабушка вместе с другими своими подругами стала основательницей русской студенческой корпорации Sororitas Tatiana, была секретарем этой корпорации и стала одной из тех «татьян», которые восстановили корпорацию в 1990 году. В активной деятельности Sororitas Tatiana на ниве сохранения и приумножения русской культуры нашла себя и моя бабушка. Татьянинские балы, Дни русской культуры, лекции в русских школах – во всем этом Милица Владимировна принимала активнейшее участие. Другая моя бабушка, Маргарита Васильевна Белоусова, вспоминает: «Первый раз с Милицей Владимировной я познакомилась еще тогда, когда училась в школе. Татьяны приезжали к нам с лекциями, и одну из них, о творчестве Пушкина, как раз она и читала». Эта просветительская деятельность нашла свое отражение и продолжение в жизни моей бабушки после Второй мировой войны.
По словам Дмитрия, дед его, Виталий Викторович Трофимов (родился 11 ноября 1910 года, умер в 1976 г.) (мать – немка, Элизабета Теодоровна Хаан, она родилась в Полоцке, а отец, Виктор Трофимов, – русский, родился в Эстонии и работал на железной дороге; в Ригу семья попала после Первой мировой войны). Виталий Трофимов закончил экономический факультет Латвийского университета, до войны работал в фирме Hoff, занимавшейся изготовлением бумаги. Виталий Трофимов вошел в Ruthenia при первом же цойте после ее создания. В 1937 г. дед с бабушкой поженились.
4 августа 1937 года моя бабушка вышла замуж за своего давнего поклонника Виталия Викторовича Трофимова, сениора русской студенческой корпорации Ruthenia, при котором эта корпорации получила признание и стала носить свои цвета открыто. По этому поводу на Татьянинском балу в январе 1938 года в шутливом «Энциклопедiческом словаре Брокхауза» было написано: «Трофимова – Подруга Зевса рутенскаго Олимпа». 11 января 1943 года у бабушки родился сын Олег, мой отец. Шла война – не лучшее время для рождения детей, но так уж распорядилась судьба. После того, как линия фронта продвинулась ближе к Риге, бабушка с ребенком переехала на хутор, недалеко от Вентспилса, и оказалась в Курляндском котле. Кроме бабушки там жило еще несколько семей беженцев, и она вспоминала эти дни с изрядной долей юмора. На хуторе регулярно появлялись то немцы, то партизаны, и Милица Владимировна с ее ледяным спокойствием, умением убеждать и отличным знанием немецкого и русского языков выступала при этих визитах посредником между хозяином хутора и очередными «гостями», регулярно являвшимися что-нибудь реквизировать. Ближе к концу войны дед был вынужден бежать из Латвии, бабушка же отказалась и осталась в Латвии.
Вернуться в Ригу в мае 1945 не удалось – квартира на Слокас 5 была занята «советскими», вещи разграблены, и бабушка находит себе работу учительницей в 5-й средней школе города Вентспилс. После этого вся ее жизнь – это преподавание. С 1946 года бабушка снова в Риге, работает лектором немецкого языка в Латвийском государственном университете, потом учительницей в 1-й средней школе, позднее в 51-й вечерней школе, а в 1955 году переходит на работу в Рижский медицинский институт, где и преподает до самого выхода на пенсию, и даже немного после того. В начале 80-х бабушка работает методистом в методическом кабинете Министерства высшего и среднего образования, но постоянная работа уже невмоготу, и бабушка продолжает свою деятельность уже в качестве репетитора, дает частные уроки немецкого языка. Множество людей, учившихся у нее, вспоминают Милицу Владимировну добрыми словами. Она была не просто знающим и умелым преподавателем, но и любимым учителем для многих ее учеников. Всегда спокойная, тактичная, легко находившая контакт со своими учениками, да и вообще с людьми, бабушка была учителем от Бога, учителем с большой буквы, и, встречаясь с ее учениками, я слышу от них только слова признательности и благодарности за все, что она сделала для них.
В брежневские времена моя бабушка восстановила связи с «Сороритас Татияна» за рубежом, со многими переписывалась – в Швеции, Австралии, Канаде, США. Женщины тут продолжали регулярно встречаться. Мы жили на улице Морица в Пардаугаве, в доме, который принадлежал Наталье Чернецкой, она была из этой корпорации. Хорошо помню Ксению Карпову. Я, конечно, как мальчишка с ними не сидел. Особенно яркой личностью была Галина Михайловна Матисс-Петрова, просто фейерверк. Трудно судить – формальные это были связи или неформальные. Я считаю, что можно считать, что организации продолжали существовать. Аркты даже кантусник издали в советское время, методом светокопии, со старого кантусника 1927 года. У бабушки оставалась цветная лента, значок (у «татьян» была брошка в виде трех эмалевых лент) [283] .
Моя бабушка не была героем, она не стала профессором или академиком, не выслужила премий и орденов, но после ее смерти, 13 сентября 1994 года, на ее похороны пришли не только друзья и родственники, на ее похороны пришли сослуживцы, ученики и студенты. Пришли с искренней скорбью в сердцах, не по приказу и не по обязанности… Пришли потому, что любили и помнили. Милица Владимировна Трофимова похоронена на кладбище Плескодале вместе с моим отцом, Олегом Витальевичем Трофимовым, пережившим свою мать всего лишь на три года. [284]
6.2. Воспоминания о детстве одной семьи корпорантов: Эдгарс Славиетс и Татьяна Павеле
6.2.1. Civis Rigensis. Архитектор Эдгарс Славиетс (1905–1986), член студенческой корпорации Tervetia, супруг Т.И. Павеле
Эдгарс Славиетс родился 30 сентября 1905 г. в Риге. Его отец, Георг Славиетс, родом из области Алуксне, был мастером, художником Рижской Малой гильдии. Семья жила в Старом городе, на улице Екаба, где находилась и их квартира, и мастерская отца. В 1915 г. семья переехала в Санкт-Петербург, а потом вернулась в Ригу. В 1928 г. Эдгарс закончил гимназию и поступил в Латвийский университет, на архитектурный факультет. Он становится активным членом студенческой корпорации Tervetia. Супругой Э. Славиетса стала Татьяна Асташкевич (Павеле), археолог, также корпорантка (вступившая в 1938 г. в русскую корпорацию студенток Sororitas Tatiana).
Параллельно он изучал рисование и ваяние, позднее трудился в книжном издательстве «Zelta ābele». В годы Второй мировой войны семья остается в Риге; Эдгарс преподает в Рижском строительном техникуме и в Академии искусства.
Эдгарс Славиетс много трудился над воссозданием исторического облика Старой Риги, и особенно – Домского собора. В течение многих лет он записывал свои воспоминания о Риге своего детства и рисовал к ним иллюстрации. Это были изящные, тонкие наблюдения, наполненные подробностями межвоенной рижской повседневной жизни. В них прекрасно читается многоконфессиональный городской рижский дух, стиль жизни, местные обычаи. Кое-где в этих заметках фигурирует и жизнь корпораций. Публикацию этих заметок в 2005 г., в 100-летнюю годовщину автора, осуществил его давний друг, известный латвийский археолог и историк Андрис Цауне. Ниже мы приводим фрагменты этих заметок (перевод с латышского мой. – С.Р.).
Эдгарс Славиетс, корпорант «терветус». Из архива Т.И. Павеле. Рисунок 1955 г.
Эдгарс Славиетс «Рига моего детства» (фрагменты)
Автор хочет на этих страничках описать:
что отец ему рассказывал,
увиденное в детстве,
мечты,
память об ушедшем.
Я хочу, чтобы каждый, кто полистает сии заметки, увидел бы, что их писал Civis Rigensis .
Мечта о Старой Риге закончена. Один эстонский историк, посетив Ригу, сказал мне: «Вы (рижане) были богаты и поэтому потеряли город. Мы (таллинцы), напротив, были бедны и поэтому сохранили Вана Таллинн (Старый Таллин).
Старого города скоро не будет. Все стремления что-то восстановить – неудачны. Благословленны те, кто его еще сам видел – более-менее в старых почестях. Мое поколение – последнее. (1969)
Мои современники – здания Риги, которые появились в начале века. Коммерческая школа биржи (там теперь Академия художеств), старая Почта, Государственный банк. Поэтому особенно к последнему у меня такая симпатия.
Башни собора Петра звонил при пожаре и когда умирал рижский глава. Еще в моем детстве глухо прозвонили последнему главе совета, Шварцу. В Новый год звонили все колокола рижских башен.
В Домский собор меня впервые привела госпожа Вютенберг. По соседству у нас жила пожилая пара. Госпожа была очень благосклонна к моей матери. Это было около 1912 г. Храм пуст, мы единственные в него вошли. Меня поразили высокие своды и нежные сиденья. Через 50 лет (в 1959 г.) я вошел в Домский собор как автор реставрационного проекта и пробыл там три года. Пережил, когда уносили алтарь и лавки. В день, когда вывозили алтарь, я и не пошел в собор. И тем не менее, когда я шел по улице Тербатас, мимо меня проехала машина с тем алтарем.
Что это были за корабли, которые пересекали Даугаву в моем детстве от Старого города к Агенскалнс! С большими колесами на боках, a la Fulton , которые бороздили воду. Когда корабль отходил от причала, капитан кричал громовым голосом: « Vorwärts! » (Вперед!)
Большой Кристап с фонарем и веслом в моем детстве еще стоял в будке на берегу Даугавы напротив Нового рынка и был одет в цветные одежды (литовцы). Регулярно раз в году ехал (бедовые люди возили) через мост на улицу Гравья, где, наклонившись к дверям домов девушек, стучался внутрь с рублем, зажатым в руке.
За Театром драмы в моем детстве было широкое несколько заброшенное поле – «птичий луг». Бабушка любила ходить туда со мной погулять. Широкий луг, наверное, напоминал ей сельскую местность.
Раньше, когда ехали через понтонный мост, нужно было платить «деньги за мост». На обеих сторонах моста были кассиры с кожаными сумками. Если едешь на легком извозчике, «деньги за мост» платил господин. Своя цена была за тяжелого и легкого извозчика, санки. Билеты отматывались от большого рулона.
Дом, в котором остановилась будущая императрица Екатерина II, когда она ехала через Ригу в Санкт-Петербург, находился на улице Грециниеку, 12. Отсюда ее провожал эскорт, в котором находился барон Мюнхгаузен с кирасирами. На первом этаже здания позднее находилось кафе Рейнера.
В частных домах Риги бывало застекление окон, а сразу за ними – решетки. При этом изнутри было все видно, что делается на улице, а снаружи увидеть комнату было невозможно. Такие стекла существовали в деревянных особняках на углу улиц Стабу и Александровской еще в 1922 г. В этом году дом был снесен, чтобы на этом месте построить каменные жилые дома. (1958)
Площадь за казармами Екаба, за нашими домами называлась «плац пожарников». В казармах в то время находилась пожарная команда с конской подводой. (1953)
Яново подворье до 1902 г. называлось Подворьем полицейских казарм (Polizeikazarnenhof).
Околоточник – начальник полиции в царское время. Носил серую офицерскую шинель. С моим отцом был в друзьях.
У дворника Клейна на улице Екаба 24 было множество подаренных господами изношенных сюртуков. Весной он имел обыкновение сушить их во дворе на веревке, их было штук десять. Улицу он подметал, всегда гордо облаченный в сюртук.
Во многих домишках Старой Риги были такие узкие и извилистые лестницы, что гробы с мертвецами приходилось выносить в окна.
В отношении освещения мой отец был прогрессивен. Лампа была с Ауэровским накаливателем (сеточка из асбеста). Очень сложная конструкция. Лампа стояла на консоли у стены. Принос лампы примерно в 1913 г. в нашу квартиру на улице Екаба, 24–16, был большим событием. Электричество тогда было редкостью.
На лестницах горели керосиновые лампы с рефлектором. Такие были и в предместьях в уличных фонарях. В то время никто их не разбивал и даже не выкрадывали. Керосиновые лампы в домах старого города находились и у входов – освещали двери сверху.
Спать шли со свечой. Свеча находилась на ночном столике, когда просыпался – ее гасил. Свечи у нас в доме находились и по обеим сторонам зеркала на комоде.
Лестницы (подъемы) Старой Риги – это была целая эпопея. Не только в каждом доме, но и иногда даже на каждом этаже – особенные. В шикарных домах – широкие и пологие, покрашенные в белое. Перила – художественная работа столяра. Все без исключения – деревянные. (1948)
Один из первых в Риге кинотеатров «Минуса» был устроен в доме, в так называемом углу Редлиха. Я посещал его вместе с отцом. Отец красил кинозал. Меня поразили богатство и красивые билетерши. Смотрел историческую драму в средневековых одеждах, потом – комедию и, наконец, хронику о похоронах Толстого. Значит, было это в 1910 году.
Что только не хранит рачительный хозяин! Когда в 1946 году убирали Биржевый зал, то в зале за зеркалами нашли спрятанные флаги Российской империи. Старый интендант дома сохранял имущество биржи до самой своей смерти.
Какими же цветастыми были некогда названия фирм:
«Schreib und Zeichnenmateriallien Handlung
en gros und en detail
Controbucher Fabrik von Adolph Freyberg,
Firma: August Lyra, Riga
Die Firma besteht seit 1833».
Все это длинное название еще украшено целой выставкой медалей.
Даже скромное предприятие моего отца (отец назвал его «магазином») носило название:
«Malerwerkstat
Georg Slaweet
Vorm. B. Elwers
Schilder un Zimmer
Maler».
Художественные маляры – только mālderi, иначе их и не называли. Так же beķeri – пекари. Cimermaņi – строители домов. Руководящие «šiltu mālderi» работали в костюмах или кителе, инструмент носили завернутый в бумагу, в нагрудном кармане.
Магазины, парикмахерские, корчмы тогда красили, не прекращая их работу. Начинали в субботу вечером, две ночи, в воскресенье, и наутро в понедельник уже – все в порядке. Потолки обычно обклеивали белыми обоями.
Šiltes (вывески) впервые появились в Европе в XIV веке, образцы сохранились начиная с середины XVI века. Время расцвета – первая половина XIX века. В ХХ веке – уже только послецветие, а вскоре – и быстрый закат.
Фирма Hauck регулярно приносила отцу свою вывеску на исправление, потому что бедовые парни в надписи обычно поправляли на Mauck [285] .
В Риге были три типа курьеров (ekspreši) – синие, зеленые, желтые, которые носили шапочки соответствующих цветов. В винной лавке у Аустриня «желтый» собирался купить рюмочку, но денег не хватило. На предложение лавочника пойти и донести недостающую сумму экспресс гордо отвечал: «Ты думаешь, что я из-за твоей водки пойду терять честь своей шапки!»
У экспрессов особый ремесленный инструмент был – большие плетеные корзинки – паланкины для поклажи, их называли šezlingi. Их использовали, когда нужно было вдвоем перенести лежачих больных, трупы из больницы в дом, чтобы класть в гроб, люстры и другие большие, хрупкие, ломкие предметы.
Иногда экспрессы носили и рекламные плакаты. Иногда ходили по два, три или четыре. Иногда на улицах раздавали напечатанные рекламные листочки.
Коммильтон Карлис Розенбергс однажды возвращался с коммерша и экспрессу, шедшему за ним, велел нести свою тросточку.
Аптеки моего времени: Зеленая, Лебединая, Слоновья, Лосиная, Львиная, Старого города, Павела и Фока.
Рижане обычно не переводили названия улиц, например:
Kauf iela (улица Торговцев),
Vēver (улица Ткачей),
Mīliņ ( Mühlen Strasse , Мельничная улица),
Pakauša ( Packhaus Strasse , Складская улица),
Lēruma ( Lärmstrasse , Шумная улица).
Раньше на рижском жаргоне латыши говорили:
leiters (trepes), beķereja (maiznīca), mālers (krāsotājs), fūrmanis (ormanis), Dinaburgas vakzāle (stacija), Šreinbuša (Čiekurkalns), pažarnieks (ugunsdzēsējs), lērums (troksnis), blēņas, blēņoties (palaidņoties), rakaris (palaidnis), porūzis (Vorhauss – priekštelpa), abet ( aber – bet), aknibināties (nodarboties ar sīkumiem).
Ремесленники вообще «brūķēja» (использовали) только жаргон, например:
Vaservāga – līmeņrādis,
Borštele – pindzele,
šraubenciers – skrūvgriezis.
Paul Neldner – магазин музыкальных принадлежностей на Бастионном бульваре в доме Гросвальда, на втором этаже. Шикарный и особенный был кабинет магазина. Там находилась большая турецкая тахта, над ней – длинный гобелен с напоминающей Венецию баркаролой Гофмана. Стены увешаны фотографиями актеров, знаменитостей, с дарственными надписями. Флигель. Письменный стол с раритетами.
Хозяин магазина Paul Neldner был давний клиент моего отца. Служащий магазина приходил к нам как посыльный ( bote ), позвать отца. Вызов по телефону в то время еще не был в обычае. Когда фирма перестала существовать, ее купил O. Krolls. Служащий Нелднера позднее работал на главпочтамте дворником и был моим «большим другом». Я в то время работал в строительном бюро Почты. (1956)
Большие книжные магазины Риги посылали своим многолетним провинциальным подписчикам и клиентам книги, для осмотра, и с запиской: «Желаемое – возьмите, остальное – отошлите назад».
После Первой мировой войны постепенно «угасли» старые книжные магазины Риги. Еще, перебравшись из Петербурга, существовали Kymmel, Jonks Poliewsky, Deubner. Продавца последнего я потом встретил у Бартушевского, на Даугавмала. Если не ошибаюсь, теперь он, сгорбившийся, стоит в одном из книжных антикварных магазинов. Книжный «яд» впитался даже в продавца. (1954)
На Господской (Кунгу) улице находился магазин хирургических и санитарных принадлежностей Маркграфа. В годы учебы я как юниор носил туда связку мензурных рапир, заострять «клинки».
Магазин игрушек Vierecke und Leutke – был детским раем. Магазин был размещен на двух этажах. При входе продавец осведомлялся о возрасте ребенка. «Для какого возраста?» У кассы находилась реликвия магазина – простые жестяные базарные часики с шишечками. Магазин закончил свое существование, когда репатриировались балтийские немцы.
Большой магазин железных товаров на углу улиц Авоту и Гертрудес, принадлежавший еврею Гелфанду, в народе называли «У слона» (лтш. Pie elefanta).
Была замечательная турецкая пекарня (владелец – Хуснетдинов), которая находилась в доме на углу сегодняшней улицы Кр. Барона и бульвара Райниса. Все продавцы носили красные турецкие фески. Бедные люди у заднего выхода из магазина за пару копеек покупали обрезки от тортов.
В моем детстве всюду был заграничный шоколад. Очень популярной была моя любимая марка – Gala Peter . Ее мне покупал отец. Эта шоколадная фирма существовала еще после Первой мировой войны.
Schaar und Cavigel [286] – лучший рижский кондитер. Фирма существовала с начала XIX века. В мое время была известна своим лучшим ликером – бенедиктинским. В последний раз я его покупал когда уже вошли большевики, в 1940 году, на снятые со счета деньги.
У всех магазинов и мастерских были посыльные мальчишки, они разносили заказы. Помню такой виденный на улице случай: мальчик из кондитерской с тортом на подносе на голове дразнит уличного мальчишку: «Вот тебе, возьми!» Тот подбежал, подпрыгнул, схватил торт и дал волю ногам. Мальчишка из кондитерской остался стоять, пораженный, с раскрытым ртом, с подносом ведь не побежишь догонять.
Винный погреб Казарова находился на улице Кеныню. Отец туда имел обыкновение заходить, выпить стаканчик вина. Я иногда его провожал. В памяти осталась сырость погреба, перемешанная с винным ароматом. Сумерки в духе Гофмана.
Когда был мальчиком, видел в окно нашей мастерской, как конвой с обнаженными клинками гнал по Николаевской улице (К. Валдемара) каторжников из Цитадели на станцию. Шли серые столбы, звенели кандалами. За ними двигалась толпа женщин с детьми. Отправлялись за ними вослед, в Сибирь? Или только провожали своих любимых до станции?
Сорок лет спустя. Мир настолько оцивилизировался, что всех – и жен, и детей, и седовласых стариков, тощих и худых, даже младенцев, собирали в машины и отправляли с утра пораньше, на восходе солнца, в путешествие, по рижским улицам – в Сибирь.
Цилиндры на улицах Старой Риги в то время были обыденностью. Носили их «господа» в том старомодном понимании, у которых в Риге была своя Господская (Кунгу) улица. И трубочисты отправлялись на работу в цилиндрах. В последний раз я видел трубочиста в цилиндре уже в советское время, однажды на Новый год. В то время это было чудом, и за ним бежали мальчишки и собаки.
Жилетки мужское сословие носило шикарные, муаровые, из ценных тканей. Иногда даже пестрые. Белые жилетки были в большой почести.
Господа не имели обыкновения покупать готовую обувь, – ну а если и приходилось, то это должна была бы быть только настоящая «марка». У моего отца – американские шнурованные сапоги Walk-Ower . Носили их только по воскресеньям, на выход. Хранились начищенные, в оригинальной картонной коробке. У них была просто удивительная кожа. У фирмы Walk-Ower в Риге был свой представитель.
Что за трости ( štoki ) в то время! Отец носил из черного эбенового дерева, с серебряными монограммами.
В начале века галоши (или калоши) были очень распространены. Снаружи – черная, гладкая резина, красная, мягкая, яркая подкладка. С респектабельным костюмом носили глубокие галоши (полусапоги). Они были мощные у военных, с блестящим окованным металлом подъемом сзади, в котором была особая ложбинка (штрабе) для конской езды.
Корсеты женщины носили повседневно. Чтобы надеть корсет, нужна была чья-то помощь. Так как мама дома была одна, ее корсетом занимался я, встав на стул. Ремесло по изготовлению корсетов сохранялось в Риге еще и при коммунистах в 1960-е годы. Свой частный дом у изготовительницы корсетов, мадам Доннере, находился на улице Лайпу 1. Такие салоны носили гордые названия, например Madame Mathilde .
Я испокон веку не пишу шариковой ручкой, только – металлическим пером. В моем детстве были еще люди, которые упрямо писали гусиным пером. Отличное железное перо было № 86.
Старые, хорошие лекарства, которые помогали практически при всех заболеваниях, носили название Pen Expeller и Peru balzams .
В корчмах музыку играли особые коробки «оркестриона». В последний раз я такую слышал в 1930-е годы в Руйене, в корчме Броля. В то время их заводили только для высоких гостей таких, как я и почтмейстер, кидая в машину единственную «уникальную» пятикопеечную монету царских времен.
Яркой личностью на фоне Старой Риги был архитектор Трофимов, отличный знаток Старого города. Свою дипломную работу о классических формах он защищал в «соответствующем» фраке с золотыми пуговицами.
Появление русского мальчишки в нашем дворе немедленно отмечалось высказыванием: «Vai negribi dabūt pa mordu!»
Рижские детские считалки.
«Энике бенике сикели са,
Эника беника кнак!»
«Один-единственный турецкий боб путешествовала в Англию,
Англия была закрыта, и тот ключ сломался.
Эйнс, цвей, дрей, ду бист фрей.
Виенс, диви, трис, ту эси бривс!»
«Энтер тентер, цвейер ментер
Зее цу Тиш, танце Фиш.
Айн, цвай, драй, ду бист фрай».
Пиво раньше хранили в бутылках с натуральной пробкой. В корчмах пробки доставали, аккуратно, не портя, особым штопором. Накопленные пробки возвращали в пивоварни и получали за них так называемые «пробочные деньги». Оберы пропивали их на особых пирах.
Старые названия рижского пива:
«Байритис» (Bayrisch Bier),
«Bock-Bier»,
«Mercens»,
«Berliner Weiss»,
особый напиток – «Sinalu».
Пивной анкерок – небольшая бочка пива, которую мужчина в кожаном фартуке приносил в дом заказчика.
Известный Rīgas ķimmelis начали делать в конце XVIII века, когда Laroche – французский иммигрант поселился в Риге на улице Смилшу и приступил к изготовлению ликера.
Конторка с высоким сиденьем находилась в каждом солидном предприятии. Еще долго держалась парочка, сохраняемая еще в 1930-е годы в Риге, Департаменте налогов. За одной из них некоторое время работал и я. Последнюю конторку видел в здании Биржи еще после Второй мировой войны. И у отца в свое время была в мастерской конторка.
Часы «Омега» у меня от отца. Часовщики радуются, когда их видят еще и сегодня.
Стиральное мыло было мраморное – белое, с синими прожилками.
Первые фаянсовые горшки WC можно было купить у Якша. Первые экземпляры этой редкости господа везли домой незапакованными, на извозчиках, держа на коленях как большую драгоценность.
Рижские коты отличались от других подобных животных города. Об этом есть в «Genesis» такая байка: один шутник дал объявление, что купит котов на Рижском рынке в любом количестве. Котов ловили по верхнему течению Даугавы и на двух подводах привезли на рынок на набережной, в указанное время. Никто не явился, чтобы их приобрести. Тогда котов выпустили в город на свободу.
В моем детстве были яркие праздничные открытки. Тогда мне особенно понравилась новогодняя поздравительная открытка с нарисованным на ней большим розовым поросенком, который держал во рту красивый цветок, а из-под хвоста у него сыпались золотые деньги.
Делают ли еще где-нибудь на Яны такие бумажные шапочки, как в Риге? Даже еще в 1957 году эта старая традиция в Риге была в полном расцвете. С улыбкой я видел, как русские прогуливаются в бумажных декелях буршей. (1957)
В Пасхальную ночь после богослужения православные шли из церкви по домам с зажженными свечками в руках. Эффектная картина – из Кафедрального собора по бульвару – целый поток сияний.
Водосвятие – Иордан на льду Даугавы, у замка, в день Звезды. Шествие по Николаевской улице устремлялось туда. Впереди ехали красные гусары на гордых лошадях, трубили в трубы. Много икон. Шествие обрамляла цепь верующих. И теперь, сорок лет спустя, – демонстрации в мае и ноябре. Участвовали цирковые наездники, и даже слон. Лозунги, лица политбюро. Печальное сходство. (1957)
«Умуркумурс» во времена моего отца. Шест намазан зеленым мылом. Первые пытающиеся только снимают лишнее мыло, до самой вершины долезает только настоящий мастер с песком в карманах. На вершине – полуштоф, пиджак и часы. Полуштоф, на радость зрителям, он выпивает на вершине столба.
Роскошный ресторан Otto Schwarz имел элегантные кабриолеты и упряжки. На них доставляли провизию. Красивая подвода – одноконка, с закрытым, словно карета, лакированным ящиком.
Otto Schwarz – теперь это можно прочитать только на фронтоне кладбищенского флигеля, на Большом кладбище.
Последний классический рижский кучер оставался у фирмы «Wolfschmidt» . Царственная посадка, безупречная одежда по всем требованиям формы, включая кожаный плед для ног. Философское спокойствие, полон чувства собственного достоинства в связи с исполнением достойного ремесла. Это было меркнущим видением на фоне Старой Риги. (1954)
«Сигара фурмана» – самый дешевый сорт сигар. Запакованы по паре. Рижские фурманы курили только сигары или трубки, папиросы не признавали.
Кареты внаем «Ландауэры». На свадьбах ездил кучер с кнутом, на конце которого – белая шелковая лента. (1954)
Разводиться также ехали на карете к отделу регистрации. На такой же карете, как и ехали жениться. Видел такую в 1920-е годы.
Первые мебельные фургоны в Риге арендовали рубоны (корпорация Rubonia). В фургоне помещались пианино, пивные ящики, и студенты пели песни, ездили по Риге (рассказано отцом).
От старого продовольственного рынка на Даугавмале в памяти осталось виденные в детстве горы ягодного хлеба. Этот хлеб не был из дешевых, но количество изюма в нем было такое, сам хлеб служил только связующим.
Домохозяйки утром, возвращаясь с рынка, всегда несли на своих поклажах сверх покупок еще и букетик цветов.
По мороженому в Риге специализировались русские. Мороженое развозили в зеленых тележках на двух колесах и кричали: «Сахарно морожено». Эти русские – продавцы мороженого – были увешены баранками и иногда носили разные закуски в корзинках на головах.
Были также продавцы-китайцы, которые носили туго завязанные мешки. Их особенностью была косичка и аршин под мышкой. В мешках находилась целая лавка. Покупали в основном «či-čun-čā».
Названия старых рижских ресторанов:
«Римский погреб», «Эспланаде» (с природой), «Большой и Малый верманчик», «Черная бомба», «Jakor», «Ресторан Старого города», «Янов погреб», «Монастырский погреб», «Ganimed», «OUK», «Альгамбра», «Цесисский бульвар», «У большой собаки», «Белая» (с отверстиями в дверях кабинетов), «Hotel London», «Родник», «Villa Nova», «Excelsior» (с переносной кушеткой в кабинетах), «Imperial» (бутылку пива приносили только тогда, когда покупали сначала шампанское. Обычно покупатель шампанское требовал тут же вылить).
Помню Ресторан Старого города в 1920-е годы на Театральной улице. Просторный буфет для экспрессов и извозчиков. Прямо за прилавком «господский» угол. Вдоль стен – столики, посреди – большой стол. Многое пережившее пианино с тапером – довольно пожилая, грузная дама в пенсне, с ярко-белыми осветленными волосами. Репертуар неограничен. Сначала посетители у столиков, потом общее благое расположение духа доходит до кульминации, все усаживаются за общий стол. Тогда актуальным был найденный в Египте Тутанхамон. Публика – студенты, чиновники, интеллигенция. Вдруг плечистый, хорошо одетый господин средних лет, с раскрасневшимся лицом, в пенсне, начинает танцевать под аккомпанемент пианино тогда модный танец «Тутанхамон».
Особой разновидностью людей были так называемые обитатели помоек – синие пьяницы. Дворник одним утром позвал полицейского, к своей помойке, в которой ночевал один такой. Тот подошел, побил по стенке помойного ящика тростью. Изнутри отозвались: «Пожалуйста, входите». (1954)
Очаровательное пятно на лице Парижа – проститутки. И не только там, всякий большой город без них немыслим. Это составная часть городской жизни, порывистая, насыщенная пульсирующим дурманом. В Риге они были, пока та была свободным городом. Подобные гетерам древней Эллады, и рижские ночные бабочки пользовались заслуженной славой. Только кто об этом напишет? (1958)
6.2.2. Воспоминания Татьяны Ильиничны Павеле (урожденной Асташкевич) (фрагменты)
Часто, когда я ворчу на современно житье-бытье, внуки успокаивают меня, говоря: «Сейчас другое время и мораль другая». Я же думаю, что устои морали постоянны и веками остаются неизменными…
Себя я помню примерно с трех лет. Жили мы в то время в школьном доме поселка Голышево Лудзенского района. Туда еще в 1912 году был направлен учителем мой отец, и в эту же школу ему удалось вернуться и после Первой мировой войны. Школа расположена на самой границе – за рекой Россия. Здание школы стоит на краю проезжей дороги (большака), напротив – церковь, а у самой речки – дом священника. На лугу у речки мы с мамой собирали цветы.
Со стороны церкви – площадка, где у пограничников проходило вечернее построение. Мне эта процедура очень нравилась: красиво стоял строй, пели вечернюю молитву, исполняли государственный гимн… В конце строя (если не было дождя) пристраивались две трехлетние девочки – я и дочь священника Верочка с руками «под козырек» – хотя козырька как такового и не было: на голове у меня была белая панамка с красным кантиком. Как-то мы с Верочкой заигрались и, опаздывая к построению, так побежали, как только ноги несли. Я еще забежала домой за шапкой с криком: «Где моя ляпа?» Об этом мне потом рассказывала мама, а также и о том, что пограничники не начинали вечернее построение без нас. Начальник говорил: «Дамы немного опаздывают сегодня, подождем…» Конечно же, над этим все долго смеялись.
К моей маме часто обращались за помощью женщины (особенно пожилые), у которых постоянно что-то болело – голова, руки, ноги. У мамы была небольшая аптечка, настоящая же большая аптека была от нас в десяти километрах.
Но и молодые девушки приходили к маме за советом, особенно если шилось новое платье. Мама показывала им журналы с красивыми картинками, которые и я разглядывала с большим удовольствием…
Мне особенно нравилось, когда маму приглашали «обряжать» невесту. Это было целое представление! Начиналось оно с завивки волос. Делалось это так: щипцы для завивки нагревались на стекле керосиновой лампы, волосы завивались, и из них возводился высокий пучок. После этого накладывалась фата, и вся прическа завершалась венком из мирты. Для этой цели обрезалась большая мирта, которая росла в нашем доме. Я никак не могла понять, почему девушки не выращивают мирту у себя дома. Мама объяснила, что мирта в каждом доме не растет.
В некоторых случаях приглашали и отца, и он, как и мама, брал меня с собой. Однажды мы с ним пошли в дом, где был покойник. Умер уважаемый всеми сосед, и отца попросили почитать псалтырь. Гроб стоял в украшенной березками клети. Отец начал читать псалмы, меня же в это время хозяйская дочка повела осматривать дом, хлев, сад, огород и пасеку. Мне было очень интересно, так как у нас в школе все было не так. При школе было небольшое хозяйство – огород и даже клумбы с цветами. Был сеновал и хлев, где стояла наша корова, жили поросенок и куры…
Нашу корову звали «Паненка», что по-польски и по-белорусски означает «Барышня». Купили ее у барона Фредерикса. Барона этого я хорошо помню, он приходил в наш дом – такой высокий, стройный, одетый в френч и галифе. Потом, когда я уже подросла, я узнала о том, что дядя этого барона, будучи министром при дворе Николая II, уехал вместе с ним в Сибирь, где и погиб с последним императором…
Мир моего детства был совсем невелик: школа, церковь да дом священника – здесь я могла свободно передвигаться, дальше заходить было запрещено. Вместе с мамой мы ходили в лавку в километре от нас на станции «Борисовка», там же находилась квартира контролера пограничников. Мама дружила с его женой. По субботам мы ходили в баню к одному из хозяев. У него был большой сад со множеством фруктовых деревьев, кустов и цветов. Мне всегда давали с собой букет цветов… Когда мне было 6 лет, мы уехали из Голышево. Окончилось мое раннее детство…
Сознательные годы моего детства, самое счастливое детство, прошло в основной школе Пуденова, куда перевели моего отца. Там мы прожили 10 лет до переезда в Ригу.
Наша квартира была из трех комнат (одна из них считалась учительской) и маленькой кухни с большой «русской» хлебной пеской, в которой можно было приготовить такие удивительные явства…
Село Михайлово состояло из церкви, кладбища с очень красивой белой часовней, домика сторожа и дома священника с множеством хозяйственных построек и особенно большой ригой, а также и школы. Между школой и домом священника была большая площадка, окруженная канавой и земляной насыпью, на которой было задумано кладбище, но пока площадь использовалась для игр и праздников. Деревья росли только по периметру площади, и немного плодовых деревьев было возле дома священника. Прямо у реки, на краю дороги, стоял крест. Девушки по праздникам опоясывали изображение Христа у бедер вышитым и обшитым кружевом полотном. На небольшом расстоянии от дороги в Голышево находилась латышская школа, а напротив стоял богатый дом, в котором жил Иван Иванович Иванов. Это было здание бывшего поместья с большим садом и настоящим парком с аллеями, множеством хозяйственных построек и причалом на реке и лодкой…
Ранее школа располагалась в деревянном домике, где все четыре класса помещались в одной комнате. Открылась новая школа с шестью классами. Инспектор ценил отца, как педагога и хорошего организатора. И надо сказать, эту школу мой отец сделал одной из лучших в Лудзенском районе. Недаром потом он получил возможность переехать в Ригу. Эту школу я закончила с отличием в 14-летнем возрасте и поступила в Лудзенскую гимназию…
Общество в нашем регионе было достаточно обширным – только в нашей школе пять учителей, рядом еще латышская школа – ее учителя, а в трех километрах – почта, волостное управление.
Но самое большое оживление было в доме священника Трубецкого. У него было 10 детей, старшие уже закончили школу, двое изучали теологию (один – в Парижской духовной академии). Двое младших были моими сверстниками и друзьями. Все четверо сыновей отца Никанора впоследстии стали священниками и в советское время перенесли заключение в лагерях ГУЛАГа.
Но в то время было особенно шумно и весело на праздниках и летом, когда вся семья собиралась вместе… Михайловская церковь была освящена в честь Петра и Павла. Каждый год в храмовый праздник 22 июня съезжалась чуть ли не половина Латгалии. Уже накануне из Лудзы и Карсавы приезжали торговцы и ставили ларьки у моста и по обеим сторонам дороги. А в день праздника торговля шла до позднего вечера. Но основным в этот день были богослужение и крестный ход… Праздник продолжался до самого вечера. Старшее поколение после богослужения праздновало дома, молодежь же оставалась в ожидании бала (Zaļumballe). Обычно он устраивался на лугу возле речки. Площадка огораживалась березками. Играл духовой оркестр пожарников. Танцевали вальс, фокстрот, польку и танго.
Отец преподавал русский язык, русских классиков мы знали, а правописание запомнили так, что мои руки и теперь пишут правильно, хотя правила я давно забыла. Отец умело руководил нашим чтением, умел сделать и замечание. Особенно интересны были его уроки песния – он сам сопровождал их игрой на скрипке. Организованный им школьный хор выступал не только на школьных праздниках, но и в дни русской культуры, и в церкви на рождественских и пасхальных службах, когда дети пели по очереди с профессиональным церковным хором, не уступая ему по качеству исполнения.
На Рождество освобождалось помещение самого большого класса. В программе кроме пения и декламации всегда подготавливалась еще и пьеска, разыгранная на радость родителям. Ставил пьеску отец, он же и гримировал участников, парики получали из Лудзы, у парикмахера Друяна. В середине класса стояла елка – большая, до самого потолка… Украшали елку не только обычными покупными игрушками, но и самодельными, изготовленными на уроках рукоделия. Конечно, не обходилось без красочной цепи, склеенной из глянцевой бумаги. После показанных родителям выступлений у елки проходили рождественские игры… Дома рождественская программа была примерно такой: мама что-то готовила, отец помогал ей, а мы украшали елку – все это происходило 24 декабря. С наступлением сумерек приходили мальчики (четверо или пятеро, не более) со звездой – христославы Звезда была поднята на палочке высоко над головой, а в ее центре – фонарик с зажженной свечкой. Мальчики пели рождественские молитвы, начиная с «Рождество Твое Христе, Боже наш…» За это отец давал им денежку, а мама угощала свежими булочками и печеньем. Когда время близилось к вечеру, нас посылали встречать первую звезду. Как только мы прибегали и говорили, что на небе появилась первая звездочка, мама звала нас к столу. Он был накрыт белой скатертью, а под ней было расстелено сено. Еда как в Посту – никакого мяса, только винегрет из свеклы, селедка с горячей картошкой и грибы. Затем – сладкая рисовая каша с компотом. После еды нас отсылали спать. В полночь начинался колокольный звон, нас будили, и мы с мамой шли в церковь. Отец уходил раньше, ему надо было расставить школьный хор…
Из церкви мы возвращались часа в два ночи и садились к праздничному столу. В нашей замечательной хлебной печке еда была совершенно горячая. В середине стола – блюдо с тушеной капустой, вокруг которой, как солдатики, поставлены кусочки домашней колбасы. А к ней подавался еще свекольный салат, маленькие маринованные боровички и специально к Рождеству приготовленные мамой рулады – начиненные слоями синые желудки, которые не только вкусны, но и красивы. Потом были еще и пироги с капустой и грибами, а также и разные ватрушки, сладкое печенье и компот. После чего надо было снова укладываться спать…
Просыпались мы утром – в первый день Рождества, 25 декабря. Тут начиналось хождение из дома в дом с праздничными поздравлениями. Сначала – «с визитами» направлялись мужчины, дамы сидели дома и принимали визитеров. После обеда и дамы обменивались визитами – сначала молодые посещали старших, потом поднимались и пожилые. У нас дома елка горела весь вечер 25 декабря и по согласию родителей, на елку приходили сеседские дети священника и учителей. Праздник у зажженной елки продолжался и на второй день Рождества…
Пасха
За два-три дня до праздника начиналось такое приготовление – варка, жарево, печиво, крашение яиц, какого я в своей жизни больше никогда не видела! Пекли торт, куличи, варили пасху. Ообенно старались выпечь хорошие куличи. Для этого тесто клали в литровые эмалированные кружки, в печи тесто поднималось, и куличи выпекались высотой до 40 сантиметров. Потом очень осторожно клали их на простыни на кровать, чтобы потихоньку остывали… Нас же при этом предварительно отсылали из дому, так как нельзя было шуметь, бегать, хлопать дверями – из-за этого куличи могли «осесть», и тогда вся работа окажется напрасной. Ответственной работой было и запекание окорока…
Так же как и на Рождество, из церкви после пасхальной службы возвращались часа в два ночи. Праздничный стол был уже накрыт, ждали священника… Служили молебен. Святой водой окропляли стол и только после этого усаживались «разговляться». Долго не сидели – не более часа. После этого, разговевшись чарочкой водки и попробовав самодельного пива, затягивали песню…
Пасхальные развлечения – это, конечно, качели и только пасхальное катание яиц. Для этого приспосабливалась специально выдолбленная дощечка – лубок, да еще можно было биться яйцами. Но самое главное – это пасхальный перезвон! Звонить мог каждый умелец… Наша компания принимала в этом деле живое участие. Нам казалось, что мы все выполняем замечательно, славя своим звоном Воскресенье Христово. Дядя Костя же совсем не восторгался нашим перезвоном. Наши родители вообще вначале приняли его за набат, но, не увидев нигде и намека на пожар, решили, что на колокольне находится какой-то не совсем трезвый звонарь…
Т.И. Павеле (Асташкевич): старейшая корпорантка Sororitas Tatiana. На стене – портрет ее супруга, Э. Славиетса, корпоранта Tervetia. Фото С. Рыжаковой, Рига, 2012 г.
Но вот наступали школьные каникулы. Все работы проходили теперь на земле – на нашем маленьком огороде и на «хуторе», который находился в километре от школы. Там рос клевер, овес и вика для наших коров и лодаши, был посажен и картофель. Мне тоже приходилось пропалывать огород и цветочные клумбы. В наше время и у детей была своя работа и обязанности… [287]
Из интервью с Татьяной Ильиничной Павеле (запись октября 2012 г.)
В 1938 г. я поступила в Латвийский университет и начала приглядываться. Обществ было много. У одной девушки – Людмилы Земмеринг – брат был корпорантом, арктом, и даже, кажется, был в президиуме; она, конечно, собиралась в «татьяны». У другой моей подруги брат был «рутеном». Можно было еще поступить в ОРСЛУ – Общество русских студентов Латвийского университета, но туда – я решила – не пойду, там попахивало политикой, правой направленности. И вот в 1938 г. мы, четыре девушки, стали фуксами русской корпорации Sororitas Tatiana: Ираида Перехвальская, Людмила Земеринг, Елена Никанорова и я – Татьяна Асташкевич. Еще фуксом была Елизавета Челипова, она была филолог, старше нас по курсу. Мы все были на разных факультетах. Фукс-магистром, или ольдерманом, у нас была Ольга Адамовна Универ (потом ее фамилия стала Соловей; уже позднее, в Сибири). Историк, дама очень требовательная – прежде всего к себе, затем к фуксам и – вообще ко всему, что касалось корпорации. За одной нашей «татьянкой» начал ухаживать один студент – высокий, воспитанный, все, казалось бы, было хорошо. Но вдруг он был уличен в чем-то нехорошем, и сама Ольга Адамовна обратилась к родителям девушки, поставила их в известность, что могут быть проблемы. И самой девушке было сказано: если у вас такая любовь, то пожалуйста, и можешь выходить за него замуж, но только из корпорации тебе придется уйти! Но Талочка не ушла из копорации и предпочла связь эту расторгнуть.
На ул. Дзирнаву, 38, у нас была корпорантская квартира – конвент-квартира. Там был зал для собраний, кухня и фуксовская. Еще там в одной комнате жила одинокая русская женщина с собачкой Кузькой, поэтому мы ее называли «Кузкиной матерью». Мы туда приходили примерно два раза в неделю: были общие собрания, и были наши – фуксовские – занятия с ольдерманом. Когда были собрания, то заседали только «цветные», а мы находились в фуксовской, и потом пили чай уже все вместе. Среди «цветных» выбирался эконом, который выдавал какому-нибудь фуксу деньги и посылал за булочками, печеньем и сахаром. Специальные трапезы устраивали на праздники, пасхальный стол например. Иногда мы, фуксы, приходили туда втайне – чтобы подготовить сюрприз к Рождеству, когда устраивали елку. Старались, чтобы нас никто не увидел, репетировали выступления. До 1940 года мы жили – в бытовом смысле слова очень хорошо. Но, как и сегодня, существовал и шовинизм, и ультранационализм. Нужна была большая моральная выдержка. Например, на одном из общих заседаний президиумов корпораций сделали замечание, что члены нашей корпорации на торжественном шествии и на заседаниях говорят по-русски. Тогда однажды, на одном из заседаний, члены нашего президиума, сидевшие на одном ряду, начали говорить по-французски! И так, довольно слышно, не скрываясь. Другие забегали, заволновались… но ничего не сказали. Против французского языка никаких замечаний высказано не было.
Уже незадолго до 1940 года корпорация переехала в другую квартиру, на ул. Валдемара. Там было больше места, там была красивая обстановка – заказали мебель. Там была и библиотека, которой я стала заведывать. В 1940 г., когда все корпорации были закрыты, к нам пришла комиссия по ликвидации – три человека. Описали все имущество. Одна дама из комиссии тихонько посоветовала забрать святыню – у нас был там икона, которую мне поручили унести к себе домой. Хорошо помню тот момент, как я везла ее, завернутую в газетку, в автобусе; ни пакета, ни сумки не было. Один молодой человек начал проявлять ко мне повышенный интерес, хотел помочь – возможно, увидел сквозь прорванную газету икону и щиток с символами корпорации, возможно, он сам был корпорантом и все понял» [288] .
6.3. Галина Михайловна Петрова-Матисс: из воспоминаний корпоранток
Одна из старших корпоранток. По энергетике – заводила всех, это была любимейшая корпорантка, при том что внешне она была – очень курносая, мелковатая, но по энергетике – уникальнейшая женщина. В Латвийский университет она поступала из Резекне, ее отец был главным врачом Резекне, у них был шикарный дом в центре Резекне, то есть – она из достаточно обеспеченной семьи. Я смотрела довоенные фотографии нашей корпорации – она никогда не отличалась красотой, миловидная, славянского типажа, широкоскулая немножко девушка, но она в любой аудитории, на всех концертах, в театральных постановках она лидировала.
Она мне очень импонировала, и у меня даже было некоторое раздвоение – когда нужно было брать себе Mutter, как бы крестную мать, которая будет ответственна за тебя в корпорации (там целая гамма моральной ответственности за девочку, которая становится как бы крестной дочкой), то моей стала – Татьяна Павеле, мы с ней дополняли друг друга хорошо, я всегда нежно к ней относилась. Но мы с Галиной Матисс – наши энергии настолько совпадали, я ее просто боготворила, она была, наверное, самым близким мне человеком в корпорации. Мы пели песню «Коробейники» (в каждой корпорации есть свой набор песен, которые все должны знать), и вот в этой песне – она всегда солировала, а я эту песню еще до корпорации пела своим детям как колыбельную. Вот она по ритму настолько моя, может быть, это от дедушки моего, как и любовь к Некрасову, который – по маминой линии – из-под Орла, там такое раздолье. И вот – слышу, эту песню в корпорации ведет Галина Матисс-Петрова! И это было уникально, она заводила всю аудиторию.
Она рассказывала о своем становлении, она рассказывала это и на радио, в передаче «Домская площадь», о состоянии в 1940 году, о переходе от свободной студенческой жизни, которая была…
В 1938 году она вышла замуж за очень известного шахматиста, Владимира Петрова, и они отправились в Париж.
Она рассказала, как в Париже узнала об аресте известной певицы Надежды, русской певицы русской эмиграции – которая сдала советским властям белогвардейского полковника Скобелева. А три дня тому назад они были на ее концерте… Это была очень яркая история, как и вообще рассказы о Париже 1938 г. Она не раз рассказывала эту историю, девчонки, студентки-корпорантки смотрели на нее, слушали, широко открыв глаза.
В 1940 году, когда вошли советские войска, это было лето, она заканчивала сессию. Они с мужем были очень активны, он тоже был корпорант, рутен. У них уже родилась дочка, которая на время сессии была в Резекне. И она рассказывала, что муж, Володя, приходит и говорит, что его пригласили на очень большой турнир в Москву. И он не знает, ехать или нет. Он считает, что – нужно ехать. И она ему подарила православный крестик. Он лежал в шкатулке. Собирается и не может найти крестик. Галина говорит – я не могу тебя без него отпустить, надо, чтобы ты взял его, как талисман. А уже надо уходить на поезд. Крестик не нашли, она его проводила, вернулась, открыла шкатулку, и – крестик перед глазами! Вдвоем искали, не могли найти. Она очень испугалась, почувствовала какой-то символизм ситуации. «У меня было желание схватить и бежать, догонять поезд, дать ему». И – он больше не вернулся, был арестован как человек, подозревавшийся в каких-то связях, – традиционная история. Начал участвовать в турнире, и потом – о нем ни слуху ни духу. Она пыталась выяснить, звонила… она еще потом училась. Когда убирали т. н. врагов народа, арестовали и вывезли ее родителей и дочку – Риточку. Их привезли в вагонах на Торнякалнс. Галина помчалась в Резекне, дом был пуст, няня сказала – всех забрали, она бегом возвращалась в Ригу, и сказали – все составы стоят на Торнякалне. Она упрашивает вернуть ей дочку, которой тогда было полтора года. Умоляет охранника, который говорит: «Нет, у меня три взято, три и должно быть, мы должны о счету!» Независимо какого возраста. И как-то они смогли выкрутиться… один из охранников отдал ей все-таки дочку. Родителей вывезли. И в 1944 или 1945 г. она сама туда поехала, уже работать, вместе с дочкой. Работала в детском доме, была на вольном поселении, около родителей. Наверное, у них было 10 лет без права переписки. До 1950-х гг. они там жили. Она всегда работала с детьми с отклонениями, сложными. И – несмотря на это, оставалась задорной, веселой! Очень строгая, дисциплинированная, очень принципиальная и честная, хотя – в то же время – хохотушка! Категоричность ее была одновременно очень мягкая и понимающая. Другие корпорантки были – более строгие, холодные юристки. В какое-то время она у нас была сениор и аудзинатайс. Она возглавила у нас Мемориал. А в монастыре был воздвигнут памятник – по ее инициативе, она это выстрадала через всю жизнь. Она получила Орден Трех звезд, одна из первых русских, уже в восстановленной Латвии [289] .
Галина Петрова-Матисс. «Звезда, погасшая до срока» (фрагменты мемуаров)
27 сентября 1998 г. исполняется 90 лет со дня рождения гроссмейстера Петрова. Погиб он в августе 1943 г. в одном из лагерей «архипелага ГУЛАГ» в расцвете физических и творческих сил. Было ему тогда всего лишь 35 лет. Пусть горит и никогда не меркнет его яркая звезда на шахматном небосводе! Да сохранится вечная память о нем!
Я приоткрываю занавес только над личной жизнью и трагической гибелью гроссмейстера. Оценка его достижений в шахматном искусстве – область специалистов. ‹…›
До посмертной реабилитации в марте 1989 г. имя Петрова было полностью предано забвению, было вычеркнуто из шахматной жизни не только в СССР, но и на родине – в Латвии, несмотря на то что он был первым латвийским гроссмейстером международного значения и до 1940 г. достойно защищал честь Латвийской Республики на всех международных турнирах и олимпиадах. Для Латвии он больше не существовал, так как был «врагом народа».
После его посмертной реабилитации, когда о нем можно было говорить, его вспоминать, хвалить, вот что пишет о Петрове литовский гроссмейстер Владас Микенас: «Владимир Михайлович Петров был, конечно, замечательным шахматистом. Это он подтвердил на турнире в Кемери в 1937 г., после которого вошел в элиту сильнейших шахматистов мира. С особенно глубоким вниманием он проводил встречи, играя белыми в каталонском дебюте. Бороться с Петровым в его “каталонке” было крайне трудно. Не сомневаюсь, что, если бы не суровые годы войны, Петров добился бы исключительных успехов в своем любимом шахматном искусстве».
В связи с этой оценкой хочу упомянуть, что в 1938 г. на турнире в Марпите Петров одержал победу над чемпионом мира А. Алехиным, в 1939 г. – на 8-й шахматной олимпиаде в Буэнос-Айресе не проиграл ни одной партии, а с Алехиным и Капабланкой сыграл вничью. А. Алехин признал партию Петров – Тартаковер (которую Петров выиграл) самой красивой партией из всех сыгранных на олимпиаде. Очень высоко ценил искусство Петрова Паул Керес.
Родился Владимир Михайлович в Риге. Он – русский. Коренными рижанами были и его родители. Отец – Михаил Тихонович, родился в 1872 г. Мать – Анастасия Парфеновна, урожденная Дроздякова. У отца до 1932 г. в Риге на ул. Авоту была сапожная мастерская. В семье трое детей: старшая дочь Зинаида, затем Наталия и гордость семьи – Владимир ‹…›.
Первым увлечением Петрова был футбол. Шустрый, быстрый, изобретательный, умеющий «играть головой», – он был прирожденным футболистом. Команда Ломоносовской гимназии считалась одной из сильнейших среди латвийских школ, и вскоре Владимир, несмотря на большую конкуренцию, стал нападающим в сборной. Тренером школьной команды на общественных началах был в то время знаменитый многократный чемпион Латвии – Редлих. Вместе с Петровым в команде играл и Владимир Берзиньш. Оба Владимира достигли в футболе хороших результатов. В дальнейшем Берзиньш, выбрав футбол, стал многократным чемпионом Латвии, а Петров свое призвание нашел в шахматах, но свою «первую любовь» он не забывал и будучи гроссмейстером.
Если верить воспоминаниям очевидцев, то шахматами Петров увлекся совершенно случайно, когда совсем надоело играть в карты. Одним из любимых времяпрепровождений гимназистов было «резаться в золо». Но в один прекрасный вечер, когда карты осточертели, под руку попалась доска с фигурами. Кто знает, если бы не эта случайность, может быть, сейчас мы вели разговор о выдающемся футболисте. Между прочим, Петров был одним из лучших нападающих футбольных команд спортивного общества Union и студенческой корпорации Ruthenia.
В шахматы Петров начал играть, по сегодняшним меркам, довольно поздно – в 13-летнем возрасте (в 1921 году). С правилами игры своих одноклассников познакомил Виктор фон Розенберг. И как это часто бывает, скоро «ученик побеждает учителя» – как написал Владимир под своей первой шахматной фотографией 1923 года. Друг Петрова – Владимир Кнох вспоминал, как после нескольких «уроков» Петров вызвал Розенберга «на дуэль» из ста партий. Матч длился несколько месяцев. Сначала Петров проигрывал одну партию за другой, и счет стал довольно сокрушительным в пользу учителя. Но вторую половину поединка и весь матч Петров все же выиграл, правда, с минимальным преимуществом. Уже тогда просматривалось умение Петрова «усваивать все на лету».
‹…›
Когда ему было 15 лет, о нем уже говорили как о талантливом и многообещающем шахматисте. Петрову было 17 лет, когда он узнал, что в 1925 г. в Париже А. Алехин установил небывалый рекорд: играл вслепую на 28 досках. Великий мастер стал его кумиром (и таким оставался для него всю жизнь). Интерес к шахматам еще больше возрос.
Апрель 1924 года стал решающим в жизни 15-летнего юноши. В то время круг интересов Владимира был весьма обширен. В этот год Петров стал чемпионом среди школ Латвии в составе футбольной команды Ломоносовской гимназии. Можно сказать, что первый раз Владимир объездил всю Латвию как футболист, а уже второй – как шахматист. Тогда же он увлекся теннисом.
‹…› В 1925 году Владимир окончил рижскую русскую Ломоносовскую гимназию и поступил на юридический факультет ЛУ. Уже с первых дней он активно участвовал в шахматной жизни университета. Увлечение шахматами требовало уйму времени, поэтому университет он посещал как свободный слушатель. ‹…› 1926 год стал звездным годом Петрова. Он занял первые места на 1-м Первенстве Риги и Первенстве Латвийского шахматного клуба. И к концу 1926 года Владимир Петров стал одним из сильнейших шахматистов Латвии.
В том же году он стал полноправным студентом и пробыл в этом статусе 15 лет. Виной тому служило немало обстоятельств. Во-первых – частые поездки на соревнования и турниры. Во-вторых – материальное положение заставляло Петрова работать во время учебы (он был служащим в железнодорожном управлении с заработком 70–80 латов). Целый год заняла обязательная военная служба, и в придачу к этому время от времени делались отсрочки по состоянию здоровья, надо было лечить легкие. Кажется невероятным: крепыш, любящий активный спорт, – и туберкулез.
‹…›
Будучи студентом 1-го курса, Петров стал чемпионом Риги, был включен в олимпийскую команду Латвии, затем последовали один за другим международные турниры и олимпиады, на которых он заслуживал всеобщее признание. Блестящий успех был им достигнут в 1937 г. на международном шахматном турнире в Кемери. Он разделил первое место с Сало Флором (Чехословакия) и Решевским (США). Это было яркое событие в шахматной жизни Петрова. Он удостоился личного приза президента Латвии Карлиса Улманиса – шкатулки, окованной серебром, с надписью на серебряной пластинке, с янтарной шахматной доской и разукрашенными фигурками, которую ему торжественно вручил министр иностранных дел Латвии Мунтерс. Этот ценный подарок президента, шахматный альбом с фотографиями и два приза (серебряные кубки) – все, что осталось у меня из вещей мужа. Один из кубков – приз родственников гроссмейстера Нимцовича за лучшую партию латвийских шахматистов в борьбе с зарубежными мастерами.
Познакомилась я со своим будущим мужем в Гамбурге у своего дяди – Пунга Германа Андреевича, где он был в то время латвийским консулом.
Я была студенткой филологического факультета ЛУ и членом русской женской корпорации Sororitas Tatiana, Петров – студентом юридического, уже известным шахматистом и корпорантом Ruthenia. По каким делам Петров приехал в Гамбург, я теперь не помню… Первое впечатление о нем у меня осталось как об очень жизнерадостном, веселом, легко со всеми контактирующем человеке, который сразу умел к себе расположить окружающих. ‹…›
Когда я вернулась в Ригу к началу занятий, встречи с Петровым возобновились. Встречались в университете, на балах, в корпорациях. Петров был красивым мужчиной. Темно-каштановые, слегка вьющиеся волосы, большие серые широко расставленные глаза, густые дугообразные брови и длинные, кверху загнутые ресницы. Он был широкоплечий, коренастый, оставлял впечатление здорового, крепкого человека. ‹…›
Встречаться с ним мне было очень интересно. Он был прекрасным рассказчиком, особенно в компании. Мы от души хохотали над его «охотничьими» рассказами. Он хорошо знал литературу, живо интересовался историей… Память у него была феноменальная. Петров был достаточно музыкален.
‹…›
На студенческие каникулы и летом я уезжала к родителям в Резекне. Дом был большой (11 комнат), места хватало, и я забирала с собой своих приятелей-студентов и студенток погостить. Родители всегда меня встречали на станции вместе с членом семьи – красавцем догом Ло. Мама испуганно каждый раз спрашивала: «Сколько с тобой?» Я обыкновенно избегала ответа, а мама молча считала – сколько там вслед за мной выскочит из вагона.
Приезжал, конечно, и Петров. В Резекне среди русского населения в то время еще сохранился старый патриархальный уклад жизни. Соблюдались старинные обряды и обычаи. На Рождество ходили со звездой, в дом к нам вваливались ряженные, всех угощали печеньем, орехами и сладостями. Было шумно, весело, собака лаяла на размалеванные рожи и маски, пели песни, были пляски. В Риге, конечно, такое уже не соблюдалось.
На Страстной неделе в Великий четверг несли домой зажженные свечи, старались донести до дома и поставить кресты на входной двери. Это было очень красивое зрелище. Православная наша церковь находилась на горе, и вот во все стороны разбегались разноцветные фонарики с горящими огоньками… Ну и конечно, на заутреню мы шли в церковь. Перед тем мама нам кушать не давала, разговлялись потом, а наутро приходил священник, освящал пасхальный стол, и начинались визиты местной интеллигенции. Мама была председателем Пушкинского общества, принимала участие в русской культурной жизни, и поэтому круг знакомых был очень широкий. За что и расплатилась ссылкой на 16 лет…
Говорят, что прошлое всегда кажется красивым. Я не идеализирую, я просто описываю ту обстановку, которая окружала меня в то время, и меня, и вместе со мной Петрова. Конечно, где-то рядом протекала другая жизнь. Были безработные, было подполье, люди сидели в тюрьмах, боролись за идеи, были недовольные существующим строем. Все это было, но я не могу об этом судить, мне не приходилось с этой жизнью сталкиваться, как я, так и мое окружение, были далеки от политики. От политики был далек и Петров, поэтому уму непостижимо то, что случилоась и что привело его к гибели.
‹…›
Как говорят многие знавшие меня в то время люди, да и как помню сама, вспоминая себя, я была очень веселым, жизнерадостным, жизнелюбивым человечком. Друзей у меня было много, и без людей, как позже говорил Петров, я жить не могла. Была я хохотушка, шутница, в корпорации я была magister-cantandi, т. е. руководила пением – и звали меня «певунья-плясунья». Как-то мама мне сказала: это от вечного смеха у тебя появятся преждевременные морщинки вокруг рта. А я ей ответила: «Мамочка, я так тебе благодарна, что ты меня родила. Мне так хорошо живется на свете!» Мои слова о том, как хорошо живется на свете, напомнила через много лет, вернувшись с далекого севера инвалидом, моя горячо любимая когда-то красавица мать.
‹…›
Память у Петрова была феноменальная, и он много помогал мне в зубрежке. В 1937 г. я уже была его официально объявленной невестой и часто приезжала на турнир в Кемери, где и познакомилась со всеми светилами шахматного мира. С некоторыми из низ затем завязалась дружба, и мы общались домами.
В декабре того же года состоялась наша свадьба, которую мы пышно отпраздновали в доме моих родителей в Резекне, где отец работал врачом. Было шумно и весело.
‹…›
В июне – июле 1937 года состоялся большой Международный шахматный турнир в Кемери. Я в то время была уже официальной невестой Петрова. По обычаю того времени в корпорации было принято всех оповещать открыткой о помолвке. Я сохранила эту открытку. С одной стороны были цвета Володиной корпорации, с другой – мои цвета, зеленый-синий-красный. Кроме того, невеста дарила жениху так называемый берципфель. Это широкая кожаная подвеска для карманных часов, на конце которой брелок с цветами корпорации «Рутения» – белый-оранжевый-черный. Жених дарил невесте брошку, опять же цвета женской корпорации.
Венчались мы в Резекне, в православной церкви, а после свадьбы уехали в имение друзей Митрофановых под Даугавпилсом, где муж напряженно готовился к турниру за границей. Там романтично встретили новый, 1938 год. В сказочно красивом заснеженном лесу зажгли елку. Веселым хороводом кружились снежинки, из селения доносилась музыка, мы даже вальс танцевали вокруг елки. Над нами ярко светили звезды, ласково улыбалась луна. Мы были вдвоем, мы были счастливы…
Окончив университет, Петров некоторое время работал помощником заведующего Рижским городским загсом, а затем заведующим. Сохранились у некоторых рижан свидетельства о рождении за подписью Петрова. Это было его последнее место работы в Латвии.
Сейчас, перелистывая страницу за страницей книгу прожитой жизни и подводя итог всему, что в моей судьбе связано с семьей Петровых, прихожу к выводу, что над ними всеми тяготел какой-то злой рок, который и меня поверг в пучину и исковеркал не только мою жизнь, но и жизнь моей дочери – Марины. Вся семья Петровых трагично закончила свою жизнь… Его (В. Петрова) судьбу предсказал в свое время очень известный в Риге и за рубежом ясновидящий Финк. Уезжая в Аргентину, муж зашел в его фотоателье сделать фотографию для журнала «Атпута». Когда он уходил, Финк сказал, что в кармане у Петрова лежит фотография молодой женщины с ребенком на руках, с которой он расстанется, если поедет в дальнюю дорогу, и больше никогда не встретится. Увы, предсказание Финка сбылось, он ошибся только на несколько месяцев…
В то время жизнь в Риге била ключом. Я главным образом вращалась среди русской интеллигенции и студенчества. Устраивали Дни русской культуры, певческие правздники. Тесная связь была с Театром русской драмы… В общем, «маленький Париж» – так в то время называли Ригу.
Особенно в памяти остались русские студенческие Татьянинские балы. В их устройстве деятельное участие принимали корпорации. Мы, все корпорантки, должны были быть в белых длинных платьях, длинных лайковых перчатках. Студенты – во фраках и тоже в белых перчатках. Бал открывался полонезом, которым руководил известный в то время учитель танцев – С.С. Вохрамеев. С моноклем в глазу, во фраке, подтянутый, элегантный, он на прекрасном французском, как говорится, «командовал парадом». Вохрамеев тоже стал жертвой репрессий и погиб в одном из лагерей «архипелага ГУЛАГа».
Вспоминаю один из таких балов, сохранилась фотография: Петров во фраке, а я в белом платье с большим воздушным шаром в руках. Я продавала воздушные шары… Бал – не только главное событие студенческого года, но и главный источник пополнения кассы студенческой взаимопомощи. Да-да, до войны благотворительностью занимались все общественные организации, в том числе и молодежные. Бал приносил несколько сотен латов. Благодаря этим средствам бедствующие студенты получали бесплатные обеды, которые так и назывались – татьянинские. Основная же доля собранных средств шла на оплату обучения тех же нуждающихся.
‹…›
Совместная жизнь начиналась так красиво и, как нам тогда казалось, много обещала. Мы много разъезжали по свету. Я сопровождала мужа во всех его турнирах (исключая Аргентину и последний роковой чемпионат в СССР).
Были интересные встречи и знакомства. Я, как и Петров в то время, легко сходилась с людьми, и у нас всюду было много друзей. Завязалась дружба с Паулом Кересом, Сало Флором и его женой Раисой, у которых позже мы гостили в Праге. Особенно интересной для меня была встреча с Капабланкой и его женой Ольгой Чегодаевой, русской, в прошлом княжной (как она мне говорила).
Счастливая наша совместная жизнь продолжалась неполных четыре года. А затем наступил тот страшный 1941 год. Все было уничтожено, исковеркано, навеки загублено. Жизнь стремительно пошла под откос. Не раз я потом повторяла слова из «Реквиема» Анны Ахматовой: «У меня сегодня много дела, надо память до конца убить, надо, чтоб душа окаменела, надо научиться снова жить».
В начале июня 1941 г. муж уехал на чемпионат в СССР в Ростов-на-Дону. Я на этот раз его не сопровождала, так как сдавала государственные экзамены в университете. Муж уехал как-то очень неохотно. Несколько раз прощался, подходил к спящей в кроватке дочурке, крестил ее. Мне он пожелал успешного окончания университета и пообещал за это большой подарок. Я надела ему на шею свой большой православный крест с надписью «Спаси и сохрани», и мы расстались – расстались навсегда. Домой он не вернулся. Нас разлучила война.
А 14 июня 1941 г. из Резекне депортировали в Сибирь моих родителей. Я потеряла всех и все. Родительский дом был национализирован, его занял потом горком партии. Все вещи были разворованы, кем-то присвоены. Позже нашу с Петровым квартиру в Риге в мое отсутствие заняли работники НКВД, присвоив все вещи и призы мужа.
После войны начались мои мучительные долгие поиски сведений о судьбе мужа. Каких только слухов и предположений не было! Наконец на один из запросов мне сообщили, что Петров В.М. был арестован в августе 1942 г., осужден на 10 лет и скончался, отбывая наказание. Вот и все, что мне удалось узнать. На получение дальнейших сведений ушли десятки лет.
Собран целый архив моих запросов, заявлений и ответов на них. Некоторые из них напоминают анекдоты. Где только и от каких только болезней не умирал мой муж одновременно. И в Ухте он был, и в Воркуте, и в пермских лагерях, и в Котласе. Карта «архипелага ГУЛАГ» мною изучена досконально. Ни в одном из указанных лагерей следов пребывания мужа я не нашла. По-видимому, я им в Москве изрядно надоела, так как на очередной мой запрос ответили, что сведениями о Петрове не обладают. Дело его за давностью лет уничтожено!!! Это вызвало во мне озлобление и желание продолжать поиски. Лишь в марте 1990 г. я узнала, что в 1989 г. московским издательством «Юридическая литература» выпущена книга доктора искусствоведческих наук Мирека Альфреда Мартиновича «Записки заключенного». В ней упоминается имя гроссмейстера Петрова, с которым Мирек сидел в одной камере на Лубянке в 1942 г. Это известие, несмотря на то что прошло 50 лет, взволновало меня до глубины души. Я разыскала Мирека, он навестил меня в Риге, и вот что я от него узнала.
Лубянка – это своего рода «отборный пункт» очередного «улова», где происходила сортировка «преступников» и первое знакомство со следователем, где люди сразу погружались во мрак неведения, где начинался путь страданий. В камеру на Лубянке Петрова ввели в начале сентября 1942 г. Он вошел довольно спокойно, был организован, хорошо одет, по-спортивному подтянут, выглядел молодым, красивым, крепким. Войдя, коротко представился: «Петров Владимир Михайлович, рижанин, шахматист». С собой у него ничего не было – ни пальто, ни теплых вещей, ни традиционного узелка, который обычно брали с собой арестованные. Один из обитателей камеры живо им заинтересовался. Представившись инженером и страстным любителем шахмат, предложил сыграть партию, на что гроссмейстер не колеблясь согласился.
На нары была положена доска, оказавшаяся у любителя, расставлены фигуры, недостающие заменены условными. Наблюдавшие за игрой обратили внимание, что партнер Петрова (ходили слухи, что он провокатор) задавал ему всевозможные вопросы, порой каверзные, на которые гроссмейстер затруднялся ответить. Возможно, у него пытались что-то выведать. Было сыграно три-четыре партии, которые Петров, конечно, выиграл.
Играл он чисто механически, был рассеян, видно было, что мысли его далеко. После игры, заняв на нарах свободное место, он больше не проронил ни слова, на вопросы не отвечал. В камере было очень душно, за окном поздний вечер. Арестованные готовились ко сну. Вдруг раздалось бряцание ключей, дверь со скрипом отворилась, и Петрова вызвали на первый допрос.
Вернулся он через несколько часов усталый, очень подавленный, ни на один вопрос не отвечал, лежал, заложив руки за голову и нахмурив брови. Затем допросы стали повторяться каждый день, обычно вечером, длились очень долго. Возвращался Петров под утро, был поникший, посеревший, постаревший, с синяками под глазами. К тому же его мучил голод. Из-за поздних и длительных допросов он оставался без еды, хотя та и состояла только из миски каши и кипятка. Передач он не получал. После одного допроса Петров стал рассказывать соседу по нарам о себе, о Риге, о жене и дочурке. Очень горевал, что их фотографию у него отобрали при аресте. Рассказывал о своих международных турнирах и о последних в СССР – в Москве, в Поволжье, в Свердловске и других городах. Мирек не помнил, где Петрова арестовали – кажется, в Поволжье. За что его арестовали, Петров никак не мог понять. В начале считал, что это просто недоразумение. Но потом эта уверенность исчезла. Его возмущали нелепость обвинений и повышенный интерес следователя к его участию в олимпиаде в Буэнос-Айресе в 1939 г. «С кем из иностранцев я там встречался, что говорил, какие поручения от них там получал? Шпионом, что ли, хотят сделать, идиоты! – негодуя, выкрикивал Петров. – Да я с иностранцами всю жизнь встречался за шахматной доской!»
Он очень нервничал, видно было, что его нервы истощены до предела. Последний раз Мирек видел гроссмейстера Петрова на общей прогулке в маленьком внутреннем дворике Лубянки, окруженном со всех сторон высокими стенами домов. После одного допроса Петров в камеру не вернулся. Партия в шахматы на Лубянке, видно, была последней на его оставшемся коротком жизненном пути. Как я узнала позже, его еще 5 месяцев промучили в Бутырской тюрьме. Затребованный мной документ о виновности мужа гласит: «В основу обвинения вашего мужа положены факты высказывания им недовольства условиями жизни в Прибалтике после присоединения к СССР». Вот в чем состояло преступление мужа и за что он поплатился жизнью! На мою просьбу сообщить о месте захоронения ответили, что оно неизвестно.
В посмертной реабилитации Петрову прокуратурой Латвийской ССР дважды отказано: в 1959 г. – мне, в 1967 г. – нашей дочери. В отказе говорится: «Из материалов дела и его проверки в 1959 г. видно, что за антисоветскую агитацию, которую проводил Петров, он был арестован в 1942 г. и затем осужден в 1943 г. обоснованно и реабилитации не подлежит. Помощник прокурора Латвийской ССР Чибисов».
В 1996 г. мне удалось заполучить в Москве архивное дело Петрова. Через 56 лет ко мне вернулась та самая фотография с дочерью на руках, об утрате которой так горевал муж. Получила я и его последний снимок, по-видимому, уже арестованного.
Читала я, перечитывала это дело по нескольку раз, и порой мне казалось, что ум за разум заходит. Повергли меня в полное недоумение и расстроили ответы мужа о его семье. Оказывается, он состоял в браке со мной с 1937 г. по февраль 1941 г., после чего развелся! Отец умер еще в довоенной Латвии. Сестра Наталия эвакуировалась в СССР, и место ее пребывания ему неизвестно. Какая ерунда! Возможно, после переживаний, допросов, перенесенных мук Петров совсем потерял рассудок. Какой развод в феврале? Он уезжал в июне, а сестру и отца я сама похоронила в 1945 г. в Риге на Покровском кладбище, когда мужа давно уже не было в живых.
После нескольких бессонных ночей, догадок и размышлений мне все стало ясно: «Ах ты, бедненький! Нет, ты не сошел с ума, не потерял рассудок, ничего не перепутал. Ты просто ограждал нас от себя, спасал нас!»
Подводя итоги жизни гроссмейстера Петрова и перелистывая страницы начатой мной книги о нем, не могу не сказать о том, что его судьба была предсказана в свое время очень известным ясновидящим Финком. Второе предсказание судьбы было сделано японским астрологом на пароходе по дороге в Аргентину: «Звезда Петрова очень ярко зажглась, но очень скоро погаснет». Так пусть же она не померкнет хоть над его безымянной могилой! [290]