«Вон там, над лесом!..»

Хрофт петлял между деревьями, озираясь и напряжённо слушая звуки, доносившиеся сзади. Преследователи отстали, однако для верности он ещё немного покружил и поприслушивался, чтобы окончательно убедиться, что опасность миновала. Перестраховка не помешает. Печенеги хитры – любой чих за версту учуять способны. Здешние ещё так себе, а вот когда до настоящего дела дойдёт, когда с тёртыми воителями пути-дороги пересекутся – тогда держись! Отстанешь от дружины – выследят и отколошматят за милую душу. Вякнуть не успеешь.

Хрофт рухнул на траву и привалился к сосне. Уф-ф! Беготня и рубка ночь напролёт высосали из тела все силы. Хотелось растянуться на живительной зелени и провалиться в сон… Нет, нельзя. Поганые, может статься, ещё рыскают по окрестностям, ищут потерянный след.

Всплывшее над лесом солнце припекало, мокрая спина под кожаными латами немилосердно зудела. Денёк будет жгучий, это как пить дать. Как пить… Хрофт отдал бы сейчас свой лучший, самолично сделанный щит за глоток ледяной воды из лесного родника. Шиш… Этот лесок он изучил до мельчайших подробностей: родников тут не было и в помине. Голова под шлемом пылала, волосы слиплись от выступившей из пор густой влаги, затылок, лоб, виски щипало, словно их атаковала стая оголодавших комаров. Хрофт стащил шлем и швырнул его на землю. Хотелось уловить взмокшим телом дуновение ветра, но утро, как назло, выдалось тихим; перемещения воздуха, если они и были, гасились широкими листьями деревьев, обступивших Хрофта со всех сторон.

Посидев так, он со стоном разогнулся и снова нахлобучил на голову шлем. Печенегов слышно не было. Значит, уже не появятся. Хрофт сам себе улыбнулся. Что, съели? От восьмерых отбиться – большая удача. Тут храбрости мало, увёртка нужна. Асмуд вон решил отвагу показать – полез прямо на мечи, завалили дурня влёгкую. А Хрофт ушёл. И от дружины эту восьмёрку, что с тыла подбиралась, увёл. Разве не умница?

На поясе, под латами, во всю силу своих полифонических лёгких заверещал мобильник. Хрофт, чертыхаясь, высвободил его, щёлкнул выдвижной панелью.

– У аппарата.

– Хрофтяра, ты где? – загундосило в трубке.

– В лесу.

– Фиг ли ты там засел? Все уже разъехались.

– А печенеги?

– Свалили давно.

– Чья взяла?

– Старик, ты чё? – оскорбилась трубка. – Когда мы проигрывали?

– Тогда ладно. – Хрофт, кряхтя, поднялся.

– Короче, мы с дружиной уже на Жукова. Садись на кишку и дуй к «Автово». Там, короче, встретимся.

– Ок.

Хрофт сложил слайдер, поправил сбившиеся наперёд ножны с мечом и пошёл, сминая траву, к Петергофскому шоссе.

Это местечко на окраине Питера было давно присмотрено им и его соратниками для репетиций перед выездами на игрушки. Вдоль автомобильной трассы и трамвайной линии тянулась лесополоса, где можно было и позаниматься «физикой», и попрактиковаться в рубке на мечах, и отработать кое-какие тактические ходы. Сегодня решили проверить себя на выносливость: устроили многоэтапное ночное побоище, собрав по сусекам ещё не разъехавшихся на лето дружинников и призвав в качестве коллективного спарринг-партнёра печенегов с Петроградской стороны. Печенеги не халявили – погоняли их изрядно. Что ж, оно и к лучшему. Через месяц в карельских лесах должна была состояться большая игрушка по скандинавскому фольклору с участием команд Северо-Запада. Там поблажек не будет. А ударить в грязь лицом кому ж охота?

По шоссе машины шли непрестанным потоком. Ни светофоров, ни пешеходного перехода не наблюдалось. Хрофт постоял с минуту на обочине, затем молниеносно стартовал и в несколько прыжков преодолел широкую магистраль, счастливо избежав столкновения с нёсшейся, как межпланетный корабль, мебельной фурой.

На остановке в ожидании трамвая стояли человек двадцать. Для такого времени и не самого населённого района многовато, подумал Хрофт, но не придал этому значения. Придерживая рукой шлем, который норовил сползти назад по склизким волосам, он ступил на бетонную плиту. Появление ратника в латах с болтавшимися у колена ножнами нисколько не смутило жителей XXI века. Сейчас кого только на улицах не увидишь. Тем паче неподалёку – один из корпусов «Ленфильма», актёры часто со съёмочных площадок наведываются в город в самых что ни на есть экзотических костюмах. А тут – эка невидаль: мужик с мечом…

Хрофт ждал трамвая, предвкушая, как доберётся до Автово и, прежде чем спуститься в чрево подземки, выпьет ноль-пять холодной минералки. Что там выпьет – опрокинет в себя одним махом и проглотит враз! Лепота…

Трамвай не появлялся. Стоявшие на остановке не выказывали признаков нетерпения, топтались себе и топтались, зная, что на окраине с транспортом вообще засада – иной раз он и вовсе перестаёт ходить по техническо-климатическо-идиотским причинам. И тогда шкандыбай пешком до ближайшей развилки и жди там: авось откуда-нибудь с боковой линии вывернет громыхающий удав и подбросит тебя до ближайшей метрухи.

Хрофт был осведомлён о таком порядке вещей не хуже остальных и потому ждал терпеливо, утешаясь фантомными ощущениями проваливающейся в гортань минеральной воды. Бок о бок с ним стояла девушка, перекатывала во рту жвачку, отчего щёки у неё попеременно раздувались, как миниатюрные кузнечные мехи. Она слушала плеер, в котором, точно струйка воды в сливном бачке, булькотело что-то эрэнбишное.

Всё было тихо-мирно, всё было как обычно. И вдруг словно цунами прошлось по топтавшимся на остановке людям. Они зашевелились, загомонили, стали тыкать пальцами в лесополосу, откуда перед тем появился Хрофт. Подошёл, звякая, как гигантская колодезная цепь, трамвай, четверо-пятеро вошли в него, прочие остались стоять. Хрофт полез в полупустой вагон, но передумал и снял ногу с подножки.

– Там!

– Вон там, над лесом!..

– Где? Слева?

– Да… Нет, не там! Правее!

– Обалденно!

– Блин, это надо сфоткать!

Хрофт до рези в глазах вглядывался туда, куда смотрели и указывали его соседи по остановке, но видел только лохматые верхушки деревьев, залитое солнечной простоквашей небо да маячившие за лесом многоэтажки. Больше ничего! На зрение он не жаловался – единица. Неужели полтора десятка человек видят то, чего не видит он?

– Гляди, гляди!

– Опупеть, как круто!

Почти у всех оказались с собой фотоаппараты. Послышалось тонкое поскуливание цифровиков, жужжание плёночников: объективы были устремлены в пустоту! Хрофт не выдержал и дипломатично взял за локоть девушку со жвачкой, которая, забыв про плеер и R'n'B, самозабвенно щёлкала тайваньской «мыльницей».

– Слышь, подруга, что там такое?

– Отстань, – отмахнулась она. – Не видишь, какой классный ракурс!

– Ракурс? Чей?

Девушка не ответила. Отбежала к рельсам и принялась снова с воодушевлением нажимать на кнопку. Хрофт, ничего не соображая, скрёб ногтями по лицу, будто хотел содрать с глаз пелену, мешавшую узреть то, что узрели другие. Пелена не сдиралась, и он чувствовал себя полным придурком.

Минуты через три народ угомонился. Фотоаппараты были зачехлены, пространство над лесом перестало интересовать наблюдателей. Некоторое время продолжали раздаваться приглушённые реплики: «Не, ну в натуре круто!», «Ты успел поймать? Я тоже», «А у меня плёнка кончилась, чтоб её…» – потом всё затихло. Люди на остановке опять превратились в скучающих обывателей, ждущих трамвая.

Подполз «тридцать шестой», он шёл прямиком к Автово. Все, толкаясь, полезли в вагоны. Все, кроме Хрофта. Он выждал несколько мгновений, затем уцепил рукой за футболку парня, который только что сетовал по поводу закончившейся плёнки, и сдёрнул его с подножки.

– Ты чего? – вытаращился тот.

– Мало-мало подожди.

Двери трамвая с гильотинным лязгом затворились, и удав пополз дальше. На остановке остались только Хрофт и парень в футболке с портретом бородатого Че. Хрофт положил ладонь на рукоять меча и, сверля парня зрачками, промолвил:

– А теперь, голубь, растолкуй мне, чего я недопонял.

 

Светлые и тёмные

Рита выскочила из душной аудитории и вприпрыжку побежала сперва по коридору, а затем вниз по ступенькам. Массивная дверь душераздирающе захрипела и, с неохотой выпустив быстроногую студентку, оглушительно хлопнула, отчего от первого этажа к третьему прокатилась дрожь. Рита оглянулась – не защемило ли подол – и, убедившись, что всё в порядке, стремительной походкой направилась к Неве.

Панцирь Васильевского острова растрескивался от жары. Хватая ртом вялую струйку ветра, дувшего с реки, Рита добралась до своего любимого парка рядом с набережной и плюхнулась на скамейку. Здесь, под деревьями, было свежее. Скамейка приятно холодила сквозь платье ягодицы и ноги. Рита сбросила тесную обувь, поставила ноги пятками на туфли и, глубоко вздохнув, вынула из сумки томик в синем переплёте. Она раскрыла его там, где была матерчатая закладка. Солнечный свет просеивался сквозь решётчатую листву деревьев, и от этого страницы книги были покрыты колыхавшейся рябью, а строчки как будто бежали по ним, подобно волнам. Рита ещё раз вздохнула и, как пловец погружается в освежающе холодную воду, погрузилась в текст:

«Эта картина вечно движущегося песка невыразимо волновала и как-то подхлёстывала его. Бесплодность песка, какой она представляется обычно, объясняется не просто его сухостью, а беспрерывным движением, которого не может перенести ничто живое. Как это похоже на унылую жизнь людей, изо дня в день цепляющихся друг за друга… Если отбросить неколебимость и отдать себя движению песка, то кончится и соперничество. Ведь и в пустыне растут цветы, живут насекомые и звери… Он рисовал в своём воображении движение песка, и у него уже начинались галлюцинации – он видел и себя самого в этом нескончаемом потоке».

Рита пробегала-проплывала строчки глазами, и смысл прочитанного сам собой укладывался в голове, точнее, дробился на множество смысловых крупинок, каждая из которых находила своё место в ещё не занятых ячейках Ритиного миропонимания. Ячеек, как думалось Рите, должно было оставаться не слишком много, всё-таки к двадцатилетнему возрасту она ощущала свою натуру оформившейся, но всё же их было ещё достаточно, чтобы читаемое не выплёскивалось тут же, как вода из налитого до краёв стакана, а капля за каплей дополняло то, что и так уже было ясно.

Дочитав синий томик, Рита достала из сумочки органайзер, авторучку, что-то написала на свободном листке, вырвала его и сунула под обложку книги. Взглянула на часы. Как ни приятно сидеть в тенёчке под кронами, но пора идти. Тем более что жара начала просачиваться уже и сюда – она не была такой кисельной, как за пределами парка, но всё же… Нагревшаяся скамейка перестала холодить и понемногу припекала, как конфорка, включённая на медленный огонь.

Людей в парке было много: спасаясь от зноя, они оккупировали лавки и, сидя на них, шуршали газетами, пили колу из алюминиевых банок, сонно переговаривались. Напротив Риты сидели двое служивых в форме. Оторвавшись от чтения, она заметила, что они не только наблюдают за нею, но и явно обсуждают её внешность. Было в них нечто не совсем обычное, нечто неправильное, однако Рита не стала сосредотачиваться – вот ещё! Она демонстративно нахмурилась, надела туфли и встала. Поморщившись, одёрнула прилипшее к бёдрам платье. Только сейчас обратила внимание, что подле неё, на другом конце скамьи, сидит ботанического вида недоросль и сквозь сдвинутые на нос очки вчитывается в какую-то распечатку. На вид ему было лет семнадцать-восемнадцать, но могло быть и больше. Взгляд Риты, не задерживаясь, перескочил через него, она обошла скамью и направилась к выходу из парка.

– Девушка!

Окликнул ботаник. А она-то думала, что он и не догадывался о её присутствии.

– Девушка, – над верхним краем распечатки блеснули толстые линзы, – вы книгу забыли.

Синий томик лежал на скамейке. Если ботаник рассчитывал, что Рита с досадой саданёт себя по лбу и бросится назад, он ошибался.

– Не забыла, а оставила, – сказала Рита с нажимом.

Ботаник отложил распечатку и перевёл взор на лежавшую рядом книжку.

– Чем это вам не потрафил Кобо Абэ?

Пожалуй, ему больше, чем восемнадцать. Двадцатник, точно.

– Почему не потрафил? «Женщина в песках» – очень умная вещь.

– Зачем же вы её бросили?

– Не бросила, а оставила, – повторила Рита терпеливо.

Нет, всё-таки не больше восемнадцати. За стёклами очков – наивные младенческие глаза.

– Мне?

– Может быть, и вам.

Ботаник взял книгу в руки. Раскрыл и наткнулся на вложенную Ритой записку:

– «Эта книга находится в свободном плавании. Прочитай её и отпусти на волю».

Он непонимающе уставился на Риту.

– Вы что, никогда не слышали о буккроссе? – удивилась она.

– Нет.

Есть ещё на свете невежественные люди. Придётся просвещать.

– Это такое международное движение, его придумал Рон Хойнбекер, – стала объяснять Рита. – Хотя нет… всё это пустяки, которые не стоит запоминать. Суть проста: вы берёте прочитанную вами книгу и отпускаете на волю. То есть оставляете в каком-нибудь месте, где она будет найдена человеком, которому хочется её прочесть. В кафе, в троллейбусе, в магазине, на уличной скамейке…

– Но если вы знаете этого человека, почему не отдать книгу ему в руки?

– В том-то и дело, что я его не знаю, – улыбнулась Рита. Простодушность ботаника умиляла её. – Я не знаю его, а он не знает меня.

– Тогда как он узнает, где и когда вы оставили ему книгу?

– Элементарно, через Инет. Сегодня утром я сообщила в Сети, что оставлю «Женщину в песках» Кобо Абэ в этом парке. Кому нужно – тот отыщет. На прошлой неделе я по точно такой же ориентировке нашла в телефонной будке «Игру в бисер» Гессе, прочитала её и снова отпустила на свободу. Согласитесь, это гуманно. Книги не должны пылиться на полках.

– Возможно, вы правы, – бормотнул ботаник и, как карикатурный Джим Хокинс из мультика «Остров сокровищ», ткнул указательным пальцем в дужку очков у себя на переносице. – Любопытная забава.

– Не забава, а серьёзный культурный обмен, – строго произнесла Рита. – Полмиллиона книг по всему миру кочуют таким образом.

Ботаник повертел книгу в руках, будто раздумывая, имеет ли он право взять на себя ответственность за её дальнейшую судьбу. Между ним и Ритой прошла женщина с коляской, в которой похныкивал упакованный не по погоде пухленький ребёнок. Рита, считая, что разговор окончен, собиралась уйти, но случайно увидела ноги этой женщины и не удержалась от смешка. На них были разные босоножки: одна коричневая, уже слегка потёртая, другая новенькая, белая, с небольшим налётом дорожной пыли. Рите самой в спешке доводилось путать обувку и даже топать по сугробам в комнатных тапочках, а после краснеть, слушая шуточки окружающих. Но такова уж гнусная человеческая природа: искушение посмеяться над ближним, попавшим в анекдотическую ситуацию, непреодолимо.

Рита прикрыла рот ладонью, дождалась, когда женщина отойдёт достаточно далеко, и только после этого, не сдерживаясь, фыркнула. Ботаник снова воззрился на неё:

– Что случилось?

Ей стало весело. Она подмигнула нахальным служивым, и они самодовольно загоготали. Что же всё-таки в них не то? Выбритые до бирюзовости глуповатые моськи, форма, погоны… в погонах она никогда не разбиралась. Ноги… Она уже где-то слышала о том, что российскую армию переобувают в ботинки (вот и название припомнилось: берцы), но на бравых витязях, сидевших напротив, ботинки были разного цвета! Более того – разного фасона и совсем не похожие на армейские. Бурый с круглыми обводами соседствовал с белым остроносым, а чёрный, квадратный, как подбородок тяжеловеса, – с изящным, изогнутым светло-серым.

Рита посмотрела туда, где скрылась женщина с коляской, опять устремила взгляд на вояк. Начинающие донжуаны в лягушачьих гимнастерках таращились на неё и точно облизывали на расстоянии её голые, облитые загаром плечи и открытые щиколотки. Она рассеянно шагнула к скамейке, где сидел ботаник.

– Слушайте, – проговорил он, листая синий томик, – а вот, допустим, я захочу стать одним из промежуточных звеньев в вашем культурном обмене, как мне тогда…

– Смотрите! – перебила Рита негромко.

– Что? – воздел ершистые брови ботаник.

– Какая… какая смешная обувь у тех двоих.

Ботаник проследил за её взглядом.

– Бывает… Человеку вообще свойственно быть невнимательным.

Рита медленно, как робот, обвела глазами парк и перестала чувствовать жару. У каждого второго из сидевших, стоявших, слонявшихся здесь левая и правая ноги были обуты по-разному. Но, кроме неё, никто – никто! – этого не замечал! Она прижала пальцы к похолодевшему лбу и села на скамью.

– Что с вами? – участливо спросил ботаник, придвинувшись ближе.

Силясь понять, не сошла ли она с ума, Рита опустила голову. И совсем оцепенела. Кроссовки на ногах у ботаника тоже отличались друг от друга! Он похлопывал подошвами по земле, а Рита сидела и чувствовала, как в сердце проникает панический ужас.

– Вам дурно? – Ботаник протянул руку и коснулся её плеча.

Это касание вмиг разбудило её. Отпрянув, она громко вскрикнула, вскочила и опрометью кинулась вон из парка, оставив на скамейке, помимо книги, свою сумочку с кошельком, документами и мобильным телефоном…

 

Сороконожка

Влад не был коренным питерцем. К северной столице он имел очень небольшое отношение – ровно такое, какое могло сформироваться за три месяца у хронического пофигиста, успевшего к двадцати трём годам пожить в двадцати четырёх населённых пунктах. На невские берега он прибыл в конце марта автостопом из Набережных Челнов, где всё было великолепно, за исключением одного – не хватало простора. В Питере, по мнению Влада, должно было дышаться вольготнее, и он, прихватив свой нехитрый скарб, умещавшийся в перепачканном красками фанерном чемоданчике, двинул на северо-запад.

Простора в Питере действительно хватало. Устроившись в медицинскую общагу под видом приехавшего на учебу анестезиолога-реаниматолога (выглядел интеллигентно, убедительно – кроме паспорта, никаких документов не потребовали), он часто смотрел из окна на купола Александро-Невской лавры, на их золотые округлости, в которые, как в бездонные зеркала, проваливалось небо, и думал, что неплохо пожить здесь годик-другой, поучиться объёму и перспективе. Рука в такие часы сама собой набрасывала новые эскизы.

Единственное, чего Влад не мог понять: на каком основании питерцы называют свои летние ночи белыми. Как человек, побывавший за Полярным кругом и видевший настоящие белые ночи с ослепительным незакатным солнцем, он был немного разочарован серой мешковиной, что с вечера до утра нависала над Северной Пальмирой. Романтики в этой туманной полумгле он не находил. А вот питерцы упорно находили. Или просто прикидывались, что находят.

Куда больше ему нравились здешние зори – особенно утренняя, когда солнце, обдирая бока, выцарапывалось из нагромождения кровель и антенн и облегчённо разбрызгивалось на небосводе. Муть исчезала, становилось светло, свободно и радостно.

В одно из таких утр Влад добрался на метро до Маяковки и, выйдя на площадь Восстания, раздумывал, куда бы отсюда направиться.

Перед ним открывались два одинаково заманчивых маршрута: можно было скользнуть в широкий рукав Лиговки, а можно было ввинтиться в ещё жидкую, не спрессовавшуюся толпу на Невском. Поскольку определённые цели и задачи отсутствовали, сделать выбор было и легко и трудно.

Возле круглого здания станции метрополитена разношёрстными облачками кучковался народ. Три девахи в юбчонках-мини, пискливо хихикая, грызли мороженое. Тинейджер с ирокезом цвета индиго флегматично подпирал стену, которая словно бы лежала на его щуплых плечах, – то ли ждал кого, то ли просто убивал время, разглядывая площадь. В инвалидном кресле сидел угрюмый парень, облачённый в пятнистый камуфляж. У его ног лежал краповый берет. Молодая парочка на краю тротуара шушукалась под шелест шин, причём в одном ухе у девушки торчал наушник «хэндс-фри», а по груди вился чёрный проводок. Невдалеке, под светофором, басовито переговаривались двое плечистых молодцев в косухах.

Влад, повинуясь профессиональной привычке художника, окинул взглядом статичных и потому доступных для детального рассматривания людей, не обнаружил в их обликах ничего примечательного, зевнул и собрался было направить стопы к устью Невского проспекта, но что-то заставило его обернуться. Станция метрополитена выплёвывала из себя всё новые и новые порции людей, которые из пассажиров превращались в прохожих, и вот, с новым плевком, на площадь вынесло странную личность непонятного пола, одетую в оранжевую хламиду. Личность отделилась от людского потока, с отстранённым выражением на лице приблизилась к Владу, засим вынула из недр хламиды маленький предмет, напоминавший свисток, и приложила его к губам. Послышался громкий звук, похожий на кряканье, издаваемое охотничьим манком. Личность исторгла этот звук четырежды, после чего зашагала к пешеходному переходу.

Далее случилось и вовсе необычное. Девахи в мини, не прекращая грызть мороженое и хихикать, тронулись с места в том же направлении, что и крякающий незнакомец. Следом за ними пошёл отлепившийся от стены тинейджер с ирокезом. К нему присоединились плечистые молодцы в косухах. Юная парочка перестала шушукаться и расположилась за плечистыми. Не доходя шагов пяти до «зебры», все они выстроились гуськом, в затылок друг другу. У перехода образовалась очередь, как будто эти люди разом вспомнили о важных делах и поспешили через улицу к Московскому вокзалу. На светофоре зажёгся зелёный. Личность в хламиде, не обращая внимания на тех, кто стоял у неё за спиной, пересекла проезжую часть и размеренной походкой пустилась вдоль вокзала. Очередь засеменила вслед. Инвалид в камуфляже нагнулся, положил себе на колени берет со скомканными дензнаками и решительно катнул свою коляску в сторону перехода. Минута – и он оказался в хвосте вереницы.

Влад протёр глаза, стараясь прогнать наваждение, но оно всё разрасталось и разрасталось. Из-за здания метро, из закоулков, с других концов площади к личности в оранжевой хламиде стекались люди. Их набралось сначала десять, потом двадцать, потом больше. К их цепочке пристыковывались некоторые из тех, кто только что вышел из метро. Влад вытянул шею, пытаясь рассмотреть лица участников стихийного шествия. Он ожидал увидеть гневно сжатые губы (вдруг какая-нибудь протестная акция?) или даже каменные гримасы киношных зомби, но лица оставались самыми обыкновенными: весёлыми, грустными, беззаботными, задумчивыми – в общем и целом нормальными. Влад готов был присягнуть, что удивительные ходоки пребывали в своём уме, и вместе с тем казалось, что всё происходящее, будучи для них совершенно естественным, не имеет никакого смысла.

Влад тряхнул головой. И не он один. Вышедший из метро пожилой гражданин застыл на переходе и, пялясь на процессию, уже два раза пропустил зелёный сигнал светофора. Кадык гражданина крупно вздрагивал. Шедшая навстречу оранжевой личности старушка с допотопной кошёлкой отскочила и, размашисто крестясь, шмыгнула в вокзал. Личность между тем прошествовала вдоль длинного фасада и свернула за угол. Следовавшая за ней вереница остановилась и вдруг рассыпалась так же быстро, как и образовалась. Все разошлись в разные стороны. Девахи с мороженым скрылись в вокзале, индиговый тинейджер с ленцой побрёл на Лиговку, молодцы в косухах и инвалид в кресле вернулись к станции метро. Инвалид бодро зарулил на свою прежнюю стоянку и, как ни в чём не бывало, спросил у остолбеневшего Влада:

– Братан, закурить не будет?

 

Поезда грохочут, люди разговаривают

Если вы жили в советском Ленинграде или в постсоветском Петербурге на улице Белградской, что расположена в непосредственной близости от железной дороги, то нервы у вас либо основательно расстроены, либо, наоборот, закалены до такой степени, что вам нипочём ни артобстрел, ни атомная бомбардировка. Поезда, снующие вдоль жилых домов, производят шум, превышающий предельно допустимые децибельные нормы раз эдак… во много. Вдобавок они производят сотрясение, от которого дрожат оконные стёкла и качаются люстры.

Впрочем, не напрасно говорят, что человек способен привыкнуть ко всему. Джим Юровских жил на Белградской с самого рождения и буквально пропитался шумом и тряской.

Они стали для него естественным жизненным фоном. Сам он любил говорить, что атмосфера «железнодорожного» дома готовила его к выживанию в суровых условиях мегаполиса, где на улицах надо орать, чтобы перекричать рёв тысяч автомобилей, и где ежедневно часами приходится изображать пляску святого Витта в автобусах-троллейбусах-трамваях-метро, чтобы в нужное время поспеть в нужное место.

Гостям, особенно впервые попавшим в его квартиру с видом на закопчённые рельсы, было не слишком комфортно. Однако тип, которого притащил сегодня Санчес, даже бровью не повёл, когда под окнами взбесившимся мастодонтом проревела электричка и хрустальные лепестки плафона под потолком жалобно затренькали. Тип вольготно расселся в кресле и выжидающе глядел на Джима.

– Как, говоришь, тебя зовут?

– Хрофт, – мрачно ответил тип и пошарил рукой рядом, устраивая поудобнее висевшие на боку ножны.

– Хрофт? Пусть будет Хрофт. – Хозяин квартиры ткнул себя пальцем в нос, поправляя сползшие очки. – А меня Джим.

– Пусть будет Джим, – согласился Хрофт, мысленно одобрив удачную кликуху.

– Что привело вас, друг мой, в эту скромную обитель? – вопросил Джим.

– Он тебе разве не сказал? – Хрофт кивнул на Санчеса.

– Чел интересовался мобом, – ответил Санчес.

– Мобом? – Джим в задумчивости прошёлся по комнате. – Моб – это хо…

Тут за пределами дома загремело, и речь хозяина провалилась в этот гром, как неосторожный зевака в канализационный люк. Когда электричка пронеслась и уволокла за собой звуковой шлейф, до Хрофта донёсся обрывок заключительной фразы Джима:

– …случаем не газетчик?

– Что?

– Спрашиваю: ты не журналист?

– Нет, – Хрофт мотнул головой. – К чему спросил-то?

– Видишь ли… Журналистам в моб ход закрыт. Не любим мы их.

– Почему?

– Поймёшь. Значит, не журналист?

– А ты случаем не баба? – спросил Хрофт с издёвкой.

Джима от изумления пригвоздило к полу.

– С чего ты взял?

– Ридикюль у тебя дамский, – и Хрофт небрежно указал на маленькую сумочку, комковатым чёрным пирожком лежавшую на диване.

– Это не моё, – сказал Джим и сделался пунцовым.

– Ок, ближе к ветру. Моб – это хо. Дальше что?

– Я сказал, что моб – это хорошо. Моб – это невероятно хорошо, приятель.

– Примем к сведению. Давай конкретику.

– Будет тебе конкретика, – Джим положил на колени Хрофту пачку страниц с компьютерным текстом. – Читай.

– «Вспышка толпы, – прочёл Хрофт. – Именно так переводится с английского слово „флэшмоб“. Суть этого явления в том, что любое множество людей договаривается о синхронном выполнении неких заранее скоординированных действий. Информация, что, когда и в каком месте нужно будет сделать, распространяется через Интернет…» Гм… «Считается, что флэшмоб родился в Америке летом 2003 года, когда человеку по имени Билл удалось путём рассылки электронных и SMS-сообщений добиться, чтобы полторы сотни незнакомых друг с другом нью-йоркцев собрались в одном супермаркете на Манхэттене и попросили продать им мифический „коврик для любви“ стоимостью в десять тысяч долларов…» – Хрофт поднял удивлённые глаза: – Не пойму, в чём фишка?

– Не поймёшь? – На худом лице Джима отобразилась работа мысли. – Понять непросто, но всё-таки попробуй.

Очередной железнодорожный состав надвигался медленно, и голос Джима влипал в него, как муха в бутон цветка-росянки.

– Представь, что ты участвуешь в мобе. Улица… люди ни о чём не… И вот…исходит… – Джим с досадой повернулся к содрогавшемуся оконному стеклу, – …адно… читай пока.

Хрофт углубился в чтение и узнал, что последователи бесфамильного Билла называют себя мобберами. Они не имеют отношения ни к одной политической или общественной организации, не участвуют в акциях протеста или поддержки, не занимаются рекламой, не стремятся к популярности.

– К чему же они стремятся?

– К чему? – голос Джима отпочковался от затихающего гула. – К удовольствию!

Хрофт заворочался в кресле, всхлипнули пружины.

– Когда тебя принимают за дебила – удовольствие?

С соседнего кресла сорвался Санчес и, оттеснив Джима, забегал по комнате.

– Пойми! Когда один чувак стоит и тычет пальцем в небо, где ничего нет, его примут за дебила. Но когда двадцать чуваков собираются вместе и начинают тыкать пальцами в небо, где ничего нет, пипл, который не в курсе, начинает реально съезжать с катушек. Когда один выходит на улицу в разноцветных ботинках, над ним зубоскалят. Когда выходит двадцать – у народа срывает крышу: а может, не эти двадцать дебилы, а все остальные, которые чего-то в этом мире не догоняют? И вот, когда ты играешь моб и видишь все эти лица вокруг, когда чувствуешь, что народ в ступоре, это, брат, такой кайф!..

– Правда? – Хрофт серьёзно посмотрел на Джима.

– Санчес объяснил несколько примитивно, – поморщился хозяин, – но у каждого своё восприятие… Главное, что мобберы как бы показывают толпе кусочек другой, неведомой яви. Открывают дверь в параллельный… хотя почему в параллельный?… в перпендикулярный мир, который ни умом не понять, ни аршином не измерить. Это их собственный мир, они его сами придумывают. Они – посвящённые. Прочим остаётся только смотреть и завидовать.

Хрофт подумал о своих игрушках. А что? Это ведь тоже дверца в перпендикулярный мир, куда никогда не проникнуть тем, кто в него не верит. Сколько раз видел, как непосвящённые крутили пальцем у виска, прикалывались: мол, сдвиг у ребят по фазе…

– Стало быть, это игра?

– Скорее, искусство. Искусство моноцентрических агломераций. Каждый моб – своего рода коллективное произведение, в создании которого участвуют не только те, кто его придумал и осуществляет, но и те, кто при этом присутствует. Получается творческий симбиоз, где один автор действует сознательно, а другой – невольно. Получается спектакль с элементами экспромта. Короткий, но иногда очень захватывающий. Моб редко длится больше трёх-пяти минут. За это время его участники должны успеть привлечь к себе внимание, всех ошеломить, а после тихо раствориться в людской массе, из которой они вышли. Мы ведь не отделяем себя от массы, мы её часть, мы…

Голос Джима опять съела электричка. Пока грохот сотрясал стены, Хрофт сидел погружённый в размышления.

– Ок, – сказал он, когда восстановилась тишина. – Кто может записаться в вашу дружину?

– Кто угодно, – отозвался Джим. – Если его цель – играть мобы и получать удовольствие, милости просим. К сожалению, господа репортёры часто пишут о нас всякую галиматью, извращают саму идею флэшмоба, низводят его до уровня увеселения. Нам это не нравится. Поэтому я и спросил, не журналист ли ты.

– Нет, – ухмыльнулся Хрофт. – Я их сам не люблю. Про нас тоже много дичи пишут.

– К тому же моб срабатывает только тогда, когда окружающие о нём не осведомлены. Сценарии мы распространяем через свои сайты. Вообрази, что получится, если их начнут печатать в газетах. Тогда всё будет известно заранее и эффект неожиданности пропадёт.

На поясе Хрофта затрепыхался сотовый.

– У аппарата. Асмуд? Мир тебе. Не, я не дома. В Купчино, на стрелке. Сейчас освобожусь. Ты на колёсах? Тогда заезжай, подбросишь меня до Озерков.

Хрофт продиктовал адрес, заскорузлым пальцем вернул панель телефона на место, протянул Джиму бумаги.

– Ладно, в суть я въехал. Теперь вот ещё вопрос. Как бы на ваш прикол изнутри посмотреть?

– В смысле, поучаствовать? – уточнил Джим. – Нет проблем. Завтра в полдень намечается моб у Ладожского вокзала. Сцен обкатанный: все приходим к вокзалу с перебинтованной правой рукой и бродим в пределах взаимной видимости. На двенадцать-десять ставим на мобильники напоминалку, по сигналу снимаем бинты и бросаем в урны. Обязательно в урны, не на асфальт! Мобберы законов не нарушают. Ни гражданских, ни этических.

– Усёк. А зачем бинты?

– Не запаривайся, – вмешался Санчес. – Сцен отменный! Мы его уже три раза играли. Эффект – супер! У мещан глаза по пятаку, некоторые бабки с непонятки в обморок грохались… – Санчес с блаженной физиономией бухнулся на диван, но тут же подпрыгнул, точно ему в задний проход воткнули паяльник. – Джим! Я такой сцен придумал, закачаешься! Называется «Диоген». Выходим днём с карманными фонариками на Невский и ищем… ну, допустим, Эдика.

– Какого Эдика?

– Неважно. Абстрактного. Кричим, зовём, у людей интересуемся: вы Эдика не встречали? Клёво, а?

– Белиберда, – кисло откликнулся Джим. – Слишком пародийно. Хороший моб строится на том, что естественно. Забинтованная рука – это естественно. Разные ботинки надеть по ошибке – тоже, в общем, естественно. Эффект должен достигаться иначе: придумывать надо такое, чтобы для одного человека было естественно, а для двадцати одновременно – гротеск. А тебя всё на театральщину тянет. Взять, допустим, твой сцен с хороводом…

– Не с хороводом, – обиделся Санчес и специально для Хрофта пояснил: – Я тут на Восстанке организовал улётный моб. Вышел из метро, крякнул уткой, и народ за мной типа выводком почесал… Правда, отпад? А Джиму не нравится.

– Никудышный сцен, – сказал Джим с укоризной. – Нарушено ещё одно железное правило моба: никто не должен выделяться. Сколько бы ни пришло мобберов, все они ведут себя одинаково, никто не должен переключать внимание на себя любимого. А тебе выпендриться захотелось.

Загромыхал поезд. Джим подошёл к креслу Хрофта, присел на валик и так, чтобы не слышал Санчес, проговорил:

– Ты его всерьёз не воспринимай. Для него флэш – действительно веселуха.

– А для тебя?

– Для меня? Наверное, философия.

– Чего ж вы его не турнёте? – бесхитростно спросил Хрофт.

– Жалко. Нас и так кот наплакал, а он всё-таки человек активный, что-то новое изобретает, других стимулирует. Опять же с сетевым администрированием знаком, сайт наш обновляет… Нельзя его прогнать.

Поезд промчался, хрустальные лепестки отбренчали, но вместо тишины квартиру наполнило дребезжание дверного звонка. Оно посыпалось из коридора в комнату громко и неприятно, напоминая перестук пустых бутылок, спущенных с верхнего этажа в мусоропровод.

– Это за мной, – сказал Хрофт и, не вставая с кресла, с наслаждением потянулся.

– Сейчас посмотрю, – Джим поправил пальцем очки и вышел в коридор.

Он клацнул замком, потянул дверь на себя и, распахнув её, шагнул к порогу. В живот ему уперлось дуло пистолета.

 

В дурдоме пополнение!

– Здравствуйте, – промямлил Джим.

– Здравствуйте, – с вызовом сказала Рита и толкнула его пистолетом в пряжку ремня. – Можно войти?

– Конечно… Прошу.

Джим попятился, освобождая дверной проём. Рита шагнула через порог, дверь осталась распахнутой.

– А теперь, будьте добры, отдайте мою сумку.

– Сумку? – На лице Джима появилось осмысленное выражение. – Без вопросов. Что ж вы… сердитесь? – Он покосился на пистолет, упиравшийся ему в живот. – Я бы вам её и так отдал. Без этого…

– Когда имеешь дело с сумасшедшими, осторожность не помешает, – отчеканила Рита. – Гоните сумку.

– Одну минуту…

Джим сходил в комнату, вернулся с сумочкой. Он нёс её бережно, как новорождённого щенка.

– В целости и сохранности. Я ждал, что вы позвоните на свой мобильный, мы бы тогда договорились о встрече, и…

– Я предпочитаю действовать нестандартно. – Получив в руки сумку, Рита убедилась, что содержимое на месте, успокоилась, положила в неё газовый пистолет и взялась за дверь, намереваясь выйти.

– Как вы меня нашли? – полюбопытствовал Джим.

– У меня телефон с секретом. Он сам нашёлся.

Из комнаты выглянул Хрофт в кожаных латах. Рита окинула его сардоническим взглядом.

– У вас что здесь, приют комедиантов?

– Нет, – ответил Джим, – всего лишь мобберов.

– Новая разновидность душевнобольных?

– Уверяю вас, мы совершенно безобидные люди.

– Ага. Только малость шизанутые.

– У каждого свои тараканы, – добродушно вымолвил Хрофт.

– Всего хорошего.

Она вышла из квартиры на лестничную площадку.

– Может, всё-таки останетесь, чайку попьём? – предложил вдогонку Джим.

– Нет, спасибо. Что-то нет желания.

Рита подошла к лифту. Его створки-челюсти разжались и выпустили из тесной утробы двоих молодых людей, одетых так же экзотично, как и Хрофт.

– О! – тихо воскликнула Рита. – В дурдоме пополнение. – И юркнула мимо них в кабину.

– Подождите! – закричал Джим. – У меня ещё осталась ваша книга. «Женщина в песках»!

– Она не моя, – глухо донёсся из лифта голос Риты. – Вы знаете, что с ней делать.

Створки хищно сомкнулись, и лифт поехал вниз. Молодые люди вертели головами, разглядывая номера квартир.

– Где семьдесят седьмая? – спросил один у Джима, который всё ещё стоял в проёме и о чём-то раздумывал.

– Здесь.

– Хрофт у вас?

– Тут я, тут! – Хрофт из-за плеча Джима помахал рукой. – Кто это с тобой, Асмуд?

– Вышата. Новенький. Мировой парниша.

– Ок, – кивнул Хрофт и похлопал по плечу Джима. – А это Джим. Мой кореш. У него свои игрушки есть. Не такие, как у нас, другие.

– Интересные? По какому эпосу?

– Не по эпосу… Короче, заваливайте сюда, он вам расскажет.

 

301-й спартанец

Рита вошла в служебный кабинет отца – майора полиции Семёнова – и отсалютовала отвоёванной у Джима сумочкой.

– Привет, па!

– Привет, Ритусик, – майор сощёлкнул с сигариллы в пепельницу серый сгусток табачного нагара. – Как сдалась?

– Отл! – Рита показала пять пальцев. – Предмет ерундовый, даже не зубрила.

Рита училась на филологическом факультете СПбГУ, заканчивала четвёртый курс, шла на красный диплом. Шла так целеустремлённо и уверенно, что у майора Семёнова не возникало ни малейших сомнений: дойдёт непременно.

– Как дела? – Рита села на стул. – Духота у тебя, открыл бы окно.

Семёнов нехотя поднялся, отдёрнул занавеску. Плямкнул шпингалет, и окно зевнуло пыльной скрипучей рамой. Рита брезгливо поворошила пальцем предметы, разложенные на столе, на двух чистых листах бумаги формата А4: кольцо с ключами и увесистым брелоком в виде надгробного памятника, портмоне, пузырёк с таблетками валидола, сложенную вчетверо и выпачканную чем-то багровым газету. Из-под всего этого выглядывал корешок книги.

– Вещдоки? – осведомилась по-деловому.

– Так… – майор апатично взмахнул сигариллой. – С ДТП принесли. Сегодня ночью на Кронверкском во дворе дядька один в стену на «четвёрке» въехал.

– Насмерть?

– В реанимации в коме лежит. Может, откачают, может, нет… кхм!

С «кхм!» Семёнов сроднился давно – побочный эффект службы на Новой Земле, усугублённый перманентным курением. Впрочем, Рита подозревала, что отец таким способом выкраивает время, чтобы сосредоточиться.

– С каких пор ты у гаишников хлеб отбираешь? – удивилась Рита и, заметив, что отец не спешит с ответом, добавила: – Не мнись, чего там! Нашёл секрет Полишинеля… Я об этом ещё час назад в маршрутке по FM-у услышала.

– Кхм! – Семёнов привстал и сплюнул в горшок с традесканцией. – Пресс-служба, итить её налево! Развели трепачей…

– Пап, в Конституции эРэФ прописано право на свободу слова. Тебе, как человеку с высшим юридическим образованием, нельзя оспаривать федеральные законы.

– «Свобода»! Знаем мы эту свободу… кхм! Если сама по радио слышала, зачем спрашиваешь?

– Хотелось от тебя услышать. По-родственному.

– Тёмная, понимаешь, история. Двор глухой, к тому же поздно было – часа два ночи…

кхм! Словом, свидетелей нет. По рассказам, водитель опытный, стаж двадцать шесть лет, никогда не лихачил, нарушений за ним не числится. И вдруг – в собственном дворе в стенку… С чего бы?

Рита постучала пальцем по горлу.

– Нет, – Семёнов с садистским кряхтением расплющил окурок о край пепельницы. – В крови ни алкоголя, ни наркотиков не выявлено. Он, говорят, спиртного в рот не брал, не то чтобы…

– Кто он такой?

– Искусствовед, – Семёнов заглянул в лежавшую на столе шпаргалку. – Калитвинцев Андрей Никитич. Архивный червь, углублённый теоретик. Копался себе в культурных ценностях, изыскивал, статейки сочинял… кхм! Если повезёт, и дальше сочинять будет. Знаю я эту публику. Предельно законопослушна и невыносимо тосклива. К криминалу он отношения не имеет – стопудово. И всё же селезёнкой чую: что-то не так…

– Откуда он возвращался так поздно? – спросила Рита. Спросила машинально, подумывая о том, как перевести разговор на другую тему.

– Из Русского музея, с работы. Вообще-то, рабочий день у него давно закончился, но он частенько задерживался до ночи, а то и до утра. Семьи нет, дома никто не ждёт… кхм! Вот и в этот раз уехал поздно. Сторожа говорят, уехал нормальный, не бледный, не шатался. Попрощался, как всегда, вежливо, шляпу надел и вышел. Я прикинул время: получается, что он прямиком домой отправился, никуда по пути не заезжал. И вдруг – ни с того ни с сего… Завернул во двор – и в стенку. Хорошо, скорость сброшена была, иначе б в лепешку. А так – черепом о стекло шандарахнулся… кхм! Лицо обезображено – жуть малиновая…

– А соседи? Неужели не слышали?

– Как не слышали? Слышали. Только спросонья не разобрались сразу, в чём дело. Тут ещё дождь ливанул… В общем, пока «Скорая» с полицией прибыли, полчаса прошло, не меньше.

Книга на столе показалась Рите знакомой. Она высвободила её из-под сложенных сверху вещей и прочитала на обложке: «ИГРА В БИСЕР».

– Мой Гессе!

– Как твой? – не понял Семёнов.

– То есть не мой… Он был у меня, я его получила по буккроссу.

– Когда?

– Недели полторы назад. Дней за пять прочла и оставила в парке на Васильевском.

– Точно?

– Ну да! Вот и номер на обложке. «173». Видишь?

– Как она к тебе попала? – живо спросил Семёнов, сразу избавившись от маски тоскующего эпикурейца.

– На сайте было сообщение, подписанное ником «301-й спартанец». Я пошла по указанным координатам, нашла в парке Победы телефонную будку, а в ней книжку.

– Ты не знаешь, кто взял её после тебя?

– Наверное, это и был твой искусствовед, раз она оказалась у него. Получается, он тоже участвовал в буккроссе!

– Не факт, – усомнился Семёнов. – Мог и случайно найти. Бывает же так?

– Бывает…

Рита принялась перелистывать книгу в поисках записки, какую обычно вкладывают под переплёт буккроссеры, но ничего не нашла. Майор закурил новую сигариллу.

– С этой книгой тоже неясно… Подобрали её шагах в пяти от машины. Все остальные вещи внутри, а она снаружи. Потому и подмокла.

Обложка книги была отсыревшей – пропитавшая её дождевая вода ещё не высохла. Рита механически переворачивала страницы.

– Вылететь из машины она не могла: сила удара не та, да и направление… Я поначалу подумал, что книга чужая, случайно там валялась, но музейщики утверждают, что Калитвинцев, когда уходил, держал её под мышкой.

Рита перевернула ещё одну страницу и вскрикнула:

– Этого не было!

В стихотворении магистра Йозефа Кнехта были отчёркнуты карандашом строчки: «Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься, // Выигрывает бодрость и свободу», а сбоку, на полях, стояла сделанная убористым почерком приписка: «Не жди! Забудь Касталию и перебирайся в яму. Дипломированный медик, который сжёг карту и выстроил крепость, укажет тебе дальнейший путь. Только умей читать между строк».

– Чего? – У Семёнова вытянулось лицо. – Какая яма? Какой медик?

– Касталия – это, по всей видимости, намёк на «Игру в бисер», – произнесла Рита, задумавшись. – Действие в романе Гессе происходит в Касталии. В выдуманной стране. Если я правильно понимаю, перед нами ребус, и тот, кто его придумал, предлагает нам добраться до разгадки… Скажи, пап, можно найти образец почерка Калитвинцева?

– Пара пустяков, – буркнул майор. – В музее наверняка найдётся. Только к чему тебе этот ребус? Готовься лучше к экзаменам.

– Я и готовлюсь. Тренирую логическое мышление. «Оставь Касталию…» Стало быть, из этой книжки больше ничего не выжать. Она – исходный пункт, теперь надо идти по цепочке. «Дипломированный медик, который сжёг карту и выстроил крепость, укажет тебе дальнейший путь…» Кто это?

– Ежели интересно, вот снимки с места происшествия, – Семёнов придвинул к дочери кипу фотографий.

Зная её острый ум, он иной раз нарушал должностные инструкции – делился с ней подробностями дел, грозивших стать «висяками» и испортить отчётность.

Рита оторвалась от книги, глянула на верхнее фото. Мокрый от дождя двор-пенал, лужи, блики на окнах, уткнувшаяся рылом в стену зелёная тупозадая «четвёрка».

– Книгу нашли вот здесь, – майор прочертил ногтем галочку на снимке.

– На пути от машины к арке, – уточнила Рита.

– Хочешь сказать, кто-то забрал книгу из салона, а потом, покидая двор, бросил в лужу?

– Дверцы машины были закрыты?

– Да. Но стекла от удара разлетелись. Если книга лежала на сиденье, легко было просунуть руку и взять её… кхм! Только зачем?

– Придётся нам заняться ребусом, папа.

Семёнов состроил недовольную гримасу:

– Никогда не любил ребусы. Я и кроссворды-то с трудом…

Рита отложила книгу, тронула портмоне.

– Деньги, дисконтная карта и несколько визиток, – сказал Семёнов.

– Чьих?

– Какие-то доктора наук, кандидаты… кхм! Не думаю, чтобы нашлась зацепка, – Майор раздражённо стряхнул пепел мимо пепельницы. – Брось, Ритусик, не напрягайся. Очнётся этот Калитвинцев, у него и узнаем.

– Какой грязный двор… – проговорила Рита, ещё раз взглянув на фотографии. – Что за разводы возле машины? Кровь?

– Не знаю, я там не был. Может, и кровь… Говорю же: не ломай голову. Не твоя забота.

– А вдруг он не очнётся? Ты ведь сам сказал: повезёт-не повезёт.

– Значит, такая у него судьба. Мы-то что можем сделать?

– «Дипломированный медик… – бубнила Рита. – Дипломированный медик, который сжёг карту и построил крепость…» Кто же? Карта и крепость. Медик… Стоп! – Её ресницы радостно прыгнули вверх. – Кажется, я вспомнила!

– О чём?

Рита вскочила с места, схватила свою сумочку.

– Извини, па, надо бежать. Вечером поговорим.

 

Маска, я тебя не знаю

От волнения Рита проскочила станцию: вместо «Московской» вышла на «Звездной» – поэтому, чтобы достичь нужного дома на Белградской улице, пришлось затратить лишних десять минут. Лифт поднял её на восьмой этаж. Она хотела вытащить из сумочки газовый пистолет, но в памяти соткался полудетский вид очкарика, смахивавшего на Джима Хокинса, и Рита решила на этот раз не пугать его. Он хоть и чокнутый, но на маньяка не похож.

Она подошла к двери, вдавила пальцем кнопку звонка. За дверью отчётливо грохнуло, но никто не открыл. Подождав минуту-другую, Рита позвонила ещё раз. Тишина и покой.

«Какого чёрта?» – подумала она с озлоблением. Ей ужасно хотелось проверить догадку, пришедшую в голову в кабинете отца. Проверить можно было, только войдя в эту квартиру. Туда, куда её не желали пускать.

Рита в сердцах ударила в дверь кулаком, дёрнула вниз металлическую ручку. Чудо – дверь отворилась сама, без каких-либо усилий. Рита не стала удивляться, смело шагнула в коридор.

– Эй, хозяева! Есть кто дома?

Ответом ей было молчание. Она уловила в большой комнате шорох.

– Хозяева!

Отзываться не спешили. Тогда Рита, потеряв терпение, нарочито громко процокала каблучками по коридору и вошла в комнату. На это гордое цоканье наложился брутальный стук поезда за окном.

Сбоку ей на голову накинули что-то толстое, душное, провонявшее нафталином. Тотчас сильный толчок едва не сбил её с ног. Она ударилась рукой о жёсткий угол (шкаф? сервант?), выронила сумочку и почувствовала, как кто-то просочился мимо неё в коридор.

– Стой! – заорала с перепугу.

Неизвестный не выказал охоты следовать её совету. Взвизгнула входная дверь. Рита с рычанием разъярённой кошки содрала с себя пронафталиненную тряпку, которая оказалась покрывалом, и ринулась за человеком, поступившим с ней так бесстыдно, как не поступал ещё никто и никогда. Выбежав в коридор, она увидела через проём, что он стоит у лифта и нервозно жмёт кнопку. Он был невысок и облачён в оранжевый балахон.

– Стой!

Он услыхал её повторный вскрик и на миг повернул голову к двери. В глаза Рите бросилась чёрная чулочная маска, до безобразия пошлая, сотни раз виденная в малобюджетных криминальных фильмах. Стало даже как-то неловко за этого дилетанта, который насмотрелся дешёвых боевиков и, будучи начисто лишённым воображения, слизал самые дурацкие приёмчики Голливуда. Не мог разве придумать что-нибудь своё?

Дилетанта, похоже, мало заботил дизайн его облачения. Не дождавшись лифта, который с гудением полураздавленного шмеля спускался вниз, он кинулся к лестнице. Рита уже пришла в себя и осмелела до такой степени, что выскочила из квартиры с твёрдым намерением преградить ему путь. Предусмотрительный папа два года заставлял её ходить на самбо. Полезные навыки, иногда пригождаются.

Рита метнулась к лестнице. Клоун в маске оказался проворнее. Он проскользнул у неё перед носом и дробно затопал по ступенькам. Рита в отчаянии хлопнула ладонью по перилам, но пускаться в погоню не стала: на каблуках по лестнице – смертельный номер. Она села на верхнюю ступеньку, перевела дух и подпёрла обеими руками подбородок. Звук шагов незнакомца утонул в исполинском колодце. Прошло ещё несколько минут, и на восьмом этаже лязгнули створки лифта. Рита вскочила со ступеньки.

Из лифта вышел парень, которого она видела здесь вчера. Это был один из тех двоих, что попались ей навстречу, когда она, забрав сумку, уходила из семьдесят седьмой квартиры. Он не узнал её, направился прямо к полуоткрытой двери.

– Вы сюда? – спросила Рита. – Хозяев нет.

– А…

– Я тоже их жду. Хотите, подождём вместе.

У парня было симпатичное провинциальное лицо. Сейчас, после всего, что произошло, Рите просто необходимо было чьё-то присутствие.

– У вас платье запачкано, – сказал он и смущённо указал на самый выпуклый участок задней поверхности её тела.

– Это от лестницы… А вы давно знакомы с… ну, в общем, с людьми, которые живут в этой квартире?

– Я знаю только одного. Джима. Нас вчера Хрофт познакомил.

– Кто?

– Друг один.

– А вас как зовут?

– Вышатой. Вообще-то, Славой, но теперь чаще – Вышатой.

– Слушай, Слава, – Рита, не церемонясь, перешла на «ты», – мимо тебя сейчас никто не пробегал?

– Нет, – Вышата задумался. – Хотя был тут возле дома какой-то… Но я ещё до подъезда не дошёл, а он в кусты – и исчез. А что?

– Мне кажется, эту квартиру собирались ограбить. Я помешала.

Вышата сделал круглые глаза и присвистнул. Лифт снова ухнул вниз и доставил на площадку Джима с Хрофтом. Сегодня Хрофт, как и Вышата, был одет в цивильное, без своих игрушечных прибамбасов. Джим по инерции двинулся к своей двери, но увидел, что она не заперта, потом наткнулся взглядом на Риту с Вышатой и остановился. Его брови, как два чёрных жука, поползли вверх. Хрофт стоял позади него, он остался бесстрастным, лишь приподнял правую руку, здороваясь с Вышатой.

– Что стряслось? – спросил Джим.

Рита в двух словах описала ему своё приключение. Джим вошёл в квартиру, быстро заглянул в комнаты, на кухню, проверил, на месте ли оргтехника, выдвинул ящик серванта, вытряхнул из деревянной шкатулки несколько тысячерублевых купюр.

– Всё цело. Вы вовремя спугнули его, он не успел ничего взять.

– Этот ящик не был задвинут до конца. Я думаю, он туда заглядывал, – возразила Рита. – Но ни деньги, ни ваш «Селерон» его не прельстили. Почему?

– Больше в моих апартаментах брать нечего. Если он тешил себя надеждой найти здесь торбу с диамантами, он ошибался. Меня интересует другое: как он проник сюда? Неужто я опять забыл закрыть дверь?

– Замок сломан, посмотрите! Судя по тому, что на этом грабителе была маска и кретинский оранжевый мешок, который сделал его фигуру неузнаваемой, он явился к вам с совершенно конкретными намерениями.

– Оранжевый мешок? – встрепенулся Джим.

– Вам это о чём-то говорит?

– Нет… так… Значит, вы считаете, что он искал у меня дома что-то определённое?

– Да, – произнесла Рита с уверенностью. – Может статься, то же самое, что хотела получить от вас я.

Как-то незаметно её антипатия к Джиму и его компании улетучилась. Увлёкшись ребусом, обнаруженным в книге покалеченного искусствоведа, она на многое готова была закрыть глаза. И даже взять этих людей в союзники, если они помогут ей прийти к разгадке.

– Что же вы хотели получить от меня? – спросил Джим.

– «Женщину в песках». Вчера вы предлагали мне её вернуть, да я отказалась. То был легкомысленный поступок с моей стороны.

– «Женщину в песках»? У меня её нет!

– Где же она?

– Я только что отвёз её на Васильевский остров и положил в парке на скамью. Вы ведь именно там хотели её оставить…

 

Кипящая смола и гость из космоса

– С чего вы взяли, что «дипломированный медик» – это Кобо Абэ? – допытывался Джим.

Они вчетвером стояли в переполненном вагоне электропоезда, ухватившись руками за поручень и болтаясь на нём, как дреды на голове хип-хопера.

– Кобо Абэ получил диплом Токийского университета. Учился он на медфаке. У него есть романы «Крепость» и «Сожжённая карта», – лаконично пояснила Рита.

– А как насчёт ямы?

– Сразу видно, что вы не читали «Женщину в песках». В яму попадает её главный герой – Ники Дюмпей, когда пытается изловить за городом неизвестное насекомое. Вот я и сделала вывод, что автор загадки отсылает нас к этому роману.

– Ок, – встрял в разговор Хрофт. – Но на кой ляд мы пилим на Ваську, когда эту книжку можно в любой библиотеке достать?

Рита упрямо затрясла густыми, с латунным отливом, локонами.

– Книга Гессе участвовала в буккроссе. Книга Абэ тоже участвует в буккроссе.

Не исключено, что её отпустил на волю Калитвинцев, предварительно скрыв в ней некую информацию. А затем к нему в руки попал том Гессе, и он вложил, вернее, вписал в него ключ.

– Ключа нет, – вставил Вышата. – Есть только наводка.

– Это уже немало.

– Насколько я понимаю, после тебя никто, кроме Джима, не держал её в руках. Если бы там были заметки на полях, ты бы их не пропустила.

– Почему заметки? Информация может быть передана другим способом. Сказано: «Умей читать между строк».

– Она в тексте романа? – выразил сомнение Джим. – Тогда Хрофт прав: проще взять книгу в библиотеке.

Этот пункт оставался для Риты самым неясным, но она убеждала себя, что всё разъяснится, когда книга опять будет у неё.

– Только бы она оказалась на месте!

К её великому счастью, синий томик лежал на скамье. Рита схватила его и тут же, в парке, стала перелистывать, надеясь с наскока взломать хитроумный ларчик. В книге не было ни единой пометки, кроме номера: «462». Рита пролистала её всю и с озадаченным видом села на скамейку. Её сателлиты устроились рядом.

– Итак, искомая информация в тексте? – Джим привычным жестом поддел очки.

– Не знаю. – Рита кусала губы. – «Умей читать между строк». Вполне возможно, информация, которую мы ищем, вписана в пробелы симпатическими чернилами. Будь нам известен их состав, мы знали бы, что делать: намочить страницы водой или нагреть над плиткой…

– Боюсь, вы понимаете указание чересчур буквально. Обычно, когда говорят об умении читать между строк, подразумевают несколько иное. Полагаю, мы должны найти в данном произведении потайной смысл…

Подчёркнуто интеллигентные замечания Джима кольнули Риту. Задавака!

– Я и без вас знаю, что понимают под этим выражением, – промолвила она холодно и вдруг спохватилась: с какой стати она с ним на «вы»? Добавила не без язвительности: – В отличие от некоторых, школу я уже давно закончила.

– Я тоже, – покладисто ответил Джим. – Мне двадцать шесть. Просто в северном климате хорошо сохранился.

Рита сделала вид, что не смущена, и взялась листать книгу заново, хотя внутренний голос уныло брюзжал, что это бесполезно. Прочитанная несколькими днями ранее «Женщина в песках» не сулила новых открытий.

Делать в парке было больше нечего. Вышли на набережную и неспешно побрели вдоль Университета.

– Дайте-ка я гляну. – Джим взял у Риты книгу, раскрыл на заложенной странице.

– Эту закладку я раз двадцать перекладывала, – проворчала Рита.

– А где она была изначально? Я имею в виду тот момент, когда книга впервые попала к вам.

– Не помню.

Послышался рык мощного мотоцикла. Амбалистый детина в сверкающем колпаке и очках-консервах, делавших его похожим на пришельца с Альдебарана, остановил окутанного выхлопными газами железного Росинанта у края тротуара и, обращаясь к Джиму, что-то прокричал.

– Не слышу. – Джим ковырнул пальцем в ухе и подошёл к мотоциклисту.

Инопланетянин выбросил вперед руку-клешню, ловко заграбастал книгу Абэ и ударил по газам. Джима обволокло облако едкой бензиновой гари.

– Держи его! – вскричал Хрофт и с места в карьер рванул за мотоциклом.

Его примеру последовал Вышата. Они развили спринтерскую скорость, но где им было угнаться за чудом техники, которое, описав дугу, свернуло на Первую линию.

– Упустили!..

Надежда догнать похитителя растаяла быстрее, чем сопровождавший его дымный хвост. Хрофт с Вышатой всё же добежали до угла, и здесь их взорам открылось забавное зрелище. Двое работяг за какой-то надобностью катили через улицу на неуклюжем тарантасе бочку со смолой. Бочка, по всему видать, была только что снята с огня: смола в ней пузырилась и взбулькивала, а над нею вился сизый пар. Работяги находились как раз посередине той полосы, по которой ехал укравший книгу мотоциклист. Не желая останавливаться, он повернул вправо, выскочил на пешеходную дорожку, но не удержал равновесия и вместе со своим агрегатом рухнул на мостовую.

Хрофт издал возглас ликования. Они с Вышатой рванулись к книге, которая лежала на тротуаре. Инопланетянин сноровисто поднялся, и руки всех троих стиснули переплёт практически одновременно.

– Отдай, гнида! – прохрипел Хрофт. – Придушу!

Он двинул инопланетянина в защитное стекло шлема и взвыл от боли. Вышата, не выпуская книги, попробовал подсечь похитителя ногой, но тот стоял крепко. Так, пыхтя, они тянули «Женщину в песках» каждый в свою сторону, а работяги, докатившие бочку до тротуара, с интересом наблюдали за их противостоянием.

– Толстый одолеет, – авторитетно заявил один, уважительно глядя на Хрофта.

Оскорблённый тем, что его обозвали толстым, Хрофт что было сил дёрнул книгу на себя. Осклизлый переплёт, как свежепойманный пескарь, вырвался из рук. Хрофт грохнулся навзничь. Баланс нарушился, и инопланетянина с Вышатой отбросило к булькавшей бочке.

– Эй, потише! – в один голос рявкнули работяги.

Ударившись о тарантас, инопланетянин и Вышата разом выпустили книгу из рук. Она свечкой взмыла вверх, в полёте, как балерина, раскинувшая руки в высоком прыжке, развернула веером все свои страницы и приземлилась в бурлившее варево.

Инопланетянин схватился за голову. Вышата сунул руку в пар, но благоразумно отдёрнул. «Женщина в песках» с издевательской медлительностью погрузилась в смолу и навсегда скрылась в кипящей пучине.

 

Немного солнца в холодной воде

– Тудыть его за ногу… – выдал работяга (тот, что ставил на Хрофта) бессодержательное словосочетание и поскрёб затылок.

Поняв, что победила дружба, инопланетянин поставил мотоцикл на колёса, оседлал его и умотал к перекрёстку. Впавший в столбняк Вышата и сидевший на тротуаре Хрофт даже не пытались его поймать. От угла к ним шли Джим и Рита. Финальная сцена произошла у них на глазах, так что объяснений не потребовалось.

– Вытащить нельзя? – жалобно проговорила Рита, глядя на чёрную, уже переставшую шевелиться поверхность остывающей смолы.

– Как же её вытащишь? – хором молвили работяги.

Рита и сама понимала, что книга, чей секрет они так и не раскрыли, погибла окончательно и бесповоротно. Но ей хотелось, чтобы кто-нибудь из стоявших рядом воспротивился неизбежному, подарил надежду.

– Если и вытащим, представляете, в каком она будет виде? – сказал Джим, вертя оставшуюся у него и бесполезную теперь закладку.

Рита представляла. Ничего не оставалось делать, как удалиться с этого скорбного места. Снова вышли на Университетскую набережную. Чтобы развеять горестную атмосферу, Джим принялся рассуждать:

– Не будем впадать в уныние! Сегодняшний инцидент, несмотря на безрадостную развязку, дал нам пищу для размышлений. Теперь мы точно знаем, что за тайной «Женщины в песках» охотится ещё кто-то.

– И этот «кто-то» обломался так же, как и мы, – буркнул Хрофт. – Мы даже лица его не разглядели.

– Зачем? – сказал Вышата. – Всё равно книги больше нет. Нить оборвана.

– Положим, не оборвана. Есть человек, который всё может объяснить. Если ещё живой… – Рита вынула мобильник, двумя нажатиями отправила в эфир сигнал вызова. – Пап, слушай… Как там твой Калитвинцев? Ещё в реанимации? В сознании? Понятно. Нет, ничего… всё нормально. До вечера!

Она опустила руку, лицо её было хмурым.

– Калитвинцев по-прежнему в коме. Состояние тяжёлое. Очнётся ли – пока неизвестно.

– Ок, – подытожил Хрофт. – Тогда и мозги ломать нечего. Без него мы всё равно ни до чего не дотумкаем.

Они спустились по ступенькам к реке, и Джим, присев на корточки, бросил в Неву матерчатую полоску-закладку. Она закачалась на грязной воде.

– Ну что, по домам?

Вышата первым стал подниматься по каменной лестнице. Его остановил сдавленный крик Хрофта:

– Что это?

Он, не отрываясь, смотрел на закладку, которая плыла по течению. Наискось падавшие солнечные лучи окружали её нимбом отсветов.

– Меня глючит или…

– Буквы! – закричала Рита. – Там… буквы! Я вижу!

Джим подобрал с парапета камешек, швырнул в реку, чтобы подогнать закладку обратно к берегу. Плеснуло, по воде пошли круги, но закладка продолжала уплывать.

Хрофт, как был, в одежде, бултыхнулся в воду. Дважды взмахнул сильными руками и, словно махаона, накрыл закладку ладонью.

– Йес!

Через пару секунд, мокрый и облепленный грязью, он выбрался на парапет. Наверху, возле ограждения, начали собираться зеваки. Он погрозил им кулаком:

– Ша! Нашли аттракцион…

Рита дрожащими руками схватила закладку, осторожно расправила.

– Закладка лежала между страниц – значит, и между строк! Мы простофили…

– Читай! – потребовал Хрофт, сев на парапет и развязывая шнурки на ботинках.

– Трудно разобрать… – Рита всматривалась в лоскут, с которого капала вода. – Похоже на электронный адрес.

– Мэйл?

– Нет, адрес сайта. Впереди три буквы «дабл-ю»… Ниже ещё две строчки. Чёрт, не все буквы одинаково проступили…

Вышата нагнулся над её плечом и раздельно прочёл:

– «Чтобы узнать больше, умножь смерть императора на рождение наследника. Импи подскажет».

 

Калитвинцев Андрей Никитич, искусствовед-изувер

– Не нахожу в этом ни смысла, ни удовольствия, – заявила Рита. Она намеревалась сказать больше, но вынуждена была проглотить заготовленную тираду, поскольку комната наполнилась жутким лязгом.

Джим переждал электричку и, вперив взгляд в раскачивавшуюся люстру, изрёк:

– Твоё право. Но, по-моему, ты даже не стараешься постичь идею флэшмоба. Ты убедила себя, что это глупость, и не собираешься отступать от своих убеждений.

– Разубеди меня! Докажи, что это в самом деле часть современной культуры, искусства, философии, а не баловство, придуманное психом, которому нечем было заняться. И тогда, может быть, я вступлю в ваш профсоюз.

Джим надавил пальцем на переносицу, очки сверкнули.

– Не хочу тебе ничего навязывать, – сказал он. – Что касается профсоюза, то его не существует. Одна из отличительных особенностей флэшмоба состоит в том, что отсутствует какой бы то ни было орган, руководящий мобберами и направляющий их действия. Организовать моб может каждый, участвовать в нём – тоже каждый. Ты спрашиваешь, почему мы называем это частью культуры. А как иначе? Мы ведь создаём определённую схему, на несколько минут выстраиваем свою – оригинальную! – модель действительности. Мы – полноценные актёры, только спектакли наши сиюминутны. Их цель – удивить, заставить публику поверить в то, что происходящее – не игра. Ты скажешь, что актёры в театре и кино делают то же самое. Нет. Как бы гениально они ни играли, публика всё равно знает, что её обманывают. Это знание заложено в неё по умолчанию. Эффект моба гораздо сильнее – ведь никто из непосвящённых не догадывается, что это розыгрыш. Многие принимают наши действия за чистую монету, но не могут понять, в чём смысл. Всё происходит стихийно и быстро: возникли ниоткуда, отыграли, растворились. Три-пять минут, не больше. За это время нейтральный человек не успевает присмотреться к нам, угадать, что мы думаем и чувствуем. Мы исчезаем, а он остаётся в недоумении: появлялись ли мы вообще или это ему только привиделось?

– И в чём же смысл? – спросила Рита.

– Ни в чём! Флэшмоб абсурден. Он сюрреалистичен. Никто же не говорит, что сюрреализм – не искусство. Было множество талантливых творцов абсурда: Кандинский, Малевич, Кручёных, Беккет, Ионеско…

– Мечтаете остаться в веках?

– Совсем нет. В классическом мобе царит абсолютная деперсонификация. Моб, в котором один участник старается выделиться на фоне других, – плохой моб. Это то, о чём я постоянно твержу Санчесу, а он…

Как именно реагирует Санчес, осталось для Риты неизвестным. Она терпеливо переждала раскаты железнодорожного грома, потом проговорила:

– Мне бы всё это через месяц-другой надоело.

– Не скажи! – горячо возразил Джим. – Флэшмоб – многогранное явление. Есть, например, ай-моб, он реализуется только в пределах Интернета. Есть икс-моб, очень тонкая штука, где действия мобберов совсем не эпатажны – наоборот, они максимально приближены к повседневности, так что иные зрители даже не замечают чего-то необычного. Зато тех, кто замечает, начинает, как выражается Санчес, плющить по полной программе. Перед ними как бы мерцает образ чего-то потустороннего, настолько размытый, что сконцентрироваться на нём невозможно. Доходит до раздвоения личности… Такие мобы редки, для них нужны филигранные сценарии. Есть ещё лонг-мобы, эсэмэс-мобы, авто-мобы, социал-мобы…

– Богатая номенклатура, – отметила Рита. – Ну а для вас, для посвящённых, что такое флэшмоб?

– Для одних – развлечение, для других – микстура от депрессии, для третьих – вызов окружающему миру, для четвёртых – групповое психологическое упражнение, помогающее избавиться от комплексов. Мотивов сколько угодно. Единственное, что недопустимо, – материальная заинтересованность. Если кто-то заикается о выгоде, его гонят прочь.

Джим успел умолкнуть, прежде чем его заглушила электричка. Пауза дала время подумать и ему, и Рите.

– Тебе будет проще понять всё, что я говорю, если ты сама поучаствуешь в мобе. Приходи завтра в час к Казанскому собору. Я покажу тебе сценарий…

– Нет, спасибо, – отказалась Рита. – Я ещё не созрела.

– Тогда приходи посмотреть. Придёшь?

– Подумаю. Вот что… Моб – это занятно, но мне не терпится продолжить наше расследование. У тебя есть выход в Инет?

– Конечно. – Джим сел за компьютер, защёлкал мышкой.

Они сидели в квартире на Белградской вдвоём. Хрофт после купания в Неве снял с себя мокрую рубашку, натянул на голое тело пиджак Вышаты и отправился домой сушиться. Вышата пошёл с ним, а Джим предложил Рите поехать на Белградскую и там, в спокойной обстановке, разобраться с новым ребусом, извлечённым из книги Кобо Абэ. Обстановка была спокойной лишь условно – её то и дело нарушали своим громыханием поезда, однако в остальном она вполне устроила Риту, которая перестала видеть в Джиме умалишённого и оценила его рассудительность.

– Давай адрес, – сказал он, когда отжурчал модем и на панели задач появился значок Интернета.

Рита продиктовала адрес, обнаруженный на закладке. Джим вбил его в адресную строку, стукнул по клавише. На экране, как привидение, стал вырисовываться незнакомый сайт.

– Похоже, его личный, – определил Джим, когда очертания сделались более-менее чёткими. – Видишь? «Андрей Калитвинцев». Портрет, биографическая справка…

С портрета на них глядел строгий мужчина лет пятидесяти, по виду – типичный архивный червь, как подметил майор Семёнов.

– И этот сухарь придумал такие хитрые загадки? – усомнилась Рита.

– Седина в бороду… – отозвался Джим. – Или лучше: в тихом омуте… Ладно, давай посмотрим, что здесь имеется.

Он нашёл карту сайта, стал перескакивать со страницы на страницу. Сайт оказался небольшим и убогим: расхожее оформление, никаких наворотов. Калитвинцев позиционировался как специалист в области отечественной живописи и литературы XIX века: в трёх десятках статей он скучно излагал итоги своих исследований, касавшихся творчества Сурикова, Брюллова, Тропинина, Венецианова, Васильева, Айвазовского, Ге и других художников, чьи полотна выставлялись в Русском музее. Литературный раздел был скромнее: всего пять статей о поэзии «золотого века».

– Стоило городить огород ради такой дребедени… – проворчал Джим, изменив своей рафинированной интеллигентности.

– Не торопись, – Рита отобрала у него мышку, покрутила колесико. – Видишь, здесь внизу, под «золотым веком», окошко. Мне думается, надо вписать сюда пароль, и мы получим доступ ещё к чему-то.

– Ты знаешь пароль?

Рита развернула клочок бумаги, на который переписала строки, проступившие на мокрой закладке:

– «Чтобы узнать больше, умножь смерть императора на рождение наследника. Импи подскажет».

– Исчерпывающие сведения.

– Раз требуется умножить, значит, имеются в виду цифры. К примеру, год смерти императора и год рождения наследника. Других вариантов я не вижу.

Рита рассуждала логично.

– Допустим, – сказал Джим. – Остаётся выяснить, кто император и кто наследник.

– Окошко расположено под статьей о «золотом веке» русской поэзии. Если мне не изменяет склероз, это первая половина девятнадцатого столетия. Ну… плюс-минус, мелочи не имеют значения. Кто у нас правил тогда?

– Александр Первый и Николай Первый, – блеснул познаниями Джим.

– Вот! – Рита торжествующе подняла палец. – Николай был наследником Александра. Так? Александр умер в тысяча восемьсот двадцать пятом году, а Николай родился в… Найди-ка.

Джим быстро отыскал в Интернете нужные данные и вывел на экран калькулятор.

– Умножаем тысячу восемьсот двадцать пять на тысячу семьсот девяносто шесть. Получаем… – Щелчок. – Получаем три миллиона двести семьдесят семь тысяч семьсот. – Джим немедленно вогнал это число в окошко на сайте Калитвинцева, нажал кнопку «ОК». – Хм, прокололись…

– Да? – не поверила Рита, убеждённая, что всё рассчитала правильно. – Давай тогда год смерти Николая умножим на год рождения… кто там был его наследником? Александр Второй?… на год рождения Александра Второго.

Перемножили 1855 и 1818. Получилось 3372390. Джим ввёл это число вместо прежнего, снова нажал «ОК».

– Ошибка. Что-то ему не нравится.

Рита опять схватилась за бумажку с подсказкой и стала перечитывать написанное, хотя знала его наизусть:

– «…умножь смерть императора на рождение наследника». Это могут быть только годы!

– Или даты, – сказал, поразмыслив, Джим. – Дни, месяцы…

Они нашли точные даты рождения и смерти Николая Первого, дату ухода в мир иной Александра Первого и дату появления на свет его тёзки с порядковым номером II. Джим перемножил дни, затем месяцы, затем сложил дни с месяцами, перемножил вновь, прибавил к суммам годы, ещё раз перемножил… За это время под окном прогремели четыре электрички. Компьютер стабильно выдавал одно и то же: «ОШИБКА!»

Когда перепробовали все возможные сочетания, Рита огрела кулаком ни в чём не повинный стол.

– Мы не могли ошибиться! Давай вспоминать других императоров.

– Был ещё Павел, – неуверенно произнёс Джим. – Его убили в тысяча восемьсот первом. «Золотой век» только начинался…

– Давай Павла! – потребовала Рита.

Они произвели различные комбинации с Павлом и его наследником Александром Первым. К успеху это не привело. Рита удручённо пинала кресло, в котором сидел Джим.

– Подожди! – Он вскинул опущенную голову. – У Павла было не то три, не то четыре сына, и наследником престола после бездетного Александра был не Николай, а Константин. Я читал об этом в какой-то книжке про декабристов. Когда Александр умер, новым царём объявили Константина, но он отрёкся, и тогда престол достался Николаю…

– Ищи Константина!

Найдя дату рождения Константина Павловича, Джим выполнил привычные манипуляции с цифрами, получил несколько ответов, но ни один из них не подошёл.

– Что за фигня! – Рита пнула кресло с такой силой, что оно откатилось от стола.

– Не ломай мебель, пожалуйста, – вежливо попросил Джим.

– Иди ты!.. – Она надулась и стала глядеть на экран, где висел бледный сайт Калитвинцева Андрея Никитича, бессердечного искусствоведа, придумавшего эти глупейшие загадки.

Джим не обиделся. Повздыхав, он попробовал продолжить рассуждения:

– Почему мы зациклились на «золотом веке»? Император может быть любой…

– Потрясающе! Любой! – вспылила Рита. – Сколько императоров было в мировой истории? Море! Мы что, должны их всех перебирать? Зашибись!

– Не нервничай. Интуиция подсказывает мне, что круг поиска ограничен. Императоры должны иметь отношение к «золотому веку». Или к Русскому музею. Или к чему-то другому, чего мы не заметили на сайте.

Под грохот поездов Рита молча следила за тем, как он методично перебирал электронные страницы, вносил в калькулятор всё новые и новые цифры, складывал, умножал. «ОШИБКА!» – безжалостно твердил компьютер.

– Бесполезно. Только трафик зря сжигаешь…

Джим побарабанил длинными, давно не стриженными ногтями по столу. Подцепил пальцем очки и взгромоздил их на переносицу, с которой они всё время сползали на кончик носа.

– С налёта не вышло… Возьмём подсказку Импи?

Рита расправила скомканную бумажку. «Импи подскажет». Знать бы, кто он, этот Импи.

– Сейчас посмотрим, – Джим открыл поисковую систему. – «И-М-П-И»… Вуаля.

Интернет вывалил на экран первую из тринадцати тысяч семисот девяноста восьми страниц со ссылками. Джим стал просматривать их по очереди.

– «Мерчисон Родерик Импи, английский геолог, профессор минералогии, с тысяча восемьсот сорок пятого года – академик Петербургской Академии наук, дал названия периодам ранней палеозойской эры: силур, девон и пермь…» Не он ли? Петербург, тысяча восемьсот сорок пятый…

– Геолог? – Рита поморщилась. – Что там ещё?

– «Ганс Шомбургк. Дикая Африка». Цитата: «Они рассказывали, как однажды Кетчвайо приказал поймать живьём взрослого льва; на ловлю был снаряжён целый „импи“ (полк). Когда обряд закончился, главный индуна разъяснил командирам отдельных импи, куда им следует вести своих людей…»

– Ахинея.

– «ИМПИ-1 – измеритель мощности полупроводниковых излучателей… Требуется оператор ИМПИ в городе Раменское, зарплата в зависимости от стажа…» Дальше. «В Доме культуры Сортавалы проходит выставка фотоэтюдов Импи Киелевяйнена…» «В субботу на Киевском ипподроме первой финишировала лошадь по кличке Импи…» «Нужно ли по всей форме представлять читателю Импи Барбикена, председателя балтиморского Пушечного клуба, и капитана Николя, и Дж. Т. Мастона…» Это, кажется, из Жюля Верна. «Фестиваль педагогических идей. Открытый урок на кафедре ИМПИ…» «Как сообщили нашему изданию из достоверных источников, вчера на трансфер был выставлен Энди Импи, игрок „Химика“…»

– Довольно! – Рита поднялась и пошла в коридор. – Надоело.

 

Назову себя тупицей

В полукружье, образованном крыльями Казанского собора, было по-домашнему уютно. Рита сидела на лавочке и листала найденную в облюбованном буккроссерами кафе книгу Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн». Завтра предстоял последний экзамен, она была к нему готова и решила не забивать себе голову филологической околесицей. Едва она пришла сюда и села на тёплые доски, как её окутала пленительная истома. Так бы и сидеть тут до вечера, греясь на солнышке и бездумно читая Фриша…

Украдкой она посматривала на часы: до названного Джимом срока оставались считанные минуты. В час дня случится нечто. Что конкретно? Рита не знала. Она видела флэш-моб один-единственный раз. Тогда творившееся стало для неё полной неожиданностью. Теперь же она знала, что произойдёт нечто, и даже знала когда. Однако эта осведомлённость только будоражила, электризовала, острыми щекочущими разрядами покалывала нервы. Чем ближе минутная стрелка подкрадывалась к цифре «12», тем напряжённее становилось ожидание. Истома, как накидка, у которой вдруг оборвалась пуговка, сползла с плеч, и без неё стало прохладно, несмотря на густой, пластилиново липший к телу свет солнца. Когда осталась минута, ждать стало невмоготу. Рита закрыла книгу и приготовилась к страшному.

Вертя головой, она старалась узнать среди сидевших и гулявших людей коварных мобберов и проникнуть в их планы. Она смотрела во все глаза, но ничего подозрительного не замечала. Люди как люди. Обувь у них была самая обычная, без каких-либо отклонений от нормы. Одежда – тоже. Вели они себя адекватно: читали, разговаривали, бродили возле собора, болтая по мобильным телефонам. И всё-таки Рита не только знала, но и кожей чувствовала, что там, внутри разнородной массы, зреет нечто.

Над ухом громозвучно ахнуло. Рита дёрнулась, будто её проткнули иглой. Оказалось, ничем не примечательный сосед по скамье извлёк откуда-то петарду и устроил салют. Возмущённая, Рита набрала в грудь воздуху, чтобы высказать ему всё, что думала по этому поводу, но раздавшаяся вокруг канонада не дала ей произнести ни слова. На всём пространстве перед собором зардели вспышки ракет и хлопушек. При дневном свете это выглядело бледно, но в силу массовости – достаточно эффектно. Пальба заглушила всё, даже несмолкаемый рев машин на перегруженном Невском. Прохожие замерли, руки с мобильниками опустились, неподалёку остановилось полицейское авто, но из него никто не вышел – видимо, сидевшие в нём пытались осмыслить происходящее.

Рита уже догадалась, что это и есть обещанный моб. Вспыхнувшее вначале раздражение почти мгновенно пропало, она сидела и смотрела на удивительное представление, разыгрывавшееся перед тёмным фасадом «Казанки». Хлопушек оказалось много, мобберы приводили их в действие с отсутствующим видом, будто совершаемое сейчас было занятием обыденным и даже скучным. Рита поймала себя на том, что считает залпы:

– Сорок восемь… пятьдесят пять… шестьдесят три… семьдесят…

– Ну как? – прорвался сквозь стрельбу громкий голос.

Рядом вместо незнакомого парня сидел Вышата. Он был доволен.

– Здоровский моб, правда? Асмуд придумал.

– Семьдесят шесть… Разве сегодня праздник?

– Зачем праздник? – искренне удивился Вышата. – Фейерверки по праздникам – это тривиально. Гораздо интереснее устроить фейерверк в будни, без всякого повода, исключительно ради удовольствия. Если бы сегодня был Новый год, никто бы и внимания на нас не обратил. А сейчас – смотри! – народ прямо зависает.

– Восемьдесят семь… Забавно! Девяносто четыре… сто один… всё?

Канонада стихла. Воздух наполнился шумом двигавшегося транспорта. Мобберы, сделав своё дело, стали незаметно исчезать с импровизированной сцены. Вышата нахмурился и вытащил из кармана ещё одну петарду.

– Сто один? Нехорошее число. Мы же не императора хороним, – и он задорно бабахнул вверх.

В ушах опять зазвенело, в барабанные перепонки ударила тугая волна, но Рита не почувствовала дискомфорта – в голове у неё застряли слова Вышаты.

– Что ты сказал? Какого императора?

– Была такая традиция: когда в России умирал император, пушка Петропавловки стреляла сто один раз. Ты не читала записки Кропоткина?

– Сто один выстрел… – проговорила Рита, и всё стало до смешного просто. – «Импи подскажет». Импи Барбикен – председатель «Пушечного клуба»! Жюль Верн… Какая же я остолопка!

– Ты о чём? – непонимающе заморгал Вышата.

– Идём! – Она вскочила и дёрнула его за плечо. – Здесь есть поблизости интернет-кафе?

– Должно быть…

Она потащила его за собой по Невскому, вглядываясь в вывески на домах. «Сто один, сто один!» – отдавалось в голове.

– Пушка стреляла только по случаю смерти императора? – отрывисто спросила она, лавируя между прохожими.

– Нет, – ответил еле поспевавший за ней Вышата. – Когда в царской семье рождался ребёнок, стреляли тридцать один раз, а на юбилеи…

– Фиг с ними, с юбилеями… Где же это долбаное кафе?

Навстречу попалась группа футбольных фанатов с зенитовскими шарфами. Они шало размахивали руками и обещали порвать ЦСКА, как тузик грелку. Риту это нисколько не трогало: она врезалась в болельщицкую толпу и стала продираться сквозь неё, как сквозь густой ощетинившийся ветками лес. Её цепляли за платье, за волосы, за сумку, толкали, со всех сторон слышались ор и свист. Она ничего не замечала и остановилась лишь тогда, когда кто-то из фанатов крепко сдавил её запястье.

– Пусти!

Фанат, не слушая, выволок её из толпы и пихнул в подворотню. Рядом с ним вырос ещё один. Оба гадко и зловеще улыбались.

– Какого хрена… – начала Рита и увидела, как ещё четверо втолкнули в ту же подворотню растерянного Вышату.

– Так, – деловито сказал один из фанатов, и рука его нырнула в карман.

Риту схватили за локти, она рванулась, но державшие её точно закаменели. В следующий миг остриё длинного ножа проткнуло лёгкую ткань платья и кольнуло живот чуть выше пупка.

 

 

В подворотне

Позади, в нескольких метрах, шумел Невский. Рита подумала, что во властвовавшем на проспекте гаме никто не услышит криков о помощи. Ей стало горько и досадно: попасться на крючок к отморозкам среди бела дня, на главной улице города!

Отморозков было шестеро. Рита мысленно дала себе слово, что будет сопротивляться изо всех сил. Уж двоим-троим придуркам хоботы расцарапает точно – мало не покажется… Тот из них, что держал нож, слегка надавил на костяную рукоятку и, заметив на лице жертвы болезненную гримасу, тихо промолвил:

– Врубилась? Теперь гони закладку!

Этого Рита совсем не ожидала. Она была готова к тому, что над ней надругаются, ограбят, убьют…

Попыталась притвориться дурочкой:

– Какую закладку?

Нож слегка продавил кожу.

– Не запирайся, прирежу!

Рита поняла, что запираться и вправду рискованно. Можно было поморочить этих козлов, сказать, что оставила закладку дома, но они ведь не отстанут – поведут под конвоем домой, а отца нет, да и никогда в жизни она не стала бы его подставлять.

Она выдернула из сумочки измочаленную закладку и швырнула в мурло детине с ножом:

– На, забирай!

– Замочу, падаль! – прошипел он, однако нож убрал, смял заветную закладку в кулаке и дал знак своим прихлебателям, чтобы они отпустили Вышату.

Банду в шарфах как ветром выдуло из подворотни. Рита с Вышатой остались одни.

– Это ненастоящие фанаты, – сказал Вышата, разминая руки, которые ему чуть не вывернули из суставов. – Я сам за «Зенит» болею. Скоты…

Рита дышала тяжело, как стайер после изнурительного забега.

– Мне кажется, одну рожу я раньше видела. Того, который стоял рядом с этим… Вчера, когда мы ловили в Неве закладку, он зыркал сверху. Помнишь?

– Я его не узнал. Но если это он, то понятно, откуда они знают про закладку. Наверняка вчерашний рокер, который умыкнул у нас книгу, тоже из их компашки. Серьёзные ребята. Что же, интересно, загадал ваш искусствовед, что они так всполошились?

– Узнаем! Закладка нам уже ни к чему, а эта шпана пускай над ней помучается – со своими двумя извилинами на всю ораву. Пошли!

Отдышавшись, они покинули подворотню. Невский бурлил, фанатский табор бесследно канул в людской винегрет. Тем не менее Рита, влекомая инстинктом самосохранения, теснее прижалась к Вышате и взяла его под руку. Они прошли ещё сотню-другую метров и наткнулись на вожделенное интернет-кафе. Несколькими минутами позднее оба уже сидели перед монитором и Рита, сгорая от нетерпения, открывала нужную страницу.

– Сто один умножить на тридцать один – это будет… это будет три тысячи сто тридцать один. Вводим… нажимаем… Есть!

 

Тайна княгини Волконской

«Я хочу поведать моим читателям одну занимательную историю, вот уже три года не дающую мне покоя. Если им достало сообразительности проникнуть в этот укромный закуток виртуальной Вселенной, то, возможно, они будут способны продолжить начатое мною и справиться с вопросами, ответы на которые я по своему скудоумию найти не сумел.

Начну с того, что меня давно интересовала судьба русского поэта Дмитрия Веневитинова. Этот дворянский сын, родившийся в 1805 году, подавал огромные надежды и был известен как профессиональный литератор, философ и критик. Он мог бы, по мнению Чернышевского, продвинуть отечественную литературу далеко вперёд, но внезапно скончался, не дожив до двадцати двух лет.

Обстоятельства его смерти весьма и весьма туманны. В конце осени 1826 года он неожиданно покинул родительский дом в Москве и переехал в Петербург, где через три месяца стремительно развившаяся болезнь свела его в могилу. Все знавшие его были потрясены таким трагическим исходом.

Поползли слухи о самоубийстве. Причиной называли несчастную любовь поэта к княгине Зинаиде Волконской, от которой он в ответ на пылкое признание получил лишь предложение дружбы и старинный перстень, найденный на раскопках в древнеримском городе Геркулануме и купленный Волконской во время её длительного пребывания в Италии. Новые предпосылки для возникновения гипотезы о самоубийстве появились век спустя, в 1930 году, когда группа работников Наркомпроса, выполняя официальное распоряжение властей, вскрыла могилу Веневитинова, располагавшуюся на территории московского Симонова монастыря. Был отрыт цинковый гроб, а в нём находился хорошо сохранившийся скелет. К удивлению исследователей, руки покойного лежали вдоль туловища, а не были сложены на груди, как полагалось в соответствии с христианской традицией. В подобной позе хоронили самоубийц.

„Суицидальную“ теорию отстаивал доктор филологических наук Орлов. Он ссылался, в частности, на строки из последнего письма Веневитинова: „Тоска замучила меня. Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я – один“. Однако никто из близких поэта не верил в возможность самоубийства. Признаки болезни были налицо, свои воспоминания оставили люди, присутствовавшие при последних часах Веневитинова – например, Алексей Хомяков. Друг поэта Александр Кошелев писал: „Мы отпели его у Николы Мокрого и тело отправили в Москву“. Над самоубийцами обряд отпевания не совершался.

Что же произошло на самом деле? Задавшись целью отыскать ответ, я принялся изучать свидетельства, касавшиеся всей короткой жизни Дмитрия Владимировича, и обнаружил массу интригующих фактов. Общеизвестно, что с 1823 года в Москве действовал тайный философский кружок под названием „Общество любомудрия“, коим руководил князь Владимир Одоевский. Веневитинов был в этом кружке вторым человеком после председателя. Считается, что члены кружка разделяли оппозиционные взгляды и в декабре 1825 года готовились примкнуть к восставшим. Веневитинов собирался лично участвовать в боях, из-за чего отложил на время интеллектуальные занятия и ежедневно ездил в фехтовальную залу, где упражнялся в поединках на шпагах. К этому же времени относится и его близкое знакомство с княгиней Волконской.

После расправы над декабристами Одоевский распустил „Общество любомудрия“ и сжёг в камине все протоколы и устав кружка. Такое поведение наставника вызвало у Веневитинова разочарование. Сам он был полон решимости продолжать борьбу. У него зрел какой-то очень важный проект. Вскользь об этом упоминает Михаил Погодин в дневниковой записи от 23 июля 1826 года: „У Веневитинова теперь такой план, который у меня был некогда ‹…›. Служить, выслуживаться, быть загадкою, чтобы, наконец, выслужившись, занять значительное место и иметь больший круг действий“. Зачем нужен был Веневитинову „больший круг действий“, ведь он прекрасно понимал, что при любой должности, за исключением должности правителя, изменить существующее в стране положение будет невозможно? Не предполагал ли он сконцентрировать вокруг себя как можно больше верных людей, обрести влияние на силовые структуры николаевской России и совершить то, чего не удалось декабристам?

Для осуществления проекта требовались немалые средства. Я получил косвенные сведения о том, что связь Веневитинова с княгиней Волконской строилась не только на любовных чувствах. Смею предположить, что эти чувства во многом являлись ширмой, скрывавшей истинные мотивы их отношений. Княгиня была старше своего поклонника на шестнадцать лет, у неё рос пятнадцатилетний сын, и, хотя она в свои тридцать семь оставалась чрезвычайно привлекательной, едва ли Веневитинов, считавшийся красивейшим из стихотворцев Европы после Байрона, переживал катастрофу вследствие её холодности к нему.

Рассказывают, что однажды Волконская обратилась к Веневитинову с просьбой стать её спутником на прогулке. Она собиралась осмотреть развалины Царицынского дворца. Места были уединённые, словно нарочно созданные для разговора, который не предназначен для чужих ушей. И разговор состоялся, после чего Веневитинов вернулся домой встревоженным. Полагают, что в этот день он сделал Волконской предложение и получил отказ. Я же уверен, что речь на прогулке шла вовсе не о романтических предметах. Веневитинов, благополучно нёсший службу в Московском архиве иностранных дел, заявил родным, что собирается срочно переехать в Петербург. Чем объяснить столь неожиданное решение и такую поспешность? Не секрет, что незадолго до отъезда у него состоялся ещё один разговор с княгиней Волконской. Прощаясь, она подарила ему тот самый перстень из Геркуланума. Она же, используя свои связи, помогла ему устроиться в Петербурге в Азиатский департамент.

Путешествие Веневитинова в Петербург напоминало бегство. „Москву оставил я, как шальной, – не знаю, как не сошёл с ума“, – признавался он позже в письме к брату. В пути он был взволнован и мрачен. Его сопровождали Алексей Хомяков и француз Воше – на этом тоже настояла княгиня Волконская. По видимости, тайна, доверенная ею Веневитинову, стоила того, чтобы дать ему надёжных спутников. В дороге, как вспоминали Хомяков и Воше, Веневитинов часто доставал из кармана форменного мундира часы с цепочкой, к которой был прикреплён старинный перстень, и подолгу разглядывал его. Когда Хомяков спросил, почему он не наденет перстень на палец, Веневитинов слегка изменился в лице и сказал, что эта вещь слишком дорога, чтобы выставлять её напоказ. „Ты наденешь мне этот перстень на палец только в том случае, если я буду при смерти, – добавил он. – Я желаю, чтобы меня похоронили вместе с ним“. Хомяков не понял значения этой фразы и приписал её исключительно любовным переживаниям.

На заставе близ Петербурга путников остановил жандармский ротмистр и потребовал предъявить документы. У Веневитинова не было конфликтов с законом, к тому же он имел при себе официальные бумаги о переводе на службу в Петербург. Однако жандарм без каких-либо объяснений арестовал его и Воше и посадил их под замок в помещение гауптвахты. В момент ареста Хомяков заметил на лице Веневитинова злобную улыбку.

Содержание нашего героя под стражей длилось трое суток – излишне долго, чтобы говорить об обычном недоразумении. Допросы Веневитинова вёл опытный следователь генерал Потапов. Что он надеялся узнать у арестанта – никому не ведомо. У меня есть все основания предполагать, что это ничем, на первый взгляд, не мотивированное задержание напрямую касалось тайны княгини Волконской. После освобождения Веневитинов выглядел изнурённым как морально, так и физически, однако по его поведению можно было заключить, что правды Потапов от него так и не добился.

Приехав в ноябре 1826 года в Петербург и устроившись в департамент, Веневитинов уже через месяц с небольшим сообщает семье, что намерен при первой же возможности покинуть Россию и перебраться в Персию. Удивительное намерение для человека, впервые прибывшего в столицу, определившегося по протекции на хорошую должность и имевшего все перспективы сделать блестящую карьеру.

Веневитинов прилагает все усилия, чтобы поскорее уехать из столицы. В письме Погодину от 7 марта 1827 года он пишет: „Я еду в Персию. Это уже решено“. Но уехать ему не удалось – всего через восемь дней его настигла скоропостижная кончина. Медики приписали её „естественным причинам“, хотя любой здравомыслящий человек подтвердит, что естественных причин для смерти в двадцать один год при наличии крепкого организма (а Веневитинов до поездки в Петербург на здоровье не жаловался) нет и быть не может!

Болезни Веневитинова предшествовал примечательный эпизод. 7 марта (заметим: в тот день, когда он сообщил Погодину о положительном решении вопроса с выездом в Персию) в доме у Ланских, где поэт занимал флигель, состоялся бал. Веневитинов пребывал в отличном настроении, танцевал весь вечер, но внезапно увидел что-то (или кого-то?) в окне особняка и, вскрикнув, бросился к выходу. Он выскочил из дома в чём был, без верхней одежды. Существует легенда, что в окне ему померещился призрак княгини Волконской, которая в это время находилась в Москве. Подождав, Алексей Хомяков отправился за ним и нашёл его стоявшим посреди двора в страшном волнении. Хомяков накинул ему на плечи шинель и проводил во флигель. На другой день у Веневитинова поднялась температура – обнаружились признаки недуга.

Природу болезни медики установить не смогли. Вызванный в первый же день врач Обуховской больницы Егор Раух поставил диагноз: воспалительная горячка. Он был уверен, что пациенту ничто не угрожает, но, несмотря на лечение, Веневитинову становилось всё хуже, и шесть дней спустя медицинский консилиум признал его состояние безнадёжным. Очевидцы вспоминали, что когда ему пустили кровь, она имела неестественный цвет – была похожа на чернила… От чего же он всё-таки умер? Его биограф Пятковский пишет о „жесточайшем тифе“, другие исследователи – о простуде или о чахотке, а племянник Веневитинова в журнале „Русский архив“ замечает: „Простудился ли Дмитрий Владимирович или подвергся другому какому-нибудь вредному влиянию, – об этом не сохранилось точных семейных преданий…“

Итак, я перечислил вопросы, которые стояли передо мной, когда я приступал к моему расследованию. Я поставил себе целью ответить на них и почти достиг желаемого. Положим, что Волконская, зная о мятежном настроении своего друга и видя в энергичном, всесторонне одарённом человеке лидера будущей революции, решила внести свой вклад в подготовку переворота и передала ему сведения о некоем капитале , к которому он в нужный час сможет прибегнуть. На чём основано такое допущение? Зинаида Волконская, любовница покойного императора Александра Павловича, не скрывала враждебных чувств к его преемнику Николаю. В августе 1826 года шефу жандармов подали донесение, в котором значилось: „Между дамами самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство – княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг“.

Подтверждением договорённости между Веневитиновым и княгиней стал перстень. Допускаю, что это был отнюдь не символ, а своего рода пропуск в сокровищницу, где капитал до поры находился на хранении. Недаром Веневитинов берёг его как зеницу ока и даже в бреду не выпускал из рук. Незадолго до начала предсмертной агонии поэта Алексей Хомяков, памятуя о своём обещании, надел ему перстень на безымянный палец правой руки.

Вернёмся к осени 1826 года. Согласно моим догадкам, Веневитинов, получив от Волконской перстень, решил, что в Москве ему оставаться опасно, и поспешил в столицу, где чаял затеряться среди бессчётного чиновного люда. В послании, написанном в канцелярию издателей по приезде в Петербург, он требует: имени его „никому не открывать и не подписывать. Под мои статьи можете ставить В. или – в, но не больше“. Для чего понадобилась вся эта конспирация, догадаться несложно: трёхдневный арест и допросы убедили Веневитинова в том, что правительству что-то известно о капитале и возможном его использовании.

Петербург тоже стал опасным. Вот почему, не успев осмотреться, Веневитинов спешит оформить себе командировку на Восток. Он надеется, что уж в Персии-то ему ничто не будет угрожать. У департамента нет оснований отказать своему новому сотруднику. Бумаги на легальный выезд из России выправлены, Веневитинов готов ехать, но… Бал у Ланских, призрак в окне, необъяснимая болезнь и – гибель. Тайну капитала Веневитинов унёс в могилу вместе с перстнем.

Каким же был этот капитал, и куда он делся впоследствии? Я обещал ответить на этот вопрос и вот отвечаю. Под капиталом следует понимать…»

 

Гром и молния

– И это всё? – Рита подвигала мышь. – Больше ничего?

Текст обрывался на середине фразы. Страница закончилась, продолжения не было.

– Посмотри, может, есть ссылка, – предположил Вышата.

Рита вернулась к карте сайта, ещё раз тщательно проверила все страницы. Ни окошек, ни каких бы то ни было намеков на вторую часть повествования о Веневитинове не нашлось. Она беспомощно повернулась к Вышате.

– Что делать, Слава?

– Тяжёлый случай, – признался он.

– Я спрашиваю: что делать? – В голосе Риты отчётливо прозвучали истерические ноты.

– Как говорят умные люди, давайте рассуждать здраво. Если бы автор текста собирался загадать нам ещё одну загадку, он оставил бы условия. Их нет. Раз так, то напрашивается вывод: автор выкладывал текст на сайт кусками. Первый кусок он успел выложить, а второй – не успел.

У Риты затеплилась надежда.

– Не успел выложить или не успел написать?

– Возможно и то и другое, – рассудительно произнёс Вышата. – Но мне думается, текст составлялся в отдельном файле на компьютере и уже потом выкладывался в Интернет.

В Ритиной сумочке зашебуршало, и из кожаного нутра заструилась мелодия «Песенки горного короля». Рита вжикнула застёжкой, выхватила мобильник.

– Да! Привет… Я на Невском. Что?

В телефоне прорезался монотонный бубнёж. Рита слушала, и её рука, державшая трубку, подрагивала от волнения.

– Когда? Сегодня утром? Вот чёрт… И никто не знает?…

Она положила мобильник на стол. Вышата с тревогой заглянул в её расстроенное лицо.

– Проблемы?

– Это Джим. Я попросила его прогуляться на проспект Ветеранов, к дому, где жил Калитвинцев.

– Что узнал?

– В квартиру нашего искусствоведа кто-то вторгся. Всё перевёрнуто вверх дном.

– Он жил один?

– Да… Теоретик, не было времени даже на то, чтобы завести семью. Жил в однушке, запасные ключи имелись только у соседки, в его отсутствие она раз в три дня заходила поливать цветы. Это мне отец рассказал… В квартире бардак, бумаги разбросаны по полу. Джим увидел, что дверь приоткрыта, заглянул и тут же смылся, чтоб не отсвечивать. Правильно сделал: папины архаровцы его бы запросто в КПЗ…

– Что-нибудь унесли?

– Квартира холостяцкая, небогатая. Ценностей, по словам соседки, Калитвинцев дома не держал. Мебель, посуда, комп с принтером на месте… – Рита взглянула на экран, на глумливый обрезок строки. – Понятно, что приходили не за деньгами и не за барахлом. Искали другое.

– Инфу?

Рита помедлила.

– Нам нужно попасть в квартиру Калитвинцева.

– Может, твоего отца попросить? Он устроит.

– Ни за какие пироги! Это же прямое нарушение, его за такие дела сразу из органов выпрут. Пойдём сами, пока никто не хватился. Трогать ничего не будем, только посмотрим. На всякий пожарный надо перчатки надеть…

– Ясен перец, – сказал Вышата, словно, в отличие от Риты, всю жизнь лазил по чужим квартирам.

Через полчаса Рита с Вышатой уже мчались на такси к проспекту Ветеранов. По критериям студенческой стипендии это было баснословно дорогое удовольствие, но спускаться в подземку, ждать поезда, трястись в вагоне, а потом ещё идти пешком к дому… Нет уж! Вышата разделял нетерпение своей новой приятельницы и выгреб из кошелька скудные гроши, выразив готовность единолично заплатить за проезд. Рита вздёрнула курносый нос и полезла в сумочку. Договорились заплатить поровну.

Искусствовед Калитвинцев обитал на первом этаже типовой блочной высотки. Рита мимоходом заглянула на кухню и вошла в единственную комнату малометражной квартирки. Вышата ступал за ней по пятам. В комнате господствовал беспорядок. На середину был косо вытащен письменный стол, осклабившийся незадвинутыми ящиками, из которых, как перья из распоротых подушек, торчали бумажные вороха. Россыпь разноформатных страниц устилала пол, точно листья, облетевшие с дерева-великана. На краю стола громоздился первобытный монитор с выпуклым экраном. Шнур от него чёрной лианой тянулся вбок, к системному блоку, стоявшему у стены. Платяной шкаф разинул обе свои дверцы, вывалившаяся из его брюха одежда комом лежала на ворсистом паласе. Ещё в комнате стояли два стеллажа, просевшие под тяжестью толстенных книг, журнальный столик с заметно атрофированными конечностями и простая, солдатского образца кровать. Постель на ней была разворочена – рылись, видно, и в белье.

Рита начала осмотр с бумаг, раскиданных по полу. Это были ксерокопии всевозможных архивных документов. Перед глазами замелькали аббревиатуры: ГБЛ, ГИМ, ГПБ, ЦГАЛИ… Рита наугад взяла один листок и прочла: «Очень давно не писал я вам, дорогой друг, но надо сознаться, что и вы мне платите тем же. Тысячу мелких дел занимали и до сих пор занимают меня ежедневно. Вот и сегодня пишу вам на скорую руку, так как через полчаса я должен быть у г. Бутенева. Мне хотелось бы подробнее поговорить с вами о моём позавчерашнем дне. Это один из лучших дней, проведённых мною в Петербурге. Целое утро я гулял под великолепным солнцем с Хомяковым, который, как вы знаете, живёт с нами пять или шесть дней. Весь город казался освещённым двумя огромными свечами – шпилями Адмиралтейства и крепости. Они господствуют над всем городом и кажутся при солнечном освещении двумя большими очагами света. Мы переправились через реку в самом её широком месте, которое достигает приблизительно одной версты, и вошли в крепость…»

– Что это?

– Какие-то письма. – Рита дочитала до конца страницы, вернулась к началу и прочла стоявшее над основным текстом: «Д. В. Веневитинов – С. В. Веневитиновой. 4 февраля 1827 года, Санкт-Петербург». – Письма Веневитинова!

– Их тут полно, – Вышата поднял ещё несколько страниц. – Возьмём?

– Брать ничего нельзя, – строго предостерегла Рита. – Мы и так здесь незаконно. Узнай кто-нибудь, и отцу из-за нас попадёт. Сделаем лучше вот как…

В её руке появился крошечный, размером с ластик, цифровой фотоаппарат.

– Умеешь обращаться?

Вышата с сомнением осмотрел лилипута.

– Не возьмёт… Разрешение не то, пикселей не хватит.

– Пикселей у него до фига! Клади письма вот сюда, под лампу, и снимай. Все подряд. После разберёмся.

Вышата стал послушно разгребать бумаги и щёлкать цифровиком. Рита походила по комнате, позаглядывала в ящики и на полки и остановилась перед компьютером. Работает ли? Она нажала на прямоугольную пластину, и компьютер замурчал, как растапливаемый самовар. Рита проверила: ни дискеты, ни CD в дисководах не было. Подошла к столу, взглянула на загоревшийся экран. Десктоп был усеян разбросанными как попало файлами и папками. А ещё говорят, что музейные работники – сплошь аккуратисты и педанты…

Рита взяла мышку и принялась открывать подряд все ячейки компьютерных закромов. Попадались в основном заархивированные книги по искусству, истории, культурологии, целые галереи репродукций с картин русских и зарубежных художников, наброски писем, формы официальных документов, связанных с запросами информации в музеях и библиотеках. Рита открывала и закрывала файлы, бегло просматривала их, и надежда отыскать что-либо существенное с каждой минутой становилась всё слабее. Вышата управился с порученным ему заданием и тоже подошёл к столу.

– Ну как?

– Похоже, пролетаем…

Обронив эту безотрадную реплику, Рита открыла последнюю папку и обнаружила в ней ещё одну, озаглавленную «Кн. В-я».

– Княгиня Волконская?

В папке оказалась другая, под названием «В. и П.», а в ней, как в матрёшке, – следующая: «Два перстня».

– Почему два?

Внутренний голос подсказывал Рите, что здесь-то и могут храниться материалы, которые она так настырно искала. Она открыла очередную папку нетерпеливо, как вскрывают конверт с долгожданным посланием, от которого зависит если не судьба мира, то, во всяком случае, чья-то персональная судьба. Оттуда, из электронной обёртки, кузнечиком выпрыгнул файл, название которого состояло из четырёх латинских букв: «NEXT». Рита, затаив дыхание, навела на него курсор и щёлкнула кнопкой.

Что-то затрещало, как будто провели расчёской по наэлектризованной кошачьей шерсти, и через комнату – от стены к стене – хвостатой кометой пролетел огненный ошмёток. Он опалил Рите волосы и лицо, она отшатнулась от стола и увидела, как системный блок на полу возле стены, развалившись на две половины, изрыгает пламя. Искры-метеоры звёздчатым зерном просыпались на валявшиеся кругом бумаги. Вышата стал яростно затаптывать их, напоминая степиста, выбивающего на танцполе залихватскую чечётку. Рита подняла руки, чтобы прижать их к обожжённым щекам, и тут за её спиной грянул второй взрыв.

 

Маскарад

Как сказал майор Семёнов, могло быть и хуже. Крупиц гексагена, заложенных в корпусе процессора и под грудой скомканного белья, оказалось недостаточно, чтобы превратить комнату в братскую могилу для двух безрассудных искателей приключений. Рита отделалась ожогами и неглубокой раной на затылке (зацепило отлетевшим обломком шкафа), а Вышата, упавший после взрыва на стеллаж с книгами, – сотрясением мозга и переломом ребра. Обоих поместили в травматологическое отделение.

– Счастье ваше, что брандмейстеры вовремя прибыли, – сказал майор, сидя на больничном стуле в дочкиной палате. – Квартира, конечно, прокоптилась, как мангал. Мебель теперь разве что на дрова и во вторчермет: шкаф вдрызг, койка тоже, у стола первая группа инвалидности… кхм! Бедный Калитвинцев – за что ему такая непруха?

– Он всё ещё в коме? – спросила Рита, лёжа в постели.

– Оживает помаленьку, пару раз глаза открывал. Но пока не говорит.

Рита дотронулась до щеки, и лицо её исказилось. Опалённую кожу, несмотря на мази и примочки, жгло и дёргало. Правда, врачи заверили, что до свадьбы заживёт и следов не останется, но кто ж у нас верит врачам? А ещё досадно, что пришлось обрезать волосы. Стрижки под мальчуганов сейчас в моде, однако Рите они никогда не нравились. Причёска была такая пышная, красивая, а остался глупо торчащий ёжик.

У Семёнова имелись все основания для праведного гнева по поводу легкомыслия несознательной дочери. Но ругать страдалицу противоречило принципам гуманности. После малоприятной беседы с начальством, суть которой свелась к выяснению того, как в квартире только что ограбленного и лежавшего без чувств гражданина очутились посторонние, майор ограничился кратким набором идиоматических выражений и никаких рекламаций выдвигать Рите не стал. В конце концов, её легкомыслие помогло дополнить дело Калитвинцева новыми деталями.

– Кто бы мог подумать… – Семёнов потискал в кармане портсигар, словно эспандер, жалея, что в палате нельзя курить. – Эдакая система самоликвидации при попытке проникновения. Ты нажала кнопку, и компьютер дал команду на взрывы… кхм! Мины сработаны кустарно, но в компе явно ковырялся спец. Без знаний такую хренотень не смастеришь и не установишь.

– Неужели Калитвинцев сам это сделал?

– Этот файл вообще невозможно было открыть, мины взрывались по-любому. Иными словами, его запечатали наглухо – чтоб никто никогда не прочитал, что там написано. А написано, знать, было что-то очень увлекательное. Ты не знаешь, что именно?

– Нет, – поколебавшись, тихо произнесла Рита.

– Ну-ну, – Семёнов выпростал из полиэтиленового пакета кулёк шоколадных трюфелей, связку зеленовато-канареечных бананов и литровую банку с абрикосовым компотом, водрузил всё это на прикроватную тумбочку. – Может, тебе колбасы или там ещё чего?… Кхм! Кормят, поди, отвратно.

– Нет, пап, не надо. – Рита, приподнявшись над подушкой, замотала головой и скривилась от рези в пострадавшем затылке. – Лучше книг принеси. Сегодня в туалете в Эрмитаже должны были Кафку оставить…

– Вот ещё! Стану я в общественных сортирах макулатуру собирать, – проворчал Семёнов, поднимаясь. – Твой лечащий запретил книжки приносить. Сказал, тебе покой требуется.

– Достал он уже со своим покоем! – огрызнулась Рита. – Тоска тут, пап… Забирай меня домой.

– Денька через два обещали выписать. А этому… кхм… пособнику твоему ещё недельку поваляться придётся.

Рита прикинулась, будто самочувствие Вышаты волнует её не сильно, но сердце неожиданно поджалось, как провокатор, готовящийся выдать явки подпольщиков, и она вздрогнула, подумав, что на самом деле этот парень ей вовсе небезразличен.

– Ладно, лежи, – проговорил Семёнов на прощание. – Не скучай, вечером позвоню. – Он ещё немного потоптался у двери, вполголоса прибавил: – Я матери ничего не рассказывал. Незачем ей нервы трепать.

Ответный взгляд Риты выражал согласие и благодарность. Её мать была сотрудницей российского посольства в Сан-Марино, дома появлялась нечасто и привыкла контролировать взросление дочери посредством телефонной связи. Отношение к роду её занятий было у Риты двойственным. Она не боялась самостоятельности, с детства привыкла обходиться без нянек, но, отвечая на вопрос, где работает её родительница, всегда запиналась и розовела. Её смущала не дипломатическая служба, а страна, куда по прихоти фортуны занесло маму, выпускницу МГИМО. Окажись это, скажем, Германия, Франция, Испания или даже Исландия, стыдно бы не было. А тут – географический карлик, микроскопическая бородавка, прилепившаяся к Апеннинскому полуострову. Семёнов, когда впервые – сквозь лупу! – увидел это государство на карте Европы, выразился обидно, но точно: «Воробей капнул».

Мама Риты, Евпраксия Авенировна, всегда обижалась, когда при ней унижали честь и достоинство сан-маринцев. «Ну и что, что их всего двадцать пять тысяч? – говорила она с жаром. – Это страна с многовековой историей – она старше России на пятьсот лет! Сам Наполеон не посмел посягнуть на её суверенитет. А культурные традиции? Палаццо Валлони, Ла Рокка, Ла Честа… Несравненно! Это вам не какой-нибудь Лихтенштейн или Андорра, где и смотреть-то не на что…» Тут мама обыкновенно пускалась в пространные описания сан-маринских красот, и Рита с папой предпочитали ей не возражать.

Рита не видела маму уже полгода, а созванивались в последний раз дней пять тому назад. Рита доложила о своих успехах в университете, выслушала рассказ о недавнем приёме у капитанов-регентов (так назывались правители Сан-Марино, которые вдвоём руководили страной, назначаемые на шесть месяцев Большим советом), перетёрли сплетни о веяниях европейской моды – вот и всё. Рита, как и отец, старалась не перегружать Евпраксию Авенировну сведениями, могущими расстроить её или отвлечь от исполнения служебных обязанностей. Все серьёзные разговоры приберегались к её приезду, а он предполагался нескоро.

Выходя из палаты, майор столкнулся в дверях с шумной троицей. То были Джим, Хрофт и Асмуд. Они ввалились к Рите, и палата сразу наполнилась гвалтом. На тумбочку картечью обрушились гостинцы: конфеты, чипсы, орешки, сухарики, тряпичные китайские зверушки. Сложенные в кучу, они опасно вспухли над тумбочкой и грозили селевым потоком низвергнуться на пол.

– Куда вы столько?… Зачем? – лепетала Рита, будучи не в силах остановить нависшее над палатой стихийное бедствие.

Опорожнив принесённые сумки и тем самым очистив совесть, посетители присели кто на стул, кто на край кровати и взялись расспрашивать Риту о житье-бытье под больничными сводами. Ей эта тема надоела хуже горькой редьки, чего она не собиралась скрывать, и минуту спустя общение приняло другой характер. Все трое склонились над ней, как радетельные братья милосердия, и Джим, оглянувшись, прошептал:

– Мы скинули фотки с цифровика в комп. Как ты и просила.

– Распечатали?

– Да. – Хрофт протянул ей пластиковый конверт. – Здесь всё.

Рита расстегнула клапан, вынула листы с размытыми буквами.

– Читали?

– Читали. Байда какая-то. Замороченный тин из Питера с московской братвой по переписке общался. Природа-погода, памятники архитектуры, рефлексия, хандра и всё такое. По-моему, не там копаем.

– А по-моему, там. – Рита бережно уложила листы в конверт. – Калитвинцев не зря копировал эти письма. В них – хроника последних дней жизни Веневитинова, поэта, которому княгиня Волконская доверила свою тайну. Я собираюсь внимательно изучить всё – от строчки до строчки.

Скептик Хрофт не разделял её рвения:

– Не вижу резона. И тайны не вижу.

– Из-за этой тайны Калитвинцева чуть не угробили, в квартиру его вломились, нас с Выш… со Славой изувечили. Это уже не прикол, ребята. И не игрушка.

– В игрушках тоже всё по-серьёзному, – пробурчал Хрофт. – Либо ты их за жабры возьмёшь, либо они тебя.

– Вот и здесь то же самое. И противнички у нас, как я погляжу, безбашенные. Им человека прикончить – как два пальца об асфальт.

– У тебя есть что-нибудь? – полюбопытствовал Джим. – В смысле, гипотезы, планы?

– Планы будут зависеть от гипотез, – Рита уклонилась от прямого ответа. – А с гипотезами покамест негусто. Почитаю письма, глядишь, что-нибудь прояснится. Всё равно в этих застенках тоска заедает, вот и развлекусь.

– Ладно, флаг тебе в руки, – Хрофт мягко, по-кошачьи отошёл к окну, отодвинул штору. – Тебе вставать разрешают?

– Куда денутся! Не стану же я пластом лежать. Чай, не в коме.

– Тогда подымись-ка на пять сек.

– Зачем?

– Подымись, подымись! Пацаны, пособите ей.

– Я сама!

Обиженная тем, что её принимают за калеку, Рита оттолкнула руку Асмуда, встала с постели и, шаркая комнатными сабо, подошла к окну. Глазам её предстала дивная картина. По аллее, пересекавшей больничный сквер, шли люди в карнавальных костюмах – они словно только что вышли из зала, где завершился рождественский бал. Рита на секунду зажмурилась и надавила подушечками пальцев на глазные яблоки, чтобы убедиться, что это ей не грезится. Людей было много, слишком много, чтобы счесть их группой экстравагантных друзей какого-нибудь больного, которого они решили потешить таким необычным способом.

– Кто это? – негромко спросила Рита у стоявшего рядом с ней Хрофта.

Хрофт с довольной ухмылкой кивнул ей на окно: мол, смотри дальше.

У кого-то в палате пискнули часы – было ровно одиннадцать. Ряженые внизу очевидно тоже следили за временем, потому что все до единого, как по сигналу, вынули из своих цветастых одежд предметы, показавшиеся Рите маленькими сморщенными мешочками, и приложили их к губам. Мешочки стали на глазах расти и округляться. Воздушные шары! Прогуливавшиеся по аллее пациенты в обвислых майках и линялых пижамах уже давно таращились на чудаков, а тут и вовсе прикипели шлепанцами к земле. Чудаки надули шары и начали привязывать их к ветвям чахлых деревьев, росших вдоль дорожки. В несколько мгновений унылая аллея преобразилась: на деревьях распустились волшебно прекрасные букеты всех расцветок. Невесомые, они трепетали на ветру, тонкими живыми жилками пульсировали державшие их нитки, и Рите мнилось, что она попала в сказку.

– Смотри, смотри! – приговаривал Хрофт, не переставая улыбаться, точно в рот у него были вмонтированы пружинки, растягивавшие губы до ушей.

Из-за плеч Риты выглядывали Джим и Асмуд, им тоже хотелось узнать, что творится снаружи. А там чудаки закончили украшать аллею и резво ретировались из-под носа у грозных санитарок, которые, заметив непорядок, спешили к ним от больничного корпуса. Санитарки достигли аллеи, когда там не было уже никого, кроме обескураженных больных. Шарики радостно подскакивали, бодали упругими лбами стволы, зарывались в листву. Рита пригляделась и увидела, что на каждом намалевана плутоватая рожица-смайлик с улыбкой, похожей на улыбку Хрофта.

– Понравилось?

– Что это было?

– Моб, – Хрофт горделиво подбоченился. – Идея моя, воплощение всехнее.

– Откуда эти люди меня знают?

– Они тебя не знают, – сказал Джим. – Просто вчера в Сети был выложен сцен: одеваемся повеселее и собираемся в больничном городке, возле травмы, а ровно в одиннадцать надуваем воздушные шары и вешаем их на деревья. Мы подумали, что это поднимет тебе настроение.

Настроение и впрямь поднялось. Рита смотрела в окно, и на душе становилось светлее, словно кто-то двигал ползунок незримого реостата, переводя её расположение духа на самый высокий уровень.

– Но ведь это не по правилам! Флэшмоб не должен служить корыстным целям.

– Разве ж они корыстные? – Хрофт жестом хлебосола развёл руки в стороны. – Скажешь тоже! Гляди: и ты повеселилась, и другим в кайф. Убойный сцен! Никто бы до такого не допёр…

– Сцен не новый, – счёл нужным уточнить Джим. – И не лучший. Некоторые каноны моба…

– Брось ты свои каноны, дай человеку счастьем насладиться.

Рита не знала, счастье ли это, но стоять у окна и глядеть на феерическое разноцветье, устроенное специально для неё, было славно и мило. Она не стала дожидаться, когда санитарки начнут ликвидацию несанкционированного веселья, и, подмигнув лукавым рожицам, отошла от окна.

– Мы к тебе завтра заглянем, – пообещал Джим. – Асмуд поклялся пирожков самопальных напечь.

– Только без пирожков! – взвыла Рита, закатив глаза. – И так нанесли – лопать не перелопать.

– Слопаешь, – твёрдо пробасил Хрофт. – Чем тут тебе ещё заниматься?

– Письма Веневитинова снова буду читать.

Гости ушли, но она не сразу взялась за чтение. Выйдя в коридор, воровато залезла в телефонную книжку своего мобильника и нашла там номер Вышаты.

– Привет! Как дела?

– Идут помаленьку, ты-то как? – последовали ответ и вопрос в одном флаконе, и по тону, каким это было произнесено, Рита определила, что Вышата рад её звонку. Заговорила смелее и непринуждённее:

– Мордуленцию перекосило, уродина я теперь…

– Неправда, ты красивая.

– …А в остальном всё в ажуре. Папа сказал, что тебя ещё на неделю к лежанке приковали. Как ты себя чувствуешь?

– На четыре с плюсом, – проговорил Вышата жизнерадостно. – Бок побаливает, но это так, чепуха. Хоть сейчас на выписку. Готов к труду и обороне.

– Полежи пока, не рыпайся, – посоветовала Рита, расхаживая по коридору и сдерживая рвущееся изнутри ощущение несуразного и безосновательного экстаза, которое появилось сразу же, как только в телефоне зарокотал голос Вышаты. – Ребята заходили?

– Да. Банку пива принесли.

– И всё?

– Ну да… Мне больше и не надо.

– Бедненький! У меня тут на тумбочке целое складское хозяйство. Ты где лежишь, на втором? А номер палаты? Я зайду к тебе, занесу пожевать.

И снова он был рад – никаких сомнений! Рита полностью, до заключительного полуслова-полувздоха, выслушала, вобрала в себя сбивчивую благодарность, перешедшую в изъявление желания поскорее увидеться, и в девчоночьем восторге стиснула повлажневшую трубку.

 

Разговор с нечистью

Риту выписали в пятницу. Отец утром заехал за ней на своём «Опеле», завёз домой, на улицу Латышских Стрелков, а сам отправился на службу. После опостылевших больничных стен Рита наслаждалась свободой и уютом: послонялась по квартире, из окон которой открывался вид на большой зелёный холм, где зимой катались на лыжах, а летом просто гуляли, бесцельно попереключала телевизионные каналы, допила найденный в холодильнике сок, полила скрючившуюся в вязаном кашпо пеларгонию. Минут через пятнадцать осознала, что бесконтрольность, переставшая быть мечтой, уже не вызывает у неё эйфории, и снова принялась за письма Веневитинова.

«Пишу мало. Не знаю, пришлю ли я вам что-нибудь для следующей книжки. Пламя вдохновения погасло. Зажжётся ли его светильник? Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить своё место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего – нельзя…»

Кому и когда это писано? «Д. В. Веневитинов – М. П. Погодину. 7 марта 1827 года, Санкт-Петербург». Жить Веневитинову оставалось меньше десяти дней, а он рассуждает о хорошем и высоком, которое надобно сделать в будущем. Здесь же жалуется на здоровье («сейчас я пишу тебе, а во всём теле ломота, голова тяжела»), хотя в письме к сестре, написанном всего лишь тремя днями ранее, о недомогании ни слова – напротив, он бодр и полон прожектов. Делится впечатлениями от концерта в Филармоническом обществе, пишет о том, что жаждет поскорее дождаться настоящей весны, чтобы вволю пошляться по питерским островам. Но смерть уже ждёт его.

«Обедаю за общим столом у Andrieux. Там собираются говоруны и умники Петербурга. Я, разумеется, молчу, и нужно прибавить, что я стал очень молчалив…»

Н-да, непростой человек был этот Дмитрий Владимирович…

«Письмо твоё сегодня получил. Кто вбил тебе в голову, что я связался с Б.? Я и в лицо его не видел и верно к нему с первым визитом не поеду. Энигматических твоих фраз почти не понимаю…»

От чтения Риту оторвал затрясшийся на столе мобильник. Она, не выпуская из руки писем, поднесла его к глазам. Номер не определялся. Повеяло недобрым. Хмыкнув, она в прямом и переносном смысле приняла вызов:

– Слушаю.

– С выпиской, чувиха… Башка цела, не кружится? – голос на противоположном конце воображаемого провода походил на чавканье болотной гнили.

– Кто говорит?

– Конь в пальто. Виделись недавно, на Невском. Должна помнить, если память не отшибло.

Живот колко засвербило, словно его сызнова просверливала холодная сталь ножа.

– Что вам нужно от меня?

– Х-ха! – хрюкнула мембрана. – Не выкобенивайся, а то кранты будут и тебе, и твоим фраерам… Нам нужен пароль.

– Какой пароль?

– На сайте этого хрена… Калитвинцева есть закрытая страница. Она защищена паролем. Ты его знаешь.

– С чего вы взяли? – спросила Рита, справившись со страхом и думая о том, как правильнее построить неожиданные переговоры с жестокосердным неприятелем.

– Ты нас за чмырей не держи! – свирепо чавкнула грязь. – Пароль ты знаешь. Там, на закладке, подсказка была.

– Что же вы ею не воспользовались? – с плохо скрытым торжеством спросила Рита. – Закладка у вас, вот и кумекайте.

– Ты!.. – заплюхало со злым придыханием. – Не скажешь пароль, урою!

– Я с хамами не разговариваю, – надменно произнесла Рита и собиралась отключиться от омерзительного грубияна, но подумала: не выставить ли ему свои условия?

– Бомбы в квартире Калитвинцева – ваших рук дело?

– Наших!

– Кто вы и что ищете?

Собеседник перестал браниться и язвительно прочавкал:

– Может, тебе ещё адреса-фамилии назвать? Или самим в ментовку причапать, покаяться?

Да, маловероятно, чтоб покаялись. Попробуем снизить запросы:

– Хорошо. Я скажу вам пароль. Но не задаром.

В ответном хлюпанье Рита уловила растерянность. Не ждали от благородной девы такой меркантильности?

– Бабла хочешь? Сколько?

– Деньги мне не нужны. Отдайте вторую часть статьи.

– Какой статьи, какую часть?

Но Рита уже всё поняла и знала точно: можно сторговаться.

– Калитвинцев выложил на сайт не весь текст. Если вы рылись в его компьютере, значит, вторая часть у вас. Дайте мне хотя бы копию, и я скажу вам пароль.

– Нет у нас ни хрена!

– Есть! Ты мне пургу не гони! – Рита, писавшая недавно курсовик с мудрёным названием «Предпосылки возникновения и преимущественные сферы использования жаргонных слов и оборотов второй половины ХХ века», с лёгкостью перешла на язык врага. – Станешь мозги пылесосить, обломится тебе вместо пароля такая вешалка, что век будешь на цырлах бегать и баланду кирзачом хлебать! Въехал, чмо, кто в нашем раскладе банкует?

Эта сентенция, произнесённая с неподдельной агрессией, заставила гнилую топь чавкнуть с уважительным присвистом:

– Во, падла… Где наблатыкалась?

– Пошёл ты… Хочешь – меняемся. Баш на баш. Не хочешь – вали.

– Лады, – причмокнула трясина, подумав. – Где стрелу забьём?

– Никаких встреч. Текст перешлёте мне на мыло, адрес я назову. А от меня получите пароль.

– Пароль вперёд!

– До свидания, – Рита отодвинула телефон от уха и умно сделала, потому что над болотом, свистя и лопаясь, взвихрился грязевой гейзер.

– Погоди ты… – заклохтало в мобильнике, и болото трансформировалось в птицеферму. – Диктуй адрес!

Рита продиктовала адрес одного из своих электронных ящиков, о котором не ведал даже майор Семёнов.

– Железо под рукой?

– Что?

– Комп, спрашиваю, рядом? Включай и жди письма. Щас отправлю. Трубу не клади, будь на связи. Как только получишь, высылай пароль. Если кинешь, я тебя…

Слушая сопение в трубке, Рита включила компьютер, вышла в Интернет. Письмо с прикреплённым файлом уже лежало в ящике. Она быстро сбросила файл на дискету, на всякий случай прогнала через антивирус и открыла.

– Чего ты там возишься? – нервничала топь. – Где пароль?

– Не трещи, дай проверить. Если лажу мне подсунули, чёрта вам лысого, а не пароль.

– Всё по понятиям, ты чё, не веришь?

– Вам – нет.

Рита ещё чуть-чуть помучила ожившую болотную субстанцию, затем нацелила стрелку курсора на слово «Ответить», набрала на открывшейся странице число 3131 и отправила письмо в виртуальное пространство.

– Получили?

– Ща проверим… – Сопение в трубке приняло сугубо сосредоточенный характер, после чего Рита услышала: – Пока не откроем сайт, трубу не бросай.

Рита, искоса поглядывая на текст, висевший перед ней на экране, дождалась удовлетворённого чавка и отключила телефон. Надо бы собраться с мыслями, обдумать состоявшийся диалог, переварить услышанное и случившееся, но Рита не хотела ждать. Непрочитанный фрагмент дразнил, заманивал. Она сгоняла на кухню, налила себе холодного чаю и, вернувшись с чашкой и обломком курабье, воткнулась глазами в экран.

 

Тайна княгини Волконской. Продолжение

«…Драгоценности, принадлежавшие княгине Волконской. Как известно, княгиня происходила из старинного рода Белосельских-Белозерских, её отец служил русским посланником в Сардинском королевстве. Родилась она в Турине и до двадцати лет жила в Италии. С детства, по воспоминаниям современников, она испытывала тягу к загадкам давних времён, внимательно изучала редчайшие фолианты, имевшиеся в родительской библиотеке. Не исключено, что ей удалось обнаружить упоминание о древних сокровищах и, воспользовавшись письменными указаниями, отыскать их. В равной степени можно предполагать, что сокровища были найдены не ею, а её отцом – крупнейшим знатоком древнеримского искусства, объездившим всю Италию и проявлявшим живой интерес к редкостям. Князю Александру Белосельскому-Белозерскому, очевидно, были ведомы многие тайны, в том числе такие, обладание которыми могло навлечь серьёзные неприятности. Не с этим ли связан поспешный отъезд всего семейства из Италии в 1809 году и подозрительная смерть князя не то от апоплексического удара, не то от паралича сердца?

Лишившись отца, последнего близкого ей человека (мать умерла, когда дочь была ещё ребёнком), княжна вышла замуж за Никиту Волконского – егермейстера Императорского двора. Она была гораздо моложе своего супруга и практически не обращала на него внимания, ведя достаточно вольную жизнь. Её любовниками были граф Риччи и, как уже говорилось выше, царь Александр I. Поскольку Никита Волконский владел солидным состоянием, ей не приходилось тратить собственных средств, однако мысль о принадлежавших ей богатствах не давала княгине покоя. Она мечтала распорядиться ими наилучшим образом, по возможности оставив след в истории. Бунт декабристов подсказал ей нужное решение.

Поскольку прежние революционные организации были разгромлены, она стала искать среди своего окружения людей, способных стать новыми Пестелями и Рылеевыми. Дмитрий Веневитинов показался ей наиболее подходящим претендентом на роль вождя повстанцев. Став владельцем перстня и сокровенных знаний, он по настоянию княгини спешно покинул Москву, однако это не уберегло его от беды. Я более чем уверен, что Веневитинов был убит. Внезапность и скоротечность болезни, неясные её признаки, цвет крови – всё указывает на то, что его отравили. Кто и как – пусть постарается установить дотошный читатель, на глаза которому попадутся мои строки. Со своей стороны могу лишь предположить, что, если убийцы надеялись извлечь из его гибели выгоду, у них это едва ли получилось. Веневитинов был чрезвычайно осторожен. По всей вероятности, вместе с перстнем княгиня Волконская передала ему ещё что-то, позволявшее без труда добраться до капитала , – карту местности, план здания и т. п. Обладая феноменальной памятью, он по дороге из Москвы в Петербург запечатлел эту карту или план в голове, а подлинник либо уничтожил, либо отправил обратно княгине. Я склоняюсь ко второму варианту: его подтверждает письмо, посланное Веневитиновым из Торжка родным за два дня до предполагаемого срока приезда в Петербург. В нём говорится: „Препровождаю Софи этот маленький пакет; она исполнит мои поручения. Две пары башмаков под буквою „а“ предназначаются княгине Зинаиде. Передайте ей мою живейшую благодарность…“

Софи – сестра Веневитинова, которой он доверял самое важное. Факт отправки башмаков московской богачке из более чем заштатного Торжка выглядит нелепо, но у Веневитинова не было времени и возможности придумывать что-нибудь более оригинальное. Он предчувствовал, что в скором времени его могут ожидать неприятные сюрпризы. И предчувствия не обманули: буквально через день он был арестован жандармами. Предусмотрительность оказалась нелишней: из предметов, имевших отношение к тайне, оставался только перстень, но жандармы, не знавшие о его истинном значении, не обратили на него внимания. Веневитинов был настолько уверен в этом, что не удержался от саркастической улыбки, подмеченной Хомяковым.

Подаренный княгиней перстень, повторюсь, был надет умиравшему Веневитинову на палец. Это означает, что пропуск в сокровищницу оказался погребён вместе с покойным поэтом и вплоть до июля 1930 года пролежал под землёй. Сейчас он хранится в Литературном музее. Я видел его и держал в руках. Это бронзовое, внешне ничем не примечательное кольцо со следами деформации. На нём нет никаких украшений, изображений и надписей. Мои попытки обнаружить внутри кольца тайник также не увенчались успехом. К сожалению, о его происхождении известно очень мало. Перстень нашли в начале XVIII столетия при раскопках засыпанного вулканическим пеплом Геркуланума – соседа знаменитых Помпей. Находка попала в антикварную лавку, затем в частную коллекцию, откуда её выкупила Зинаида Волконская. Выкупила, надо думать, неспроста. Хозяйка множества редких и дорогих вещей не прельстилась бы невзрачной безделушкой, если бы в той не заключался сакральный смысл… Какой же?

Безответные вопросы не давали мне покоя. Почему руки Веневитинова после вскрытия гроба оказались вытянутыми вдоль тела? Почему княгиня Волконская позволила перстню исчезнуть в земных недрах и не передала его никому другому? Наконец, что сталось с сокровищами?

Изучение обстоятельств жизни Зинаиды Волконской дало не слишком много. В том же 1827 году, узнав о смерти Веневитинова, она заторопилась покинуть Россию. Вне всякого сомнения, гибель одного из хранителей тайны навела её на неприятные мысли. Она вовсе не собиралась становиться следующей жертвой и вскорости уехала, с тем чтобы никогда больше не возвращаться. Да! – поклонница всего русского, собирательница славянской старины тридцать три года до своей кончины прожила за границей, ни разу больше не рискнув побывать на родине пращуров. Безусловно, у неё были на то веские причины.

Не воспользовалась ли она сама принадлежавшим ей капиталом ? Приняв в Италии католичество, она охотно жертвовала деньги нищим и монастырям, но ведь у неё и без капитала имелось внушительное состояние, тем более что муж – Никита Волконский – уехал вместе с ней со всеми своими сбережениями. Скончавшись в 1844 году, он завещал порядочную сумму римской церкви Сан-Винценто. Овдовев, Волконская жила с графом Миниато Риччи, он стал её любовником ещё в России. Источником её доходов была прибыль от русских имений, записанных на сына. Сведений о том, что она тратила капитал , нет.

Что же, она забыла о нём? Логичнее предположить, что после Веневитинова тайна была передана ещё кому-то. Княгиня Волконская обладала завидным упрямством и никогда без уважительного повода не отказывалась от своих замыслов. Раз уж она решила помочь России перейти на иные политические рельсы, то никто не мог принудить её отказаться от этого намерения.

Кто же стал преемником Веневитинова? Для исполнения главной партии требовалась личность глобального масштаба. Я долго думал над этим, и внезапно меня осенило…»

 

Амнезия

Не успела Рита дочитать до конца, как в дверь позвонили. В ушах снова зачавкало, а перед глазами закачалось марево. Неужели они? Если вычислили номер телефона, запросто могли узнать и домашний адрес. Но она ведь ничем, совершенно ничем не может им помочь, даже будь у неё такое желание…

Рита сжала рукоятку газового пистолета и на цыпочках прокралась к двери. Звонок снова задребезжал – не беспардонно и требовательно, а как-то нерешительно, почти безнадёжно. Рита приникла к глазку и издала восторженное восклицание. Пистолет полетел в курган, сложенный из бесформенных, как пельмени, тапочек. На площадке переминался с ноги на ногу Вышата. Рита открыла дверь и, не сдерживая эмоций, кинулась через порог ему на шею. Он тихонько охнул (видно, ребро ещё беспокоило), обнял её, и так, в сцепке, они вошли в квартиру. Рита толчком захлопнула дверь.

– Как ты меня нашёл?

– Ты сама сказала.

Конечно! В больнице она дала ему адрес, звала в гости. С историческими тайнами забудешь обо всём на свете.

– Разве тебя выписали? Отец говорил, что не раньше следующей недели…

– Сбежал я, – ответил Вышата. – Надоело валяться.

– Сумасшедший!

– А что мне там делать? Кости срастаются, руками-ногами двигаю. Належался.

– Искать не будут?

– Не знаю. Потому и не пошёл пока в общагу, к тебе решил. Да и не виделись давно, со вчерашнего дня.

– Да, – шёпотом проговорила Рита, – со вчерашнего…

Она коснулась щекой его лица, ощутила покалывание пробивавшейся на его скулах щетины, но это покалывание не было ей неприятно. Губы сами потянулись к его губам. Точно испугавшись, отступила назад.

– Что ж мы в коридоре?… Проходи!

– Некогда. – Вышата держал её за руку и пристально смотрел в глаза. – Хрофт звонил. Что-то приключилось…

Хрофта они нашли в квартире у Джима. Там же был и Асмуд. Атмосферой их сборище напоминало совет в Филях.

– А я говорю: поймать и отлупить! – кричал взъерошенный Хрофт. – Лично мечом в капусту порубаю.

– Я – за, – поддакивал Асмуд.

– Не кипятитесь, – осаживал их благовоспитанный Джим. – Мы ничего не исправим. Поздно…

Они вразнобой поздоровались с пришедшими. Рита пропустила электричку и, когда заоконный грохот стих, поинтересовалась, что произошло.

– Санчеса помнишь? – сумрачно спросил Джим. – Он с нами был, когда ты в первый раз приходила. Не помнишь? Неважно… Я-то с ним давно знаком, вместе сцены кропали. И вот…

– Газетчиком оказался, шваль! – гаркнул Хрофт. – Полюбуйся!

Он шмякнул перед Ритой на стол пожёванный номер «Питерской тусовки». Рита взяла газету в руки. На четвёртой полосе во всю ширину раскорячился аляпистый заголовок: «Новая дурь, или Заменим стимуляторы стопроцентным флэшмобом». Пониже и помельче стояло: «Особо продвинутые представители современной молодёжи доказывают, что это новомодное занятие реально срывает башню». Далее на полосе расплылась большущая, разжиженная фотографиями статья, под которой многообещающе красовалось: «Продолжение следует».

– Здесь подписано: «Наш спецкор Афанасий Недотрога», – прочитала Рита. – Откуда вы знаете, что это Санчес?

– Снимки, – сказал Джим. – Санчес всегда с фотоаппаратом ходил, говорил, что собирает архив флэшмоба. Он сам мне эти фотографии показывал.

– Он мог продать их редакции, а писал другой.

– Нет, писал он. И стиль его, и мысли, которыми я с ним делился. Всю подноготную выложил… И с какой подковыркой, с каким ёрничаньем!

– Опустил мобберов ниже плинтуса, – прогудел Асмуд. – Хрофт прав: поймать и дать в бубен.

Однако Хрофт уже утихомирился, разум взял верх над бешенством, и в голове вываривались планы куда более изощрённого мщения.

– В бубен дать – мало будет. Я этому щелкопёру покажу небо в алмазах…

Рита сочувствовала друзьям, но не разделяла их кровожадности. К тому же её распирало от желания поделиться своими новостями, которые казались ей куда важнее, чем паршивая статейка в жёлтой прессе.

– Мне звонили из мафии, – сообщила она, перекричав лязг колёс и стенание рельсов.

Рассказ её был выслушан в угрюмом молчании: Джим, Хрофт и Асмуд всё ещё думали о низости Санчеса.

– По правде, твой бартер нам не очень-то помог, – проговорил Вышата, которому Рита ещё в метро пересказала содержание полученного от конкурирующей фирмы фрагмента. – Опять всё обрывается на половине фразы.

– Старик стебался, а мы, как лохи, повелись, – недовольно промолвил Хрофт. – Ищем прошлогодний снег.

Реплику про снег он услышал в доперестроечном фильме, и она ему понравилась.

– Это не стёб, – заспорила Рита. – Где-то должна быть третья часть.

– Скорее всего, она осталась в голове у Калитвинцева, – высказал предположение Вышата, – а голова у него сейчас в отключке.

– Печально. Но мне кажется, кое-что из третьей части мы можем восстановить и без него. – Рита выдержала театральную паузу. – Я знаю, кто стал хранителем тайны княгини Волконской после Веневитинова.

– Пушкин, – зевнул Хрофт.

– Откуда ты знаешь?

– Старое правило: если не знаешь, что отвечать, отвечай «Пушкин». Угадал, что ли?

– В точку! Если Волконская искала лидера для будущего переустройства России, то Пушкин был самой подходящей кандидатурой. Николай Первый назвал его умнейшим человеком в стране. Что касается авторитета… Самая раскрученная фигура на тот период!

– Совершенно неправдоподобная версия, – сказал Джим.

– Очень даже правдоподобная! Пушкин, к твоему сведению, приходился Веневитинову четвероюродным братом. Седьмая вода на киселе, но, как ни крути, – родственник. Они познакомились, когда Веневитинов ещё под стол пешком ходил. Потом Пушкина отправили в ссылку, и Веневитинов ждал его в Москве. Осенью двадцать шестого, когда Пушкин приехал из Михайловского, они встретились и общались довольно тесно. Между ними возникли не только дружеские, но и коммерческие отношения: Веневитинов затеял издавать журнал, а Пушкин подрядился писать туда материалы на условиях, что ему причитается десять тысяч рублей с каждых проданных тысячи двухсот экземпляров.

– Поди, нехилый гонорар по тогдашним меркам, – обронил Асмуд.

– Ещё бы! Пушкин согласился без раздумий. А когда Веневитинов отбыл в Питер, они пере…

– Что-что? – переспросили сразу все, потому что голос Риты утянуло в железнодорожный перестук, как щепку в водоворот.

– Когда Веневитинов отбыл в Петербург, они с Пушкиным переписывались, – повторила Рита, дождавшись тишины. – Сохранилось сорок восемь писем Веневитинова, в том числе двадцать пять написанных за четыре месяца пребывания в Петербурге, но ни одного письма к Пушкину или от Пушкина в архивах нет. Хотя они точно были! Пушкин сам упоминает об этом в переписке с Дельвигом. Думаю, в них содержалось что-то не предназначенное для посторонних глаз и их уничтожили.

– Маловато оснований, чтобы считать Пушкина преемником Веневитинова в деле княгини, – покачал головой Джим.

– Слушайте дальше. Возвратившись из ссылки, Пушкин стал захаживать на вечера к Зинаиде Волконской. Между ними завязалась дружба, даже, может быть, флирт. Пушкин посвятил ей стихи: «Царица муз и красоты, рукою нежной держишь ты волшебный скипетр вдохновений…» – ну и тому подобное.

– Он кому ни попадя стихи посвящал, – брякнул Хрофт. – У всех поэтов такие задвиги.

– Неправда! – возмутилась Рита. – Не знаешь, молчи. Пушкин посвящал стихи лишь избранным. Княгиня Волконская удостоилась этой чести всего через три месяца после знакомства с ним.

– Подумаешь…

– Но стоило Веневитинову умереть, как Пушкин охладел к Волконской: отказывался читать на её раутах свои произведения, а когда сильно упрашивали, читал вещи совсем не подходящие для светского общества. Потом он и вовсе перестал к ней ходить, говорил, что отдыхает от проклятых обедов Зинаиды, и писал о ней всякие скабрезности.

– Знать, совсем заколебала тётка, – понимающе изрёк Хрофт.

– Не в этом дело! Она никому не навязывалась, у неё уже имелись и муж, и ухажёр. Вся интеллигенция от неё с ума сходила, и, когда она уезжала навсегда в Италию, её завалили прощальными одами. Один Пушкин не написал ничего приличного, только ругался вдогонку. Он злился на неё, потому что считал виновной в гибели Веневитинова!

– Доказательств его причастности к тайне княгини всё равно нет, – сказал Джим. – Ко всему прочему эти измышления ни на йоту не приближают нас к цели. Где спрятан клад княгини?

– «Клад, клад…» – Хрофт заёрзал в кресле. – Забудьте про него. Фуфло толкал ваш искусствовед – сидел и выдумывал. А вы обрадовались…

Рита не стала больше дискутировать. Целых три электрички пронеслись мимо дома на Белградской, прежде чем Джим, укоренив на носу очки, нарушил повисшее безмолвие:

– Я согласен с одним: игра стоит свеч. Банда, которая преследует Риту, знает больше нас. Она в курсе, какого рода сокровища на кону в этом единоборстве. Калитвинцев тоже знает больше нас. Если бы он оклемался…

Ритин мобильный резко зыкнул, завибрировал и стал конвульсивно выдавливать из себя мелодию Грига.

– Да, пап! Нет, я у приятеля. Всё хорошо, не беспокойся. Не телохранителей же для меня нанимать… Что? Калитвинцев?

Она выслушала всё, что сказал отец и, не попрощавшись, положила телефон на стол. По выражению её лица казалось, что она вот-вот зарыдает.

– Калитвинцев… умер? – спросил Джим с перебивом, долженствовавшим означать, что он разделяет горечь утраты.

– Он жив! Он пришёл в себя и начал говорить!

– И?… – все представители мужского пола, присутствовавшие в комнате, алчно подались вперёд, рассчитывая услышать великое откровение.

– Он ничего не помнит!

 

Зуб за зуб!

В начале рабочего дня в приёмной «Питерской тусовки» раздался звонок. Секретарша Люся, с проворством маляра-штукатура красившая ногти в ядовито-зелёный цвет, сунула кисточку во флакончик и сняла трубку:

– Редакция.

– Добрый день, – пророс сквозь потрескивание голос, рассыпчатый, как песочное печенье. – У меня есть тема для вашей газеты.

– Минуточку, – заученно-вежливо проворковала Люся, – соединяю вас с отделом информации.

В отделе информации патлатый любитель ретро под музыку «Мотли Крю» меланхолично пролистывал свежие таблоиды.

– Да?

– Добрый день, – повторил неизвестный, – у меня есть тема для вашей газеты.

– Какая?

– Я могу рассказать вам про флэшмоб. Очень актуально. Взгляд, так сказать, изнутри.

– Большое спасибо, – ретроман оттолкнулся ногой от пола и совершил в кресле оборот на триста шестьдесят градусов. – Тема актуальная, но у нас уже есть взгляд изнутри. Вы читали последний номер?

– Нет.

– Прочтите. И следующий тоже. Всего доброго, – он положил трубку и вернулся к изучению заметки о возможном родстве Мика Джаггера с Иосифом Кобзоном.

Люся точечными мазками наводила марафет на мизинец. Телефон зазвонил снова.

– Редакция.

– Примите факс, пожалуйста.

– Стартую, – держа левую, недокрашенную, руку над промокашкой, Люся указательным пальцем правой надавила на кнопку.

Факс зачихал и высунул язык полупрозрачной бумаги, испещрённый размазанными буквами. Люся выдернула его из щели и увидела знакомый заголовок: «Новая дурь, или Заменим стимуляторы стопроцентным флэшмобом».

– А вы… – начала она, вновь поднеся к овечьим кудряшкам на виске телефонную трубку. В ухо ей закололо безжизненное «ту-ту-ту».

Она положила листок на папку с корреспонденцией и вернулась к своему маникюру, но телефон опять призывно запиликал.

– Редакция.

– Добрый день. У меня есть тема для вашей газеты. Я могу рассказать вам про флэшмоб. Очень актуально. Взгляд изнутри…

Голос был другой – он отчего-то показался Люсе похожим на трухлявый пень.

– Соединяю с отделом информации.

В отделе информации патлатый малый забыл уже и про «Мотли Крю», и про Джаггера с Кобзоном. Три телефона, установленные в отделе, разрывались от неистовых трелей: доброжелатели-анонимы, все как один, мечтали поделиться с «Питерской тусовкой» приватными сведениями о флэшмобе. Если им давали высказаться, они на голубом глазу зачитывали статью Афанасия Недотроги, опубликованную двумя днями ранее.

– Прекратите шутить! – требовали взвинченные сотрудники отдела.

Шутить? Никто и не думал шутить. Разве обожаемой народом газете не хочется поднять столь актуальную, буквально животрепещущую тему? Тем более взгляд изнутри, эксклюзив…

Сотрудники бросали трубки, но тут же факсы начинали выхаркивать длинные, как слюна эпилептика, бумажные портянки с распечатанной статьей Афанасия Недотроги. Причём голоса в трубках и номера телефонов, с которых приходили факсы, были разными. Сдавалось, что и в самом деле население города Петербурга в полном составе вздумало осчастливить любимых журналистов флэшмобом.

Страдал не только отдел информации. Средства связи раскалились и в отделе писем, и в отделе частной хроники, и в отделе спорта… Дальше – больше. Все электронные ящики редакции оказались завалены письмами одного и того же содержания: «Добрый день! У меня есть тема для вашей газеты. Я могу рассказать вам про флэшмоб. Очень актуально». К каждому письму был заботливо приаттачен файл со статьёй «Новая дурь…». Корреспонденты и редакторы, ругаясь, вычищали спам из компьютеров, но письма всё приходили и приходили.

Ближе к обеду из своего кабинета тайфуном вылетел главный. Он люто вращал зрачками.

– Рехнулись все или что? – с выставленным, как школьная указка, пальцем он подлетел к окну и, словно безумный дятел, задолбил в стекло: – Глянь, глянь сюда!

Люся, к которой было обращено это исступлённое воззвание, поднялась со своего кресла и, сомнамбулически пошатываясь, подошла к шефу. Все фонарные столбы, находившиеся в поле видимости, были заклеены самодельными постерами, с которых лыбился Санчес-Афанасий. Над его портретами зигзагообразной вязью кривились надписи, видимые даже на относительно большом расстоянии: «Я хочу рассказать вам о флэшмобе!», «Вся правда о мобберах! Взгляд изнутри!» Такие же листовки висели на стенах домов, были налеплены на ветровые стёкла стоявших у редакции автомобилей.

– Звоните в полицию, Анатолий Георгиевич! – заблажила Люся, и по щекам её поползли серо-буро-малиновые от туши ручейки. – Это надо прекратить! Сил нет больше…

Легко сказать – звоните! Телефон надрывался. Главный сорвал трубку, опрокинув при этом склянку с лаком, которую Люся забыла закрыть. Склянка упала на промокашку, и тотчас, как изображение на фотобумаге, проявилась тёмная клякса.

– Ты! – проорал главный, брызгая пеной, срывавшейся с толстых губ. – Пошёл в задницу со своим мобом! Я тебя, паскуду…

Он осёкся и, выпучив глаза, стал вытягиваться по стойке «смирно». Вытянувшись, щёлкнул каблуками. Даже галстук свободной рукой поправил.

– Виктор Васильевич? Не узнал… Нет, я не вам. У нас тут чёрт-те что творится… У вас тоже? Я… Виктор Васильевич, я ничего не понимаю, клянусь! Честное слово! Провокация? Всё возможно. Не реагировать нельзя, мы же завязаны и на телефонах, и на факсах, и на электронке… Да, с разных адресов и номеров! Отфильтровать невозможно… Хорошо, постараемся, Виктор Васильевич. Да…

Главный заторможенно положил трубку на податливую клавишу аппарата. Люся суетилась, вытирая растёкшийся лак ватными тампонами, слёзы продолжали капать из её глаз.

– Кадашников звонил, – возвестил главный, как шаман, вышедший из астрала. – У него такая же хрень.

Кадашников был гендиректором ЗАО «Питерская тусовка», проще говоря – хозяином.

– Звонят? – Люся отзывчиво шмыгнула носом.

– И звонят, и пишут. – Главный задрал голову, изучил причудливый орнамент потолочных плиток, затем снова взял телефонную трубку, набрал цифру «0» и уже коснулся цифры «2», но передумал и сказал, не глядя на Люсю: – Найди-ка мне этого… Недотрогу. Живо!

– Его сегодня все ищут, Анатолий Георгиевич.

– Где же он?

– Не знаю. Как корова слизала…

Афанасий Недотрога, он же моббер Санчес, коровой не слизывался. В то время, как редакция «Питерской тусовки» билась в истерике, он мирно спал дома, и его не разбудил бы даже выстрел из гаубицы. Накануне вечером двое доброхотов, представившихся поклонниками его газетного творчества (как узнали?), предложили вместе посидеть в кабаке на Невском. Обещали слить информацию для беспроигрышного материала. До информации дело так и не дошло, потому что к полуночи Санчес незаметно для себя накачался до невменяемого состояния. Доброхоты с почётом оттранспортировали своего кумира домой, благо улица, дом и квартира значились в его записной книжке, уложили на кровать и потихоньку удалились. Так он и храпел, разметавшись на одеяле, а на животе его мерно, в такт дыханию, вздымалась и ниспадала приколотая булавкой к майке бумажка с безапелляционным утверждением: «Я расскажу вам всю правду о флэшмобе!»

…В штаб-квартире на Белградской Джим костерил Хрофта:

– Что за мальчишеские проказы! Это недостойно мобберов!

– Да отвянь ты, – лениво отбивался Хрофт, – сцен я не выдумывал, мобберов не напрягал. Обзвонил своих дружинников, вместе и организовали. Репутация моба осталась незапятнанной.

– Репутация моба пострадала! Теперь подумают, что мы хулиганьё. Ведь это же чистой воды озорство! Притом злостное!

– Как, по-твоему, надо было поступить?

– Мы выглядели бы умнее, если бы проигнорировали эту грязную писанину.

– Не, это не в моих правилах. Зуб за зуб! Кто с мечом к нам придёт, тот в орало и получит.

– Хватит вам пререкаться, – осадила спорщиков Рита, сидевшая с большим листом бумаги в руках. – Послушайте лучше, на что я наткнулась.

– Ещё один сенсационный репортаж из логова мобберов?

– Отвлекитесь вы от своего моба! Я кое-что нашла в вещах Калитвинцева…

– Ты была у него в квартире? – Вышата округлил васильковые глаза.

– Успокойся, милый. – «Милый» вырвалось само, и, чтобы никто не заметил, Рита перешла на скороговорку: – Часть его вещей лежит в полиции. Родни-то у него нет, забрать некому. Отец показывал их мне в тот же день, когда случилось ДТП на Кронверкском. Я тогда зацепилась за книжку, остальное меня не интересовало. Потом подумала: надо изучить повнимательнее… Там была газета, на ней осталась кровь Калитвинцева. Вот, видите? Даже на отсканированной копии заметно. Я сперва решила, что это какая-нибудь современная брехаловка, в которую он заворачивал селёдку. Ан нет! – Рита развернула бумагу. – «Русское слово», номер от двадцать третьего марта тысяча девятьсот семнадцатого года. Странно, да?

– Что тут странного? – вступил в разговор молчаливый Асмуд. – Он же искусствовед, архивист. Старьё – его профиль.

– А вдруг эта газета связана с тайной княгини Волконской?

– Княгиня Волконская умерла в тысяча восемьсот шестьдесят втором году, – продемонстрировал эрудицию Джим и застенчиво улыбнулся: – Я два дня подряд лазил в Инете, зондировал тему.

– Я знаю, когда умерла Волконская, – отбрила его Рита. – Вы всё ещё не верите в мою версию насчёт Пушкина? Между тем эта газета свидетельствует, что Калитвинцев тоже о чём-то таком думал.

– Неужто? – Хрофт, как киноафишу, разглядывал старый газетный лист. – Здесь про Временное правительство, обстановку в Питере…

– Вот! – Рита перегнула лист пополам. – «Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещающегося в здании Александровского лицея, обнаружена кража ценных вещей, сохранившихся со времён Пушкина. Среди похищенных вещей находился золотой перстень, на камне которого была сокращённая надпись на древнееврейском языке».

– Что-то я совсем ничего не просекаю. Сначала был перстень Веневитинова, теперь перстень Пушкина…

– Совпало? Мне думается, нет. Калитвинцев проводил параллели между Веневитиновым и Пушкиным, хотел доказать… Что доказать? Дорого бы я дала, чтобы вернуть ему память!

 

Волосы Горгоны

Майор Семёнов в больничном халате сидел у постели искусствоведа Калитвинцева. На белой простыне змеилась трубка капельницы. Выше плеч искусствовед был забинтован, точно мумия; виднелись лишь глаза и губы.

– Вы так-таки ничего и не помните, Андрей Никитич? Ночь, вы едете с работы домой на Кронверкский, поворачиваете во двор… кхм! Не помните?

Калитвинцев шелохнул укутанной бинтами и похожей на кокон головой, шепнул чуть слышно:

– Нет.

– Ну а чем вы занимались в дни перед аварией? Вы ведь проводили научное, скажем так, расследование. Поэт Веневитинов, княгиня Волконская, сокровища…

Калитвинцев натянул одеяло до горла и ещё раз прошептал:

– Нет.

– Как же нет? – не утерпела Рита. – Андрей Никитич, не отпирайтесь! Мы нашли Гессе, нашли «Женщину в песках», разгадали шараду на закладке, открыли сайт, потом прочли вторую часть текста, которая была в вашем компьютере. Но есть и третья, так? Или вы не успели её написать? Скажите, Андрей Никитич!

Калитвинцев посмотрел на неё с выражением, похожим одновременно и на изумление, и на восхищение.

– Вы… всё… знаете?

– Положим, не всё. Иначе у меня не было бы причин вам докучать.

– Ф-флэш… – просипел он.

– Что? Флэш?

Калитвинцев моргнул в знак согласия, его синюшные, шелушившиеся, как береста, губы надломились, силясь выговорить ещё что-то.

– Флэшмоб? – подсказала Рита.

– Нет… Ф-флэш… ка…

– Флэшка?

– Да.

Рита в возбуждении взнуздала длинными ручками своей сумочки спинку стула, на котором сидела верхом, как наездница на лошади.

– Третья часть текста сохранена на флэшке?

– Да.

– И где она? У вас дома?

– Н-нет… Не знаю…

Обозримые зоны лица Андрея Никитича приняли ртутный окрас, Рита испугалась, что он сейчас потеряет сознание.

– Где она? Скажите!

Ещё немного, и она вкогтилась бы в него, как рысь, чтобы вытрясти ответ. Семёнов потянул дочь за плечо, она не глядя сбросила его руку. В палату фурией влетела медсестра:

– Что ж это такое, а? Велено же было: не волновать! – Её упрек был обращён к майору, Риты для неё как будто не существовало. – Образованные люди, а простых вещей не понимаете. Кыш отседова!

– На вашем месте я бы не стал так ультимативно… – забухтел Семёнов. – Следствие обязано выяснить все подробности, чтобы восстановить объективную картину… кхм!

– Кыш, я сказала! – медсестра замахнулась на него пудовым, как у шпалоукладчицы, кулачищем. – Вишь, довели человека своими подробностями! Помрёт – кто в ответе будет?

– Пушкин, – язвительно выдохнула Рита, но, по счастью, медсестра её не услышала.

Калитвинцев корчился на кровати, хватал воздух ртом. Как бы и впрямь не помер… Семёнов, видя, что допрос придётся прекратить, встал со стула и, выставив перед собой обе ладони, стал отступать от взъерепенившейся медсестры.

– Всё, всё! – увещевал он на ходу. – Мы уходим, уже уходим. Не надо так переживать… Рита, пойдём!

Рита тоже поднялась, чтобы отправиться восвояси, но из-под простыни с быстротой бросающейся на жертву кобры выскользнула рука Калитвинцева и узловатыми пальцами застопорила её движение. Медсестра шумела на майора, выпихивая его за порог. Рита наклонилась к постели, чтобы случайно не пропустить того, что скажет искусствовед. Однако он то ли не хотел, то ли не мог говорить и вместо слов показал ей сложенный из пальцев крест.

Палату Рита покинула с гнетущим чувством.

…Вечером она шла с Вышатой по Большому проспекту Васильевского острова. Вышата ласково держал её за обнажённое предплечье, она чувствовала тепло его руки, и в душе у неё пели эдемские птицы. Жаль, на проспекте весьма неромантично воняло выхлопными газами да гремели, нарушая идиллию, ободранные трамваи.

– Кажется, с Калитвинцевым мы упёрлись в тупик, – говорила она. – Или у него с шариками в голове после аварии не всё в порядке, или он просто-напросто изгаляется. Есть такие интеллектуалы-извращенцы, которых хлебом не корми, дай собрата в калошу посадить. У нас на филфаке препод из таких.

– Значит, забыть надо об этом деле, – сказал Вышата. – Чем скорее, тем лучше.

– Не могу. Особенно после того как нас с тобой чуть на тот свет не отправили… Нет, Слава, не могу. Но и тебя не заставляю со мной таскаться. Тебе-то какой интерес?

Она даже немножко отстранилась от него, чтобы понял: он свободен от каких-либо обязательств перед ней и может идти на все четыре стороны. Но его привлекала сейчас только одна сторона – та, куда они шли вдвоём. Набычившись, он крепче сжал Ритино предплечье, и это было красноречивее всяких вычурных вербальных конструкций.

– Смотаемся в Пассаж? – предложила Рита. – Надо отцу подарок посмотреть, у него юбилей скоро.

Вышата не возражал. Они свернули в проулок – так, задами, быстрее было дойти до метро. Замкнутые коробчатые дворы напоминали кастрюли, в которых под палящим солнцем перекипал воздух, настоянный на запахе помоев и увядшей травы, чьи квёлые стебли пробивались местами из-под асфальтовой оболочки. Рита не любила это петербургское зазеркалье, спрятанное за крикливыми фасадами. Они с Вышатой синхронно ускорили шаг и намеревались, словно нитка в игольное ушко, вдеться в очередную нору-подворотню, однако нора оказалась заткнута пробкой в образе двух атлетов с недобрыми харями. У одного из них поблёскивал на руке шишковатый кастет.

– Пропустите, – любезно попросила Рита, упёршись в них, как в железобетонный забор.

– Вот ещё! – прогнусавил тот, что был с кастетом.

Наученная горьким опытом, она не стала дожидаться нападения и двинула ему острой коленкой в пах. Качок огласил заспанные дворики истошным воем, но устоял на ногах и умудрился заехать кастетом Вышате в диафрагму. Второй, вывернувшись из подворотни, прижал Риту к стене.

– Пошёл вон! – заорала она, уже догадываясь, чьи это посланцы. – У меня ничего больше нет, я всё вам отдала!

Они ничего и не просили. Атлет протянул руку к золотому кулону, который висел на Ритиной шее. Ошиблась? Может, самые настоящие грабители?

Так или иначе, сдаваться она не собиралась. В ушах зазвучали наставления зануды-инструктора: «Захватываем одежду противника левой рукой под его правым локтем, а правой рукой над правой ключицей, ставим правую ногу у правой ноги противника снаружи, развернув при этом правый носок вправо…»

На первых занятиях над ней довлел страх осрамиться, и от этого она постоянно путалась – правое от левого отличить не умела. Потом пошло-поехало, и сейчас даже задумываться не понадобилось – всё получилось резво и гладко. Атлет и глазом не успел моргнуть, как был уже заарканен цепкими руками, а гуттаперчевые Ритины мышцы выполняли следующую команду: «Рывком в направлении левой ноги противника освободить его правую ногу от тяжести тела и сделать подсечку пальцевой частью левой подошвы под правую пятку. Поднимая левой ногой правую ногу противника возможно выше, рывком рук влево-вниз бросить его на ковёр».

Противнику не повезло: вместо ковра под ним оказался припорошенный щебёночной крошкой тротуар. И хотя Рита инстинктивно подстраховала его – придержала за рукав, приложился он отменно и на несколько секунд потерял способность двигаться.

Поодаль Вышата боролся с другим. Они выкатились на открытое пространство и ожесточённо возились в пылюке, как два драчливых отрока, не поделивших первую красавицу класса. Рита подбежала к ним и, примерившись, вонзила носок туфельки качку в область печени. Тот задёргался, как брошенный на сковородку угорь, Вышата выбрался из-под его туши и припечатал кулак к широкой и плоской, как вертолётная площадка, макушке. Качок, визжа, стал на карачках отползать вглубь двора. Рита подумала, что всё кончено, но второй, поверженный ею, подкрался и обхватил её сзади своими паучьими лапищами.

«Перенести тяжесть тела на правую ногу и бедром подсадить противника так, чтобы…» Как ни стремительно задолдонил в голове инструктор, Вышата опередил и его, и соответствующие действия Риты. Размахнулся и гвозданул качка отнятым у его напарника кастетом. Хрупнуло. От мысли, что трещат сломанные кости, Риту едва не стошнило. Но нет – звук исходил от увешанной побрякушками куртки атлета. Впрочем, если бы пострадали и кости, Рита не стала бы убиваться. Поделом. Вышата, как футболист, бьющий пыром по мячу, поддал ему под зад, и упавший на четвереньки атлет тем же макаром, что и первый, улепетнул прочь.

– Поздравляю с героической победой, – проговорила Рита, отдышавшись, и принялась отряхивать его перепачканную одежду.

– Взаимно, – ответил Вышата, держась за ребро.

Увидев его страдания, Рита сразу сменила тон:

– Болит? Сильно?

– Так, слегка. Не зажило ещё. Мне и в игрушках на две недели запретили участвовать, а тут…

– Прости, – сказала она. – Это всё из-за меня.

– Необязательно, – он провёл рукой по её стриженым волосам, улыбнулся. – Мало ли тормознутных по Питеру шлындает…

– Думаешь, не они?

Рита поправила цепочку на груди, поудобнее устроила кулон в кокетливом вырезе блузки. Кажется, из битвы вышли без потерь.

– Слишком много приключений за последнее время. Так не бывает.

– Всякое бывает, – философски молвил Вышата.

Двинулись дальше к станции «Василеостровская». Рита хотела выйти из лабиринта безлюдных двориков обратно на проспект, но вспомнила поговорку: бомба дважды в одну воронку не падает. Небось обойдётся. Тут уже до метро рукой подать.

Она шла чуть впереди, Вышата – в арьергарде. Трофейный кастет был при нём и не замедлил бы раскроить чьё-нибудь темя.

Дворики словно нанизывались один на другой, возникало ощущение, что им не будет конца. Но Рита знала этот путь, топала не задумываясь. Ещё один каменный мешок, а за ним уже откроется пятачок перед «Василеостровской», вечно запруженный людьми.

Она миновала предпоследнюю арку и увидела перед собой бездонную пропасть. Да! Это было невообразимо, немыслимо, невероятно, но глаза не могли лгать: в центре пустынного дворика зиял громадный чёрный провал с обвалившимися стенками. И в этом провале – о ужас! – копошился клубок отвратительных гадюк, каждая из которых была размером с питона или анаконду. Они разевали пасти, высовывали жала, окрашенные в кумачовый цвет, и ненасытно тянули приплюснутые головы к краю ямы.

Миг – и всё это в подробностях, как оттиск с типографской матрицы, запечатлелось в Ритином сознании. Но она уже не в силах была остановить начатое движение и удержать равновесие: её ступня нависла над пропастью, над гадючьими головами. Рита качнулась вперёд, закричала и…

 

 

Джулиан Бивер и его последователи

Рита сделала шаг и закрыла глаза, уже представляя, как летит в бездну, к гадюкам, которые только и ждут, чтобы впиться в неё ядовитыми зубами. Подошва обречённо опустилась, но не провалилась в пустоту, а упёрлась в земную твердь. Рита постояла, пробуя твердь на прочность, потом открыла глаза. Что за притча? Её нога попирала высунувшуюся из чёрной воронки гадюку, однако под каблуком не чувствовалось никакого шевеления. Да и стоять было удобно – как на обыкновенном асфальте.

Рита опасливо нагнулась и поразилась ещё больше. Под ней в самом деле был асфальт, без каких-либо аномалий. То, что она приняла за кишащую змеями пропасть, оказалось всего-навсего рисунком – превосходно выполненной сочными красками картиной. Всё ещё не веря глазам, Рита потрогала неподвижную гадюку (а ведь поклялась бы, что она шевелится!), провела рукой по нарисованной пропасти. Бесподобно!

– Не бойся, – сказал сзади Вышата. – Это такое новое увлечение. Как буккросс, как флэшмоб… Называется три-дэ.

– Как?

– Три-дэ-рисунки на асфальте. Потеха в том, чтобы изобразить объект настолько натурально, что создаётся абсолютная иллюзия реальности. Обычно рисуют в самых неподходящих местах обрывы, водоёмы, всяких тварей…

Рита присмотрелась и разглядела на вырисованном куске гранита, выглядывавшем из края провала, крохотные буквы: «Julian Beever – forever!»

– Джулиан Бивер?

– Это их гуру. Он считается непревзойдённым мастером три-дэ-живописи. Асфальтовый Рафаэль. Или Леонардо.

– Откуда ты знаешь?

– В Интернете выцепил. Там рисунки выложены – умереть не встать!

Рита глядела на пропасть, на змеюк, а в голове колотилась невнятная пока идея.

– А у нас в Питере много таких рисовальщиков?

– Трудно сказать, – ответил Вышата. – Никто не считал. Но картинки мне раза два уже попадались.

– Где?

– Не помню. На Петроградке, кажется.

– Пошли! – Рита схватила его за руку. – Надо спешить.

– Куда? В Пассаж не опоздаем.

– В Пассаж мы не едем. Едем к моему отцу.

Когда Рита без стука и предупреждения ворвалась в кабинет Семёнова, майор не удивился. Попыхивая сигариллой, он сидел на подоконнике и был настроен как древнегреческий стоик, для которого не существует вещей, могущих поколебать его безмятежность. Окно было растворено настежь, занавески колыхались.

– Только не говори, что ты опять во что-нибудь вляпалась, – сказал майор дочке и неодобрительно посмотрел на Вышату.

– Если и вляпалась, то удачно, – выкрутилась Рита. – Зато на меня снизошло озарение.

– Правда? – майор докурил и слез с подоконника.

– Покажи мне ещё раз фотографии с места аварии на Кронверкском.

– Изволь, – Семёнов открыл сейф, пошерудил в бумагах, нашёл фотографии.

Рита перетасовала их, как карты в колоде, отложила нужную.

– Здесь очень хорошо видно… Помнишь, я заметила грязь возле машины Калитвинцева? Это не грязь, это краска!

– Краска? Какая краска?

– По-видимому, неважнецкая, раз её смыло дождём. Только пятна остались.

– О чём ты говоришь?

Рита рассказала ему о рисунке, виденном на Васильевском острове.

– Теперь представь, что такой же или похожий рисунок был сделан у подъезда Калитвинцева. Наш искусствовед въезжает во двор и вдруг видит перед собой яму, а в ней какого-нибудь дракона… Что он сделал? Учти, что раздумывать было некогда. Даже если ты не веришь в драконов, всё равно сработает инстинкт. Он повернул руль и врезался в дом.

Неожиданная версия огорошила Семёнова. Он отобрал у Риты фотографию.

– Кхм! Ты фантазёрка…

– Докажи, что я не права!

– Если был рисунок, куда он делся, когда приехала полиция?

– Ты глухой? Сказано же: его смыло дождём. Ливень хлынул сразу после аварии, и краска превратилась в грязь. Если какие-то очертания рисунка и сохранились, то вашим оперативникам было не до них.

Семёнов вооружился лупой и стал изучать пятна на снимке. Теперь, когда Рита поделилась с ним своими соображениями, он действительно уловил в этих пятнах что-то, что отличало их от банальной грязи. И всё же не укладывалось у него в голове, что преступление может быть таким… как бы сказать-то?… утончённым, что ли.

– Не очень ли сложно у тебя получается, Ритусик? Человек корпел, малевал картинку… кхм! Это ведь на час, на два работы, не меньше. Вдруг бы кто из полуночников в окно выглянул, заметил? И потом – откуда он знал, что Калитвинцев в музее допоздна задержится? Мог и раньше приехать…

Чем дольше Семёнов размышлял над этой версией, тем больше возражений против неё приходило на ум. Нонсенс, а не версия. Гарантии, что Калитвинцев врежется в стену и расшибётся вдребезги, не было – это раз. Не пойди дождь и не размой краску, рисунок однозначно обратил бы на себя внимание оперативников – это два. Ну и третье – зачем, ёлы-палы, потребовалось устраивать аварию? Предложенное Ритой толкование обстоятельств ничуть не объясняло мотивов.

– Не верю, – сказал Семёнов. – Не срастается.

– А я верю, – упёрто заявила Рита. – Надо искать художника.

– Не простого художника, – подчеркнул майор. – Это тебе не хризантемы акварелькой… кхм! Тут, я понимаю, объём надо передать, все штришки прорисовать, чтоб никто и не подумал, что картина… Профессионал нужен. Специалист узкой направленности.

– Вот и отлично! – Рита переглянулась с Вышатой. – Профессионалов асфальтовой живописи в Питере не много, найти их, я думаю, не составит труда. Художники – ребята тщеславные, по разным выставкам-вернисажам обязательно светятся.

– Ежели этот художник замешан в преступлении, он ляжет на дно и будет сидеть тише воды. А то и уедет вовсе.

Рита прошлась по кабинету. Она и сама видела, что срастается в её гипотезе далеко не всё. Мартышечьи ряхи давешних качков, оскалы отморозков на Невском, чавкающий голос мафиози в телефонной трубке никак не ассоциировались у неё с образом искусного живописца, выводящего кистью (ну или там аэрозольным баллончиком – неважно) шедевры на асфальте. Но почему же она так уверена, что без живописца не обошлось?

Она сгребла со стола фотографии, сунула их в открытый сейф. Заметила на полке предметы, найденные в машине Калитвинцева. Все они были ей хорошо знакомы – просматривала дважды. И оба раза небезрезультатно. Книга Гессе и номер «Русского слова» девяностолетней давности свои роли отыграли. Что ещё осталось? Ключи, портмоне, валидол. Вдруг подфартит?

– Пап, можно?

– Смотри уж.

Она наобум взяла кольцо с ключами. Всего четыре, все разной формы. Этот, очевидно, от машины, этот – большой, поржавевший – от гаража. Остальные два предположительно от квартиры и рабочего кабинета.

– В кабинете у него смотрели?

– Смотрели, – эхом прозвучал ответ майора. – Гора альбомов с литографиями, книги по живописи, журналы…

– Не было ли там чего-нибудь о Веневитинове?

– О ком?

– Папа, ты дремучий человек, – сокрушённо вздохнула Рита, звеня ключами. – Ладно, шут с ним… А о Пушкине, о княгине Волконской?

– Реферат пишешь? – неуверенно спросил Семёнов. – У тебя же каникулы… кхм!

Рита всплеснула руками. Как всё запущено… Брелок на кольце с ключами заходил из стороны в сторону, как маятник. Готичная штучка, стильная. Рита положила брелок на ладонь, повертела, обнаружила на одной плоскости выпуклый рельеф в виде цветка розы, а на другой – белый крестик.

Крест… В больничной палате Калитвинцев показал ей скрещённые пальцы. Она решила, что он намекает на собственное безысходное положение, но, может быть, он намекал на тайник, в котором спрятана флэшка?

Брелок кувыркался в руках Риты, поворачиваемый то так, то эдак. Майор с Вышатой, почти не дыша, стояли и ждали чуда. Щёлк! Плоскость с розой сдвинулась наискосок влево, и Рита вытряхнула из открывшегося в брелоке футлярчика белый параллелепипед, чуть поменьше зажигалки.

– Вот вам и флэшка!

Можно было не торопиться, вкусить блаженство от негаданного триумфа. Рита погрузилась в офисное кресло, скрипнули колёсики, трямкнула вставленная в разъём флэшка.

– Не томи! – проныл Семёнов, скукожившись, как от зубной боли.

– Тебе-то, пап, зачем? Тут всё больше история, классика, литература, а ты такими безделицами не интересуешься.

– Читай, тебе говорят! И так по твоей милости инструкциями манкирую: посторонних у себя в кабинете привечаю, вещдоки показываю… Сейчас вылетите отсюда, как шаттлы с мыса Канаверал!

На флэшке был один файл, незамысловато обозначенный цифрой «3». Рита пришпилила его курсором, дважды кликнула мышкой и только потом спохватилась: не вымахнет ли из флэшки гексагеновое торнадо?

Торнадо не вымахнуло. Файл уступчиво раскрылся, выгрузив на экран набранные «Таймсом» строки.

Рита начала читать.

 

Тайна княгини Волконской. Окончание

«…Я долго раздумывал над этим и окончательно убедился, что такая личность в России в ту пору была только одна. Пушкин! Он, и никто иной, соответствовал представлениям Зинаиды Волконской о национальном лидере, могущем встать во главе обновительного процесса. В двадцать восемь лет он уже сделался властителем дум, одно его слово способно было зажечь миллионы сердец. (Я изъясняюсь не слишком выспренно?) Не стану пересказывать свидетельства современников об отношениях между Пушкиным и Волконской. В 1826 – начале 1827 года отношения эти складывались безоблачно. Пушкин был постоянным посетителем салонов княгини, она платила ему изысканной лестью вроде той, что содержалась в одном из её писем: „Какая мать могла зачать человека, чей гений так полон мощи, свободы, грации?“. Так отзывалась она о Пушкине и, можно не сомневаться, уже имела на него определённые виды. Не любовные, нет – ибо Риччи владел её сердцем безраздельно. Планы касались капитала и связанной с ним грандиозной авантюры.

Как отнёсся Пушкин к предложению княгини? Оно наверняка повергло его в смятение. За смятением должна была последовать ярость. На какую другую реакцию могла рассчитывать Волконская? Из-за неё погиб Веневитинов, которого Пушкин ценил не только как родственника, но и как будущего великого литератора. Такое не прощалось. Немудрено, что отношения сразу разладились и княгиня не дождалась от Александра Сергеевича новых хвалебных од. Пушкин сменил их на желчные насмешки и откровенную грубость.

Вместе с тем он, как человек, наделённый высоким умом и провидческим даром, не имел права отказаться от навязанной ему миссии. Он принял тайну княгини Волконской на хранение, но не с целью воспользоваться капиталом по прямому назначению, а для того, чтобы не дать этого сделать потенциальным мятежникам, которые в изобилии наличествовали в тогдашнем русском обществе.

В начале апреля 1827 года гроб с телом Веневитинова доставили в Москву для погребения в пределах Симонова монастыря – согласно завещанию покойного. Кто же провожал его в последний путь? Пушкин и Мицкевич! Я утверждаю, что именно тогда с безымянного пальца Веневитинова был снят перстень Волконской. Снят и передан Пушкину. Взамен – чтобы не вызывать подозрений – был надет другой. Замечательная предусмотрительность, ибо стихи Веневитинова „К моему перстню“, в которых он указывал на то, что перстень должен быть погребён вместе с ним, уже распространились по Москве и Петербургу, их переписывали в альбомы сентиментальные кокотки. Люди, охотившиеся за капиталом , должны были обратить на сей факт пристальное внимание. И обратили. Могила Веневитинова вскрывалась ещё до 1930 года – этим я и объясняю противоречащее канонам положение его рук в гробу.

Что искали копатели? Разумеется, перстень, поскольку ничего другого, кроме собственно трупа и одежды, в могиле не было. Воры действовали виртуозно и со всеми возможными предосторожностями: с точностью восстановили прежний облик могилы и даже надели на палец Веневитинова взамен украденного новый – третий по счёту! – перстень.

Читатель вправе считать, что я сочиняю, но вот загвоздка: многочисленные исследователи описывают перстень Веневитинова по-разному! Нет единства даже в определении металла, из которого он был изготовлен. Роман Белоусов пишет, что он был медный, Борис Васильев называет его железным, а Василий Осокин вообще противоречит самому себе: сначала утверждает, что перстень был сделан из чугуна, а буквально через несколько абзацев – уже из бронзы. На что указывают эти расхождения? Не на то ли, что и в ХХ веке за перстнем из Геркуланума, а следовательно, и за капиталом княгини Волконской шла охота? Можно ли в таком случае говорить с уверенностью, что бронзовый экспонат, хранящийся в фондах Литературного музея, и есть подлинная веневитиновская реликвия?

Заметим попутно, что Веневитинов предвидел свою посмертную судьбу. В том же стихотворении „К моему перстню“ присутствуют строки: „Века промчатся, и быть может, что кто-нибудь мой прах встревожит…“ Он знал, что тайна княгини Волконской переживёт столетия!

Что же Пушкин? Княгиня ошиблась: он не годился на роль вдохновителя повстанцев. Он мог желать свержения царя Александра и даже участвовать в этом, но к Николаю он враждебных чувств не питал („хоть и упёк меня в камер-пажи, но менять его не желаю; от добра добра не ищут“). Повзрослев, Пушкин стал вести себя обдуманнее и гораздо лояльнее по отношению к власти, нежели в свои юные годы. Не лишено резона замечание, что под конец жизни он превратился в убеждённого монархиста, что лишь подчеркивает его достоинства, так как он прекрасно представлял себе, чем может завершиться для России новый бунт.

Из сказанного проистекает, что Пушкин должен был спрятать доставшийся ему „по наследству“ от Веневитинова перстень в очень надёжное место, чтобы никто, даже зная о тайне, не был в состоянии им воспользоваться. Где находилось это место? Здесь мы вновь перемещаемся в область догадок. Вот наиболее смелая из них (она целиком на моей совести): самым надёжным местом Пушкин считал… большой палец своей правой руки. На нём он носил знаменитый сердоликовый перстень-талисман, подаренный ему графиней Елизаветой Воронцовой на даче под Одессой в 1824 году. Пушкин старался не расставаться с этим перстнем, а если и снимал, то всегда запирал в секретер.

Тайна Волконской требовала жертв, и я предполагаю, что в апреле 1827-го поэт сделал ювелиру секретный заказ: нанести на перстень Веневитинова золотое напыление и прикрепить к нему восьмиугольный сердолик – короче говоря, замаскировать под перстень Воронцовой. Графиня, по-видимому, была осведомлена о подмене: в знаковом 1827 году они встретились в Москве и Пушкин сочинил стихотворение, где, упоминая о её подарке, между прочим написал (от имени дарительницы):

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Почему же не спасёт, ведь он по-прежнему на пальце Пушкина! Не потому ли, что это уже другой перстень?

Пушкин хранил его вплоть до своей гибели. На смертном одре он передал перстень Жуковскому, но, по-видимому, – от греха подальше! – не посвятил старшего друга в тайну Волконской. Жуковский завещал перстень своему сыну Павлу, а тот вручил его Ивану Тургеневу. От Тургенева реликвия перешла к Полине Виардо, а та в 1887 году подарила её Пушкинскому музею Александровского лицея. Там перстень находился до марта 1917-го, когда был похищен.

Эта детективная история произвела переполох. Полиция выяснила, что перстень вместе с некоторыми другими вещами (для отвода глаз?) украл служитель музея. Свои трофеи он перепродал старьёвщику. Когда последнего обыскали, украденное обнаружилось – всё, за исключением перстня. Он как в воду канул. С тех пор прошло девяносто лет, а следы пушкинского талисмана не найдены. Он не всплыл ни в музейных, ни в частных коллекциях.

Этим загадки сердоликового перстня не исчерпываются. У графини Воронцовой оставался ещё один, точно такой же. Она считала, что перстни-близнецы ментальным образом связаны между собой. После того как бесценный пушкинский раритет исчез из Александровского лицея, администрация музея обратилась к наследникам Елизаветы Ксаверьевны с просьбой пожертвовать второй перстень, чтобы включить его в обедневшую экспозицию. Наследники были не против, но оказалось, что их перстень… тоже исчез! Украден? Потерялся? Обстоятельства так и остались невыясненными.

Надо ли вам объяснять, мои гипотетические читатели, что я незамедлительно приступил к поискам этих двух перстней – в первую очередь, конечно, перстня Пушкина, поскольку, согласно моим предположениям, именно он должен был пролить свет на тайну княгини Волконской. Я изучил материалы уголовного дела 1917 года и выяснил, что велось оно с небрежением, вполне естественным в условиях продолжавшихся в Петрограде революционных беспорядков. Сыщики арестовали служителя музея, арестовали старьёвщика, купившего у него похищенные экспонаты, но затем цепочка оборвалась, хотя в протоколах допросов сохранились имена, с чьими обладателями полиция обязана была пообщаться.

Сами понимаете, что отыскать непосредственных участников и соучастников преступления, совершённого девяносто лет назад, не представлялось возможным. Однако я предпринял все усилия, чтобы исправить оплошность, допущенную искушёнными в своём деле следователями. И мне это удалось!

Но я и так сказал слишком много, поэтому смиренно умолкаю и предлагаю читателям самостоятельно повторить остаток проделанного мною пути. Посмотрим, кто первым доберётся до капитала Зинаиды Александровны!»

 

Взгляд плезиозавра

Рита ошиблась в своих выводах примерно наполовину. В ночь, когда искусствовед Калитвинцев угодил в больницу, во дворе его дома на Кронверкском действительно появился 3D-рисунок. И именно он, этот рисунок, стал причиной аварии. Но у художника не было преступного умысла. По крайней мере поначалу.

Влад намеренно выбирал для своих опытов в области объёмной живописи наиболее тихие уголки неохватного Петербурга. Он предпочитал работать ночами в отдалённых двориках: хотел как можно реже попадаться на глаза местным жителям, которых хлебом не корми, дай поворчать на обормота, пачкающего тротуары или – вообще святотатство! – детские площадки какой-то пакостью, а потом дворникам эту пакость соскабливать, а дворники нынче тоже норовят от работы улизнуть, стало быть, пакость до скончания века будет к ботинкам липнуть, по квартирам растаскиваться, а всё из-за таких вот оболтусов, которым заняться нечем, нет чтобы в армию идти, родину защищать и т. д. Влад таких нотаций ещё в Набережных Челнах наслушался.

Летние ночи в Питере хоть и серые, а всё равно рисовать можно, не напрягаясь. В тот вечер Влад нашёл на Кронверкском проспекте подходящий двор, дождался, пока желтоокий дом-Аргус погасит большинство своих светящихся глаз или хотя бы сомкнёт веки штор, и разложил под козырьком подъезда извлечённые из чемоданчика инструменты. Сверился с заранее сделанным на бумаге эскизом. Сегодня здесь, в обиталище лишённых фантазии сибаритов, разольётся компактное озерцо, в котором будет караулить проходящих милейший плезиозавр. Изобразить его так, чтобы сердце захолонуло и провалилось в пятки, – дело техники. Не зря двое суток над эскизом мучился.

Великое дело – аэрозольные краски. У Влада имелись баллончики с колерами всех тонов, полутонов, четвертьтонов и совсем сногсшибательных цветовых сочетаний. Плохо только, что краска нестойкая – первым же дождём смоет. Дождь, кстати, собирается. Влад поднял лицо к небу, где клубились тучи. Обидно, если ночью польёт. Не отложить ли этюд до завтрашнего вечера? Нет, уже раздухарился, какое там завтра…

Засучив рукава, чтобы не изгваздать куртку, он принялся за работу. Краска пластично расстилалась по асфальту, окропляла попадавшиеся кусочки гравия, и вскоре перед крыльцом уже бугрилась волнами светло-бежевая вода, а из неё зыркал доисторический монстр. Влад отошёл к арке и залюбовался. Колоссальный «тридэшник»! Пожалуй, самому Биверу показать не зазорно. Ещё капельку подправить…

Подправить не успел. Слух встревожило урчание мотора легковушки. Влад побросал баллончики в чемодан и запрыгнул в подъезд, где было темно и разило мочой. В щёлку между неплотно прикрытыми дверьми увидел, как во двор въехал нескладный зелёный рыдван. «Крокодил Гена», – торкнуло сравнение. Проскочив арку, рыдван пошёл на вираж, и Влад потерял его из виду. Внезапно снаружи докатился звук удара, за ним дребезг разбивающегося стекла, скрежет сминаемой автомобильной скорлупы… Влад выскочил из укрытия, сбежал с крыльца. «Крокодил» стоял под стеной дома – бесхвостая околевшая рептилия. Сзади на него скалился из нарисованной воды нарисованный плезиозавр. Современный дадаизм на урбанистическом фоне.

Влад приблизился к автомобилю. Перёд у рыдвана был расквашен капитально – вплоть до кабины всё всмятку. Да и кабине досталось – вон сколько осколков… Влад, пересилив страх, заглянул в разбитое окно справа от водительского места. Шофёр тюком лежал на рулевом колесе, его волосы и приборная панель машины были окрашены киноварью. Влада передёрнуло. Вот тебе и сила искусства. Ему не раз приходилось наблюдать, как подкашивались ноги у слабонервных дамочек, натыкавшихся невзначай на его горгулий и мантикор, но на такой эффект он не рассчитывал. Что теперь делать-то?

Под крышкой черепа ядерной бомбой рвануло: заметут! Если этот старикан (а по седоватому, не запачканному кровищей виску видно, что немолодой) в «крокодиле» – труп, ему, Владу, прямая дорога на магаданские лесосеки. Он-то теперь, выходит, убийца… Ментам только волю дай – пристегнут, чего и не было. А тут, как говорится, состав преступления налицо.

Влад запаниковал. Руки сами потянулись кверху – готов был сдаться ещё не прибывшим легавым, чтобы чистосердечным признанием смягчить вину. Но быстро одумался. Легавых ещё нет, подъедут наверняка нескоро: времени, чтобы смотать удочки, предостаточно. Да и не убийство это никакое! Стечение обстоятельств. Выбеги старикану навстречу какая-нибудь шавка, он, может быть, тоже бы с переляку обделался и руль не туда повернул. Коли в маразм впадаешь и весь, как студень, от Паркинсона трясёшься, так сиди себе дома, «Аншлаг» по телеку смотри, а не по улицам гоняй…

Разбуженный дом замигал окнами. Небо прорвалось, и на город набросился рассвирепевший дождь. Он стал терзать прозрачными лапами оцепенелого плезиозавра, варварски выдирать из его плоти клочья – но Влад уже не думал о судьбе своего творения. Не сводя глаз с закостеневшего водителя, он просунул руку в отверстие в стекле боковой дверцы и взял с сиденья лежавшую там книгу. Зачем взял, и сам не понял. Уловил краем глаза стоявший под сиденьем кожаный портфель, брать не стал. Отошёл от машины, принялся листать том, на котором крупным шрифтом значилось: «Герман Гессе. Игра в бисер». Дождевые струи розгами пороли по согнутой спине, он их не замечал.

Книжка раскрылась на странице, где сбоку, на белом поле, виднелась карандашная надпись: «Не жди! Забудь Касталию и перебирайся в яму. Дипломированный медик, который сжёг карту и выстроил крепость, укажет тебе дальнейший путь…»

Чертовщина какая-то… Он уронил книжку на землю. Слуха опять коснулось урчание двигателя. Кого там ещё несёт? Полицию? Не может быть! Чтоб наши копы, да так оперативно…

Влад хотел, не мешкая, бежать через арку, но вспомнил о чемоданчике, оставленном в подъезде. Улика! Вбежал в дом и обомлел, оглушённый очень громкими, как ему показалось, щелчками дверных замков и звяканьем цепочек. Поймают, поймают с поличным!

Он покинул подъезд с прыткостью, на какую только был способен. Пронёсся через двор и отпрянул к стене, потому что мимо, хлеща водой из-под покрышек, проехала в арку глянцевая иномарка. Фонтан брызг скрыл Влада, можно было бежать дальше, но он остановился и врос в стену. Что-то сейчас будет?

У пассажиров иномарки не было ничего общего ни с полицейскими, ни с эскулапами. Растёкшийся плезиозавр не испугал их. Они вывалились из своей машины и обступили недвижимого «крокодила». Чья-то пятерня потянулась к дверце, но другая, в перчатке, оттолкнула её и осьминожьим щупальцем нырнула в то самое отверстие, откуда Влад доставал книгу. («Вот оно что! Не хотят оставлять отпечатки…»). Щупальце выудило из салона портфель, сразу несколько рук облапили добычу, и до затаившегося Влада долетели обрывки матерной ругани. Дальнейшее походило на потрошение курицы: из расстёгнутого портфеля полезли бумаги, плёнчатые файлы и прочая канцелярская требуха, но процесс был прерван в самом начале – с улицы сквозь шелест дождя прорвался вой милицейской сирены. Неведомые экспроприаторы засуетились, бросили раззявленный портфель в иномарку, стали экстренно рассаживаться. Больше Влад не видел ничего, ибо, вспомнив о собственной причастности к катастрофе, поспешил удалиться.

 

По следу

– Теперь я понимаю, – сказала Рита, дочитав текст. – Калитвинцеву скучно было искать сокровища в одиночку, вот он и решил устроить турнир. На сообразительность и быстроту реакции.

– Он заведомый фаворит, – с грустью произнёс Вышата. – Он уже почти у финиша, а мы плетёмся где-то на середине дистанции.

– Фаворит лежит в больнице в полуобморочном состоянии и пролежит, надо полагать, ещё долго. Так что у нас есть фора. Вдобавок нельзя забывать, что мы сейчас не столько его оппоненты, сколько союзники. Капитал не должен попасть в руки криминала. Значит, нужно продолжать расследование и добраться до перстня первыми. Во что бы то ни стало.

– У тебя есть план?

– Плана нет, но есть Калитвинцев, который может дать нам ещё одну подсказку. Или не одну… Пап, – Рита повернулась к отцу, – придётся снова навестить клиента. Устроишь?

– И не подумаю, – ответил Семёнов. – Пока от меня здесь что-то скрывают, я и седалище от стула отрывать не буду.

Рита не стала канителиться – перескакивая с пятого на десятое, пересказала ему всё, что ей было известно. Майор нахохлился.

– Безответственный подход… кхм! Мало того, что тебя деревяшкой по котелку шибануло, так ты ещё на ножи лезешь. Закругляйся, Ритусик, теперь дело за мной.

– И не подумаю, – в тон ему сказала Рита. – Мы с ребятами такую работу провернули, а ты будешь сливки снимать? Перебьёшься!

Но Семёнов пасовать не привык.

– Никаких вмешательств в расследование. Все действия – по согласованию со мной. Понятно излагаю? Кр-ругом… арш!

К Калитвинцеву его допустили после настойчивых уговоров, сопровождавшихся пререканиями. Искусствовед был опутан трубками, состояние его не улучшилось.

– Я ненадолго. – Семёнов присел на краешек стула. – Мы ваши друзья, Андрей Никитич, и хотим вам помочь. Капиталом княгини Волконской могут завладеть бандиты. Возможно, те самые, из-за которых вы попали сюда… кхм! Надо помешать им, сработать на опережение. Мы нашли вашу флэшку, информацию усвоили, но этого мало. Без дополнительных сведений не обойтись. Прошу вас, дайте нам возможность завершить начатый вами розыск.

Калитвинцев слушал, не размыкая цианозных губ. Семёнов заговорил громче:

– Андрей Никитич, вы меня слышите? Промедление с нашей стороны будет на руку злоумышленникам. Вы же не хотите, чтобы ценности княгини достались мафии?

Губы Калитвинцева разомкнулись, он слабо повёл рукой:

– П-порт…

Майор обратился в слух.

– П-порт… фель, – прошамкал Андрей Никитич. – Где… портфель?

– У вас пропал портфель?

– Он был в ма… в машине. Где он?

 

Рандеву на свалке

В квартире на Белградской собралась вся честная компания: Рита, Джим, Хрофт, Асмуд и Вышата. Рита вкратце изложила условия новой задачи: найти портфель Калитвинцева. В автомобиле его не обнаружили, в кабинете и квартире искусствоведа – тоже. Значит, есть повод предположить, что портфель украли.

– Задача невыполнимая, – констатировал Хрофт, состязаясь в громкости голоса с проходившей под окнами электричкой. – Портфель у хозяина стибрили наши знакомые бандюганы, тут и гадать нечего. Они нам его не отдадут ни за какие коврижки.

– Ошибаешься, отдадут как миленькие, – заверила Рита.

– Хочешь натравить на них своего фазера?

Нет, она вовсе этого не хотела. Задуманный ею храбрый манёвр не предполагал участия в нём майора Семёнова. Несмотря на данное отцу обещание, Рита собиралась действовать самостоятельно.

– Мы предложим им выгодный обмен, и они принесут нам портфель на блюдечке.

– Какой же обмен мы можем предложить?

– Такой, от которого они не откажутся. Обменяем портфель на флэшку Калитвинцева.

– С ума сошла! – ужаснулся Джим. – Отдать им флэшку!

– Она нам больше не нужна, текст я скопировала на диск. Другого выхода нет, поймите. Калитвинцев плох, из него сейчас ничего не вытянешь, а время идёт… Содержимое портфеля поможет нам сделать следующий шаг.

– Они не согласятся.

– Согласятся! Без флэшки им никак, так что обмен взаимовыгодный.

– Но что будет, когда они её получат? – спросил Вышата. – Ты не думаешь, что они первыми разгрызут орех и загребут главный приз?

– Не разгрызут. Соображалки не хватит. – Рита не была в этом уверена, но не сеять же сомнения среди членов концессии! – Не дрейфь. Первыми будем мы.

Затрубил приближавшийся поезд. Джим еле успел втиснуть в крохотный промежуток времени свою реплику:

– Ты флэшку нашла, тебе и решать. Перейдём теперь к техническому аспекту: как ты мыслишь себе эту разменную операцию?

Рита прикрыла глаза и под рельсовый саундтрек с минуту подремала. Пока поезд убирался на расстояние, позволявшее вести беседу без напряжения голосовых связок, решение вылуплялось, как птенец из яйца. Наконец вылупилось.

– Надо оставить им знак. Лучше всего на сайте Калитвинцева, они наверняка периодически туда заглядывают. Написать что-нибудь наподобие: «Первоклассная сделка для искателей кладов! Уступим по сходной цене третью часть саги о Веневитинове и княгине Волконской. Звоните по известному вам номеру». Мои координаты у них имеются. Сообщение желательно раскидать по всему сайту – чтоб не прозевали ненароком. Джим, сумеешь?

– Я сумею, – вызвался Асмуд. – Как-никак хакер в четвёртом поколении.

– Серьёзно?

– Фильм «Приключения неуловимых» видела? Очкастого помнишь, который у врангелевцев из бронированного сундука документы слямзил? С моего прадеда списано… Тоже в гражданку белым крови попортил: коды к несгораемым шкафам подбирал, как семечки грыз. Он делопроизводителем служил у Деникина, а сам для красных сведения добывал. Его потом за это Сталин орденом наградил, а в тридцать седьмом расстрелял к едрене фене.

Заслуги и память прадеда почтили двумя минутами молчания – ровно столько заняло прохождение мимо дома шумного товарняка.

– Сегодня сделаешь?

– Не вопрос.

Вечером на сайте Андрея Никитича появилась, как выразился Хрофт, «замануха» – объявление, на которое полагалось клюнуть конкурирующей фирме. Сердце у Риты по-заячьи заёкало, но она цыкнула на него и приказала себе на малодушничать. Не так страшен чёрт, когда его не боишься.

Прошёл день, второй. Рита, изводясь бесплодным ожиданием, начала психовать: отказалась дома от ужина, раскокала дорогую крюшонницу из сан-маринского сервиза, привезённого мамой в прошлый отпуск.

– Что с тобой? – удивлялся Семёнов. – С кавалером поссорилась?

С Вышатой она не ссорилась. Отношения были самыми что ни на есть пасторальными: он звонил ей каждый день по пятнадцать раз, а она ему – по двадцать, если не чаще. Щебетали обо всём подряд, Рита – кому сказать, не поверят! – заинтересовалась игрушками, спрашивала, куда Хрофт и К˚ собрались на ближайшей неделе (слышала, что едут в лесные дебри отражать набег норманнов), рассказывала Славику, какие тормознутые студенты встречаются у них на филфаке. Даже о Сан-Марино рассказала, и почему-то совсем не стыдно было за государство-недомерок…

С Вышатой ей было здорово. Так здорово, как не было ни с предыдущим парнем, ни с предпредыдущим. Разве что с первым… или с четвёртым было похоже. Тоже время за трёпом уходило, как вода сквозь решето. Но тот первый/четвёртый оказался при ближайшем рассмотрении трансвеститом, чего Рита при всей своей толерантности вынести не смогла. С Вышатой подобная конфузия повториться не должна бы. Натуральный он – сразу видно!

Но и на нём срывалась Рита, дожидаясь звонка от мафии. Лишь на третий день, когда совсем истерзалась, позвонили. Она сразу поняла, что это – от них, хотя номер, как и в первый раз, на мобильнике не высветился.

– Хай! – знакомо чавкнуло в трубке. И без перехода: – Что там за ботва у доцента на сайте?

Разговор был продуман Ритой до мелочей.

– Это не ботва. Хотите флэшку с третьей частью? Она у нас.

– У тебя? – вкрадчиво полюбопытствовал собеседник.

– У НАС, – не поддалась Рита на подвох. – Если есть спрос, готовы поговорить о стоимости.

– Много не дадим, губу не раскатывай.

– Много и не просим. С вас портфель, с нас флэшка – и разбежимся.

В трубке заклокотало, как в лабораторной реторте, где протекала сложная химическая реакция.

– Какой портфель? Ты чё, с дуба рухнула?

– Нам нужен портфель Калитвинцева, который вы стырили из его тачки во дворе на Кронверкском, – для верности Рита перешла на уличное арго. – Не согласны – дулю вам, а не флэшку!

Она внутренне подготовилась к тому, что из телефона хлынет концентрированная серная кислота, но реакция в реторте, вопреки ожиданиям, пошла на убыль. Из угасавших взбулькиваний сложились слова:

– Зачем вам портфель?

– А зачем вам флэшка?

– Гы-гы, – выдавила трясина невесело. – Хватит корки мочить. К тебе с портфелем в гости прийти или как?

– Никаких гостей, – поспешно отказалась Рита. – Встретимся на нейтральной территории. Парк Победы вам подходит?

Реторта спазматически зашипела, словно в уже отпузырившуюся смесь сыпанули новую порцию ингредиентов.

– Спятила? Парк!.. Тогда уж сразу в Мариинке.

– Мариинка тоже ничего.

– Слушай, ты, – реакция достигла пика, – я тебя…

Началось доскональное перечисление возможных финалов короткой Ритиной жизни – одинаково бесславных и леденящих душу своей кровавостью. Рита пропустила пересыпанную нецензурщиной филиппику мимо ушей. В ней боролись два взаимоисключающих желания. С одной стороны, подмывало показать характер и прекратить разговор, но с другой – исход переговоров волновал её едва ли не больше, чем представителей неприятельского лагеря. Её отповедь могла усугубить и без того выходившую из-под контроля реакцию, а вступать в пререкания совсем не хотелось.

– Предлагайте свой вариант.

– Так бы сразу… – по-лошадиному всхрапнул собеседник, вновь настраиваясь на деловой лад. – За городом, в лесочке. Подваливай сегодня к трём…

Вот теперь пора! Рита собралась с духом и выпалила в трубку:

– За кого меня держишь, пентюх? «В лесочке»… Иди ты знаешь куда… – и, употребив ряд ёмких непечатных терминов, она обозначила направление, в котором следовало удалиться вахлаку с чавкающим голосом.

Наверное, дипломатические гены передались Рите по наследству – от мамы. Хотя вряд ли Евпраксия Авенировна в общении с сан-маринскими вельможами применяла дочкины приёмы. Но то сан-маринцы – они культурные и воспитанные, с ними проще. Когда хочешь договориться о чём-то с бандитами, приходится практиковать совсем другую дипломатию. Рита ещё в первый раз почувствовала, что резкая смена тона действует на противника отрезвляюще, и не преминула этим воспользоваться.

Попикировались ещё минут пять и сошлись на компромиссном варианте: встретиться завтра в шесть вечера на Новоизмайловском проспекте, за одним из корпусов расположенного там комплекса общежитий. Рита согласилась скрепя сердце – ей вообще не улыбалось встречаться с преступными элементами, но в данном случае иных возможностей не было. Обмен следовало произвести очно.

После того как договоренность была достигнута, Рита ощутила навязчивое желание пойти в душ и вымыться антибактериальным мылом. Так она и сделала, но ещё некоторое время тело чесалось, словно с него стекала смрадная жижа.

На свидание с мафией она отправилась в сопровождении Вышаты и Хрофта. Само собой, газовый пистолет был проверен и уложен в сумочку так, чтобы его можно было выхватить в любой момент. Рита долго колебалась: предупредить или не предупредить отца. Тогда в дело вмешалась бы полиция, за субчиками отправили бы «хвост», а то и повязали всю гоп-команду прямо на месте… Увы. Рита отдавала себе отчёт в том, что вязать их на месте не за что. Они ведь не дураки. Наличие у них пропавшего портфеля не доказывает их причастности к покушению на Калитвинцева. Да и было ли покушение? Дело настолько зыбкое, что ни к чему не придерёшься.

Словом, от идеи выложить всё откровенно отцу Рита отказалась. Полицейских топтунов даже ненамётанным глазом отличить легко, а на Новоизмайловский, надо думать, не хрюндели ушастые пожалуют. Унюхают опасность, насторожатся. Ещё чего доброго залягут в берлогу, жди потом снова… Нельзя спугнуть, нельзя!

Рита не признавалась себе, что пуще всего ей претит вмешательство отца в её расследование. Пусть оно не её собственное – посвящены в него и Джим, и Хрофт, и Асмуд, и, конечно, Вышата. Но не всё ли равно? Главное, что они – сами! – всё начали, им по справедливости и должны достаться лавры. Извини, папа.

Городок, сложенный, как паззл, из одинаковых домов, в каждом из которых помещался большой человеческий муравейник, нежился на солнце, бессовестно выставив на всеобщее обозрение засорённые тропы, ведшие к нему от проспекта, и мусорные контейнеры, стоявшие под окнами. К одному такому контейнеру и подошла Рита со своим эскортом. Подошла и поёжилась. Контейнер был стыдливо притулён на стороне, обратной той, где находился вход в корпус. Обзор из окон отличный, но, случись что, кто побежит на выручку? Никто не побежал бы даже в том случае, если бы конфликт произошёл в двух шагах от парадной двери, но там хотя бы люди ходят, а тут… Эх, просчиталась с местом!

Конкуренты уже паслись на травке близ контейнера. Было их трое, Рита узнала в них гамадрилов, что, маскируясь под болельщиков «Зенита», напали на неё и Вышату на Невском. Тот, что давеча дырявил ей ножом пупок, на сей раз был отряжён в качестве второй скрипки этого разбойничьего оркестра. Первую играл щекастый мордоворот, чей голос невозможно было спутать ни с каким другим. Прежде Рита слышала его только по телефону, теперь убедилась, что речь вязнет у него во рту, как будто он не переставая жуёт козинаки.

– Ну… чвак!.. принесли… чвак?

– Принесли. – Держась поближе к углу здания, она приподняла флэшку за шнурок и поболтала ею в воздухе, словно дразнила кота ароматной сосиской. – Где портфель?

Мордоворот протянул руку назад, в неё услужливо вложили ручку кожаного учительского портфеля.

– Давай флэшку!

– Сперва портфель.

– Ишь, маруха… чвак твою! Чем докажешь, что флэшка не палёная?

– А чем докажешь, что портфель тот самый?

Мордоворот повернул к ней портфель передом, и Рита издали углядела табличку с монограммой «АК». Хрофт бесстрашно выступил вперёд.

– Погодь, паря… чвак! – остановил его мордоворот, сунув свободную руку в карман, где, следовало полагать, лежали отнюдь не фисташки. – Пускай отдаст флэшку.

Рита сделала резкое движение, флэшка описала дугу и упала в подставленные ладони псевдозенитовца. Одновременно с этим Хрофт, проявив чудеса ловкости, выдернул портфель у мордоворота и рыскнул обратно к товарищам.

– Бежим!

Они ломанулись за угол и вынуждены были дать задний ход, потому что оттуда, противно скалясь, выплыли ещё трое гавриков из той же мерзопакостной ватаги. Хрофт впился в портфель, выказывая намерение расстаться с ним не раньше, чем с жизнью. Две группы отморозков сделали шаг навстречу друг другу, зажимая обречённых на заклание тельцов в клещи. Рита полезла в сумочку за пистолетом, но застёжку по закону подлости заклинило намертво. Хуже не придумаешь!

Обстановка накалилась до предела. Вышата, видя, что схватки не избежать, натянул на руку кастет. Ещё миг – и захламлённый пустырёк за корпусом превратился бы в гладиаторскую арену, но из-за угла показался ни о чём не подозревавший субъект. Он ковылял, уткнувшись носом в путеводитель по Санкт-Петербургу. Увидев людей, заложил пальцем мелованную страницу и спросил у всех сразу:

– Не подскажете, как пройти на Новоизмайловский проспект?

– Ты на нём, лузер! – нелюбезно просветил его мордоворот. – Проваливай… чвак!

Субъект пожал плечами и поковылял через пустырь. Не успели противоборствующие стороны вернуться к прерванным дебатам, как от другого угла отделились сразу двое субъектов с путеводителями. Они отрешённо прошагали в середину амфитеатра и тоже поинтересовались, как попасть на Новоизмайловский проспект. Мордоворот разразился руганью. Субъекты пожали плечами.

Они ещё не ушли, когда на пустыре показалась целая орда – человек пятнадцать – и все с путеводителями! Они гурьбой подвалили к контейнеру и в унисон завели старую песню о главном:

– Не подскажете, как пройти на Новоизмайловский проспект?

Рита, Хрофт и Вышата прыснули в разные стороны.

– Стоять… чвак вашу перечвак! – загорланил мордоворот.

Хрофт с портфелем бросился направо, Рита с Вышатой – налево.

– В корпус! – на бегу распорядился Вышата.

Они обогнули здание, ворвались внутрь и, не слыша окриков вахтёрши, мигом взлетели по лестнице на третий этаж. Перед ними заплясали обшарпанные двери, украшенные самодельными лозунгами. Вышата потянул Риту к комнате, над входом в которую висело выжженное на крышке от посылочного ящика предупреждение: «Прежде чем войти, подумай, нужен ли ты здесь». От тычка кулаком дверь распахнулась, из комнаты донёсся слаженный девичий визг. Пятеро её обитательниц в панике вылупились на непрошеных визитёров. В комнате пахло борщом и нестираным бельём.

– Спокойно, леди, мы к вам ненадолго, – возвестил Вышата, пропустил Риту в комнату, вошёл сам и захлопнул дверь.

Рита подбежала к окну. Оно выходило на помойку. Ни гамадрилов, ни Хрофта у контейнера не было, группа субъектов с путеводителями медленно рассасывалась.

– Мобберы, – подтвердил Вышата, отдуваясь.

– Как они здесь материализовались?

– Известно как. По щучьему велению, по моему хотению.

– По твоему?

– Когда ты сказала мне о месте и времени встречи с этими… – Вышата поперхнулся, – я быстренько выложил в Интернет свой сцен: всем людям доброй воли прийти на Новоизмайловский к общаге номер такой-то, при себе иметь путеводители по городу-герою Петербургу и у каждого встречного-поперечного интересоваться, как пройти на Новоизмайловский. Сцен простейший, но, гляди-ка, – повелись.

– Джим тебя прибьёт! – сказала Рита. – Ты нарушил священные правила флэшмоба, рисковал жизнями людей…

– Людям ничего не сделалось. Зато нам они очень помогли. У того кабана в кармане не иначе пушка была. – Вышата обернулся к притихшим жиличкам: – Девчонки, у вас попить не найдётся?

Рита улавливала коридорные шумы. Погони слышно не было.

– За нами они гнаться не станут. – Вышата разом ополовинил поданную ему жестянку с газировкой. – А вот Хрофту сейчас несладко…

Хрофт позвонил через полчаса. Сообщил, что гамадрилы сбиты со следа и в настоящий момент ни ему, ни портфелю ничто не грозит.

– Встретимся возле «Электросилы». А лучше – на платформе.

Рита с Вышатой поблагодарили девушек за радушие и покинули своё временное пристанище. Из корпуса вышли по-шпионски: Вышата опасался нарваться на засаду. Однако путь был свободен. Они дошли до станции метро «Электросила», спустились вниз. Хрофт разгуливал по платформе, портфель был при нём. Он не стал рассказывать о том, как удирал от отморозков. Задавать вопросы тоже не стал, протянул портфель Рите.

– Что в нём?

– Не открывал.

Рита вытащила ремешок из карабина. Открыла портфель.

Он был набит туалетной бумагой.

 

Голос из-под забрала

За ужином майор Семёнов сообщил дочери, что в лечебницу, где лежал искусствовед Калитвинцев, норовили проникнуть неизвестные. Они назвались родственниками болезного Андрея Никитича, настоятельно уговаривали медсестёр и врачей пропустить их в палату, совали взятку, а получив отказ, сделали попытку прорваться силой. Штурм отразили охранники, неизвестные отступили.

– Надо будет поставить там дополнительный пост, – сказал Семёнов, распатронивая вилкой рыбную котлету, которую Рита вследствие пережитых днём треволнений заметно пережарила. – Вот морока с этим искусствоведом… кхм! Откуда он взялся на мою шею?

До начала карельской игрушки оставалось два дня. Вышата не собирался ехать – беспокоился за Риту, но она убедила его, что ничего экстраординарного с ней за неделю не произойдёт. Хрофт, взявший на себя должностные обязанности дядьки Черномора при выездной бригаде питерских богатырей, был ей благодарен: ратники летом разбрелись кто куда, дружина выглядела дохловато, и дорожить приходилось каждым ратоборцем.

– Славик, ну кто на меня позарится? – говорила Рита своему Ромео. – Съезди, развейся.

Бандитов она не боялась. У них не может быть к ней ни малейших претензий – своё обещание она выполнила честно. А они отплатили бесстыжим надувательством. Пустой портфель Калитвинцева валялся под Ритиным столом, как напоминание о совершённом ею идиотическом поступке. Нашла кому поверить!

В Петрозаводск отправлялись вечером, а с утра Хрофт затеял в любимой рощице за Петергофским шоссе генеральный прогон. Вместо печенегов привлекли прикативших из Выборга тевтонских рыцарей. Тевтонцы бряцали доспехами и заносчиво сулили задать русинам первосортную взбучку. Хрофт немногословно отбрыкивался: дескать, бой покажет.

Тевтонцы ударили тупоносым клином, стали перемалывать дружину, словно жернова. Отряд Хрофта разошёлся по швам, Вышату отнесло в кусты, где на него насели трое рыцарей в цилиндрических шлемах с гнутыми рогами, похожих на банки из-под белил. Они секли воздух здоровенными мечами, Вышата едва успевал уворачиваться и подставлять щит. Под ногами ломались сучья, сверху порошила сбиваемая с веток листва. Рыцари планомерно теснили Вышату к шоссе, подальше от других ратников. Вот уже и фигуры остальных затянуло зелёной сеткой, мельтешат теперь только эти три чучела с банками на головах.

Вышата отпрыгнул и опустил меч остриём долу.

– Харэ, мужики, перекурим.

Но они, как заведённые, снова полезли на него, зачиркали клинками по латам. Отмахиваясь, он завилял меж кустов, зарычал грубо:

– Не дошло, что ли? Хватит!

На ближайшей лужайке троица расстыковалась, рыцари с похвальной (с учётом их громоздкой амуниции) прытью окружили Вышату. Двое всадили мечи в землю и вывернули ему руки назад. Вышата выронил своё оружие, согнулся в три погибели. Третий тевтонец подошёл к нему и приставил клинок к горлу.

– Дёрнешься, зарежу… чвак! – прогудело из-под шлема-банки.

Вышата обмер. С усилием поднял голову – шейные позвонки отозвались хрустом, – и увидел в прорезях зрачки, в которых не было ни намёка на пощаду. А ведь зарежет!

– Мы вам всё отдали…

– Зато мы вам не всё… чвак!

Не снимая шлема, тевтонец полез за ворот своей кольчуги, и оттуда бабочкой выпорхнул бумажный пакет, подоткнутый для прочности канцелярскими скрепками.

– Держи.

Он сунул пакет Вышате в зубы. Другие двое рыцарей безмолвствовали.

– Фто это? – прошепелявил Вышата.

– Чиксе своей передай.

Вышату отпустили. Рыцари похватали мечи и сгинули в зарослях. На лужайке возник запыхавшийся Хрофт. Из-под шлема у него сосульками торчали волосы.

– Ты чего прохлаждаешься? – накинулся он на Вышату. – Там наших уже по всему микрорайону гоняют. Айда!

Вышата встряхнулся, очнулся от окоченения и поспешил за Хрофтом. Ещё часа полтора они вызволяли своих ратников из тевтонских тисков, преследовали рыцарей в лесу и на прилегавших к нему улицах, лупцевали мечами по стальным нагрудникам и рогатым шлемам. В пылу баталии Вышате полегчало, тягостные впечатления от встречи с бандитами стали сглаживаться, тем более что тех троих среди тевтонцев он больше не видел. Но как только сеча закончилась и оба войска, побратавшись, отправились в кафешантан, он отошёл в сторонку и набрал номер Риты.

– Где ты будешь? – спросила она, когда он рассказал ей о случившемся.

– Встретимся у Джима.

Рита не заставила себя упрашивать: отбросила недочитанного Голдинга, оделась и побежала к метро на проспект Большевиков. Скоро она уже протискивалась сквозь обычное для часа пик столпотворение. Под сводами станции, невзирая на внушительную кубатуру подземного пространства, атмосфера была спёртой, дышалось тяжело. Поначалу Рита активно разгребала локтями мешанину из разномастных, но в равной мере спешивших пассажиров, затем отдала себя на волю течения, зная, что оно в конце концов доставит её куда нужно. Под тяжестью людей соединённые друг с другом вагоны обвисали, как куски мяса, насаженные на шампур.

Рита очутилась внутри. Самым удобным для стояния было место сразу напротив входа, у дверей с надписью «Не прислоняться!» Сколько Рита помнила себя, она не то что прислонялась – налегала на эти двери, каждый раз замирая от страха перед мыслью, что сейчас сработает потайной механизм и она выпадет под колёса, которые немедля превратят её в фарш… Страх теребил нервы, однако ниша была очень комфортной, здесь не надо было балансировать, заваливаясь то на одну, то на другую сторону – поручни по бокам позволяли стоять твёрдо, презирая штормы, которые бушевали в поезде во время каждой остановки.

Увы, сейчас ей не посчастливилось: привычная ниша была занята. Пришлось довольствоваться местом в глубине вагона. Побелевшие от натуги кулаки были пригнаны на всём протяжении верхнего поручня так плотно, что Рите стоило больших усилий отвоевать себе хотя бы несколько сантиметров. Вися на правой руке, она левой прижала к боку сумочку. Вдруг в поле зрения мелькнуло что-то знакомое. Рита привстала на носки туфель, прогнулась назад и выглянула из-за спины стоявшей вблизи женщины. К сожалению, обстановка переполненного вагона не располагала к гимнастическим упражнениям. Больно ткнули в крестец, лягнули под колено, злобно зашикали, словно она позволила себе непристойность. Рита заняла прежнее стояче-висячее положение, но всё же ей почудилось, будто она заметила среди пассажиров двух качков, что напали на них с Вышатой во дворе на Васильевском острове.

Всю дорогу от метро до Белградской она оглядывалась. То, что за ней и её компаньонами следят, не стало для неё открытием. Было бы ненормально, если бы не следили. Ок, как любит выражаться Хрофт. Поглядим, кто кого перехитрит. Портфель, начинённый пипифаксом, задел Ритино самолюбие. Ход основательный, но матч ещё не доигран.

На квартире у Джима все были в сборе. Не тратя времени на предисловия, Вышата протянул Рите небольшой унизанный скрепками пакет.

– Взгляни.

Из пакета выпала сложенная вдвое бумага. Рита расправила её и положила на стол, чтобы всем было видно.

– Карта, – установил Асмуд, хотя это и так выглядело очевидным: бумага была покрыта узором из длинных линий, коротких чёрточек и скособоченных квадратиков.

– Бумага старая, – сказал Джим. – Похоже на обрывок газеты. А вот и дата. Двадцать третье марта тысяча девятьсот семнадцатого…

– «Русское слово»! – Рита разобрала несколько букв заголовка над линейкой, отделяющей текстовый блок от газетного поля. – Этот номер был у Калитвинцева! Я ещё обратила внимание, что кусок третьей полосы оторван.

– Калитвинцев сам нарисовал карту?

– Нет! Видите, как чернила выцвели? Карте не меньше лет, чем газете.

Пока за гардинами надсаживалась электричка, обрывок переходил из рук в руки. Каждый считал своим долгом высказать какую-либо догадку.

ВЫШАТА: Не чертёж ли это музея в Александровском лицее? Что если кто-то хотел восстановить картину кражи пушкинского перстня?

ХРОФТ: Чухня! Зачем восстанавливать, если перстень уже стыбзили? Разуйте зенки: вон дорога, вон озеро или речка, квадратики – это дома… Тут не музей, тут целое поместье.

АСМУД: Видите на карте плюсик? А к нему пунктир со стрелкой… Там клад! Как в книжках про пиратов.

ДЖИМ: Погоди ты с кладом. Я бы сначала выяснил, откуда газета взялась и с какого похмелья эти ханурики нам её подсунули.

РИТА: Я знаю! Она была в портфеле у Калитвинцева. Он спрятал этот клочок туда, потому что карта представляет какую-то ценность. Не удивлюсь, если на ней показан путь к капиталу княгини Волконской.

ЭЛЕКТРИЧКА: Ту-у-у! ‹далее неразборчиво›.

АСМУД (в запальчивости): И я о том же! Есть клад, есть карта. Даёшь экспедицию за сокровищами!

ХРОФТ (иронически): Ок, флибустьер. Покажи нам, где эта улица, где этот дом. Что на карте нарисовано: Питер, Амстердам, Кейптаун? Такую абракадабру я с чего угодно срисую – хоть с Летнего сада, хоть с острова Пасхи.

ВЫШАТА (примирительно): Не гоношитесь! Дайте-ка ещё разок взглянуть. Да, накарябано, леший не разберёт…

РИТА (ликующе): Вот и ханурики не разобрали! Надеялись, что отберут у нас флэшку, и тогда всё понятно будет. Фигушки! Калитвинцев – молоток, превосходно всё завуалировал. Они и в больницу к нему прорывались, чтобы без всяких ребусов секрет из него вытрясти. Но папа подсуетился, и теперь им туда хода нет – больница под усиленной охраной. Тогда они снова про нас вспомнили, у нас с мозгами получше. Думают, мы загадку раскусим, а они в нужный момент нас ототрут и драгоценности в свою пользу конфискуют.

ДЖИМ (поправляя очки): И ведь конфискуют же, если прошляпим… Но вопрос об этом пока не стоит. Первым делом нужно с картой разобраться. Никто из нас не знает, что за местность на ней изображена. Кто нам может помочь? Кроме Калитвинцева, никто. Вот и выходит, что опять к нему на поклон идти надобно. Как полагаешь, Рит?

ЭЛЕКТРИЧКА (как всегда не в тему): ‹нрзб›.

 

Ещё один презент от мафии

Немощное тело искусствоведа Калитвинцева охранялось теперь со всей тщательностью, на какую только способны были блюстители законности. Нечего было и думать, что Риту пропустят к нему без достаточных оснований. Достаточным основанием мог быть майор Семёнов, но рассказать ему о карте значило признаться в том, что Рита продолжает заниматься самодеятельностью. Неизвестно, как он отреагирует. Скорее всего, разозлится, перекроет новоявленным сыщикам кислород, и тогда прости-прощай экспедиция за кладом.

Рита подошла к решению проблемы с другой стороны. Отксерила обрывок «Русского слова» с невразумительной чернильной графикой и стала показывать его знакомым специалистам, разбиравшимся в искусстве и истории. Объясняла так: нашла в архиве, заинтересовалась – вдруг что-нибудь эпохальное? О княгине Волконской, графине Воронцовой, Пушкине и Веневитинове – молчок. Специалисты охотно поддавались её обаянию, но ничем поспособствовать не могли. Одни честно признавались, что понятия не имеют, что изображено на карте, другие делали умные лица и пускались в рассуждения: кто-то узнавал в нарисованном ландшафте окрестности Петровского парка, кто-то давал руку на отсечение, что это старинный план Шлиссельбурга, кто-то отправлял Риту в Павловск… Она внимала, соглашалась и шла к следующему специалисту. Так истёк день (даже Вышату в Карелию проводить не успела – ограничились торопливыми чмоками по телефону), и лишь вечером удача наконец улыбнулась ей. Дряхлый полуразложившийся профессор, читавший у неё на факультете литературно-художественную критику, поднёс обрывок к хрящеватому носу, вытер батистовым платком слезившиеся глаза и промолвил, умилительно грассируя:

– Голубка моя, это же Цайицыно! Йазве не видите?

– Царицыно?

– Ну да! – Профессор, близоруко сощурившись, поелозил кончиком носа по ксерокопии. – Этот айхитектуйный ансамбль тйудно не узнать! Башня-йуина, фигуйные войота…

– А там? – Рита потянула за краешек бумаги, чтобы приблизить профессорский нос к обозначенному на карте плюсику.

– Так называемый павильон Нейастанкино, йядом беседка «Хйам Цейейы»…

– Храм кого?

– Цэ-й-э-й-ы, – по буквам выговорил профессор. – Вам это имя ни о чём не говойит?

– А, Цереры… – догадалась Рита.

«Рассказывают, что однажды Волконская обратилась к Веневитинову с просьбой стать её спутником на прогулке. Она собиралась осмотреть развалины Царицынского дворца…» – продекламировали в голове голосом Калитвинцева. Рита навострила уши и буквально ела профессора взором преданной ученицы.

– Владимир Васильич, а где это – Царицыно?

– Голубка моя (другого обращения к молоденьким студенткам профессор не признавал), это в Москве. На экзаменах вы всегда восхищали меня своей эйудицией… Неужели есть пйобелы?

– Есть, – виновато созналась Рита. – Я знаю только, что там стоит какой-то дворец.

– Вейнее сказать, двойцы, – произнёс профессор, и его старческие очи затуманились. – У этого имения долгая и печальная истойия. Когда-то оно носило малопочтенное название Чёйная Гйязь. Тысячу лет назад на пустоши Чейногйязской обитало славянское племя вятичей. Более достовейные данные относятся уже к концу шестнадцатого века, когда пустошью владело семейство Годуновых. В тысяча шестьсот тйидцать тйетьем году её пйиобйёл за семьдесят тйи йубля тесть цайя Михаила Фёдойовича Лукьян Стйешнев. Полвека спустя Чёйная Гйязь пейешла к достославному йоду князей Голицыных, но после постйижения цайевны Софьи они угодили в опалу и усадьба пйишла в запустение. Импейатой Пётй Великий подайил её молдавскому господайю Дмитйию Кантемийу, но и его семья не пйижилась там… У Кантемийа было шестейо детей, однако будто кто-то найочно обйубил все ветви его фамильного дйева – вскойе оно пейестало существовать. Тогда-то и заговойили, что над Чёйной Гйязью висит пйоклятие…

У Риты засосало под ложечкой. Место, овеянное сказаниями! Если и прятать сокровища, то только там…

– Дальше-то, дальше что? – пришпорила она умолкшего профессора.

– Дальше, голубка моя, имение купила импейатйица Екатейина. Она и пейеименовала его в Цайицыно. Было йешено благоустйоить его по лучшим евйопейским обйазцам. Айхитектой Баженов составил пйоект и пйиступил к стйоительству. Оно пйодолжалось десять лет, были возведены двойцы, мосты, айки, но Екатейина ни с того ни с сего йассойилась с Баженовым, отстйанила его от выполнения заказа и даже пойучила йазобйать спйоектийованные им постйойки. Истойики тейяются в догадках, какая муха укусила импейатйицу… Стйоительство было пейедано дйугому талантливому зодчему – Казакову. Он сохйанил половину баженовских стйоений, остальное пейеделал по-своему. В тысяча семьсот девяносто шестом году Екатейина умейла, и йаботы в Цайицыне заглохли. С тех пой бесхозное имение ветшало, йушилось, покуда уже в наши дни пйавительство Москвы не опйеделилось с его йеконстйукцией… Надеюсь, голубка моя, доклад стайого мухомойа удовлетвойил ваше любопытство?

От профессора Рита вышла окрылённая. Точная привязка к местности найдена, можно отправляться в путь хоть завтра! Распираемая радостью, она пренебрегла осмотрительностью и прямо с улицы позвонила Вышате.

– Я нашла клад!

– Где? – оторопел он.

Рита, захлёбываясь, пересказала ему всё, что узнала у профессора. Вышату это тоже обрадовало, но он настрого запретил ей предпринимать какие-либо действия до его возвращения из Петрозаводска.

– Помни, что они следят за нами. За тобой в особенности.

– Помню, – сказала она, хотя в этот миг забыла обо всём, кроме того, что было связано с Царицыном и сокровищами княгини. – Но ведь не терпится!

– Потерпи. Через неделю вернусь, вместе поедем в Москву. Обещаешь дождаться?

Она пообещала. Повода для спешки не было: соперникам ни за что не найти такого осведомлённого консультанта, какого нашла она! Подумав так, Рита внезапно испугалась. Вышата не зря упомянул о слежке. С них станется нагрянуть к профессору… Она заметалась по улице, заскочила в бакалейную лавчонку, потолкалась там среди покупателей, глядя сквозь витринные стёкла: не покажутся ли бандитские филёры. Никто не показался.

Было уже поздно, когда она, тщетно стараясь отделаться от беспокойства, ехала домой. Выйдя из метро, ещё раз проверила, не прицепился ли соглядатай. Вроде чисто, но кто их знает, этих мазуриков… По дороге на улицу Латышских Стрелков, улучив момент, когда поблизости не было прохожих, позвонила старику-профессору:

– Владимир Васильич, у вас всё в порядке?

– Голубка моя, – прокаркал он, смеясь, – что может быть в пойядке у девяностолетнего аксакала? У меня атйофийовалось всё, что только могло атйофийоваться. Я ощущаю себя пейежитком пйошлого, эдаким йудиментом, случайно сохйанённым пйийодой…

– Я не об этом, – прервала его Рита. – К вам после меня никто не заходил?

– В вас пйобудилась йевность? Хо-хо! Нет, голубка моя, после вас никто не посещал келью пйестайелого аскета…

У Риты немного отлегло от сердца. Прежде чем войти в свой подъезд, она раскрыла висевшую на плече сумочку и дотронулась до лежавшего в ней пистолета. За дверью парадного, в лифте, на площадке – подкараулить могут всюду. Дадут битой по кумполу, и поминай как звали…

Отец со службы ещё не пришёл. Рита вошла в квартиру, закрыла за собой дверь на два замка, вставила в паз цепочку и только после этого почувствовала себя в относительной безопасности. Села на стульчик в прихожей и привалилась спиной к стене. Суматошный день. Надо сегодня лечь пораньше и ни о чём больше не думать. Приедет Славик, тогда и настанет пора действовать. А пока – отдых.

Рита встала. Дрыгнула сначала правой ногой, потом левой и запулила туфли в разные углы коридора. Прошла в комнату, стала расстёгивать волглую блузку. Неожиданно под одной из пуговиц нащупалось что-то инородное – малюсенький твёрдый катышек. Рита включила настольную лампу, стянула блузку через голову, расстелила на кровати и отколупнула катышек ногтем. Поднесла к свету, придушенно ойкнула.

Импульсивно бросила находку на стол и шарахнула по ней дыроколом, весившим килограмма два. При этом она испытывала отвращение, будто растаптывала клопа или другое такое же тошнотворное насекомое. Опасаясь, что одного удара будет мало, принялась старательно толочь катышек, как толкут в ступке зёрна, чтобы превратить их в муку. Опамятовалась лишь тогда, когда от ударов по полированной глади столешницы пошли зигзаги-трещины. Катышек был растёрт в пыль. Рита смахнула её в горсть, выбросила в форточку. И тут же пожалела о содеянном.

Никогда нельзя поддаваться эмоциональным порывам! Она села в кресло, попробовала настроиться. Треклятая безалаберность! Надо же было так опростоволоситься…

Первым желанием было – позвонить Вышате. Рита потянулась к сумочке, взяла мобильник, но пальцы набрали совсем другие цифры.

– Джим, это я. Мы сели в калошу.

– В чём дело? – спросил Джим, жуя (видимо, она оторвала его от ужина).

– Мне на блузку приклеили «жучок». Понимаешь? Подслушивающее устройство.

– Когда?

– Утром его не было. – Она стала прокручивать в мозгу весь сегодняшний день. – Наверное, в метро, когда я ехала к вам на Белградскую. Там была такая толкучка, и мне показалось, что в вагон вошли те двое… которых мы со Славой отпинали на Васильевском. Вертелись недалече… Кто-то из них в сутолоке мог подойти и прилепить. Я теперь сообразила! Может, они и тогда хотели нас под колпак взять – или мне или Славе такую феньку пришпандорить, – да не получилось. А сейчас я сама подставилась.

– Не казнись, – проговорил Джим. – Кто же мог знать, что у них есть такие навороченные приспособления.

– Могли бы догадаться!

– Поздно пить боржом… «Жучок» у тебя?

– Я его уничтожила, – чуть не плача простонала Рита.

– Напрасно.

– Сама понимаю!

– С «жучком» можно было бы затеять игру, сбить их с панталыку… Что они успели выяснить?

– Всё! Я была у своего университетского профессора, он растолковал, что нарисовано на карте. Они это слышали! Теперь они опередят нас и будут на месте первыми.

Джим погрузился в размышления. В телефоне послышался рокот. Рита поняла, что Джим сидит дома и в его комнате плещется рельсовый речитатив.

– Далеко ехать?

– В Москву, в Царицыно.

– Недалеко… Если сейчас сесть на поезд, к рассвету будем на месте.

Джим предложил единственное, что оставалось, – ринуться наперегонки с бандитами. Такое дерби было чревато несметными опасностями, однако Рита дала согласие без колебаний.

– У тебя есть надёжные ребята?

– Они не посвящены в нашу тайну. Только Хрофт, Асмуд и Вышата. Но они на пути в Карелию.

Да, на пути в Карелию. Вот напасть! Как бы сейчас пригодились медвежеватый Асмуд, жилистый Хрофт… А как же Славик? Она обещала ему ничего не предпринимать. Обстоятельства изменились, каждая минута – на вес золота. Ехать надо немедленно, ждать нельзя даже до утра.

– Встретимся через час на Московском вокзале, – отчеканила Рита и отключила связь.

Ставить в известность Вышату она не захотела. Он начнёт протестовать, взывать к её благоразумию, просить, чтобы она повременила. Нет. Ехать немедленно! Господа из мафии слышали её разговор с ним после посещения профессора, значит, приняли во внимание, что ни сегодня, ни завтра в Москву она не собиралась. Ах, зачем она раздербанила этот злосчастный «жучок»!

Сборы были скорыми. Уповая на то, что вояж продлится не дольше суток, Рита не позаботилась ни о еде, ни о сменной одежде. Наспех перекусывая на кухне холодной сарделькой, прибавила громкость у радиоприемника и в выпуске новостей услышала прогноз Гидрометцентра: «Завтра в столице ожидается солнечная погода, без осадков, температура днём двадцать пять – двадцать семь градусов, ветер южный, умеренный…» Ок. Куртка не пригодится, зонтик тоже долой. Из вещей – одна сумочка.

Уже убегая, она вспомнила об отце. Приштамповала к трельяжу стикер и, наморщив лоб, нацарапала: «Папа! Кристинка пригласила за город на шашлыки. С ночёвкой. Вернусь завтра к вечеру. В холодильнике вчерашний ромштекс – подогрей и ешь. Целую!»

Отмазка с Кристинкой должна была проканать железно. Кристинка была Ритиной подругой, у её родителей имелась дача в Ораниенбауме, куда Риту иногда приглашали погостить. Лето, теплынь, парадиз, самое время для пикников in puris naturalibus. Майор Семёнов не должен был заподозрить каверзы.

Когда она приехала на вокзал, Джим уже прохаживался, поджидая её, у билетных касс. В руке он держал саквояж, делавший его похожим на денди-круизера.

– Московский отправляется через полчаса. Как раз успеем.

Они отстояли очередь, купили билеты и сели в плацкартный вагон за три минуты до отхода поезда. Джим даже успел перехватить в буфете чёрствый пирожок, напичканный ливером из неизвестного науке зверя.

Вагон был полон, Джиму с Ритой достались боковые полки. Они сели за липкий столик, перрон за мерклым, искраплённым высохшими дождевыми каплями оконцем дрогнул и стал отползать назад – состав тронулся.

– Ложись, поспи, – предложил Джим.

Рита понимала, что надо поспать: завтра будет трудный день. Но напряжение не отпускало, сна не было ни в одном глазу. Джим тоже не походил на человека, который собирается безмятежно продрыхнуть до утра.

– Я тут перед выходом заглянул в Инет, – сказал он. – Царицыно сейчас – исторический заповедник. Там уже несколько лет идёт реконструкция. Переделаны дворцы и некоторые из мостов.

Рита пристроила на столике карту.

– Если я правильно понимаю, нам нужен мост. Вот этот. Будем надеяться, что реставраторы до него ещё не добрались.

Джим тоже на это надеялся. Но у него были другие сомнения.

– Предположим, мы найдём этот мост в первозданном виде. Как будем действовать потом? Кроме плюсика на карте, у нас нет никаких указаний.

Рита отодвинулась от столика, съёжилась в уголке и закрыла глаза.

– Разберёмся на месте.

 

Оковы на мёртвых руках

На конечную станцию прибыли около семи утра. Выйдя из вагона, где всю ночь скапливалась и утрамбовывалась одуряющая жара, они окунулись в зябкость ранней московской зари. Рита задохнулась от озноба и обхватила руками плечи, запахивая воображаемую куртку.

– Ничего, в вокзале согреемся, – подбодрил её Джим, одетый в джинсовую пару.

В вокзале их окружила стоголосица, и Рита не сразу услышала прорвавшийся из сумочки писк мобильника. Звонил майор Семёнов.

– Ты где, Ритусик? – спросил он буднично.

– Где-где… У Кристинки. – Рита сладко, во весь рот зевнула. – Пап, ты на часы смотрел? Ранища несусветная. Мы только в пять легли, дай поспать.

– Извини, зайка, я так, в порядке оперативной проверки… А что за базар слышится?

– К Кристинке двоюродная сестра из Туркмении заявилась, а с ней ещё человек десять. Тут такой тусняк, пап, дым коромыслом! Я, может быть, ещё на одну ночь останусь.

– Смотри, не простудись ночами-то. В одной распашонке укатила… Наблюдательный!

– Это не распашонка, пап, а самый моднявый прикид. От кутюр.

«Внимание! Граждане пассажиры! – загундел в зале голос вокзальной дикторши. – В целях предотвращения террористических актов просим вас соблюдать меры предосторожности…» Рита загородила трубку ладонью.

– Всё, пап, пока! В обед на зелёнку намылились, а я невыспатая… Вечером позвоню.

Здесь же, на Ленинградском вокзале, хлебнули обжигающего какао, заели маковниками. Рита плохо знала Москву, бывала в ней наездами. Дальновидный Джим запасся планом столичного метрополитена.

– Станция «Царицыно». Хорошо жить в эру технического прогресса!

Бывшая Царицынская усадьба, превращённая в музей-заповедник, была одним из тех участков Москвы, где громады современного города-троглодита тускнели перед живописной палитрой девственной старины. Но Риту усадьба не впечатлила.

– Энергетика тяжёлая, – пожаловалась она Джиму, когда они остановились перед Большим дворцом. – Давит. Теперь понятно, почему здесь никто не прижился.

– А мне нравится, – сказал Джим. – Роскошно! Будь я здешним владельцем, ни за что бы от такой красоты не отказался.

Они хотели попасть во дворец, однако на входе их тормознул усатый сержант ростом с дядю Стёпу.

– Закрыто. Корпоратив сегодня. Фирмачи свадьбу босса отмечают.

– Во дворце? – подивилась Рита.

– А что такого? Музею тоже чем-то подхалтуривать надо.

Когда отошли от дворца, Рита сказала Джиму:

– Мы сюда не на экскурсию приехали. Давай искать мост.

Мостов в парке оказалось много, нужный нашли к полудню. Рита сверилась с картой и обтекла взглядом каменное сооружение, аристократически выгнувшее над неглубоким овражком казавшийся эластичным хребет.

– Он.

Джим поглядел влево:

– Точно? Вот ещё один.

Рита снова справилась по карте, тот ли это район заповедника. Всё сходилось: позади, за деревьями, были дворцы, по правую руку виднелся пруд с рукотворным островком, на котором стояла арка.

– Всё правильно! Там павильон, там беседка…

– Но на карте только один мост. Второго нет.

Они сличили всё, до тонкостей, и Джим вынужден был признать, что карта передаёт внутреннюю структуру усадьбы довольно точно. Ключевые объекты были на своих местах, не хватало только одного моста.

– Который же из них нам нужен?

– Обследуем оба, – решила Рита.

– И с какого начнём?

– С того, что подлиннее. Под вторым – видишь? – дорога проходит. Там нас будет легче засечь.

– Согласен.

Им помешали: многолюдная группа иностранных туристов, лопотавших по-английски, подошла к мостам. Блондинистая экскурсоводша зачирикала про «architect Bazhenov», «empress Ekaterina» и «exciting landscape». Джим и Рита, чтобы не мозолить чужестранцам глаза, ушли в другой конец парка.

– Не переживай, – сказал Джим. – Всё равно до сумерек мы ничего не сможем сделать. Видишь, сколько народу.

Было такое ощущение, что на прогулку в Царицыно в этот погожий день выбралось пол-Москвы. Бездельники фланировали туда-сюда по всему заповеднику, Риту это раздражало. Когда её начало, согласно папиному выражению, «типать», она предложила Джиму пойти пообедать. Они вышли из парка, нашли недорогую забегаловку и подкрепились.

– Вернёмся позже, когда начнёт темнеть, – рассудил Джим. – Придётся работать ночью. Возле мостов охраны нет, никто не заметит.

Рита позвонила отцу и сказала, что отдых в Ораниенбауме так хорош, что грешно будет не провести на Кристинкиной фазенде ещё день.

– Приеду завтра к вечеру, – обязалась она.

Когда строения начал облекать полумрак, вернулись в парк. Походили между памятников архитектуры, поотирались возле пруда, ветер с которого обдавал райским холодком, и ближе к ночи прокрались к мостам.

– Подождём, – одними губами проговорил Джим.

Он перевоплотился, стал инициативным и деятельным и уже не казался Рите рохлей. Они просидели в кустах часов до двенадцати и под покровом кромешной темноты перебежали под мост, который был к ним ближе.

– Давай обследуем опоры. – В руке у Джима появился карманный фонарик. Луч, процеженный сквозь матовое стекло, юрким полозом затанцевал на кирпичах.

– Как бы сторожа не засекли…

– Они рухлядь во дворцах стерегут. Кому нужен мост?

– Вдруг они по всему заповеднику шатаются?

Джим стегал лучом по выгорбленной кладке и хмурился.

– Реставраторы здесь уже побывали.

– Неудивительно… Нашёл что-нибудь?

– Нет. – Джим потушил фонарик. – Мне всё-таки больше второй приглянулся.

– Ладно, пошли к нему.

Расстояние, отделявшее первый мост от второго, они преодолели скачками, пригибаясь до земли. Кроме шуршания травы под ногами, ничто не нарушало царственную тишь парка. Укрывшись под мостом, они глотнули воды из фляжки, нашедшейся у запасливого Джима, и снова приступили к обследованию кладки.

– Вот это другой коленкор! – Кругляш света лимонной нашлёпкой лег на кирпичи. – Поглядим, нет ли пустот. Посвети мне.

Джим передал фонарик Рите. Как фокусник извлекает кроликов из цилиндра, он извлёк из своего потрёпанного саквояжа ломик, кирку и молоток. Взвесил каждый предмет в руке, словно гадая, с какого лучше начать, взял молоток и принялся вершок за вершком обстукивать поверхность моста. «Тюк! Тюк! Тюк!» – вколачивалось в тишину.

Минуты волочились безмерно долго. Рита наполовину высунулась из-под моста и различила вдалеке двигавшиеся в ореолах электрических вспышек человеческие силуэты. Она перехватила молоток Джима, нацеленный для очередного удара.

– Замри!

Не выползая из-под моста, они вжались в росную траву. Люди с фонарями прошли в двух метрах от них. Кто-то наудачу полоснул спицей света по кирпичным опорам, потом уже издали долетел прокуренный голос:

– Никого нет, Семёныч! «Стучит, стучит…» В тыкве у тебя стучит! Перебрал вчера на именинах? Ладно, не разоряйся, знаю я тебя, алкаша…

Рита и Джим лежали не шевелясь. Затем терпение лопнуло и Джим с опаской приподнял голову. Парком властвовал покой. Джим снова стал постукивать молотком по кирпичам, но делал это уже совсем негромко. Над Царицыном взошла луна, она выпуталась из облаков и по-барски устремила на землю круглый зрак. Птицы высвистывали полуночный ноктюрн.

– Что-то есть! – Джим отшвырнул молоток и провёл по мосту рукой. – Здесь кладка совсем дрянная, кирпичи выпадают… Пожалуй, можно и так разобрать.

– Только не шуми.

Пока Рита стояла, а вернее, лежала на шухере, Джим разбирал кладку. Она оказалась такой хлипкой, что странно было, как ещё держалась. Кирпичи друг за другом падали в траву. Не прошло и пяти минут, как в подбрюшье моста, сбоку, в полуметре от земли, образовался вывал, куда спокойно мог пролезть человек. Рита заглянула в трапециевидный зев, там не видно было ни зги. Джим ляскнул переключателем фонарика, мазнул светом внутри открывшегося грота.

– Ничего не вижу. Лезем?

Риту обуял азарт первооткрывателя. Она отстранила Джима и, пачкаясь о кирпичи, протиснулась в вывал. Пространство внутри моста имело кубическую форму и напоминало тюремную камеру времён Торквемады. Под ногами у Риты оказался неровный, сложенный из булыжника пол. Она попробовала разогнуться и стукнулась о низкий потолок. Джим снаружи бросил в дыру пучок света, и Рита различила ступени, которые вели куда-то вниз, в земляной массив.

– Лезь сюда! – позвала она Джима. – Только не ударься, тут не развернуться…

Оставив саквояж с инструментами в траве, он примкнул к ней. Фонарик облизывал покрытые сколами стены.

– Спускаемся!

Лестница ходила ходуном. Из глубины несло сыростью и прелью. Джим с фонариком шёл впереди, освещая ступени. Их было немного – штук десять. Нижний конец лестницы упёрся в базальтовый пол диаметром метра в четыре. Джим ступил на него и обвёл фонариком вокруг себя.

– Где клады, там и трупы…

Рита проследила за его взглядом и вскрикнула. Под стеной круглой пещеры сидел скелет. Его челюсть выпала и валялась на полу, кости рук плетьми висели вдоль позвоночника. Джим отважно подошёл к нему, окатил с головы до ног световым потоком.

– Кандалы!

Запястья скелета были скованы железными кольцами, к которым крепились цепи, присоединённые, в свою очередь, к скобам, вбитым в стену. Ассоциация со средневековой темницей усиливалась всё больше, Рите стало не по себе.

– Пойдём отсюда! – с постыдной дрожью в голосе попросила она Джима.

Но совладать с его задором было непросто.

– Скелеты не кусаются, они своё отжили. Мы должны осмотреться, тут наверняка есть что-нибудь ещё.

Луч фонарика забегал по полу, стенам и своду. В пещере стоял выдолбленный из цельной глыбы саркофаг, прикрытый металлической крышкой. Больше не было ничего. Джим осветил крышку и воскликнул:

– Роза и крест!

Рита всё ещё смотрела на скелет.

– У него не хватает пальца!

На правой руке мертвеца недоставало трёх фаланг, составлявших безымянный палец. В тусклых отблесках Рита изучила пол пещеры-камеры и нашла одну фалангу рядом с выпавшей челюстью скелета, вторую – у себя под ногами, а третью – возле саркофага.

– Как они могли так рассыпаться?…

Скелет буравил её впалыми глазницами. Она отвернулась и стала вместе с Джимом смотреть на саркофаг. На его крышке, как и сказал Джим, были вытиснены розовый бутон и крест со скошенными перекладинами в виде литеры «Х». Эта гравировка напомнила ей о том, что она видела недавно.

– Брелок Калитвинцева!

– Клад здесь! – Джим похлопал рукой по саркофагу. – Или клад здесь, или я испанский лётчик.

Рита уже ни в чём не была уверена.

– Мы его не откроем. Крышка очень тяжёлая.

– Я схожу за ломиком, – сказал Джим. – Подожди.

– Не оставляй меня! – Ей пригрезилось, что скелет вот-вот оживёт, встанет и загремит цепями. – Я боюсь!

– Пошли вдвоём.

Рита вслушалась в себя и честно предупредила:

– Если мы выйдем, я больше не заставлю себя сюда спуститься.

Джим призадумался. Поставил фонарик на пол рефлектором кверху, чтобы свет падал на потолок. Поплевав на ладони, взялся за крышку. Тукающий комочек в груди у Риты сорвался с привязи и забарахтался, как пичуга, вырывающаяся из силков.

– Оставь! Нет там клада…

– Что же там? – спросил Джим, пыжась, как Сизиф, вкатывающий на гору неподъёмный валун.

– Тарантулы, скорпионы, скарабеи… не знаю!

– Наигралась в «Гробницу фараона»? – Джим поднатужился и сдвинул крышку в сторону, приоткрыв часть внутреннего пространства саркофага.

Прерывисто дыша, он наклонился, чтобы посмотреть, что там, в черноте, но оттуда высунулся кулак, обтянутый стальной рукавицей, и, как ядро в крепостные ворота, врезался ему в лицо.

Пещеру огласил сатанинский хохот. Рита зажала уши и упала в объятия скелета.

 

Похождения свободного художника

Покинув злополучный двор на Кронверкском проспекте, Влад добрался до своей комнатушки в медицинском общежитии, завалился на койку и долго глазел в потолок, размышляя над событиями, только что развернувшимися при его участии. Он был неглуп, уважал книгу куда больше компьютера (которого у него никогда и не было), а пару лет назад подсел на японистику: словно аппетитные ломти торта, проглатывал сочинения Акутагавы, Абэ, Мураками и, как образно говорил его челнинский кореш Роберт, залипал от их смысловой эксцентричности.

Насчёт «Женщины в песках» он смекнул быстро. «Дипломированный медик», «крепость», «яма» – всё указывало на Кобо Абэ и его роман. С буккроссерами ему тоже доводилось сталкиваться – номер, увиденный мельком в книге Гессе, навёл его на мысль, что книга участвовала в свободном обмене и что надпись на полях призывает найти «Женщину в песках», тоже отпущенную путешествовать из рук в руки.

Что являлось ставкой в запузыренной кем-то литературной викторине? Влад не имел об этом даже самого ничтожного понятия и, вероятно, выбросил бы всю историю с разбившейся машиной из головы, но на следующий день ему позвонил Асмуд – питерский лоботряс, задвинутый на ролевых играх с мечами и булавами. Влад и сам поигрывал в эти игрушки – ещё когда жил в Новгороде, раза два громил с местным войском свейские отряды. Асмуд, жалившийся на нехватку ратников («Каникулы, никого в городе не застанешь, а нам позарез дружину собрать нужно, выручай, брателло!»), раздобыл для него обмундирование древнерусского воина и повёз знакомить с неким Хрофтом – вожаком всей их богатырско-шутовской труппы.

Хрофт в тот день обретался в гостях на улице Белградской. Когда Влад с Асмудом выходили из лифта, их чуть не ссадила с протекторов заполошённая девка. В дверном проёме одной из квартир стоял плюгавый парнишка и кричал ей вслед: «У меня осталась ваша книга, „Женщина в песках“!» Что ответила девка, Влад не расслышал, но понял, что на книгу она не претендует. Поражённый таким совпадением, Влад перетолковал с плюгавым парнишкой, который откликался на прозвище Джим, и окольными путями установил, что поименованная «Женщина в песках» и впрямь плывёт по миру, подхваченная течением под названием «bookсrossing». А когда Джим обмолвился, что девчонка перед тем читала «Игру в бисер», у Влада в грудной клетке полыхнуло от предчувствия: оно!

Спионерить «Женщину» в присутствии трёх человек не получилось. Выйдя из штаб-квартиры мобберов и расставшись с Асмудом и Хрофтом, он стал обмозговывать план изъятия книги у хлюста Джима. Это попахивало уголовщиной, но Влада опьянило предвкушение офигительного кульбита со стороны непредсказуемого фатума, и он был не в состоянии удержаться. Надыбав у гламуристых товарищей оранжевый хитон (видел такой у моббера на Восстанке), дождался, пока Джим оставит своё жилище без присмотра, и поднялся на площадку восьмого этажа.

Раскурочить хлябающий замок оказалось проще пареной репы. Влад вошёл в квартиру и приступил к обыску. Прочесал всё вдоль и поперёк – книга как будто испарилась. Хорошенький кульбит… В нагрузку к этому облому, кто-то позвонил в дверь. Влад волчком завертелся на месте – куда бежать? Все пути к отступлению были отрезаны. Он натянул на лицо сделанную из непрозрачного чулка маску и решил прорываться.

Может, постоят и уйдут? Чаяния относительно бескровного исхода рассеялись после того, как входная дверь со скрипом заюлила на несмазанных петлях. В коридоре зацокали дамские каблучки. Тёлка! Влад стащил с тахты покрывало и набросил его на голову вошедшей. Она перетрусила, заревела благим матом, а он – к выходу и был таков. Пулей вынесся из подъезда, в кустах разоблачился, втоптал предательски яркий балахон и маску в грунт под осинками и хотел уже дать дёру, но пробудилась жаба-душительница: а как же книга? Понапрасну, выходит, лез в чужую квартиру, под цугундер себя подводил?

Девку он узнал. Узнала ли она его? Дудки! В таком наряде от него бы родная мама открестилась. Значит, в своём всамделишном обличье он может идти назад. Так и сделал. Поднялся снова на восьмой этаж и познакомился с девушкой Ритой, которая, надо отдать ей должное, обладала соблазнительными формами, а контурами смазливой мордашки имела сходство с Кирой Найтли. Она спросила, как его зовут, он назвался кличкой, которую дали ему ролевики, но стало смешно – к чему скрытничать? – и предложил ей на выбор ещё одно имя, то, которым его, Владислава, звали в семье.

Войдя к Рите в доверие, он не прогадал. Она выложила перед ним, как на блюдечке, всё, что ей было известно и о книге, и о загадке искусствоведа Калитвинцева, и об аварии на Кронверкском. Персона Влада была вне подозрений, и он с охотой позволил вовлечь себя в расследование. Позволить-то позволил, да чуть не поплатился. Капитал княгини Волконской была не прочь заполучить питерская шайка-лейка, и столкновения с ней становились раз от разу всё опаснее. Угодив со сломанным ребром в клинику, Влад был близок к тому, чтобы забить и на Риту, и на её заморочки. Но перелом зажил, и капитал путеводной звездой вновь засиял где-то впереди.

Впрочем, птица цвета ультрамарин и далее продолжала показывать свой прихотливый норов: дичь вёрткая и хитрющая, она не торопилась пасть к ногам охотника. Окажись на месте Влада кто-либо менее твердолобый – не выдержал бы. А Влад выдержал. Таскался за Ритой, как привязанный, по физии из-за неё схлопотал (это когда напоролись на верзил в василеостровском дворике), даже свою тротуарную живопись забросил – так затянули его поиски клада. И добился-таки своего: девка втюрилась в него по уши и докладывала о каждом сделанном шаге. Смышлёности ей было не занимать: она разгадывала тайну, как апельсин чистила – аккуратно снимала кожуру, высвобождая манившую своей сочностью мякоть плода. Владу можно было ничего не делать, кроме как томно вздыхать, играя роль счастливого Дафниса, и ждать, когда клад сам приплывёт в руки. О том, что у Хлои наступит прозрение и она выведет его на чистую воду, он не беспокоился: такие закоренелые идеалистки, если в кого втрескиваются, делаются незрячими, как только что появившиеся на свет кутята.

Подошло время выезда на игрушку. Желания отлучаться из Питера у Влада не было, но образ ролевика тоже требовалось поддерживать, и он поехал с дружинниками Хрофта в Карелию. Знал: Рита будет предоставлять ему скрупулёзные телефонные отчеты касательно всего, что связано с делом Калитвинцева.

Не обманулся: башковитая девчонка выведала у учёного хрыча, в каком месте схоронены сокровища. Место было отмечено на карте, но такими каракулями, что сами бы ввек не додумались. А хрыч подсказал – на то он и учёный. Карту Владу всучили хлопцы из шайки-лейки – с наказом передать Рите, а он, не будь дурак, забежал по дороге на почту и скопирнул эти закорючки для себя.

Верил, что повезёт, но не думал, что так скоро. Только уехал, как звонок от Риты – и куропись на газетном обрывке сразу обрела желанный смысл. Царицыно! Влад бывал там, когда с полгода кантовался в Белокаменной. И мосты эти помнил, и ворота, и арку! Его прям заколбасило, пока Рита, как из пулемёта, строчила в трубку свои новости. Сокровища менее чем в сутках езды, и у него есть шанс наложить на них лапу!

Всё складывалось как нельзя лучше. Шайка-лейка в неведении, девчонка дала торжественный обет сидеть на попе ровно, других помех не имеется. Влад, не теряя ни минуты, бежал из стана дружинников и сел на поезд до Москвы. Прощаться с боевыми друзьями и выдумывать основания для срочного отъезда он посчитал лишним: забрать княгинины цацки – дело одной ночи, а потом следует вернуться в Питер лишь для того, чтобы выписаться из общаги. И – аста ла виста, Невы державное теченье! С деньгами кочевать куда сподручнее. Если сокровищ и взаправду немерено, то можно за бугор махнуть, по Европе пошариться, буржуйские достижения заценить… Э, да с деньгами всё можно!

В Москву Влад прибыл во второй половине дня, но в Царицыно сразу ехать не стал – незачем до темноты возле мостов ошиваться, всё равно ждать надо. Отдохнул в зале ожидания, пооколачивался в ГУМе, приобрёл стамеску пошире и попрочнее – глядь, и время подошло. Спрятав стамеску за пазуху, он доехал до Царицынского заповедника и с напускной сонливостью лодыря, который забрёл в парк от нечего делать, стал ходить по нему, пережидая наплыв отдыхающих. Ещё не начало темнеть, когда он по-пластунски, как диверсант, пересекающий линию фронта, залез под мост. В отличие от Риты и Джима, он сразу выбрал правильное сооружение, потому что подслушал рассказ чичероне, объяснявшего яйцеголовым приезжим из глубинки, какие из мостов сохранились со времён Екатерины, а какие слабали уже в наши дни.

Под замшелым пролётом Влад пролежал часа полтора. Тени сгущались, убаюканный сумраком, он вздремнул, и ему приснилось, что над ним занёс свою десницу беспощадный Люцифер, готовый вмять его в рыхлую почву… Влад очнулся от забытья и достал из-за пазухи стамеску. Было тихо, праздношатавшиеся ушли, и он, никем не тревожимый, начал, словно медик больного, освидетельствовать ноздреватую кирпичную кладку. Прошёлся руками снизу вверх, пошкрябал стамеской крупитчатый раствор. Опоры были кое-где покоцаны, но держали верхнюю часть моста надёжно.

Сокровищницу Влад отыскал скорее по наитию. Счистил комочек раствора и за ним, в пористой бороздке, обнаружил словно бы вытаявшую сквозную лунку. Он воспринял это как должное – не удивился, не возрадовался, а без проволочек приступил к анатомированию внутримостового бункера. С молотком и зубилом дело пошло бы шустрее, но Влад придерживался правила «Тише едешь – дальше будешь» и совсем не желал опрометчивым шумом привлечь царицынских сторожей. Он углублял стамеской канавки между кирпичами до такой степени, что твердокаменный раствор превращался в крошево и переставал держать; тогда от кладки отделялся блок, и его, поддев, можно было вытащить руками. Пригодились позаимствованные у Хрофта богатырские рукавицы – и от ссадин защитили, и с баженовским цементом справиться помогли (железными перстами куда как ловко было кирпичи из гнёзд извлекать). Каждый вынутый блок состоял из шести-восьми кирпичей, поэтому работа, несмотря на её трудоёмкость, завершилась ещё до того, как наступила полновесная ночь.

Влад сидел на коленях перед прорехой в кладке и водил пальцами по шершавой кромке. Отверстый бункер всем своим видом говорил, что согласен отдаться во власть человека, впервые за многие десятилетия сумевшего заглянуть в его замурованное чрево. Влад сунул стамеску рукояткой в задний карман джинсов и полез в бункер. Как и у Джима, у него был с собой фонарь. Очутившись в комнатке-клетушке, которая находилась сразу за наружной стеной, Влад разглядел спуск в темень и уже не сомневался более, что схрон там, в подземной галерее.

Велик ли клад? Сколько времени уйдёт на то, чтобы уложить его в брезентовый рюкзак? А может, в рюкзак и не влезет? Вопросы роились в голове Влада, мешая преодолеть заключительный отрезок расстояния, которое лежало меж ним и богатством. Решив, что самое главное – сберечь выдержку, он положил фонарь на камни и, стоя внутри, заделал лаз теми же кирпичами, которые только что штабелем сложил на траве. Блоки выстроились в прежнюю мозаику, Влад вставил последний кирпич и оказался отрезанным от мира глухой стеной. Заметить снаружи ночью, что она разобрана и держится на соплях, было почти нереально.

Теперь у него времени хоть отбавляй. До рассвета можно обойти бункер, каким бы многометражным он ни был, оприходовать сокровища и тогда уже, с чувством выполненного долга, выкарабкиваться на поверхность. Влад взял фонарь наизготовку и спустился вниз.

Размеры бункера разочаровали его. Засекреченному фонду княгини Волконской было далековато до пещеры Али-Бабы. Драгметаллов и брюликов в нём, по-видимому, тоже содержалось меньше. Влад споткнулся на нижней ступеньке и удержался на ногах только благодаря саркофагу, на который вовремя опёрся рукой. Вот и золотишко, больше ему быть негде.

Скелет на цепи не заставил его содрогнуться. Всё чин чинарём: золото всегда охраняют жмуры, об этом ещё Стивенсон писал. Влад удостоил безгласного стража одним лишь беглым взглядом и занялся саркофагом. За столетия крышка приварилась к краям, оторвать её получилось только после протяжённой возни со стамеской. В затхлом бункере витала мучнистая взвесь, она набивалась в нос, мешала дышать. Взопревший Влад, отфыркиваясь, приподнял крышку, избоченился, чтобы совлечь её с саркофага и прислонить к стене, но она вывалилась из металлических, как у киборга, рук-захватов и сверглась наземь. Разиня! Бункер загудел, как колокол, могли услышать снаружи. Но для Влада это тут же потеряло значение, ибо он увидел, что саркофаг пуст. Сокровищ не было.

Влад стоял, как Киса Воробьянинов над выхолощенным стулом работы мастера Гамбса. Вот так шутку сыграла с ним Синяя птица, чтоб ей гикнуться! Не веря в то, что судьба могла выкинуть такой фортель, Влад около часа посвятил пальпации всех стен, пола и даже потолка. Результат – ноль. Он с негодованием посмотрел на прообраз Весёлого Роджера с отвалившейся челюстью. Не этот же лупастый мертвяк упёр отсюда драгоценности? На пальце у скелета блекло светилось кольцо. Влад вспомнил бодягу с перстнями: Волконская подарила Веневитинову талисман, который затем перешёл к Пушкину, а потом этот талисман проворонили лицейские музейщики.

«Тюк… тюк… тюк…» Влад, стоявший перед скелетом, на мгновение превратился в статую. Кто-то стучал снаружи в стену! Сторожа? Значит, всё-таки заметили. Недооценил их, растяпа… Недооценил и попал в западню.

Он затравленно оглянулся в поисках укрытия. Саркофаг? Захрустели выкорчёвываемые кирпичи. Движимый безотчётным желанием пропадать не напрасно, Влад дёрнул перстень, надетый на палец скелета. Палец разломился на три части, фаланги шрапнелью разлетелись по бункеру. Влад спрятал перстень в карман и нагнулся проверить, не раскололась ли крышка саркофага от удара об пол.

Крышка уцелела. Он погасил фонарь, сел в саркофаг, как в корыто, и, стараясь не шуметь, поволок её на себя. Вес у неё был немаленький, мышцы под сорочкой вздулись, на лбу выступила испарина. Надвинув крышку на саркофаг, Влад улёгся на дно и проглотил жёгшую, как стручок красного перца, слюнную затычку, застрявшую в горле. Поначалу он не улавливал никаких звуков, затем унял расходившееся сердце и расслышал слабые голоса.

В бункере кто-то находился. Но то были не сторожа, поскольку разговаривали негромко, словно сами боялись, что их застукают. Влад напружинил мускулы. Если это такие же следопыты, как он, надо готовиться к потасовке. Много ли их? Мужской голос… женский… Двое? И голоса какие-то знакомые…

В крышку упёрлись с внешней стороны, стали расшатывать. Влад согнул правую руку, левой облокотился на дно. Едва крышка сдвинулась в сторону и над ним показалось очкастое лицо, он распрямился, как лук, когда спускают тетиву, и кулак в стальной варежке стрелой унёсся вверх. Раздался крик. Влад сбросил крышку и выскочил из саркофага.

 

Иуда

Падая, Рита ухватилась за что-то трубчатое, оно распалось у неё в руке, уязвив осколками незащищённую ладонь. Джим, подброшенный боксёрским апперкотом, совершил акробатический пируэт и налип на стену, как жевательная резинка, умело вытолкнутая промеж зубов посредством направленного поршневого выдоха. Свалившиеся очки обрызгали пол кристалликами разбитых линз. Над саркофагом, отбрасывая косматую тень, поднялась во весь рост коренастая фигура. Рита прижалась к стене, стараясь просеяться, как мука через сито, и оказаться за пределами этой наводящей ужас пещеры. Под руками и неловко подогнутыми коленями рушились кости скелета.

Восставшее из саркофага существо вскинуло руки к потолку и, перестав хохотать, испустило боевой клич команчей, вышедших на тропу войны. Рита была близка к потере сознания, как вдруг Джим, отклеившись от стены и промакивая рукавом разбитое лицо, проговорил:

– Хватит кривляться, Вышата. Что за комедия?

Цепляясь за неровности стены, Рита встала. На неё не мигая смотрел в упор её милый Славик, только глаза его блистали не ангельским светом любви и нежности, а тем студёным огнём, какой обыкновенно пылает в глазах беспринципного нигилиста.

– Ты? – Рита с надсадой разомкнула спёкшиеся губы. – Откуда?

– Некогда рассказывать, ласточка, – елейно пропел Вышата и вылез из саркофага. – Не дура, сама поймёшь. А мне пора… как это принято выражаться у гангстеров?… рвать когти. Проще говоря, линять.

– Никуда не уйдёшь! – Перемазанный кровью Джим кинулся ему наперерез, но Вышата смёл его, как городошную чурку, и многозначительно покачал зажатой в руке стамеской.

– Пшёл отсюда, хлюпик! Мало получил?

Риту душили слёзы, она отвернулась, чтобы Вышата не увидел этого.

– Что ж ты носик воротишь, рыбка? – спросил он иезуитски, отступая к лестнице. – А знаешь, что у меня есть? – и, не дожидаясь ответа, поднял руку с перстнем. – Догадываешься, откуда? У покойничка занял. Которого ты сейчас на запчасти разобрала.

Рита непроизвольно взглянула на бренные останки скелета, и её вырвало.

– Фу! – осудил её поведение Вышата. – Как неэстетично… Осквернила, можно сказать, усыпальницу.

– Заткнись! – проорал Джим и занёс руку со своим единственным оружием – пластмассовым фонариком «Made in China».

– Застращал! – Вышата даже не глянул на него. – Что вы здесь ищете, мои бедные друзья? Сокровища тамплиеров? Их нет… Аннигилировали. Зато есть перстенёк, с помощью которого, если не ошибаюсь, можно попытаться найти их в инфернальном поле. Так, моя рыбка?

Рита подхватила упиравшуюся ей в лодыжку берцовую кость скелета и запустила ею в обидчика. Кость просвистела в дюйме от виска Вышаты.

– Неразумно, рыба, неразумно, – сказал он и поставил ногу на нижнюю ступеньку. – Оревуар, друзья. В ваших услугах я более не нуждаюсь и ухожу с верой в то, что мы никогда не увидимся.

– Бей его! – Джим остервенелым леопардом бросился на Вышату, но тот уже улизнул, оставив в пещере отзвуки торопливых шагов.

Гонимая стыдом и ожесточением от пережитого бесчестья, Рита ударилась в погоню. Пострадавший Джим плёлся в хвосте. Они выбрались из царицынских катакомб, когда подлец Вышата уже отбежал от моста шагов на тридцать. Рита подняла свою сумочку, брошенную в траву перед спуском в подземелье. Всё, что она могла – шугануть в спину изменнику из газового пистолета. Но, чтобы выместить клокотавшую, как магма, злобу, этого было недостаточно. Она сбросила туфли и стремглав понеслась за удалявшимся Вышатой.

– Подожди меня! – заклинал сзади горемычный Джим.

Он нагнал Риту у беседки Цереры. На рассечённых губах его бугрились бляшки подсыхающей крови. Без очков он выглядел совсем ребёнком.

– Где он?

– Побежал к пруду. – Рита стала ловить дулом выбежавшего на берег человека.

– Оставь! – Джим отвёл пистолет вбок. – Начнёшь палить, сбегутся церберы, нас же и повяжут.

– Я не дам ему уйти!

– Уйдёт. Нам его не догнать…

Рита не могла, не хотела признавать своё поражение, однако Джим говорил правду. Вышата был недосягаем. Он даже сбавил шаг и потрусил рысцой, уверенный, что выиграл этот забег. Вдруг перед ним из тьмы выросли три или четыре невесть откуда взявшиеся особы. Налетев на них, Вышата совершил разворот. Рита, не слушая Джима, стрельнула из своего пугача – попасть не попала (венок из разлетевшихся частиц слезоточивого газа расцвёл далеко от цели), но заставила Вышату сменить направление. Он побежал вдоль берега Верхнего Царицынского пруда. Порождённые тьмой особы устроили на него облаву. Рита, остановившись, следила за марафоном, и только голос Джима вывел её из забытья:

– Конкуренты…

Одного слова хватило, чтобы Рита уразумела ситуацию. Конкуренты! Подслушав её разговор с Вышатой, они, понятно, не стали валандаться и тоже прикатили в Москву – вон какой кодлой! Теперь Вышате несдобровать. Эти, если поймают, шкуру с живого спустят и кишки на арматурину намотают. Рита ощутила прилив злорадства. Доигрался, Иуда!

Кодла, состоявшая из дюжих завсегдатаев подвальных «качалок», обступила Вышату и прижала его к водной кромке. Он метнул в них стамеску, за ней фонарь и, стоя спиной к воде, сковырнулся в тинистый пруд. Рита решила, что у него подвернулась нога, но поступок Вышаты был осмысленным – из воды в нескольких метрах от берега показалась его голова, и он мелкими сажёнками поплыл к островку с аркой. Кодла взорвалась нестройными криками:

– За ним! Не уйдёшь…

Но Вышата благополучно доплыл до островка, показал им оттуда кукиш, вполне различимый в предрассветных потёмках, перебежал островок по диаметру и сиганул в воду с другой стороны.

– За ним, за ним! – бесновался кто-то из загонщиков.

Тут Рита и Джим, которым и без того не повезло, сплоховали вторично. Они вышли из тени деревьев и попались на глаза своим недругам.

– Вон та метёлка! Держи её!

Рита на миг примёрзла к земле, силясь взять в толк, кого они назвали «метёлкой». Джим шлёпнул её ниже поясницы:

– Бежим!

Найдя себе новый объект (два!) для преследования, раздосадованная кодла заулюлюкала, в беглецов полетели куски дёрна. «У них должно быть оружие! – думала Рита, включая четвёртую скорость. – Если начнут стрелять, мы пропали…»

Бежали во весь опор, не разбирая дороги. А дорога взяла и вывела их к дворцу, от которого отделились разбуженные привратники. Среди них был и усатый сержант, говоривший утром про свадьбу. В настоящий момент он для Риты стал роднее отца.

– Стоять, не двигаться! – сержант выпятил грудь и положил палец на спусковой крючок табельного «макарова».

– Сдаёмся, – сказала вконец выдохшаяся Рита и подняла руки.

– Сдаёмся, – засвидетельствовал Джим, подслеповато глядя на сержанта, как на единственный оплот справедливости во всём Царицыне или даже во всей Москве.

Кодла позади них повернула вспять и удирала во все лопатки.

 

 

Призрак с визитной карточкой

Вагоны влачились по рельсам, ошпаривая Белградскую улицу ремиксами одних и тех же осточертевших синглов в стиле «какофония для шпал и стыков». А в доме, который стоял ближе всех к железнодорожному полотну, в квартире № 77 на восьмом этаже, сидели трое друзей и коротали без сна уже третью ночь.

На комнатном столике располагалась немудрёная закусь: наструганная разнокалиберными шматками ветчина, хлеб и банка сардин в масле. К еде почти не притрагивались, поэтому все эти яства успели основательно завялиться на воздухе, превращаясь, в зависимости от времени суток, то в завтрак, то в обед, то в ужин.

– Ритка совсем закисла. Надысь звонил ей – разговаривать не хочет, – поделился нерадостными известиями Хрофт.

– Я тоже звонил, – покрывшись лёгким румянцем, потупился Джим.

Он умолчал, что набирал номер Риты восемь раз. Она взяла трубку всего единожды, он услышал резкую отповедь и просьбу никогда впредь не звонить, не заходить и вообще не беспокоить.

– Мы уже и моб для неё организовали: на улице под балконом Винни-Пуха из ромашек выложили. Она даже из окна не выглянула, – поплакался Асмуд.

Джиму, как корифею флэшмоба, следовало отчитать его за очередную профанацию возвышенной идеи, но он только угнездил на носу купленные в «Оптике» новые очки.

Рита вот уже неделю была поглощена глубокой ипохондрией. Она сидела дома, никуда не выходила, ни с кем не общалась и часами гоняла на магнитофоне «Романтик» (подарок отца маме по случаю ситцевой свадьбы) запиленную кассету с заунывными песнями Стинга. Её перестали интересовать и буккросс, и флэшмоб, а о поисках сокровищ она запретила окружающим даже упоминать.

В Москве ей и Джиму пришлось сутки отсидеть в кутузке – пока не примчался майор Семёнов и всё не уладил. Ни Вышату, ни кого-либо из кодлы, естественно, не поймали, и майор был вынужден задействовать связи в высоких кругах, чтобы отмазать сидельцев от обвинения в порче национальных ценностей. После возвращения в Питер он устроил дочке разнос, но она, сражённая наповал вероломством Вышаты, пропустила отцовские нарекания мимо ушей. Вышата растоптал её, смешал с гумусом. Она не могла этого ни понять, ни простить, ни пережить. Мир за окном перестал её интересовать. Если она и выходила на балкон, то для того, чтобы прикинуть, хватит ли высоты, чтоб, прыгнув вниз, разбиться насмерть…

– Попадись мне этот хмырёныш, я бы из него такую отбивную сварганил! – мечтательно произнёс Хрофт.

– Не ты один, – отозвался Асмуд под тарахтение порожняка.

Тщедушный Джим клевал носом и производил впечатление дистрофика.

– Эге, брат, – сказал Хрофт, протестировав на глаз его состояние. – Схомячь-ка вот это. – И вложил ему в руку бутерброд с ветчиной.

– Не хочу! – заупрямился Джим. – Не хочу есть.

Хрофт встал, по-хозяйски прошёл на кухню, и оттуда донеслось шкварчание. Вскорости он принёс дымившуюся сковородку с глазуньей, установил её на стол, подсунув под дно разделочную доску. Поставил рядом целлулоидный тубус с плюмажем из торчавших в стороны мельхиоровых зубьев.

– Берите инструмент и шамайте.

Они взяли из тубуса по вилке и принялись за яичницу. К пиршеству присоединился и Джим.

– Надо с Риткой что-то делать, – продолжил Хрофт прерванный диспут. – Совсем разнюнилась.

– Давайте её на пленэр вывезем! – оживился Асмуд. – Могу организовать турпоход в Прибалтику. Или к чухонцам. В море искупается… У неё загранпаспорт есть?

– Не поедет. Она знать никого не хочет, заперлась в четырёх стенах и куксится. А ты – турпоход…

– Тогда мы тут не помощники. – Асмуд наколол на вилку кусок сардины. – Сама перебесится.

– Засохни! – попёр на него внезапно взорвавшийся Джим. – Никому не позволю её оскорблять!

– Ишь ты! – Хрофт посмотрел на него с прищуром. – А с виду малахольный…

Они доели яичницу, выскребли хлебными корками сардиньи потроха и пахучее масло из консервы. На закуску остался сиротливый ломтик ветчины. Джим взял его и поднёс ко рту.

– Хавай, моббер, – одобрил Хрофт. – Тебе полезно. Мы-то уже от пуза…

В комнате расплылся гул электрички. Дверь, отделявшая гостиную от коридора, открылась.

– Сквозняк? – Хрофт, погрузневший после еды, поднялся из-за стола, подошёл к двери и нос к носу столкнулся со стоявшим в коридоре джентльменом.

То, что это был именно джентльмен, Хрофт понял сразу, хотя видел джентльменов только в кино и на иллюстрациях к старым книжкам. Опрятный сюртук старорежимного покроя, белоснежная накрахмаленная манишка, цветок в петлице, надраенные до зеркальности боты – кто как не джентльмен? Смердело от него дорогостоящим одеколоном – всё, как положено.

– Вам кого? – спросил Хрофт.

Джентльмену, обладавшему мертвенной бледностью и безупречной дворянской выправкой, можно было дать лет двадцать, край – двадцать два. К таким Хрофт обращался «эй, друган», но тут, ослеплённый лоском, начал обнаруживать в себе салонные манеры. Разве что поклон не отвесил.

– Игорь Алексеевич? – Джентльмен протянул тонкую белую руку.

– Аз есмь, – курлыкнул Хрофт, раздавленный тем, что этот расфуфыренный фон барон знает его имя-отчество.

– Тогда я к вам. – Джентльмен движением факира извлёк из сюртучного кармашка визитную карточку. – Будьте добры передать это Маргарите Николаевне и присовокупить к оному подношению мою нижайшую просьбу: пусть она всенепременно протелефонирует по указанному здесь номеру, а ещё лучше – не сочтёт за труд лично навестить даму, коей принадлежит сей атрибут.

Офонаревший от словесных кренделей, Хрофт превратился в антропоморфного дендромутанта, то бишь, проще говоря, одеревенел. Лик джентльмена озарился бесцветной улыбкой выходца с того света.

– Вижу, что чрезмерно обязываю вас своею просьбою. Разрешите тогда обратиться с ней к Илье Артемьевичу либо к Константину Юрьевичу.

– К кому? – совсем опешил Хрофт.

– К вашим друзьям, кои, сколь мне ведомо, присутствуют здесь.

«Его нет! – вдруг додумался Хрофт. – Это я сам с собой калякаю, а он мне только блазнится. Выспаться надо! Срочняво!»

– Что же, сударь, возьмёте вы карточку? – напористо произнесла голограмма.

Хрофт набрался мужества и толкнул джентльмена в манишку. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы рука не встретила препятствия, но кулак ткнулся в запавшую грудь, и джентльмен едва не загремел на линолеум.

– Потрудитесь объяснить, милостивый государь, чем вызван столь нелюбезный приём! – вспыхнул он. – Я пришёл к вам не с требованием сатисфакции, а всего лишь с надеждою на мизерное одолжение, а вы…

«Настоящий! Надо звать ребят…»

– Джим! Асмуд!

Они вышли из комнаты. Увидев их, джентльмен снова заулыбался:

– Илья Артемьевич! Константин Юрьевич! Прошу извинить, что прерываю ваше пированье, но дело, поверьте, важности необычайной. Соблаговолите оказать вспомоществование, а я уж, чем могу, отблагодарю.

Он передал карточку Джиму, который взял её безропотно.

– Вот и чудно! – С джентльмена как будто непосильная поклажа свалилась. – Премного вам признателен, господа. Желаю здравствовать!

Прощаясь, он поднял раскрытую ладонь и, чеканя шаг, вышел из квартиры (дверь оказалась незапертой).

– Как тебя… как вас зовут? – очухался Хрофт и выбежал за ним на площадку.

– Зачем вам моё имя, Игорь Алексеевич? Как говаривал один поэт: «Что в имени тебе моём?…» – ответил джентльмен, и подошедший лифт увёз его на первый этаж. Уже из лифтовой шахты долетело:

– Визиточку передать не забудьте!

С тяжёлым сердцем Хрофт вернулся в квартиру.

– Что за скоморох? – спросил Асмуд.

Хрофт не вознаградил его ответом. Сели за стол.

– По-моему, я его где-то видел, – промолвил Джим. – Он не в Александринском театре играет?

Хрофт молча взял у него оставленную джентльменом визитку. На посеребрённом параллелограмме кручёными буквами было проставлено: «Анастасия Иннокентьевна Иртеньева-Кузьминская. Санкт-Петербург, 15-я Красноармейская ул., д. 23, кв. 30». Ниже стоял номер телефона.

– Кто такая? И какой Маргарите Николаевне мы должны это передать?

– У Булгакова была Маргарита Николаевна.

– Сам ты Булгаков! Маргарита Николаевна – это Ритка. Наша Ритка!

После разговора с джентльменом Хрофт сидел смурной и отягощённый думами.

– Как он в квартиру попал? Дверь закрыта была!

Отгадки не было. Джима незаметно сморил сон.

– По домам? – спросил Асмуд полушёпотом.

Хрофт отрицательно покачал копной вьющихся волос:

– Нет. Сколько времени? Утро? Тогда пошли к Ритке.

 

Письмо из загробного мира

Рита встала с тахты, где провела перед тем часа три, и вышла из своей комнаты. «Sha-ape of my hea-art!..» – блеял из сетчатых динамиков безутешный Стинг. Майор Семёнов на кухне ел бекон с кетчупом и смотрел матч «Динамо» – «Крылья Советов».

– Пар-ртач! – слышалось из-за двери. – Смотри, куда бьёшь! Маз-зила!

«Никто меня не любит, никому я не нужна», – подумала Рита, входя в ванную. Там она отвернула кран с холодной водой до отказа и подставила опухшее от слёз лицо под свинцовую струю. Вода остудила плоть, но угли в душе разгорелись с новой силой.

«Если никому не нужна, то не лучше ли в самом деле оборвать это никчёмное существование? С балкона – нет, ненадёжно. Взять лезвие от отцовского бритвенного станка и вскрыть артерию. Так вернее. Прямо здесь, под плеск воды…»

Рита потрогала у себя на шее вздрагивавший бугорок. Одно движение, и всё закончится. Одно движение…

Она завернула кран и вышла из ванной. В голове строчка за строчкой складывалась предсмертная записка.

– Дуб-бина! – буйствовал майор на кухне. – Бей же, бей!!!

Рита вошла в комнату и ощутила присутствие чего-то чужеродного. Она остановилась как вкопанная, оглядела углы. Всё восемнадцатиметровое помещение, называемое в домашнем обиходе светлицей, было перед ней как на ладони. Никого… Вздор! Никого и быть не может. Дверь в квартиру заперта, балконная тоже, через форточку разве что синица влетит. И всё же Рита могла побожиться, что здесь побывал чужак. Побывал только что – в то самое время, пока она умывалась в ванной.

Она обошла комнату, внимательно приглядываясь к знакомым вещам. Ничто не тронуто, не сдвинуто с места. Но кто-то здесь был! Почему она так убеждена? Потому что… парфюм! В комнате пахло мужским парфюмом, которым никогда не пользовался майор Семёнов. Он терпеть не мог таких эссенций – сладко-приторных, больше похожих на женские духи. Рита втянула в себя воздух. Вокруг едва уловимо благоухало, точно сюда принесли свежесорванный ландыш.

Она нажала на тумблер «пилота», и магнитофон, агонически булькнув, заглох. «Пенальти! Он же его в штрафной завалил!» – докатилось издалека. Рита прикрыла дверь в комнату и подошла к столу.

Ландышей не было, зато поверх компьютерной клавиатуры лежала четвертушка обыкновенного бумажного листа, а на ней, каллиграфическим почерком, с завитушками, ятями и ерами, было выведено следующее:

Прочитав это, Рита помертвела, отбросила бумагу и выскочила из комнаты.

– Пап! Папа!

Она вбежала в кухню, вклинилась в стол. Чашка, стоявшая на нём, кувырнулась набок, и на клетчатую клеёнку ляпнулась глинистая кофейная гуща. Семёнов взял дочку за руку, усадил на табурет.

– Остынь, Ритусик. На тебе лица нет… кхм! Что за мировой катаклизм?

«Ковба проходит по бровке, отдаёт пас в центр, защитник в подкате выбивает мяч к угловому флажку, но там нападающий „Крылышек“ обводит сразу двоих и…»

Семёнов махнул пультом, и телевизор онемел.

– Пап, – сказала Рита, боязливо оглядываясь на дверь, – к нам сейчас никто не заходил?

– Я никому не открывал.

– И не звонили?

– Не слышал, – ответил Семёнов, туго соображая, к чему эти расспросы. – Тут такая мясорубка: самарцы наших в одну калитку… Не до звонков.

– А шаги? Шагов тоже не было?

– Ритусик, какие шаги! Ты часом не больна? – Майор приложил руку к дочкиному лбу под взбитой чёлкой. – Померяй-ка температуру… кхм!

– Нет, пап, я здорова. Просто… у меня в комнате…

Её прервало мурлыканье мобильника. Не глядя на высветившийся номер, она взяла трубку.

– Привет! – защекотал в ухе голос Хрофта. – Не разбудил?

– День же…

– Мало ли… В общем, тут такая лабудень, не знаю, что и думать. Можно к тебе зайти?

– Можно, – невыразительно, словно погружённая в транс, сказала Рита. – Заходи.

– Мы с ребятами. Через полчаса.

Они предстали перед ней через сорок минут.

– Проходите, – пригласила Рита, посторонившись.

Вошли двое: Хрофт и Асмуд. Джима с ними не было.

– Прихворнул, – пояснил Хрофт. – Парасоматический пароксизм, осложнённый ринитом… Короче, до завтрашнего утра постельный режим.

Они хотели говорить прямо у порога, но Рита завела их в комнату и усадила на тахту.

– Что у вас?

– Ты не подумай, что мы ку-ку, – проговорил Хрофт, помявшись. – То есть не так чтобы совсем…

Он вытянул из кармана визитную карточку.

– Это тебе.

– От кого? – У Риты кровь отхлынула от щёк.

– Приходил тут… Пижонистый такой, космы как у хиппаря, а шмотки – будто из театра сбежал.

– Что-нибудь говорил?

– Просил визитку тебе передать, сказать, чтоб бабке этой позвонила обязательно.

– С чего ты решил, что бабка?

– На карточку глянь. Такие фамилии только дворянки перестарелые носят. Ставлю свой шлемак против панамы, что ей лет сто.

Рита бросила карточку на послание, подписанное инициалами Д. В., и подошла к книжной полке. На ней в ряд стояли приземистые томики со стихами. Она вытащила нетолстую книжицу в тёмно-фиолетовой обложке, раскрыла и показала Хрофту портрет юноши с точёным лицом, напоминавшим барельеф.

– Это он?

– Дай сюда, – Хрофт взял книгу, отодвинул на расстояние вытянутой руки. – Вылитый! Асмуд, скажи!

Асмуду хватило одного взгляда.

– Здесь лохмы покороче, но в остальном – он.

Рита медленно убрала книгу, лицо её сделалось иссиня-серым. Она сняла трубку стационарного телефона и стала крутить диск. Ответили сразу.

– Добрый день, – поздоровалась она. – Это Маргарита Семёнова. Меня просили позвонить по вашему номеру.

– А, это вы, деточка! – послышалось старушечье пришепётывание, сравнимое со звуком режущего дерево сверла во вращающемся коловороте. – Я давно жду вашего звонка.

– Кто вам сказал, что я позвоню?

– Дмитрий Владимирович. Оч-чень галантный молодой человек! Сама обходительность! Он предупредил меня ещё вчера.

– Значит, вы знаете, о чём будет разговор?

– Дмитрий Владимирович попросил меня рассказать вам о судьбе несчастного Алексиса и обо всём, что сопутствовало его гибели… Память у меня уже не та, деточка, но я постараюсь. У нас в семье не принято было ворошить эти минорные страницы, но прошло уже столько лет, я осталась совсем одна, и мне нечего скрывать… Когда же мне вас ждать?

– Вы хотите, чтобы я подъехала к вам на Красноармейскую?

– Это не телефонный разговор, деточка, – прокудахтала старушка. – Дмитрий Владимирович просил рассказать обстоятельно… Приезжайте в любое удобное время, я угощу вас вареньем из одуванчиков. Вы ели когда-нибудь варенье из одуванчиков?

 

«Мальбрук в поход собрался…»

К Анастасии Иннокентьевне Иртеньевой-Кузьминской Рита отправилась на другой день, взяв с собой для подстраховки выспавшегося Джима. Она бы взяла и Хрофта с Асмудом, но их повадки оставляли желать лучшего, а Джим мог в случае нужды и поговорить учтиво, и, на худой конец, учтиво помолчать.

Найдя на 15-й Красноармейской улице дом № 23, они вошли в подъезд. Дом был дореволюционной постройки, но в нём имелся даже лифт, если можно так назвать громогласную бандуру с тюремной решёткой, заменявшей двери. Рита и Джим не без опасения вошли в неё, захлопнули решётку. На панели вместо кнопок были только дырки, в которых виднелись похожие на дождевых червей электрические провода.

– Может, пешком? – внёс предложение Джим, струхнувший при виде такого ископаемого.

– Доедем! – Рита вставила палец в дырку, и самодвижущийся артефакт, вострубив, как стадо мамонтов, начал многотрудное восхождение к верхним этажам здания.

Хрофт предсказал верно: Анастасия Иннокентьевна оказалась реликтовой старушенцией, в квартире у которой всё дышало архаикой. На стенах висели фотоснимки, обрамлённые морщинистыми багетами, персонажи позировали маэстро во фраках и вечерних платьях, а головы их были зажаты специальными струбцинами, не позволявшими жертвам фотоискусства шевелиться в момент съёмки. В углу гостиной стояли напольные часы со столь огромной гирей, что она напомнила Рите кувалду, подвешенную за рукоять. Старушка усадила гостей на траченную молью оттоманку, сама села напротив в вольтеровское кресло и, к вящему изумлению Риты, залихватски закинула ногу на ногу, отчего приобрела некоторое сходство с героиней фильма «Основной инстинкт», которой гримёры накинули полвека.

– Деточка, чай будет готов через десять минут, а пока вы можете откушать варенья. Оно справа от вас, на столике. Берите, деточка, не стесняйтесь.

Она обращалась к одной Рите, Джим не вызывал у неё интереса. Биг Бен в углу зафырчал, затенькал и с присвистом расстроенной фисгармонии излил на аудиторию неузнаваемые рулады.

– «Мальбрук в поход собрался…» – фальшивым сопрано пропела Анастасия Иннокентьевна и сняла с шаткой этажерки украшенную финифтью табакерку. – Простите мне, деточка, эту маленькую слабость: имею пристрастие к табаку. Матушка моя, покойница, баловалась, вот и я…

Она взяла из табакерки щепотку невесомого порошка и затолкала себе сначала в правую ноздрю, затем в левую. Сейчас же лицо её, изборождённое футуристическими линиями, исказилось, и она с упоением чихнула, только вместо ожидаемого «апчхи» вышло трогательное «псик».

– Прошу прощедия, – сказала она с прононсом и принялась утираться платочком, на котором был вышит вензель с буквой «А». – Дикакого сладу дет с этой привычкой…

Поспел чай. Наливали кипяток из самовара, а пили из ветхозаветных чашечек ручной, как отрекомендовала хозяйка, работы. Одуванчиковое варенье имело восхитительный вкус.

– Алексис – кузен моей матушки, Глафиры Евгеньевны Воронцовой, – начала свою повесть Анастасия Иннокентьевна. – Она была правнучкой Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, которая, как вам должно быть известно, состояла в дружеской связи с Александром Сергеевичем Пушкиным и преподнесла ему в дар сердоликовый перстень, ставший его талисманом. Елизавета Ксаверьевна почила в тысяча восемьсот восьмидесятом году, и матушка моя, появившаяся на свет двадцатью годами позже, не застала её в живых… Перстень Александра Сергеевича хранился в музее, откуда и был украден.

– Мы слышали, – сказала Рита, пригубив душистый чай с примесью мяты и чабреца.

– Да, – закивала Анастасия Иннокентьевна и нашпиговала нос табаком. – Но вы… псик!.. вы де осведобледы о гдавдоб! Перстедь Пушкида похитил Алексис!

– Вы знаете, кто совершил кражу?! Этого не сумели установить следователи в полиции…

– Полиция, деточка, работала из рук вон плохо, – промолвила старуха, прочихавшись. – Кражу совершили трое молодых повес, среди которых, как ни прискорбно, был и мой двоюродный дядя. Алексис прознал, что с талисманом Александра Сергеевича связано давнее предание – будто с помощью этого перстня можно найти сокровища итальянских масонов, спрятанные в незапамятные времена.

– Чьи сокровища? – Чай выплеснулся из чашки и обжёг Рите тыльную сторону ладони.

– Как вы неосторожны, деточка! – заквохтала старушка. – Сейчас я вам салфеточку…

– Ничего страшного, продолжайте, пожалуйста. Сокровища итальянских масонов…

– Тайну, согласно преданию, доверила Александру Сергеевичу Зинаида Александровна Волконская. Елизавета Ксаверьевна была информирована об этом, но завещала потомкам беречь тайну так же свято, как берег её сам Александр Сергеевич. Однако дядя Алексис, будучи человеком беспутным, не только преступил заветы прабабушки, но и вздумал воспользоваться своими знаниями ради обогащения. Да, деточка, такое случается, когда человек едва ли не с колыбели приобретает скверные наклонности… Батюшка Алексиса был морским офицером и пал в Порт-Артуре, а матушка погибла под колёсами омнибуса, когда ребёнку исполнилось всего восемь лет. Он рос под присмотром бабушки, а ей недосуг было заниматься его воспитанием… псик! Вот так и получилось, что к двадцати годаб од стал шалопаеб, кутилой и прожигателеб жизди.

– Почему он решил украсть перстень Пушкина, а не какие-нибудь драгоценности из фамильной коллекции? – спросил Джим, прихлёбывая чай.

Анастасия Иннокентьевна повернула к нему голову в старомодном чепце и как будто впервые заметила, что Рита у неё в гостях не одна.

– К семнадцатому году фамильная коллекция уже разошлась по спекулянтам. Война, продукты вздорожали, надо было выбирать: изумруды или фунт коровьего масла… Добыв перстень Пушкина, Алексис надеялся получить в своё распоряжение богатство, которого хватило бы до конца дней. Он нашёл двоих сообщников – петроградских гуляк, оказавшихся законченными негодяями, – и они подговорили служителя Пушкинского музея в Александровском лицее украсть часть экспозиции. Всё, кроме перстня, было сбыто старьёвщику. Затем, предводительствуемые Алексисом, они направились в Царицыно.

– Как в Царицыно? – Рита подавилась вареньем.

– Да, деточка, не облейтесь снова… Видите ли, архитектор Баженов, строивший для её величества императрицы Екатерины царицынскую усадьбу, сочувствовал масонам. По одной из многочисленных легенд он втайне от царского двора проложил под парком подземные ходы и оборудовал казематы, из которых мятежники могли совершить нападение на членов династии. Узнав об этом, государыня осерчала, отстранила Баженова от работы и приказала снести всё, что он успел построить. Но его преемник Казаков ослушался приказа её величества и разобрал не все постройки Баженова. Алексис смутно знал, что в каком-то из мостов находится каземат, и рассчитывал обнаружить в нём масонское золото. Он был очень простосердечным, наш дядя Алексис… псик! Это и послужило причидой его безвребеддой сберти. Де хотите ли ещё чаю?

– С удовольствием, – Джим подставил чашку под самоварный краник.

– А вы, деточка? Ешьте варенье, ешьте! Оно сварено ещё моей матушкой, когда она вернулась из колымского лагеря после реабилитации в пятьдесят шестом. Ничуть не испортилось… На чём я остановилась? Да, дядя Алексис поехал с сообщниками в Царицыно. Тогда оно было заброшено, никто не помешал им два или три дня обшаривать мосты в поисках каземата. Наконец в одном из мостов они нашли пустоту, проломили кирпичную стенку и попали в помещение, где стоял каменный короб. Алексис не сомневался, что в нём-то и лежат сокровища и что открыть его можно перстнем Пушкина. Но на крышке короба не было запоров, она снималась без затруднений, и внутри не оказалось ничего. Вероятнее всего, масонских кладов в Царицыне никогда и не было. Трудно допустить, что после отставки Баженова масоны осмелились бы спрятать золото в постройках, которые намечалось снести. Сообщники дяди Алексиса пришли в неистовство. Я уже говорила, что они были закоснелыми негодяями, и он сполна заплатил за своё сумасбродство. Они заткнули ему кляпом рот, приковали цепями к стене каземата и ушли, снова заложив стену кирпичами. Представляю, в каких мучениях он умирал!

– А перстень? Остался у него на пальце?

– Нет, перстень Александра Сергеевича они забрали с собой.

– Не может быть! – вскричала Рита. – Мы сами ви… Я хочу сказать, что они могли бы его и оставить.

– На руке у дяди Алексиса был подарок его возлюбленной, бедной прачки, которая, узнав о его исчезновении, повесилась в уборной… Тот перстенёк был копеечным, и, возможно, они его оставили. А перстень Пушкина день спустя был переплавлен и продан маклаку как золотой слиток. Сердолик сбыли перекупщику драгоценных камней…

– Откуда вам это известно? – спросил Джим, облизывая ложку.

– Один из этих двоих был вхож в наш дом. Когда дядю Алексиса искали по всей России, он ни словом не проговорился о его участи. Прошло двадцать пять лет, началось гитлеровское нашествие, блокада, и этот человек скончался от истощения. Перед смертью он раскаялся в совершённых преступлениях – от него мы и узнали, куда делся наш родственник. На газете с заметкой о пропаже перстня он нарисовал схему с точным указанием места гибели дяди Алексиса.

– И вы не поехали в Царицыно, не нашли прах дяди?…

– Деточки, – старушка посмотрела на своих гостей, как на малолетних несмышлёнышей, – куда мы могли поехать, когда город был окружён фашистами? А после войны матушку осудили за вредительство, я осталась одна с братом-школьником и у меня были заботы поважнее, чем розыски костей дяди Алексиса.

– Перстень Пушкина переплавлен, – пробормотала Рита. – Значит, до сокровищ уже не добраться…

Анастасия Иннокентьевна не расслышала и принялась усиленно потчевать её кондитерскими окаменелостями, хранившимися со времён царствования Николая Второго. Джим снял запотевшие очки, протёр их и вновь запряг свои немного оттопыренные уши в пластмассовые дужки.

– Скажите, – опять вступил он в беседу, – а этого Дмитрия Владимировича, который посоветовал Рите обратиться к вам, вы давно знаете?

– До позавчерашнего дня я его вообще не знала… Он очаровательный! Таким людям начинаешь доверять с первого взгляда.

Бум-м! – ударили часы. «Мальбрук в поход собрался…»

– Вы кому-нибудь ещё рассказывали о судьбе вашего дяди?

– Только Андрею Никитичу.

– Кому, простите?

– Андрею Никитичу Калитвинцеву. Он работает в Русском музее… Деточка, вы опять пролили чай!

Рита, смешавшись, стала вытирать салфеткой стол. Допрос старушки повёл Джим:

– Давно вы с ним разговаривали?

– С месяц тому назад… псик! Дас свела общая приятельдица, Серафиба Григорьевда.

– Он расспрашивал вас о сокровищах?

– Что вы! Он интересовался нашим генеалогическим древом, отношениями Елизаветы Ксаверьевны и Александра Сергеевича… О сокровищах мы заговорили случайно.

«Ага, случайно! – подумала Рита. – Хитрый лис! Окрутил бабульку, она и раскололась».

– И вы рассказали ему всё: и про каземат, и про перстень?

– То же, что и вам. Ещё я отдала ему газету со схемой… Разве я допустила промашку? – обеспокоилась Анастасия Иннокентьевна. – Он произвёл на меня благоприятное впечатление. К тому же мой рассказ не мог повлечь за собой негативных последствий. Прошло уже столько лет…

– Андрей Никитич сегодня умер в больнице от последствий черепно-мозговой травмы. Он попал в аварию.

Старушка просыпала табак на ковёр и схватилась за сердце.

– Какое горе… Скажите правду: это случилось из-за того, что я рассказала ему об Алексисе?

Джим увидел, что её надо успокаивать.

– Нет-нет, ваш дядя ни при чём. Дорожно-транспортное происшествие. В городе с интенсивным автомобильным движением это происходит нередко.

– Мы пришли к вам в том числе и от имени Андрея Никитича, – включилась Рита. – Ради его памяти мы взяли на себя труд завершить начатые им изыскания.

– Прелестно, деточка, прелестно! – Старушка наградила её одобряющей полуулыбкой. – Я вижу, что не заблуждалась в вас.

Она дохромала до рассохшегося комода, выдвинула средний ящик, потормошила лежавшее в нём тряпье и вынула из-под какой-то ветоши резной ларец величиной с брусок хозяйственного мыла. С благоговением поставила его на стол перед гостями, откинула покрытую облупившейся эмалью крышку. В ларце, на бархатной подушечке, покоился золотой перстень витой формы с восьмиугольным камнем красноватого цвета.

– Это самое дорогое, что у меня есть, деточка. На любом аукционе я могла бы заработать уйму денег, но деньги мне уже не нужны. Наследников нет, ветвь воронцовского рода, которую я представляю, отмирает… Я хочу подарить это вам.

– Перстень Пушкина? – вскочила с оттоманки Рита. – Но его же переплавили…

– Нет, деточка, это перстень Елизаветы Ксаверьевны. Непродолжительное время его носил и сам Александр Сергеевич. Я должна вам сказать, что у графини Воронцовой было два одинаковых перстня. Один она преподнесла Пушкину в июле тысяча восемьсот двадцать четвёртого года на даче Рено в двух верстах от Одессы. Александр Сергеевич носил его до апреля тысяча восемьсот двадцать седьмого. Потом, как гласит наше предание, в перстень Пушкина была заключена тайна масонских сокровищ, и Александр Сергеевич передал его Елизавете Ксаверьевне в обмен на дубликат. Следующие десять лет он носил уже другой перстень, хотя никто не заметил подмены, поскольку они совершенно идентичны. А этот, с секретом, хранился у Елизаветы Ксаверьевны и перешёл по наследству к её потомкам. После кражи в Александровском лицее моя бабушка, снедаемая опасениями, спрятала его и сделала вид, что он тоже пропал. Девять десятилетий он пролежал среди наших пожиток, это было единственное украшение, которое мы не продали в голодные годы.

Бум-м! – разнёсся гуд в Ритиной голове. «Мальбрук в поход собрался…»

– Анастасия Иннокентьевна, ваш подарок не имеет цены! Я не знаю, как нам…

– Не нужно благодарности, деточка. Я не хочу, чтобы он попал в руки рвачей, для которых нет ничего святого.

Старушка села в кресло, вид у неё был измождённый, словно, расставшись с перстнем, она утратила последние жизненные ресурсы. Рита показала Джиму глазами на дверь: пора уходить.

– Спасибо за всё, Анастасия Иннокентьевна. Мы к вам будем заглядывать, хорошо?

– Конечно, деточка, буду рада видеть вас. В нынешнюю эпоху поговорить с прекраснодушной барышней – большая удача.

«Прекраснодушной»! От такой оценки Рита заалела как маков цвет. Сводить счеты с жизнью ей расхотелось ещё вчера, а сегодня, после чаепития с госпожой Иртеньевой-Кузьминской, это и вовсе было бы неумно. Околпаченный Вышата, снявший с руки скелета грошовую финтифлюшку, вмиг выветрился у неё из памяти. Перстень, переходивший последовательно от Волконской к Веневитинову, от Веневитинова к Пушкину, от Пушкина к Воронцовой, цел! Он пережил войны и революции, дожидаясь того, кто возьмёт его с собой в масонскую сокровищницу и откроет сделанные умельцами затворы.

Как пользоваться перстнем-открывалкой, Рита не знала, но надеялась узнать эмпирическим путем. Она отодвинула чашку, закрыла ларец и вдруг остановилась.

– Анастасия Иннокентьевна, а где же она… сокровищница? Что сказано об этом в вашем предании?

– Ничего, деточка, – лунатично задвигала руками старушка. – Наше предание об этом умалчивает. Местонахождение сокровищ было зашифровано Александром Сергеевичем в каком-то стихотворении. Вот всё, что я знаю, деточка…

 

Ъ

– Взгляните прямо. Вы видите изображение Александра Сергеича кисти Кипренского. Александру Сергеичу очень нравился этот портрет, однако он со свойственной ему самоиронией писал: «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит…». А теперь пройдёмте в следующий зал.

Под сорочью трескотню гидши посетители музея-квартиры на Мойке, 12, перемещались из комнаты в комнату. Музей был прокалён солнцем. В нём, пышущем подобно многокамерной скороварке, тушилась экскурсионная группа, состоявшая большей частью из молодёжи. Женщина-поводырь, заучившая свою лекцию о Пушкине лучше, чем таблицу умножения, водила их, как наседка цыплят, и без умолку талдычила:

– Александр Сергеич очень любил своих детей… В этой комнате он играл с ними, превращаясь из солидного литератора в проказника и шалуна, гораздого на самые озорные выдумки… Пройдёмте дальше.

В комнате, где стоял письменный стол, а неподалёку от него – диван, отделённые от прохода натянутой между стенами верёвкой, она остановилась, подождала, пока в среде экскурсантов прекратится галдёж, и завела новый куплет затверженного шлягера:

– Перед вами рабочий кабинет Александра Сергеича. Вот за этим столом поэт просиживал часами, создавая свои бессмертные произведения. Муза нередко вела себя капризно, и, подбирая нужное слово, он испытывал истинные муки творчества. Работая, Пушкин любил покусывать кончик своего пера. Вы и сейчас можете видеть следы зубов… Здесь же, на столе, – черновики Александра Сергеича с набросками стихотворений.

– Можно спросить? – Из людского скопления выдвинулась девушка с коротко стриженными, отливавшими рыжиной каштановыми волосами. – Что известно о взаимоотношениях Пушкина с поэтом Дмитрием Веневитиновым?

Всезнающая сотрудница музея ненадолго свернула с заезженной колеи:

– Александр Сергеич видел в Дмитрии Владимировиче даровитого стихотворца, публициста и философа. Они неоднократно встречались осенью тысяча восемьсот двадцать шестого года: Пушкин читал в московском особняке Веневитиновых в Кривоколенном переулке своего «Бориса Годунова», принимал участие в обсуждении произведений других авторов. Узнав о смерти Дмитрия Владимировича, он не скрывал сожаления и, если верить воспоминаниям близких, воскликнул: «Как вы допустили его умереть!»

– Скажите, а не сохранилось ли каких-нибудь писем или стихов Пушкина, адресованных Веневитинову?

– Даже если они и были, то в государственных архивах их нет. Известны лишь рисунки Пушкина, на которых изображён Дмитрий Владимирович. Один такой рисунок лежит сейчас на этом столе. – Рисунок был продемонстрирован дошлой девице, а заодно и разморённым экскурсантам, которые табунились в проходе, томясь и поглядывая на часы.

– А что за цифры под рисунком? – спросила девица.

– Вероятно, какие-то финансовые расчёты… Этот рисунок Александр Сергеич сделал незадолго до фатальной дуэли с Дантесом, его материальное положение было тогда довольно запутанным. Можно допустить, что цифры означают суммы долгов или, напротив, предполагаемых доходов.

– Но почему он записывал долги на листке с портретом Веневитинова? – не унималась девица.

– Он взял первый листок, который попался под руку… – музейщица нервически поправила букли, отвернулась от доставучей посетительницы и возвратилась в накатанное русло: – Обратите внимание на диван. На нём Александр Сергеич провёл свои последние минуты…

Она жонглировала словами, маневрируя между столом и диваном. Когда рассказ о пушкинском кабинете был окончен, последовала секундная передышка, в которую ввернулся чей-то голос:

– Когда для смертного умолкнет шумный день…

Музейщица недовольно посмотрела на посетителей, как смотрит школьная училка на сорванца, позволившего себе нарушить дисциплину в классе. Нарушил её долговязый подросток в кепи с клювообразным козырьком, но соседи, вместо того чтобы осудить эту выходку, поддержали её:

– И на немые стогны града…

– Полупрозрачная наляжет ночи тень…

– И сон, дневных трудов награда…

Каждый произносил по строчке, иногда двое или трое говорили разом, из чего можно было заключить, что заранее не репетировали. И вместе с тем не подлежало сомнению, что это не спонтанная проделка, а продуманная, расписанная сценаристами эскапада. Ничего не понимающая музейщица присмирела, стоя возле дивана. Разноголосица не прекращалась, становясь всё стройнее и созвучнее:

– Мечты кипят; в уме, подавленном тоской…

– Теснится тяжких дум избыток…

– Воспоминание безмолвно предо мной…

– Свой длинный развивает свиток…

Голоса раздавались справа и слева, пересекались, накладывались, вторились, апломб срастался с тихой проникновенностью, и всё вместе сшивалось нитью пушкинской мысли, незатейливой, зато совершенно не поддающейся разрыву. Когда отзвучала завершающая строка, отголоски ещё два-три мгновения парили в кабинете, точно перья, выпавшие из крыльев серафима, потом всё обездвижело. Немного погодя музейщица, избегая глядеть на экскурсантов, прошла вперёд и очень-очень тихо промолвила:

– Прошу всех в следующий зал.

Череда людей, только что читавших стихи и вновь ставших такими прозаически индифферентными, стала втягиваться сквозь двери в следующее помещение. В образовавшейся толчее никто не заметил, как под верёвку, отделявшую кабинетный алтарь от прохода для простых смертных, просунулась рука и хапнула со стола бумаженцию с анфасом Веневитинова, которую перед тем музейщица положила на место, рядом с чернильным прибором.

…Кража была обнаружена только вечером, после закрытия музея. А на следующий день в квартире на улице Латышских Стрелков, куда временно переместился штаб с Белградской, Рита, Джим, Хрофт и Асмуд уже анализировали случившееся.

– Не понимаю, почему мы не могли собраться у меня, – сказал Джим, испытывавший обиду за свои отвергнутые хоромы.

– Электрички твои задрали, – провещал Хрофт с балкона, откуда, держась за перильца, лицезрел зелёный холм.

У Риты было иное объяснение:

– Подозреваю, что в твоей хате может быть прослушка. О том, какие данные подкинула нам Иртеньева, знали только мы четверо. Про наше чаёвничанье с ней я рассказывала вам на Белградской. Без свидетелей. А вышло так, что эти отбросы общества всё разведали.

– Ты преувеличиваешь, – Джим внёс поправку в расположение своих очков относительно переносицы и дзенькнул ногтем по аквариуму с пронырливыми барбусами и медлительными серпастыми скаляриями.

– Да? Преувеличиваю? – зачастила Рита, отстаивая свою правоту. – А откуда они разнюхали о пушкинской шифровке?

– Ты сама их навела. Когда заговорила в музее о Веневитинове.

– Никого я не наводила! Они всё просчитали заранее! И в музей припёрлись не знаниями обогащаться… Моб со стихом был подстроен, чтобы подольше задержаться в кабинете!

Джим сел на тахту и понурился.

– Это худшее, что могло произойти. Теперь в газетёнках растрындят: мобберы – ворюги, флэш – прикрытие для бесчинств… Запозорят, затуркают… Поди докажи, что нас, ротозеев, взяли и прокатили! И ведь самое смешное, что моб-то удался!

– Кто сцен придумал?

– Выложили на сайте под псевдонимом. Как обычно. Даже я, болван, запал!

– Да, таких обалдуев, как мы, поискать… – подвёл черту под самокритичными высказываниями Хрофт, входя в комнату.

– Ладно вам мычать: «болваны», «обалдуи»… – Асмуд был настроен жизнеутверждающе. – С кем не бывает? Вон Ритке «жучка» на лифчик посадили – она что, заметила?

– Заметила. Да только поздняк метаться было.

– Засыпаться мы могли не только у Джима. Как сюда пролез этот Дмитрий Владимирович? Через стеклопакет прошёл?

– Может, и через стеклопакет, – знобко передёрнула плечами Рита. – Замки у нас на двери все до одного исправны. Ручаюсь. И ключи мы с отцом где попало не разбрасываем.

– Я тоже не разбрасываю! – взъелся Джим. – Ключи у меня всегда при себе.

– Твой замок и без ключа открыть можно, – сказал Хрофт. – Любым гвоздём. Его и в первый раз отвёрткой выломали, а теперь подавно… Я тебе все уши прожужжал: вставь новый! Где там…

– Вставлю, – покраснел Джим. – Подкоплю талеров и вставлю.

Летом и во время межсезонных вакаций, когда не было учёбы, он шабашил на разработке рекламных модулей для риэлторской конторы.

– Хошь, одолжу до получки? – предложил Хрофт. – Не то, пока отелишься, тебя самого из хазы вынесут.

– Все это чушь на рыбьем жире. Надо думать, как вернуть украденный листок с шифром.

– Шифр ли это? Бабёнка в музее что-то про дебет-кредит тараторила…

– Бьюсь об заклад, что шифр!

Дверной звонок в квартире Семёновых усладил слух пронзительным мяуканьем. Рита привыкла к нему, но на сей раз вздрогнула.

– Наверно, к отцу…

Дверь в комнату была закрыта. Рита в наступившем молчании слышала, как майор в домашних тапках прошлёпал в коридор, отпер замки и с кем-то перемолвился.

– Пап, кто там?

Шлёп, шлёп, шлёп… В косяк деликатно стукнули.

– Ритусик, это тебе, – Семёнов приоткрыл дверь и протянул дочери запечатанное письмо.

– Кто принёс?

– Добрый молодец… кхм! Росту высокого, статен, лицом бел. Представился Дмитрием Владимировичем. Сказал, ты его знаешь.

Рита торпедой выстрелилась из комнаты, установила мировой рекорд в коридорном кроссе, но потеряла секунд пять, открывая дверные замки, которые только что нахваливала. Когда она выбежала на лестничную клетку, там уже никого не было, а дом был беззвучен, как склеп. Постояв, она вернулась в комнату.

– Что такое, Ритусик? – спросил Семёнов. – Мне следовало взять этого басурманина за ворот и упрятать в каталажку?

– Нет, пап, он не басурманин. Но если ты его ещё раз увидишь, скажи, что я хочу с ним поговорить.

Семёнов ушёл досматривать кубковый матч, а Рита, окружённая Хрофтом, Асмудом и Джимом, удалила с письма сургучную печать и развернула первый из вложенных в него листов.

Дмитрий Владимирович писал без экивоков:

– Экий фанфарон! – Джим снова дзенькнул по аквариуму, и рыбёшки попрятались в водорослях. – Кстати, лучше бы скалярий отдельно держать, а то барбусы им плавники пообкусывают.

– Шлифанул бы я этому Дмитрию Владимировичу интерфейс… – Хрофт погрозил кулаком книжной полке и в который раз пожалел о том, что вёл себя с холёным господином так робко.

– За что? – Рита развернула второй лист. – Он же нам помогает. Вот!

Она держала ксерокопию пушкинского рисунка, виденного ими накануне в музее на Мойке.

– Откуда он его взял?

– Когда к Пушкину чекалдыкнуть заходил, с собой унёс и отксерачил. – Хрофт страсть как не любил играть втёмную и потому был зол, словно свора кобелей. – А теперь измывается над нами.

– Не кощунствуй, – сказал Асмуд.

Хрофта не слушали. Рита и Джим, толкаясь, вырывали друг у друга листок с рисунком.

– Не напирай! Всем покажу. – Рита отстояла право первого ознакомления с малоизвестной страницей творчества великого поэта и положила эту самую страницу на стол под лампу. – Веневитинов тут как живой!

– Ты его живым не видела.

– Внизу цифры, цифры… Здесь только пары из двух чисел – однозначных и двузначных. Каждая пара написана через слэш. «Два-дробь-шестнадцать», «три-дробь-шесть», «один-дробь-девять», «пять-дробь-пять»…

Полностью цифровая заумь выглядела так:

«2/16 3/6 1/9 5/5 4/8 10/3 9/6 21/16 36/2 14/14 6/5 7/5 8/11 12/1 17/13 13/6 22/12 26/5 44/7».

Рита передала листок Джиму, тот – Хрофту и Асмуду. Все смотрели на цифры, но каких-либо дельных соображений по поводу их значения никто не высказывал. Первым заговорил Джим:

– Бабуля сказала, что шифр составлен на основе стихотворения. Что если первое число в дроби – строка, а второе – буква?

– Трансцендентально! Неужели Пушкин был такой лопух? Гений – он на то и гений, чтобы изобрести что-нибудь гениальное.

– Всё гениальное просто, – напомнил Джим прописную истину. – Если ты не знаешь, какое стихотворение имеется в виду, алгоритм расшифровки тебе не поможет.

Рита сняла с полки книжищу в сафьяновом переплёте. «А. С. Пушкин. Стихотворения».

– Открываем на раз-два-три и проверяем, что попадётся?

– Нет. – Могучим дзеньком Джим загнал барбусов и скалярий в папоротниковые джунгли. – Как хомо сапиенс, я отдаю предпочтение действиям, обусловленным закономерностью. В нашем случае всё вертится вокруг перстня. Вот и проверим для начала стихотворение, где этот перстень воспевается.

– «Храни меня, мой талисман!» – Ритин палец забегал по оглавлению. – Нашла! Считывайте цифры.

– Вторая строка, шестнадцатая буква.

– «О». Дальше!

– Строка три, буква шесть.

– Снова «о». Дальше!

– Один-девять.

– «Я». Какая-то бессмыслица получается…

– Пять-пять.

Рита нашла букву и, ничего не сказав, бросила книжищу на стол.

– Бредятина. Это не то стихотворение! Посмотрите на последние цифры. В «Талисмане» нет сорок четвёртой строки!

– А если по-другому? – сказал Асмуд. – Первая цифра обозначает букву, а вторая – строчку.

Попробовали сделать наоборот, но всё равно ничего не вышло. Следующим проверили стихотворение, посвящённое Зинаиде Волконской. Мимо! Рита стала искать в книге стихи, в которых встречались упоминания о перстнях, княгине Зинаиде, графине Воронцовой, архивных юношах, к которым принадлежал когда-то Веневитинов…

Провозились полдня, устали и разозлились. Подвергшиеся акустической бомбардировке рыбёшки боялись высовывать носы из зубчатых листьев. Асмуд поминутно выходил курить на балкон, Хрофт насвистывал похоронный марш Шопена. Проштудировав книгу от начала к концу и от конца к началу, Рита вернула её на полку и села за стол спиной к остальным. На душе скребли одичалые кошки.

– Кхм! – послышалось из-за двери. – А если поискать не у Пушкина?

– Что, папа?

– Если б я был Алексан Сергеичем и мне взбрело на ум что-нибудь зашифровать, я бы взял чужие стихи. Так занимательнее. Представь: шифрует Пушкин, а стихи левые…

И майор, так и не показавшись, ушлёпал по коридору в туалет.

– Я знаю, какое стихотворение надо искать! – Джим дёрнул головой, и очки, съехав с носа, булькнули в аквариум.

Пока он вылавливал их оттуда, растыкивая раковины рапанов и мидий и гоняя по углам без того зашуганных рыб, Рита, уловившая его мысль, схватила сборник Веневитинова. Стихотворение «К моему перстню» открылось само по себе, будто ждало этой минуты.

Стихотворение было длинным, Рита не стала дочитывать до конца, убедилась только, что строк в нём больше сорока.

– Давайте шифр!

Джим снова принялся зачитывать цифры. Рита переводила их в буквы и выписывала в блокнот. К… А… Ы… Л… Б… Б… У…

– Чтой-то не выходит у тебя каменный цветок, Данила-мастер, – отпустил шпильку Хрофт и засобирался уходить. – Зря время транжирим. Я сразу говорил, что Калитвинцев ваш – фуфлогон. Идём, Асмуд!

Они вдвоём ушли, Джим остался. Он соскоблил с оправы очков присосавшихся улиток и подошёл к Рите, сидевшей над раскрытым томиком Веневитинова.

– Не огорчайся. Ещё подумаем…

– Уходи и ты с ними, – недоброжелательно порекомендовала она. – Мне одной легче думается.

Джим ушёл. На улице он догнал Хрофта с Асмудом, они завернули в пивную и с горя заказали по кружке портера. Хрофт продолжал гнуть свою линию:

– Калитвинцев – прохиндей. С такими только свяжись… Он нас с самого начала за ламеров держал. Знал ведь, что никакого клада в Царицыне нет, но даже не тявкнул.

– Он при смерти лежал, – проговорил Асмуд, всасывая пиво через сложенные трубочкой губы.

– А хоть бы и при смерти! Про перстень, который из лицея уконтрапупили, – знал? Знал! Про то, что перстень этот липовый, а настоящий у бабки в колготках спрятан, – знал?

Знал! Он нам нарочно туфту подсовывал, чтобы на ложный путь навести. И нас, и шоблу эту… А сам думал, что в больнице отлежится, на ноги встанет, откопает сокровища да и спустит их на каком-нибудь «Сотбисе» по спекулятивной цене.

– Если бы хотел по-тихому откопать и спустить, не выкладывал бы статью на сайте, не заводился бы с игрой в золотоискателей. – Джим макал в кружку вяленый щучий хвост и был настроен филантропически. – Зря ты его честишь… Тем более усопшего. Не по-мужски.

– Ты мне ещё, сморчок, указывать будешь, что по-мужски, а что не по-мужски! – Хрофт шваркнул кружкой об стол, но, увидев, что к ним направляется привлечённый перебранкой штатный вышибала, смирил себя, взял твердейшее, как антрацит, рыбье филе, стал отгрызать от него солёные чешуйки.

– Не собачьтесь, – булькнул, не отрывая губ от пива, Асмуд. – Выдворят.

Джим оставил початую кружку и, не попрощавшись, вышел из пивнухи. Часа два он гулял по питерским улочкам, забравшись в предместье, и кручинился по поводу и без. Он был влюблен в Риту, а она в него нет. Привести ситуацию к паритету казалось утопией. Несбыточным желанием. Сегодня она выпроводила его из дома, завтра совсем забудет. Он чувствовал себя Гамлетом навыворот – готов был отдать жизнь за любовь, но Офелии его жертвоприношения были по барабану.

Однако она его не забыла. Джим трюхал на трамвае в Стрельну, когда мобильник разродился мелодией битловской песни «Lovely Rita», поставленной лишь на одного абонента. Офелия!

– Ты можешь приехать? – звезданула она ему в лоб первым же вопросом. – Я звонила этим двоим, но они, по ходу, не в форме!

– Могу! – Его кольнул шприц ревности (всё-таки она позвонила сначала Хрофту и Асмуду, а потом уже ему), но шрам от укола тут же оросили бальзамом: она попросила приехать! – Ты дома?

– Дома. Жми скорее, я расшифровала записку Пушкина!

Он бы и так примчался быстрее ветра, но теперь полетел на третьей космической. Рита ждала его с книгой Веневитинова и исчёрканным вдоль и поперёк блокнотом.

– Мы дуболомы! Взялись расшифровывать по современному изданию!

– И что?

– А то! Пушкин и Веневитинов соблюдали правила орфографии девятнадцатого века. Они писали с ерами – твёрдыми знаками на концах слов! Потому у нас и возникла путаница. Когда я вставила эти твёрдые знаки в стихотворение «К моему перстню» и пересчитала буквы по-новому, всё удалось!

Джим взял блокнот и прочёл: «Карлъ Брюлловъ Помпеи».

– Я-то думал…

– Ты думал, что это уже хеппи-энд и сейчас пойдут титры? Нет, мой яхонтовый, придётся ещё повкалывать! – Рита была не в меру весела, баядеркой кружилась по комнате. – Едем в Русский музей!

– Посмотреть на картину Брюллова?

– Посуди сам. Что ещё можно подразумевать под сочетанием «Брюллов – Помпеи»? Я уже нашла её у себя в книжках, но лучше посмотреть на оригинал. Калитвинцев именно его держал перед глазами!

С Ритой Джим поехал бы хоть в тридевятое царство.

– Тогда собирайся!

– Я собралась. Папа подбросит нас на машине.

Пять минут спустя «Опель» цвета «баклажан» уже рассекал полосу движения на проспекте Большевиков. Майор правил одной рукой, развалясь на водительском сиденье.

– Повезло тебе, Ритусик, что сегодня у меня отгул. Пользуйся. Что, говоришь, в шифровке было? «Последний день Помпеи»? Кхм! К чему бы? Геморрой один с этими искусствоведами, особенно когда сам в искусстве ни в зуб ногой. Проще десятерых урок скрутить.

– Не прибедняйся, пап. Ты в искусстве не хуже Пикассо разбираешься, уж я знаю…

За поворотом открывался прямой подъезд к музею. Семёнов сбавил скорость, и в этот момент из пристроившегося сзади «Форда» рубанула автоматная очередь.

 

Асмуд попадает в мышеловку

Пули продолжали дубасить по загривку «Опеля». Семёнов выкручивал руль, как выкручивают кряжистый подберёзовик из грибницы.

– Пригнитесь! – крикнул с опозданием.

Рита, сидевшая впереди, уже припала к приборной доске. Семёнов, вокруг которого роились смертоносные пчёлы, направил машину к стоявшему перед музеем памятнику и распорол борт о кромку пьедестала. Автоматчики из «Форда»-тачанки прекратили шпарить ему вдогон и скрылись. Майор нажал на тормоз. Схваченные колодками колёса перестали крутиться, «Опель» юзанул от пьедестала к музейному крыльцу и остановился в шаге от какого-то иноземца, превратившегося в соляной столп.

– Как на передовой! – произнёс майор, который никогда на передовой не был. – Ты в норме, Ритусик?

– Да, пап. – Она выбралась из-под щитка. – Джим! Ты где?

Джим поднял голову над спинкой её сиденья, которая была разрыта пулями, как военный полигон после ковровой атаки авиационных штурмовиков.

– Тебя не задело? – Рита протянула руку, чтобы увериться, что он жив.

Вихор, торчавший у него над маковкой, был отчекрыжен пулей. Других повреждений не имелось.

– Sorry, – сказала Рита иноземцу, выйдя из покрытого рубцами-оспинами автомобиля. – This is Russia, sir…

– О, Russia! – подъял он длани к небу и стал похож на индейца майя, молящегося Кукулькану.

Оставив Семёнова разбираться с подъехавшим нарядом полиции, Рита с Джимом вошли в музей. Передряга, в которую их только что угораздило попасть, не сказалась ни на намерениях, ни на боевом духе. Нигде не задерживаясь, они прошли в зал, чей простенок занимало полотно Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Оба видели его не раз, но сейчас оно как бы заутюжило их своим рвущимся с холста натурализмом и в то же время демонической фантасмагоричностью. Они стояли подавленные, не в силах вымолвить ни слова. Понадобилось время, чтобы выйти из прострации.

– В чём здесь подколка? – задумалась Рита, странствуя взглядом по картине. – Что хотел сказать Пушкин?

К ним подошёл майор Семёнов. Он был взмылен, как мустанг после многочасовой скачки по прериям.

– Ну коллеги! Шпыняли, как сопляка… Будто не по мне из «калаша» жарили, а я в кого-то.

– Мотай на ус, папа. Впредь сам не будешь таким привередливым. А то у тебя что ни подозреваемый, то Чикатило.

– Поклёп!

Майор обратил взгляд на картину. Мощь брюлловского дарования всколыхнула и его прагматическую натуру.

– Конгениально! Аж мурашки по копчику…

– Пап, ты не подмечаешь здесь ничего неестественного?

– Неестественного? Кхм! Вулкан коптит, скульптуры валятся, народ бежит… Сразу видно, что гражданская оборона не отлажена: население заранее не оповестили, средства индивидуальной защиты не раздали, эвакуацию не обеспечили…

– Папа, ты циник.

– …А неестественного? Нет, не замечаю.

– Мы тоже. И это не радует. Как ты думаешь, зачем нас хотели пристрелить?

– Не приглянулись мы им… кхм! – Семёнов прокашлялся и заговорил серьёзно: – Хотели бы пристрелить, пристрелили бы в два счёта. По такой-то мишени да промахнуться? Мыслю, что припугнуть решили. Чесанули для острастки – чтоб мы поняли, кто тут пахан, а кто шестёрка.

– Их поймают?

– «Перехват» уже введён, да они ведь тоже не лаптем щи хлебали. Тачка, конечно, угнанная, кинут её в заулке, и – комбайн, май лав, комбайн.

«Опель» был изрешечён так, что Семёнову пришлось сразу после экспертизы отправиться с ним в автосервис («Сподручнее бы сразу в металлолом, да жалко… кхм!.. четвёртый год на нём езжу, ни разу не подвёл»). Рита и Джим, выйдя из музея, где проболтались полтора часа, так ничего и не надумав, остановились под памятником Пушкину.

– Куда идём? – спросила Рита, уставшая от беспокойств и безуспешных исканий.

– Давай в Публичку. – Джима посетила новая идея. – Хочу кое с чем разобраться.

Они доехали до библиотеки, сели за незанятый столик в читальном зале и обложились справочниками.

– Слушай сюда, – Джим пригладил ладонью страницу и начал читать: – «Роза и крест – символы братства розенкрейцеров. Впервые принципы этого союза были изложены в начале семнадцатого века Иоганном Валентином Андре в трёх анонимных памфлетах. При этом он ссылался на немецкого дворянина Розенкрейца, который якобы в четырнадцатом столетии ездил на Восток и получил от индийских мудрецов рецепты эликсира вечной молодости и философского камня. Несколько лет спустя в Гааге под именем братства розенкрейцеров возникло общество мистиков и алхимиков, имевшее филиалы в Данциге, Гамбурге, Нюрнберге, Амстердаме, а также в городах Италии. В середине восемнадцатого века появились Новые Розенкрейцеры, представлявшие собой одну из высших степеней франкмасонства…»

– Сокровища масонов! – вскричала Рита.

– Не распугай книголюбов, – остерёг Джим, заметив, что на её восклицание среагировали все, кто сидел в радиусе десяти метров. – Нам и без того конкурентов хватает… Итак, роза и крест под мостом в Царицыне – знак розенкрейцеров. Можно предположить, что и сокровища, которые мы ищем, принадлежали им. Княгиня Волконская жила в Италии, а там влияние этого братства было особенно сильным. Смотрим дальше… «Во второй половине восемнадцатого века наибольшее распространение среди многих тайных объединений имел Орден золотых розенкрейцеров. Подробные свидетельства о нём изложены в трактате Синсеруса Ренатуса „Правдивое и полное описание философского камня Братства Ордена золотых розенкрейцеров“. В трактате фигурируют устав и ритуалы Ордена. Члены союза делились на семь классов, во главе его стояли император и вице-император, обладавшие не совсем ясными полномочиями. Кроме того, в Ордене состояли семьдесят семь старших магов, три тысячи младших магов, две тысячи семьсот верховных философов первого ранга…»

– Кто вступал в этот Орден?

– Медики, теологи, офицеры, дворяне… Под именем Ормезуса к розенкрейцерам примкнул наследник прусского престола, ставший впоследствии королём Фридрихом Вильгельмом Вторым. Короля всегда окружали оккультисты и духовидцы, он слыл чрезвычайно доверчивым. Однажды во время бала его вызвали условным паролем розенкрейцеров и перед ним предстал дух его деда Фридриха. Дух предупредил внука, чтобы тот опасался французских роялистов. Вследствие этой консультации Фридрих Вильгельм проявил нерешительность и проиграл сражение при Вальми…

– А сокровища? – изнывала Рита. – О сокровищах что-нибудь сказано?

– В трактате Синсеруса Ренатуса говорится, что философия розенкрейцеров направлена на овладение тайнами природы и вечной жизни. В составе Ордена было несколько сот именитых алхимиков, они утверждали, что им удавалось при помощи философского камня превращать в золото любые металлы. Достоверность этих утверждений сомнительна, хотя чего не бывает… Но, учитывая, какие высокопоставленные адепты были у Ордена, можно предположить, что розенкрейцеры не бедствовали. Один Фридрих Вильгельм мог с полтычка отвалить им столько лавэ, что обеспечил бы на всю жизнь и их самих, и их потомков.

– Куда потом подевался этот Орден?

– После смерти прусского короля Орден стал быстро клониться к упадку. На розенкрейцеров начались гонения, потому что пруссаки считали, что они дурачили их правителя. К тому же маги и алхимики, входившие в Орден, передрались между собой. Сведений о роспуске братства розенкрейцеров нет, однако с началом девятнадцатого века упоминания о них и об их богатствах исчезают.

– Притаились?

– Пёс их знает, – Джим закрыл справочники и сложил стопкой.

Они вышли из библиотеки.

– Куда теперь?

Размышления перебил Григ. Рита вытащила из сумочки мобильник: звонил Хрофт.

– Асмуда своровали! – лупанул он с ходу.

– Как?!

– Расскажу… Встретиться надо. К Исаакию подвалить можешь?

Встретились под Медным всадником. Хрофт был хохлат, как какаду, и рассержен, как президент после импичмента.

– Дуем мы с Асмудом по Конюшенной… не помню, по Большой или по Малой… не суть… Вдруг джип мимо фигарит, останавливается, выходят оттуда два мерина, хватают Асмуда под белы руки и грузят вовнутрь. Он орёт, брыкается, я стою, как примороженный, из нирваны выйти не могу… Короче, погрузили они его в джип и пошпирляли дальше по улице. Я только и успел каменюгой им в зад засандалить. Промазал…

– Номер запомнил?

– Куда там… Да и проку-то? Они его за первым же углом снимут и другой приклепают, не засвеченный. Это же мафия, а не детский сад.

– Опять они? – Джим схватился за щёку, словно у него засаднили подточенные кариесом зубы.

– Больше некому, – Хрофт повинно согнул выю. – Я ещё постоял там, на Конюшенной, и как-то втемяшилось мне, что один мерин на того… на борова похож, который нам возле общаги кейс с подтиркой впарил.

– Мерин похож на борова. – Рита попыталась постигнуть всё то, о чём поведал Хрофт. Переделка, в которую влип Асмуд, была и смехотворной, и трагичной. Нет, о смехотворности следует позабыть – если Хрофт не ошибся и в джипе сидели кенты из мафии, Асмуду каюк… Но чего они добиваются?

Только Рита подумала об этом, как ей позвонили, и голос, перемежавший слова с чавканьем, популярно втолковал, что за Асмуда конкурирующая фирма назначает выкуп. В размере сведений, позволяющих добраться до капитала княгини Волконской. Буде Рита сотоварищи откажутся, над пленённым агнцем учинят такое, что не снилось и палачам Нерона.

– Расчленим так, что любо-дорого! – обязался водяной.

– Изверги! – закричала Рита. – Кровопийцы! Ироды! Мы ничего не знаем…

– А по музею зачем шастали?

Рита молчала. Водяной чавкнул, и она услыхала меканье, в котором не сразу распознала голос Асмуда. Вероятно, рот у него был законопачен, потому что до неё не донеслось ни одного членораздельного слова.

– Сейчас мы вашему дружку кое-что отчикаем и пришлём вам в бандерольке наложенным платежом. Гхы-гхы!

Рита обменялась взглядами с Хрофтом и Джимом.

– Говори, – сказал Хрофт. – А то и правда соорудят из него окрошку.

– У Пушкина было написано «Карл Брюллов. Помпеи», – проговорила Рита в трубку, готовая своей ненавистью испепелить и водяного, и всех его подельников. – Мы ездили в музей, чтобы посмотреть на картину.

– А мы вас чуть не мочканули… гхы-гхы!.. чвак…

– За чем же дело стало?

– Ваши трупаки нам без надобности. Пока. А шмальнули, чтоб знала ты… и предок твой чтоб знал: мы каждый шаг ваш отслеживаем… чвак!.. Обкакались, поди? Ничё, вам полезно. А то борзые стали – кто-то вам мессаги про клад сливает, а вы и рады. Чего замолкла? Плети дальше.

– Я всё рассказала.

Ей не поверили. Трубку из её руки выдрал Хрофт и, чехвостя водяного на все лады, потребовал, чтобы Асмуда без промедления выпустили из неволи. Ему ответили с аналогичной экспрессией, диалог получился контрпродуктивным. Неудача постигла и Джима. Его окрестили четырёхглазым засранцем и послали в такое географическо-физиологическое захолустье, куда не добирался ещё ни один путешественник.

– Даём вам двадцать четыре часа. Будете нам дыни компостировать, сделаем из вашего мэна сначала вумен, а опосля начинку для беляшей.

– Ок, – сказал Хрофт, когда Рита положила мобильник в сумочку. – Идём в ментуру?

Их завлекли в ловушку, из которой самостоятельно было уже не выбраться. Рита признала, что на этот раз они бессильны что-либо противопоставить своим врагам. Жизнь Асмуда была брошена на весы, которые от минуты к минуте склонялись не в его пользу.

Джим ещё возражал, высказывал какие-то суждения, обнадёживал, но Хрофт сказал ему:

– Прикрой своё паяло, заморыш! Мне Асмуд – как брат кровный. Без него дружина моя – пшик. Если они его укокошат, я их из-под земли вырою, загрызу, как сусликов… А после с ума сойду и харакири себе мечом сделаю.

– Не надо! – взмолилась Рита. – Мы уладим. Я скажу папе, он всю питерскую полицию подключит. Мы вытащим Асмуда! Живого и невредимого.

– Шевелите культяпками! Разгубошлёпились тут… – Хрофт прибавил скорости и впилился в кривобокий бак, изъеденный коррозией.

Возле бака стоял чумазый бомж, он ковырялся в соре, выбирал съестное и складывал в тару из-под сапожек от Гуччи. Явление Хрофта вырвало его из мира грёз и вожделений. Он бросил обратно в бак вздувшуюся банку латвийских шпрот, цопнул коробку с найденным добром и прижал её к себе. Хрофт, потирая акупунктурную точку, на которой должен был вскоре появиться синяк, крыл отборными ругательствами и бак, и тех, кто его здесь приткнул.

– Пардон, – сказал Джим бомжу. – Наш друг не хотел вас беспокоить.

– Ничего-ничего, – проквакал бомж, пятясь.

Ему было лет пятьдесят, лицо не испитое, одет в костюм-тройку, ещё не успевший прохудиться и истрепаться. Помимо всего прочего, на нём был галстук! Рита никогда не видела бомжей при галстуках. Заинтересованная, она посмотрела на него внимательнее, и внезапное «ой» вырвалось из её уст.

На неё глядел Андрей Никитич Калитвинцев, искусствовед. Такой, каким он был изображён на титульной странице своего сайта.

 

Неприкаянный

Рита двинулась к нему, остановилась, снова двинулась. Прижимая к ввалившейся груди коробку, словно то был несессер с сапфирами, бомж по-рачьи отступал от бака, намереваясь, по всей видимости, дать стрекача.

– Андрей Никитич? Вы?…

Конечно, ей случалось обмишуриваться. Конечно, есть люди, похожие друг на друга, как двойняшки. Но этот… Пусть черномазый, пожамканный, небритый – но это был тот самый человек, чей портрет они с Джимом видели в Интернете! Джим тоже опознал его и стал заходить сзади, отсекая ему пути к бегству. Бомж уронил коробку с добытыми припасами и попробовал пропихнуться между баком и стеной дома. Но там возвышался Хрофт.

– Не дай ему уйти, – велела Рита и произнесла ласково, как дрессировщица, разговаривающая со строптивым пуделем: – Андрей Никитич, куда же вы? Мы – ваши друзья, уделите нам хотя бы минутку.

– В-вы меня с кем-то п-путаете, – ответил он, заикаясь.

– Мы ни с кем вас не путаем. Ваша фамилия – Калитвинцев, и до недавнего времени вы числились в персонале Русского музея.

– П-почему до н-недавнего? – спросил бомж, сдуваясь, как резиновый пузырь.

– Потому что вы умерли. Вчера вас похоронили за счёт музея, сподвижники произнесли траурные спичи и выпили за ваш упокой. Хотите взглянуть на свою могилку?

– Это умопомешательство! – Бомж галстуком, напоминавшим ленту гофрированной бумаги, отёр немытое лицо. – Я ж-жив! Я не умер!

– Теперь вам трудновато будет это доказать.

– У меня п-при себе п-паспорт, банковская карта!..

– Уже составлено заключение о вашей смерти. Считается, что паспорт у вас украли, а сами вы сыграли в ящик, так и не оправившись от травмы черепа. Ваша квартира опечатана, полиция ищет родственников, имеющих право на её наследование. Имущества после пожара осталось немного, но сама жилплощадь – лакомый кусок. Даже если у вас и не было наследников, они отыщутся, поверьте.

– В моей к-квартире был пожар?

– Андрей Никитич, – сказала Рита, видя, что самообладание вернулось к нему, – давайте сядем где-нибудь в «Макдоналдсе» и потолкуем. Уверена, что мы способны помочь друг другу: мы – вам, а вы – нам.

– В «Макдоналдсе»? Я и в магазины-то б-боюсь заходить! Меня же сразу п-пристрелят!

– Кто?

Он поглядел по сторонам. Лицо его выражало озабоченность.

– Тут недалеко есть з-закусочная, я там иногда обедаю. Можно п-пойти туда. Только з-заклинаю вас: не выдавайте меня! От этого зависит м-моя ж-жизнь…

Закусочная представляла собой напитанную прогорклостью столовку с меню, характерным для придорожной среднеазиатской чайханы времён продовольственного дефицита. Ни Рита, ни Джим к предлагавшейся в небогатом ассортименте стряпне не притронулись, Хрофт взял себе свекольный салат, а Андрей Никитич, посмотрев на них глазами бездомного котёнка, проговорил:

– Не будете ли вы так л-любезны заказать мне шурпу и порцию б-биточков? Я с вами п-потом расплачусь…

Рита выполнила его просьбу. С прожорливостью изголодавшегося койота он накинулся на баланду, в которой колобродила разрезанная вдоль морковка.

– Отстой, – сказал Хрофт, продегустировав салат.

– Да? А по мне здесь очень п-прилично готовят… Вы не возражаете, если я д-доем? – И Андрей Никитич потащил к себе тарелку с бордовым силосом.

Когда он насытился, Рита заставила его приступить к рассказу.

– Как получилось, что вместо вас в больницу угодил другой человек, а вы пробавляетесь тем, что роетесь во вторсырье?

Калитвинцев вытер губы резаной обёрточной бумагой, засунутой во втулку от станочного подшипника, стоявшую посреди стола.

– Мои з-злоключения достойны пера Гамсуна. Или п-по меньшей мере Конан Дойла. Вот уже н-неделя, как я питаюсь тем, что люди выбрасывают за ненадобностью. Так что с-спасибо за угощение.

И он принялся рассказывать.

В ту ночь он засиделся на работе и вышел, когда на город уже опустилась бело-серая пелена. Он попрощался с музейной охраной, спустился с крыльца и направился к своей «четвёрке». Открыл ключом дверцу (сигналки на машине не было), сунулся в салон и тут же получил чем-то тяжёлым по темени. В голове заполыхало так, словно жар-птица распушила свой павлиний хвост.

Чувства к нему вернулись, когда он уже сидел в своей машине на переднем пассажирском сиденье, привалившись к дверце. Машиной правил импозантный мужчина примерно его возраста и телосложения, одетый в блайзер с иголочки. Именно так – авантажно и представительно – должен был, по мнению Андрея Никитича, выглядеть патрон какого-нибудь влиятельного мафиозного клана.

– По к-какому праву… – завёлся было Андрей Никитич, но пистолет, упёртый в левую почку, разом погасил его подъём.

– Цыц! – совсем не авантажно прикрикнул мужчина, и это сразу низвело его до мужлана.

Ехали по Невскому. Андрей Никитич обернулся – на задних сиденьях никого не было.

– Не вертись! – Пистолет, как перфоратор, несколько раз стукнул его в бок. – Мозги шурупят? Тогда выкладывай!

– Что в-выкладывать?

– Про клад! Только не тяни волынку. Тайм из мани…

Андрей Никитич, разумеется, понял, о чём его спрашивают. Не понял одного: как этот Аль Капоне узнал о его исследованиях. Книга Гессе с ключом к первой загадке ещё не была отпущена на свободу, она лежала здесь же, в машине. Калитвинцев ни за что и не отпустил бы её, если бы предполагал, что его невинная игра во Флинта обернётся такими проблемами…

– Колись-колись! – подзадорил патрон, руля одной рукой, а другой толкая его пистолетом.

И Андрей Никитич скоренько, взахлёб, стал колоться. Рассказал и о статье на своём сайте, и о её продолжении, оставшемся частью в домашнем компьютере, частью – на флэхе, запрятанной в брелок (как раз намедни набирал в музейном кабинете), показал саму флэху, карту в портфеле, про Анастасию Иннокентьевну упомянуть не забыл, предупредил, что в полость, скрытую в царицынском мосту, соваться незачем – нет там ничего.

– Где же клад? – занервничал патрон, сворачивая на улицу, ведшую к дому Андрея Никитича. – Что ты мне плешивого лохматишь?

– К-клада я пока не нашёл, – повинился Калитвинцев.

Патрон расценил это по-своему:

– Не хотим, значит, по-хорошему. Ладушки. Причалим сейчас к тебе домой, вызвоню своих костоломов, и ты у нас сразу разговорчивым станешь…

Костоломов он вызвонил ещё по дороге. Приостановил «четвёрку» за квартал до дома Андрея Никитича и что-то гавкнул в мобильник. У Калитвинцева затряслись поджилки. Он догадывался, что за этим последует. Дыба, расплавленное олово, бензопила, автоген – испытанные орудия маньяков и истязателей калейдоскопом завертелись в воспалённом воображении. Андрей Никитич рванул на себя ручку, дверца подалась, и он колобком выкатился из машины.

– Стоять! – взревел не ожидавший такой дерзости патрон.

Он бросил мобильник, схватил лежавший на коленях пистолет, но выстрела не последовало. Андрей Никитич подхватился и драпанул по улице так быстро, что даже пятки в изношенных скороходовских туфлях засверкать не успели. Он пробежал два или три квартала, пока совсем не изнемог и не упал на газон в чужом дворе. И здесь чуть погодя до него дошёл весь кошмар его положения. В машине остались ключи от квартиры, гаража и рабочего кабинета. В пиджаке были только паспорт и банковская карточка, на которой лежала тысяча рублей. Проведя ночь под открытым небом, Андрей Никитич понял, что ни домой, ни на работу идти не отважится. Патрон со своими вурдалаками только и ждут его появления. И тогда – дыба, расплавленное олово, бензопила, автоген… Нужное подчеркнуть.

Он шёл по питерским задворкам и клял себя за то, что связался с этими окаянными сокровищами. Сидел бы в музее, занимался анализом русской живописи – нет, адреналин ему подавай! Вот и снабдят его адреналином по самое не хочу…

– Где же вы жили? – спросил Джим, которого рассказ блудного искусствоведа вынудил расчувствоваться.

– Где п-приходилось. Спал в парках на скамейках. Лето б-благодатное, ни ангины, ни б-бронхита не подхватил. С едой тоже на первых порах было более-менее: понемножку снимал через б-банкомат деньги, покупал хлеб, сыр, ряженку… Старался много не тратить, но всему, как вы знаете, есть п-предел. Деньги на карте к-кончились, взять их неоткуда, вот и хожу, ищу снедь в б-баках. Там йогурт просроченный попадётся, там кефир в упаковке кто-то не д-допил…

– Вы так ни разу и не приходили к себе?

– Ни разу, – Андрей Никитич поник головой. – Как вспомню того… с п-пистолетом, так сразу кровь стынет. Вам этого не п-понять.

– Мы вас понимаем, – сказал Джим. – И мы знаем, что ваши опасения не напрасны. Но на что вы надеялись? Не могли же вы бомжевать всю жизнь!

– Б-безусловно. Эти несколько недель стали для меня пыткой. Я и так был не слишком упитанный, а тут похудел к-килограммов на пятнадцать. Про одежду уже и не говорю…

– Да, видок у вас непрезентабельный, – отметил Хрофт. – Только для таких заведений и годится.

Он презрительно оглядел заплесневелые стены закусочной. Андрей Никитич пристыженно смолк.

– Человека, который шантажировал вас, больше нет, – сказала Рита. – После того как вы убежали, он поехал к вам домой, чтобы найти в компьютере вторую часть статьи о капитале, ведь у него были ключи от вашей квартиры. Однако во дворе он попал в аварию. Его дружки подъехали, когда он находился без сознания в разбитой машине. Они успели забрать портфель с картой Царицына, потом их спугнула милиция, и они скрылись, оставив своего патрона во дворе. Лицо было исполосовано порезами и залито кровью, поэтому никто из соседей не заметил, что его внешность не совпадает с вашей. Все думали, что это вы, ведь он приехал на вашем автомобиле и сам сидел за баранкой. Под именем Калитвинцева Андрея Никитича его отвезли в больницу, где он на днях скончался.

– Вы в-видели его?

– Я с ним разговаривала. Пыталась узнать у него, где искать капитал, но он сказал лишь про портфель с картой-обманкой и показал на пальцах крест.

– А его п-подручные?

– Они каким-то образом разузнали, что в деле поиска сокровищ появилась третья сторона, то есть мы, и с того момента не дают нам проходу. Сейчас мы идём с ними вровень, но они всё время фолят. Сегодня они похитили нашего друга и требуют за его освобождение новые сведения по делу о капитале. Счастье, что мы вас встретили!

– Смогу ли я чем-то п-помочь вам?

Рита вынула из сумочки шариковую ручку, написала на обёрточной бумаге: «Карл Брюллов. Помпеи» – и пододвинула листок к Калитвинцеву.

– Это мы прочли, применив пушкинский шифр к стихотворению Веневитинова. Но на что должна указывать картина Брюллова, нам неизвестно.

– Вы п-проницательны, – произнёс Андрей Никитич, посмотрев на листок. – Над пушкинской криптограммой я бился дня три. А вот на этапе с картиной завяз окончательно. Её тайна для меня за семью печатями.

– Вы же писали, что сокровища Зинаиды Александровны почти у вас в руках!

– Я писал н-несколько сдержаннее. Я подначивал своих читателей, не более того… Сокровища Зинаиды Александровны всё ещё остаются для меня журавлём в небесах. А теперь мне и подавно не до них.

– Андрей Никитич, от вас зависит, доживёт ли наш друг до завтрашнего вечера! Скажите хоть что-нибудь!

– Тужься, папаша, тужься, – Хрофт синтезировал из пальцев кулак, повозил им по щелястому столу.

– А вы п-поможете мне вернуться к людям?

– Гадом буду, если не помогу! Век воли не видать!

Калитвинцев покосился на его руку, щедро разукрашенную татуировками.

– Он любит подтрунивать, – успокоила искусствоведа Рита и неприметно для Калитвинцева толкнула Хрофта под столом ногой: думай, что несёшь! – Мы рассчитываем на вашу чистосердечность, Андрей Никитич. А вы можете рассчитывать на наше всемерное содействие в деле вашего возвращения в лоно цивилизации.

Калитвинцев отпил из щербатого стакана столовский чифирь.

– Т-такое ощущение, что я правонарушитель, а вы меня изобличаете! Но я не совершал ничего п-противозаконного!

– Поэтому вам не надо бояться. Рассказывайте.

– Рассказывать по большому счёту нечего. Если вы прочли всё, что я написал о капитале, и разгадали шифр П-пушкина, то наши скакуны движутся по ипподрому абсолютно в-вровень.

– Мы сделали больше, – Рита вытащила из сумочки что-то завёрнутое в тряпицу. – Это нам передала мадам Иртеньева.

Калитвинцев развернул тряпицу, и на ладонь ему выпал перстень.

– Он у вас! – Андрей Никитич, к удивлению Риты и остальных, извлёк из кармана своего засаленного пиджака монокль и вставил его в глаз. – Восьмиугольный с-сердолик… он же халцедон тёмно-красных т-тонов… широкая шинка… надпись на д-древнееврейском языке. Да, это тот самый перстень. Я в-видел его у Иртеньевой и собирался купить, когда выйду на с-след капитала.

– Она не хотела на нём наживаться. Мы получили его в подарок. Теперь требуется установить, где замочная скважина, к которой подойдёт эта отмычка.

Калитвинцев завернул перстень обратно в тряпицу.

– Уберите! Из-за него все мои б-беды, – Андрей Никитич насупился. – Вы хотите узнать, где капитал В-волконской? Одно могу сказать с определённостью: в России его нет и, скорее всего, никогда не было. Сокровища н-найдены в Италии, и княгиня была не настолько п-пустоголова, чтобы везти их с собой в Россию. Она, как шахматистка, умела п-просчитывать ходы. После смерти Веневитинова п-позиции её стали совсем шаткими, ей угрожал арест и она в срочном п-порядке уехала на свою вторую родину. Она не могла б-бросить капитал в России, зная, что ей не суждено за ним вернуться. Сокровища находились в Италии, в этом я уверен.

– А сейчас? Где они сейчас?

– Если княгиня не передала их т-тайком кому-нибудь ещё, значит, они там же. Известно, что у неё на вилле неоднократно б-бывал Гоголь, княгиня обращалась к нему с какими-то уговорами, но он отказался н-наотрез… Возможно, речь шла о капитале. Сокровища в Италии! Это так же точно, как то, что я уже месяц живу б-бродягой.

– В Италии… – проговорил Джим. – Очень растяжимое понятие. Триста тысяч квадратных километров. Как я понимаю, картина Брюллова должна навести нас на определённое место.

– Совершенно верно. Брюллов был знаком с Волконской ещё по первому своему п-пребыванию в Италии, куда он выехал в тысяча восемьсот д-двадцать втором году. Между ними установились д-доверительные отношения, сохранились её п-портреты, написанные им. И вот ещё совпадение: к-картину «Последний день Помпеи» он начал в роковом тысяча восемьсот д-двадцать седьмом, сразу после гибели Веневитинова…

– Клад зарыт в Помпеях? Но там не было ни масонов, ни розенкрейцеров! Они появились гораздо позднее…

– Я бы воздержался от скоропалительных в-высказываний, – сказал Андрей Никитич, на мгновение превратившись в учёного ментора. – В Помпеях были найдены ф-фрески с масонской символикой, так что возраст масонства подлежит п-пересмотру и уточнению. К тому же капитал необязательно спрятан в Помпеях или в Геркулануме. На к-картине Брюллова есть какие-то знаки, своего рода указатели… Они могут указывать в любом н-направлении.

– Баста. – Не вытерпев, Хрофт во весь рост поднялся над столом. – Довольно трепаться. Надо Асмуда вызволять.

 

Хрофт в роли Рэмбо

В подвале тумкала вода, срываясь с труб, как с натёкших в земной толще сталактитов. Хрофт, держа одной рукой продолговатый баул, другой оттёр Риту назад.

– Я пойду первым, – сказал, не допуская возражений.

Рита не прекословила, двинулась за ним, дыша в затылок. Пистолет, заряженный новым баллончиком, был под рукой. Сзади их прикрывал Джим, вооружённый электрошокером.

– Баул-то зачем? – спросил он Хрофта, когда пробирались через хитросплетения сантехнических аорт.

– В турне собрался, – цвыркнул сквозь сомкнутые зубы Хрофт. – На гастроли по странам Евросоюза.

Конкуренты уже поджидали их. У торцевой стены, под зыбистыми опахалами света, отбрасываемого керосиновой лампой, стояли пятеро ханыг, среди которых был и чавкающий бугай. Увидев вошедших, они защёлкали предохранителями пистолетов (не газовых, настоящих) и направили три ствола на

Хрофта, Риту и Джима, а остальные два – на привязанного к трубе Асмуда, чьи губы были заблокированы скотчем, а глаза завязаны непроницаемой косынкой.

– Ну что, птахи, пойте… чвак!

– Сокровища в Италии, – выставился Джим, прикрыв собою Риту.

– Не смешно, слепошарый, – хрипнул бугай. – Или валяйте, как есть… чвак!.. или кладём на месте всех четверых.

– Дай я скажу. – Рита приложила максимум стараний, чтобы пролезть между Джимом и Хрофтом, но ей не дали продвинуться ни на шаг. Хрофт, этот неотёсанный гунн, шатнул её в сторону алькова, образованного выемкой в стене. Там, в алькове, виднелся соломенный матрас – спальное место какого-нибудь анахорета, которого жизнь, как искусствоведа Андрея Никитича, выбросила на улицу.

– Спрячься там, – уголком рта скомандовал Хрофт.

Они встали с Джимом плечом к плечу. Джим недвусмысленно поигрывал шокером. Бугай направил пистолет между его ног.

– Хочешь канкан сбацать, а, водолаз?

Джим рукой, внезапно охваченной тремором, поправил очки.

– Начнёте стрелять – услышат… Акустика здесь – как в «Карнеги Холле».

– А нам до фени… чвак! Кто услышит, тот сам пулю словит. – Бугай вильнул стволом. – Брось свою клюшку вон туда.

Джим помешкал, но, увидев, что чёрная зеница снова наведена на низ его живота, отшвырнул шокер в угол подвала. Бугай нацелил свой пистолет на Хрофта.

– А у тебя, жиртрест, что в бауле? Показывай!

– Глобус Украины. – Хрофт поставил баул на пол, расстегнул и сказал, не разгибаясь: – Иди смотри. А то твои блатари увидят, самим захочется.

Бугай со вскинутым пистолетом подошёл к нему. Хрофт расправил собравшиеся гармошкой закраины баула, запустил руку внутрь.

– Погодь, сейчас выну.

Что он вынул из баула, бугай разглядеть не успел, ибо маленькое и тугое, как каучуковый мячик, влепило ему в переносье. В глазах защипало, бугай выронил пистолет и схватился за лицо. В руках у Хрофта оказалось странное широкоствольное ружьё с насадкой. «Пляк-пляк-пляк!» – прошёлся он из-за голосившего бугая по тем ханыгам, что держали на мушках связанного Асмуда. Они затрясли руками, оружие попадало на пол, а на их тельниках а-ля питерские митьки расползлись пятна, сходные по форме с медузами. «Стечкин» бугая, отфутболенный Хрофтом, ширкнул по полу в угол и очутился в руке у хваткого Джима.

– Ни с места! – загремел Хрофт, отступив к трубам.

Джим залёг за коленом одного из аппендиксов теплотрассы и, поведя пистолетом, который он держал, как шериф из вестерна – двумя руками навытяг, – крикнул:

– Бросайте стволы! Ну!

«Пляк-пляк-пляк-пляк!» – Хрофт не стал дожидаться, пока до ханыг дойдёт, что в руках у него обычный пейнтбольный маркер, и разукрасил их под хохлому. Они завертелись, сослепу рассылая анафемы во все стороны света. Унавоженный краской чавкающий бугай бросился сбоку на Джима, но ему в табло пыхнул направленный газовый мини-смерч, отбросивший его к Хрофту, который не отказал себе в удовольствии вмазать ему под дых. Бугай заревел, как слон, наступивший на дикобраза. Из простенка вышла Рита, довольная тем, что её расторопность тоже оказалась нелишней.

– Джим, держи их на прицеле! – Хрофт с ружьём наперевес совершил героический рейд через освещённый лампой круг, расшвырял, как Сильвестр Сталлоне, дезориентированных противников и перочинным ножом перепилил путы, стягивавшие руки и ноги Асмуда.

– Тикай!

Асмуд сорвал с лица косынку, со стоном старого ревматика задвигал затёкшими конечностями и, как Железный Дровосек, которому сердобольная Элли капнула на суставы машинного масла, пошагал к выходу из подвала. Он подёргивался, словно марионеточный паяц, ноги не сгибались.

– Давай, давай! – торопил Хрофт, поливая ханыг шариками, как из брандспойта. – Джим, бери Ритку, уходите, я за вами.

– А с хлопушкой что? – Джим поднял пистолет дулом кверху.

– На улице выбросишь. Беги!

Джим с Ритой на прицепе вытолкал Асмуда из подвала. Хрофт прикрывал их отход, пока не кончился боезапас. Сунув ружьё в баул, он вылетел наружу со скоростью сверхзвукового самолёта. Через десять минут вместе со спасённым Асмудом они уже ехали на метро в другой конец города.

– А ты ничего! – похвалил Хрофт Джима. – Я думал, мозгляк мозгляком… Мне самому стрёмно стало – их пятеро, у всех пушки. Одному не осилить. Хочешь к нам в дружину? Меч подарю. Кованый, двуручный.

– Спасибо, я как-нибудь с мобберами… – ответил Джим, держась за поручень эскалатора.

Отвоёванный у мафии пистолет они перебросили через открытую фрамугу прямо в кабинет райотдела полиции. Избавившись от оружия, Джим вздохнул свободнее, хотя пережитое всё ещё сидело в нём, корёжа нервную систему, как дантист-неумеха корёжит десну. Асмуд уже пришёл в себя, но, обуреваемый тем, что ему случилось испытать, был не в состоянии говорить связно.

– Били? – спросила Рита.

– Нет, – ответил он клейкими от скотча губами. – Сразу в подвал… там и сидел…

– Про клад спрашивали?

– Нет. Ширнули чем-то в сгиб, я и отрубился. Потом слышу: вы… Ещё и сейчас кумарит…

– Гляди не подсядь, – сказал Хрофт. – Мне в дружине нарки не нужны.

Они несколько раз перешли с линии на линию, чтобы по возможности запутать супостатов, если те вздумают устроить преследование. По пути Рита рассказала Асмуду, что произошло, пока он был в заточении. Узнав, что нашёлся искусствовед Калитвинцев, Асмуд пришёл в крайнюю ажитацию:

– И он тоже не знает, где клад?

– Если б знал, сказал бы. Уж очень напуган, не позавидуешь.

– Этот клад как стремнина, – произнёс Джим. – Сколько уже людей туда затянуло, и мало кто живым выбрался. Может, и Веневитинов не первым был.

– Может… – Рита посмотрела вдаль, будто прозревала через века. – Но мы не отступимся. Даже если понадобится ехать в Италию.

 

Чего они не знали

Мартовским вечером в петербургском доме Ланских, что стоял невдалеке от реки Мойки, был устроен свойский, или, как принято говорить, камерный, бал. Ни вселенского шика, ни помпезности, так ценимой в столице. Среди гостей – только близкие. В парадном зальчике вальсировали в шандалах соцветия свечного пламени, из клавесина паточно вытекала музыка, под которую на вощёном паркете чинно вытаптывали танцевальные па элегантные пары.

– А вы что не танцуете, Дмитрий Владимирович? – спросила устроительница бала, Варвара Ланская, своего жильца – статного, будто вырубленного резцом ваятеля, голубоглазого человека с байроновскими чертами лица. – Вон та брюнеточка, если меня не подводит зрение, строит вам глазки.

– Кто это, Варвара Ивановна?

– Дочь моей приятельницы, вы её не знаете. Я, между прочим, уже шепнула ей, что у меня гостит поэт Веневитинов, любимец Аполлона и покоритель сердец, так что… будьте начеку! – Ланская засмеялась и взяла щипчики, чтобы снять нагар со свечи.

– Полноте, Варвара Ивановна, – улыбнулся голубоглазый, – какой я покоритель…

Он подошёл к клавесину и попросил музыканта с мшистыми бакенбардами сыграть Моцарта. По залу разнеслись аккорды из «Волшебной флейты». Веневитинов отошёл к окну и, заложив руки за спину, стал смотреть во двор, где ершистые воробьи скакали меж ещё не стаявших снеговых заплаток. Он слушал музыку и думал о своём. Вот уже три месяца жил он в Петербурге, а всё не мог привыкнуть к сырым бризам, дувшим с залива, к деловой суматохе, совсем не похожей на праздное многолюдье патриархальной Москвы, к наводнявшим улицы чиновничьим экипажам…

Впрочем, нужно ли этим заботиться? У него и так дел невпроворот. Кроме службы в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел, столько всего надо успеть! Обидно, что привелось так безотлагательно покинуть Москву – в то самое время, когда только-только началась работа над «Московским вестником», детищем, которое он сам произвёл на свет и на которое возлагал столько надежд. Первые нумера, полученные в январе, оставили неважное впечатление. Журналы были худощавы и малосодержательны. В письмах он костил прижимистого Погодина за то, что тот не раскошелился на пяток-другой добавочных страниц, Шевырёва – за длинноты в статьях, и того и другого – за то, что не используют перепечатки из заграничных журналов. А в письме к сестре Соне признавался: «Я ещё далёк сердцем от Петербурга, и воспоминания о Москве слишком ещё мною владеют, чтобы я мог любоваться всем с должным вниманием и искренно наслаждаться виденным».

Воистину он не рвался в столицу и, если бы не Зинаида, навеки остался бы в Москве. Но всё сложилось так, и он теперь, похоже, нескоро обретёт прибежище. А виною всему перстень, лежавший сейчас в кармане сюртука. Покуда этому перстню не будет дан ход, он, его носитель, обречён на скитания, как библейский Агасфер…

Здесь, в Петербурге, у него вдруг валом пошли стихи. И какие стихи! Перечитывая «Три участи», «Поэта и друга», он готов был, подобно Пушкину, бить в ладоши и кричать: «Ай да сукин сын!» В этих стихах уже не было того эпигонства, за которое рецензенты порою хлёстко именовали его попугаем, перепевающим зады поэзии Жуковского. В них была самостоятельность, выход на собственную поэтическую стезю. Никто отныне не укорит его в подражательстве!

Позади затиликали беспечные ноты кадрили.

– Танцуем, господа, танцуем! – воскликнула Варвара Ивановна. – Дмитрий Владимирович, не отставайте!

Веневитинов отошёл от окна. К дьяволу сплин! Сегодня нужно расслабиться. Как знать, может, это последний его бал в Петербурге. Интересно, в Персии танцуют кадриль?

Он направил стопы к миловидной брюнетке, о которой говорила Ланская, и промолвил по-французски:

– Позвольте ангажировать вас на танец, мадемуазель.

Брюнетка засветилась так, что огонь в расставленных кругом зала канделябрах померк и опал. Веневитинов повёл свою партнёршу на середину и стал выплясывать с ней кадриль с тою удалью, благодаря каковой он ещё в отрочестве снискал себе славу первейшего танцора. Брюнетка была ему под стать, и он засмотрелся на неё. Да, такую вот представлял он, когда придумывал образ Бенты для своего романа «Владимир Паренский», начатого несколькими неделями ранее. Ланиты у неё горели пурпуром, а перси волнительно приподымались под платьем… Сам того не замечая, он стал мыслить высокопарным литературным слогом. Не далее как вчера вечером, сидя у себя во флигеле, он писал сцену сближения Бенты с Владимиром: «О Бента! Зачем не скончала ты жизни, когда твой друг прижимал тебя так крепко к груди своей? Твое последнее дыхание было бы счастливою песнею. На земле не просыпайся, дева милая! Скоро… неверная мечта взмахнёт золотыми крыльями, скоро, слишком скоро слеза восторга заменится слезою раскаяния». Как бы повела себя эта брюнетка, окажись она на месте героини его романа?

Проводив её после кадрили на место, он отошёл к столику выпить лимонаду.

– Вы ещё вернётесь? – спросила она, жеманно сложив губки бантиком.

– Ради вас – всегда.

В гортани пересохло, он выпил два фужера и снова отошёл к окну, откуда потягивало холодком. Двор уже подёрнулся вечерней полутьмою, и в этой полутьме Веневитинов разглядел зачернённый абрис человека в плаще с капюшоном. Обходя разливы талой воды, человек приближался к дому. У входа он надвинул капюшон так, чтобы тот скрыл лицо до самых ноздрей, дёрнул колокольчик и что-то подал вышедшему слуге. Потом повернул голову к окну. Из-под капюшона он едва ли мог что-либо видеть впереди себя, но Веневитинов отстранился и укрылся за портьерой.

Вошёл слуга и протянул ему бумажный ромбик, сказав, что господин во дворе просит его выйти. На ромбике, в геральдическом окаймлении, были нарисованы роза и крест и стояли четыре слова: «Crux Christi Corona Christianorum».

Веневитинов как был, распаренный после танцев, без верхней одежды, выскочил из дому. На улице мороз вкупе с промозглой весенней сыростью обернули его заиндевелой простынёй, и он сразу продрог с головы до пят. Человек в плаще поманил его крючковатым пальцем. Веневитинов пошёл за ним. В глубине двора человек остановился, встал спиною к светившимся окнам и сбросил капюшон.

– Бельт? – Веневитинов сделал шаг назад. – Как вы… Что за балаган?

– Я знал, что вы поддадитесь на эту уловку, – удовлетворённо произнёс человек. – Девиз золотых розенкрейцеров действует безотказно… Да-да, мой друг, я осведомлён о ваших связях с этой шатией. И не я один.

– Кто же ещё? – спросил, подавив волнение, Веневитинов. – Его сиятельство граф Ламбер? Он уже намекал мне, что судебной палате известны все мои проступки. Но вам не запугать меня, Бельт. С тех пор как я заметил, что вы всюду шныряете за мной, ваши происки перестали быть для меня опасными. По-настоящему опасен только тот враг, о котором не ведаешь.

– Вот как? – Бельт спрятал озябшие руки под плащ. – Вы переоцениваете себя, мсье. Ваша самоуверенность губительна. Знайте, что против вас и ваших соумышленников выступает не только Ламбер. Вы замахнулись на святое, Веневитинов, на имперские устои, и теперь вам придётся туго. Однако вы ещё можете возвратить всё на круги своя и получить прощение.

– Каким же образом?

– Что вам доверила Волконская? Не отвёртывайтесь! Нам известно, что в Москве вы имели с ней секретную беседу и она вам передала… Что передала?

– Спросите у генерала Потапова. Он трое суток продержал меня в узилище с мокрицами и задал столько вопросов, сколько не задавал своему воспитаннику ни один учитель арифметики.

– Не зарывайтесь! – пригрозил человек в плаще. – Вы вступили в сражение с такими силами, что за вашу жизнь никто не даст и полушки. Зачем вам по доброй воле класть голову на плаху? Покиньте это ристалище, оно не для вас. Вы поэт, философ… Вы можете сделать карьеру дипломата. Вам уже говорили о возможном повышении по службе? Вы только поступили в департамент, а уже замечены. Люди, на которых вы подъемлете руку, всемогущи. Они в состоянии устроить вас наилучшим образом. Или растерзать… Выбирайте!

– Я уже выбрал, – проговорил Веневитинов, сцепив зубы, чтобы дрожание от стыни не было принято за дрожание от страха.

Бельт усмехнулся. Два окна лежали на его плечах, как эполеты. За рамами Веневитинов видел веселящихся гостей, слуг, разносящих питьё на подносах, всплески свечных огоньков…

– Если вас сейчас убить, этого никто не заметит, – сказал Бельт чужим, медиумическим голосом.

– Попробуйте.

Веневитинов не страшился назревавшей стычки. Физические упражнения закалили его тело, а Бельт был сложён не столь могутно, чтобы можно было говорить о решающем перевесе.

– Желаете на кулачках или на эспадронах?

В глазах у подзуживаемого Бельта зажглись рубиновые светлячки.

– Ещё раз спрашиваю: вы будете повиноваться? – Он приблизил лицо с вившейся вдоль щёк белокурой шевелюрой к лицу Веневитинова. – Вы же не розенкрейцер, вам чужды воззрения этих еретиков, ввергших свои души в геенну. Неужели вас не пугает преисподняя?

Веневитинов замёрзшими пальцами подёргал свою эспаньолку.

– Я не еретик, я смутьян. И ради достижения успеха пойду на сговор даже с Вельзевулом. А успех в моём понимании – очищение России от кикимор, подобных вам, графу Ламберу и вашему венценосному покровителю. Что до моей загубленной души, то не я, а вы – сродник бесов. Вам и гореть в аду!

– Безумец! – Бельт взмахнул полами плаща, как ворон крылами, и пырнул своего визави отточенным стилетом.

Веневитинов ждал нападения и отбил выпад пястью (фехтовальщик остаётся фехтовальщиком даже без рапиры). Стилет вылетел из руки Бельта и воткнулся в слюдяную шелуху ещё державшегося под стеною наста. Бельт оступился, упал на одно колено. Веневитинов скрестил руки на груди, приняв позу Наполеона.

– Довольны? Если нет, я пришлю вам завтра секундантов.

Бельт поднялся, с него капала вода. Он оправил складки плаща и зачем-то отстегнул агатовую запонку. Веневитинов не успел сообразить, как получил удар, едва ослабленный скрещёнными руками. Какой-то шип царапнул его между костяшками пальцев на правой кисти. Выпустив эту парфянскую стрелу, Бельт кинулся со двора наутёк и сделал это вовремя. Раскрылась дверь, от порога послышался голос Хомякова:

– Дмитрий! Ты где?

Веневитинов стёр снегом капельку крови, выступившую из оставленной шипом ранки, и поднял стилет. Он едва успел спрятать оружие в рукав. Подбежавший Хомяков набросил на его плечи шинель.

– С кем ты тут? Ты весь заледенел! Варвара тебя ищет.

– Скажи… Скажи, что я не приду больше. – Веневитинов еле проговаривал слова, его колотило.

– Да что с тобой сделалось?

– Ничего, Алексей… Утомился. Давно столько не танцевал. Иди обратно, а я к себе, отдохну чуток.

И, стянув на груди шинель, он пошёл во флигель, оставив Хомякова посреди двора.

 

 

Обратная сторона сердолика

«…Пункт избрал я в Strada dei Sepolcri (улица Гробниц)… Декорацию сию я взял всю с натуры, не отступая нисколько и не прибавляя, стоя к городским воротам спиною, чтобы видеть часть Везувия, как главную причину, без чего похоже ли было бы на пожар?»

Рита закрыла тетрадку с заранее выписанными в неё отрывками писем Брюллова, касавшихся работы над центральным полотном его жизни, и ещё раз огляделась. Городские ворота, улица Гробниц – всё в наличии. Строения мало сходствуют с теми, что изображены на картине, а вернее сказать, совсем не сходствуют. У Брюллова на холсте – хаос, бедлам и кавардак. У него там огневое зарево, застилающее крыши домов, комья дыма, разруха, а на переднем плане – мятущиеся люди. Нынче же в Помпеях всё мирно, проштрафившийся Везувий горбится поодаль, как ученик, который устроил в классе ералаш, а теперь поставлен преподавателем в угол и от стыда старается ни на кого не смотреть. На улицах Помпей прибрано, здесь не слышно криков, туристы совершают свой неторопливый променад по очищенным от лавы мостовым. Времена, когда на город сыпались камни и пепел, кажутся такими далёкими, а то и вовсе былинными.

– Копыта гудят, – посетовал Хрофт. – Покемарить бы где-нибудь в тенёчке.

На берегу Неаполитанского залива летнее солнце пекло нещадно. Джим протянул Рите подтаявшее мороженое – единственное избавление от перегрева. С собой у них была вода в пластмассовых бутылочках, но она давно нагрелась до температуры парного молока; утолить ею жажду было так же сложно, как и зачерствелой хлебной горбушкой. Рита, держа эскимо двумя вытянутыми пальцами, лизнула его размягчившуюся, покрытую маленькими кратерами верхушку, похожую на изваянную из алебастра модель планеты Марс. С мороженого на мостовую закапало, Рита увеличила амплитуду слизывания, но эскимо всё равно растеклось у неё в руке прежде, чем она успела его доесть.

В Италию они прибыли два дня назад. В этой стране Рита бывала трижды, в своё время она показалась ей постной, как иноческая похлёбка, и чересчур эклектичной. Всё, что было намешано в этом бродившем на солнце горячем супе, отдавало безвкусицей, несмотря на засилье памятников, оставшихся от легендарной Римской империи с её неподражаемой антикой. Франция – куда лучше, там не так пресно. Но сейчас до зарезу нужно было именно в Италию. Рита уже репетировала разговор с отцом, намеревалась объяснить внезапный магнетизм, потянувший её на Апеннины, тоской по маме, которая неизвестно когда выберется из своего анклава. Представляла, как Семёнов разразится кашляющим хохотом:

– Хо-хо! Кхм! Мама! Только про маму ты и думала! Не пудри мне мозги, Ритусик, а то как будто я тебя не знаю… За сокровищами настропалилась?

К счастью, вранья не потребовалось. Семёнова срочно отправили на какие-то курсы повышения квалификации в Первопрестольную. Планировалось, что в отъезде он пробудет недели две. Проводив его в Пулково, Рита решила: её час настал! Вряд ли поездка в Италию займёт больше десяти дней. Отец, с которым условились созваниваться раз в два дня по мобильнику, ничего не узнает.

И Рита поехала. Если совсем точно – полетела. Из Питера «Боингом» в Рим, а оттуда уже действительно поехала – автобусом к восставшим от тысячелетней спячки Помпеям. В одиссею по самой удлинённой стране Европы вместе с ней отправились Хрофт и Джим. Асмуда не взяли, как ни просился: после пребывания во вражьем стане с ним сделалась нервная горячка, и психоневролог прописал ему, помимо транквилизаторов, месяц абсолютного покоя. Асмуд подчинился с крайним нежеланием.

И вот они в Италии. Перегон по голенищу полуострова-сапога, и – buon giorno, Неаполь! А там и до Помпей недалеко. Полдня посвятили рассматриванию отрытых из-под восьмиметрового слоя святилищ, рынков и палестр с восстановленными настенными росписями. Рита была в Помпеях впервые, а Хрофт и Джим вообще никогда не посещали государства Цезаря. Когда солнце вступило в зенит, Хрофт предложил сделать привал. Устроились под навесом-козырьком бывшего жилого дома. Рита снова развернула тетрадь.

– «Пункт избрал на улице Гробниц». Понятно, что в письме брату Брюллов говорит о пункте, с которого писал пейзаж для своей картины. Означает ли это, что капитал сокрыт там, а не где-нибудь в ином месте?

Джим обозрел окружавший их ландшафт.

– Город большой… За триста лет здесь столько всего накопали! Перво-наперво надо выяснить, какие улицы были освобождены от лавы в начале девятнадцатого века, когда Брюллов приезжал сюда на натуру. Их было меньше, чем сейчас. Это существенно ускорит наши поиски.

– Ни фига не ускорит! – заартачился Хрофт. – Клад могли спрятать древние помпейцы, ещё до извержения. Потом город накрыло лавой, а сокровища лежат себе и лежат. Может, они до сей поры ещё там, под камнями. – И он указал на ту часть города, которая не была раскопана и находилась под непроглядным пологом горных пород.

– Как же Волконская узнала о них?

– Из летописей! Были же у макаронников летописи? Какие-нибудь клинописные таблички, папирусы…

– Это называлось хроники, – сказала Рита. Сказала не в порядке полемики, а ради восторжествования истины. – И писали их на пергаменте. Но в целом я с тобой согласна: во времена Волконской клад мог быть законсервирован под лавой. Просто у неё были неоспоримые доказательства его существования. Их она и передала сперва Веневитинову, а после – Пушкину.

– И Брюллову, – дополнил Джим, тоже любивший истину. – В противном случае, как он мог зашифровать месторасположение клада в своей картине?

– Брюллову, кажется, отводилась всего лишь роль картографа. Но где деньги лежат, он, конечно, знал… А мы не знаем.

– Мало сведений.

– Покажи-ка мне ещё этот перстень, – повернулся Хрофт к Рите.

Она передала ему кольцо с сердоликом, полученное от Анастасии Иннокентьевны. Оно было уже не раз осмотрено со всех сторон, но даже Калитвинцев не сумел отыскать на нём ничего такого, что подсказало бы, как разгадать загадку Пушкина, Волконской и Брюллова.

– Всё-таки зря искусствовед с нами не поехал, – попенял Хрофт на недостачу в экспедиционном отряде квалифицированных научных кадров. – Хоть и размазня, а сгодился бы…

На сердолике, на восьмигранной миндалине, была вырезана древнееврейская надпись. Пушкин считал её каббалистической тайнописью. На русский язык её перевели ещё при жизни графини Воронцовой. «Тайнопись» означала: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа-старца, да будет его память благословенна». Заметив, что Хрофт засмотрелся на неё, Джим сказал:

– Это граффити сделали по велению кого-то из крымских караимов. Такие перстни были у них в домашнем обиходе. К сокровищам Волконской Симха с Иосифом касательства не имеют.

– Сам знаю, – ответствовал Хрофт, продолжая разглядывать надпись.

Он сунул длинный, как медиатор, ноготь в один из прорезанных в сердолике завитков, надавил, и камень отделился от золотого ободка.

– Что ты наделал!

– Спокуха. – Хрофт отдал Рите сердолик. – Это возьми.

Под снятой драгоценной пломбой кольцо было зеленоватым. Как и предполагал Калитвинцев, золотое покрытие напылили на бронзовую основу.

– Здесь штырёк! – сказал Джим. – С зубцами.

– Отмычка от сокровищницы!

– Но сокровищницу мы так и не нашли.

Он протянул руку к сердолику. Хрофт со словами «Не лапай!» взял камень сам и, перевернув его, обнаружил на обороте восьмигранника какие-то строчки, махонькие, неразборчивые.

– Без микроскопа и не прочитаешь.

– Дай я! – Джим выхватил у него камень и, сдвинув очки на кончик носа, прочёл: – «Начни от первой, что со мною рядом. Второй зеницы кажут направленье. Затем взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца».

– Оп-ля! – то ли восхитился, то ли выругался Хрофт. – Такая, понимаешь, загогулина…

– Первая, вторая, третья… – Рита забрала у Джима сердолик, про себя перечитала написанное. – Это писали не караимы! Надо взглянуть на картину.

Джим положил на колени привезённый из России ноутбук и, когда загрузился «Windows», растянул на весь экран цветной JPG-файл с картиной «Последний день Помпеи».

– Дома я почитала литературу о том, как Брюллов писал это полотно. Видите курчавого мужичка с этюдником на голове? Вот он, у столба с пирамидкой наверху… Это автопортрет Брюллова. «Начни от первой, что со мною рядом…» Рядом с ним на картине девушка с кувшином. Вот вам и точка, с которой надо начинать поиск!

– Рядом с ним не одна девушка, а две, – приметил Джим. – И та, что слева, стоит ближе.

– Зато та, что справа, срисована с его пассии Юлии Самойловой. Брюллов использовал её в качестве натурщицы сразу для трёх героинь своих «Помпей». Разве вы не замечаете одинаковых лиц? Первая, вторая и третья! Идём на улицу Гробниц!

Они вернулись туда, откуда начали свою экскурсию по бездыханному городу.

– Брюллов работал, находясь спиной к воротам. Как по-вашему, где может быть столб с пирамидкой?

– Вон та халабуда очень похожа. – Хрофт смерил взглядом башенку с гранёным набалдашником. – Только там их штуки три, и все одинаковые.

– Девушка с кувшином стояла перед колонной, которая ближе к нам.

– Она стояла на ступенях! – Джим подошёл к каменной лестнице. – Здесь всё, как на картине. То самое место! Она стояла на второй ступеньке снизу, её ногу видно из-за туники патриция, который на картине повернулся к колонне и загораживает художника.

– Не уверена, что это патриций и что на нём туника.

– Не придирайся! – Джим хотел сказать, что Рита сегодня несносна, но сразу размяк. Не мог он сердиться на неё, такую желанную, ненаглядную и такую незаурядную!

Хрофт поставил ногу на вторую ступень лестницы, о которой они говорили. Прямо перед ним оказался какой-то чертог, позади – улица с растрескавшимися домами.

– Ок, начинаем отсюда. Ищите вторую.

Вторая помпеянка с ликом Юлии Самойловой отыскалась шагах в четырёх от первой. Недалеко от неё стояла коленопреклонённая третья. Возникли разногласия относительно того, как их нумеровать.

– «Затем взгляни скорей на матерь третьей…» Ту девушку, что стоит на коленях, обнимает женщина лет сорока, – рассуждал Джим, – а та, что бежит, сама обнимает двоих детей, с нею вместе муж или сожитель, никакой матери нет. Так что всё очевидно. Вот номер два, а вот номер три. «Второй зеницы кажут направленье…» Глаза её устремлены вправо. На картине это явный диссонанс, потому что справа ничего опасного нет: Везувий у неё за плечом, а стены, которые могут повалиться и придавить детей, слева… Стало быть, от второй ступеньки лестницы идём направо, через улицу.

– Там же дома!

– Между ними есть проход. Теперь считаем шаги.

– «Взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца». Открой ещё разок картинку.

Джим примостился на лестнице и раскрыл ноутбук. Изображение, о котором неотрывно думали все трое, сразу выскочило для обзора. Взгляды сошлись на сплетённых между собой фигурах, живописавших горе отдельно взятой семьи: женщина средних лет прижимала к себе двоих подростков – по всей видимости, сына и дочь, – а на лице её отражалась безутешность. Она вверила себя и своё потомство воле древнеримских богов, но уже знала, что фетиши, падавшие с крыш на головы её соплеменников, не помогут ни ей, ни кому-либо другому из гибнувших под вулканической лавиной. По правую руку от женщины стоял священник с посохом. На груди у него висел крест. По левую, среди разбросанной утвари, лежала на мостовой ещё одна женщина. Почти касаясь её разметавшихся прядей, валялись светец на высокой подставке и ящичек наподобие курительницы для благовоний. На нём проглядывали нанесённые литейщиком или чеканщиком стебли и цветки.

– С одной стороны крест, с другой – роза! – Рита провела пальцем водораздел по экрану ноутбука. На оси этого водораздела очутилась рука женщины, обнимавшей дочь. Последняя представляла собой третью портретную реинкарнацию Юлии Самойловой на картине Брюллова. – Шуйцей в старину называли левую руку. Вот она.

– Не вижу никаких патологий, – сказал Джим, увеличив рисунок при помощи зума. – Рука как рука. С пятью пальцами.

– На безымянном пальце кольцо. Точь-в-точь кольцо Веневитинова!

– Как по кольцу можно определить число шагов? – удивился Хрофт.

– Наверное, дело в его расположении. Если принять за аксиому, что пальцы на правой руке обозначают десятки, а пальцы на левой – единицы, то мы должны отсчитать от лестницы пятьдесят четыре шага. Надеюсь, латиняне не вели счёт пальцам с мизинца?

Соблюдая точность, Рита встала на вторую ступень и стала отмеривать шаги, двигаясь к противоположной стороне улицы. Она прошла мимо места, где у Брюллова была изображена пара вздыбленных коней, и остановилась перед проходом между домами.

– Иди! – подбодрил её Джим.

Рита пошла по выщербленной мостовой, минуя остовы помпейских вилл, в которых тутошняя знать закатывала, верно, такие оргии, что не стерпел даже Везувий. Хрофт вслух считал шаги:

– …двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

На четвёртом десятке к нему присоединился Джим, а последние пять шагов отсчитывали уже на три голоса. Когда прозвучало «пятьдесят четыре», Рита прекратила движение и сказала надтреснутым голосом:

– Здесь.

Она стояла, зажатая двумя домами. Вокруг были глухие стены, под ногами – всё те же булыжные оладьи, настолько потрёпанные временем и вулканической деятельностью, что казалось, будто их бросили на землю не обтёсывая, прямо из копей.

– Где же клад?

Хрофт и Джим наметили окружность, имевшую в поперечнике метра три, и обследовали её со всей въедливостью, на какую были способны.

– У тебя ноги короткие, – сказал Хрофт. – Я перешагаю.

Рита считала себя сложённой пропорционально. Рост – сто семьдесят, вес – чуть больше полтинника, талия и прочие причиндалы – в норме, ноги тоже оптимальны. Оскорбительный приговор задел её, но мысли были заняты капиталом, и потому Хрофт избежал заслуженного возмездия. Вернулись к лестнице, и он начал отмерять шаги по-своему, передвигая ноги, как ходули. Так, раздвинутым циркулем, он перешагал через улицу, оглянулся на Риту:

– Считаешь? У тебя восемнадцать получилось, а у меня всего двенадцать.

Рита промолчала. К ним подошёл развязный итальянец в бандане, слова посыпались из него, как горох.

– Чего надо? – окрысился Хрофт.

– В проводники набивается, – сказала Рита, немного понимавшая по-итальянски. – Спрашивает, не показать ли синьорам помпейские достопримечательности.

– Скажи, что их достопримечательности нам до лампочки. Кроме одной. Её мы как-нибудь сами найдём.

Рита, насилуя язык Паваротти и Челентано, произнесла несколько слов. Итальянец пригорюнился, но продолжал настаивать на своей профпригодности в качестве провожатого по Помпеям.

– Отвали, Джузеппе, – проговорил Хрофт, презрев правила этикета, – а то и отволтузить могу.

Итальянец отстал, затесался в группу приезжих, шпрехавших по-немецки. Хрофт повёл счёт дальше и к пятьдесят четвёртому шагу был метрах в пятнадцати впереди места, где незадолго до того останавливалась Рита. Панорама окрест не претерпела значительных изменений: стены и уходящий вдаль клинышек мостовой.

– Немногого же ты добился, – промолвила Рита ехидно.

Хрофт опустился на колени. Перед ним был всё тот же блинчатый булыжник, который устилал предыдущий отрезок пути от улицы Гробниц. Тот, да не совсем. Один камень показался и ему, и Джиму слишком большим. Чтобы притащить его из каменоломни, потребовалось не менее трёх, а то и пяти рабов. И форма у него была необычная – как у пентаграммы. Он напоминал сросшуюся с дорогой звезду.

Хрофт взял у Риты перстень, сдунул с булыжника пыль. На глаза ему попалось еле видимое углубление в камне.

– Подойдите, – подозвал он Джима и Риту.

Они подошли и стали возле него на верхнюю грань звезды. Хрофт вставил штырёк, торчавший из ободка позлащённого кольца, в углубление. Штырёк подошёл тютелька в тютельку, как бородка ключа к нужному замку. Хрофт попробовал повернуть его по часовой стрелке, но бронзовый стержень упирался.

– Поверни в другую, – дала совет Рита, и слуха её коснулся приближавшийся грай немцев. – Сюда идут!

Хрофт крутнул перстень в обратную сторону. Пять лучей звезды, как жалюзи отогнулись внутрь, открыв отвесный шурф, и Хрофт на долю секунды испытал невесомость.

 

Чего они не знали-2

– Проходи, Василий Андреич, присаживайся. – Пушкин указал рукою на диван и крикнул в соседнюю комнату: – Наташенька, распорядись там, чтоб принесли вина.

– Я не буду, – запротестовал Жуковский, но Пушкин остановил его властным жестом и столь же властным словом:

– Выпьем. Разговор нелёгкий.

Когда принесли со льда инистую бутылку «Аи», Пушкин закрыл дверь кабинета, вернулся к столу и, разлив вино по рюмкам, заговорил негромко:

– Ты ведь знаешь о моей размолвке с приёмышем Геккерена?

– Наслышан, – ответил Жуковский. – Говорят, ты намерен с ним драться?

– Решено. Старая сволочь Геккерен ползал тут на коленях, молил отсрочить дуэль хоть на две недели… Не знаю, что он выгадывает. Я от своего намерения не отступлюсь.

– Умно ли ты поступаешь, Александр? Я слыхал, Дантес – знатный стрелок. С него станется прихлопнуть тебя, как куропатку.

– Я тоже в стрельбе недурён, с десяти шагов промаха не дам, – сказал Пушкин бесшабашно, но потом посерьёзнел: – Может, и прихлопнет… Мне колдунья Кирхгоф нагадала: убьёт меня белый человек в белом мундире. Сколько дуэлей у меня было, ни одного такого не попадалось. А Дантес белобрыс, и мундиры у них в кавалергардии белые. Вот и думаю теперь…

Жуковский поставил рюмку с недопитым вином на стол, отодвинул от неё разложенные черновики.

– Ежели так, то не правильнее ли замять дело? Я гадалкам верю.

– Я тоже верю. Но замять нельзя. Честь задета, Василь Андреич! И моя, и Наташенькина. Не будет этому негодяю пощады!

Пушкин добавил себе в рюмку ещё вина и вдруг, придвинувшись к Жуковскому, зашептал:

– Причина-то не в Натали вовсе! И Дантес у них – только пешка.

– У кого у них?

– Помнишь, я писал тебе, что вступил в Кишинёве в ложу? Молод был, душа страстей искала, вот и сглупил тогда… После уж разошёлся с ними: гроссмейстер кишинёвский, Пущин, всё из себя Квирогу обезьянничал – хотел, как в Испании, под масонским стягом переворот в России устроить. Те, которые на Сенатской… они ведь тоже большинством в ложах состояли: и Рылеев, и Бестужев с Раевским, и Кюхля наш… Они потому от меня заговор и скрыли, что я вроде как отступился, масонскую веру под сомнение поставил. Ну да мне теперь начхать… А вот они не унимаются.

– Что же им надо?

– Десять лет назад грымза эта… Волконская… перстень мне передала. Его прежде Митя носил, Веневитинов, из-за него и погиб. Волконская сказала, что есть в Италии тайник, и кто перстнем владеет, тот может в этот тайник проникнуть, и тогда ему горы свернуть нипочём. Я перстень взял. Единственно потому взял, что не хочу в России нового якобизма. Разве мало в двадцать пятом крови пролито? Пусть тайник сей заперт будет на веки вечные. Но им-то, сам понимаешь, иное надобно. Вольтерьянская гидра сейчас вдругорядь голову подымает… Чую я, Василь Андреич, что будет государству худо. А если ещё и перстень им попадётся, то…

– Где же он? – спросил взволнованный Жуковский.

– Перстень? Он у надёжного человека утаён. Прости, Василь Андреич, даже тебе всех карт раскрыть не могу. Но они думают, что перстень здесь. – Пушкин поднял правую руку и взглянул на золотое кольцо на большом пальце.

– Талисман!

– Он самый. Они боятся, что я его царю отдам. У меня с Николаем хоть и размолвки случаются, но я монархию ни на какую республику разменивать не желаю. И им не дам. Потому у них один выход: убрать меня с дороги. Для того и Дантес подряжён.

– Каковы подлецы! – Жуковский вскочил, забегал по кабинету. – Этого нельзя так оставить! И дуэли допустить нельзя! Я еду к Геккерену…

– Перестань! – произнёс Пушкин повелительно. – Если дуэль расстроится, они меня из-за угла зарежут. Раз решили, уже не остановишь. А так я, быть может, одного из них к праотцам отправлю – и то польза… Ты вот что обещай: если мне смертный жребий выпадет, перстень у меня в доме не оставляй. Не хватало ещё на Наташину голову лихо навести. Пусть он у тебя хранится. Только этих берегись…

В то же время в кабинете графа Строганова долговязый Жорж Дантес, пряча под кресло ноги в сапогах с кавалерийскими шпорами, просил хозяина отменить дуэль:

– Я не чувствую себя способным, ваше сиятельство… Таковое деяние требует известной смекалки, склонности к лицедейству, я же чересчур прямодушен.

– Прямодушен? Гых-гых! – сипло засмеялся граф. – Да эдакого пройдохи, как вы, днём с огнём не сыщешь! Нет уж, батенька, вы не отнекивайтесь. Напрасно, что ли, его светлость князь Долгоруков «Диплом рогоносца» сочинял, чтобы Пушкина раздраконить? Гых-гых! Тут, батенька, уже столько всего понаверчено, что вам-то самый пустячок остался: выйти к барьеру и курок нажать. А вы кочевряжитесь!

– А ну как он меня сам порешит? Опытности в дуэлях у меня немного, а он, говорят, с десяти шагов в туза попадает…

– Да что вы, батенька, как с луны свалились! Никто вашего убийства не допустит. Уже заказана вам нательная броня – её ни одна пуля не прошибёт. Ради этого и дуэль на две недели отложена. Не ведали разве?

– Броня бронёй, – зазвякал шпорами Дантес, – но сами бы вы в ней к барьеру не вышли…

– Стар я, батенька, к барьерам выходить, – отразил граф безыскусный удар. – Лета мои преклонны, а у вас и кровь горяча, и глаз меток. Кому, как не вам?

…Меловым январским днём Пушкин в сопровождении Данзаса ехал на дуэль. Всю дорогу Данзас глядел, не появится ли кто-нибудь, кто остановит их, схватит упряжку за узду и скажет: «Вертай назад!» Один раз, на Дворцовой набережной, когда подъезжали к Троицкому мосту, ему почудилось, будто мимо проехала в экипаже Наталья Николаевна. Данзас хотел выскочить из саней, кинуться к ней, рассказать обо всём, но Пушкин сидел подле него, недвижный и бессловесный, как вытесанный из туфа идол. Он ничего вокруг не замечал, однако Данзас явственно представил себе, как оживёт этот монолит, как озлится и накинется на него, Данзаса, если он позволит себе отступление от уговора. А уговор был таков: Натали о дуэли знать не должна. И никто не должен, кроме самих дуэлянтов и лиц, призванных им секундировать.

Снегу на Чёрной речке навалило по пояс. Пушкин утопал в нём, по-оленьи выдёргивал ноги, но это не гневило и не забавляло его. Он оставался безучастен к приготовлениям. Было чувство, будто он хочет поскорее разделаться с дуэлью, каким бы ни был её итог. Данзас и секундант Дантеса д'Аршиак вытаптывали поляну длиною в двадцать шагов и шириною в четыре с половиной четверти. Пушкин сел прямо на снег и смотрел на них.

Было около пяти часов вечера, небосклон покрывался коростой сумерек.

– Всё ли, наконец? – спросил Пушкин, теряя терпение.

– Мы управились. – Данзас бросил на поляну шинель, которая должна была служить барьером, и подошёл к другу. – Можно начинать.

Пушкин поднялся, отошёл к своему краю поляны. Данзас подал ему заряженный пистолет. Дантес, с глазами навыкате, стоял напротив. Пушкин, глядя на него, испытывал гадливость. А ведь свояк, женаты на родных сёстрах…

– Сходитесь! – крикнул Данзас и взмахнул треуголкой.

Пушкин скорыми шагами подошёл к барьеру и стал наводить пистолет. Он целил Дантесу в грудь, желая сразить наповал первым же выстрелом. В своей жизни он вызывал и был вызываем на дуэли двадцать восемь раз, но ни одна из них не шла в сравнение с нынешней. Перепалки с Хлюстиным, Лагрене, Соломирским, Потоцким, Соллогубом и ещё полутора десятками соперников завершились миром – до оружия так и не дошло. О дуэли с Кюхельбекером и вспоминать было совестно: он сам довёл Вильгельма до белого каления своей эпиграммой, а тот возьми и вызови его… Кюхельбекер выстрелил в сторону, а Пушкин совсем не стал стрелять – помирились. С подполковником Старовым в Кишенёве было серьёзнее: сделали по два выстрела, но все четыре – мимо. Промазал и прапорщик Зубов, под дулом которого Пушкин предстал в образе своего героя Сильвио – с фуражкой, полной черешни.

Всё это были случаи опасные, но никогда прежде Пушкиным не руководствовало желание убить стоявшего перед ним человека. Сегодня такое было впервые. Он целил в Дантеса и хотел попасть ему в сердце.

Дантес не дошёл до барьера всего лишь шага и выстрелил. Пушкин ощутил сильный толчок в бок, и сразу за этим обожгло брюшину. Он упал ничком на поляну, пистолет вывалился из руки и ушёл стволом в глубокий снег.

Подбежал Данзас:

– Куда вы ранены?

– Кажется, бедро… раздроблено, – ответил Пушкин по-французски и, увидев, что Дантес направляется к нему, закричал: – Назад! Я ещё в силах сделать выстрел.

Дантес остановился у барьера и прикрылся согнутой рукой. Пушкин вытащил свой пистолет. Дуло было забито снегом.

– Другой! – сказал он Данзасу. – Подайте другой!

Ему всунули в руку другой пистолет, Пушкин чуть приподнялся, опёрся на левый локоть и надавил на спуск. Дым заволок ему видимость, но он всё же разглядел, как навзничь падал на снег Дантес.

– Куда я попал вам? – спросил, удерживась от того, чтобы впасть в беспамятство.

– В грудь, – ответил Дантес поспешно.

Он лежал в десяти шагах от Пушкина, слышал его восклицание «Браво!» и думал о том, что кираса, благословенная кираса, купленная названым отцом бароном Геккереном у петербургского оружейника и надетая под сюртук, всё-таки спасла ему жизнь. Пушкинская пуля пробила правую руку ниже локтевого сустава и отскочила от стальной пластинки, вызвав лишь незначительный ушиб рёбер.

Подошёл д'Аршиак, захлопотал возле него. Мысли Дантеса перескочили на другое:

«Что сказать, если спросят, как спасся? Все видели, что пуля попала в грудь. Заподозрят… Тот же Данзас, почти однофамилец, вызовет драться на саблях, и тогда уже никакая кираса не поможет… Скажу, что пуля отскочила от пуговицы! Бывают же спасительные рикошеты… Правда, мундир у меня однобортный, пуговицы в том месте нет. Ну да кто теперь станет вызнавать…»

Он смотрел, как Пушкина укладывали в сани. Постановление ложи выполнено, Строганов должен быть доволен. Но второй раз от таких дел – избавьте! Ищите для душегубства других волонтёров…

Истекающего кровью Пушкина повезли домой на Мойку.

 

Посвящение в Мастера

Падение с высоты трёх-четырёх метров (а именно такой была протяжённость шурфа) завершилось для Хрофта и его попутчиков успешно лишь благодаря одному обстоятельству: внизу была яма, наполненная водой, в неё-то они и попали. Произошло это одномоментно, и три всплеска смешались в один. Дна подземного бочага Рита не увидела – вода набралась в нос и рот, думалось только о том, как бы не утонуть. Хрофт ухватил её за топик, едва не разодрал его, но основной цели достиг: Рита выплыла из глубины и смогла отдышаться. Вытолкнув её за пределы колодца, Хрофт стал искать Джима. Тот был вне опасности – поплавком покачивался в воде, держась руками за край каменной криницы.

– Вылезай, – сказал ему Хрофт, и голос задудел в шурфе, как в саксофоне.

Края резервуара были облицованы керамической плиткой.

– Глазурь, – постучал по ней Хрофт, выбравшись на сушу. – Как на фаянсе.

– Фаянс в Помпеях не производили. – Рита, словно искупавшаяся болонка, трясла отросшими за месяц кудрями. – Его изобрели в Китае, а в Европу завезли только в шестнадцатом веке.

Джим думал не о фаянсе.

– Где мы?

Он посмотрел наверх, откуда они упали, но просвета не увидел. Пропустив их в подземелье, звезда водворилась на место.

– Мы бы туда по-любому не поднялись, – сказал Хрофт. – Трап здесь не предусмотрен.

– Где ноутбук? – спросила Рита у Джима.

– Наверху. Я его на поребрик поставил.

– Если в Италии воруют, как в России, больше мы его не увидим.

Глаза привыкли к темноте, и Хрофт разглядел туннель, начинавшийся от вместилища с водой и уходивший неизвестно куда. Рита вытащила из чудом уцелевшей сумочки мобильный телефон. Сигнала не было.

– Что-то экранирует… И вообще, тут как в Бермудском треугольнике. Не удивлюсь, если нас забросило в другое измерение.

– Путь у нас один. – Джим шагнул в туннель. – Зажигалка найдётся?

Хрофт достал никелированную зажигалку, щёлкнул кремнем. Фитиль загорелся, вырвав из темноты подземный ход, по которому они собирались проследовать.

– Факел!

Джим выдернул из прикреплённого к стене раструба палку величиной с хорошую клюку, Хрофт поднёс к ней зажигалку, и туннель осветился валким, неустойчивым огнём.

– Идём? – Хрофт, с которого, как из лишённой клёпок кадки, текла вода, подтолкнул Джима, выглядевшего не лучше. – Двигай батонами, Прометей!

Туннель поглотил их. Сначала он вёл прямо, затем повернул налево, ещё налево… направо… ещё направо…

– Сейчас начнёт разветвляться, а у нас даже клубка нет, – прошептала Рита, пожалев о том, что в Помпеях не нашлось добросердечной Ариадны.

Туннель не разветвился. Он вёл и вёл их, длинный, как нефтепровод, и складчатый, как неглаженая штанина. Джим шёл впереди с поднятым факелом, как Данко с горящим сердцем. Пламя на конце палки приседало, выпрямлялось и вцеловывалось в низкий свод.

Так шли приблизительно полчаса. Вдруг туннель расширился и впустил их в просторный зал. Яркости факела не хватило, чтобы осветить все его углы, поэтому Джим пошёл по периметру, шинкуя широким палашом света затвердевший на древних стенах мрак. Зал был пустынен, пламя выхватывало из тьмы потёкшие под воздействием сырости фрески: человеческие черепа с ощеренными зубами. Каждый череп был увенчан, словно короной, угольником с поперечной перекладиной, делавшей его похожим на орудие землемера, а по бокам и внизу виднелись колёса с шестью спицами и ещё какие-то предметы, которые невозможно было идентифицировать из-за плохого качества изображений.

– Это символы римских строительных корпораций, находившихся в Помпеях, – сказала Рита. – Масоны записали их в свои предшественники.

– Калитвинцев уже говорил нам об этом. – Джим поднял факел повыше. – А тут что за пугало?

Из стены торчала морда грифона, клюв его был загнут книзу наподобие дверной ручки.

– Он на шарнирах! – Хрофт взялся за клюв и повернул его.

В зобу грифона зашипело, точно там пряталась живая гюрза. Хрофт отдёрнул руку. Миг спустя клюв сам собой раскрылся и оттуда ударил газ. Он вырывался не струёй, а хлопьями горчичного цвета. Они вываливались из клюва и тут же растворялись в воздухе. Хрофт схватился руками за ворот, как будто тот мешал ему дышать, и стал падать – медленно и поэтапно, как в кино: сначала переломился подобно складному метру, затем стукнулся о потрескавшиеся плиты обеими коленками, затем запрокинул голову и начал заваливаться на спину.

– Отрава!

Джим сунул факел Рите, подбежал к Хрофту и, подхватив его, поволок в сторону от рассеивавшихся вокруг грифона тлетворных хлопьев. Хрофт в бесчувствии завывал, дрыгался и тузил своего спасителя руками и ногами. Джим оттащил его в угол зала и хотел пристроить к стене, но Хрофт, дёргаясь, бился об неё затылком. Рита подложила ему под голову сумочку, взяла ладонями за щёки и ощутила, как у него под кожей дюнами ходят желваки.

– Уймись! Уймись, всё хорошо!

Хрофт ещё подрыгался, повсплакивал, но рассудок уже вернулся к нему. Джим с факелом стоял перед ним, Рита искала в сумочке нашатырный спирт. Найдя, отломила у ампулы кончик и поднесла её Хрофту под нос:

– Дыши!

Он задышал – рывками, с недотягом. Джим тем временем не сводил глаз с грифона, продолжавшего наполнять атмосферу удушливыми парами. Расходясь бурунами по залу, они подобрались уже и к углам, лёгкие были стеснены. Выйдя из состояния аффекта, Хрофт укротил себя, перестал дёргаться и с выдохами проговорил:

– Там… за вентилем… посмотри…

Джим не стал переспрашивать, зажал ноздри двумя пальцами, как купальщик перед нырком, и ринулся в ядовитую вьюгу.

– Что ты делаешь? – взвилась Рита, но Джим, похожий на бойца, бросающегося на амбразуру, подскочил к грифону и протолкнул руку во впадину, открывшуюся после того, как Хрофт свернул клюв набок.

Чтобы совершить это действие, Джиму пришлось отпустить свой нос, поскольку вторая рука была занята факелом. Вслепую, задыхаясь, он ухитрился за что-то дёрнуть. В падении потянул это «что-то» на себя, и грифон вывалился из стены. Сноп газа вырвался из дыры, окутал Джима, словно одеяло.

– А-а-а! – закричал Джим фальцетом.

Хрофт, мотыляясь, как пьяный, подошёл к нему, схватил и забросил прямо в дыру. Крикнул Рите:

– Сюда! Здесь проход!

В мгновение ока она оказалась рядом с ним. В нос жахнуло дурманом, мозг стал мягчать и превращаться в морские барашки, на которые она так любила смотреть, когда бывала в Севастополе. В барашках запутались белые кораблики с мачтами и парусами, на палубах корабликов она увидела клонированных Греев… Любование милой сердцу картиной прекратил Хрофт: он поднял Риту, как мультяшный Илья Муромец свою конягу, и отправил вслед за Джимом в неизведанные миры.

Когда к Рите вернулись двигательные и соображательные функции, она обнаружила себя лежащей на полу в другом зале, который мало чем отличался от предыдущего, только вместо грифона из стены выглядывал какой-то Фавн, а над ним была выбита надпись по-латыни.

– Прочтёшь? – спросил Хрофт, держа догоравший факел. – Ты ведь у нас лингвистка.

С латынью у Риты всегда были нелады, однако надпись оказалась простой и недлинной:

– «Брат! Мастер благословляет тебя. Обнажи правую руку твою и левую ногу твою. Если ты готов к испытаниям, возложи ладонь на чело и ступай вперёд».

– Обнажить руку и ногу? – удивился Джим. – Это как в масонском церемониале!

– Мне обнажать нечего, – сказала Рита.

На ней были топ со стразами и юбка до икр.

– Что ж, – произнёс Хрофт, помыслив, – коли мы играем в масонские игрушки, надо соблюдать правила.

Он нагнулся, подвернул левую брючину, потом засучил правый рукав. Джим помешкал и сделал то же.

– Что там далее? «Возложи ладонь на чело»? Если у меня ролики от помпейского химоружия не слиплись, то я так понимаю, что нужно дать в лобешник этому кексу. – Он шагнул к Фавну. – Вот так, что ли?

Его рука коснулась гипсового лба. Фавн и ухом не повёл, зато в зале послышалось сифонное шипение и факел заискрился, будто в пламя вбросили бенгальскую смесь.

– Ёкарный бабай… – полиловел Хрофт. – Взлетим сейчас к чёртовой матери…

Он повернулся к дыре, откуда они только что вылезли и откуда ещё несло ядовитым ветровеем. На дыру опустилась сверху железная решётка, и путь был перекрыт. Факел искрился всё сильнее, концентрация газообразного горючего в зале повышалась. У Риты от страха подобрался живот, даже грудь втянулась. Джим замолотил кулаками по стене:

– Откройте, чтоб вас всех!..

Фавн неожиданно послушался: стена разделилась пополам и открыла выход из зала. Наверное, где-то сработала заковыристая клепсидра, действовавшая по принципу временного реле и установленная на определённый промежуток, достаточный для того, чтобы испытать нервы вошедших.

– Погнали! – крикнул Хрофт.

Он пропустил перед собой Риту и Джима, сунулся было и сам, но факел вспыхнул у него в руке, обварив тело нестерпимым жаром. Очумев от боли, Хрофт выпустил факел и рванулся вперёд. За ним всплеснулся огонь, загрохотало, в филейную часть поддало так, что Хрофт кубарем полетел в проход и, ополоумевший, начал кататься по полу.

Джим принялся сдирать с него рубаху, Рита, обжигая ладони, хлопала по брюкам, стараясь сбить пламя. В покинутом ими зале всё ещё полыхало, слышно было, как покрываются разломами стены и потолок.

Вырвав Хрофта из лап смерти, Рита и Джим в изнеможении уткнулись друг в друга. Так вышло, что губы их соприкоснулись, и Джима парализовало от внезапной мысли: вот он, вкус их первого поцелуя! Поцелуй отзывался гарью, зольной горчинкой, губы были сухими и шероховатыми, как наждак, но для Джима это был упоительный, сладчайший миг! Какая жалость: очнувшись, Рита отдёрнулась, отвернула солнечное своё личико, обрамлённое расхристанными волосами-стрелками, и вновь переключила внимание на распростёртого Хрофта.

– Ну как ты?

В голосе её было столько чуткости, что Джим возревновал и тоже отвернулся. Что она нашла в этом Хрофте? Интеллектом не блещет, повадки – как у Конана. На свой счёт Джим не обольщался, однако полагал всё же, что его резюме выглядит посолиднее. Он и в гуманитарных науках дока, и с техникой худо-бедно разберётся. А Хрофт – он кто? Ролевик-игрушечник, массовик-затейник…

Разглагольствования с самим собой пришлось прервать, ибо Хрофт уже очнулся, сел и посмотрел на нижнюю половину своего гардероба. Брюки, обуглившись, превратились в бриджи, на которых, как проталины, чернели прожжённые отверстия.

– А что, конструктивно! – мстительно оценил Джим. – Портки со встроенным кондиционером.

Больше из одёжи на Хрофте не осталось ничего: так он и сидел, оголённый по пояс, как на приёме у терапевта. Местами кожа была покрыта сажей, местами покраснела.

– Могу «Шанелью» протереть, – предложила Рита. – Антисептик, да и копоть отмоет. Извазюкался, как поросёнок…

Джим пообещал себе, что в следующий раз сам полезет хоть в горнило, хоть в доменную печь, лишь бы эти слова достались ему. Хрофт, впрочем, отнёсся к ним с безразличием:

– Ожоги первой-второй степени. Волдыри вскочат – всего-то делов. А копоть… Кого мне тут совеститься?

Поддерживаемый Ритой, он поднялся – ни дать ни взять Брюс Уиллис после разборки, только в парике и без накладных бицепсов. Отсветы пламени озаряли зал. Джим ожидал увидеть ещё какую-нибудь личину, вырастающую из стены, но увидел нечто более интересное. В углах зала стояли отлитые из металла фигуры древнеримских легионеров в натуральную величину. Каждый легионер был вооружён по-разному: один держал над плечом копьё, другой целился перед собой из арбалета, третий натягивал лук, четвёртый замахивался пращой с вложенным в неё камнем.

– Зрю дверь, – сказал Хрофт. – Здесь вроде всё просто. – И, цокнув языком, оговорился: – Не накликать бы!

Пока Рита и Джим осматривали легионеров, он подошёл к двери. На ней было четыре засова. Хрофт взялся за один, потянул. Засов легко выскочил из пробоя, и… Хрофта спасла лишь выработанная в игрушках реакция: аки челобитчик, он упал к порогу, и копьё, брошенное кукольным римлянином, ударилось в дверь. Удар был сильнейшим, копьё оставило на бронзовой обивке глубокую вмятину и, отскочив, хватило Хрофта по шее.

– Вот это да! – воскликнула Рита, которой копьё, пролетая мимо, едва не оторвало серьгу. – Бесплатное шапито…

Хрофт привстал, дотянулся рукой до следующего, второго снизу, засова, выдернул его и снова рухнул к порогу. Металлический Робин Гуд пустил стрелу над самой его головой – впритирку!

– Понял! – выкрикнул Джим. – Каждый засов связан тягами с легионером. Ты выдёргиваешь задвижку – механика освобождает стопор…

– Тоже мне бином Ньютона! – Хрофт полежал на полу, точно остужаясь, и потянулся к третьей задвижке, которая была ещё на полпяди выше.

– Может, не надо? – Рита своими глазами видела, как двадцативековой манекен спускал тетиву, и ей показалось, что на его застывшем лице проскочила жутковатая улыбочка.

– Надо! Иначе не выйдем. Тут у них всё как в партитуре расписано.

Рита только собиралась подивиться, откуда Хрофт знает слово «партитура», как он уже рванул засов и насилу сумел увернуться от выстрела, сделанного арбалетчиком. Четвёртый засов был выше всех остальных. Чтобы достать до него, Хрофту нужно было подняться в полный рост. Легионер с пращой выжидательно смотрел на смертника.

Вдруг Джим вспомнил о своём намерении показать Рите, кто здесь настоящий герой. Хрофт опять заткнул его за пояс! Проморгать такую возможность… Но ведь четвёртый засов не отодвинут! Джим наметил цель и, вырвавшись из-за Ритиной спины, кинулся к двери. Столкнувшись с Хрофтом, первым вцепился в засов, дёрнул…

Хрофт, ругаясь во всю ивановскую, схватил незадачливого помощника поперёк торса и приёмом из арсенала дзюдоистов зашвырнул в угол, под ноги уже отстрелявшемуся арбалетчику. Сам же совершил каскадёрский трюк и покатился в противоположный угол, к стопам копьеметателя. Старался не напрасно: пущенный из пращи каменюка угодил как раз в порог – туда, куда Хрофт обычно падал после очередного раунда борьбы с засовами.

– Куда лезешь! – взлаял он. – Если нужна трепанация, я и так устрою!

Джим, физически ушибленный и морально раздавленный, лежал у пят истуканствовавшего легионера и молчал. О чём было говорить? Хотелось глотнуть стрихнина и упокоиться с миром. В глазах Риты он погиб – причём отнюдь не смертью храбрых.

– Ладно, вставай, – сказал Хрофт и в довесок снова потряс Риту изяществом речи: – Тут тебе не будуар.

А Рита будто и не замечала плачевного положения своего воздыхателя. Она смотрела на дверь, которая от попадания камня стронулась с места и приоткрыла вход в новый зал.

– Туда!

Хрофт не пустил её вперед – прошёл сам. Джим вынужден был подняться и на полусогнутых пойти за ними. Хотя всё-таки он предпочёл бы стрихнин.

Зал, в котором ещё горячо было от потухшего пожара, остался далеко. Они шли, не видя дороги. Уже не туннель, а узкая шахтёнка с низким сводом вела их вперёд. Свод подпирали сваи, выграненные из какого-то непрочного материала наподобие песчаника. Рита впотьмах натыкалась на них и всякий раз вздрагивала, опасаясь, что раздастся хруст и шахта завалится.

– Кроты её, что ли, прокладывали? – запыхтел Хрофт, когда шахта сузилась настолько, что передвигаться по ней можно было лишь ползком. – Вот упрёмся сейчас в завал – и кирдык.

Джим, слегка отошедший от своих переживаний, полз последним и, то и дело подцепляя съезжавшие очки, излагал собственную точку зрения на происходящее:

– Чтобы стать масоном, требовалось пройти ряд испытаний. Обычно посвящаемому завязывали глаза и вели кружным маршрутом к главному залу. По пути его могли ударить, уколоть кинжалом, обжечь – всё это делалось, чтобы проверить стойкость духа.

– Если я правильно помню, – сказала Рита, выволакивая ладони и колени из жирной земли, – у масонов была числовая символика…

– Да. Цифре «два» соответствовали две полярные противоположности, мужское и женское начала, а в некоторых интерпретациях – оппозиция Восток – Запад. Тройке – три масонские степени: ученик, брат и мастер. Четвёрка – Число Храма, четыре стадии очищения. Если нас ведут сейчас путём посвящения в масоны, то эти четыре стадии мы уже прошли. На первой нас очистили водой, на второй – воздухом, на третьей – огнём, на четвёртой – оружием: стрелами, копьём и камнем.

– Чище мы не стали… После такой дезинфекции и пемзой не ототрёшься.

– Это же образно! Цифра «пять» – Число Брата или Число Товарища. Думаю, что в пятом зале наши мытарства закончатся.

– Конец концу рознь, – афористично изрёк Хрофт и вытолкнул своё лоснившееся от пота тело из шахты-шланга. – Опаньки! Вот он и пятый!

Они снова могли распрямиться. Больше того – глаза их опять увидели свет. Странный, холодно-неоновый, но при этом неяркий, он исходил прямо от стен зала, словно они были покрыты фосфоресцирующим составом.

– Как они могли такое сделать? – изумилась Рита. – Если это фосфор, то он должен был давно погаснуть. Сюда ведь никогда не заглядывает солнце.

– Розенкрейцеры, да и некоторые другие масоны, считались хорошими алхимиками. Им было доступно многое.

– Алхимия появилась не раньше третьего века нашей эры! Её не могло быть в Помпеях!

– Судя по диссертациям современных историков, масонов тоже не могло быть в Помпеях. И всё же они тут были. Дата зарождения алхимии точно не установлена. Этим ещё египтяне при Рамзесах и Тутмосах баловались.

Хрофт подошёл к стене, на которой, как и во втором зале, были начертаны латинские буквы.

– Что здесь?

Рита пригляделась к освещённой неверным сиянием надписи:

– «Брат! Чтобы приобщиться к тайнам Ордена, тебе осталось одно испытание. Отринь подкову – и ты сделаешься Властелином Бытия».

Под надписью, сквозь слой светящегося субстрата, проступала эмблема: пятиконечная звезда, будто сошедшая с будёновки красноармейца, а в центре её – буква G.

– Гносис! – Джим запрыгал, как ярмарочный Петрушка. – Квинтэссенция масонства! Сокровища там! Там!

Хрофт поджал губы и протянул руки – как два разводных гаечных ключа – к выступавшему из стены полукольцу.

– Отринуть подкову? Айн момент…

Он прикоснулся к металлу и, возопив, как щен, которого пнули под хвост, отдёрнул руки.

– Горячо!

Рита приблизила пальцы к подкове – припекало.

– Везувий! Мы дошли почти до самого вулкана.

Она знала, что последнее извержение Везувия случилось в сороковых годах двадцатого века. Но вулкан не спал, он только подрёмывал – геохимическая жизнь в нём продолжалась, несмотря на внешнее спокойствие. Древнеримские предтечи масонов знали об этом.

– Наверное, под этим залом – домница Гефеста. Или течёт термальный источник, в котором вода имеет температуру выше градуса кипения.

– Нет, – сказал Хрофт, – это не вода. Подкова – как из горна.

На подкове, раскалённой едва ли не докрасна, проглядывала скань – изображение, выделанное из впаянной в сталь проволоки.

– Тройной тернер, – прошептал Джим, – он же квадрат Сатурна…

В нём уже давно зрела, вырастала, как коралловый атолл, догадка. И вот…

– Абиегнус Монс!

– Чё? – всверлился в него непонимающим взглядом Хрофт.

– Её ещё называют Монте Абиегно! Мистическая гора, место происхождения розенкрейцерских талмудов… Вот она где! Золотая ось материка Джамбудвипа. Её сопоставляют с горой Меру, обителью буддийских богов. Считалось, что она находится в Китае, в отрогах Кунь-Луня, но её карма могла быть блуждающей… Розенкрейцеры, как и буддисты, верили в бессмертие.

– Уж не знаю, Монте это или не Монте, но забодяжено хитро! – Хрофт с уважением посмотрел на источавшую жар подкову. – Подключились, значит, на шару к вулкану и тыщу лет из него тепло качают.

– Две тысячи, – поправил Джим. – Возможно, и больше – мы же не знаем, когда было построено это подземное палаццо. Может быть, им ещё до нашей эры пользовались.

– Хорош лясы точить. Что делать будем, соколы ясные? Тут асбестовые рукавицы нужны, иначе руки до костей попалим… А иного хода нет – только туда.

– Да, – согласилась Рита, – только туда.

Подкова притягивала её: Рита безотрывно смотрела на этот кусок железа, стоявший (правильнее сказать, торчавший) между ними и сокровищем. Одно движение – и завеса тайны падёт. Одно движение…

– Мальчики, сделайте же что-нибудь! Миленькие! Пожалуйста!

«Миленькие»! Обращение было совокупным, но ведь оно относилось и к Джиму! Он почувствовал себя бегуном, у которого открылось второе дыхание. Да только ради того, чтобы ещё раз услышать это «миленькие», он готов был сделать всё, чего она ни попросит…

Джим впечатал носовую дужку очков себе промеж бровей, шагнул к стене и взялся правой рукой за подкову. Боль ворвалась в него сразу и была всепоглощающей: она выдавила из плоти все ощущения, а из головы – все мысли. Казалось, что он окунул руку в горящий напалм или по крайней мере приложил её к утюгу, чей терморегулятор был поставлен на «Хлопчатобумажную ткань». Заорав, он рванул подкову на себя, тут же выпустил её и принялся исполнять нечто среднее между негритянской джигой и украинским гопаком. В зале запахло горелой человечиной – как в стойбище каннибалов.

– Ну ты бизон!.. – ошалело выговорил Хрофт, на сленге которого это была наивысшая похвала.

Выпавшая в осадок Рита смотрела на Джима, а тот всё галопировал по залу, исходил криком и дул на руку. Но вот галоп перешёл в аллюр, затем – в сумбурный шаг, и наконец Джим остановился и сунул четыре пальца обожжённой руки в рот. Рита подбежала к нему, увидела расширенные глаза буйно-помешанного, и в душе у неё всё перевернулось вверх тормашками.

– Джим, родненький, ты меня слышишь?

«Родненький»! Ещё бы Джим её не слышал! Он и про боль забыл, и вообще про всё – вытащил руку изо рта и взглянул на Риту с таким благоговением, с каким даже хрестоматийный Тристан никогда не глядел на свою Изольду.

– Супербизон! – накинул баллы Хрофт. – Я бы в прыжке переобулся, чем вот так, голой рукой за эту фитюлину…

Джим залился карминной краской. В сердце, раздираемом счастьем, пели в обнимку Сирин, Гамаюн и Алконост.

– Покажи руку! – затребовала Рита.

Кожа на пальцах вздулась, а на ладони чернело выжженное тавро: тройной тернер, квадрат Сатурна.

– Этот символ соответствует у масонов цифре «девять», – не сказал, а, скорее, простонал Джим. – Остаётся десятка. Десять сефиротов, возводящих к Единому…

Подкова лежала на полу. Она выполняла в стене роль скрепы. После того как Джим выдернул её, на вертикальном фосфорическом поле обозначились багряные линии. Хрофт, как завзятый голеадор, отвесил стене пендаля, и фрагмент её, имевший форму шестиугольника («Печать Соломона», – успел пояснить Джим), вывалился наружу.

– Ура! – выкрикнул Хрофт и бросился на приступ.

В шестом зале было светло, как бывает в хорошо иллюминированном помещении. Свет проходил через разломы в полу, складывавшиеся в восьмигранник.

– Солнечный октаэдр! – провозгласил Джим. – В заключительной фазе посвящения с испытуемого срывали повязку и направляли ему в лицо яркий луч. Этот свет, по всей видимости, тоже имеет вулканическое происхождение… Чувствуете, какая здесь жарища?

В центре зала было возвышение, а на нём стоял диабазовый гроб. К гробу вели ступени, на верхней лежали два перекрещенных меча.

– Вот мы и пришли, – сказал Джим. – Эти ступени олицетворяют лестницу, ведущую в Храм Соломона.

– Каким боком Соломон причастен к масонам? – спросил невежда Хрофт.

– В Библии упоминается Хирам – своего рода прораб на строительных работах у Соломона. Он разделил своих подчинённых в зависимости от их профессионализма на три категории, поставил мастеров над подмастерьями и определил для каждой категории опознавательные знаки. Считается, что так зародилось масонство. Так что в Помпеях оно вполне могло не только существовать, но и процветать.

Хрофт двинулся к гробу. Джим перехватил его за кончик ремня, болтавшийся, как поводок.

– Я всё сделаю сам!

– Почему это ты? – спросил Хрофт неприязненно.

Он не был чрезмерно честолюбивым, но кто бы за здорово живёшь уступил право первого прикосновения к тайне веков?

Джим вместо ответа показал свою изуродованную ладонь, на которой горел квадрат Сатурна, и Хрофт без слов отступил. Джим был посвящён, и этот аргумент перевешивал все притязания Хрофта, несмотря на то, что на пути сюда он проявил не меньшую неустрашимость.

– Иди, Джим, – сказала Рита. – Иди и открой.

Джим поднялся на возвышение, как космонавт поднимается к дверце, ведущей в подготовленный к запуску звездолёт. Он чувствовал себя на вершине славы. Не беда, что вокруг не было папарацци с фото– и видеокамерами. Они появятся потом и соберут свой урожай. А он, Джим, станет героем дня и – что главнее! – героем в глазах Риты.

Восхождение по этим невысоким ступеням переродило натуру Джима. Убеждённый моббер, он на дух не переносил представителей прессы, его коробило при одной мысли, что им могут заинтересоваться газетные писаки (хотя, честно сказать, какие у писак могли быть поводы, чтобы им заинтересоваться?), а тут за пару-тройку секунд пересмотрел свои взгляды на возможность быть увенчанным лавровым венцом и пришёл к выводу, что это не так плохо, как казалось…

Джим приблизился к гробу и протянул руку к его крышке. На ней, как на поварском судке, имелась ручка – чтобы удобнее было браться. Джим уже взялся за неё, но внезапно стена зала, слева от него, рухнула, словно была сложена из доминошных костяшек. Пролом чихнул каменным сеевом, и в зал тяжёлой поступью гоплита вошёл хорошо знакомый всем присутствовавшим человек.

– Асмуд!

Хрофт сначала подался назад, затем опомнился и пошёл навстречу другу.

– Асмуд… твою дивизию! Ты как здесь оказался?

– Просто, – сказал Асмуд, не дрогнув лицом, точно разговор происходил в какой-нибудь питерской корчме. – Немного взрывчатки и ничего больше.

– Мы думали, ты дома, валерьянку пьёшь.

– Я со вчерашнего дня в Помпеях. Пока вы по городу круги нарезали, переговорил с аборигенами, они и рассказали, что есть у подножия Везувия заброшенная штоленка. Её двести лет назад розенкрейцеры прокопали.

– Кто?

– Приехали пятеро из Рима, с кайлами и лопатами, стали долбить. А порода здесь, сами видите: лопатой не возьмёшь… Порохом не запаслись, динамита тогда ещё и в помине не было. Короче, метров через пятьдесят передрались они и друг друга поубивали. Штоленка с той поры считается проклятой, вход в неё кустарником зарос, и туземцы о ней только за большие деньги байки травят.

– Что же нужно было тем пятерым?

– Вот это, – Асмуд показал на гроб. – Они знали, что где-то здесь есть подземелье с сокровищами, даже примерное расположение высчитали, но карт у них не было, о центральном входе не догадывались, потому и действовали напролом. И ведь почти добрались! Им бы ещё метра полтора прокопать, и вот оно…

Рита была близка к нервному срыву. Столько препон миновали, чуть ласты по дороге не склеили, а всё, оказывается, вон как легко!

– А зачем ты с нами в прятки играл? – спросил Хрофт. – Сказал бы по-человечески. Мы тут уже раз пять могли медным тазом накрыться.

– Зачем? – На губах Асмуда появилась усмешка. – А затем, что мы с вами КОНКУРЕНТЫ.

– Как ты сказал?

Асмуд полез в задний карман и без позёрства, как самую обыкновенную вещицу, вытащил пистолет.

– Я наблюдаю недоверие. С чего бы? Пораскиньте мозгами, и будет понятно. Почему ваши соперники всегда были в курсе всего? Почему иногда они обгоняли вас? Да потому что ими руководил я!

– Ты? – Хрофта чуть кондратий не обнял от услышанного. – Ты, гад ползучий, помёт крысиный…

– Потише, дружище! – не обиделся Асмуд. – Тебя что, в школе поведению с прилежанием не учили?

Как и в случае с Вышатой, Рита отказывалась верить очевидному, но Асмуд даже говорил по-другому, не так, как прежде, – теперь это был эгоцентричный, расчётливый инквизитор, знающий, что они у него в руках и что он сильнее их.

– В бараний рог согну! – пообещал Хрофт, наливаясь краснотой, как помидор.

– Жду не дождусь, – ответил Асмуд.

Об пол брякнули мечи – это Джим, спускаясь по ступеням, уронил их с лестницы. Мечи были ничуть не тронуты ржой – хоть сейчас бери и рубись. Хрофт поднял один, взмахнул им над головой, отчего ещё больше стал похож на Конана. Асмуд это тоже отметил.

– Шварц… Хочешь, знакомому продюсеру сосватаю? Он из тебя за месяц суперстар сделает. Будешь в сериалах сниматься, герлам автографы раздавать.

Хрофт, храня молчание, перетекал, как видавший виды зверолов, с пятки на носок и мало-помалу приближался к нему. Но и Асмуд был не лыком шит. Когда между ними осталось метра три, он поднял пистолет и прицелился Хрофту в левый сосок.

– Повыделывался, и будет. А теперь отгребите все назад. – Он кивком направил их к шахте, из которой они выбрались. – И сидите там полчаса… нет, час. Потом можете вылезать, меня к тому времени и след простынет. И скажите спасибо, что я сегодня добрый.

– Не надо заливать! – Рита уже держала в руке свой газовый пистолетик и воинственно наводила его на Асмуда. – Завалишь выход своим пластидом, и мы здесь гнить останемся, да?

– Сообразительная! Хорошую идейку подбросила. А то совсем извёлся, не знал, что с вами сотворить, чтоб никому обидно не было… Брось пукалку, детка, на бегемота с дробовиком не ходят.

– Слышь, ты, бегемот, – Хрофт поднял своё оружие, и по клинку разбежались блестки подземного пламени, – давай на мечах? Один на один. Сможешь меня уложить – клад твой будет.

– До чего неугомонный! – Асмуд поводил пистолетом из угла в угол и проявил неожиданную сговорчивость: – Повеселиться желаешь? Не возражаю. Цирк зажигает огни… Музыканты, туш!

С этим пафосным возгласом он убрал пистолет и протянул руку, требуя меч. Хрофт подошёл ближе и подал ему римский кладенец лезвием вперёд.

– Мерси! – поблагодарил Асмуд. – Становитесь в позитуру, ваше превосходительство, начинаем!

Так, паясничая, он нанёс первый удар, отбитый Хрофтом без какого-либо труда. Рита всё ещё стояла со своим самопалом, не зная, как себя вести. Джим сделал шаг к поединщикам.

– Брысь! – выплюнул Хрофт. – Сам разберусь.

Навязав Асмуду эту сшибку, он заведомо полез на рожон. Асмуд был габаритнее его и мечом владел половчее. Когда схлёстывались в лесочке за Петергофским шоссе, он частенько бивал Хрофта. Но то было по-дружески, незлобиво, а теперь Хрофт готов был, как Дракула, вонзить в бывшего побратима клыки и обескровить его так, чтоб от того мешок с костями остался.

– Значит, тебя, заразу, и не похищали вовсе?

– Конечно, нет! – Асмуд увёрткой заставил Хрофта расписаться мечом на стене. – Ап! Весь вечер на манеже знаменитые гаеры Портос и Арамис… Зрители рукоплещут!

– Отвечай, скотина!

– Отвечаю. Похищение я организовал сам. У меня возникло подозрение: не утаивает ли наша драгоценная Марго чего-нибудь этакого? Она могла и не доверять нам – прикинуться веником и вести самостийное расследование, а нас лапшой кормить… Вот и пришлось устроить проверку. Мы узнали о том, что сокровища в Италии…

– Я бы и так тебе об этом рассказала, недоносок! – давясь слезами, прокричала Рита. – Я доверяла тебе, как и всем… как…

Она чуть не назвала имя Вышаты. Второй просчёт за месяц – не слишком ли?

– Людям нельзя верить, девочка, – назидательно сказал Асмуд. – Они такие непостоянные… Ап! – Он, как тореро, убрал руку, и Хрофт по-бычьи втаранился в возвышение, на котором стоял гроб. – Буффонада продолжается!

– Но без нас вы не обошлись! Кто передал мне карту с царицынским мостом? Кто подсунул «жучка»? Безмозглые! Сами сообразить не сумели, хотели, чтобы мы вас, как мопсов, за собой вели…

– Вытаскивать каштаны из костра чужими руками иной раз куда производительнее, чем выполнять то же действие, так сказать, в автономном режиме. Я склонен признать, что вы многое сделали за нас, но это уже не имеет значения. Капитал всё равно достанется нам. А вам и ноги отсюда унести будет проблемно… Ап!

Хрофт никак не мог биться уравновешенно – пёр напропалую, и Асмуд уходил от его ударов, не затрачивая лишних сил. Ответные выпады были куда опаснее: у Хрофта уже кровило плечо, вдобавок Асмуд чуть не отстриг ему мочку уха. Надо было не забывать и о расселинах в полу – они были не столь велики, чтобы в них провалился человек, но Хрофт раза два цепанул ногой за края трещин, а это грозило обернуться падением. Асмуд не станет великодушничать, прибьёт лежачего за милую душу…

И Джим, и Рита видели, что Хрофту долго не протянуть. Асмуд побеждал вчистую – это подтвердил бы даже самый беспристрастный арбитр. Его победа означала для них, так же как и для Хрофта, одно – неминуемую смерть.

– Хрофт, держись! – крикнула Рита, прикидывая, как лучше выстрелить, чтобы вывести Асмуда из строя.

– У него пистоль посерьёзнее, – сказал Джим шёпотом. – Ты и глазом моргнуть не успеешь, как он нас всех пришьёт.

– Что же – стоять и ждать?!

Джим подумал, выщелкнул сползшие на периферию носа очки обратно наверх и громко произнёс:

– Мировая у вас коррида получается, да только зряшная. Сокровищ в подземелье нет.

– Что-о??

Оба противника остановились, будто их сковал паралич.

– Сокровищ нет, – повторил Джим в наступившей тишине. – Я заглянул под крышку. Нас облапошили. Кто-то уже унёс их…

– Не-ет! – Асмуд бросился к возвышению, но, не пробежав и двух метров, чебурахнулся, потому что спроворившийся Хрофт хлобыстнул его плашмя мечом по голове.

– Нокаут, – сказал довольный Джим. – Если и прочухается, то нескоро.

Радость была преждевременной. Как только Асмуд хрястнулся на пол, в зал через пролом в стене вбежал целый гурт, который возглавляло создание с чавкающим голосом, потрясавшее аж двумя пистолетами.

– Всем лечь!!!

О сопротивлении не могло быть и речи. Хрофт отбросил меч и лёг, прикрыв руками голову. По другую сторону от стоявшего в зале гроба опустились на пол Джим и Рита.

– В того, кто дёрнется, всажу всю обойму… чвак!

Рита прижалась к нагретому полу и старалась представить, что будет дальше.

А дальше было вот что.

– Соизвольте, сударь, объясниться, по какому праву вы так обращаетесь с этими господами?

Услышав благозвучный, но совершенно дисгармоничный применительно к данной ситуации голос, Рита подняла глаза. В зале возникло новое действующее лицо. Одетый во фрак, топорщившуюся рубашку, обтягивающие панталоны и лакированные штиблеты щёголь стоял перед человекоподобными саламандрами и вертел в руках тросточку чёрного дерева. Рита сразу узнала его, хотя видела только на книжных гравюрах.

– Ты кто? – не сразу вник в изменившуюся обстановку чавкающий. – Откуда взялся?

– Откуда я взялся, вас не касается, – ответил щёголь. – А вот требование моё прошу принять на заметку и выполнить сию же минуту. Оставьте этих людей в покое и убирайтесь!

Чавкающий медитативно поднял пистолет и выстрелил. Из Ритиного горла вырвался крик. Щёголь во фраке пошатнулся, на рубашке образовалась дырка, опушённая подпалёнными нитками.

– Ваши манеры, сударь, переходят все границы. Придётся задать вам трёпку!

Щёголь взмахнул тросточкой, и, прежде чем чавкающий повторно нажал на спуск, пистолет выскочил у него из руки. Саламандры, преисполненные стремлением отстоять своего атамана, надвинулись на дерзновенного франта, но тот завертелся вьюном и с тороватостью мецената принялся сыпать удары направо и налево. Рита видела такое только в кино про каратистов. Саламандры палили в него, он уворачивался от пуль, а то, что в него попадало, не причиняло ему никакого вреда. Тросточка вычерчивала спирали, и саламандры отлетали от неё оглоушенные, будто их охаживал электрический угорь или как минимум скат-иглохвост. Щёголь (Рита стала называть его про себя Дмитрием Владимировичем, ибо не сомневалась, что это он и есть) шпокнул напоследок бойкого огольца лет восемнадцати, который, корча из себя самурая, метил в него сярикеном, и остановился над поверженными.

– Апофеоз войны, – суммировал он и, взглянув на Риту, обворожительно улыбнулся: – Маргарита Николаевна, не так ли?

Ни Рита, ни Джим не поняли, что опасность миновала, они по-прежнему лежали на полу. Страх перед явившимся с того света видением был едва ли не сильнее страха перед мафией.

– Вставайте, вставайте! – приободрил их щёголь. – Вас теперь никто не тронет.

За его спиной ворохнулся волосатый дегенерат в бейсболке, потянулся к выпавшим из его руки нунчакам. Дмитрий Владимирович повернулся, но дегенерат, приподнявшись, исхитрился хряпнуть его нунчаками по голени. Дмитрий Владимирович схватился за ногу, запрыгал и стал ругаться, как ломовой извозчик. Обрадованный успехом, дегенерат хотел дотянуться и до своего «вальтера», валявшегося в метре от него, но Дмитрий Владимирович пересилил боль, вынул из скрытой под фраком кобуры «макар» и сказал:

– Сидеть! Руки за голову!

Затем он поднял свою трость, как регулировщик полосатую палочку, и она завыла подобно сирене. Вой заметался по залу. Как отваливается с притолоки побелка, так с верхнего края пролома в стене отвалился кусок облицовки, и подземье, словно истосковавшиеся по Лиге чемпионов фаны чашу стадиона «Сан-Сиро», заполнили люди в мундирах итальянских полицейских. Вставшая было на ноги Рита, тихо ойкнув, снова села на пол. В зал вошёл майор Семёнов.

– Папа?

– Ну и устроили вы здесь Содом и Гоморру! – Майор прошёлся по залу, поднял один из валявшихся бандитских пистолетов. – Ого, «Магнум»! Тяжёлая артиллерия… кхм! Из такой и броник пробить можно. – Он протянул пистолет офицеру итальянской полиции.

– Не пробили, Николай Витальич! – Дмитрий Владимирович распахнул фрак, разодрал на груди продырявленную рубаху и показал майору целёхонький бронежилет.

– Скажи спасибо рационализаторам. Спецсплав! – Семёнов ввёл в состояние грогги ринувшегося на него дегенерата. – Финита ля комедиа.

Полицейские хватко обыскивали бандитов.

– Дима, – обратился майор к бывшему щёголю, который смахивал теперь на помещика, чудом пережившего крестьянский погром, – я на их мове не ботаю… кхм! Скажи им, что этих молодчиков лучше поскорее отправить в околоток. Да оружие пусть не забудут – тут его на целый батальон хватит. Это ж надо было столько провезти… И куда только таможня смотрит?

Дмитрий Владимирович приблизился к полицейским и залился итальянским соловьём, а майор подошёл к Асмуду, который пытался подняться после полученной от Хрофта затрещины.

– А этого фрукта, когда его в родимую отчизну возвернут, я лично допрошу. У меня к нему интерес особый.

– Кто это? – спросил нарисовавшийся рядом Хрофт.

– Прозвище у него Барбос. Объявился в Питере года три тому назад, собрал вокруг себя балбесов штук двадцать, и – пошла горбатая вприсядку… кхм! Гоп-стопы, мокрухи… Словом, давно уже его, голубчика, выслеживаем. А он, оказывается, и не скрывался вовсе. В игрушки поигрывал.

– Знать бы мне раньше, я бы из него давно дух вышиб! – заверил Хрофт, в знак своей правдивости приложив руку к сердцу.

– Не сомневаюсь. – Семёнов перенаправил шаг к дочке: – Ритусик, ты чего сидишь-то? Вставай!

– Папа! – Рита повисла у него на шее. – Как ты сюда попал?

– Вслед за тобой… кхм! Тебя же одну даже в булочную отпускать нельзя. А ведь просил: действовать строго под моим контролем! Так-то ты слушаешься… Вернёмся – выдеру как сидорову козу, не посмотрю, что отличница… кхм!

– Не сможешь, пап, – проговорила Рита, глотая нахлынувшие слёзы. – Ты у меня белый и пушистый.

– Николай Витальич, – подхромал к ним Дмитрий Владимирович, – мне медпомощь требуется. Крепко он меня приложил, бестолочь. А мне через неделю на чемпионат…

– Тебе бы тоже всыпать горячих, – заворчал на него Семёнов. – Артист погорелого театра! Велено было: выйди, шокируй и дай сигнал. Обезвреживать – не твоё дело. Это же совместная операция, причём главные права – у принимающей стороны. Мы как-никак гости, здесь синьор Джованни командует… кхм! Как теперь перед ним оправдываться?

– Так получилось, Николай Витальич. Я не виноват: кнопку заело, – соврал Дмитрий Владимирович и укоризненно взглянул на трость.

Рита смотрела на него, ещё не отделавшись от страха. Что-то мешало ей заговорить с ним напрямик, и она спросила отца:

– Пап, кто это?

– Дима. Дмитрий Владимирович Суханов, стажёр наш. Рукопашник, третий дан по каратэ.

– Четвёртый! – сварливо заметил Дмитрий Владимирович.

– Вы так похожи на… – Рита замялась.

– На Веневитинова? Да, портретное сходство есть. Вот так даже очевиднее, – Дмитрий Владимирович повернулся боком. – Об этом ещё литераторша в школе говорила. А в студии мне всегда роли поэтов втюхивают.

– Дима у нас Николсон-самоучка, – сказал Семёнов. – В студенческом театре играет, собирается актёрское образование получать, да я его теперь не отпущу никуда. Такие кадры самим пригодятся.

– Николай Витальич, это произвол! – заканючил Дмитрий Владимирович. – Вы мне перед отъездом обещали, что если справлюсь…

– Посмотрим, как дальше себя вести будешь. – Майор взял Риту за плечи, отвёл в сторонку: – Переволновался я за тебя…

– Ты всё знал? С самого начала?

– С самого начала я знал только историю с аварией на Кронверкском. В бредни насчёт клада не верил, считал, что эта басня о Волконской и Веневитинове гроша ломаного не стоит. Но гляжу: ты втянулась, нарыла что-то… кхм! Потом узнал, что тебя гопота какая-то пасёт. Ну, думаю, пора вмешиваться, не то пристукнут – что я матери скажу? Потом ты в Москву сбежала, подагру мою до обострения довела на нервной почве… кхм! Вот и решил я взять, как говорится, бразды правления в свои руки. Думал попервоначалу тебя дома на ключ запереть, чтоб не совалась куда не след. Но после Москвы ты и вовсе раскисла. Я твой характер знаю: тебя лишний раз заденешь, ты уже и в омут готова… Служба службой, а отцовство моё никто не отменял. Поразмыслил я и стал тебе помогать. Полегоньку, исподволь, чтобы гордость твою не затронуть. Визитка Иртеньевой в портмоне Калитвинцева была. Я, когда аварией занимался, нашёл её, но не подумал, что бабуся может быть связана с капиталом. А потом навёл справки и узнал, что она прямая родственница графини Воронцовой! Не признаю я случайностей… кхм! Отправил к ней Диму, он у неё про перстень и выведал. Я хотел сам дальше крутануть, но ты бы на меня до пенсии волчицей глядела. Тогда придумали мы с Димой эту эквилибристику с Веневитиновым: будто душа его о помощи вопиет. Взял он визитку, прибарахлился в своей костюмерной и заявился к твоим корефанам на Белградскую. Замок там совсем никакущий – пальцем открыть можно… кхм!

– Он говорил так складно! Да и лицо, стать… – сказал появившийся рядом с Ритой Джим. – Настоящая богема! Ни за что бы не подумал, что он выкаблучивается.

– Дима – талантище! Нынешние актёришки ему в подмётки не годятся. Ему бы с Качаловым играть или с этим… как его?… Смоктуновским. Может, и впрямь по парубку сцена плачет?

– Папа, не отвлекайся.

– Да, Ритусик… кхм! О чём бишь я?

– О том, как ловкач Дима визитку притаранил. Значит, ты меня на Иртеньеву навёл, а сам всё знал заранее?

Рита понимала, что её провели, причём провели по-детски, но перенесённый стресс вытравил все обиды. Она смотрела на отца, слушала его и чувствовала одну только радость.

– Иртеньеву я тебе подарил – цени, – продолжал Семёнов. – Не бабец, а кладезь гуманизма. Как там у вас говорят? – Аффтар жжот! Сама тебе перстень выкатила, я и не ожидал… кхм! Но про шифровку Пушкина я не знал. Лишь после кражи из музея на Мойке всё прояснилось. Хорошо, что со всех пушкинских записей сняты копии. Я попросил у музейщиков одну, а Дима занёс к нам домой.

– Я с ним так и не встретилась! Мог бы позвать…

– Ритусик, с твоей прозорливостью ты развенчала бы его в момент… кхм! Копию шифровки я передал тебе, но расшифровала ты её самостоятельно. Молодчага! Но я и не подозревал, что твои гопники такие упрямцы. Какого леща нам задали на Невском… «Опель» до сих пор в ремонте. А после ещё эта инсценировка похищения… кхм! Барбос – мастак на всякие подставы. Не нравилось ему, видите ли, что ты неразговорчива, надумал таким способом правду вытрясти. А ты тоже хороша – в подвал под пули полезла! Коммандос, ёшкин кот…

– Ты же за мной следил!

– Уследишь за тобой, как же! Случись что, мы бы тебя и прикрыть не успели… кхм!

– Если вы знали, что Асмуд – это Полкан… то есть тьфу!.. Барбос, то почему не сцапали его ещё там, в Питере?

– В том-то и дело, что мы его только накануне твоего отъезда пробили. А где искать? Он, поганец, в дурку залёг, а через день сбежал оттуда. Я сразу понял, что за вами поедет. Взял Диму, и погнали мы вдвоём в Италию. Тебе говорить не стал – зачем расстраивать? Ты ведь хотела без меня до всего докопаться… кхм! Подключили через Интерпол итальянскую полицию и от самого Рима вас опекали. Джованни пробовал даже своего человечка вам подсунуть… помните того, который к вам в вожатые напрашивался?… да вы его отшили. Секли мы, значит, за вами, секли, и вдруг вы сквозь землю провалились. Мы туда, а капкан уже захлопнулся. Тут у меня ноги подкосились – как быть?! Стою, песочу себя… кхм! Думали мостовую взрывом расхреначить, чтоб до вас добраться, да кто знает, как оно там, внизу? Не ровён час и вас черепками накроет…

– Как вы узнали про штольню?

– Асмуд ваш навёл. Который Барбос. Мы эту братию от римского аэровокзала вели, а здесь Джованни к ним сразу трёх агентов приставил. Глядим: в какую-то штольню безнадзорную полезли. Зачем? Мы за ними, а там как трахнет что-то!.. кхм!.. Дима пошёл посмотреть… дальше ты знаешь.

Итальянские полицейские уже заковали Асмуда-Барбоса и его звероподобных наперсников в наручники и по одному выводили из подземелья. Пошёл к пролому, припадая на подбитую ногу, и Дмитрий Владимирович Суханов.

– Не уходите! – остановила его Рита. – Вы нам жизнь спасли, а я вам и спасибо не сказала.

– Работа-с у меня такая, Маргарита Николаевна, – ответил Дмитрий Владимирович. – Исполняю, грубо говоря, служебный долг-с.

– Довольно уже фиглярничать, выходите из образа! – она засмеялась и протянула ему руку: – Меня зовут Рита.

– Дима, – представился Дмитрий Владимирович, пожал ей руку, и лицо его сделалось червонным.

Хрофт держал римский меч, которым хотел убить фарисея Асмуда. Меч ему нравился: настоящее, стародедовское оружие у ролевиков – редкость.

– Как бы его с собой на Русь вывезти?

– Не позволят, – вздохнул Дмитрий Владимирович. – Историческая ценность, достояние Италии.

– А я заныкаю!

– Найдут и отберут. Ещё и в карцере насидитесь.

Майор величественно, словно Марк Антоний после победы над войсками Кассия и Брута, взошёл на возвышение и положил руку на крышку гроба.

– Говоришь, нет там ничего? – спросил он Джима.

– Не то чтобы ничего… Но ни золота, ни драгоценных камней нет.

Семёнов сдвинул крышку и засунул руку в гроб. Пошукал там и извлёк дощечку с вырезанными на ней словами.

– Здесь по-латыни… Ритусик!

Рита взбежала по ступеням.

– «Сын вдовы!..» – разобрала она полустёртые буквы в начале.

– Сыном вдовы в Библии назван Хирам, – быстро вклинился Джим. – Все масоны называют себя так.

– «Гряди в Рим! Под средней колонной храма Кастора и Поллукса найди ветку акации, вскрой мраморную пяту и сделайся владыкой Ойкумены».

 

Ступня на постаменте

– Вот здесь её нашли, – сказал полиглот Суханов, выслушав пояснения поджарого профессора-итальянца, который привёл их к развалинам римского Форума. – Эти три колонны – всё, что осталось от храма Кастора и Поллукса.

Профессор, польщённый вниманием гостей из-за рубежа, выдал новую дозу сладкозвучной итальянской тарабарщины.

– Он говорит, что давным-давно на этом месте было болотце, рассадник комара-анофелоса, разносчика малярии. Римляне боялись сюда заглядывать, а позже, когда болотце уже осушили, появилось поверье, будто близ колонн находилось логовище змея, который своим дыханием портил воздух. Римский папа Сильвестр якобы скрутил змея простой шёлковой ниткой, после чего страшилище умертвили и закопали под колоннами. По велению папы здесь была поставлена церковь Марии-Избавительницы, но в конце девятнадцатого века её снесли, а жители Рима всё равно относятся к Форуму с суеверием… В общем, масоны знали, где спрятать ветку.

– Когда её нашли? – спросил Семёнов.

– Тогда же, когда сносили церковь. Ветка была сделана из железа и зарыта под средней колонной на глубине около полутора метров.

– Где она теперь?

– Она хранилась в запасниках Капитолийского музея, но в годы Второй мировой была утеряна. К нашему счастью, профессор располагает точно такой же веткой, сделанной по образу и подобию утраченной, и согласен дать нам ею попользоваться, если мы возьмём его с собой.

– Куда ж мы денемся… кхм!

Профессор помог им и в другом деле. Узнав про мраморную пяту, он предположил, что она находится в переулке слева от площади дель Колледжо Романо, и сам отвёз Семёнова, Риту, Хрофта, Джима и Дмитрия Владимировича в этот переулок на своём не по-профессорски шикарном «Лексусе».

Обутая в сандалию мраморная пята стояла на постаменте, поражая своими размерами и несоответствием окружавшему её городскому пейзажу.

– Профессор говорит, что этот переулок так и называется: «Улица мраморной ступни». Никто не помнит, когда и почему она тут оказалась. Полагают, что это часть циклопической статуи.

Семёнов держал в руке железную ветку. Джим, как наиболее компетентный в вопросах масонства, разъяснил суть этого символа:

– Однажды подмастерья позарились на привилегии вышестоящих сословий, заперли Хирама в храме и потребовали сообщить им сведения, дающие допуск к касте мастеров. Хирам отверг их поползновения и был убит. Тело Хирама подмастерья похоронили на холме, а через семь дней Соломон, встревоженный исчезновением своего строителя, приказал девяти мастерам отправиться на его поиски. Над захоронением Хирама сиял свет, поэтому мастерам удалось найти его, и они, прежде чем вернуться с рапортом к Соломону, отметили холм веткой акации. Так акация в масонской среде стала почитаемой.

Семёнов двоекратно обошёл постамент со ступнёй и впал в задумчивость.

– Открывашка есть, а что открывать – непонятно.

Постамент представлял собой сложенный из камней куб. Джим провёл по нему рукой:

– Здесь что-то процарапано!

На одном из камней, на высоте человеческого роста, виднелись четыре буквицы, Джим принялся изучать их, то отодвигая, то придвигая к глазам очки.

– Какой-нибудь турист-куплетист нацарапал, – сказал Хрофт пессимистично. – «Здесь был Вася» или в этом роде.

– Нет, тут совсем коротко и бессвязно. «S… P… Q… R…»

Профессор-итальянец явил окружающим некую пантомиму, сопровождавшуюся броской мимикой, и заговорил с Дмитрием Владимировичем.

– Синьор Тотти просит нас не придавать значения этим буквам. Перед нами сокращение от слов «Senatus Populus Que Romanus» – «Народный Сенат, что в Риме». Такие буквы можно увидеть на многих римских памятниках и даже на тротуаре. Это идёт со времён Республики.

– Значит, буквам уже много веков… – Семёнов нашёл у себя в пиджаке пилку для ногтей, стал пробовать ею на прочность меченый камень. – Синьор Тотти не осудит нас за вандализм?

– По-моему, осматривать надо не постамент, а саму ступню, – заявил Дмитрий Владимирович. – Сказано: «Вскрой мраморную пяту».

– Терпение, Дима, терпение!

Семёнов подцепил пилкой камень и выковырнул его из постамента. Камень оказался половинчатым – отвалился только плоский овал, за которым обнаружилась шлифованная поверхность с отверстием посередине.

– Мы у цели! – негромко произнёс майор, и все сгрудились возле него.

Он взял железную ветку за цветок и втолкнул концом стебля в отверстие. Стебель встретил сопротивление, что-то мешало ему войти глубже. Семёнов надавил на ветку, послышалось пощёлкивание, и носок мраморной ступни вдруг начал подниматься, будто невидимый Геркулес намеревался раздавить пришлых своей тяжеловесной сандалией. Все, не исключая Семёнова и профессора Тотти, попятились от постамента, опасаясь, что он с минуты на минуту разрушится.

– Сейчас приедут полицаи и нам накостыляют, – сказал Хрофт, который в этот день был отчего-то настроен беспросветно.

Полицейские не приехали. Переулок был немноголюден, редкие прохожие спешили по своим делам, не обращая внимания на метаморфозы, происходившие с постаментом и привычной для филистерского глаза мраморной ножищей. Один лишь паренёк в надвинутой на нос кепке, проезжавший мимо на скейтборде, приостановился на углу и, полуобернувшись, стал смотреть, что будет.

Ступня встала почти вертикально и держалась только на пятке. Семёнов прикинул высоту до верхнего края постамента.

– Подсадите меня.

Тут вперёд вышел Хрофт. На нём была летняя безрукавка и белые шаровары, в которые он облачился после приключений в помпейском подземелье.

– Полезу я, – сказал он так категорично, что никто не стал спорить.

Хрофт скинул безрукавку, шаровары оставил. Дмитрий Владимирович подпихнул его руками, Хрофт взобрался на постамент и встал там с видом новозеландца Хиллари, покорившего Джомолунгму.

– Есть что-нибудь? – спросил снизу Семёнов.

– Счас поглядим.

Хрофт бросил взгляд на стоявшую торчком ступню – не навернётся ли? – и наклонился. Он походил на идолопоклонника в капище, отдающего почести своему божеству.

– Ну и?… – поторопил его Джим.

– Не нукай, я тебе не савраска. – Хрофт повозился под ступнёй, где, вероятно, имелось какое-то углубление, и, торжествуя, выпрямился. В руках он держал костяную коробочку величиной с полбуханки «Дарницкого».

– Это всё? – поинтересовался Джим.

– Всё.

– С сокровищами у масонов была напряжёнка…

Риту параметры коробочки тоже смутили. Она, конечно, не ожидала найти сто бочонков с дублонами, но масоны повели себя как-то чересчур сквалыжно. Могли бы и на две коробочки разориться.

– Если там бриллианты, – промолвил Семёнов, – да ещё в оправе… кхм!.. представляете, сколько это стоит?

От слов отца Рите стало легче. Он, как всегда, зрит в корень. Размер коробочки – ещё не показатель. Масоны, Волконская, Веневитинов, Пушкин, Воронцова не стали бы разводить такую катавасию из-за какой-нибудь муры. Что же в ней, в коробочке, которую, точно венецианскую вазу, бережно держит в руках Хрофт?

 

Труп истлел!

Сойдя с постамента на грешную землю, Хрофт протянул коробочку Рите:

– Замка нет. Открывай.

У Риты на мгновение зашлось сердце. Сейчас она узнает наконец тайну, которую пронесли через века розенкрейцеры и Зинаида Волконская, Веневитинов и Пушкин… Что там?

Она открыла коробочку. В ней лежал наполовину развернувшийся кожаный свиток.

Рита достала его и держала в руке, как вымпел.

– А бриллианты?…

– Пазволте! – неожиданно на ломаном русском произнёс профессор Тотти и взял у Риты свиток.

Он развернул свиток, с которого посыпались кусочки отставшей кожи. Посмотрел, похмыкал и начал вить бечеву длиннейшей речи. Дмитрий Владимирович эту бечеву немедленно подхватил.

– Время – вот кто самый отъявленный вандал. Аларих со своими вестготами, разграбившими Рим, – просто душка по сравнению с веками, которые уничтожают всё без разбора… Здесь был латинский текст, – профессор изучал написанное на свитке, как энтомолог изучает колонию открытых им жужелиц. – И текст редкостный. Правильнее выразиться, единичный.

– Что же там? – Рита была вне себя от нетерпения. – Если ещё одна инструкция по поиску клада, то я не выдержу…

– Путь кладоискателя тернист, – урезонил её синьор Тотти устами Суханова. – Но я могу вас успокоить: мы нашли то, что искали.

– Мы искали сокровища!

– С позиции масонов то, что я держу сейчас в руках, куда ценнее любого сокровища. Вы читаете по-латыни? Начальные слова можно разобрать.

– «Труп истлел»… Что это значит?

– Вы слышали легенду о гибели Хирама? У неё есть продолжение. Найдя захоронение убитого подмастерьями Хирама, мастера вернулись к Соломону и сообщили ему об этом. Соломон приказал принести тело своего строителя в храм. Но когда мастера откопали труп, оказалось, что он истлел. Они снова вернулись к повелителю и сказали ему: «Труп истлел!» Это восклицание стало паролем номер один для всех масонских мастеров. Его наличие на нашем свитке означает что-то очень и очень важное. Дальше разобрать нелегко, но я осмелюсь сделать вывод, что перед нами список паролей для всех действовавших на тот период масонских лож. Не только римских, но и всех, что существовали в мире, понимаете?

– И какая в нём ценность?

– Человек, владевший этими паролями, автоматически приобретал власть над ложами, все их члены обязаны были повиноваться ему. Учитывая, что мы говорим о первом веке нашей эры, то были, скорее, прамасонские ложи, но их и тогда уже было достаточно для того, чтобы, вместе взятые, они представляли собой силу, способную нанести сокрушительный удар.

– Удар по кому?

– По тому, на кого укажет человек, владеющий паролями. Теперь понимаете?

– Выходит… кхм!.. тот, кто сумел бы раздобыть этот свиток, имел право натравить всех масонов мира, на кого ему вздумается? – спросил майор Семёнов.

– В общих чертах так.

– Но составителей свитка и княгиню Волконскую разделяют восемнадцать столетий! Прамасонские, как вы говорите, ложи отжили своё…

– Масоны, как никто, привержены традициям. Розенкрейцеры – тем более. Они переняли от прамасонов не только символы – розу и крест, – но и многое другое. Поэтому более чем вероятно, что и указанные в свитке пароли оставались действующими – перешли по наследству к тем ложам, что были образованы на базе прамасонских… Волконская не стала бы придавать свитку такое значение, если бы знала, что он – пустышка.

– А вдруг она не догадывалась, о чём в нём говорится?

Профессор расплылся в улыбке:

– Насколько мне известно, княгиня Волконская никогда не совершала необдуманных поступков. Доверяя тайну свитка Веневитинову, а потом Пушкину, она знала, что делает. И Дмитрий Владимирович, и Александр Сергеевич, найди они это писание, получали возможность призвать под свои знамёна тысячи фрондёров, и николаевскую Россию могло ждать потрясение похуже того, которое устроили декабристы.

Синьор Тотти придал свитку прежнюю форму кожаного рулета и положил в коробочку.

– Что мы будем с ним делать? – спросил Хрофт.

– А что делать? – сказал Джим, приунывший оттого, что все их усилия были потрачены впустую. – Сейчас эти пароли никакой угрозы не представляют. Отдать их профессору для музея – и дело с концом.

Итальянец не верил своему счастью – даже тонзура его забликовала, как начищенный евроцент.

– Русские – самая добрая нация в мире, – проинформировал профессора Хрофт, и во вздохе его прозвучало метагалактическое разочарование.