I

В последние годы Вовке Джеламану, в общем-то хорошему капитану, не везло, а в тот год особенно: он был на последнем месте по флоту. К концу путины команда от него разбежалась, ушли даже ближайшие его помощники — старпом и стармех. И чем безнадежнее становилось положение сейнера, чем страшнее были неудачи и чем больше их, тем желание поймать рыбу, упорство и стойкость самого капитана были тверже и неколебимее.

Когда я увидел его впервые — меня назначили к нему старпомом, — он с матросом, единственным из матросов, не бросившим его в тяжелую годину, чинил невод. Было воскресенье, вечер уже, шел мелкий и ровный, тот, что прошивает до нитки, дождик. Невод, изодранный весь, запутаный и грязный, был разостлан на пирсе, рядом с диспетчерской. Джеламан с матросом, нахлобучив башлыки прорезиненных курток, яростно работали игличками и ножами, прожектор с крыши диспетчерской освещал их склоненные и блестящие от дождя фигуры. Рядом у причала дремал сейнер, тоже мокрый весь.

— По косой кроить умеешь? — вместо «здравствуй» спросил Джеламан.

— Да.

— Пристраивайся.

И, не глянув на меня — ну хоть бы посмотрел, какое у меня лицо или во что я одет, — он продолжал работать. Матрос, широкий, кривоногий, с приподнятыми — будто нарочно их приподняли — плечами, ловко подставлял грязную и перекрученную всю нижнюю подбору невода, от которой он отрезал рваную дель. Ножичек у Джеламана был с источенным до ширины лезвием и на поводке; после я узнал, что с этим ножичком он никогда не расстается уже несколько лет: это своеобразный талисман у него. Работа у них шла без слов и точно — сработались, видно, до молчаливого понимания.

— От как бывает! — зло морщился Джеламан. — Даже веху на винт намотали. Во как! Жердь! Понимаешь, на винт намотали палку-у-у... Уф! Да разве кто поверит?

О его неудачах я уже наслышался: по колхозу о них ходили анекдоты. А капитан флота, вручая мне направление, говорил: «Пойдешь на самый злосчастный пароход «Четверку»... Два дня назад привели ее с моря... еле нашли, под Начикинским мысом на якоре стояла: ни воды, ни еды, ни топлива. Воздух стравили, машину завести не могут, рация не работает. Только прибуксировали их — и команда в разные стороны... там все горит синим пламенем».

— Ты понимаешь?! — с еще большей злобой продолжал Джеламан и, тоже со злобой и морщась чекрыжил дель. — Веху, веху... эта деревянная жердь заскочила между винтом и пяткой руля, и заскочила тем местом, где на этой палке железное кольцо, и машина полетела. Да ведь так и в сказках не бывает! Ну, слышал я от парней, что встречаются говорящие рыбы, выскочит она из моря, скажет «А» и спрячется, или вот летающие медузы есть, но чтобы на винт намотать жердь — ай-яй-яй!..

— Да-а, командир, фокусов у нас! — вздохнул матрос.

— Знакомься, — прервал его Джеламан, — мой друг и товарищ, Николай Акимов, по прозвищу Казя Базя.

Матрос посмотрел на меня; в нем действительно что-то похожее было на «Казю Базю». Детей иногда, чтоб они не озоровали, пугают: «Казя Базя придет, в мешок заберет». И кривоватые ноги, и приподнятые плечи — будто нацеливается что-то поднять, как штангист, например, перед тем как схватиться за гриф штанги, — и продолговатое лицо с застывшим на нем выражением удивления и скуки соответствовали этому прозванию.

— Не те кадры у нас были, командир! Не те! — утвердил Казя Базя. И голос его был под стать внешности: басистый, хрипловатый и грубый. — Совсем не те!

— Какие там кадры! — с величайшим отвращением поморщился Джеламан. — Чешуя, а не кадры. Прачки! Тьфу! Медузы сонные, тьфу! Деду надо было восемь часов в сутки спать. Чиф — белоручка, конец срастить не мог. На невод смотрели, как... на луноход с шестью ведущими осями. Прачки! Прачки! — и Джеламан выругался. — Не рыбаки, а прачки! — Помолчав, со вздохом добавил: — А где во время путины хорошего рыбака возьмешь? Все парни в море... вон прислали мальчишку-сезонника. — Он кивнул в сторону сейнера.

#img_15.jpg

#img_16.jpg

На пороге камбуза сидел худенький, бледный, с узким лицом и большим носом мальчишка. На плечах его темненького пиджачка хлоркой были выжжены полковничьи погоны. Услышав, что говорят о нем, мальчишка крикнул:

— Ну, чи скоро вы? У меня борщчец остываить! — Мальчишка говорил с сильным белорусским акцентом. — Жду, жду, а вы ня идете...

— Ну вот, что я с ним буду делать? — продолжал Джеламан. — Моря никогда не видел. Физически слабый, ничего делать не умеет... Пристроил на камбузе.

— Борщчец уж у другой киплить, — обиженно ворчал мальчишка. — И рибка готова...

— Сейчас, Полковник! — гаркнул Казя Базя.

— А почему «полковник»? — спросил я.

— Через два месяца в армию...

— Ясно.

— А сколько ее было! — опять про рыбу начал Джеламан. Протяжно вздохнул: — Сколько ее, родимой, было в этом году... Треска в июне шла так, что... — Он замолчал, подыскивая слова. — Если бы ты знал, как она шла!..

— Сигай с Серегой Николаевым за три месяца годовые планы взяли, — добавил Казя Базя. — Во как!

— А мы вехи на винт мотали! — взорвался Джеламан и так стал шуровать своим талисманом, что дель, вывалянная в мокром песке, только потрескивала.

А дождик шел. Шел и шел. Он был ровный и мелкий, тот, что может идти без конца. Парни же кромсали и кромсали невод, отделяя всякую рвань, сращивая порванные концы, заменяя пришедшие в негодность пожилины, ставили новые наплава и грузила. Их ярость передалась и мне, и я тоже забыл про дождь и что сегодня выходной и вечер уже и, прыгая через лужи и балансируя зонтами, возвращались с последнего сеанса кино по праздничному одетые пары.

— Да у мене ж усё уже придавно готово, — опять просительно проговорил Полковник. И удивленно добавил: — Да чи вы чокнутыи?

— А рыба? — гаркнул Казя Базя.

— Да и рыба...

Наконец спустились в кубрик; там дымилась кастрюля с борщом из свежей капусты, и от нее притягательно тянуло утятиной. Стоял дуршлаг с жареной камбалой.

Ни Джеламана, ни Казю Базю этот пронзительный запах не тронул, они даже не глянули на кастрюлю, одновременно потянулись к дуршлагу.

— А борщчец? — умоляюще произнес Полковник. — Из молодых же петушков. Да я ж их по всей деревне искал...

Ему не ответили. Я тоже взял искристо-белый с золотой толстенькой корочкой, мягкий и сочный — прямо капельки выступают и тают во рту, когда сдавливаешь зубами, а потом языком и небом, — несказанно вкусный и душистый кусок камбалы. Ну и роскошь! Боже ж ты мой!.. Я уже давно заметил, что не только камбала, но и всякая другая рыба, если изжаришь ее и сваришь сразу после моря, совершенно другой вкус имеет, чем та, что хоть немного полежала на магазинном прилавке или в магазинном холодильнике. Вот хоть та же треска. Возьми ее в магазине и что с нею ни делай, хоть райскими соусами приправляй, того не получится, как из рыбы, которую только из воды вытащили. Она, эта «которая из моря», будет прежде всего белой до искристых оттенков синевы, сочной и мягкой и с таким особым, расчудесно-волшебным запахом... Если бы вы знали, с каким запахом! Про вкус я уже не говорю... разные томаты, перчики, лавровые листы и всякие соусы только испортят все.

Вошел в кубрик еще один, видимо из оставшихся джеламановских «кадров». Это был худой и морщинистый человек — морщины рыбацкие: глубокие, темные, большие, во все лицо, — больше чем сорокапятилетний, с совершенно голой — только за ушами виднелись белые волночки — головой и висячим, загнутым вниз, носом. Глаза у него были добрые, умные и грустные — будто вся мировая скорбь залегла в этих мудрых глазах, — все понимающие и все прощающие. Рукава его свитера были засучены, на волосиках поблескивала солярка. Он мне сразу понравился.

— Знакомься, — сказал Джеламан, — это наш второй механик, Иосиф Маркович. Тоже мой друг.

Маркович, не глядя, протянул мне руку; рука его была сухая, безвольная, с костистым слоем мозолей на ладони — такие мозоли вскармливаются не одним годом работы на рыбе. Он тоже потянулся к дуршлагу.

— И етот?! — удивился Полковник. — Тоже на рибу налягае. Да чи вы помешались на ней, чи вы яе николи не видели, чи она вам у моря не набрыдла, да чи вы другой пишчи не потрябляете...

— Ну как там у тебя, Иосиф Маркович? — тихо спросил Джеламан.

— Да одного человека надо бы, — необыкновенно просто и спокойно сказал Маркович. — Я всё подготовил, но одному головки дергать нельзя. На завтра нужен будет.

— Завтра придет новый дед.

— А сегодня я тали заведу, нужные части приготовлю. Если успею, то и насосы переберу. — Маркович ел медленно, аккуратно, но как-то равнодушно, будто не замечал саму еду. Казя Базя же ел жадно, кусал помногу, жевал сразу на обе скулы.

— Цельный день по усяму колхозу куренков искал, а они... — продолжал жаловаться Полковник и, увидев, как Казя Базя положил себе сразу два куска, наигранно строго крикнул: — А ты чего по два берешь?

— По три, что ль, надо? — буркнул Казя Базя.

— Ну, парни, на сегодня завязываем, — сказал Джеламан. — Завтра как обычно.

Когда вышли на пирс, дождик все так же ровно искристыми тонкими нитями бесшумно резал освещенный прожектором воздух над неводом. Джеламан подошел к неводу, достал свой талисман. Казя Базя поднял рваную подбору невода, тряхнул ее. Они стали обрезать рваную дель. Я тоже нашел себе работу.

— Иди, иди, — сказал Джеламан, — мы тут сами.

— А как ты думаешь, капитан, могу я уйти или нет?

Джеламан вопросительно глянул на Казю Базю.

— От и до, — ответил тот.

 

II

Утром в понедельник на пирсе возле сейнера стояли двое высоченных парней. Один из них уж больно красив был: широкоплечий, осанистый, а мышцы у него были такие, что проглядывались сквозь свитер и брюки, и даже под голенищами тонких резиновых японских сапог обозначались бочечки икр. Дня три назад я видел этого красавца возле главных складов, где рыбаки ставных неводов — он работал на ставном неводе — сдавали свой скарб. Этот парень взвалил на плечи себе длинное бревно, что под силу двоим или троим, на концы этого бревна уцепилось по рыбаку, и он вертел их, изображая вертолет. Удивление было, конечно, необыкновенное; он, оказывается, бывший мастер спорта по штанге в полутяжелом весе.

Второй из стоявших был не так могуч, но тоже ничего.

— Знаю, что назначены ко мне, — говорил Джеламан, пожимая им руки. — Познакомимся после. А сейчас пойдете со старпомом получать продукты. Чиф! — Это относилось ко мне. — Возьмешь харчей до конца путины.

— Есть!

Я не спрашивал, почему «до конца путины», ведь это надо почти все брать в консервных банках, в то время как на плавбазах, куда мы будем сдавать рыбу, будет и мясо, и капуста, и картошка. Но капитан есть капитан: знает что делает.

— Когда отход, капитан? — крикнул, вылезая из машинного люка, тоже новенький — видимо, старший механик, на морском языке он обычно зовется «дедом», кстати, как старший помощник — «чифом». Когда он подходил к нам, казалось, что двигается гора — так он был велик и могуч. Говорю «велик», потому что его непомерная толщина, великанский рост — он был даже чуть выше штангиста, — осанка, царственная посадка головы заставили сказать именно это слово. А «могуч», потому что движения его были сильные и мягкие, с четкой уверенностью в каждом жесте.

— В одну секунду первого, — сказал Джеламан.

— Ясно, понятно.

— А чего это у одну секунду, а не у две? — вмешался Полковник. — Или не у двадцать минут первого чи ни у десять?

Ему никто не ответил. А он продолжал:

— Дак я ж, товарищ капитан, и кажу, што как я таких бугаев кормить буду? Гля какия! У меня Казя Базя ведро штей съедаить. А яшче эти? Ну?

— Ну ладно, парни, — засмеялся Джеламан, — мы с Казей Базей займемся неводами. Чиф и вы, — он повернулся ко мне и к новеньким, — снабжением. Ты, дед, просмотри машину. Маркович пусть топливо берет полный бункер. Кому что не ясно?

— Да ясно...

— Есть!

— Погнали, парни.

К полуночи сейнер был готов к этому «дальнему плаванию». Как только Наташа, шестилетняя дочка Джеламана, пыжась, стащила с кнехта последний швартовый конец, Джеламан всех пригласил в рубку.

— Идем, братки, на север, к Анапке, камбалу-каменушку, или, как ее прозвали на флоте, «напасть», ловить. Работа на этой рыбе такая, что боже мой, сдавать ее почти невозможно. Но другого пути у нас нету.

— Интересное название, — засмеялся дед, — «напасть».

— «Боцманские слезы», «семейное счастье», — добавил Казя Базя.

— Но другого выхода у нас нет, — повторил Джеламан, — Серега Николаев, Сигай, Андрюша Пак на треске годовые планы закрыли, но нам не до жиру. Отдыха не обещаю. У кого нет желания, держать не буду.

— Была бы она... хоть и «напасть», — вздохнул дед.

— А теперь спать, — не ответил ему Джеламан. — Спать, спать, спать... спать авансом.

Парни побрели в кубрик, в рубке мы остались вдвоем с Джеламаном. Он рассматривал карту и мечтательно улыбался.

— Таких бы ребяток мне да в начале путины! Особенно дед мне нравится... пышная фигура! Ты что-нибудь о них знаешь?

— Не много. Но кое-что слышал в конторе, в кадрах. Вместе направления получали.

— Ну и...

— Дед последние шесть лет на большом промысловом флоте работал. Разумеется, дедом, диплом у него механика первого разряда...

— О-о!

— А до большого флота в торговом пароходстве по всему шарику лазил. И тоже дедом.

— Прекрасно! А эти двое?

— А эти двое, Женя и Есенин...

— Есенин что? Фамилия?

— Прозвище... Журналистом работал, там разные стишки...

— Ясно.

— А вообще он сплавщик леса с Ангары, плотник шестого разряда.

— Тоже сгодится! — радостно воскликнул Джеламан. — Особенно сплавщик: это же они, эти сплавщики, по бревнам с баграми акробатничают.

— Он еще рассказывал, что и на одном бревне может спускаться по раме.

— Сгодится, сгодится, поставим его гак ловить при выборке, при замете — на буй. За выходом ваеров будет смотреть. Тут бабочек ловить не моги. Ну, а этот Женя или, как Полковник назвал его, «бугай»?

— Это мастер спорта по тяжелой атлетике. Но в рыбацком деле ни бум-бум.

— Этого — невод таскать. При выгрузке на каплер поставим. Тоже ничего. — Джеламан задумался; я обратил внимание на выражение его лица: оно было мечтательное, улыбчивое... просветленное.

— Все прекрасно. То, что и надо нам. А вообще на палубе у тебя будет один помощник, это Казя Базя, — продолжал Джеламан. — Он и плотник, и слесарь, механик. Само собою — рыбак. И штурман. Кстати, заочную мореходку заканчивает, судно можешь спокойно ему доверять. Ну, доброй вахты, чиф!

— Доброй ночи, командир!.. Не подозревал я, что Казя Базя такой кадр...

— О-о, — уже с трапа крикнул Джеламан, — еще не то узнаешь! Этот человек прошел через ад. — Джеламан захлопнул за собой дверь в кубрик.

Я остался в рубке один.

Море было тихое, воздух по-осеннему чистый и по-осеннему холодновато-резкий. Мерцали звезды. В рубке полумрак, лишь светился компасный диск да мерцал зеленый глазок рации. Сейнер на курсе лежал хорошо, только вполоборота приходилось двигать рулевое колесо, четко — Маркович с новым дедом постарались — стучали клапаны двигателя, шуршала пена у борта. За кормою тянулся молочный, играющий фосфорическими искорками след...

Сколько же я раз собирался бросить рыбу? И бросал... уходил на самые современные теплоходы, где двухкомнатная каюта с ванной, ковровые дорожки, мягкая мебель. Блеск и уют. На вахту выходишь в легкой рубашке, в легких брюках, в тапочках иногда. На мостике тоже чистота и блеск.

Один год ходил вторым штурманом в южные моря на научно-исследовательском судне, мы изучали подводную гряду вулканов, что идет от Алеутских островов в Южное полушарие, в Индийский океан... Дурманящий, густой и мечтательный воздух тропиков, мерцание Южного Креста и Канопуса... И мне в этом совершенстве мореходной роскоши и уюта, в этих чарах южных широт так стало скучно, ну прямо невыносимо, смертельно, что ли... до физической боли сердца. По ночам стал сниться такой вот, поцарапанный льдами и побитый штормами сейнер с кучами рыбы и всяких снастей на палубе, пропахший рыбой до самого гвоздя, бородатые парни в пудовых сапогах из воловьей кожи, в свитерах и ватных штанах, облепленных чешуей. Ко всему прочему у меня начались насморки и мигрени, пропал аппетит. Еще бы чуть — и от тоски-кручины нажил бы несварение желудка или несворачивание крови. Конца рейса ждал как счастья.

Эх, рыба ты рыба, и кто же тебя выдумал?

 

III

Пришли к месту лова ночью, вахта на мостике была моя, в машине — Марковича. Мы не стали никого будить, сами оснастили ваер с якорем — на больших глубинах, где якорной цепи не хватает, мы якорь крепим к ваеру, а ваер тысячу метров. Стали на якорь.

Прежде чем сунуть под подушку Джеламана будильник, поставленный на пять часов, мы с Марковичем забрались в полковничье хозяйство, «баба-яга» — так мы называем плиту, самостийно модернизированную всякими электромоторчиками для подачи топлива и воздуха, краниками и шлангами, — там горела еще. Организовали чай.

— Мне кажется, что рыбу мы возьмем, — сказал Маркович.

— И у меня такое же предчувствие.

— Я часто вот этим компасом, — Маркович дотронулся до левой стороны груди, — отгадываю, что меня ждет в будущем.

— Ты сколько лет на морях?

— Лет тридцать.

— И небось в северных.

— Да... больше в них. Хотя и на юге рыбачил.

— Вообще говоря, Иосиф Маркович, я не верю ни предчувствиям, ни гаданиям или там какой телепатии. Но что-то есть... Лет десять назад работал я старпомом у одного старого капитана. Над многими явлениями жизни он заставил меня задуматься. Вот хоть предчувствия, предвидения... — И я рассказал о Федоре Егоровиче Улевском, простоявшем на мостике тридцать три года только капитаном. Плавал он в основном в северных морях.

Случаи, приключившиеся с нами, заставили меня поколебаться в своем неверии. Первое — это вот то большое несчастье: из пятидесяти сейнеров, находившихся на промысле, которых застиг тайфун, три погибло, — о котором писалось много в печати и по радио передавались соболезнования семьям погибших. За два дня до этого происшествия привезли мы рыбу в Пахау, у комбината емкостей нету, обработчики валятся от усталости, рыбой забито все. Директор комбината предложил нам самим заняться обработкой. Мы объединились еще с двумя сейнерами, соорудили временные брезентовые чаны, сами выгружали рыбу, сами таскали лед, соль, сами солили. Федор Егорович присматривается к команде одного из этих сейнеров и говорит: «Беда с ними приключится, большая беда...» И точно...

Другой случай, не менее любопытный. Выходим мы из бухты Лавровой под вечер. Погодка — лучше не придумаешь, только с океана идет мертвая зыбь, этакие стеклянные холмы. Они медленные и важные и совсем не страшные для моряков. Сейнер веду я, Егорович должен отдыхать — у нас с ним сутки были распределены: от восьми утра до восьми вечера он крутит рулевую баранку, а остальные двенадцать часов, на которые выпадала ночь, я вахтю, как и положено молодому. Ну вот, вахта-то моя, а он не уходит с мостика. «Егорович, — говорю я ему, — да иди отдыхай». — «Неладное у нас что-то будет». — «Да ты чего? — удивился я. — Море-то? Ни тумана, ни ветра... Что может случиться?» Но он не уходит. И через какое-то время, когда поравнялись со скалами, что торчат посредине входа в бухту, у нас заглох двигатель... с каждой зыбью подкидывает к скалам, а глубина там сразу до ста метров. И никто не успевает на помощь... У самых утесов, ну в нескольких метрах нас спасли.

А болезнь своих детей, болезнь жены или о каких домашних неполадках он знал без всяких писем.

— И небось суеверный был? — засмеялся Маркович. — Понедельники там... или, уходя из дома, забыл что?

— Понедельники у нас выходными были.

— Такой же и наш Джеламан, хоть и молодой... вот увидишь.

— А мне, Маркович, не хочется верить в эту всю чушь. Возможно, совпадение какое, игра случая.

— Положим, и я не верю, — прихлебывая чай, задумчиво говорил Иосиф Маркович, — но тут что-то есть. Видимо, интуиция.

— Интуиция?

— Да, интуиция. Память сердца. Ведь разум многое забывает; потом, он хитрый, всякому явлению найдет оправдание, а сердце никогда ничего не забывает, ничего не оправдывает. Оно само анализирует явления жизни, само делает выводы и подсказывает человеку. Вопреки, казалось бы, разуму и логике. Так как-то... Ну, а как же еще? Колдовства-то не бывает?

— Колдовства не бывает.

— Вот хоть Джеламан в этом смысле «дикарь», у него тоже понедельники черными днями считаются... или начнешь радоваться, когда рыба не в трюме еще... расстраивается как ребенок. Ну вот. Он твердо убежден, что нас в этом году заколдовал кто-то. А на самом деле все очень просто; кроме него самого и Кази Бази, никто рыбачить и не умел и не хотел. Проходная публика была, а не рыбаки, из тех, кто за длинным рублем гонится. Потом раза два случай подшутил... вот он и... Но рыбак он... впрочем, сам увидишь. Ну, я пойду, скоро уж вставать.

Маркович спустился в кубрик. А я не пошел спать, все торчал на мостике. Как же я, оказывается, соскучился по работе вот этой... Налил еще кружку чая, смотрел на темное ночное море. Потом выбрался на самый верхний, ходовой мостик — красота и ужас прознобили меня: вокруг черное и поблескивающее под неяркой луной беспредельное море — видно, конца этому морю нет — под темным, беззвездным и тоже беспредельным небом. На небе только две маленькие-маленькие звездочки, да злой и холоднющий ветер гонит полосы барашек от горизонта. Морозно... Сейнер кланяется барашкам, клюет носом и в этом величии мрачной беспредельности и бесконечности моря и неба словно маленький клопик...

 

IV

Утром вышли на палубу. Она покрыта хрустящей пленочкой, в ватервейсах лед потолще, на железе игольчатый иней, а ветер холодный до огненности. Неуютно и холодно... и солнце какое-то красное и холодное.

Подняли первый трал, в нем центнеров пятнадцать «боцманских слез». Улов, конечно, замечательный, да и рыба чистая, без всякого прилова, даже без водорослей, но вот что с нею делать?

— Вот это «каменица»! — восторгался Полковник; ребята засмеялись: «каменушку» переделал на «каменицу». — Да вы не смейтесь, красивая жа!

Но смех был недолгим. Сам Джеламан, обойдя вокруг вороха рыбы — она так и лежала кучей, даже по палубе не растекалась, что со всякой рыбой бывает, — присел на борт, стащил шапку за одно ухо и печально улыбнулся.

— А ведь красавица, — сказал дед и тоже взял рыбину. Рассматривал, нюхал зачем-то. — Красавица, черт, хоть влюбляйся...

— Одни-и-и страдания-а от той любви... — пропел Казя Базя и стал готовить трюм.

— Правда, что страдания, — сказал Джеламан. — Ну что с нею делать? В трюм? А выгружать как? Она же слипнется своими каменистыми спинами да брюхами, не раздерешь...

Кожа у камбалы-каменушки покрыта мельчайшими — правда, два ряда, что идут от головы до хвоста, один по спинке, а другой по брюшку, довольно крупные, — даже мельче песчинок, кристалликами. Наподобие крупного наждака. Ногами двигать при сортировке ее нельзя: сапоги сразу протираются.

— А что мы можем взять на палубу? — еще грустнее сказал дед. — Тридцать центнеров? Но ведь это пустяки.

— Это пустяк...

— Это не работа...

Все молчали. Покидать ее в трюм — дело не долгое, и трюм при таких уловах заполнить недолго, но вот как выгружать? Да и можно ли выгрузить из трюма?

— Если бы немного было примеси промысловой, чтоб она хоть чуть скользила. А то ведь и сачок не всунешь, и от палубы не отдерешь, — сокрушался дед. — Если бы...

— «Если бы, если» — пустые слова.

— Командир! — Дед стал серьезным. Он могучим исполином стоял перед кучей рыбы. Желваки на скулах ходили, руки в бока, ноги широко расставлены. Смотрел не на рыбу, а будто мимо, хоть больше вроде и смотреть некуда, будто не видел рыбу. — Я предлагаю, командир, смайнать ее в трюм.

— Ва-банк?

— Ва-банк!

— А потом?

— Будем посмотреть.

— А кто думает по-другому? — спросил Джеламан. Он тоже смотрел на рыбу и тоже будто не видел ее.

Все молчали.

— Так кто что мне скажет? — опять спросил Джеламан.

Все молчали.

— Ва-банк! — И Джеламан полез на свою вышку крутить очередной замет.

Следующее траление было еще богаче, центнеров двадцать подняли и прямо из невода вывалили ее в трюм. Джеламан на этом месте поставил веху и тралил вокруг нее — траления шли одно богаче другого. К обеду и трюм был забит, и на палубе она не вмещалась уже... Работали с какой-то отчаянной решимостью: «Пропадать так пропадать, снявши голову, по волосам...»

Весь переход на сдачу Джеламан сидел на борту — руки его были всунуты в рукава шубы — и был мрачный. Впрочем, все были мрачные, кроме Полковника...

Когда пришли в Анапку и пришвартовались к причалу рыбокомбината, приемщица как глянула на эти горы рыбы на палубе да еще подошла к трюму, только и всплеснула руками. Потом посмотрела на нас:

— Что же вы с нею будете делать? Ведь никто по стольку еще не привозил. Ну привозили по тридцать, даже по сорок центнеров, а вы набухали... поумираете.

— Тетенька, приглашаю тебя на свои похороны, — сказал дед.

— Ой, дяденька, дяденька!

Начали выгружать. С палубой, конечно, разделались, хоть и долго пришлось поднатуживаться, но вот подошел трюм. Как ее оттуда? Не то чтобы каплер, сачок не всунешь в эту слипшуюся массу рыбьих тел. Начали выкидывать вручную, по одной, две рыбины — сколько захватишь. Не одни бы сутки нам пришлось мучиться, но тут главную роль сыграл Полковник.

— Ну и уляглась, — ворчал он, таская рыбины за хвосты, — как сено в силосной яме.

— Ты из деревни?

— А откель жа? Дак мы сначала слоями яё отдирали. Граблями подцепишь, да как завернешь...

— Кого же вы заворачивали? — спросил дед.

— Да силос, кого ж?

Дед перестал работать, поднял бровь. Потом хлопнул Полковника по плечу, от чего тот сразу присел до лежачего положения.

— Да ты чего? Да я тебе чего? — возмущался, поднимаясь, Полковник. — Чи я тебе враг какой...

— Не враг, а друг, — сказал дед. — А может, и герой. — И повернулся ко всем нам: — А что, если, други мои, нам послушаться Полковника: достать вилы — и вилами ее... Или какие-нибудь грабли. Чтобы хоть поддевать ее.

— Граблями ящче лучше, — причитал Полковник.

Джеламан задумался. Мы тоже приостановили работу.

— Граблями как завернешь... — продолжал ворчать Полковник.

— Ну что ж, — сказал Джеламан. — Но можем порвать ее, повредить...

— А деревянными граблями, осторожно, — продолжал дед. — Даже если какую и порвем, ну пойдет вторым сортом, так ведь не совсем же пропадет.

— А это тоже еда, — буркнул Казя Базя.

— Что за еда? — не понял дед.

— Рыба, говорю, и второго сорта тоже еда для людей.

Через какое-то время Женя с Есениным принесли из поселка по охапке вил и граблей — ну совершенно другая работа пошла. Что же касается поврежденной, чего боялся Джеламан, то она, конечно, была, но совсем пустяки: у этой «каменицы», как окрестил ее Полковник, и специально-то не так просто пробить ее наждачную кожу.

И когда у нас стало получаться — как же вспыхнуло радостью настроение! Женя сломал сразу двое вил подряд, ведь силищу свою не знает — как подденет! Казя Базя соорудил ему вилы с железной — из железной трубы — ручкой. И самые здоровые — Женя, дед, Есенин, Казя Базя, эти «бугаи», как называл их Полковник, — напрягаясь до треска в спинах, с треском заворачивали рыбу граблями или вилами и, как охапки сена, кидали в каплер. Ну, а тут уже все просто...

— Осторожнее, братки, осторожнее, — хлопотал Джеламан, — не рвите, не рвите, чтоб второго сорта не было!

— Все нормально, командир.

— Ну и Полковник!

— Голь на выдумки хитра.

Выгружали ее всю ночь. И наутро сразу же на лов. Настроение у всех такое было, будто каждый вот-вот взлетит. На переходе и невод готовили к замету, и палубу с трюмом к работе. Не успели как следует приготовить все, как уже возле вехи очутились, где Джеламан застолбил самое большое скопление рыбы, — и сразу в замет.

К вечеру этого же дня — рыба шла еще лучше, чем накануне, — мы были опять у причала рыбокомбината, загруженные так, что один нос нашей «Четверки» — МРС-4304 из моря торчит. И опять вилами ее да граблями... Приемщица удивленно качала головой и шептала что-то, будто «одержимые... бешеные... не человеки, дьяволы», и испещряла свой блокнот палочками да кружочками: это обозначения у нее там разных центнеров да тонн. Джеламан же, орудуя в трюме самыми большими вилами, хрипел:

— Давай, парни, давай! Пока вся армада флота подскочит, мы пару грузов выхватим!

А утром Джеламан снова торчал на своей вышке — верхнем мостике — и крутил замет.

Через три дня парни почти валились от усталости и бессонницы, потому что три часа перехода тратились на починку невода и приготовление судна к работе. Но у нас было уже полтысячи центнеров. Конечно же, о наших уловах стало известно сразу, никто не верил, что «боцманские слезы» можно брать в таком количестве. И плавбаза подошла, кинула якорь возле самой вешки, сдача стала теперь рядом, сон и отдых...

— Парни, — хрипловато говорил Джеламан; выглядел он симпатично: глаза ввалились и от бессонницы покраснели, щеки покрылись нежным пушком, а скулы обострились и потвердели, — дня через три подвалит сюда весь флот. Думаю, что никто не верит, что мы именно «семейное счастье» берем по стольку центнеров; подумают, берем промысловую, поэтому весь флот летит сюда как на пожар. А когда подвалит вся армия, со сдачей уже не будет раздолья, будут очереди, ждать придется. Да и... на весь флот граблей и вил в Анапке не найдется, сдачи будут медленнее. Поэтому кровь из носа — за три дня мы должны взять еще полтыщи! Навалимся, братки, пока мы одни на промысле, покажем настоящий класс...

И мы наваливались... показывали класс...

А база рядом... сон... сон... А Джеламан как одержимый прыгал прямо со своей вышки на кучу рыбы, трепещущую на палубе, хватал вилы и шуровал ее в трюм.

— Давай, братки, давай!

После сдачи подзывал Полковника:

— Веху видишь?

— Палку с флажком?

— Да.

— А че ж...

— Рули. — А сам доставал свой «талисман» и кидался к неводу. Чинил да налаживал невод.

— Еще заметик, братки!

 

V

Я не знаю, сколько человек может продержаться без сна, мы продержались восемь дней, если не считать те десять — пятнадцать минут, когда сейнер идет с тралением, — парни приваливались, где кого застал момент окончания выметки невода, и забывались на эти несколько минут... Хуже пришлось самому Джеламану, потому что эти минуты для него самого, как для капитана, самые главные — он же рыбу ловит, следит, как невод идет. Словом, мы не видели, когда он спал; он колотил себя по голове и цедил из термоса крепчайший чай. А вот страдал — не удивительно ли? — больше всех нас самый сильный физически — Женя. Он будто бы поседел за эти дни — вообще-то это соль отложилась на волосах и бородке, — потемнел лицом, глаза ввалились. Впрочем, все мы выглядели не лучше, только терпеливо переносили эту гонку, нам ведь не привыкать.

В первые дни этой гонки Женя, кстати, подтрунивал над всеми нами, особенно на выгрузке — Женя ведь своими вилами с железной ручкой центнеровыми «навильниками» выкидывал из трюма рыбу, — что, мол, мы мало захватываем своими вилами или не можем подвинуть тонный ящик с рыбой. Дед с Есениным тоже сдали; дед похудел немного, а Есенин каждую свободную минуту присаживался где-нибудь. Маркович особо помногу не брал на свои вилы, но всегда оказывался на самых авральных местах, всегда «под рукою» у Джеламана. А вот Казя Базя таким же и остался, только покрикивал на всех:

— А ну навались, мухобои!.. Одни страдания-а-а от той любви...

Да, собственно, в последние дни он один и занимался подготовкой невода к замету, по мелочам ремонтировал его — то наплав заменит, то дырочку зашьет.

Сам Джеламан с каждым днем — ну, это что-то непонятное! — после каждой сдачи, после каждого подъема становился неистовее:

— Давай, братки, давай!

И мы, стиснув зубы, брели на площадку и готовили невод к выметке, потом снова вилы или грабли... И откуда брались силы? Ведь думаешь, еще пару часиков продержусь на ногах, вот до конца выгрузки, и потом упаду и забуду про все. Но кончалась выгрузка, начиналась подготовка судна к работе, не успели вымыть трюм и починить невод, уже работа — летит в море со свистом невод, а через двадцать минут он уже ловит рыбу... Потом невод надо вытаскивать, рыбы целые кучи на палубе, ее надо в трюм... Ну, а раз поймали, ее же надо сдать... А тут Джеламан как дьявол прыгает с мостика, хватает вилы:

— Давай, братки, давай!

Как-то, подремывая над кружкой крепчайшего чая, Женя рассуждал:

— Я не знал, что так можно работать. Ведь мышцы теоретически не успевают обновиться глюкозой и салициловой кислотой, ведь все запасы углеводов в организме по теории не должны успеть обновиться, ведь теоретически...

— Ты давай-ка практически! — гремел Казя Базя. — Бери вилы — и в трюм... Мухобои... Одни страдания-а-а от той любви-и-и...

Полковник в эти дни сидел на пороге камбуза, его «баба-яга» постоянно гудела, на ней выкипал суп или догорала каша. В одной руке он держал банку с чаем — парни то и дело подскакивали к нему за свеженьким чаем, — в другой — термос. За его спиной возле переборки стояли миски с медузой, лавровые листочки виднелись там и просвечивались горошины черного перца; он ждал, когда все это застынет и будет холодец. Шутка эта, или, как мы называем подобные вещи, «козочка», вот как получилась.

Подняли мы тонны три медузы — Джеламан, видно, целое поле ее затралил, — Женя увидел и пришел восторг:

«На холодец похожа. Самое настоящее ресторанное заливное. Да чистая какая! Интересно, холодец из нее можно делать?»

«А ты и не знал? — гаркнул Казя Базя. — У японцев это самый деликатес. Даже шхуны, что добывают ее, называются «медузоловы».

«А не врешь?» — спросил Женя. Он, может быть, и действительно не знал про это, работает первый год на море.

А вот Полковник принял все это всерьез.

«И правда как холодец, — удивлялся он. — А теперь что с нею делать?»

«Мухобои, — ворчал Казя Базя, — салаги... Тащите миски, да перца туда с лавровым листом, лучком заправьте...»

Теперь Полковник ждал, когда холодец застынет.

На восьмой день после сдачи рыбы — Женя с Есениным, приготовив трюм к работе, так и задремали там — Джеламан подозвал Полковника:

— Рули!

— К флажку? Коло какого рибку ловлим?

— К нему.

— А че ж? Счас чайкю принесу, вже залил у термос.

— Не «че ж», а «есть».

— Чи не усе одно «есть» чи че ж, — ворчал Полковник, вставая за руль. — Я, товарищ капитан, так думаю, что если я выучился сам уже до флажка ездить, то лет через десять и на капитана выучусь...

Но Джеламан его уже не слышал. На этот раз он не стал колотить себя по голове, не кинулся на палубу проверять готовность невода к работе и не откупоривал термос. Он, усевшись на штурманском столике и привалившись к перегородке, всунул кисти рук в рукава шубы, зевнул и...

— Да хоть ты проснись! — тряс меня за плечи Полковник, в его голосе стояли слезы. — Уж скока время коло флажка рулю, а никого не разбужу. Ну! Да ну же!

Каких усилий стоило открыть глаза, подняться в рубку, застопорить ход! Затем спуститься в машину и заглушить двигатель.

Когда мы с Полковником возились на палубе, готовя ваер и якорь, — дед и Маркович спали возле лебедки, привалившись спинами к ней, а плечами друг к другу, да так сладко посапывали, что позавидовать можно. Краем глаза я видел маленькие фигурки судов на горизонте и большие черные дымы над ними: это флот валил на наш «огород» — ведь никто из них не верил, что мы по стольку берем именно «напасти», а не другой рыбы.

Потом вышел на бак, посмотрел на смеющийся горизонт, освещенный низким предвечерним солнышком, разостлал брезент на теплой палубе, кинул под голову чью-то брошенную робу и с величайшим, райским блаженством развалился...

Потом услышал сильный толчок, сейнер задрожал весь. Такое бывает или при небрежной швартовке, или когда на камни налетишь. В обоих случаях вскакиваешь и бежишь смотреть, нет ли беды. Но на этот раз я открыл только глаза, надо мной склонились расплывчатые лица — хоть и расплывчатые, но я заметил, что они побритые, чистенькие, и не по́том и рыбой пахнущие, а свежестью.

— Да они спят, — донеслось откуда-то из тумана..

 

I

Вот эта-то камбала-каменушка, эта «напасть» и помогла нашей «Четверке» выскочить на третье место по колхозу — с последнего-то! Про нас в ту осень говорили, что «Четверка месит по-черному».

Когда закончилась путина и был дан приказ по флоту о возвращении на базу, как же нам грустно было! Весь переход мы торчали на палубе — Полковник рулил, — молчали. Иногда только перекидывались шутками, но шутки были невеселые, про такие шутки говорят «как сквозь слезы». Особенно Джеламану не хотелось на берег; весь переход он в одиночестве стоял на баке, опершись на брашпиль, вертел, держа за тесемочку, шапку и смотрел на море. А оно, это море, эта кормилица наша, было прямо необыкновенно; я лично убежден, что оно было красивое необыкновенно потому, что прощалось с нами. До самой весны. Оно было тихое, светлое и улыбчиво-печальное, будто поникшее, если о нем так можно сказать.

Маркович тоже весь переход сидел на кнехте у борта, курил и смотрел на море...

В эту осень мы с особым старанием вытащили — не мы, конечно, тащили, а трактор — свой «МРС-4304» на берег, двойным слоем масла смазали все, что надо было смазать, покрыли суриком все, что надо было подкрасить, чтоб за зиму не заржавело, ненужной теперь проолифленной робой укутали световые фонари, иллюминаторы — чтобы не дай бог пурги не побили — и окна в рубке зашили деревянными щитами, кубрик, трюм, ахтерпик, цепной ящик, машинное отделение вычистили-вылизали до соринки.

Теперь отпуска, отгулы, пошивка новых неводов... Зима, словом. И эта зима для нас казалась самой долгой... Для нашего капитана, Володи Джеламана, думается, она была самой долгой.

Да, кстати, Полковника проводили в армию, и Джеламан подарил ему свою старенькую фуражку с крабом, и Полковник щеголял в ней по колхозу. А фуражка-то бывалая: чуть помятая, с позеленевшим от морской соли крабом... С надутой напыщенностью, подстраиваясь под фуражку, сам Полковник изображал из себя этакого видавшего виды рыбачину.

В эту зиму Джеламана поработила мечта — вообще говоря, думается, что если у человека есть мечта, то это прекрасно, я лично не представляю человека без мечты — хорошо научиться ловить рыбу, поймать ее на тот год много... С этой мечтой он засыпал, от этой мечты он улыбался, просыпаясь. Сам же он был рыбак от бога, каждой своей жилочкой и кровинкой. А по характеру — я, правда, уже об этом упомянул — упрямый до предела, отступления и компромиссы для него исключались, скорее сломается, чем погнется, и оптимист: «Девять раз поднял невод пустым, а на десятый уверен, что он с рыбой придет».

Всем известно, что в рыбацком деле большое значение, а может, и главное, имеет удача — удача в самом прямом смысле этого слова. Ведь рыбацкая работа такая, что какой бы невод и на какую глубину ты ни бросал — пусть ты даже не рыбак, а всего лишь рыболов-любитель и кидаешь не километровый невод на километровую глубину океана, а всего лишь крохотную удочку с маленьким червячком с зелененького бережка, где растут такие симпатичные ивовые кустики, и то можешь поймать и пескарика с мизинчик, и щуку с руку, а может и сам сом поймается тебе, — ты можешь поймать и полный невод, что девать рыбу некуда — зацепил, например, большущий косяк, — можешь ничего не поймать только невод промоешь, а можешь вообще зацепиться неводом за скалу и останешься без невода.

И у Джеламана в душе и в голове в эту зим началась мучительно сладкая, трудная и всеизнуряющая работа — борьба за «удачу»: где она, эта рыба, и как ее поймать? На каких грунтах и на каких глубинах она родненькая, прогуливается-резвится, где и каким кормом кормится, где отдыхает-спит, какую воду — какой температуры и солености — любит. С сейнера он перетащил домой все промысловые журналы и карты и после работы в сетепошивочном цехе или капитанской учебы в кабинете у капитана флота забирался в Наташкину комнату и колдовал над картами и журналами. Наташка, рассадив своих куколок по стульчикам и скамеечкам, готовила им «обед», меняла платьица и платочки, а Джеламан, мурлыча себе под нос свою любимую мелодию: «Не надейся, рыбак, на погоду, а надейся на парус тугой, не надейся на гладкую воду, черный камень лежит под водой...» — сличал записи в журналах со своими отметками на картах и условными знаками, понятными только ему одному, обозначал что-то на особой, своей личной карте. Он пытался установить, найти, открыть систему жизни рыбы в северной части Берингова моря. Тут имело значение все: и корм, и течение, и соленость воды, и температура ее, и время, когда рыба идет на нерест. Надо было изучить и понять жизнь всех видов рыб, потому что одна рыба без другой жить не может, в природе ведь все устроено разумно и мудро. Имело значение тут и время цветения актинии, переселение звездочки и краба. А само морское дно, грунты? Ведь сколько там песчаных пляжей, илистых болот, водорослевых рощ и рощиц, всяких ракушечных свалов, ущелий, скал, гротов!

И вот как-то, когда Наташка напоила чаем своих кукол, а капитан дошел до слов своей песни — «злая буря шаланду качает, мать выходит и смотрит во тьму», — его вдруг осенила мысль: сделать макет морского дна, ну хоть самых главных «огородов», ведь все будет видно как на ладони!

— Наташа, у тебя пластилин есть?

— Ой, папочка, как ты меня напугал! Я думала, что случилось...

— Давай пластилин.

— На. — Девочка подала ему начатую коробку.

— Это все?

— Нет, еще есть. Куколки.

— Неси куколки.

Девочка принесла несколько фигурок, вылепленных из пластилина.

— Мало, Наташа, мало. Очень мало... А сколько сейчас времени?

— Скоро мама с работы придет.

— О! Магазин еще открыт. Одевайся!

— А игрушек мы купим?

— Купим, купим. Все купим.

Он быстро одел девочку, сам сунул ноги в валенки и накинул шубу. Посадил девочку на закорки и поломился прямо по сугробам.

#img_17.jpg

— Ой, папочка, как мы спешим!

В магазине он сказал девочке, чтобы она выбирала игрушки, а сам — к продавщицам:

— Давайте детский пластилин. Весь, что есть.

— Пять коробок хватит?

— Пятьдесят. Пятьдесят коробок.

— Вова, ты что? Пластилинового снеговика лепить собираешься? — шутят продавщицы.

Нашлись эти пятьдесят коробок, он сложил их в мешок и под смех продавщиц потащил мешок домой.

Вылепить морское дно оказалось не так-то просто, понадобился большой ящик, опилки, клей.

— Наташа, дел у нас с тобою на месяц, — говорил он, понуро глядя на карту, на большущий, в полкомнаты, ящик, на кучу опилок, на ведра и баки приготовленного крахмального клейстера. — Ну что ж... «Не надейся, рыбак, на погоду, а надейся на парус тугой...»

Через два месяца у него стало что-то получаться, появились очертания берегов; изобаты глубин он обозначил белым пластилином, вылепил ракушечные слои, водорослевые рощи, песчаные пляжи, нагромождения рифов — не дай бог сюда невод метнуть! — подводные скалы. И целые армии селедочек, камбалинок, палтусов, минтая наготовил. Он их переставлял согласно записи в журналах и отметкам на промысловых картах.

— Папочка, сюда забыл рыбок поставить.

— Погоди... «Злая буря шаланду качает...», сюда они еще не приплыли.

— А сюда?

Конечно же, сделать полностью подробный макет всего морского дна не удалось, но зато море он изучил до последнего камешка. И яснее стала сама судьба, если можно так выразиться, сама жизнь рыбы в море. До апреля, до самой поездки в Петропавловск на слет передовиков рыбной промышленности он, как генерал в отставке, разыгрывал минувшие сражения, передвигая армии рыбок по дну Берингова моря... «...Мать выходит и смотрит во тьму и любовь и слезу посылает...»

 

II

Когда возвращался со слета, в раздумье — все о той же рыбе думал — сидел у окна самолета и смотрел на горы Камчатки, на тундру, тайгу, долины и вулканы. Вот самолет пошел вдоль морского берега, потом над морем... Вот и все знакомые места, где каждый год приходится рыбачить: остров Карагинский, остров Верхотуров, мыс Северо-Западный, мыс Озерный, Крашенинникова. На море стоял еще битый лед, только кое-где чернели полыньи. Через несколько дней лед растает, его разнесет течениями и ветрами, флот выйдет брать рыбу. Вид моря с самолета напоминал ему чем-то макет.

Вдруг Джеламан заметил, что к югу от мыса Крашенинникова миль на сорок лед закручен наподобие улитки. В чем дело? Кто его закрутил? Может, и ветер, но навряд ли... Течение? Только течение могло это сделать. А почему? Видимо, здесь водоворот, сталкиваются несколько течений. Задумался над этой «улиткой»... Значит, вода здесь вертится, не уходит, крутится на месте, следовательно, корм здесь для рыбы не приносной, а постоянный. Какие же здесь грунты, какие глубины? Можно ли рыбачить? Эх, жаль, нет макета рядом. И стал мечтать, как, прилетев домой, все рассмотрит на макете. Достал записную книжку и быстро стал срисовывать эту «улитку», как она виделась с самолета.

Как только вошел в квартиру, сразу к макету — глубина здесь сто метров, почти рабочая... Если добавить метров двести ваеров, можно рыбачить. Корм — песчанка, для камбалы корм. Должна быть рыба! Непременно!

 

III

Когда наша «Четверка» была готова к выходу на промысел, Джеламан подозвал меня:

— Выпиши запасных ваеров. Метров триста.

— Хорошо.

Рыбачить начали, как всегда впрочем, с промысловой камбалы, с восьмидесятиметровых глубин. Бралась в этом году она хорошо, у нас же вообще замечательно — ни порывов невода, ни зацепов и вообще никаких аварий. По вылову шли вплотную за Сигаем и Серегой Николаевым, этими рыбацкими асами.

Хоть все и нормально шло, с учетом того, что на море нет оценки «отлично» или «сверхотлично», а есть «нормально», но Джеламан все недоволен был чем-то, озабочен постоянно, будто чего-то ждал. Сам не свой, одним словом: то, уединившись в угол рубки, карту свою любимую рассматривает, то что-то считает, рисует, то вдруг ни с того ни с сего сорвет шапку и заругается. И наконец не выдержал:

— Как вы думаете, парни... — он стащил шапку за одно ухо и стал накручивать на палец завязочку, — что лучше — грудь в крестах или голова в кустах?

— Что лучше, это ясно, — сказал дед. — А вот эти «кусты», где голова будет лежать, очень страшные?

— Ну... груз потеряем. Может, два.

— Пустяк.

— Гоним. — Джеламан натянул шапку. — Гоним и... слушайте сюда. — И он достал свою «особливую» карту.

Рассказал нам про «улитку» и про свои предположения. Поточнее проложили курс, еще раз проверили невод, добавили ваеров, увеличили их на двести метров, чтобы со стометровой глубины достать рыбу.

К «улитке» подходили утром. Всю ночь Джеламан не спал, торчал в рубке, хотя делать ему там нечего было: курс несколько раз выверен и проверен, невод и палуба готовы к работе. Но он то и дело бережно расстилал по штурманскому столику «особливую» карту и, мурлыча себе под нос «Злая буря шаланду качает...», задумчиво рассматривал «улитку». Потом уходил на палубу и бродил там, проверяя уже в который раз укладку невода.

Наконец пришли к месту лова. Авральный ревун Джеламан нажал минут за десять до выметки. Когда ребята оделись и разбрелись по своим местам, он размашисто перекрестился:

— Ну, молитесь богу и вы.

— Какому? — спросил дед.

— У нас один бог — рыба.

Замет шел как замет, ничего особенного не происходило: ровно стучала машина, шуршала вода мимо бортов, попыхивал дымок над трубой, попискивали приборы в ходовой рубке. После выметки ребята зашли в рубку, закурили. Не услышав никаких новостей, вывалили на палубу. Там раздавался смех, шутки, будто все и забыли, что рыбачат на новом, никому еще не ведомом «огороде».

Не забыл только Джеламан. Как ни напускал он на себя маску равнодушия, как ни притворялся сонным — ночь-де не спал, так и сводит скулы, — не мог скрыть своего волнения. Еще бы! Все у него сейчас кипело в душе и стояли перед глазами: и долгие зимние вечера колдовства над макетом, и целые стопки промысловых журналов, и вид с самолета на «улитку», и... и... А вдруг ничего там нету? А вдруг невод камней нагребет или за скалу зацепится?

Начали выборку. Парни привычно и точно делали каждый свое дело: Казя Базя, Есенин и Женя на площадке укладывают невод, я строплю, Маркович расстропливает и подает мне строп и гак, дед на лебедке. Джеламану надо находиться в рубке и следить за всем, но он ходит от одного рабочего места к другому, нетерпеливо поглядывает за борт, курит.

Через несколько перехватов стропом я почувствовал страшенное натяжение невода, причем натяжение это было «живое» — рыба! Никому ничего, конечно, не сказал: не дай бог сейчас крикнуть «гоп», пока «не перепрыгнул». Сам Джеламан тогда умрет от расстройства, а скорее... того человека живьем съест, кто заранее начнет радоваться.

— Командир, волокем что-то тяжелое, — доложил с лебедки дед. — Трос горит... пять шлагов наложил. Как бы не камешки?

— Этого нам еще не хватало, — буркнул Казя Базя.

— Командир, попробуй, что там?

Джеламан подошел к неводу, ударил кулаком по нему, вздрогнул и... и равнодушно продолжал постукивать по неводу. Повернулся и нервной походкой пошел в рубку.

— Валуны? — тревожно спросил дед.

Джеламан ничего не ответил. Тогда дед ко мне:

— Ну что там, чиф? Попробуй!

— Трудно определить, — ответил я.

— Ну ясно... мороки будет.

— Поуродуемся, как в прошлом году.

Да-а-а... в прошлом году досталось нам с этими валунами. Нагребли их полный невод, к борту подняли, а дальше не знаем, что делать. Лебедка, чтобы хоть чуть их приподнять из воды, не берет... Малым ходом поволокли эту авоську скал к плавбазе. Не рубить же невод! Плавбаза вывела свою стрелу и мощной лебедкой подняла их к себе на палубу. Им бы надо распустить невод, когда он за бортом висел, и вывалить валуны, а они вывалили их к себе на палубу... И нас же ругали.

Джеламан прыгающей походкой опять подошел к неводу.

— Командир, полетит шкентель, — доложил дед. — Еле тащу.

— Сбавь скорость, — буркнул Джеламан.

— Что же там?

— Посмотрим, посмотрим, — Джеламан отвернулся.

Переговариваясь, берем невод. Я глянул за борт: под толщей воды расплывалось белое огромное пятно. Джеламан тоже посмотрел за борт и... задрожал.

— Ну что видите? — кричал дед.

— Пока ничего, — тихо ответил Джеламан.

— Ясно, понятно, — мрачно сказал дед. — Если бы рыба, вы бы уже видели ее, половина невода на борту уже. А из глубины моря поднималась авоська невода, раздутая от рыбы. Джеламан кинулся в рубку, толкнул сейнер назад — авоська повалилась и потащилась за судном, она была и продолговатая, наподобие колбасы. Все толпились у борта.

— Три... четыре груза!

— Мама родная!

— Да сколько же ее там?

— Тихо, — погасил восторги Джеламан. — Заливаемся, остальную оставляем в неводе и ставим невод на буй. В море оставим.

— Перевозкой займемся.

Когда на капитанском часе Джеламан доложил, что за замет взял три груза — весь флот за три дня брал по грузу, — вся армада двинулась к нашей «улитке». Но не сразу могли взять ее, кое у кого не хватало ваеров... Одним словом, пока приспособились, пока доставали ваера, мы выскочили на первое место по флоту, оставив далеко Сигая и Серегу Николаева.

С этой «улитки» и началась бурная и трудная слава Джеламана.

 

I

— Не будет делов, командир, — сказал дед.

— Придется ждать с моря погоды, командир, — сказал Казя Базя.

— Тут же адово течение, — сказал Джеламан и опустился на кнехт. Устало стащил шапку за одно ухо и стал закручивать завязочку на палец. Смотрел перед собой и ничего не видел; веки были тяжелые, скулы покрыты курчавой черной порослью, под ней перекатывались желваки. Губы стиснуты. — Только Сигай пару заметов сделал.

— А остальные?

— На якорях...

— Одни-и-и страдания от той любви-и-и... — хрипловато пропел Казя Базя и опустился рядом с Джеламаном на палубу. Сорвал резиновые перчатки, достал папиросы.

Подошли Женька с Есениным, тоже стали закуривать, вылез из машины Маркович, выскочил Бес из своего заведения:

— Туманчик...

Туман стоял такой, что собственную протянутую руку не видишь. И рыбачить невозможно — невозможно буй найти в таком тумане. Джеламан мог бы, конечно, в любом тумане подойти к бую, но течение... течение здесь сильное и меняется.

Стоял июнь, середина его. Камбала перешла на более мелкие глубины, бралась ровно — в два-три дня груз, иногда за день удавалось груз набрать. Словом, работалось надежно: погода хорошая, как и всегда, в июне, грунты изучены, зацепов и порывов почти не было. А в два дня брать груз — это нормально. Но вот навалился туманище, самого моря не видно. С утра сделали замет, буй не нашли... Часа три лазили по туману, искали его. Пришлось выбирать невод за один ваер, вышел он, как это ему и положено, закрученный и перекрученный и пустой, конечно. Работа эта — выбирать невод за один ваер, а потом распутывать его да готовить к работе — мучительная и долгая.

Ладно... рискнули еще раз попробовать — авось удачно все будет, — но и во второй раз ничего не получилось, тоже буй не нашли, теперь опять надо брать за один ваер...

Застопорили машину — спешить теперь некуда, — собрались на баке, окружили Джеламана. Он сидел на кнехте, смотрел перед собой и будто ничего не видел. Вся поза капитана — и опущенные плечи, и поникшая голова, и устало переломленный позвоночник говорили о страшном переутомлении, только взгляд, устремленный в одну точку, да желваки под тонкой кожей скул говорили о том, что сдаваться или отступать он не собирается, а только... обдумывает, что же делать дальше.

— Командир, ты как-то говорил, что безвыходных положений у рыбака не бывает, — сказал Бес, протягивая ему папиросы.

— А что придумаешь? — прохрипел Казя Базя и потянулся к папиросам. — Вставать на якорь и ждать. Как все. Все же ждут.

— Это не эталон. — Бес повернулся к деду: — Виктор Александрович, ты сказал, что туман только у воды?

— Разве не видишь, какая духотища? И туман ведь горячий.

— Странно. — И Бес исчез.

Туман действительно был «горячий», прямо как в предбаннике, только чистый и душистый, морем пах. Сквозь него еле заметными столбами пробивались лучи солнца.

— Не расстраивайся, командир, наша рыба от нас не уйдет, — сказал дед и тоже присел рядом с Джеламаном.

— А у меня здесь рай, — донесся голос Беса сверху, из тумана. — Как в Сахаре.

— Уже на мачте... Вот Бесяра!

Бес наш, новый кок Толик Салымов, — Полковник осенью ушел в армию — личность оригинальная во всех смыслах; закончил университет, кандидат наук — защитил диссертацию по промышленным шумам; потом, как он сам говорит, произошла «переоценка ценностей», бросил все и ушел работать на море. Тут еще большее, а может, и главное значение имела смерть трехлетнего ребенка и полный разлад семейной жизни, развод с женой. К нам он пришел с плотницкой разноской, а из большущего геологического рюкзака, набитого книгами, торчала рукоятка топора. Через некоторое время выяснилось, что он не может отесать простую доску, даже топор держит как-то не по-плотницки. В матросском деле он оказался совершенно беспомощным. Поставили его на камбуз, хозяйство Полковника доверили. Память же у Толика, знания, осведомленность во всем оказались чудовищные — ну решительно все знает. Роста он высокого, физически очень сильный, но неловкий и неуклюжий до комизма. По палубе прохаживается, как манекенша перед публикой.

Кличка «Бес» прилипла к нему этой весной. Шли мы как-то на сдачу после богатого улова трески, рыбой было залито все, даже «карман» — узкое пространство палубы перед камбузом. Вдруг на камбузе раздался взрыв, оттуда вылетает клуб черного дыма с кусками сажи, пламенем, сковородами и кастрюлями и, конечно, Толик. Он летел спиной, широко раскинув руки и ноги; шлепнулся в рыбу и стал в ней тонуть. Выхватили его из рыбы... Он стоял весь в саже, облепленный макаронами и борщом, борода и волосы на нем с треском горели, с него тонкими нитями стекала слизь. Он стоял и громоподобно и раскатисто смеялся. Признаться, такой смех я услышал впервые.

— Бес... — прошептал дед.

А на камбузе все горело, занялись уже деревянные полки, шкафы и стол, на потолке и переборках, сворачиваясь, шипела краска. Это, оказывается, взорвалась «баба-яга», там, видимо, скопились пары от солярки, которая капала из неплотно закрытого краника — по причине рассеянности, конечно, Толик не закрыл краник — на горячие кирпичи, а он, затапливая, поднес спичку...

Пожар, конечно, быстро затушили; сам Бес — это прозвище закрепилось за ним прочно — отделался половиной бороды и незначительным ожогом руки и лица.

 

II

— Туман всего лишь несколько метров над водой, говорил Бес, подходя к нам. — И как вата. А над туманом — Сахара. Солнышко так жарит, что смотреть нельзя.

— Это я и без тебя знаю, — вздохнул Джеламан. — Мог и не лазить на мачту.

— К обеду солнышко съест туман, — сказал дед.

— Придется ждать.

Мы все поудобнее расселись вокруг Джеламана, постаскивали резиновые перчатки и нарукавники, кое-кто снял прорезиненную робу. Бес быстро вскипятил чайник, принес кофе, сахар и немного холодной водички, кружки, стал сбивать «фирменное» — в этом деле, надо сказать, оказался настоящий специалист — кофе. Если бы не закрученный и перекрученный невод где-то на морском дне и две тысячи метров ваеров, обстановочка — лучшей и желать не надо.

— И вот идешь по Дерибасовской, — начал дед. — С корешом. Перед этим заходили в «Золотой якорь» или «Грезы моряка». На тебе лакированные туфли, парадная форма, сшитая в ателье-люкс. Дело к вечеру, воскресенье. Цветут каштаны, пахнет белая акация. Со стороны порта, где стоят пароходы, доносится ласковая мелодия — например, душевный женский голосок выводит что-нибудь такое...

— Ну и дед...

— Ну, вот. — Дед поудобнее устроился возле брашпиля и продолжал: — А навстречу две красивейшие дамы. Идут не спеша, любуются собой в каждой витрине. Чувствуешь, что они тоже вышли на траление. Кореш тихо толкает тебя и говорит: «К замету!»

— А как ты можешь почувствовать, что они вышли на траление? — прервал деда Женя.

— Женечка, я всегда утверждал, — начал Бес, протягивая Жене кружку ароматного кофе, — что занятия тяжелой атлетикой, кроме как к деградации фантазии и сообразительности, ни к чему не приводят. Держи. При всем при том...

— Да погоди, Бесяра. Спасибо.

— Женечка, походка праздного человека, — продолжал Бес, — всегда отличается от походки делового человека. Если женщина спешит по делу, она никогда не будет смотреться в витринах.

— Женщина-то! Да она и... спать ложится, и то в зеркало на себя посмотрит.

— Женя, я удивляюсь...

— Погоди, Бес, — вмешался Есенин. — Женя прав. Прогулка есть лучший отдых. А может, эти две красивые дамы вышли отдохнуть после дневных трудов!

— Сергей Александрович, — повернулся Бес к Есенину, — от дневных трудов отдыхают в безлюдных скверах, на пустынных улицах. Дед же ясно сказал: «Идешь по Дерибасовской... воскресенье... неподалеку от «Грез моряка»...

— А если туман? — ни с того ни с сего брякнул Казя Базя.

— Командир, кого ты набрал к себе на пароход?

Выбрался Маркович из машинного отделения: он был без робы, рукава свитера были засучены. Подошел к деду, потихоньку что-то сказал ему, дед кивнул и сказал «добро». Маркович принял от Беса кружку кофе, отошел в сторонку.

Маркович никогда не участвует ни в спорах, ни в такой вот, как сейчас, «морской травле». Если выдается свободная минута, лезет в машину, там что-то подкручивает, протирает, подкрашивает... Надо сказать, что та идеальная чистота в машинном отделении, которую почти невозможно создать, дело рук Марковича. Мне иногда думается, что, кроме машины, кроме ухода за машиной, у него ничего в жизни не осталось.

— Маркович, сколько лет ты рыбачишь? — не обращая внимания на спор, который разгорелся вокруг дедова рассказа, задумчиво спросил Джеламан. Джеламан, кстати, не слушал этот спор.

— Много, капитан.

— А в каких морях ты рыбачил?

— Во многих, капитан.

— А что делает рыбак, если попадает в безвыходное положение?

— Он ищет выход, капитан.

— И конечно, находит.

— Находит, капитан. — Помолчав, Маркович добавил: — Я говорю за море, капитан. За берег я не говорю, хотя у меня есть и береговая специальность.

— Иосиф Маркович! — подлетел к нему Бес. — Я жму твою руку. Во всех безвыходных положениях ищут выход.

— Погоди, Бес, — остановил его Джеламан. — Так какая же у тебя береговая специальность?

— Механик по холодильным установкам. Мою специальность на берегу днем с огнем...

— Га-га-га! С огнем? Га-га-га! — Бес взорвался своим бесподобным смехом. — С огнем! С огнем! С огнем!

— Да погоди ты, — поморщился Джеламан, — дай с человеком поговорить.

Но Толика остановить было невозможно: он хлопал себя по бедрам, смеялся и повторял эту фразу: «С огнем! С огнем!»

— Да что с ним? — спросил Женя.

Есенин поднес палец к виску и сделал им движение, какое делают, когда хотят показать, что человек ненормальный.

— Да неужели вы ничего не понимаете? — Толик смотрел на нас с удивлением еще большим, чем мы на него. — Ведь Иосиф Маркович ясно сказал: «С огнем». Куда дым от огня поднимается? Вверх ведь. И если к бую привязать ну хоть ведро с соляркой и зажечь, дым будет подниматься вверх, а его можно увидеть с мачты и...

— Да не ведро, — прервал Толика дед, — а тазик с ветошью. Тазик можно поставить на плот, плот к бую привязать...

— Можете не продолжать, — сказал, улыбаясь, Джеламан и натянул шапку. — Выбирать невод!

Пока брали невод, Есенин быстренько сколотил плот, дед пристроил на нем тазик с ветошью, обильно политой соляркой. Этот плот на кончике привязали к бую и при выметке ветошь зажгли. Бес сидел на мачте и кричал Джеламану, куда подворачивать, чтоб сделать замет и опять подвести сейнер к бую.

К вечеру сейнер был залит рыбой. Мы взяли рыбу и в трюм и на палубу, и оба кармана забили. Чуть приосев кормою, наша «Четверочка» важно двигалась на сдачу. Величаво, с достоинством... А тут и туман пропал, открылось густо-синее, теплое небо, на нем горели звезды. И море было темно-синим и тоже будто теплое. И воздух теплый и душистый. А звезды мерцали тихо, полная луна, катясь по горизонту, нежно улыбалась, и от нее опускались в море светлые нити. Вокруг же самой луны небо было беловатое, рядом горела голубая Венера. Поужинали мы на палубе, и никто в кубрик после ужина не ушел — ну как тут уйдешь от такой красоты!

И не спалось. Может, неслыханная удача с этим «жуком» — так мы окрестили наше сооружение, — ведь, кроме нас, в этот день никто рыбу не взял, а может, тишь и красота, царственно повисшая над морем, так подействовали на нас, но спать мы не собирались. Помылись, переоделись в сухое и собрались на баке. Пили кофе. Тихо шелестела пена у борта.

Женя принес гитару. Потихоньку-потихоньку стал настраивать ее, а потом тоже потихоньку-потихоньку запел:

#img_18.jpg

#img_19.jpg

Ко мне подсел Маркович. Тоже с кружкой кофе.

— Чудо какое-то, — сказал я.

— Пожалуй, — согласился Маркович. — Только дорого иногда за эту красоту платить надо.

— Имеешь в виду нашу корабельную жизнь?

— Вся она на параллельных курсах...

Я знаю всю жизнь Марковича, как и он мою, впрочем как и все мы друг о друге знаем решительно все. Так уж у нас... по-другому у нас невозможно: уже два года в одном кубрике спим, из одной посудины едим, все вместе таскаем один невод. Если кто что и умалчивает из своей жизни, не трудно догадаться... Изучили мы друг друга, думается, больше, чем самих себя; думается, изучить близкого товарища легче, чем самого себя.

Сейчас Маркович произнес фразу: «Вся жизнь на параллельных курсах». Это он имеет в виду свою семейную жизнь.

Его жена, Бела, властная и категоричная женщина, работает заведующей магазином в Одессе. Она не может представить, чтоб ей не подчинялись. Что же касается «Ёси», то он без ее разрешения не мог сделать полшага. Она настолько завладела им, так подавила его волю — Маркович это и сам не скрывает, да и дед хорошо Белу знает, они на большом флоте как-то работали вместе, — так хотела перекроить и переделать его на свой лад, что Маркович просто не выдержал пребывания дома. Взаимопонимания и согласованности у них никакой нет, он все делает не так: стул не так поставил, не так штору на окне задернул, не ту рубашку надел, не так шагнул... Они абсолютно разные. Она, например, больше всего любит деньги. Маркович же совершенно равнодушен к деньгам: вывались они из кармана, не станет поднимать. Работал он в океанском флоте. «Ёся, переходи на малый флот, рыбу будешь ловить в Черном море... таки здесь есть Привоз». Рыбачить в Одессе — это значит часто бывать дома. Маркович захотел на Камчатку. «Это что? Это Камчатка? Это дальше-таки ничего нету? Нет, Ёся не поедет». Но тут друзья Марковича понарассказывали ей, какие большие на Камчатке заработки. «Ёся, собирайся, там можно-таки сделать пару копеек».

Зарплату он всю ей отсылает; у них две девочки: Ленка в десятом классе учится, Машка во втором. Их Маркович любит, и когда начинает их вспоминать, лицо его проясняется. Особенно Машку он любит... Когда он рыбачил в Одессе, Маше было шесть лет, и он часто рассказывает, как она прыгала с борта судна и сама доплывала до берега.

Жизнь у них с Белой нескладная, но Маркович как-то сказал: «Детей я никогда не брошу».

Сейчас Маркович прихлебывал кофе и смотрел перед собой скорбно и грустно.

Мне жалко стало этого уже не молодого человека. И захотелось как-то ему помочь, подбодрить его.

— Не только, Иосиф Маркович, у тебя у одного жизнь «на параллельных курсах», — начал я. — Это у многих моряков... Вот я работал на большом флоте, рейсы до шести месяцев... а если взять торговый флот, там вообще парни по году дома не бывают. Ну и, естественно, семейная жизнь на параллельных курсах, ведь люди-то живые... не зря ведь говорят: «Моряк не муж, артистка не жена».

— Глупости, — спокойно сказал Маркович. — Разлука для любви, что ветер для огня; сильную любовь она раздувает, а слабую гасит совсем. — Маркович любил книжные слова. — У моряков только сильная любовь и прочная семейная жизнь, а слабые — отпадают... не выдерживают. Вот возьми Витьку, нашего деда, его Валентина Сергеевна ведь приехала на Камчатку. И всегда за ним ездила, где бы он ни работал. У них тоже двое детей. А у Джеламана? Светка им только и живет. И все хорошо у них. И Лариса у Кази Бази...

— Не у всех, конечно, одинаково.

— И мне жаловаться нечего, — задумчиво сказал Маркович. — И меня любили, и я любил... все было, все было...

А дед собрал возле себя команду и продолжал травлю:

— И ведь что получается, ведь идешь по Дерибасовской с корешом или даже с невестой, на тебе легкие туфли, шелковое белье, парадная форма. Перед этим посидел в «Золотом Якоре», цветут каштаны, слышен смех женщин, музыка и... и тебе вдруг ни с того ни с сего становится скучно. Хоть до петли. И ты, придя домой, надеваешь сапоги, свитер и идешь на судно, где кучи запутанных сетей и веревок, где все пропитано рыбой... и уходишь в море — месяцами не видишь берега, обрастаешь бородой и мозолями... Ну какие к черту здесь прелести? Что хорошего? Рыба и море. Усталость, и пот, и мозоли. Сапоги, ватник, штаны и свитер... тебя полощет морем. Ну почему тебя сюда тянет? Почему ты не можешь жить на Дерибасовской и каждый вечер...

— Все так, — соглашается Джеламан, — все так. Больше двух месяцев в отпуске не выдерживаю. А когда наступает февраль, вот когда воздух становится тяжелым и в полдень понемногу начинают слезиться сосульки, море вижу во сне почти каждую ночь...

— Маленький экскурс в мою биографию, — вмешался Бес. — Когда я защитил диссертацию и мне предложили заведовать кафедрой...

— Так ты говорил, что директором академии ставили? — на полном серьезе заметил Казя Базя.

— Полегче, полегче... Так вот, когда меня назначали заведующим...

А Женя потихоньку нащупывал струны гитары:

Море было тихое и хорошее, по небу луна бежала, шелестела пена у борта, мерцали звезды...

 

I

В начале второго квартала на сейнере «Два раза пятнадцать» восседали три рыбацких бога: Сигай, Серега Николаев и наш Джеламан. Знаменитое общество было занято серьезным делом. Все три бога молчали.

Почему же они молчали? Уж не по извечному ли закону, рожденному царской и божеской ролью капитанской обособленности на судне, не терпящей и даже презирающей лишнюю болтовню? Об этом капитанском презрении к ненужным разговорам на флоте прижился даже анекдот. Дружили два кепа, они понимали друг друга так, что обходились без слов. Стоит одному глянуть на другого, как тому уже ясно все. И вот с ними захотел подружиться третий капитан. Однажды они переглянулись и пошли в ресторан. И третий за ними. Пришли они, уютно уселись, закурили, молчат. Молчит и третий,. Наполнили бокалы, подняли. «Да», — сказал один. «Да», — сказал другой. «Да, да», — сказал третий, что навязался в их компанию. Первые двое переглянулись, и один говорит другому: «Не возьмем больше... болтает много».

Но почему же наши кепы, наши знаменитости молчали? И что за причина заставила их собраться? Ведь рыбачили они в разных районах и ни с того ни с сего оказались в бухте Караге? И ни с того ни с сего собрались у Сигая на «Два раза пятнадцать».

— Н-да, — сказал Джеламан.

— Н-да, — сказал Сигай.

— Н-да, — сказал Серега.

И их взгляды встретились. Если бы в точке перекрещения этих взглядов в этот момент оказалось что-нибудь, ну хоть бы кусок или камня, или железа, зашипело бы железо. О чем они думали?

Самая значительная личность из присутствующих — это, конечно, Володя Сигай. Герой во всех смыслах: и формально — по документам, и фактически — на языке и в душе каждого рыбака. На флоте сложилась поговорка: «Сигая не пересигаешь». Лет семь-восемь уже он занимает первое место среди однотипных судов по всей Северной Камчатке, меньше чем по два годовых плана не берет. А Камчатка по добыче не последняя «фирма» из всех фирм-страны. Естественно, о Сигае ходят легенды.

Внешностью очень симпатичный: среднего роста, седоголовый — говорят, ранняя седина признак доброго и мудрого сердца, — физически очень крепкий. Впрочем, как и всякий рыбак. Глаза у него светлые, улыбчивые, добрые и все понимающие; смотрит он на тебя и будто собирается тебе сделать что-то приятное. Что же касается его душевных качеств, то там нет ни страха, ни сомнения, а есть что-то буйное, щедрое и бескорыстное и без конца широкое, как само море.

Володя Сигай снискал себе уважение на флоте открытием новых мест промысла, новых «огородов». Как только найдет рыбу, сразу в эфир: «Внимание, внимание, я «Два раза пятнадцать»... широта... долгота...» Весь флот кидается на это место, берут рыбу, а он уже еще где-нибудь в поиске. И опять: «Внимание, внимание, я «Два раза...» Больше чем один-два груза не берет с найденного им «месторождения», это он называет «пенку сорвать». Бескорыстен он не только в работе, но и во всем — хоть в деньгах, хоть в дружеской помощи.

И чем он щедрее — истинно не считает, сколько рука вытащит из кармана, — тем удачливее на промысле. Рыба прямо, если посмотреть со стороны, так и валит в его невод. Фантазия, всякие выдумки, умение найти выход в безвыходном положении у него тоже прямо-таки удивительные. Например, подходит он к плавбазе на сдачу, там очередь, база принимает только с одного борта — нет мерных емкостей. Он поднимается к капитану плавбазы:

— На глазок... по выходу возьмете?

— Да, но как ты перегрузишь, у нас нет мерных...

— Пусть ваш боцман приготовит стрелу с нерабочего борта.

Спускается к себе на сейнер.

— Парни, быстро дель, иглички, нитки! Дель тащите кутцовую, будем шить мешок подо всю рыбу.

Парни у него в рыбацком деле сущие дьяволы, через какие-то четверть часа была готова исполинская авоська из прочной кутцовой дели. Они повесили ее рядом с бортом и перелили в нее всю рыбу, плавбаза и забрала этот мешок рыбы... Все стоят ждут очереди, чтобы сдать — перемерить, посчитать, получить квитанцию, — а Володя уже ловит... уже опять везет.

Если зайти на борт его «Два раза пятнадцать» и посмотреть на сам сейнер, промысловое оборудование, невода — придешь в восхищение. За что ни возьмись, к чему ни присмотрись — везде увидишь умелые руки, любящие сердца и теплую душу тех, кто работает на этом судне. Стрела облегченная, диски на лебедке больше стандартных — Леха Полазенко придумал и изготовил, — и ваера брать такими дисками быстрее, для подъема якоря специальное приспособление, сепарации на палубе чуть выше стандартных — выдумка и руки Сережи Смольникова, — и рыбы на палубу центнеров на двадцать можно больше взять... Одним, словом, перечислять все усовершенствования слишком долго, и я не буду этого делать, — за что ни возьмись, все сделано мудро, просто и удобно для работы. Сама команда, сами ребята на все руки мастера: они тебе и плотники, и слесари, и токари, и механики, и механизаторы, а уж рыбаки — шить, кроить... с закрытыми глазами могут.

Особо надо упомянуть о сигаевских неводах, они его собственной конструкции: есть облегченные тресковые, есть донные камбальные, есть с бобинцами на нижней подборе — это шары, нанизанные на нижнюю подбору невода, они катятся по грунту и предохраняют невод от зацепов, — есть и с оленьей шкурой на кутце, на нижней части его, — шкура бережет невод от изнашивания. Впрочем, чего у него только нет на судне!

Сигай есть Сигай.

Другая знаменитая личность, восседавшая за этим столом, Сережа Николаев. Прежде всего внешность: рост ровно два метра, плечи, грудь, руки, ноги — редко встретишь в мужской фигуре столько соразмерности, гармонии, могучести и красоты, разве что на чемпионате мира по гимнастике. Волнистоволосый, профиль лица чистейшего античного рисунка. Девушки без ума от него, я лично слышал разговор между конторскими. «Какая гениальная внешность у Сережи», — сказала одна из них. «В кино бы его показать... или на сцене Большого театра», — добавила другая. Правда, главбух Андрунь, услышав этот разговор, добавил: «Сцену надо переделывать тогда... погнется там все».

Серега мастер вертеть заметы. В любой толпе и толчее — в толпе и толчее сейнеров, когда много судов мечут невода на небольшом участке моря, когда не поймешь, где чей невод, кто куда тащит, кто куда сыплет невод, — он выложит, обойдя чужие невода, так что все удивляются, как же он никого не пересыпал, никому не помешал, и больше всех рыбы поднимет. У рыбацкого капитана это, пожалуй, самое главное достоинство: выметать невод именно так, чтобы он поймал, захватил косяк. Вот, положим, треска. Ведь она, особенно в начале хода, когда подлетает с океана, носится как бешеная, и догнать косяк, определить и отгадать, куда он летит и упредить его движение, чтобы невод упал перед носом косяка, захватил его, надо иметь не только опыт и умение, но и еще что-то, что не дается никакими науками. Может, интуиция, талант...

Команда у Сергея тоже выдающаяся. Вообще, приглядываясь к экипажам сейнеров, можно увидеть закономерность: команда как-то соответствует не только характеру и способностям капитана, но и по внешности похожа на него. У Сергея все парни могучие. Тут вступает в свои права испытанная и проверенная временем и поколениями людей поговорка: «Каков поп, таков и приход».

И третий из компании рыбацких богов — это наш Вовка Джеламан. В общество асов он попал впервые, не попал, а точнее, вломился: блестяще — с самого первого дня путины — идет впереди Сергея и самого Сигая. И далеко впереди.

Роста он тоже, как и Сигай, среднего, но это сгусток энергии, комок нервов. Еще в детстве он мог прыгать с крыши идущего на полной скорости поезда... Пределов или ограничений каких для него не существует... Во время замета или когда догоняет косяк, он кипит весь. Рыбу же любит так... ну, если при сортировке ткнешь багорком не в голову рыбке, а в брюшко или в спинку, он до слез расстроится.

#img_20.jpg

Впрочем, все они помешаны на рыбе. Сигай как-то в дружеском разговоре высказался: «И вот она на палубе трепещется, извивается... так уж ей жить хочется... и, чтоб парни не видели, возьмешь ту, которой больше всего жить хочется, и отпустишь в море...»

И вот все трое восседали за столом. Молчали. Наконец, Джеламан закурил длинную тонкую папиросу с фильтром и, щурясь, сказал:

— Ну что парни? Что у нас будет призом?

— Может, пару ящиков вот этого? — Серега взглядом указал на высший коньяк.

— Сережа! — сморщился Сигай. Он сморщился так, будто встретил или увидел что-то смешное, неприятное и достойное сожаления. — Сережа! Ой...

— Ой, Сережа! — еще насмешливее, с еще большим расстройством и обидой сморщился Джеламан.

— Прошу прощения.

Опять замолчали. Сергей насупился. Сигай задумался, а Джеламан окутался дымом.

— А лучше вот как, — сказал Сигай и положил на середину стола свою руку, вверх броней костистых мозолей.

На его ладонь легла не менее победитовая ладонь Джеламана, и сверху накрыла их Сережина ладонь, покрытая буграми мозолей чистейшей дамасской стали — попадись в эти трехстворчатые тиски булыжник, что валяется на морском берегу, из этого булыжника бы брызнула вода.

Это было в начале второго квартала.

И вот до конца второго квартала оставалось три дня. Весь квартал все три сейнера — Сигаев «Два раза пятнадцать» — «МРС-1515», николаевский «Две двойки» — «МРС-1522» и наша «Четверка» — «МРС-4304», — шли нос в нос: сегодня мы на первом месте, завтра Сергей вырвался, сдал на несколько центнеров больше, а через три дня, смотришь, Володя Сигай уже лидирует... через неделю опять наша «Четверка».

И сегодня после сдачи — пока мы идем впереди, впрочем, неизвестно еще, что привезут Сергей с Володей, — Джеламан достал свою личную, «особливую» промысловую карту, где всякими крючками и закорючками были отмечены «огороды», время прихода и ухода рыбы на них — в общем, ту карту, над составлением которой он «страдал» последние годы и особенно в эту зиму, когда рисовал ее.

Он достал ее, ласково и мечтательно улыбаясь, нежно разостлал по штурманскому столику. Погладил и достал новенький, остро заточенный, приготовленный для этого торжественного момента карандаш. И замурлыкал свою любимую мелодию: «Злая буря шаланду качает, мать выходит и смотрит во тьму...»

— Ты, командир, что-то удумал, — сказал дед, наблюдавший всю эту сцену. — Клянусь головой акулы, ты что-то удумал.

— Ты так решил? — поднял бровь Джеламан.

— И могу даже точно сказать что.

— Ну?

— «Чёртам» нос наставить!

«Чёртами» — в шутку разумеется — мы теперь называли наших соперников в соревновании, Володю Сигая и Сережу Николаева.

— Что? Что? — и Джеламан раскатился таким рассыпчатым, таким задорным, веселым и добродушным — ну веселее некуда! — и заразительным смехом, что нельзя было не засмеяться, если рядом находишься.

— Ну, нам с тобою, дед, положительно невозможно... жить на одном судне.

— Ну, так ближе к ветру, — тоже нахохотавшись, сказал дед.

— А вот что. — Джеламан откинулся и мечтательно посмотрел в окно. — Это хорошо, что сегодня туман. Еще лучше, если бы он был и завтра, а еще лучше, чтобы он подержался эти три дня. — И стал закуривать; мы с дедом молчали — ждали, пока он соберется с мыслями. — Вы помните прошлогоднюю «птичку»?

— Это что взяли за один замет полный груз и после не нашли это место? Дня два тогда искали...

— Да! Да! Да! — оживленно продолжал Джеламан. — Два дня тогда искали и не нашли.

— Помним, конечно.

— Так вот она! — Джеламан показал место на карте. В том месте была нарисована летящая чаечка, под нею стояло сегодняшнее число — прошлого года, конечно, — и количество взятой рыбы за замет.

— А почему же тогда ее не нашли? — продолжал дед. — И даже эти «чёрты» нам помогали и тоже не нашли. Впрочем, тогда весь флот искал и не нашел.

— Темнил, братцы, темнил, — сказал Джеламан и размашисто перекрестился. — Да простит меня бог, темнил. Вот она, эта «птичка».

Кстати, об этой «птичке». В прошлом году в конце второго квартала мы наткнулись на залежи камбалы, за замет взяли больше груза, это была, конечно, сенсация, чтобы за одно траление по стольку брать, в это время года она идет за тридцать — сорок тралений груз, за два-три дня, а тут за одно траление. Весь флот кинулся на это место, но... и мы сами после сдачи искали его больше всех, помогали нам искать Сигай с Николаевым, но так и не нашли. Неделю искали и не нашли. Сочли за случайность, за необъяснимое, загадочное явление, как и многое, что приключается с рыбаками в море. «Птичкой» же назвали это место потому, что когда с него берешь пеленг на Камчатские горы, вершинки гор выписывают летящую птицу, «птичкой» и назвали это место.

— Я, братцы, дал тогда в эфир ложные координаты, — вздохнув, продолжал Джеламан, — и сам муру водил... да накажет всевышний меня за ложь и обман. — И Джеламан опять размашисто перекрестился.

— Всевышний тебе, командир, спишет сто сорок грехов, если мы в этом году «чёртам» рога наставим, — сказал дед.

— Не знаю, братцы, не знаю, — еще печальнее вздохнул Джеламан. — Не знаю, может, и накажет всевышний... но так уж мне хочется выскочить вперед, так хочется утереть нос «чёртам», что... для них и берег сегодняшний фокус. Целый год жду сегодняшнего дня. И они сегодня, точнее, завтра, как узнают на капчасе, сколько мы поймали, кулаки об стол будут калечить. Я им покажу, где раки зимуют! Я им... пока они за эти три дня, что остались до конца квартала, будут возиться с одним грузом, мы шуранем грузов пять-шесть. И хорошо, что туманчик... а течения там нету, работать можно и в тумане. В крайнем случае «жук» наладим. Я им покажу кузькину мать!

— Командир! Твою руку! — Джеламановский восторг передался и деду. — Выскочим вперед, а там уже не страшно, кварталу конец. Там уже...

— Именно, дед, именно! — Джеламан трахнул по столу ладонью. — Главное, во втором квартале потянуть, он самый рыбный, а там... в конце путины на «напасти» шибко не разбежишься. Главное, сейчас. И они будут кусать локти!

— Ты, командир, гений.

Джеламан задумался.

— Ну а то, что я утаил ото всех эту находку, пуст парни простят меня. Мы ведь и сами тогда только один груз взяли. Эх, хе-хе, хе-хе! Как она, жизнь, по-дурацки устроена... А теперь, чиф, — это относилось ко мне уже, — давай проложим курс на «птичку». Ошибки должны быть исключены до абсолютности.

Мы с ним тщательно — дед, кстати, наблюдал наш работу и то таблицу подаст, то вместе с нами подсчитывать начнет, — до десятых долей градуса выбрал из таблиц поправки к курсу на девиацию и склонение, взяли упреждение на течение. На руль поставили самого Казю Базю. Потом проверяли невод — дед тоже помогал. До последней ячеи — а вдруг где дырочка — уложили его и приготовили к замету тоже красиво: наплав к наплаву, грузило к грузилу. Потом дед ушел к Марковичу в машину, и они там тоже просматривали да проверяли все. Женя с Есениным торчали в трюме и прилаживали новые сепарации.

К месту лова, на эту «птичку» подходили в пять часов утра; парни перед работой, как Обычно, отдыхали, спали в кубрике, только Джеламан себе места не находил всю ночь: он то опять шел к неводу, просматривал его еще раз, то спускался к Марковичу в машину, то рассматривал свою «особливую» карту. И напевал: «Не надейся, рыбак, на погоду, а надейся на парус тугой...»

Я не знаю, как в это утро чувствовали себя наши соперники — «чёрты», — что творилось у них на бортах, но у нас... за полчаса до работы парни были уже одетые и толпились в рубке.

А море было тихое в это утро, теплое, с теплым реденьким туманом. И этот реденький туманчик нас радовал, потому что он бывает устойчив. На несколько дней. И барометр показывал тихую погоду. Ну что нам еще надо было? Парни удобно расселись в рубке, пили «фирменный» Бесов кофе. Райское наслаждение, когда в одной руке папироса или сигарета, а в другой — кофе. Дед, разомлевший от хорошего настроения, начал было вспоминать Дерибасовскую, Женя — вспоминать свои сенсационные победы на соревнованиях, Есенин — про Ангару и про сплавщиков, Бес — уже и сногсшибательную историю начал... а вот Джеламан то и дело:

— А я, братцы, думал... целый год думал, ну как надуть этих супостатов, как обставить их... Ведь эта дубинушка Сережа Николаев, он ведь носом чует рыбу, — и Джеламан вертел головой из стороны в сторону и сильно втягивал воздух ноздрями, — его ведь иначе не надуешь. А Сигай? Он же, черт... — Джеламан вдруг начинал вышагивать перед нами, мечтательно потирал руки. — Они, конечно, догадаются, откуда мы будем рыбку возить. Да и дьявол с ними! А весь флот меня простит... должен простить.

— Конечно, командир, парни поймут... хоть раз в жизни «чёртов» оставили в дураках.

— Ну-ка, Анатолий Корнеич, — повернулся Джеламан к Бесу, — особливое мне.

— Из пузырька капнуть?

— Трохи.

— Хорошо, командир.

— Не «хорошо», а «есть». Сколько вас надо учить? Прачки, прачки...

— Есть, командир!

— Не «есть, командир», а просто «есть».

— Есть.

— Прачки, прачки... — будто возмущаясь, прохаживался Джеламан по мостику, а сам улыбался. — У меня все было рассчитано от и до: подождать конца квартала — и рывок на тысячу миль вперед!

— Гениально, командир!

— Конгениально!

— Ох и рожи же скривятся у этих чёртов, у этих дьяволов, у этих идолов, у этих тумгутумов, у этих...

— У этих омнибусов, — помог Бес Джеламану подыскать бранное слово.

— Омнибус? А что это?

— Это, командир, большая телега.

— Во-во! Николаев и похож на большую телегу. А зайдем мы, братцы, на эту «птичку» с восточной стороны. — Джеламан подошел к карте, взял измеритель. — И неводок потащим вот сюда! И будет самый номер. И начнем... и продержался бы туманчик.

— Да, все бы три денька до конца квартала, — добавил дед.

 

II

И вот настал этот торжественный момент. Подходим к «птичке», начнем сейчас рыбачить... парни давно уже торчали на своих рабочих местах, ждали команду. Джеламан же не отрывал взгляда от ленты эхолота, в руке держал секундомер... сейчас сейнер выйдет на нужную глубину.

— Как ты думаешь, чиф, мы точно курс рассчитали? — спросил он.

— Точнее некуда, командир.

— Дед, у тебя все в машине нормально?

— От и до, командир.

— Бес, готовь торжественный завтрак.

— Хорошо, командир.

— Что? Что?

— Есть, командир!

— Что? Что? Что?

— Есть!

— Прачки, прачки... Ох и будут же сегодня «чёрты» беситься, ох и будут же калечить кулаки об стол...

— Главное, командир, сделать рывок в этом квартале, — сказал дед.

— Именно! Именно! А об этой «птичке» ни кошка, ни собака не знают. Да и трудно предположить, чтоб здесь была рыба... Еще когда я лепил макет, даже сам не обратил внимания на эти места: кругом скалы, корма нет...

— Кажется, подошли, командир, — доложил я Джеламану, когда эхолот стал отбивать нужную глубину.

— По местам! — крикнул Джеламан. — Полный ход!

— Полундра-а-а! — заорал вдруг Женя с бака — он стоял там наготове с буем, должен был по команде Джеламана кидать буй. — Прямо по носу судно!

— Стой! Полный назад!

Выскочили из рубки — прямо по носу в туманчике вырисовывался силуэт судна, еще бы чуть — и мы бы врезались в него. Подходим ближе... «Два раза пятнадцать». Он сидел по самую марку в воде, корма так прямо совсем засела в море — так он был загружен рыбой.

Сигай, видимо, поставил свои запасные сепарации, на палубе рыба лежала кучами, горами, и даже нераздернутый кутец исполинским шаром лежал на этих кучах. Ну и Сигай! А сам он стоял с багорком, каким сортируют рыбу, на самой большой куче камбалы, в раскатанных до паха сапогах, в грубошерстном свитере. Белая шевелюра живописно всклокочена, выделяется черная пушистая бородка. Улыбался. Ну и картинка! Залюбуешься на флибустьера! Еще бы вместо багорка ему дымящийся пистолет или шпагу.

— Привет, Вова! — радостно крикнул он — зубы так и сверкнули, — подняв багорок.

— Уф! — Джеламан яростно сорвал шапку и трахнул ею о палубу. Потом подошел поближе к борту, на лице изобразил тоже горящую улыбку и тоже поднял руку. — Привет, Володя! Как она, родненькая, поймалась?

— Поймалась, Вова, поймалась! — еще радостнее улыбался Сигай.

— За один замет, Володя?

— За один, Вова.

— Молоди много?

— Да есть малость.

«Два раза пятнадцать» отходил, тая в тумане. Отходил он донельзя важно и торжественно.

— Пока, Вова-а-а! — донеслось из тумана.

— Пока, Володя-а-а! — крикнул Джеламан в туман и стал мрачнее тучи. — Ну и черт, ну и дьявол, ну и...

— Нет, командир, — вздохнул дед, — Сигая не пересигаешь.

— К замету! — рявкнул Джеламан. — Полный вперед!

Разметались прекрасно. Джеламан вывел сейнер к бую в тумане точнейше. Все делалось точно, быстро и без слов. И рыбы поймалось тоже много, больше, чем на груз.

Только подтащили невод к борту и начали заливать рыбой трюм, как в тумане послышался грохот, дизеля, и прямо перед нами вырос сейнер. На верхнем мостике Эйфелевой башней возвышался Сережа Николаев.

— Вовка, привет!

— Привет, Сережа!

— За один замет, Вова?

— За один, Сережа.

— Молоди много?

— Да есть малость.

— А мне вчера почти чистая попалась...

 

I

— Ну что там?

— Течем, и капитально. — Джеламан схватил чью-то робу и отстукал дробь по трапу.

Я лежал на койке, на спине, в откинутой руке дымилась папироса, и у меня не было силы поднести ее ко рту.

Дело табак: сейнер идет ко дну. Раз уж сам Джеламан не похож на Джеламана, значит, тонем по-правдашнему. Но у меня не было ни силы, ни воли, чтобы пошевелить хоть частичкой тела, хоть мизинцем...

 

II

Вчера Серега Николаев сдал два груза трески и оказался почти на груз впереди нас. На вечернем капитанском часе, когда объявили штормовое предупреждение и запретили выход в море, он не давал покоя Джеламану: «Ну, как дышишь, Вова? Море-то на замочке! А? Что? Я знал, что вы с Владимиром Ивановичем Сигаем настоящие рыбаки, а то в наше время скучно жить стало, пошли одни рыболовы, рыбака-то и нету». — «Сережа, — еще нежнее говорил Джеламан, — так цыплят-то по осени считают». — «Я же, Вова, и говорю, что по осени... А как думает Владимир Иванович Сигай?» — «Тоже так думаю», — прохрипел Сигай. «Я так и знал, что вы настоящие рыбаки, — продолжал язвить Николаев, — а то пошли одни...» — «До связи, Сережа!» — не выдержал Джеламан, выключил рацию и повернулся к деду:

— Ну, что будем делать, дед? Еще сутки продержимся?

— Течь увеличивается, командир, — устало сказал дед. — Каждые полчаса Маркович пускает помпу. На базу надо...

— Н-да. — Джеламан задумался. Бежать в колхоз, вытаскиваться на берег, заваривать дырки — это потеряешь дня три-четыре. И в такое-то время, когда день год кормит — сейчас навалилась треска, ее подошло столько, что только успевай возить, каждый день по грузу суда берут, а Николаев вчера ухитрился два груза сдать.

И с тремя дырками в корпусе работать опасно.

Джеламан устало стащил шапку за одно ухо, плечи его понуро опустились. Выглядел он, впрочем, как и все мы, изможденным донельзя: уже целую неделю берем по грузу, днем ловим, ночью сдаем, на переходах дел тоже хватает — то подремонтировать что, то починить что-нибудь. Неделю уже нормально не спим, как только в море появилась треска и началась эта гонка... А последние три дня вообще не отдыхали: что ни замет, располосуем невод, ремонтировать надо.

И три дня назад у нас потек корпус, три дырки появилось в машинном отделении, и в таком месте, под самым маховиком, что ни цементный ящик не поставишь — в машинном отделении его вообще трудно поставить, корпус там в масле и солярке, цемент не держится, — ни аварийные доски с клиньями никак не заведешь. Кое-как заткнули дырки «чопиками» — маленькими клиньями — и прижали распорками, посадили Марковича с кувалдой возле этих «чопиков» и продолжали рыбачить.

Но сегодня течь увеличилась.

— А ведь эти «чёрты» сегодня в море пойдут, — сказал Джеламан.

— Как пить дать, — согласился дед. — Их никаким штормами не запугаешь.

— Шторма может и не быть, — сказал Джеламан, — прогноз всегда завышает фактическую погоду.

— Н-да. — Дед задумался.

Джеламан достал папиросы, размял и сунул нам с дедом в рот по папиросе — руки у нас были в мокрых резиновых перчатках, мы еще не успели переодеться после сдачи.

— А может, парни, пусть Маркович еще сутки посидит перед «чопиками» и выхватим еще хоть груз? А тогда уж в ремонт? А? Иначе ведь нам удачи не видать. Ведь не догоним тогда ни Серегу, ни Сигая. Ну, что? Что вы мне скажете?

— Попробуем, — сказал дед.

— Попробуем, — сказал я.

— Гони, чиф! — оживился Джеламан. — Продержись еще ночь, а пригонишь к месту лова, упадешь дубеть. Как-нибудь без тебя обойдемся, а сейчас мы падаем. Впрочем, пойдем, дед, на палубу, поможем парням.

Они устало поднялись — дед сидел на корточках, а Джеламан, по обыкновению, на штурманском столике, — пошли на палубу, где ребята готовили невод к работе и палубу: мыли и хлорировали трюм после сдачи, ставили сепарации, убирали коплер, ложку, буй, укладывали ваера.

Я поплотнее завернулся в шубу — когда долгое время не спишь, начинает холод продирать, даже при теплой погоде озноб бьет, — дал ход и стал за рулевую баранку. Чувствовал я себя плохо: плечи настолько отяжелели, что сами ползли вниз, ноги подкашивались, а позвоночник сгибался. Голова гудела, как встревоженный улей.

Через какое-то время парни один за другим повалили в кубрик, их лица ломали судороги усталости и бессонницы, они не стали даже ни ужинать, ни перекуривать. Даже не стали стаскивать блестевшую от мокроты прорезиненную робу. Через секунду упадут на койки и провалятся в небытие. Последними пришли Джеламан с дедом.

— А груз мы выхватим, — говорил Джеламан деду.

— Надо, командир, надо, — соглашался дед. — Через три-четыре дня будет поздно, делов уже не будет.

— Через три дня и рыбы не будет.

Когда я вывел сейнер из бухты, погодка стояла не то чтобы штормовая, но работать трудно придется. Впрочем, неизвестно, что еще завтра утром Нептун преподнесет, когда придем к месту лова. Может, и не даст порыбачить.

Ко мне в рубку поднялся Маркович, он выглядел тоже не ахти... впрочем, ему ведь в эти последние дни не удавалось расслабиться в те короткие минуты, когда сейнер идет с тралом, он вахтил возле «чопиков»; я тоже лишен этой роскоши, во время замета и траления я самый главный на палубе, слежу за ходом невода — не вздремнешь.

— Как там у тебя?

— Да понемногу идет, — спокойно ответил Маркович. — Боюсь один в машине оставаться — вдруг засну!

— Организуй чаю!

— Сейчас.

Через несколько минут он вышел из Бесова заведения с бурлящим чайником, пачкой чая и кружкой. И с термосом. Заварил в кружке крепчайшего чая, протянул мне.

— А ты?

— Я после... минут на двадцать расслаблюсь, и тогда.

— Дубей. Я буду заглядывать в машину.

— Через полчасика толкнешь. Сейчас там сухо, только откачал.

Маркович приготовил мне термос чая, присел в уголке рубки на запасную дель, опустил голову и задремал.

 

III

К утру я привел сейнер на «огород»; погодка шла на убыль, работать вполне можно.

#img_21.jpg

#img_22.jpg

Не успел я спуститься в кубрик, как раздирающе заревел ревун — Джеламан уже нашел косяк и сейчас начнет ловить его. Ну как тут уснешь! Поднялся в рубку посмотреть запись эхолота, что там за косяк. Косяк был хороший, больше чем на груз.

Через полчаса невод, раздутый серебристой рыбкой, подвалился к борту — ну как тут уснешь! Вышел на палубу помочь парням грузить ее в трюм и на палубу.

— Не думал я, братки, что сразу налечу на рыбу. Чиф, как нарочно, подвел к самому косяку, — говорил Джеламан, вместе со всеми работая на палубе.

— Теперь Серега приутихнет малость...

— По-другому запоет.

— Плюнь три раза.

Парни, отоспавшись за переход, работали с веселой лихостью, да еще погодка притихала, взгоралось солнышко. Воздух был по-утреннему свеж и прозрачен.

— Пока нам везет.

— В плохую погоду она почему-то лучше берется, — сказал Женя.

— Чумная же, — утвердил Казя Базя.

— Какой примитив, какой примитив, — болтал Бес. — Никто ничего не знает о вестибулярном аппарате.

— Куда шуруешь? — рявкнул Казя Базя на Беса, который по причине рассеянности кидал рыбу мимо трюма. — Вестибулярный...

Когда уже залили трюм и доканчивали палубу, Джеламан вдруг бросил багорок и уставился на корму. Потом кинулся к люку машинного отделения:

— Маркович, как там у тебя?

— Нормально, — донеслось из машинного отделения. — Сухо.

— Ахтерпи-ик! — крикнул Джеламан и побежал на площадку. Быстро стал отдраивать горловину ахтерпика. Открыли ахтерпик, воды там до половины уже, все болтается и бушует: ветошь, краска, запасная дель, всякие доски, багорки, топорища... Весь запасной скарб всплыл и бесится от качки.

— Невод быстро на борт, рыбу из невода в море, — коротко сказал Джеламан, — и ведра...

Парни в четыре ведра кинулись кидать воду из ахтерпика за борт, а невод, выпустив из него рыбу, — палубу доливать не стали, — выхватили на палубу. И Джеламан дал самый полный ход... Помпа уж откачивала воду из ахтерпика.

— Может, и рыбу за борт, командир? — спросил дед, смахивая пот. — Смотри, как корма села.

— Н-да. — Джеламан цепко следил за компасом. — Подождем... Если не будем успевать, если подойдет предел, тогда... а сейчас откройте в фальшбортах аварийные портики, чтобы, если понадобится, рыбу спустить с палубы. И все приготовьте для выброски ее из трюма.

— Есть.

— Добежать бы...

Мы с дедом сделали все необходимое на палубе. Дед полез в машину к Марковичу, я подошел к парням. Они работали чётчайше — так всегда бывает в подобные моменты. Я хотел кого-нибудь подменить.

— Сами.

— Мы сами, чиф.

Заглянул в машину, дед с Марковичем сидели перед открытыми пайолами напротив чопиков. Курили. Зашел в рубку к Джеламану: он твердо стоял перед компасом. Спокойный, как всегда.

Спустился в кубрик, закурил и лег на койку, обтянутую целлофаном — койки у нас всегда обтянуты сверху целлофановым покрывалом, чтобы в робе можно привалиться. Лег на спину, закурил, закинул руки и ноги — по всем жилочкам потекла блаженная и сладкая расслабленность. И сила с волей пропали, их не было даже, чтобы поднести ко рту дымящуюся папиросу. Веки тяжелые-тяжелые...

Вдруг в кубрик на поручнях скатился Джеламан, схватил чью-то робу.

— Ну, что там?

— Течем, и капитально. — Он отстукал дробь по трапу.

...Что же я делаю?.. Один в кубрике... Парни воюют с утопающим судном; наверное, уже и рыбу за борт кидают: судя по дифференту, корма будто больше опустилась, — ведь выскочить не успею.

...Что же я делаю? Бросаю вызов судьбе или верю в судьбу? Если суждено утонуть, повешенным не будешь. Положим, наш брат — дикий и невежественный народ: верит в понедельник — рыбачить не начинаем, погоду узнаем не по приборам, не верим прогнозам, рыбу ищем каким-то десятым чувством, интуицией... Предрассудки предрассудками, но вставать ведь надо... Надо... Надо... Сам Джеламан не похож на Джеламана, надо... Р-р-аз! — и вскочил... ну... ну... ну... Сейчас встану... ну. ну...

 

IV

— Вставай! Пять тыщ сто тринадцать ведер! — орал Женя и тряс меня. — Пять тыщ...

Я возвращался из небытия, перед глазами все было в тумане; не мог понять даже, где я. Может, это все еще сон? Но в путине сны никогда не снятся: рыбацкий сон без сновидений.

— За переход откачали пять тыщ сто тринадцать ведер, — продолжал Женя. Он стоял передо мною, начал переодеваться: стаскивал куртку, свитер.

— А рыба?

— Уже сдали... уже в колхоз идем.

— Что ж на сдачу не разбудили?

— Сами управились... опять на первом месте: Сигай порвался, а Серега никак косяк не найдет. Сегодня рыбы у них не будет.

Ввалились в кубрик Казя Базя и Бес, тоже возбужденные, особенно Бес, он горел весь.

— Га-га-га! Архиконгениально. Га-га-га!

— Что с ахтерпиком? — Я присел на койке, смотрел, как Женя переодевается.

— Качаем потихоньку... Теперь не страшно, сейнер пустой. — Женя стаскивал темное от пота теплое белье; какое же у него все-таки красивое тело: хоть руки, хоть спина, хоть живот. Черт возьми! Сфотографировать бы! Мышцы после напряженной работы вздулись и резко обозначились под тонкой чистой кожей... Какая красота!

— А Серега молчит?

— А что ему еще делать?

Пересилив телесную тяжесть, поднялся в рубку. Дед стоял на руле, Джеламан колдовал над картой.

— Если бы ты видел, чиф, как мы водичку шуровали! — сказал дед.

— В колхоз?

— На ремонт, — ответил Джеламан и замурлыкал свою неизменную песенку, что всегда с ним бывает при «нормальном» — если считать, что на море нет оценки «отлично» и «сверхотлично», — настроении: «Не надейся, рыбак, на погоду, а надейся на парус тугой...»

— Давай поведу, — обратился я к деду.

— Да дубей. Я сам. Тебе на берегу хлопот хватит.

— Тогда зачем разбудили?

 

V

После, когда прошло много времени, я пытался восстановить в памяти и понять, разобраться, что же со мною тогда происходило? Положим, я был на предельной усталости, положим, и многодневная бессонница сделала мозг ненормальным, но ведь сейнер мог пойти ко дну... И случись в той горячке несчастье, про меня могли бы и забыть. Почему же не было страха, почему страх не выгнал меня из кубрика вслед за Джеламаном, когда он прыгнул в кубрик за робой? Страх ведь дело серьезное.

Никак не могу найти ответ!

 

I

Когда мы пришли в колхоз, диспетчерша сказала, что Леха Светлов лежит в пустой квартире один, что Катерина уехала, и он теперь не похож на человека. Я понял, что человек сломался. Времени у меня почти не было, но я все-таки пошел к нему.

В квартире дверь была открыта, на нечистом полу валялись разбросанные игрушки, старенькие детские вещички, ненужная поношенная обувь и одежда — следы горячего бегства. Неловко вывернув руку, вниз лицом лежал сам Леха посреди этого всего. Я повернул его на спину: глаза были закрыты, лицо и губы бледные. Он поскрипывал зубами и время от времени шумно вздыхал. Я положил его на сетку пустой кровати, под голову сунул что-то из одежды. Прикрыл дверь и уселся на стул. Закурил.

Неделю назад у него на сейнере произошло «ЧП»: команда отказалась выходить на палубу и требовала, чтобы он гнал судно в колхоз. Он не сразу подчинился, дня два они болтались у плавбазы на бакштове: команда валялась по койкам, жевала сухари — на судне не топилось, не варилось, даже не было света. Леха в одиночестве возился с неводом, растаскивал его по площадке, рассматривал, промерял, менял грузила и наплавы. Подолгу просиживал на борту, смотрел на невод и курил папиросу за папиросой.

Потом пришло указание из правления колхоза уводить сейнер с моря, был самый рунный ход трески.

 

II

В этом году Леху будто заколдовал кто: не пошла у него рыба, и все — и ничем не объяснишь и никаких причин не придумаешь. Уж половина флота добивала первую половину годового плана, а наша «Четверка», Сигаев «Два раза пятнадцать» и николаевские «Две двойки» добивали уже годовые планы, а у Лехи где-то пять-шесть грузов всего, хоть весь флот знал, как он старается.

С самых первых дней путины ему не повезло.

Вот хоть глубинная камбала. Мы на своей «улитке» по грузу за замет брали, а он не мог. Прибежал он на место один из первых с удлиненными ваерами — Джеламан ему первому «позвонил», они с ним давнишние кореши, — а взять не мог ни одного груза за неделю. Мечет невод вслед за нами, ну прямо след в след, мы не знаем, куда рыбу девать, а у него или зацеп, или порвался, или... полкутца всего поднимает. Ложится в дрейф, проверяет невод, промеряет ваера, все будто нормально. Пошел в замет — вытаскивает полный невод мусора. Мечет второй раз — вытаскивает располосованный от сквера до кутца невод: за скалу зацепился. А ведь починка и переоснащение невода занимает иногда несколько дней.

Как-то он не выдержал, подошел к нашему борту, позвал Джеламана. Я, Казя Базя и Бес тоже перебрались к нему на борт, стали с ихней командой проверять все оснащение невода, ваеров, буя. Правда, один ваер оказался незначительно короче другого, но это еще не причина пустырей, при разной длине ваеров невод работает только одним крылом, но работает же! Сделали мы все, сделали все, как у нас.

— Фу, черт, — сказал Леха, — уже и метать боюсь, до того надоело все...

— Давай мы подождем, посмотрим, — сказал Джеламан, — сдача не убежит. — Мы уже загружены рыбой были.

Пошел он в замет — зацепился. Поднял куски от невода. Мы пошли на сдачу, они легли в дрейф исправлять свое горе.

Потом, через неделю после этого случая, Сигай дал ему свой невод — у Сигая всегда запасные есть. И сигаевским неводом он ничего не поймал.

Ну ладно, в начале путины неудачи — с кем не бывает: команда не сработалась — тут ведь нужна дьявольская слаженность, быстрота и сообразительность хоть при выметке, хоть при выборке, ничего же нельзя предвидеть и предугадать, особенно в плохую погоду; сам капитан не набил руку подлаживаться под течение, вовремя менять хода при подрыве невода от грунта и при закрытии его, после того как невод там что-то поймает; эхолот не вымерен или показывает не ту глубину; сам «огород» еще не изучен — кто его знает, какие там валуны, скалы или плиты на грунте, площадь при замете захватываешь больше двух километров, а эхолот показывает только то, что под судном; случайности какие-нибудь — всякое может быть.

Понятны неудачи и на июньской треске. Она только подошла с океанских глубин, голоднющая, носится в поисках корма как бешеная — тут капитану нужен большой опыт и, самое главное, то, что не дается никакой наукой и не объясняется разумом и логикой, — интуиция: после того как найдешь косяк, надо определить его скорость и направление движения и невод выложить с таким упреждением, чтобы косяк зашел туда; невод же выкладывается по течению, надо еще подладиться под течение, чтобы невод не закрутило и чтобы он раскрытым шел. Джеламану, например, несколько лет не давалась эта наука, и даже такой знаменитый и опытный рыбак, как Андрей Пак, в этом году плохо ловил раннюю треску, хоть в другие годы на этой рыбе по два да три плана брал.

Но вот пошла последняя треска, она жирная, ленивая, ходит по морю целыми скопищами, — и то же самое... и команда не выдержала. Собственно, будь у парней хоть слоновьи нервы и бегемотово терпение, и то вряд ли что получилось бы: ну-ка изо дня в день и несколько месяцев подряд таскать если не пустой невод — а он, кстати, тяжелый, — то с мусором или даже лохмотья от него поднимать, а потом несколько дней ремонтировать его, в то время как другие суда берут полные грузы, а тут ни заработка, ни плана... Капитан же в ответе за все: он и тралмастер, и самый главный рыбак, он самый главный в поиске рыбы, да и судно же надо привести на «огород» в любую погоду, в любой туман, а из навигационных средств на малом сейнере всего лишь компас да эхолот. Одним словом, капитан поилец и кормилец не только своей команды, но и одной восьмой части всех людей колхоза, потому что в колхозе восемь сейнеров и большое колхозное хозяйство живет на те деньги, которые государство выплатит колхозу за пойманную сейнерами рыбу.

И вот сейнер не ловит рыбу уже половину путины... Правы, конечно, парни, что не захотели работать с таким капитаном. Право и правление колхоза, заменившее капитана.

Два года назад Лехе светила другая звезда, почти всю путину он шел за Сигаем, а во втором квартале, вот на той треске, что носится по морю как бешеная, он выскочил на первое место. Помню, нам тогда не везло, Джеламан, разрываясь от бешенства, колотил себя кулаками по шапке и ругался на всех камчатских наречиях. У мыса Озерный тогда рыбачили. Течение здесь по десяти узлов — быстрее, чем скорость самого сейнера при тралении, — грунт ровный, как стол, вулканические плиты. Это хорошо, что плиты, зацепов почти не было, но уж если зацепишься — прощай невод вместе с ваерами: ваер падает в расщелину между плит и утаскивает туда весь невод. Погорели тогда два судна, Андрей Пак и Букека все хозяйство оставили в этих плитах.

А Леха здесь рыбачил всем на удивление: как ни закинет — три кутца, как ни закинет — три кутца. «В рубашке он, что ли, родился!» — сказал тогда о нем Сигай.

В прошлом году Леха тоже прекрасно рыбачил, на четвертое место вышел, особенно хорошо он рыбачил на нашей «улитке», или, как окрестили рыбачки это место, на «огороде имени Джеламана». Все тогда любовались Лехиной работой и думали, что поднимается еще одно рыбацкое светило сигаевской яркости.

В этом году, когда готовились к путине, Леха, кажется, уходил с сейнера только затем, чтобы спать. Когда идет подготовка флота к спуску на воду — март и начало апреля, — меняется изношенное промвооружение, идет покраска, подгонка, плотницкие работы, сварные работы. Это у нас самое горячее время. Рабочий день в страдную пору до десяти часов и больше, но и после такого продолжительного трудового дня Леху в окружении сварщиков, маляров и плотников можно было видеть на сейнере. И даже в выходные он со своим сынишкой, шестилетним Алексеем Алексеевичем, — как маленькая капля и большая капля похожие друг на друга, оба в меховых курточках, сапогах, и маленький Алешка тоже в мичманке, — всё ходят по сейнеру, присматривают да прилаживают все.

Лехина жена Катя, или, как ее в колхозе зовут, Катерина Светлова, работает на почте: телеграммы, письма и газеты разносит. Она моложе его и выглядит моложе своего возраста. Это, наверно, от того, что разносить письма по поселку не много требует физического и нравственного напряжения, а может, просто она не поддается неумолимому действию времени и жизненные неполадки отлетают от нее как горох от стенки. Леха же наоборот: и старше ее и выглядит старше своего возраста; впрочем, рыбаку так и положено, но тут еще впечатлительная и нервная Лехина натура в обработке штормов, аварий и неудач износилась быстрее.

Как-то года два назад, стоя в очереди перед загородочкой на почте за «до востребования», я слышал Катькин разговор с девчонками:

— Мой Алешка никак не хочет на материк, — говорила она подругам, — но я его увезу...

Кстати, у Катьки привычка говорить «я», «мой»; если в магазине покупалась какая-то вещь на общие семейные деньги и Лешка тащил ее из магазина — например, стол или приемник, то она, показывая эту штуку подругам, говорит: «Я купила» или: «мой дом», «мой ребенок», «мой Алешка», «я сказала». В поселке ее иногда называют «капитаншей».

— Не поедет твой Лешка на материк, — говорила Римма Ивановна, заведующая почтой. — Он же моряк.

— Ну и что же! — возмущенно продолжала Екатерина. — Там тоже речка есть, Дунай. И по ней тоже катера плавают, да еще какие!

— Но там же рыбу не ловят, — опять заметила Римма Ивановна.

— Пусть бросает эту рыбу, надоело: всегда заморенный с моря приходит, обгорелый, как негритос, всегда от него рыбой пахнет.

— И когда вы думаете уезжать?

— В этом году я уже ездила, дом в шесть комнат уже купила с усадьбой... винограда двести корней. Если за виноградом...

— Катя, да разве рыбак будет в земле ковыряться?

— Заставлю... Куда он денется? Когда мы с ним о чем спорим, я всегда права оказываюсь. Вот и дом купила с виноградником; базар близко, там от одного винограда дохода будет больше, чем от его рыбы.

— Наторгует он тебе! — засмеялся кто-то из девчонок.

— Торговать я сама буду, а он... толку с него... за так все отдаст. Я сама за все возьмусь.

— Ничего у вас не получится, — вздохнула Римма Ивановна.

— Получится. У меня всегда все получалось.

Перед этим я встречал ее в конторе, точнее, в сберкассе: я снимал деньги, она клала. Наши рыбаки сами деньги не получают — они в море, — это делают жены, Леха же вообще никогда никаких сберкнижек не имел.

— Хорошо Алексей в этом году поработал, — сказала работница сберкассы.

— Он у меня молодец, — гордо сказала Катерина, — на целый дом заработал.

— Третье место он тебе по району занял?

— Третье. А в прошлом году он больше заработал, хоть и четвертое было: в прошлом году он трески больше, чем камбалы поймал, а треска дороже.

— Хороший он рыбак.

— На слет передовиков посылают. В очередь на машину стала. Машину хочу купить.

— Там очередь...

— Добьюсь... он же передовик.

— На Украине будете жить?

— Ну.

— А Леша где будет работать?

— «Где, где»! Да хоть где! На шофера выучится или на учителя. Да хоть на кого... лучше на учителя.

— А у него другой специальности, кроме рыбацкой, нет?

— Да нету... с девяти лет рыбу ловит, с Азова же он. Мореходку заочно заканчивал.

— Плохо ему там будет.

— Выучится, он у меня головастый. На инженера выучится. На капитана же выучился!

 

III

Я не знаю причин разлада у них, так же как и не могу объяснить, почему он в этом году не мог взять рыбы, почему у него столько неудач и аварий было.

Знаю только одно, что Леха не сдавался, все хотел поймать рыбу — этому свидетель весь флот, — до самого ухода с моря он чинился, рвался, опять ремонтировал да налаживал все опять, шел в замет... Даже в последние два дня, когда на судне не топилось и не варилось, он в одиночестве возился с неводом, все хотел найти причину. Может быть, и сделал бы что, но пришла радиограмма сдать сейнер.

Капитану сдать сейнер — такое это дело... Я даже слов не нахожу сказать, какое это дело. Капитан ведь сам готовит сейнер к промыслу, по его указанию все делается, а в море во время работы он так сживается с судном, так «прирастает» к нему душой и сердцем, что судно волей-неволей становится частью самого капитана. Такая вот любовь к судну даже у торговых капитанов, хотя они только водят суда по морям. Рыбацкие же капитаны работают, ловят рыбу судном, и тут само судно помогает во всех делах капитану.

Леха привел сейнер в колхоз, передал другому капитану. Пришел домой и увидел пустую, нахоложенную квартиру. На полу валялись разбросанные Алексея Алексеевича игрушки, старенькие штанишки, башмачки, картузик его валялся, от которого, когда Леха его взял, пахнуло воробьиными перышками...

Вот таким я его застал дома, когда услышал от диспетчерши, что «Катерина уехала, и он теперь не похож на человека». Он лежал на полу среди разных ненужных вещей в пустой квартире. Я положил его на кровать.

 

IV

Недели через две я встретил Леху в море на борту сигаевского «Два раза пятнадцать». Он стоял в матросской робе на куче рыбы с зюзьгой. Лицо чистое и светлое — и куда делись озабоченные морщины? — он улыбался.

— Привет!

— Привет!

— Как дымишь?

— Нормально.

— Значит, хорошо?

— Ну, раз на море иду, значит, нормально.

 

I

Хочу рассказать о необыкновенном случае, который произошел с Андреем Паком вот на этой отходящей треске.

Часть флота, как я уже говорил, разбрелась по своим колхозам, только уж совсем упрямые, как наш Джеламан, оставались в море в поисках счастья. Несколько судов стояло под бортом плавбазы: топливо брали, воду, продукты или просто отдыхали: мылись в бане, смотрели кинофильмы. Сама плавбаза тоже собиралась уходить на перегруз обработанной рыбы и на утреннем капитанском часе объявила, что через несколько минут поднимает якорь. И вдруг голос Андрея:

— База, база, подожди часик, я — «Пятерка».

— В чем дело, «Сорок три ноль пять»?

— Нашел косяк трески, иду в замет. Через час подам рыбу.

— Вы серьезно, «Сорок три ноль пять»? Где?..

Но тут в эфире разорвалась бомба — капитаны, перебивая и заглушая друг друга, стали спрашивать у Андрея координаты.

— Да здесь я нахожусь. Здесь... в двадцати минутах хода от базы к весту. Замет верчу... к бую подхожу.

— Вижу...

— Ясно...

— Спасибо, Андрюша!

Джеламан прямо с миской каши влетел в рубку, выхватил у меня микрофон:

— Андрюша, косяк большой?

— Заливки на три... Но я весь брать не стал, отколол только третью часть.

— Обнимаю тебя, Андрюша! — Джеламан кинул миску и бросился к рулевой баранке. Врубил самый полный ход. — Дед, добавь из загашника! Парни, по местам!

— Есть!

— Чиф, невод к работе!

— Есть!

Когда подлетели к «Пятерке», она уже выбрала ваера и дала полный ход, чтобы вырвать невод из глубины. Джеламан застопорил ход и лег в дрейф, чтобы глянуть, что она поднимет, — может, ошибка, может, на медузу налетел Андрей. То же сделали и другие суда, которых, кстати, покачивалось в дрейфе уже с дюжину, и столько же виднелось во все стороны по горизонту.

Сам Андрей стоял на палубе у самого борта — старпом распоряжался в рубке — и смотрел перед собой. Кивком головы здоровался с подлетавшими. Взгляд его был чуть прищуренный — многолетняя привычка от смотрения в дали моря, — спокойный и равнодушный; вот сколько лет я знаю Андрея, взгляд у него всегда такой: спокойный, равнодушный, устремленный куда-то вдаль и будто в самого себя. Никогда я не видел, чтобы Андрей улыбался или чтобы какое-нибудь выражение огорчения было на его лице. Всегда одно и то же: вдаль, с раздумьем, равнодушный и спокойный.

— Неужели только треть косяка взял? — сомневался дед. — Ведь база рядом, всю ведь можно брать...

— Никогда всю хапать не будет, — сказал Джеламан.

— Не верю...

Не верил не только дед, но и все, кто подскочил сейчас к Андрею и ждали, что он поднимет. Ну почему ему не обловить весь косяк, ведь база сама подойдет и заберет всю рыбу, сколько бы ее ни было. Почему добровольно упускать такую удачу, отказываться от такой рыбы? В прошлом году Серега Николаев в северной части Маркеловской банки нашел такой косяк, захватил его весь, вызвал плавбазу и даже плашкоуты — перегрузчики из Анапки — и сдал пять грузов, космически взлетев на первое место. А тут и вызывать базу не надо, она рядом...

— Привет, Андрюша! — крикнул капитан с закачавшегося рядом сейнера — когда с полного вперед дается полный назад, сейнер, как утка, раскланивается в волнах и пене от собственного винта.

Андрей поднял голову — и опять все то же: спокойствие и равнодушие и взгляд вдаль.

 

II

Лет семнадцать я знаю Андрея.

Смотрел я сейчас на Андрея, и передо мной проходила вся его жизнь...

Несколько слов о внешности Андрея.

Я никогда его не видел небритым или в грязной рабочей одежде. В наших условиях работы это почти невозможно. Рубашки он носит белые, полотняные, всегда свежие и всегда не застегнутые на верхнюю пуговицу. На берегу неизменная его одежда: форменный костюм без галстука, свежая белая рубашка, не застегнутая на последнюю пуговицу, форменная фуражка и щегольской светлый плащик. Он всегда молчит. Кстати, и все парни с его «Пятерки» носят мореходки, светлые плащи, форменные фуражки, белые полотняные сорочки. Тоже не отличаются болтливостью. Никогда никого из них я на берегу не видел «под парами» или чтобы «выступал» дома, что часто бывает в семейной жизни. Сама «Пятерка» такая же чистенькая. Все на ней: и невода, и лебедка, и стропы, и брашпиль, и кубрик, и палуба опрятно... как-то внутренне красиво.

Два года назад они занимали первое место, взяли три плана — никто из них не хвастался, не выпячивал грудь и не кричал: «Во какие мы!» В этом году им крупно не повезло — теряли весной невод с ваерами — и никто не огорчался. В этом году у них дела вообще плохие, на одном из последних мест сейчас, но это их не трогает... всё такие же.

На Камчатку Андрей приехал двадцать лет назад, приехал с другом — детдомовские они.

Первые годы работали матросами, потом послали их на штурманские курсы, стали капитанами.

Это были настоящие друзья, настоящие!.. Как-то в случайной потасовке на Андреевого друга замахнулись ножом, Андрей загородил его. Нож воткнулся Андрею в грудь... в грудном кармане был портсигар, нож вреда не причинил.

У них было все общее, начиная еще с детдомовских времен: одежда, мысли, деньги. Когда стали капитанами, да еще знаменитыми капитанами, — рыбачили они хорошо, особенно Андрей, — денег стало много, полный чемодан — сберкасса далеко, в чемодан складывали. И когда деньги уже не вмещались в этом хранилище, в одно прекрасное время дружок Андрея с этим чемоданом скрылся. Андрей не стал его ни догонять, ни разыскивать.

Ясное дело, что этот случай не сладко пережился Андреем... Но человек без друзей, хотя бы одного, жить не может. С другим парнем Андрей подружился. Когда Андрей женился и у него родилась девочка, Света, у Андрея не было ни дома, ни квартиры — в те времена у нас на Севере туго было с жильем, в основном каждый себе сам строил домик, а сезонники и холостые рыбаки жили зиму в общежитии.

Наступила зима. Нужен был уют, тепло для малышки. И тут кто-то, уезжая с Камчатки, продавал дом. Андрей купил, вернее, договорился, что купит, поехал в Оссору в сберкассу — теперь он деньги держал на сберкнижке. Когда привез деньги, его новый дружок у хозяина дома перекупил дом, переплатив, — деньги у него были при себе.

Тоня, жена Андрея, приехала по вербовке, сезонницей, на обработку нерестовой сельди, которую Андрей, кстати, так хорошо ловил. К этому времени он был уже знаменитым капитаном, имел уже орден Трудового Красного Знамени.

Тоня приехала из глухой деревушки. Кроме спецовки — телогреечка, резиновые сапоги, брезентовые рукавицы, — у нее в баульчике были шерстяные носочки бабушкиного изготовления, кофточка, простое платьице, туфельки.

И тут вышла замуж за знаменитого капитана, у которого денег!.. В таких случаях обычно вновь испеченные «капитанши», «миллионерши» бросают работать, обзаводятся шеренгами туфель и отрядами платьев, дорожайшие шубы приобретают. Как-то в магазине я слышал разговор двух стареньких женщин: «Приедет она с материка, комбинация у нее из полотенцев, а выйдет замуж за какого-нибудь капитана, купит доху, накрасит губы и ногти, и уже к ней не подойти — капитанша». Надевают по нескольку ожерелий на шею и перстни на все пальцы. С Тоней же этого не произошло, никакими манто она не забронировалась, никаких брошек-доспехов не вешала на себя, а была как все. Только работать перешла в диспетчерскую, чтобы поближе быть к Андрею. И верно, она стала поближе к нему. Ночью, когда эфир относительно свободен от переговоров, она все время разговаривала с «Пятеркой», особенно в ночи ее дежурства. Как ни включишь ночью рацию, там Тонин голосок: «Андрюша, а как сегодня ловил? Невод не порвал? Я с Володей Сигаем послала тебе теплые носочки, рубашек и банку тушеной капусты. Как сейчас у тебя с желудком? Изжога бывает? Андрюша, я тебе с «Двадцаткой» пошлю свеженькой сметанки и яблочек...»

На берегу — это зимой — они всегда вместе: и во Дворце культуры, и на лыжах в тундре, и на рыбалке — из-подо льда удочками корюшку ловят. В отпуск тоже ездили вместе, всегда зимой. Наши рыбачки часто ездят в отпуск одни, потому что летом мужья в море. А ведь лето... И всякие фрукты-овощи на материке, и пляжи Черного моря. У нас в этом отношении далеко не рай.

Но через шесть лет после свадьбы Тоня заболела предельной болезнью века, раком. Она таяла на глазах. В этот год Андрей не рыбачил, остался дома.

И после того как Тони не стало, Андрей года два работал на берегу, в сетепошивочном цехе: маленькую Свету, которой было всего шесть лет, надо было отвести в садик, забрать из садика, постирать ей бельишко, приготовить еду. Их всегда можно было видеть тоже вместе: и на берегу ходят, и кино на детском сеансе смотрят, и корюшку удочками ловят.

Андрея полюбила молодая женщина, ее муж погиб в тундре на охоте.

— Не надо мне о любви говорить, — сказал ей Андрей.

— Я знаю причину, — сказала она, — ты не хочешь обидеть девочку. Но ведь и я ее любить буду.

— Не надо.

— Андрей, у нее будет свое счастье, у нее все впереди, у нее будет много-много счастья, а у нас...

— Я все сказал.

 

III

Теперь продолжу вот об этом случае, когда Андрей в безрыбное время наткнулся неподалеку от плавбазы на исполинский косяк трески.

Итак, мы лежали в дрейфе и ждали, что Андрей подымет.

Некоторые не верили, что Андрей не весь косяк обловил, да просто интересно было увидеть треску в это время года. Невод всплыл, в нем было ровно на один груз — и тут на всех сейнерах взревели дизеля и все кинулись в поиски оставшегося косяка.

Пахали мы море всеми курсами и всеми ходами; думается, ни одной частички моря на много миль вокруг не осталось не обследованной... Ничего никому не попалось.

Андрей же залился треской, к нему подошла база. Он сдал груз и через час уже опять был готов к рыбалке.

И через полчаса находит остатки косяка, опять берет его не весь, а только на заливку. Поднимает рыбу — все капитаны глазам своим не верят, Джеламан прямо сам не свой был.

— Андрюша, ты уверен, что опять не весь косяк затралил, что в море еще рыба осталась?

— Я отколол еще на заливку примерно половину косяка. Можешь посмотреть по моей записи.

— Свежо предание... — сострил кто-то.

Андрей залился рыбой и опять начал сдавать, а вся наша армада, дюжины две судов, носилась по морю, отыскивая оставшуюся рыбу.

Андрей сдал рыбу и опять через некоторое время нашел оставшийся косяк. Теперь обловил его уже весь.

 

I

Целый день сегодня пахали море у Северо-Западного — камбалу ловили. Погода стояла предельная, в море мы были одни; весь флот оставался в укрытиях, а мы вот выскочили — нам не хватало каких-то тридцати центнеров до годового плана.

Годовой план — понятно какое дело. Да если он взят еще в середине путины, да еще если — это «если» будет в десятой степени — он у первого судна по всей Северной Камчатке — а это солидная фирма! — среди судов нашего типа. Ведь завтра на утреннем капитанском часе начальник экспедиции сделает «весьма важное», «весьма срочное» объявление, которое начнется гимном для нас:

«Товарищи рыбаки! Товарищи обработчики, все труженики Северной Камчатки, МРС-4304, капитан Джеламанов...»

Но всех нас и, главное, Джеламана не эти моральные лавры трогали, не слава и почет нас выгнали сегодня в такое море — мы боялись Сигая, капитана «МРС-1515».

С «Два раза пятнадцать» у нас была подписана официальная бумага с печатями и ихними и нашими подписями о соревновании, а у Джеламана с Сигаем заключено пари.

Первый раз за несколько лет мы обошли Сигая: у него было на пятьдесят центнеров меньше, чем у нас.

Но это ничего не значило. Завтра на утреннем капчасе он доложит: «...Несколько дней назад я сдавал «по выходу», квитанцию не взял. Сдано было сто центнеров...» Это у него «заначка», она всегда у него есть, а перед годовым планом абсолютно наверняка есть. Уже несколько лет он дразнит всех таким вот способом. Как только начальник экспедиции сделает «весьма срочное объявление», назовет, кто взял первое место, как вот он, Сигай, тут как тут со своей «заначкой»...

Он бы и сегодня выложил утром свою «заначку» — разве он допустит, чтобы кто-то первым выполнил годовой план! — но было штормовое предупреждение, в море выходить запретили. И он, видимо, решил накалить страсти.

И сегодня утром после капитанского часа Джеламан, перекидывая из руки в руку трубку микрофона, — мы все были возле рации, ждали «весьма срочного» объявления,-- сказал:

— Ну что, парни? Может, рискнем? У Северо-Западного, с подветренной стороны. На Северо-Западном «огороде».

— Сам «огород» не закрывается от шторма, — сказал Казя Базя.

— Это на случай укрытия: под Северо-Западным мысом можно спрятаться, — догадался дед, зачем Джеламан назвал именно этот «огород».

— Но погодка, командир... — Казя Базя глянул в окно.

А погода стояла почти осенняя; буран сделал море серым и сопчатым, пенистые сопки злюще ворчали и ритмично двигались от одного горизонта до другого, отыскивая, что бы проглотить. Все кругом выло, и было холодно.

— Да что мы, не моряки?! — с насмешкой сказал дед.

Верно, дед был самый старый морской волк после Марковича, к нам он пришел с океанского рыболовного флота, где тоже дедом шесть лет рыбачил на большом траулере, а до этого тоже дедом ходил на торговых лайнерах по всему земному шару.

— Мне Сигаю хочется нос наставить, — сказал Джеламан и стащил шапку за одно ухо. — Ну, так кто что думает?

— Сигая, командир, не пересигаешь, — заметил Казя Базя.

— Сигая не пересигаешь, — грустно согласился Джеламан.

— Это было бы архиконгениально. Га-га-га! — засмеялся Бес, и мы все, не зная почему и отчего, тоже засмеялись: ну и Бес!

— Как, как? — не мог остановиться дед. — Архиконгениально? Ну и Бесяра! Как бы мы без тебя жили?

— Ну так что? Попробуем? — Джеламан горел весь: уж так ему хотелось в этом году победить Сигая.

— А ведь у Сигая непременно «заначка» есть, — засмеявшись, сказал дед. — Завтра на капчасе он: «Я «Два раза пятнадцать», несколько дней назад сдавал «по выходу», квитанцию только сейчас получил, квитанция номер...»

— Ну дак... — поднял брови Казя Базя, — он бы и сегодня ее выложил, если бы рабочая погода была.

— Есть-то есть, — зачесал затылок Джеламан, — но вот сколько? — И он придвинулся к переборке, где карандашом были горизонтальной строчкой написаны номера сейнеров, а под каждым тянулись вниз длинные столбики цифр — количество сдаваемой рыбы с начала путины. Длиннее всех был столбик под нашей «Четверкой» и короче всего на одну цифру, на пятьдесят центнеров, у «Два раза пятнадцать». Мы все придвинулись к переборке.

— Судя по сдачам, — продолжал Джеламан, — много он зажать не мог, все сдачи у него предельные, но это ничего не значит...

— Это ж Сигай.

— Это ж Сигай, — грустно повторил Джеламан. — Но центнеров полcта, даже сто он мог...

— Больше, командир, больше, — прервал Джеламана дед. — Восемьдесят минимум, это до годового плана, но ведь он же должен еще и нас обойти. Значит, больше восьмидесяти...

— Всё так, — согласился Джеламан, — сто центнеров он придерживает, это уж точно.

— Если не полтораста...

— А, командир! — поморщился дед. — Попытка не убытка. Гони к Северо-Западному. Работать нельзя будет, спрячемся под скалами у Северо-Западного, стоянка там надежная.

— Ну? — Джеламан будто взлететь собирался.

Мы молчали.

— Курс к Северо-Западному! Толкай, дед!

— Есть! — Дед полез в машину. — А если начальство узнает, что рыбачили, доложим, что «заначка» была...

— Не пойдет... — поморщился Джеламан. — Скажем, в бухте поймали.

— Удочками, командир, удочками. Га-га-га!

— Ну и Бес! — засмеялся Джеламан и стал рассчитывать курс от Караги — мы отстаивались в Карагинской бухте — к Северо-Западному.

 

II

И мы стали рыбачить в эту кошмарную погоду. Буй пришлось брать акробатически; тут выручил опыт, глазомер и интуиция самого Джеламана: сейнер прямо накидывало на буй, — и сообразительность Кази Бази: он багры привязал на концах, и, когда буй вырывало волной, страховали эти концы. В руках багор невозможно было удержать даже такому силачу, как Женя. Бес первым улавливал буй; насколько Бес несообразителен в морском деле, настолько он лих и отчаян: прямо по-дикарски, закрыв глаза, кидается в самое пекло. Нас выручили силища Жени и Есенина, умение деда с Марковичем: им на лебедке надо было предвидеть и чувствовать каждую случайность. В общем, буй взяли на борт, завели ваера, легли на курс траления, и тут началось... Ваера не держатся в мальгогерах, сейнер волной ставит то на нос, то на корму, их вырывает... Вместо мальгогеров поставили ломы, тоже вылетают ваера, пришлось ваера прихватить концами к площадке. Спасибо деду, как будто предвидел такую работу: в ремонте когда стояли, понаприваривал скоб где надо и где не надо.

Протащили невод по морскому дну, стали брать — тоже сплошной цирк. Все летает, трещит, гнется — того и гляди, или пришибет, или за борт выкинет. Взяли центнеров восемь — десять, это, конечно, не рыба, но сейчас нас устраивала и такая, и при такой погоде.

Сделали три траления, на борту уже было центнеров тридцать пять — годовой есть! — но тут так приспособились и разошлись, что еще в один замет пошли.

Пошли в этот замет и пожалели: к вечеру погода разошлась на всю катушку, не то чтобы работать — стоять на палубе невозможно стало. И никак с ваерами не сладим... Было два страшных момента. Беса чуть не перерубил вылетевший из крепления ваер, спасла случайность. Джеламан загнал Беса на камбуз и велел ему не вылазить оттуда. Страшнее всех была эта экспедиция для самого Джеламана; он ругался на все лады и тона и клялся, что «триста лет» не будет смотреть на «эту рыбу» и на «тысячу миль» уедет от моря после этого замета.

Потом еще была выборка невода. И корма с воющим в воздухе винтом повисала над неводом, и ходовой шкентель рвался, и волны рыбу с палубы слизывали, и... Но обошлось все, как говорится, слава богу.

#img_25.jpg

Но вот и последняя камбалина шлепнулась в трюм. Невод уложен на площадке и закреплен по-штормовому, трюм задраен двумя брезентами, на палубе все закреплено к переходу.

Мы смахнули с лиц соленую росу, стащили шапки и сказали: «фух!» — и стеклись в рубку к Джеламану закурить.

Теперь поскорее на плавбазу, которая отстаивалась от шторма в Ложных Вестях, сдать улов, доложить начальнику экспедиции, чтобы он на утреннем капчасе сказал об этом «немаловажном» событии. Впрочем, когда мы стаскивали шапки и говорили «фух», то думали не об этих лаврах, а о том, что удачно отделались, что невод на борту и все живы. А уж до базы теперь-то как-нибудь дотопаем. В общем, не стаскивая даже перчаток — надо ж нарукавник развязывать, — пристроились в рубке, кому где удобнее. Джеламан размял и сунул в рот каждому по сигарете, блаженно задымили. Вылез Бесяра из своего заточения, принес кружки и чайник с кипятком, стал сбивать фирменный кофе — в этом деле он истинный Бес, никто не может делать такой вкусный кофе.

Сидим, блаженно дымим, прихлебываем кофе, перекидываемся незначительными фразами. Джеламан сам ведет сейнер.

— А колдун-то молотит, — заметил дед и кивнул в сторону эхолота, который работал. — Хоть сегодня пожалей его.

Дело в том, что Джеламан никогда не выключал эхолота, даже на переходах, хотя на переходе он не нужен: а вдруг он что-нибудь найдет?

— А ты, как и всякий порядочный дед, дрожишь за каждую железку? Жадина-говядина.

— Пожалей, пожалей... еще пригодится.

— Командир, командир! — встрепенулся Женя. — Смотри!

Мы все повернулись к эхолоту: он писал черное густое пятно. Замолкли... Уставились на ползущую ленту эхолота и забыли про кофе... Минута... две... три... Эхолот писал и писал поле рыбы.

— Треска-а-а! — выдохнул Джеламан. — Таких косяков я, братцы, еще не видывал.

— Но откуда? — удивился дед. — Она кончилась месяц назад.

— Треска! — коротко утвердил Джеламан.

— Чудеса...

— Хоть верьте, хоть не верьте, но это, братки, треска! Обратный курс!

Легли на обратный курс, эхолот опять записал это исполинское поле рыбы, и еще раз проехались по нему...

— Если бы мне сказали, что в конце августа в нашем море встречается треска, счел бы за личное оскорбление, — сказал дед.

— А я бы вызвал на дуэль. Га-га-га!

— Эх, погодка ты погодка! — вздохнул Женя.

— Глаза видят и боятся, руки ничего не видят и ничего не боятся. К замету, что ли, командир? Га-га-га!

— Поэтому-то ты и закрываешь глаза, когда кидаешься ловить буй?

— Поздравляю с появлением еще одной извилины! — Бес протянул Казе Базе руку. — Га-га-га!

Все смотрели в окно рубки, за которым стонало вечернее море. Метать невод в такую погоду, осторожно говоря, безумие. Его просто не возьмешь назад на борт сейнера.

— И дурацкая же у тебя привычка, командир!

— Н-да... был бы он выключен...

А Джеламан смотрел в окно.

— Ну так что? — спросил он. — Кто что мне скажет?

Джеламан... «большого риска человек». Это, конечно, шутка, никогда никаким он преступником не был, и немыслимо представить его способным совершить какую-нибудь пакость. Просто в детстве у него была страсть к путешествиям — это сразу после войны, — и ему приходилось, убегая от догоняющих работников милиции, прыгать с крыш идущих на полном ходу поездов. Сейчас он горел желанием кинуться на этот косячище, и, будь хоть половина шансов на удачу, он бы, конечно, не размазывал манную кашу по чистому столу — «кто что думает... кто что мне скажет», — но шансов на выигрыш было в лучшем случае один из ста, поэтому сейчас он не был царем и богом на судне, а такой же, как и каждый из нас семерых. Таков закон моря.

— Так кто что думает? — еще раз спросил он. — Женя, ты что так жалобно на меня смотришь?

— Он, командир, потому на тебя так жалобно смотрит, что рвется в замет. Га-га-га!

— Ты, Бесяра, конечно, «за».

— Команди-и-ир! — с упреком развел руки Бес.

— Так... Бес — «за». Ну что, Женя?

— Я, капитан, против, — сказал Женя и постукал себя по губам. Джеламан сунул ему в рот сигарету. — Против я, капитан. Хоть сердись, хоть не сердись. Когда я держу буй, мне кажется, что руки у меня вырвет из плеч...

— Кончиком, кончиком!

— Что?

— Говорю, кончиком, привяжи руки к плечам. Га-га-га!

— Да погоди, Бесяра. В общем, я против.

— Так... по нулям. А ты, Сергей Александрович? — повернулся Джеламан к Есенину, то бишь к Валентину Николаеву.

Валька из твердых парней, он в прошлом сплавщик леса с Ангары, а там работка дай бог, не хуже нашей.

— Моряк я, как вы сами знаете, молодой, а рыбак и совсем никудышный, — начал Валентин. — Я не представляю, как мы его будем выбирать, даже не могу представить, что это будет такое. Чтобы из-за этой сотни центнеров... я не знаю... я как Женя. Конечно, годовой план, и Сигай на бобах, это, конечно, идея серьезная и, как сказал как-то Бес, архиконгениальная, это все так, и рыба-то не какая-то там камбала, а тресочка... Это все так, да вот с хатой-то как? Это один мужик у нас сплел корзину под сено, а она не проходит в дверь. Он чешет затылок и говорит: «Так-то так, да вот с хатой-то как?» Не представляю...

— Излишек лирики и полное отсутствие фантазии, — прервал его Бес.

— Ну так что?

— Я как Женя — пас.

— А ты, дед?

— Метать.

— Так... по нулям. Казя Базя?

— Даже не знаю, командир... Да метать! Хрен с ней, с ружьёй, раз она не стреляет. Метать.

— Чиф?

— Пас, конечно, — сказал я.

— По нулям...

— Командир, — прервал Джеламана Есенин, — сейчас уже ночь. Невод загубим — черт с ним! Кому руку или ногу сломает — тоже не дюже страшно, срастется, хоть и лучше всем остаться целыми, но ведь на палубе не устоишь, не успеешь сказать «мама»...

Все молчали. Все смотрели в окно, там творилось... в кино такого не увидишь, несмотря на все их увеличительные и устрашительные средства.

— А что думает Иосиф Маркович? — обратился Джеламан ко второму механику, самому старому из всех нас рыбаку — тридцать лет Маркович на рыбе работает.

Маркович посмотрел на нас, улыбнулся своей тихой улыбкой и опустил глаза, будто раздумывая что-то про себя или удивляясь чему-то тоже про себя. Потом глянул на Джеламана:

— Как ты думаешь, Володя, рыбак я или не рыбак?

— К замету! — взорвался Джеламан.

О! Теперь это был уже не сладко говорящий дипломат или хитроумный адвокат, а капитан, крымский хан. Попробуй теперь не выполни его приказание — без соли съест!

Как мы метали невод и брали буй, как выбирали невод и заливали трюм рыбой — рассказывать не буду, это было страшное дело.

Это был страшный замет!

Когда с полным трюмом трески — а рыбки-то одна в одну и пудовые, видимо, была самая поздняя треска и самая жирная, — все живые двинулись на сдачу, в Ложные Вести, где отстаивалась от шторма плавбаза «Маршал Малиновский», и, по обычаю, собрались в рубке покурить, Джеламан был бледен. И долго еще после этого был бледным.

К семи часам утра сдали сто восемьдесят один центнер — вообще стандартная емкость трюма ровно сто восемьдесят центнеров, видно, море утрясло еще один центнер, — и общей рыбы, добытой с начала года, у нас стало на сто пятьдесят один центнер больше годового плана. На этот раз привезти ее можно бы и больше, в косяке ее было тьма, — мы еще на палубу пятьдесят центнеров берем при хорошей погоде, — но сегодня на палубе улеживались только железки, и то привязанные.

Спать не легли, ждали самого интересного — капчаса.

 

III

На утреннем капитанском часе капитаны докладывают начальнику экспедиции обстановку: где находятся, что делают, количество заметов и рыбы на борту, сдачу за сутки и нарастающий план, состояние экипажа... топливо, пресную воду, продукты.

Мы знали, что Сигай сегодня выложит свою «заначку», дальше держать ее ему опасно, он бы и вчера, будь промысловая погода, выложил бы... он просто накаливал страсти. Но... но вот как узнать, что у него на уме, как узнать, сколько у него припрятано рыбы, — по очередности доклада он шел за нами.

— Все в элементе! — нашелся Бес. — У нас во время рапорта забарахлит рация, и начальник экспедиции позовет нас после, и она у нас исправится. Га-га-га!

Так и сделали. Только начальник экспедиции позвал нас и Джеламан ответил, как Бесяра стал щелкать по микрофону и бормотать что-то такое, что мы сами не понимали.

Доклады всех капитанов были короткие и одинаковые: все в укрытиях, на борту ноль, сдачи за сутки не было... по судну все нормально.

И вот он, Сигай: «Доброе утро всем присутствующим на капитанском часе, я «Два раза пятнадцать». Обстановка: нахожусь в укрытии в бухте Карага, на борту ноль, сдачи за сутки не было, но в нарастающем изменения: неделю назад на плавбазу «Чуркин» сдавал «по выходу», квитанцию не брал. Было сдано двести тридцать центнеров, полный груз...»

— Фью-у-и-ть! — сделал трубочкой губы дед. — Сколько он зажимал! Полный груз!

«...Таким образом, — неслось из эфира, — годовой план у меня взят, нарастающий план три тысячи шестьсот пятьдесят цент...»

— Один! Га-га-га! Один! — взорвался Бес и стал приседать и колотить себя по бедрам. — Один!.. Га-а-га! А у нас три тысячи шестьсот пятьдесят один! Га-га!..

Ох! Как же мы все смеялись! Ох, как же смеялся Бес! Как он смеялся! Как мы все смеялись!..

— Да погодите, дьяволы, — надрывался Джеламан, — дайте послушать «весьма важное» объявление.

А из рации неслось: «...с выполнением годового плана наших славных рыбаков нашего знаменитого сейнера пятнадцать-пятнадцать... уже несколько лет подряд... этот легендарный сейнер под руководством нашего... они первые в этом году, как и во всех...»

А мы не могли остановиться, ну никак не могли... В рубке все дрожало от хохота.

— Тише, парни, нас зовет!

«...А где наша доблестная «Четверка», которая стала теперь на втором месте, а все время лидировала...»

— Лидирует, лидирует! — не выдержал Джеламан.

«...Что такое, кто мешает? Тише, товарищи, я «Четверку» зову».

— Я «Четверка», — начал Джеламан, — обстановка: нахожусь под бортом плавбазы «Маршал Малиновский» после сдачи. Час назад сдал сто восемьдесят один центнер трески...

«Четверка», у тебя сдача была?»

— Была, была, трюм трески сдал...

«Ты в море выходила, «Четверка»? Где ты взяла треску?»

— В бухте, в бухте. Стоял в бухте на якоре, ко мне подошел косяк трески, я его обловил и сдал на базу «Малиновский».

«Что такое? База, база Малиновский», ты на связи? Подтверди...»

«Подтверждаю! — оглушительно донеслось из рации. — Сегодня утром в семь часов МРС-4304 сдал сто восемьдесят один центнер отменной трески... квитанция номер...»

«...Сорок три ноль четыре, повторите нарастающий!»

— На один центнер больше, чем у «Два раза пятнадцать», — Джеламан еле мог говорить.

«Товарищи, в объявлении изменение... по-прежнему... и первая в этом году... а задержанная квитанция «Два раза пятнадцать» в момент предъявления... наших доблестных...»

Ох! Как же мы смеялись! Как мы смеялись! Если бы вы знали, как мы смеялись!

К обеду, несмотря на штормягу, прибежал «Два раза пятнадцать» смотреть на базе нашу рыбу, что сама подошла к борту.

Мы еще больше смеялись.

 

I

— Ты знаешь, чиф, я сдался, — грустно сказал Джеламан.

Мы сидели с ним на борту сейнера, курили. Перед нами на пирсе лежали изодранные в клочья все три невода. Наташка, дочка Джеламана, выбирала из них цветные ракушечки. Мы смотрели на невода и думали, как же «схимичить» хоть один из трех. Было воскресенье, все парни дома, отдыхают.

Только вчера мы пришли с моря. После того как из-за пальца сенокосчиков выпустили исполинский, заливок на шесть, — это больше чем месячный план, — косяк трески, Джеламан взбушевался, он пошел «ва-банк», то есть стал искать и пробовать камбалу на всех предполагаемых «огородах»: а может, она уже где и подошла? И почти две недели таскали краба, «розочку», ракушек и всю ту дрянь, что живет на морском дне. То и дело рвались. Измучились до предела: ведь днем порвемся — ночью чинимся, днем загребем полный невод «розочек» — суток полутора выколачиваем ее из невода. Изорвали все невода и валились от бессонницы. Два дня назад подняли последний невод, располосованный напрочь. Джеламан трахнул шапкой о палубу:

— Амба, парни, спать! Бежим в колхоз и будем спать три дня. Ищи, дед, причину.

— Ее, командир, искать не надо.

— Ну и добро... три дня дубеть на некачающихся койках.

— Кино, танцы, тундра, гости! Га-га-га!

Сегодня утром, отоспавшись, я решил заглянуть на судно, взять одежду в стирку. Смотрю, Джеламан с Наташкой идут, Джеламан тоже отоспавшийся, чистенький, в парадной форме. Но из кармана свисает капроновый шнурочек, на котором он носит свой талисман — складной ножичек, он всегда работает им при починке неводов, лезвие этого ножичка уже похоже на шило. «Не расстается с талисманом, наверное, никогда», — подумал я.

— Привет!

— Привет!

— Ты чего здесь?

— Да вот за шмутками... а ты?

— Да пока Светка там пельмени готовит, решил с Натахой заглянуть, как тут.

— Да тут все нормально: море на замке, парни по домам.

— Ох и наломали же мы дров, боже мой, боже мой! — Он подошел к площадке, где «не пойми не разбери» изодранные, перекрученные, забитые ракушкой, крабом, бычками — последний невод даже не вычистили, не хватило сил — невода. — Давай их хоть на пирсе раскинем, пусть просохнут.

Мы накинули прорезиненные куртки, вытащили невода на пирс, разостлали. Потом присели на борт, закурили.

— Папа, можно я ракушечку возьму?

— Можно.

Как я уже сказал, было воскресенье. Утро. Солнышко сияло над морем и тундрой, в поселке тишина: склады, мехцех, стройцех, сетепошивка закрыты, ниоткуда ни стука, ни грома не слышно. Открыта зато дверь Дворца культуры, туда входят празднично одетые люди, и в самом воздухе праздником пахнет. И весь поселок, точнее, берег — суда, стоящие у причала, диспетчерская, Дворец культуры, проносящиеся по речке на бешеной скорости моторки с любителями пикников, тундра за поселком, сияющие вершины гор на горизонте, палисадники с грядками и цветами — кажется необыкновенно желанным. Вот просто смотреть на все это — несказанное удовольствие. Да и то сказать — ведь больше четырех месяцев перед глазами были одни волны да рыба... Правда, как-то заскакивали на сутки подварить корпус, когда течь оказалась, но те сутки можно не считать: носились по складам да магазинам, запасаясь всем; на сейнере даже ночью не прекращались сварочные работы, в ту же ночь и умчались: треска как раз шубой шла. Да и самый разгар «войны» был с «чёртами».

Но теперь вот три дня отдохнем... Вчера только входим в речку, черт возьми-и-и!!! — на пирсе толпы, даже не вмещаются, весь колхоз и все нарядные. А мы-то на бак вывалили грязнющие, небритые, в сапожищах, ватных штанах, облепленные чешуей... У наших жен губы дрожат, а глаза мокрые. Начальство же все перед красным столом, капитан флота и механик флота в парадной форме, в стороне духовой оркестр — самодеятельность — старается. Тут все, стоявшие на пирсе, пропустили наших жен, которые сначала тихо ступали, а потом кинулись к нам. Джеламан так и подошел к красному столу: на одном плече у него висела Светка, в другой руке Наташку держал. Оркестранты же прямо самих себя старались передуть...

А сейчас вот сидим на борту своей «Четверки», смотрим на солнышко, курим. Настроение — лучшего не бывает и быть не может! Оттого, наверное, да не наверное, а точно оттого, что прекрасно поработали — все четыре месяца, с самых первых дней путины как вырвались вперед, так и держались до самого вчерашнего дня. Годовой план есть! И пятилетку закрыли в три года. Все нормально! Формально это выражается в тех лаврах — конечно же, Джеламана правление колхоза за пятилетку представит к ордену, да, может, и не его одного, — которые на нас надели камчатские газеты, радио, колхозная доска Почета и отношение к нам всех людей колхоза — вот хоть вчерашняя толпа, что на пирсе не вмещалась, всех рыбаков и рыбачек. «Это ж «Четверка», «А... «Четверка», — произносится теперь с восхищением и любовью на капитанских часах, на совещаниях правления колхоза, на именинах и днях рождения... среди даже двух женщин, остановившихся у колодца «поточить лясы».

Кто мы такие, как нам досталось это первое место, сколько ее и какая она, рыбка, прошла через наши руки, в какие переплеты попадали и какие сюрпризы преподносило нам море и в каких схватках мы не на жизнь, а на смерть схватывались с ним, знаем только мы сами. Мы... И нам хорошо. Я утверждаю, что наивысшее счастье человека именно в этом: когда сделаешь для людей много хорошего — разве мало людей будут есть нашу рыбку? — и сделаешь это не из-за корысти или выгоды, а под властью душевного желания. Разве мы, падая от усталости и бессонницы и рискуя жизнью, думали о себе? Может, мы о «получке» думали? Мы работали... работали «не требуя награды». Ну конечно же, щекотало самолюбие, победа над «Два раза пятнадцать» и «Двумя двойками», но это все поверхность, чешуя; когда дело доходило до серьезного, нужны они нам были?

А то, что все люди нас любят, наградили нас своим уважением и просто своим человеческим теплом, за это спасибо им, и мы с радостью принимаем эту награду.

Видимо, какие-то подобные мысли и чувства нахлынули сейчас на Джеламана, потому что мне он сейчас показался необыкновенно симпатичен: и добр, и немного грустен, и тихо радостен. Особенно глаза его. Они были чистые, как брызги, что искрятся на солнышке, отлетая от носа сейнера, и величаво-возвышенно в них рдело то чувство, что живет в самой глубине души. И не верилось, что эти глаза горели испепеляющей, неумолимой, маньячной страстью, что в прищуре их не было ни жалости, ни святости; что на скулах у него не сходили и не стояли на месте лубочные желваки, что губы иногда стискивались до белизны и сам он весь в порыве борьбы был воплощением непримиримости, беспощадности, надежды и желания победы. Даже когда изодрали все невода и нечем стало рыбачить, когда он бахнул шапку о палубу: «Амба! Три дня дубеем!» — он не был побежденным или сломленным, а наоборот, взорвался еще большим желанием кинуться в эту рубку, в этот «ветер сабель».

— Я сдался, — сказал он и хорошо улыбнулся. — Не хочу ловить рыбу.

Я засмеялся.

— Не веришь? Чего смеешься?

— Да тут не смеяться надо, а хохотать во все легкие.

— Сдался, чиф, сдался, — продолжал он. — Отказался от того, чего не хотел.

— А чего же ты хотел, кроме рыбы? Может, и сейчас ее не хочешь поймать?

— Рыбак не может не хотеть поймать рыбу, — вздохнул он. — Это противоестественно. — Он задумался, повел бровью, немного погрустнел. — Я отказался от своих честолюбивых желаний, от своего «я». Я ведь хотел славы, а теперь мне стыдно, понимаешь?! Ведь на первом месте у меня было мое «я», точнее, «мы», «наша «Четверка», «мои парни», «мои бесы». Теперь ты понимаешь?

— Пожалуй. — Я задумался. — И что же? Тебе не радостно, что мы на первом месте?

— Очень даже радостно. Вчера я еле сдержался, чтобы не разреветься прямо на пирсе.

— И ты уступишь теперь это место Володе Сигаю или Сереже Николаеву?

— Да боже мой! — Вовка даже вскочил с места. Встал передо мной и прижал руки к груди. — Да с превеликим удовольствием... Да если они рыбаки лучше, чем я, если они больше, чем я, любят рыбу и рыбалку, если у них лучше будет получаться — только благословлять их буду на это дело. Да господи боже мой! — Он размашисто перекрестился: — Я им пожму руки, обниму их и расцелую публично!

— Командир, ты из дьявола превращаешься...

— В ангела? — засмеялся он, докончив мою мысль. Мечтательно и улыбчиво посмотрел на горизонт. Помолчав, добавил: — А рыбку половить хочется.

— Поэтому ты ушел сегодня из дома, поэтому мы вытащили невода на пирс и сегодня же их начнем чинить?

— Ну, чинить-то их надо. Не сегодня, конечно. А вытащил их потому, что хотелось прикинуть, что тут из них можно «схимичить», сколько возни с ними...

— А я уж подумал, что ты опять завелся. Думал, уж в море надо собираться.

— Да нет... в море мы пойдем во вторник вечером или даже в среду утром, пусть парни лишнюю ночку на жениных ручках поспят. Пойдем, как и договорились. Только мне бы вот что хотелось...

— Что?

— Половить рыбку как-нибудь по-другому, чтоб не из-за первого места или победы над «чёртами», а чтобы бескорыстно, как-нибудь хорошо порыбачить. Понимаешь? Ну вот как, например, любитель-рыболов ловит: сидит он на зелененьком бережку под кустиком, любуется природой, погодой, росой и речкой и смотрит на поплавок. И нам бы так, а? Сидеть бы на борту с удочкой, смотреть, как восходит солнышко, и таскать ее, душистую, мокренькую, упругенькую, тяжеленькую. Может, попробуем треску удочками? Все равно ведь раньше чем через неделю, дней через десять камбалы не будет. А треска в скалах на больших глубинах еще держится. Ведь это не работа бы была, а отдых. Рай земной! Эх, мама родная! Вот бы здорово! — И он, закинув руки за голову, стал прохаживаться по площадке. — А ведь в давние времена, — продолжал он, подойдя ко мне и доставая папиросы, — когда еще не было снюрреводов и тралов, ее так и ловили. Удочками. Наши деды и прадеды. Шнур до самого дна, на нем десятка два крючков. Катер выведет кунгас с бригадой к Северо-Западному или к Крашенинникову и поставит на якорь. А рыбаки сидят по бортам и дергают ее. К вечеру возвращались... выходили в море с сумочками, где молочко, картошечка, кусок сала... Как на покос ходили.

— Это я все знаю, командир.

он расхаживал, распевая, по площадке.

Ну, все! Его теперь понесло — на горизонте появилось новое предприятие, новая авантюра, и Вовка теперь раб этого нового дела. Узды не существует — теперь он полностью всеми силами своей ураганной, неистовой души отдастся этому делу, теперь начнет мечтать, фантазировать, прикидывать, рассчитывать... Рыбак есть рыбак, и ничто и никто не сделает его рыболовом!

— А ведь это идея. — Он стоял напротив меня, смотрел на горизонт, глаза его горели. — Да что ты смеешься? Или я действительно смешон? Или половить рыбу удочкой уж так смешно? Ну в чем дело?

— Так.

— Ведь крючков тресковых на складе целые ящики. Ржавеют. Капроновых веревок, всякого шнура у нас полон ахтерпик. Разве это проблема? Не понимаю, что здесь смешного? — Он развел руками.

— Все так. — Я не мог, конечно, не смеяться. — Ну так что? Идти выписывать крючки?

— Сегодня воскресенье, контора не работает. Возьмем так, без выписки, после выпишем. Идем к кладовщице!

— Папа, и я с тобою?

— Конечно.

— А ракушечки куда?

— Давай сюда.

— Ой, папочка, смотри какие хорошие!

 

II

В полдень примерно на судно пришла Светлана:

— Вова, жду, жду, а вас нету. У меня все остыло и переостыло. А где Натаха? Пойдем, Наташа, что ты делаешь?

— Папе помогаю.

— Вова, ну пойдем! Ты хоть один день за весну и лето можешь дома побыть?

— Сейчас, Светочка, золотая моя. Вот последний крючок привяжу. Одну секундочку...

Мы с ним «конструировали» ярус. В своем фантазировании ушли дальше удочек, решили сделать что-то наподобие перемета: длинный шнур километров в пять, на котором тысячи крючков. Таким переметом ловят тунцов, только тунцовый перемет выстилается по поверхности океана, а мы свой решили выстлать по дну морскому, поскольку треска рыба донная; один конец его или даже оба поднять на буйки на поверхность. Выбирать можно вручную, но если тяжело будет вручную, можно лебедкой приспособиться, как это делают на тунцеловах. И так увлеклись этой идеей и работой, что не заметили, как подошло время обеда.

— Вова, идем, — не отставала Светка. — Нас еще Шаталовы на день рождения пригласили.

— Так это вечером.

— К пяти часам.

— Успеем, Светочка, успеем.

— Ты что? Не пойдешь обедать?

— Светочка, я пока не хочу. Чуть-чуть попозже. Через полчасика.

— Вовка, — в голосе Светланы произошли изменения, — давай разойдемся, я так не могу. Я замуж выходила не за рыбака, а за человека... Наташа, пойдем.

— Я с папой.

— Я тебе дам «с папой»! А есть ты будешь или нет? Ну-ка! Быстро! А ты, — она, обиженная, подошла к Джеламану, — если через полчаса не придешь, всю еду выкидываю к чертовой матери. Вон Кашкиным собакам отдам.

— Светочка-а-а! — подлетел к ней Джеламан и запел сладчайшим голосом. — Через десять минут я буду дома. Не сердись.

Светлана взяла девочку за руку, они пошли.

— Хм, — улыбнулся Джеламан, ловко вращивая и завязывая поводки от крючков к основной веревке, что будет выстилаться по морскому дну, — во как она меня! Если ты рыбак, то ты уже не человек. За человека она выходила, а не за рыбака. Как она меня, а?.. — О жене он говорил ласково. И выражение лица было хорошее. — И твоя тоже такая? Эх, великие они мученицы...

— Пожалуй.

— Ну что поделаешь? И они мучаются без нас... и рыба по морю плавает...

Вдруг на судне что-то загремело и бухнулось, оглянулись — из своих владений вылез Бес. Он был взлохмачен и будто не проснулся еще. Тоже в праздничном светлом костюме, но рукава были — даже у пиджака — засучены по локоть и руки все в саже и солярке. Он держал форсунку, трубопровод и нагнетательный моторчик — словом, всю топливную систему «бабы-яги». Подошел к нам.

— А ты как здесь оказался? — удивленно спросил Джеламан. — Я же сказал вчера: «Отдыхать три дня». Или я непонятно сказал?

— Да вот, командир, «бабу-ягу» надо подшаманить. Пока там Валюха с обедом возится, решил хоть трубопровод прочистить да запаять... Может опять взорваться. А вы что делаете? Какая-то веревка... крючки...

— В общем клади свою «бабу-ягу» на место и иди домой. И мы сейчас уйдем.

— Га-га-га! А вон Маркович идет.

— И Марковичу здесь делать нечего.

— А вон Казя Базя с Ларисой. Га-га-га!

— Ну и бесы... — пряча улыбку, тихо сказал Джеламан.

Маркович, молча кивнув, пролез в машину, а Казя Базя ознаменовал свое появление шквалом:

— К командиру зашли — нету, к чифу зашли — нету, к Марковичу — нету, дед дубеет, Женьки, с Есениным — нету. Да что такое?! — Казя Базя был возбужден, в руках он держал две авоськи закусок и что положено к ним, Лариса держала огромнейший букет цветов. А Казя Базя бушевал: — Всю деревню обошли — никого нету. Да что же это такое?! Хотел деда разбудить, но это бесполезно...

— Деда теперь и талями не поднимешь, — сказал Джеламан.

— А это что? — подошел Казя Базя к Бесу, внимательно рассматривая наше изделие. Тоже взял в руки. — Что вы тут сочиняете?

— Длинная веревка и серия удочек, — сказал Бес.

— Сам ты «серия», — передразнил его Казя Базя. — Это же тунцовый перемет. Тунца, что ль, ловить будем, командир?

Джеламан вопросительно и внимательно посмотрел на Казю Базю.

— Ясно, — поняв Джеламана, сказал Казя Базя. — Молчу. Тьфу! Тьфу! Тьфу!

— Очередное предприятие, — задумчиво сказал Бес, он все еще рассматривал удочки.

— Ты вот что, «предприятие», — повернулся к нему Казя Базя, — ставь свою «бабу-ягу» на место и готовь чифан. — Потом подошел к Джеламану: — Так что, командир, первое место положено обмыть.

— Да вот и я думал... — продолжая работать, начал было Джеламан.

— Бесяра, ну-ка держи! — Казя Базя протянул авоську Бесу. — Да держи же, спишь, что ли?

— А вот и Женька с Есениным. Га-га-га!

— Ну и бесы... — прятал улыбку Джеламан, продолжая ловко вплетать поводки от удочек в основную веревку. — Ну и кадры...

— Ну, Бесяра, душа с тебя вон, шевелись! Лариса тебе поможет, — продолжал Казя Базя.

Через какое-то время все собрались в кубрике. Лариса и Валя, жена Беса, — она не дождалась его на обед, пришла за ним на судно — прибрались в кубрике, накрыли на стол.

Они это сделали так прекрасно, как это умеют делать только женщины, когда очень захотят; ни одной мелочи не упустили: и хренок, и редисочка, и салатик, и горчичка, и... и... и целый стол цветов.

— Ну что у нас за жены, — восхищался Джеламан, — жаль, Светки нету...

— Вова, ты еще здесь? — донесся голос Светланы из рубки. — Уже пять часов, нас ждут.

— А ну сюда, командирша! — заорал Казя Базя. — Первое место по флоту, годовой план и закрытие пятилетки отмечаем, а самой главной нету. Ну-ка на свое место, капитанша!

— Нас Шаталовы ждут на день рождения.

— Перебьются. — Казя Базя взял Светлану, как вазу с цветами, осторожно перенес с трапа и посадил на джеламановское место за столом. — Вот твое место.

— За дедом бы сгонять! — предложил Женя.

— А вот и сгоняй. Быстро!

— Они с Сергеевной уже на сейнере, — сказала Светлана, — удочки рассматривают...

— Гонять не надо. — В кубрик ввалился дед.

Боже ж ты мой! Идол! Идол современного типа... великий и величавый: в парадной тужурке с золотыми шевронами до самых локтей, на правой стороне мундира золотился значок механика первого разряда — якорь с винтом, знак высшей механической специальности на флоте, — в галстук, в самый узел его, была воткнута брильянтовая булавка-звездочка, наподобие маршальского отличительного знака. Валентина Сергеевна, жена его, тоже нарядная, держала в руках цветы. Много цветов. А дед извлекал из своих широченных карманов бутылки самого хорошего коньяка:

— Сегодня у нас самый большой праздник, какой мне приходилось встречать в жизни. Радио про нас только и трещит, а в колхозе уже разнеслось: за восьмую пятилетку командира к ордену Красного Знамени, Марковича и Казю Базю к орденам «Знак Почета», остальных к медалям правление посылает.

— Де-ед... — поморщился Джеламан. — Ай, дед...

— Он неисправим...

— Ну и кадры! — тихо улыбнулся Джеламан, усаживая Наташку на колени. Было видно, что он по-настоящему счастлив. Да и он ли один? — Ну и бесы!

Первый тост был, конечно, за первое место. Второй выпили молча, не чокались, и после с минуту молчали: второй тост у нас священный — за тех, кто в море.

Хорошо нам было. Женя предложил даже тост за то, что мы хорошие. Да и нельзя было не любоваться хоть кем: хоть дедом, хоть Бесом, хоть Женей... Сам же Джеламан, нянча Наташку, просто таял.

Дальнейшие разговоры переключились, конечно, на рыбу. Сколько раз мне приходилось бывать в рыбацких застольных компаниях, и всегда разговор был о рыбе, хоть к концу, но непременно перейдет на рыбу. И начал его сам Джеламан. Начал он с того, что стал ругать рыбацкую долю: «триста лет к морю не приближусь», «и видеть не хочу эти снюрреводы, эхолоты, эту проклятую треску...» Потом начал хвалить рыболовов, точнее, рыболовное увлечение, — гораздо позднее я понял, что начал он этот разговор в высшей степени дипломатично, так и надо было начинать этот разговор, — стал вспоминать, как они с отцом ходили на речку ловить удочками... Черт возьми! Да ведь отец-то у него погиб во время войны, когда ему всего полгода было, он ведь детдомовский. А так красиво он расписывал рыболовное увлечение!

— Сидишь это, братки, на зелененьком бережочке тихой речечки, — мечтательно говорил он, обнимая Наташку, — под плакучим ивовым кустиком. Журчит речечка по песочечку, птички поют — они ведь поют, перед тем как солнышку встать. Ну вот... туманчик над тихой водичкой, перед тобой поплавок... и вот он задрожал, а по удилищу: тук! Тук! Тук! Как будто слабым током. Тук! Тут же... — и так увлекательно он рассказывал, с таким восхищением и восторгом! А когда подошло дело к сачку, когда поймается большая рыбина и сачок под нее надо заводить, он передал девочку Светлане, привстал и жестами показывал все.

Потом дед начал вспоминать, как один раз они с братом спиннингами в отпуске рыбачили, потом Есенин разошелся. Он же с Ангары, его все детство прошло на рыбалке. Особенно интересно было, как у них там острогой рыбачат. Ночью, на носу лодки разжигают костер...

#img_26.jpg

#img_27.jpg

И вдруг Бес засмеялся. Он рассмеялся так закатисто и от души, что и нам всем захотелось засмеяться — всегда, впрочем, так, его смех имеет какую-то гипнотизирующую или, точнее, агитационную силу.

— Га-га-га! — смеялся он. — Ведь это сплошное очарование: сидишь это, братки, на зеленом бережку, то бишь, простите, на борту сейнера, перед тобою журчит речечка, то бишь, простите, морюшко, чаечки поют, они поют, когда солнышко еще не встало. Га-га-га! Ну вот... туманчик над тихой водичкой, а в руках у тебя удочка, и вдруг: тук! Тук! Тук! Как будто слабым током. Га-га-га! И тут коплер подводишь... Га-га-га!

— Ну и Бес! — засмеялся Джеламан. — А это неплохо бы?

— Неплохо, командир, неплохо, — сказал Казя Базя, — удочками тресочку потаскать на больших глубинах.

И тут Светка почувствовала недоброе, она встала, лицо ее приняло гневное выражение.

— Зачем вы ему рассказываете про рыбу? Ведь он же чумной станет, сумасшедший! — Потом повернулась к Джеламану: — Вова, вы в море? Вы опять уходите в море? И небось завтра? Завтра, да? И так знаю, что завтра. Вовка, я...

— Светочка, — нежно сказал Джеламан и стал гладить ее по плечу. Но она отбросила его руку.

— Вовка, в последний раз говорю: так жить невозможно. Я не могу-у-у...

— Никуда они завтра не пойдут, — вмешалась Валентина Сергеевна. — У них вон все невода изодраны.

— Сергеевна, они их в море отремонтируют, — повернулась к ней Светлана. — Я же знаю...

— Ну, Света... — Джеламан пытался успокоить жену.

— А мы вас с собой возьмем, — сказал Казя Базя. — Мы же пойдем удочками ловить. К вечеру и вернемся.

— Конечно, возьмем, — серьезно подтвердил дед. — Возьмем, командир? Ведь это у них пикник будет. Отдых.

— А капитан флота женщин не пускает в море! — обрезала его Светлана.

— Это он, Светочка, не пускает, когда идут неводом рыбу ловить, когда идут по-настоящему рыбачить, — серьезно и убедительно продолжал дед. — Мы же идем с удочками, отдохнуть...

— На пять месяцев?

— Света, успокойся!

— Уйди!

— Это он других, капитанша, не пускает, — вмешался Казя Базя, — а вас пустит.

— Света, успокойся, — уговаривал Джеламан. — Мы же к вечеру и вернемся...

— Уйди! Глаза бы мои вас всех не видели! Сумасшедшие!

— Светлана, это он сумасшедшим становится, когда увидит много рыбы, — убедительно рассуждал дед. — Когда неводом ловим. Но ты сама подумай, разве такой рыбак, как твой Джеламан, может сойти с ума от какой-то одной рыбины? Да за кого ты его принимаешь! Чтобы Джеламан из-за одной рыбины...

— Га-га-га! — хохотал Бес.

— Значит, завтра, — печально и тихо сказала Светлана.

— Никуда завтра они не пойдут, — с раздумьем сказала Валентина Сергеевна. — Завтра понедельник.

— Не верь, Сергеевна, не верь, — почти со слезами продолжала Светка. — Никому из них не верь, все они одинаковые. Никому не верь!

Впрочем, не только Светлана, но и другие жены почувствовали недоброе. Они погрустнели, сникли как-то, а Валентина Сергеевна закурила, что она делала в крайних случаях.

— Ты что, Джеламан, — обратилась она к Вовке, — действительно завтра идешь в море?

— Валентина Сергеевна, — беспомощно развел Джеламан руками, — но ведь сегодня уже...

— Боже мой!

— Вовка, неужели ты в понедельник пойдешь? — обратилась Светка к мужу.

— Света, — ласково начал Джеламан, — серьезное дело ни один рыбак не начнет в понедельник. Большое дело. Мы же выскочим к острову Карагинскому, удочкой поймаем одну рыбину — если поймаем, конечно, — и вернемся. Мы ведь не планы идем брать, а так... пустяк. Так что можно и в понедельник. Ведь не из-за корысти идем.

— Это у нас, командир, будет чистый понедельник, — сказал дед.

— Конечно, чистый, — подтвердил Джеламан. — Самый чистый. Не из-за выгоды, не из-за планов... по рыбине поймаем...

Я подсел к Марковичу. Он, как обычно, сидел в сторонке, в спор не вмешивался. Курил. По обыкновению задумчив.

— Как тебе, Маркович, нравятся наши парни?

— Артисты, — спокойно сказал он. Он осторожно потянулся к пепельнице. — Вы какой длины основной шнур приготовили? Километров в пять небось?

— Больше, Маркович.

— А удочек навязали? С тысячу небось?

— Больше, Маркович, больше.

— Ну вот. Если на один из десяти крючков будет попадаться, и то уже пять — десять центнеров. Это если брать маломерную весеннюю треску, пятикилограммовую. Но ведь сейчас она пудовая?

— Сейчас она пудовая.

— И можно поймать на пятьсот крючков?

— Можно и на пятьсот.

— И таких переметов ставь хоть десять. Поставил их на буй — и жди. Тут тоннами пахнет...

А Джеламан с дедом, Казя Базя, да и Женька с Есениным хоть, может, само предприятие, эту вот затею с переметом до конца и не понимали, но поняли, куда дует ветер, уговаривали да успокаивали женщин. Бес же смеялся.

— Выскочим к острову с океанской стороны, бросим по удочке, — говорил Джеламан, — поймаем по рыбке... ну, пусть по две, если у кого будет желание...

— Командир, да зачем нам по две? — морщился Казя Базя. — Одну рыбину, на жарево...

— Великие артисты.

— Ну, а что ты хочешь? — согласился Маркович. — Рыбаки...