Обратная сторона сердолика

«…Пункт избрал я в Strada dei Sepolcri (улица Гробниц)… Декорацию сию я взял всю с натуры, не отступая нисколько и не прибавляя, стоя к городским воротам спиною, чтобы видеть часть Везувия, как главную причину, без чего похоже ли было бы на пожар?»

Рита закрыла тетрадку с заранее выписанными в неё отрывками писем Брюллова, касавшихся работы над центральным полотном его жизни, и ещё раз огляделась. Городские ворота, улица Гробниц – всё в наличии. Строения мало сходствуют с теми, что изображены на картине, а вернее сказать, совсем не сходствуют. У Брюллова на холсте – хаос, бедлам и кавардак. У него там огневое зарево, застилающее крыши домов, комья дыма, разруха, а на переднем плане – мятущиеся люди. Нынче же в Помпеях всё мирно, проштрафившийся Везувий горбится поодаль, как ученик, который устроил в классе ералаш, а теперь поставлен преподавателем в угол и от стыда старается ни на кого не смотреть. На улицах Помпей прибрано, здесь не слышно криков, туристы совершают свой неторопливый променад по очищенным от лавы мостовым. Времена, когда на город сыпались камни и пепел, кажутся такими далёкими, а то и вовсе былинными.

– Копыта гудят, – посетовал Хрофт. – Покемарить бы где-нибудь в тенёчке.

На берегу Неаполитанского залива летнее солнце пекло нещадно. Джим протянул Рите подтаявшее мороженое – единственное избавление от перегрева. С собой у них была вода в пластмассовых бутылочках, но она давно нагрелась до температуры парного молока; утолить ею жажду было так же сложно, как и зачерствелой хлебной горбушкой. Рита, держа эскимо двумя вытянутыми пальцами, лизнула его размягчившуюся, покрытую маленькими кратерами верхушку, похожую на изваянную из алебастра модель планеты Марс. С мороженого на мостовую закапало, Рита увеличила амплитуду слизывания, но эскимо всё равно растеклось у неё в руке прежде, чем она успела его доесть.

В Италию они прибыли два дня назад. В этой стране Рита бывала трижды, в своё время она показалась ей постной, как иноческая похлёбка, и чересчур эклектичной. Всё, что было намешано в этом бродившем на солнце горячем супе, отдавало безвкусицей, несмотря на засилье памятников, оставшихся от легендарной Римской империи с её неподражаемой антикой. Франция – куда лучше, там не так пресно. Но сейчас до зарезу нужно было именно в Италию. Рита уже репетировала разговор с отцом, намеревалась объяснить внезапный магнетизм, потянувший её на Апеннины, тоской по маме, которая неизвестно когда выберется из своего анклава. Представляла, как Семёнов разразится кашляющим хохотом:

– Хо-хо! Кхм! Мама! Только про маму ты и думала! Не пудри мне мозги, Ритусик, а то как будто я тебя не знаю… За сокровищами настропалилась?

К счастью, вранья не потребовалось. Семёнова срочно отправили на какие-то курсы повышения квалификации в Первопрестольную. Планировалось, что в отъезде он пробудет недели две. Проводив его в Пулково, Рита решила: её час настал! Вряд ли поездка в Италию займёт больше десяти дней. Отец, с которым условились созваниваться раз в два дня по мобильнику, ничего не узнает.

И Рита поехала. Если совсем точно – полетела. Из Питера «Боингом» в Рим, а оттуда уже действительно поехала – автобусом к восставшим от тысячелетней спячки Помпеям. В одиссею по самой удлинённой стране Европы вместе с ней отправились Хрофт и Джим. Асмуда не взяли, как ни просился: после пребывания во вражьем стане с ним сделалась нервная горячка, и психоневролог прописал ему, помимо транквилизаторов, месяц абсолютного покоя. Асмуд подчинился с крайним нежеланием.

И вот они в Италии. Перегон по голенищу полуострова-сапога, и – buon giorno, Неаполь! А там и до Помпей недалеко. Полдня посвятили рассматриванию отрытых из-под восьмиметрового слоя святилищ, рынков и палестр с восстановленными настенными росписями. Рита была в Помпеях впервые, а Хрофт и Джим вообще никогда не посещали государства Цезаря. Когда солнце вступило в зенит, Хрофт предложил сделать привал. Устроились под навесом-козырьком бывшего жилого дома. Рита снова развернула тетрадь.

– «Пункт избрал на улице Гробниц». Понятно, что в письме брату Брюллов говорит о пункте, с которого писал пейзаж для своей картины. Означает ли это, что капитал сокрыт там, а не где-нибудь в ином месте?

Джим обозрел окружавший их ландшафт.

– Город большой… За триста лет здесь столько всего накопали! Перво-наперво надо выяснить, какие улицы были освобождены от лавы в начале девятнадцатого века, когда Брюллов приезжал сюда на натуру. Их было меньше, чем сейчас. Это существенно ускорит наши поиски.

– Ни фига не ускорит! – заартачился Хрофт. – Клад могли спрятать древние помпейцы, ещё до извержения. Потом город накрыло лавой, а сокровища лежат себе и лежат. Может, они до сей поры ещё там, под камнями. – И он указал на ту часть города, которая не была раскопана и находилась под непроглядным пологом горных пород.

– Как же Волконская узнала о них?

– Из летописей! Были же у макаронников летописи? Какие-нибудь клинописные таблички, папирусы…

– Это называлось хроники, – сказала Рита. Сказала не в порядке полемики, а ради восторжествования истины. – И писали их на пергаменте. Но в целом я с тобой согласна: во времена Волконской клад мог быть законсервирован под лавой. Просто у неё были неоспоримые доказательства его существования. Их она и передала сперва Веневитинову, а после – Пушкину.

– И Брюллову, – дополнил Джим, тоже любивший истину. – В противном случае, как он мог зашифровать месторасположение клада в своей картине?

– Брюллову, кажется, отводилась всего лишь роль картографа. Но где деньги лежат, он, конечно, знал… А мы не знаем.

– Мало сведений.

– Покажи-ка мне ещё этот перстень, – повернулся Хрофт к Рите.

Она передала ему кольцо с сердоликом, полученное от Анастасии Иннокентьевны. Оно было уже не раз осмотрено со всех сторон, но даже Калитвинцев не сумел отыскать на нём ничего такого, что подсказало бы, как разгадать загадку Пушкина, Волконской и Брюллова.

– Всё-таки зря искусствовед с нами не поехал, – попенял Хрофт на недостачу в экспедиционном отряде квалифицированных научных кадров. – Хоть и размазня, а сгодился бы…

На сердолике, на восьмигранной миндалине, была вырезана древнееврейская надпись. Пушкин считал её каббалистической тайнописью. На русский язык её перевели ещё при жизни графини Воронцовой. «Тайнопись» означала: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа-старца, да будет его память благословенна». Заметив, что Хрофт засмотрелся на неё, Джим сказал:

– Это граффити сделали по велению кого-то из крымских караимов. Такие перстни были у них в домашнем обиходе. К сокровищам Волконской Симха с Иосифом касательства не имеют.

– Сам знаю, – ответствовал Хрофт, продолжая разглядывать надпись.

Он сунул длинный, как медиатор, ноготь в один из прорезанных в сердолике завитков, надавил, и камень отделился от золотого ободка.

– Что ты наделал!

– Спокуха. – Хрофт отдал Рите сердолик. – Это возьми.

Под снятой драгоценной пломбой кольцо было зеленоватым. Как и предполагал Калитвинцев, золотое покрытие напылили на бронзовую основу.

– Здесь штырёк! – сказал Джим. – С зубцами.

– Отмычка от сокровищницы!

– Но сокровищницу мы так и не нашли.

Он протянул руку к сердолику. Хрофт со словами «Не лапай!» взял камень сам и, перевернув его, обнаружил на обороте восьмигранника какие-то строчки, махонькие, неразборчивые.

– Без микроскопа и не прочитаешь.

– Дай я! – Джим выхватил у него камень и, сдвинув очки на кончик носа, прочёл: – «Начни от первой, что со мною рядом. Второй зеницы кажут направленье. Затем взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца».

– Оп-ля! – то ли восхитился, то ли выругался Хрофт. – Такая, понимаешь, загогулина…

– Первая, вторая, третья… – Рита забрала у Джима сердолик, про себя перечитала написанное. – Это писали не караимы! Надо взглянуть на картину.

Джим положил на колени привезённый из России ноутбук и, когда загрузился «Windows», растянул на весь экран цветной JPG-файл с картиной «Последний день Помпеи».

– Дома я почитала литературу о том, как Брюллов писал это полотно. Видите курчавого мужичка с этюдником на голове? Вот он, у столба с пирамидкой наверху… Это автопортрет Брюллова. «Начни от первой, что со мною рядом…» Рядом с ним на картине девушка с кувшином. Вот вам и точка, с которой надо начинать поиск!

– Рядом с ним не одна девушка, а две, – приметил Джим. – И та, что слева, стоит ближе.

– Зато та, что справа, срисована с его пассии Юлии Самойловой. Брюллов использовал её в качестве натурщицы сразу для трёх героинь своих «Помпей». Разве вы не замечаете одинаковых лиц? Первая, вторая и третья! Идём на улицу Гробниц!

Они вернулись туда, откуда начали свою экскурсию по бездыханному городу.

– Брюллов работал, находясь спиной к воротам. Как по-вашему, где может быть столб с пирамидкой?

– Вон та халабуда очень похожа. – Хрофт смерил взглядом башенку с гранёным набалдашником. – Только там их штуки три, и все одинаковые.

– Девушка с кувшином стояла перед колонной, которая ближе к нам.

– Она стояла на ступенях! – Джим подошёл к каменной лестнице. – Здесь всё, как на картине. То самое место! Она стояла на второй ступеньке снизу, её ногу видно из-за туники патриция, который на картине повернулся к колонне и загораживает художника.

– Не уверена, что это патриций и что на нём туника.

– Не придирайся! – Джим хотел сказать, что Рита сегодня несносна, но сразу размяк. Не мог он сердиться на неё, такую желанную, ненаглядную и такую незаурядную!

Хрофт поставил ногу на вторую ступень лестницы, о которой они говорили. Прямо перед ним оказался какой-то чертог, позади – улица с растрескавшимися домами.

– Ок, начинаем отсюда. Ищите вторую.

Вторая помпеянка с ликом Юлии Самойловой отыскалась шагах в четырёх от первой. Недалеко от неё стояла коленопреклонённая третья. Возникли разногласия относительно того, как их нумеровать.

– «Затем взгляни скорей на матерь третьей…» Ту девушку, что стоит на коленях, обнимает женщина лет сорока, – рассуждал Джим, – а та, что бежит, сама обнимает двоих детей, с нею вместе муж или сожитель, никакой матери нет. Так что всё очевидно. Вот номер два, а вот номер три. «Второй зеницы кажут направленье…» Глаза её устремлены вправо. На картине это явный диссонанс, потому что справа ничего опасного нет: Везувий у неё за плечом, а стены, которые могут повалиться и придавить детей, слева… Стало быть, от второй ступеньки лестницы идём направо, через улицу.

– Там же дома!

– Между ними есть проход. Теперь считаем шаги.

– «Взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца». Открой ещё разок картинку.

Джим примостился на лестнице и раскрыл ноутбук. Изображение, о котором неотрывно думали все трое, сразу выскочило для обзора. Взгляды сошлись на сплетённых между собой фигурах, живописавших горе отдельно взятой семьи: женщина средних лет прижимала к себе двоих подростков – по всей видимости, сына и дочь, – а на лице её отражалась безутешность. Она вверила себя и своё потомство воле древнеримских богов, но уже знала, что фетиши, падавшие с крыш на головы её соплеменников, не помогут ни ей, ни кому-либо другому из гибнувших под вулканической лавиной. По правую руку от женщины стоял священник с посохом. На груди у него висел крест. По левую, среди разбросанной утвари, лежала на мостовой ещё одна женщина. Почти касаясь её разметавшихся прядей, валялись светец на высокой подставке и ящичек наподобие курительницы для благовоний. На нём проглядывали нанесённые литейщиком или чеканщиком стебли и цветки.

– С одной стороны крест, с другой – роза! – Рита провела пальцем водораздел по экрану ноутбука. На оси этого водораздела очутилась рука женщины, обнимавшей дочь. Последняя представляла собой третью портретную реинкарнацию Юлии Самойловой на картине Брюллова. – Шуйцей в старину называли левую руку. Вот она.

– Не вижу никаких патологий, – сказал Джим, увеличив рисунок при помощи зума. – Рука как рука. С пятью пальцами.

– На безымянном пальце кольцо. Точь-в-точь кольцо Веневитинова!

– Как по кольцу можно определить число шагов? – удивился Хрофт.

– Наверное, дело в его расположении. Если принять за аксиому, что пальцы на правой руке обозначают десятки, а пальцы на левой – единицы, то мы должны отсчитать от лестницы пятьдесят четыре шага. Надеюсь, латиняне не вели счёт пальцам с мизинца?

Соблюдая точность, Рита встала на вторую ступень и стала отмеривать шаги, двигаясь к противоположной стороне улицы. Она прошла мимо места, где у Брюллова была изображена пара вздыбленных коней, и остановилась перед проходом между домами.

– Иди! – подбодрил её Джим.

Рита пошла по выщербленной мостовой, минуя остовы помпейских вилл, в которых тутошняя знать закатывала, верно, такие оргии, что не стерпел даже Везувий. Хрофт вслух считал шаги:

– …двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

На четвёртом десятке к нему присоединился Джим, а последние пять шагов отсчитывали уже на три голоса. Когда прозвучало «пятьдесят четыре», Рита прекратила движение и сказала надтреснутым голосом:

– Здесь.

Она стояла, зажатая двумя домами. Вокруг были глухие стены, под ногами – всё те же булыжные оладьи, настолько потрёпанные временем и вулканической деятельностью, что казалось, будто их бросили на землю не обтёсывая, прямо из копей.

– Где же клад?

Хрофт и Джим наметили окружность, имевшую в поперечнике метра три, и обследовали её со всей въедливостью, на какую были способны.

– У тебя ноги короткие, – сказал Хрофт. – Я перешагаю.

Рита считала себя сложённой пропорционально. Рост – сто семьдесят, вес – чуть больше полтинника, талия и прочие причиндалы – в норме, ноги тоже оптимальны. Оскорбительный приговор задел её, но мысли были заняты капиталом, и потому Хрофт избежал заслуженного возмездия. Вернулись к лестнице, и он начал отмерять шаги по-своему, передвигая ноги, как ходули. Так, раздвинутым циркулем, он перешагал через улицу, оглянулся на Риту:

– Считаешь? У тебя восемнадцать получилось, а у меня всего двенадцать.

Рита промолчала. К ним подошёл развязный итальянец в бандане, слова посыпались из него, как горох.

– Чего надо? – окрысился Хрофт.

– В проводники набивается, – сказала Рита, немного понимавшая по-итальянски. – Спрашивает, не показать ли синьорам помпейские достопримечательности.

– Скажи, что их достопримечательности нам до лампочки. Кроме одной. Её мы как-нибудь сами найдём.

Рита, насилуя язык Паваротти и Челентано, произнесла несколько слов. Итальянец пригорюнился, но продолжал настаивать на своей профпригодности в качестве провожатого по Помпеям.

– Отвали, Джузеппе, – проговорил Хрофт, презрев правила этикета, – а то и отволтузить могу.

Итальянец отстал, затесался в группу приезжих, шпрехавших по-немецки. Хрофт повёл счёт дальше и к пятьдесят четвёртому шагу был метрах в пятнадцати впереди места, где незадолго до того останавливалась Рита. Панорама окрест не претерпела значительных изменений: стены и уходящий вдаль клинышек мостовой.

– Немногого же ты добился, – промолвила Рита ехидно.

Хрофт опустился на колени. Перед ним был всё тот же блинчатый булыжник, который устилал предыдущий отрезок пути от улицы Гробниц. Тот, да не совсем. Один камень показался и ему, и Джиму слишком большим. Чтобы притащить его из каменоломни, потребовалось не менее трёх, а то и пяти рабов. И форма у него была необычная – как у пентаграммы. Он напоминал сросшуюся с дорогой звезду.

Хрофт взял у Риты перстень, сдунул с булыжника пыль. На глаза ему попалось еле видимое углубление в камне.

– Подойдите, – подозвал он Джима и Риту.

Они подошли и стали возле него на верхнюю грань звезды. Хрофт вставил штырёк, торчавший из ободка позлащённого кольца, в углубление. Штырёк подошёл тютелька в тютельку, как бородка ключа к нужному замку. Хрофт попробовал повернуть его по часовой стрелке, но бронзовый стержень упирался.

– Поверни в другую, – дала совет Рита, и слуха её коснулся приближавшийся грай немцев. – Сюда идут!

Хрофт крутнул перстень в обратную сторону. Пять лучей звезды, как жалюзи отогнулись внутрь, открыв отвесный шурф, и Хрофт на долю секунды испытал невесомость.

 

Чего они не знали-2

– Проходи, Василий Андреич, присаживайся. – Пушкин указал рукою на диван и крикнул в соседнюю комнату: – Наташенька, распорядись там, чтоб принесли вина.

– Я не буду, – запротестовал Жуковский, но Пушкин остановил его властным жестом и столь же властным словом:

– Выпьем. Разговор нелёгкий.

Когда принесли со льда инистую бутылку «Аи», Пушкин закрыл дверь кабинета, вернулся к столу и, разлив вино по рюмкам, заговорил негромко:

– Ты ведь знаешь о моей размолвке с приёмышем Геккерена?

– Наслышан, – ответил Жуковский. – Говорят, ты намерен с ним драться?

– Решено. Старая сволочь Геккерен ползал тут на коленях, молил отсрочить дуэль хоть на две недели… Не знаю, что он выгадывает. Я от своего намерения не отступлюсь.

– Умно ли ты поступаешь, Александр? Я слыхал, Дантес – знатный стрелок. С него станется прихлопнуть тебя, как куропатку.

– Я тоже в стрельбе недурён, с десяти шагов промаха не дам, – сказал Пушкин бесшабашно, но потом посерьёзнел: – Может, и прихлопнет… Мне колдунья Кирхгоф нагадала: убьёт меня белый человек в белом мундире. Сколько дуэлей у меня было, ни одного такого не попадалось. А Дантес белобрыс, и мундиры у них в кавалергардии белые. Вот и думаю теперь…

Жуковский поставил рюмку с недопитым вином на стол, отодвинул от неё разложенные черновики.

– Ежели так, то не правильнее ли замять дело? Я гадалкам верю.

– Я тоже верю. Но замять нельзя. Честь задета, Василь Андреич! И моя, и Наташенькина. Не будет этому негодяю пощады!

Пушкин добавил себе в рюмку ещё вина и вдруг, придвинувшись к Жуковскому, зашептал:

– Причина-то не в Натали вовсе! И Дантес у них – только пешка.

– У кого у них?

– Помнишь, я писал тебе, что вступил в Кишинёве в ложу? Молод был, душа страстей искала, вот и сглупил тогда… После уж разошёлся с ними: гроссмейстер кишинёвский, Пущин, всё из себя Квирогу обезьянничал – хотел, как в Испании, под масонским стягом переворот в России устроить. Те, которые на Сенатской… они ведь тоже большинством в ложах состояли: и Рылеев, и Бестужев с Раевским, и Кюхля наш… Они потому от меня заговор и скрыли, что я вроде как отступился, масонскую веру под сомнение поставил. Ну да мне теперь начхать… А вот они не унимаются.

– Что же им надо?

– Десять лет назад грымза эта… Волконская… перстень мне передала. Его прежде Митя носил, Веневитинов, из-за него и погиб. Волконская сказала, что есть в Италии тайник, и кто перстнем владеет, тот может в этот тайник проникнуть, и тогда ему горы свернуть нипочём. Я перстень взял. Единственно потому взял, что не хочу в России нового якобизма. Разве мало в двадцать пятом крови пролито? Пусть тайник сей заперт будет на веки вечные. Но им-то, сам понимаешь, иное надобно. Вольтерьянская гидра сейчас вдругорядь голову подымает… Чую я, Василь Андреич, что будет государству худо. А если ещё и перстень им попадётся, то…

– Где же он? – спросил взволнованный Жуковский.

– Перстень? Он у надёжного человека утаён. Прости, Василь Андреич, даже тебе всех карт раскрыть не могу. Но они думают, что перстень здесь. – Пушкин поднял правую руку и взглянул на золотое кольцо на большом пальце.

– Талисман!

– Он самый. Они боятся, что я его царю отдам. У меня с Николаем хоть и размолвки случаются, но я монархию ни на какую республику разменивать не желаю. И им не дам. Потому у них один выход: убрать меня с дороги. Для того и Дантес подряжён.

– Каковы подлецы! – Жуковский вскочил, забегал по кабинету. – Этого нельзя так оставить! И дуэли допустить нельзя! Я еду к Геккерену…

– Перестань! – произнёс Пушкин повелительно. – Если дуэль расстроится, они меня из-за угла зарежут. Раз решили, уже не остановишь. А так я, быть может, одного из них к праотцам отправлю – и то польза… Ты вот что обещай: если мне смертный жребий выпадет, перстень у меня в доме не оставляй. Не хватало ещё на Наташину голову лихо навести. Пусть он у тебя хранится. Только этих берегись…

В то же время в кабинете графа Строганова долговязый Жорж Дантес, пряча под кресло ноги в сапогах с кавалерийскими шпорами, просил хозяина отменить дуэль:

– Я не чувствую себя способным, ваше сиятельство… Таковое деяние требует известной смекалки, склонности к лицедейству, я же чересчур прямодушен.

– Прямодушен? Гых-гых! – сипло засмеялся граф. – Да эдакого пройдохи, как вы, днём с огнём не сыщешь! Нет уж, батенька, вы не отнекивайтесь. Напрасно, что ли, его светлость князь Долгоруков «Диплом рогоносца» сочинял, чтобы Пушкина раздраконить? Гых-гых! Тут, батенька, уже столько всего понаверчено, что вам-то самый пустячок остался: выйти к барьеру и курок нажать. А вы кочевряжитесь!

– А ну как он меня сам порешит? Опытности в дуэлях у меня немного, а он, говорят, с десяти шагов в туза попадает…

– Да что вы, батенька, как с луны свалились! Никто вашего убийства не допустит. Уже заказана вам нательная броня – её ни одна пуля не прошибёт. Ради этого и дуэль на две недели отложена. Не ведали разве?

– Броня бронёй, – зазвякал шпорами Дантес, – но сами бы вы в ней к барьеру не вышли…

– Стар я, батенька, к барьерам выходить, – отразил граф безыскусный удар. – Лета мои преклонны, а у вас и кровь горяча, и глаз меток. Кому, как не вам?

…Меловым январским днём Пушкин в сопровождении Данзаса ехал на дуэль. Всю дорогу Данзас глядел, не появится ли кто-нибудь, кто остановит их, схватит упряжку за узду и скажет: «Вертай назад!» Один раз, на Дворцовой набережной, когда подъезжали к Троицкому мосту, ему почудилось, будто мимо проехала в экипаже Наталья Николаевна. Данзас хотел выскочить из саней, кинуться к ней, рассказать обо всём, но Пушкин сидел подле него, недвижный и бессловесный, как вытесанный из туфа идол. Он ничего вокруг не замечал, однако Данзас явственно представил себе, как оживёт этот монолит, как озлится и накинется на него, Данзаса, если он позволит себе отступление от уговора. А уговор был таков: Натали о дуэли знать не должна. И никто не должен, кроме самих дуэлянтов и лиц, призванных им секундировать.

Снегу на Чёрной речке навалило по пояс. Пушкин утопал в нём, по-оленьи выдёргивал ноги, но это не гневило и не забавляло его. Он оставался безучастен к приготовлениям. Было чувство, будто он хочет поскорее разделаться с дуэлью, каким бы ни был её итог. Данзас и секундант Дантеса д'Аршиак вытаптывали поляну длиною в двадцать шагов и шириною в четыре с половиной четверти. Пушкин сел прямо на снег и смотрел на них.

Было около пяти часов вечера, небосклон покрывался коростой сумерек.

– Всё ли, наконец? – спросил Пушкин, теряя терпение.

– Мы управились. – Данзас бросил на поляну шинель, которая должна была служить барьером, и подошёл к другу. – Можно начинать.

Пушкин поднялся, отошёл к своему краю поляны. Данзас подал ему заряженный пистолет. Дантес, с глазами навыкате, стоял напротив. Пушкин, глядя на него, испытывал гадливость. А ведь свояк, женаты на родных сёстрах…

– Сходитесь! – крикнул Данзас и взмахнул треуголкой.

Пушкин скорыми шагами подошёл к барьеру и стал наводить пистолет. Он целил Дантесу в грудь, желая сразить наповал первым же выстрелом. В своей жизни он вызывал и был вызываем на дуэли двадцать восемь раз, но ни одна из них не шла в сравнение с нынешней. Перепалки с Хлюстиным, Лагрене, Соломирским, Потоцким, Соллогубом и ещё полутора десятками соперников завершились миром – до оружия так и не дошло. О дуэли с Кюхельбекером и вспоминать было совестно: он сам довёл Вильгельма до белого каления своей эпиграммой, а тот возьми и вызови его… Кюхельбекер выстрелил в сторону, а Пушкин совсем не стал стрелять – помирились. С подполковником Старовым в Кишенёве было серьёзнее: сделали по два выстрела, но все четыре – мимо. Промазал и прапорщик Зубов, под дулом которого Пушкин предстал в образе своего героя Сильвио – с фуражкой, полной черешни.

Всё это были случаи опасные, но никогда прежде Пушкиным не руководствовало желание убить стоявшего перед ним человека. Сегодня такое было впервые. Он целил в Дантеса и хотел попасть ему в сердце.

Дантес не дошёл до барьера всего лишь шага и выстрелил. Пушкин ощутил сильный толчок в бок, и сразу за этим обожгло брюшину. Он упал ничком на поляну, пистолет вывалился из руки и ушёл стволом в глубокий снег.

Подбежал Данзас:

– Куда вы ранены?

– Кажется, бедро… раздроблено, – ответил Пушкин по-французски и, увидев, что Дантес направляется к нему, закричал: – Назад! Я ещё в силах сделать выстрел.

Дантес остановился у барьера и прикрылся согнутой рукой. Пушкин вытащил свой пистолет. Дуло было забито снегом.

– Другой! – сказал он Данзасу. – Подайте другой!

Ему всунули в руку другой пистолет, Пушкин чуть приподнялся, опёрся на левый локоть и надавил на спуск. Дым заволок ему видимость, но он всё же разглядел, как навзничь падал на снег Дантес.

– Куда я попал вам? – спросил, удерживась от того, чтобы впасть в беспамятство.

– В грудь, – ответил Дантес поспешно.

Он лежал в десяти шагах от Пушкина, слышал его восклицание «Браво!» и думал о том, что кираса, благословенная кираса, купленная названым отцом бароном Геккереном у петербургского оружейника и надетая под сюртук, всё-таки спасла ему жизнь. Пушкинская пуля пробила правую руку ниже локтевого сустава и отскочила от стальной пластинки, вызвав лишь незначительный ушиб рёбер.

Подошёл д'Аршиак, захлопотал возле него. Мысли Дантеса перескочили на другое:

«Что сказать, если спросят, как спасся? Все видели, что пуля попала в грудь. Заподозрят… Тот же Данзас, почти однофамилец, вызовет драться на саблях, и тогда уже никакая кираса не поможет… Скажу, что пуля отскочила от пуговицы! Бывают же спасительные рикошеты… Правда, мундир у меня однобортный, пуговицы в том месте нет. Ну да кто теперь станет вызнавать…»

Он смотрел, как Пушкина укладывали в сани. Постановление ложи выполнено, Строганов должен быть доволен. Но второй раз от таких дел – избавьте! Ищите для душегубства других волонтёров…

Истекающего кровью Пушкина повезли домой на Мойку.

 

Посвящение в Мастера

Падение с высоты трёх-четырёх метров (а именно такой была протяжённость шурфа) завершилось для Хрофта и его попутчиков успешно лишь благодаря одному обстоятельству: внизу была яма, наполненная водой, в неё-то они и попали. Произошло это одномоментно, и три всплеска смешались в один. Дна подземного бочага Рита не увидела – вода набралась в нос и рот, думалось только о том, как бы не утонуть. Хрофт ухватил её за топик, едва не разодрал его, но основной цели достиг: Рита выплыла из глубины и смогла отдышаться. Вытолкнув её за пределы колодца, Хрофт стал искать Джима. Тот был вне опасности – поплавком покачивался в воде, держась руками за край каменной криницы.

– Вылезай, – сказал ему Хрофт, и голос задудел в шурфе, как в саксофоне.

Края резервуара были облицованы керамической плиткой.

– Глазурь, – постучал по ней Хрофт, выбравшись на сушу. – Как на фаянсе.

– Фаянс в Помпеях не производили. – Рита, словно искупавшаяся болонка, трясла отросшими за месяц кудрями. – Его изобрели в Китае, а в Европу завезли только в шестнадцатом веке.

Джим думал не о фаянсе.

– Где мы?

Он посмотрел наверх, откуда они упали, но просвета не увидел. Пропустив их в подземелье, звезда водворилась на место.

– Мы бы туда по-любому не поднялись, – сказал Хрофт. – Трап здесь не предусмотрен.

– Где ноутбук? – спросила Рита у Джима.

– Наверху. Я его на поребрик поставил.

– Если в Италии воруют, как в России, больше мы его не увидим.

Глаза привыкли к темноте, и Хрофт разглядел туннель, начинавшийся от вместилища с водой и уходивший неизвестно куда. Рита вытащила из чудом уцелевшей сумочки мобильный телефон. Сигнала не было.

– Что-то экранирует… И вообще, тут как в Бермудском треугольнике. Не удивлюсь, если нас забросило в другое измерение.

– Путь у нас один. – Джим шагнул в туннель. – Зажигалка найдётся?

Хрофт достал никелированную зажигалку, щёлкнул кремнем. Фитиль загорелся, вырвав из темноты подземный ход, по которому они собирались проследовать.

– Факел!

Джим выдернул из прикреплённого к стене раструба палку величиной с хорошую клюку, Хрофт поднёс к ней зажигалку, и туннель осветился валким, неустойчивым огнём.

– Идём? – Хрофт, с которого, как из лишённой клёпок кадки, текла вода, подтолкнул Джима, выглядевшего не лучше. – Двигай батонами, Прометей!

Туннель поглотил их. Сначала он вёл прямо, затем повернул налево, ещё налево… направо… ещё направо…

– Сейчас начнёт разветвляться, а у нас даже клубка нет, – прошептала Рита, пожалев о том, что в Помпеях не нашлось добросердечной Ариадны.

Туннель не разветвился. Он вёл и вёл их, длинный, как нефтепровод, и складчатый, как неглаженая штанина. Джим шёл впереди с поднятым факелом, как Данко с горящим сердцем. Пламя на конце палки приседало, выпрямлялось и вцеловывалось в низкий свод.

Так шли приблизительно полчаса. Вдруг туннель расширился и впустил их в просторный зал. Яркости факела не хватило, чтобы осветить все его углы, поэтому Джим пошёл по периметру, шинкуя широким палашом света затвердевший на древних стенах мрак. Зал был пустынен, пламя выхватывало из тьмы потёкшие под воздействием сырости фрески: человеческие черепа с ощеренными зубами. Каждый череп был увенчан, словно короной, угольником с поперечной перекладиной, делавшей его похожим на орудие землемера, а по бокам и внизу виднелись колёса с шестью спицами и ещё какие-то предметы, которые невозможно было идентифицировать из-за плохого качества изображений.

– Это символы римских строительных корпораций, находившихся в Помпеях, – сказала Рита. – Масоны записали их в свои предшественники.

– Калитвинцев уже говорил нам об этом. – Джим поднял факел повыше. – А тут что за пугало?

Из стены торчала морда грифона, клюв его был загнут книзу наподобие дверной ручки.

– Он на шарнирах! – Хрофт взялся за клюв и повернул его.

В зобу грифона зашипело, точно там пряталась живая гюрза. Хрофт отдёрнул руку. Миг спустя клюв сам собой раскрылся и оттуда ударил газ. Он вырывался не струёй, а хлопьями горчичного цвета. Они вываливались из клюва и тут же растворялись в воздухе. Хрофт схватился руками за ворот, как будто тот мешал ему дышать, и стал падать – медленно и поэтапно, как в кино: сначала переломился подобно складному метру, затем стукнулся о потрескавшиеся плиты обеими коленками, затем запрокинул голову и начал заваливаться на спину.

– Отрава!

Джим сунул факел Рите, подбежал к Хрофту и, подхватив его, поволок в сторону от рассеивавшихся вокруг грифона тлетворных хлопьев. Хрофт в бесчувствии завывал, дрыгался и тузил своего спасителя руками и ногами. Джим оттащил его в угол зала и хотел пристроить к стене, но Хрофт, дёргаясь, бился об неё затылком. Рита подложила ему под голову сумочку, взяла ладонями за щёки и ощутила, как у него под кожей дюнами ходят желваки.

– Уймись! Уймись, всё хорошо!

Хрофт ещё подрыгался, повсплакивал, но рассудок уже вернулся к нему. Джим с факелом стоял перед ним, Рита искала в сумочке нашатырный спирт. Найдя, отломила у ампулы кончик и поднесла её Хрофту под нос:

– Дыши!

Он задышал – рывками, с недотягом. Джим тем временем не сводил глаз с грифона, продолжавшего наполнять атмосферу удушливыми парами. Расходясь бурунами по залу, они подобрались уже и к углам, лёгкие были стеснены. Выйдя из состояния аффекта, Хрофт укротил себя, перестал дёргаться и с выдохами проговорил:

– Там… за вентилем… посмотри…

Джим не стал переспрашивать, зажал ноздри двумя пальцами, как купальщик перед нырком, и ринулся в ядовитую вьюгу.

– Что ты делаешь? – взвилась Рита, но Джим, похожий на бойца, бросающегося на амбразуру, подскочил к грифону и протолкнул руку во впадину, открывшуюся после того, как Хрофт свернул клюв набок.

Чтобы совершить это действие, Джиму пришлось отпустить свой нос, поскольку вторая рука была занята факелом. Вслепую, задыхаясь, он ухитрился за что-то дёрнуть. В падении потянул это «что-то» на себя, и грифон вывалился из стены. Сноп газа вырвался из дыры, окутал Джима, словно одеяло.

– А-а-а! – закричал Джим фальцетом.

Хрофт, мотыляясь, как пьяный, подошёл к нему, схватил и забросил прямо в дыру. Крикнул Рите:

– Сюда! Здесь проход!

В мгновение ока она оказалась рядом с ним. В нос жахнуло дурманом, мозг стал мягчать и превращаться в морские барашки, на которые она так любила смотреть, когда бывала в Севастополе. В барашках запутались белые кораблики с мачтами и парусами, на палубах корабликов она увидела клонированных Греев… Любование милой сердцу картиной прекратил Хрофт: он поднял Риту, как мультяшный Илья Муромец свою конягу, и отправил вслед за Джимом в неизведанные миры.

Когда к Рите вернулись двигательные и соображательные функции, она обнаружила себя лежащей на полу в другом зале, который мало чем отличался от предыдущего, только вместо грифона из стены выглядывал какой-то Фавн, а над ним была выбита надпись по-латыни.

– Прочтёшь? – спросил Хрофт, держа догоравший факел. – Ты ведь у нас лингвистка.

С латынью у Риты всегда были нелады, однако надпись оказалась простой и недлинной:

– «Брат! Мастер благословляет тебя. Обнажи правую руку твою и левую ногу твою. Если ты готов к испытаниям, возложи ладонь на чело и ступай вперёд».

– Обнажить руку и ногу? – удивился Джим. – Это как в масонском церемониале!

– Мне обнажать нечего, – сказала Рита.

На ней были топ со стразами и юбка до икр.

– Что ж, – произнёс Хрофт, помыслив, – коли мы играем в масонские игрушки, надо соблюдать правила.

Он нагнулся, подвернул левую брючину, потом засучил правый рукав. Джим помешкал и сделал то же.

– Что там далее? «Возложи ладонь на чело»? Если у меня ролики от помпейского химоружия не слиплись, то я так понимаю, что нужно дать в лобешник этому кексу. – Он шагнул к Фавну. – Вот так, что ли?

Его рука коснулась гипсового лба. Фавн и ухом не повёл, зато в зале послышалось сифонное шипение и факел заискрился, будто в пламя вбросили бенгальскую смесь.

– Ёкарный бабай… – полиловел Хрофт. – Взлетим сейчас к чёртовой матери…

Он повернулся к дыре, откуда они только что вылезли и откуда ещё несло ядовитым ветровеем. На дыру опустилась сверху железная решётка, и путь был перекрыт. Факел искрился всё сильнее, концентрация газообразного горючего в зале повышалась. У Риты от страха подобрался живот, даже грудь втянулась. Джим замолотил кулаками по стене:

– Откройте, чтоб вас всех!..

Фавн неожиданно послушался: стена разделилась пополам и открыла выход из зала. Наверное, где-то сработала заковыристая клепсидра, действовавшая по принципу временного реле и установленная на определённый промежуток, достаточный для того, чтобы испытать нервы вошедших.

– Погнали! – крикнул Хрофт.

Он пропустил перед собой Риту и Джима, сунулся было и сам, но факел вспыхнул у него в руке, обварив тело нестерпимым жаром. Очумев от боли, Хрофт выпустил факел и рванулся вперёд. За ним всплеснулся огонь, загрохотало, в филейную часть поддало так, что Хрофт кубарем полетел в проход и, ополоумевший, начал кататься по полу.

Джим принялся сдирать с него рубаху, Рита, обжигая ладони, хлопала по брюкам, стараясь сбить пламя. В покинутом ими зале всё ещё полыхало, слышно было, как покрываются разломами стены и потолок.

Вырвав Хрофта из лап смерти, Рита и Джим в изнеможении уткнулись друг в друга. Так вышло, что губы их соприкоснулись, и Джима парализовало от внезапной мысли: вот он, вкус их первого поцелуя! Поцелуй отзывался гарью, зольной горчинкой, губы были сухими и шероховатыми, как наждак, но для Джима это был упоительный, сладчайший миг! Какая жалость: очнувшись, Рита отдёрнулась, отвернула солнечное своё личико, обрамлённое расхристанными волосами-стрелками, и вновь переключила внимание на распростёртого Хрофта.

– Ну как ты?

В голосе её было столько чуткости, что Джим возревновал и тоже отвернулся. Что она нашла в этом Хрофте? Интеллектом не блещет, повадки – как у Конана. На свой счёт Джим не обольщался, однако полагал всё же, что его резюме выглядит посолиднее. Он и в гуманитарных науках дока, и с техникой худо-бедно разберётся. А Хрофт – он кто? Ролевик-игрушечник, массовик-затейник…

Разглагольствования с самим собой пришлось прервать, ибо Хрофт уже очнулся, сел и посмотрел на нижнюю половину своего гардероба. Брюки, обуглившись, превратились в бриджи, на которых, как проталины, чернели прожжённые отверстия.

– А что, конструктивно! – мстительно оценил Джим. – Портки со встроенным кондиционером.

Больше из одёжи на Хрофте не осталось ничего: так он и сидел, оголённый по пояс, как на приёме у терапевта. Местами кожа была покрыта сажей, местами покраснела.

– Могу «Шанелью» протереть, – предложила Рита. – Антисептик, да и копоть отмоет. Извазюкался, как поросёнок…

Джим пообещал себе, что в следующий раз сам полезет хоть в горнило, хоть в доменную печь, лишь бы эти слова достались ему. Хрофт, впрочем, отнёсся к ним с безразличием:

– Ожоги первой-второй степени. Волдыри вскочат – всего-то делов. А копоть… Кого мне тут совеститься?

Поддерживаемый Ритой, он поднялся – ни дать ни взять Брюс Уиллис после разборки, только в парике и без накладных бицепсов. Отсветы пламени озаряли зал. Джим ожидал увидеть ещё какую-нибудь личину, вырастающую из стены, но увидел нечто более интересное. В углах зала стояли отлитые из металла фигуры древнеримских легионеров в натуральную величину. Каждый легионер был вооружён по-разному: один держал над плечом копьё, другой целился перед собой из арбалета, третий натягивал лук, четвёртый замахивался пращой с вложенным в неё камнем.

– Зрю дверь, – сказал Хрофт. – Здесь вроде всё просто. – И, цокнув языком, оговорился: – Не накликать бы!

Пока Рита и Джим осматривали легионеров, он подошёл к двери. На ней было четыре засова. Хрофт взялся за один, потянул. Засов легко выскочил из пробоя, и… Хрофта спасла лишь выработанная в игрушках реакция: аки челобитчик, он упал к порогу, и копьё, брошенное кукольным римлянином, ударилось в дверь. Удар был сильнейшим, копьё оставило на бронзовой обивке глубокую вмятину и, отскочив, хватило Хрофта по шее.

– Вот это да! – воскликнула Рита, которой копьё, пролетая мимо, едва не оторвало серьгу. – Бесплатное шапито…

Хрофт привстал, дотянулся рукой до следующего, второго снизу, засова, выдернул его и снова рухнул к порогу. Металлический Робин Гуд пустил стрелу над самой его головой – впритирку!

– Понял! – выкрикнул Джим. – Каждый засов связан тягами с легионером. Ты выдёргиваешь задвижку – механика освобождает стопор…

– Тоже мне бином Ньютона! – Хрофт полежал на полу, точно остужаясь, и потянулся к третьей задвижке, которая была ещё на полпяди выше.

– Может, не надо? – Рита своими глазами видела, как двадцативековой манекен спускал тетиву, и ей показалось, что на его застывшем лице проскочила жутковатая улыбочка.

– Надо! Иначе не выйдем. Тут у них всё как в партитуре расписано.

Рита только собиралась подивиться, откуда Хрофт знает слово «партитура», как он уже рванул засов и насилу сумел увернуться от выстрела, сделанного арбалетчиком. Четвёртый засов был выше всех остальных. Чтобы достать до него, Хрофту нужно было подняться в полный рост. Легионер с пращой выжидательно смотрел на смертника.

Вдруг Джим вспомнил о своём намерении показать Рите, кто здесь настоящий герой. Хрофт опять заткнул его за пояс! Проморгать такую возможность… Но ведь четвёртый засов не отодвинут! Джим наметил цель и, вырвавшись из-за Ритиной спины, кинулся к двери. Столкнувшись с Хрофтом, первым вцепился в засов, дёрнул…

Хрофт, ругаясь во всю ивановскую, схватил незадачливого помощника поперёк торса и приёмом из арсенала дзюдоистов зашвырнул в угол, под ноги уже отстрелявшемуся арбалетчику. Сам же совершил каскадёрский трюк и покатился в противоположный угол, к стопам копьеметателя. Старался не напрасно: пущенный из пращи каменюка угодил как раз в порог – туда, куда Хрофт обычно падал после очередного раунда борьбы с засовами.

– Куда лезешь! – взлаял он. – Если нужна трепанация, я и так устрою!

Джим, физически ушибленный и морально раздавленный, лежал у пят истуканствовавшего легионера и молчал. О чём было говорить? Хотелось глотнуть стрихнина и упокоиться с миром. В глазах Риты он погиб – причём отнюдь не смертью храбрых.

– Ладно, вставай, – сказал Хрофт и в довесок снова потряс Риту изяществом речи: – Тут тебе не будуар.

А Рита будто и не замечала плачевного положения своего воздыхателя. Она смотрела на дверь, которая от попадания камня стронулась с места и приоткрыла вход в новый зал.

– Туда!

Хрофт не пустил её вперед – прошёл сам. Джим вынужден был подняться и на полусогнутых пойти за ними. Хотя всё-таки он предпочёл бы стрихнин.

Зал, в котором ещё горячо было от потухшего пожара, остался далеко. Они шли, не видя дороги. Уже не туннель, а узкая шахтёнка с низким сводом вела их вперёд. Свод подпирали сваи, выграненные из какого-то непрочного материала наподобие песчаника. Рита впотьмах натыкалась на них и всякий раз вздрагивала, опасаясь, что раздастся хруст и шахта завалится.

– Кроты её, что ли, прокладывали? – запыхтел Хрофт, когда шахта сузилась настолько, что передвигаться по ней можно было лишь ползком. – Вот упрёмся сейчас в завал – и кирдык.

Джим, слегка отошедший от своих переживаний, полз последним и, то и дело подцепляя съезжавшие очки, излагал собственную точку зрения на происходящее:

– Чтобы стать масоном, требовалось пройти ряд испытаний. Обычно посвящаемому завязывали глаза и вели кружным маршрутом к главному залу. По пути его могли ударить, уколоть кинжалом, обжечь – всё это делалось, чтобы проверить стойкость духа.

– Если я правильно помню, – сказала Рита, выволакивая ладони и колени из жирной земли, – у масонов была числовая символика…

– Да. Цифре «два» соответствовали две полярные противоположности, мужское и женское начала, а в некоторых интерпретациях – оппозиция Восток – Запад. Тройке – три масонские степени: ученик, брат и мастер. Четвёрка – Число Храма, четыре стадии очищения. Если нас ведут сейчас путём посвящения в масоны, то эти четыре стадии мы уже прошли. На первой нас очистили водой, на второй – воздухом, на третьей – огнём, на четвёртой – оружием: стрелами, копьём и камнем.

– Чище мы не стали… После такой дезинфекции и пемзой не ототрёшься.

– Это же образно! Цифра «пять» – Число Брата или Число Товарища. Думаю, что в пятом зале наши мытарства закончатся.

– Конец концу рознь, – афористично изрёк Хрофт и вытолкнул своё лоснившееся от пота тело из шахты-шланга. – Опаньки! Вот он и пятый!

Они снова могли распрямиться. Больше того – глаза их опять увидели свет. Странный, холодно-неоновый, но при этом неяркий, он исходил прямо от стен зала, словно они были покрыты фосфоресцирующим составом.

– Как они могли такое сделать? – изумилась Рита. – Если это фосфор, то он должен был давно погаснуть. Сюда ведь никогда не заглядывает солнце.

– Розенкрейцеры, да и некоторые другие масоны, считались хорошими алхимиками. Им было доступно многое.

– Алхимия появилась не раньше третьего века нашей эры! Её не могло быть в Помпеях!

– Судя по диссертациям современных историков, масонов тоже не могло быть в Помпеях. И всё же они тут были. Дата зарождения алхимии точно не установлена. Этим ещё египтяне при Рамзесах и Тутмосах баловались.

Хрофт подошёл к стене, на которой, как и во втором зале, были начертаны латинские буквы.

– Что здесь?

Рита пригляделась к освещённой неверным сиянием надписи:

– «Брат! Чтобы приобщиться к тайнам Ордена, тебе осталось одно испытание. Отринь подкову – и ты сделаешься Властелином Бытия».

Под надписью, сквозь слой светящегося субстрата, проступала эмблема: пятиконечная звезда, будто сошедшая с будёновки красноармейца, а в центре её – буква G.

– Гносис! – Джим запрыгал, как ярмарочный Петрушка. – Квинтэссенция масонства! Сокровища там! Там!

Хрофт поджал губы и протянул руки – как два разводных гаечных ключа – к выступавшему из стены полукольцу.

– Отринуть подкову? Айн момент…

Он прикоснулся к металлу и, возопив, как щен, которого пнули под хвост, отдёрнул руки.

– Горячо!

Рита приблизила пальцы к подкове – припекало.

– Везувий! Мы дошли почти до самого вулкана.

Она знала, что последнее извержение Везувия случилось в сороковых годах двадцатого века. Но вулкан не спал, он только подрёмывал – геохимическая жизнь в нём продолжалась, несмотря на внешнее спокойствие. Древнеримские предтечи масонов знали об этом.

– Наверное, под этим залом – домница Гефеста. Или течёт термальный источник, в котором вода имеет температуру выше градуса кипения.

– Нет, – сказал Хрофт, – это не вода. Подкова – как из горна.

На подкове, раскалённой едва ли не докрасна, проглядывала скань – изображение, выделанное из впаянной в сталь проволоки.

– Тройной тернер, – прошептал Джим, – он же квадрат Сатурна…

В нём уже давно зрела, вырастала, как коралловый атолл, догадка. И вот…

– Абиегнус Монс!

– Чё? – всверлился в него непонимающим взглядом Хрофт.

– Её ещё называют Монте Абиегно! Мистическая гора, место происхождения розенкрейцерских талмудов… Вот она где! Золотая ось материка Джамбудвипа. Её сопоставляют с горой Меру, обителью буддийских богов. Считалось, что она находится в Китае, в отрогах Кунь-Луня, но её карма могла быть блуждающей… Розенкрейцеры, как и буддисты, верили в бессмертие.

– Уж не знаю, Монте это или не Монте, но забодяжено хитро! – Хрофт с уважением посмотрел на источавшую жар подкову. – Подключились, значит, на шару к вулкану и тыщу лет из него тепло качают.

– Две тысячи, – поправил Джим. – Возможно, и больше – мы же не знаем, когда было построено это подземное палаццо. Может быть, им ещё до нашей эры пользовались.

– Хорош лясы точить. Что делать будем, соколы ясные? Тут асбестовые рукавицы нужны, иначе руки до костей попалим… А иного хода нет – только туда.

– Да, – согласилась Рита, – только туда.

Подкова притягивала её: Рита безотрывно смотрела на этот кусок железа, стоявший (правильнее сказать, торчавший) между ними и сокровищем. Одно движение – и завеса тайны падёт. Одно движение…

– Мальчики, сделайте же что-нибудь! Миленькие! Пожалуйста!

«Миленькие»! Обращение было совокупным, но ведь оно относилось и к Джиму! Он почувствовал себя бегуном, у которого открылось второе дыхание. Да только ради того, чтобы ещё раз услышать это «миленькие», он готов был сделать всё, чего она ни попросит…

Джим впечатал носовую дужку очков себе промеж бровей, шагнул к стене и взялся правой рукой за подкову. Боль ворвалась в него сразу и была всепоглощающей: она выдавила из плоти все ощущения, а из головы – все мысли. Казалось, что он окунул руку в горящий напалм или по крайней мере приложил её к утюгу, чей терморегулятор был поставлен на «Хлопчатобумажную ткань». Заорав, он рванул подкову на себя, тут же выпустил её и принялся исполнять нечто среднее между негритянской джигой и украинским гопаком. В зале запахло горелой человечиной – как в стойбище каннибалов.

– Ну ты бизон!.. – ошалело выговорил Хрофт, на сленге которого это была наивысшая похвала.

Выпавшая в осадок Рита смотрела на Джима, а тот всё галопировал по залу, исходил криком и дул на руку. Но вот галоп перешёл в аллюр, затем – в сумбурный шаг, и наконец Джим остановился и сунул четыре пальца обожжённой руки в рот. Рита подбежала к нему, увидела расширенные глаза буйно-помешанного, и в душе у неё всё перевернулось вверх тормашками.

– Джим, родненький, ты меня слышишь?

«Родненький»! Ещё бы Джим её не слышал! Он и про боль забыл, и вообще про всё – вытащил руку изо рта и взглянул на Риту с таким благоговением, с каким даже хрестоматийный Тристан никогда не глядел на свою Изольду.

– Супербизон! – накинул баллы Хрофт. – Я бы в прыжке переобулся, чем вот так, голой рукой за эту фитюлину…

Джим залился карминной краской. В сердце, раздираемом счастьем, пели в обнимку Сирин, Гамаюн и Алконост.

– Покажи руку! – затребовала Рита.

Кожа на пальцах вздулась, а на ладони чернело выжженное тавро: тройной тернер, квадрат Сатурна.

– Этот символ соответствует у масонов цифре «девять», – не сказал, а, скорее, простонал Джим. – Остаётся десятка. Десять сефиротов, возводящих к Единому…

Подкова лежала на полу. Она выполняла в стене роль скрепы. После того как Джим выдернул её, на вертикальном фосфорическом поле обозначились багряные линии. Хрофт, как завзятый голеадор, отвесил стене пендаля, и фрагмент её, имевший форму шестиугольника («Печать Соломона», – успел пояснить Джим), вывалился наружу.

– Ура! – выкрикнул Хрофт и бросился на приступ.

В шестом зале было светло, как бывает в хорошо иллюминированном помещении. Свет проходил через разломы в полу, складывавшиеся в восьмигранник.

– Солнечный октаэдр! – провозгласил Джим. – В заключительной фазе посвящения с испытуемого срывали повязку и направляли ему в лицо яркий луч. Этот свет, по всей видимости, тоже имеет вулканическое происхождение… Чувствуете, какая здесь жарища?

В центре зала было возвышение, а на нём стоял диабазовый гроб. К гробу вели ступени, на верхней лежали два перекрещенных меча.

– Вот мы и пришли, – сказал Джим. – Эти ступени олицетворяют лестницу, ведущую в Храм Соломона.

– Каким боком Соломон причастен к масонам? – спросил невежда Хрофт.

– В Библии упоминается Хирам – своего рода прораб на строительных работах у Соломона. Он разделил своих подчинённых в зависимости от их профессионализма на три категории, поставил мастеров над подмастерьями и определил для каждой категории опознавательные знаки. Считается, что так зародилось масонство. Так что в Помпеях оно вполне могло не только существовать, но и процветать.

Хрофт двинулся к гробу. Джим перехватил его за кончик ремня, болтавшийся, как поводок.

– Я всё сделаю сам!

– Почему это ты? – спросил Хрофт неприязненно.

Он не был чрезмерно честолюбивым, но кто бы за здорово живёшь уступил право первого прикосновения к тайне веков?

Джим вместо ответа показал свою изуродованную ладонь, на которой горел квадрат Сатурна, и Хрофт без слов отступил. Джим был посвящён, и этот аргумент перевешивал все притязания Хрофта, несмотря на то, что на пути сюда он проявил не меньшую неустрашимость.

– Иди, Джим, – сказала Рита. – Иди и открой.

Джим поднялся на возвышение, как космонавт поднимается к дверце, ведущей в подготовленный к запуску звездолёт. Он чувствовал себя на вершине славы. Не беда, что вокруг не было папарацци с фото– и видеокамерами. Они появятся потом и соберут свой урожай. А он, Джим, станет героем дня и – что главнее! – героем в глазах Риты.

Восхождение по этим невысоким ступеням переродило натуру Джима. Убеждённый моббер, он на дух не переносил представителей прессы, его коробило при одной мысли, что им могут заинтересоваться газетные писаки (хотя, честно сказать, какие у писак могли быть поводы, чтобы им заинтересоваться?), а тут за пару-тройку секунд пересмотрел свои взгляды на возможность быть увенчанным лавровым венцом и пришёл к выводу, что это не так плохо, как казалось…

Джим приблизился к гробу и протянул руку к его крышке. На ней, как на поварском судке, имелась ручка – чтобы удобнее было браться. Джим уже взялся за неё, но внезапно стена зала, слева от него, рухнула, словно была сложена из доминошных костяшек. Пролом чихнул каменным сеевом, и в зал тяжёлой поступью гоплита вошёл хорошо знакомый всем присутствовавшим человек.

– Асмуд!

Хрофт сначала подался назад, затем опомнился и пошёл навстречу другу.

– Асмуд… твою дивизию! Ты как здесь оказался?

– Просто, – сказал Асмуд, не дрогнув лицом, точно разговор происходил в какой-нибудь питерской корчме. – Немного взрывчатки и ничего больше.

– Мы думали, ты дома, валерьянку пьёшь.

– Я со вчерашнего дня в Помпеях. Пока вы по городу круги нарезали, переговорил с аборигенами, они и рассказали, что есть у подножия Везувия заброшенная штоленка. Её двести лет назад розенкрейцеры прокопали.

– Кто?

– Приехали пятеро из Рима, с кайлами и лопатами, стали долбить. А порода здесь, сами видите: лопатой не возьмёшь… Порохом не запаслись, динамита тогда ещё и в помине не было. Короче, метров через пятьдесят передрались они и друг друга поубивали. Штоленка с той поры считается проклятой, вход в неё кустарником зарос, и туземцы о ней только за большие деньги байки травят.

– Что же нужно было тем пятерым?

– Вот это, – Асмуд показал на гроб. – Они знали, что где-то здесь есть подземелье с сокровищами, даже примерное расположение высчитали, но карт у них не было, о центральном входе не догадывались, потому и действовали напролом. И ведь почти добрались! Им бы ещё метра полтора прокопать, и вот оно…

Рита была близка к нервному срыву. Столько препон миновали, чуть ласты по дороге не склеили, а всё, оказывается, вон как легко!

– А зачем ты с нами в прятки играл? – спросил Хрофт. – Сказал бы по-человечески. Мы тут уже раз пять могли медным тазом накрыться.

– Зачем? – На губах Асмуда появилась усмешка. – А затем, что мы с вами КОНКУРЕНТЫ.

– Как ты сказал?

Асмуд полез в задний карман и без позёрства, как самую обыкновенную вещицу, вытащил пистолет.

– Я наблюдаю недоверие. С чего бы? Пораскиньте мозгами, и будет понятно. Почему ваши соперники всегда были в курсе всего? Почему иногда они обгоняли вас? Да потому что ими руководил я!

– Ты? – Хрофта чуть кондратий не обнял от услышанного. – Ты, гад ползучий, помёт крысиный…

– Потише, дружище! – не обиделся Асмуд. – Тебя что, в школе поведению с прилежанием не учили?

Как и в случае с Вышатой, Рита отказывалась верить очевидному, но Асмуд даже говорил по-другому, не так, как прежде, – теперь это был эгоцентричный, расчётливый инквизитор, знающий, что они у него в руках и что он сильнее их.

– В бараний рог согну! – пообещал Хрофт, наливаясь краснотой, как помидор.

– Жду не дождусь, – ответил Асмуд.

Об пол брякнули мечи – это Джим, спускаясь по ступеням, уронил их с лестницы. Мечи были ничуть не тронуты ржой – хоть сейчас бери и рубись. Хрофт поднял один, взмахнул им над головой, отчего ещё больше стал похож на Конана. Асмуд это тоже отметил.

– Шварц… Хочешь, знакомому продюсеру сосватаю? Он из тебя за месяц суперстар сделает. Будешь в сериалах сниматься, герлам автографы раздавать.

Хрофт, храня молчание, перетекал, как видавший виды зверолов, с пятки на носок и мало-помалу приближался к нему. Но и Асмуд был не лыком шит. Когда между ними осталось метра три, он поднял пистолет и прицелился Хрофту в левый сосок.

– Повыделывался, и будет. А теперь отгребите все назад. – Он кивком направил их к шахте, из которой они выбрались. – И сидите там полчаса… нет, час. Потом можете вылезать, меня к тому времени и след простынет. И скажите спасибо, что я сегодня добрый.

– Не надо заливать! – Рита уже держала в руке свой газовый пистолетик и воинственно наводила его на Асмуда. – Завалишь выход своим пластидом, и мы здесь гнить останемся, да?

– Сообразительная! Хорошую идейку подбросила. А то совсем извёлся, не знал, что с вами сотворить, чтоб никому обидно не было… Брось пукалку, детка, на бегемота с дробовиком не ходят.

– Слышь, ты, бегемот, – Хрофт поднял своё оружие, и по клинку разбежались блестки подземного пламени, – давай на мечах? Один на один. Сможешь меня уложить – клад твой будет.

– До чего неугомонный! – Асмуд поводил пистолетом из угла в угол и проявил неожиданную сговорчивость: – Повеселиться желаешь? Не возражаю. Цирк зажигает огни… Музыканты, туш!

С этим пафосным возгласом он убрал пистолет и протянул руку, требуя меч. Хрофт подошёл ближе и подал ему римский кладенец лезвием вперёд.

– Мерси! – поблагодарил Асмуд. – Становитесь в позитуру, ваше превосходительство, начинаем!

Так, паясничая, он нанёс первый удар, отбитый Хрофтом без какого-либо труда. Рита всё ещё стояла со своим самопалом, не зная, как себя вести. Джим сделал шаг к поединщикам.

– Брысь! – выплюнул Хрофт. – Сам разберусь.

Навязав Асмуду эту сшибку, он заведомо полез на рожон. Асмуд был габаритнее его и мечом владел половчее. Когда схлёстывались в лесочке за Петергофским шоссе, он частенько бивал Хрофта. Но то было по-дружески, незлобиво, а теперь Хрофт готов был, как Дракула, вонзить в бывшего побратима клыки и обескровить его так, чтоб от того мешок с костями остался.

– Значит, тебя, заразу, и не похищали вовсе?

– Конечно, нет! – Асмуд увёрткой заставил Хрофта расписаться мечом на стене. – Ап! Весь вечер на манеже знаменитые гаеры Портос и Арамис… Зрители рукоплещут!

– Отвечай, скотина!

– Отвечаю. Похищение я организовал сам. У меня возникло подозрение: не утаивает ли наша драгоценная Марго чего-нибудь этакого? Она могла и не доверять нам – прикинуться веником и вести самостийное расследование, а нас лапшой кормить… Вот и пришлось устроить проверку. Мы узнали о том, что сокровища в Италии…

– Я бы и так тебе об этом рассказала, недоносок! – давясь слезами, прокричала Рита. – Я доверяла тебе, как и всем… как…

Она чуть не назвала имя Вышаты. Второй просчёт за месяц – не слишком ли?

– Людям нельзя верить, девочка, – назидательно сказал Асмуд. – Они такие непостоянные… Ап! – Он, как тореро, убрал руку, и Хрофт по-бычьи втаранился в возвышение, на котором стоял гроб. – Буффонада продолжается!

– Но без нас вы не обошлись! Кто передал мне карту с царицынским мостом? Кто подсунул «жучка»? Безмозглые! Сами сообразить не сумели, хотели, чтобы мы вас, как мопсов, за собой вели…

– Вытаскивать каштаны из костра чужими руками иной раз куда производительнее, чем выполнять то же действие, так сказать, в автономном режиме. Я склонен признать, что вы многое сделали за нас, но это уже не имеет значения. Капитал всё равно достанется нам. А вам и ноги отсюда унести будет проблемно… Ап!

Хрофт никак не мог биться уравновешенно – пёр напропалую, и Асмуд уходил от его ударов, не затрачивая лишних сил. Ответные выпады были куда опаснее: у Хрофта уже кровило плечо, вдобавок Асмуд чуть не отстриг ему мочку уха. Надо было не забывать и о расселинах в полу – они были не столь велики, чтобы в них провалился человек, но Хрофт раза два цепанул ногой за края трещин, а это грозило обернуться падением. Асмуд не станет великодушничать, прибьёт лежачего за милую душу…

И Джим, и Рита видели, что Хрофту долго не протянуть. Асмуд побеждал вчистую – это подтвердил бы даже самый беспристрастный арбитр. Его победа означала для них, так же как и для Хрофта, одно – неминуемую смерть.

– Хрофт, держись! – крикнула Рита, прикидывая, как лучше выстрелить, чтобы вывести Асмуда из строя.

– У него пистоль посерьёзнее, – сказал Джим шёпотом. – Ты и глазом моргнуть не успеешь, как он нас всех пришьёт.

– Что же – стоять и ждать?!

Джим подумал, выщелкнул сползшие на периферию носа очки обратно наверх и громко произнёс:

– Мировая у вас коррида получается, да только зряшная. Сокровищ в подземелье нет.

– Что-о??

Оба противника остановились, будто их сковал паралич.

– Сокровищ нет, – повторил Джим в наступившей тишине. – Я заглянул под крышку. Нас облапошили. Кто-то уже унёс их…

– Не-ет! – Асмуд бросился к возвышению, но, не пробежав и двух метров, чебурахнулся, потому что спроворившийся Хрофт хлобыстнул его плашмя мечом по голове.

– Нокаут, – сказал довольный Джим. – Если и прочухается, то нескоро.

Радость была преждевременной. Как только Асмуд хрястнулся на пол, в зал через пролом в стене вбежал целый гурт, который возглавляло создание с чавкающим голосом, потрясавшее аж двумя пистолетами.

– Всем лечь!!!

О сопротивлении не могло быть и речи. Хрофт отбросил меч и лёг, прикрыв руками голову. По другую сторону от стоявшего в зале гроба опустились на пол Джим и Рита.

– В того, кто дёрнется, всажу всю обойму… чвак!

Рита прижалась к нагретому полу и старалась представить, что будет дальше.

А дальше было вот что.

– Соизвольте, сударь, объясниться, по какому праву вы так обращаетесь с этими господами?

Услышав благозвучный, но совершенно дисгармоничный применительно к данной ситуации голос, Рита подняла глаза. В зале возникло новое действующее лицо. Одетый во фрак, топорщившуюся рубашку, обтягивающие панталоны и лакированные штиблеты щёголь стоял перед человекоподобными саламандрами и вертел в руках тросточку чёрного дерева. Рита сразу узнала его, хотя видела только на книжных гравюрах.

– Ты кто? – не сразу вник в изменившуюся обстановку чавкающий. – Откуда взялся?

– Откуда я взялся, вас не касается, – ответил щёголь. – А вот требование моё прошу принять на заметку и выполнить сию же минуту. Оставьте этих людей в покое и убирайтесь!

Чавкающий медитативно поднял пистолет и выстрелил. Из Ритиного горла вырвался крик. Щёголь во фраке пошатнулся, на рубашке образовалась дырка, опушённая подпалёнными нитками.

– Ваши манеры, сударь, переходят все границы. Придётся задать вам трёпку!

Щёголь взмахнул тросточкой, и, прежде чем чавкающий повторно нажал на спуск, пистолет выскочил у него из руки. Саламандры, преисполненные стремлением отстоять своего атамана, надвинулись на дерзновенного франта, но тот завертелся вьюном и с тороватостью мецената принялся сыпать удары направо и налево. Рита видела такое только в кино про каратистов. Саламандры палили в него, он уворачивался от пуль, а то, что в него попадало, не причиняло ему никакого вреда. Тросточка вычерчивала спирали, и саламандры отлетали от неё оглоушенные, будто их охаживал электрический угорь или как минимум скат-иглохвост. Щёголь (Рита стала называть его про себя Дмитрием Владимировичем, ибо не сомневалась, что это он и есть) шпокнул напоследок бойкого огольца лет восемнадцати, который, корча из себя самурая, метил в него сярикеном, и остановился над поверженными.

– Апофеоз войны, – суммировал он и, взглянув на Риту, обворожительно улыбнулся: – Маргарита Николаевна, не так ли?

Ни Рита, ни Джим не поняли, что опасность миновала, они по-прежнему лежали на полу. Страх перед явившимся с того света видением был едва ли не сильнее страха перед мафией.

– Вставайте, вставайте! – приободрил их щёголь. – Вас теперь никто не тронет.

За его спиной ворохнулся волосатый дегенерат в бейсболке, потянулся к выпавшим из его руки нунчакам. Дмитрий Владимирович повернулся, но дегенерат, приподнявшись, исхитрился хряпнуть его нунчаками по голени. Дмитрий Владимирович схватился за ногу, запрыгал и стал ругаться, как ломовой извозчик. Обрадованный успехом, дегенерат хотел дотянуться и до своего «вальтера», валявшегося в метре от него, но Дмитрий Владимирович пересилил боль, вынул из скрытой под фраком кобуры «макар» и сказал:

– Сидеть! Руки за голову!

Затем он поднял свою трость, как регулировщик полосатую палочку, и она завыла подобно сирене. Вой заметался по залу. Как отваливается с притолоки побелка, так с верхнего края пролома в стене отвалился кусок облицовки, и подземье, словно истосковавшиеся по Лиге чемпионов фаны чашу стадиона «Сан-Сиро», заполнили люди в мундирах итальянских полицейских. Вставшая было на ноги Рита, тихо ойкнув, снова села на пол. В зал вошёл майор Семёнов.

– Папа?

– Ну и устроили вы здесь Содом и Гоморру! – Майор прошёлся по залу, поднял один из валявшихся бандитских пистолетов. – Ого, «Магнум»! Тяжёлая артиллерия… кхм! Из такой и броник пробить можно. – Он протянул пистолет офицеру итальянской полиции.

– Не пробили, Николай Витальич! – Дмитрий Владимирович распахнул фрак, разодрал на груди продырявленную рубаху и показал майору целёхонький бронежилет.

– Скажи спасибо рационализаторам. Спецсплав! – Семёнов ввёл в состояние грогги ринувшегося на него дегенерата. – Финита ля комедиа.

Полицейские хватко обыскивали бандитов.

– Дима, – обратился майор к бывшему щёголю, который смахивал теперь на помещика, чудом пережившего крестьянский погром, – я на их мове не ботаю… кхм! Скажи им, что этих молодчиков лучше поскорее отправить в околоток. Да оружие пусть не забудут – тут его на целый батальон хватит. Это ж надо было столько провезти… И куда только таможня смотрит?

Дмитрий Владимирович приблизился к полицейским и залился итальянским соловьём, а майор подошёл к Асмуду, который пытался подняться после полученной от Хрофта затрещины.

– А этого фрукта, когда его в родимую отчизну возвернут, я лично допрошу. У меня к нему интерес особый.

– Кто это? – спросил нарисовавшийся рядом Хрофт.

– Прозвище у него Барбос. Объявился в Питере года три тому назад, собрал вокруг себя балбесов штук двадцать, и – пошла горбатая вприсядку… кхм! Гоп-стопы, мокрухи… Словом, давно уже его, голубчика, выслеживаем. А он, оказывается, и не скрывался вовсе. В игрушки поигрывал.

– Знать бы мне раньше, я бы из него давно дух вышиб! – заверил Хрофт, в знак своей правдивости приложив руку к сердцу.

– Не сомневаюсь. – Семёнов перенаправил шаг к дочке: – Ритусик, ты чего сидишь-то? Вставай!

– Папа! – Рита повисла у него на шее. – Как ты сюда попал?

– Вслед за тобой… кхм! Тебя же одну даже в булочную отпускать нельзя. А ведь просил: действовать строго под моим контролем! Так-то ты слушаешься… Вернёмся – выдеру как сидорову козу, не посмотрю, что отличница… кхм!

– Не сможешь, пап, – проговорила Рита, глотая нахлынувшие слёзы. – Ты у меня белый и пушистый.

– Николай Витальич, – подхромал к ним Дмитрий Владимирович, – мне медпомощь требуется. Крепко он меня приложил, бестолочь. А мне через неделю на чемпионат…

– Тебе бы тоже всыпать горячих, – заворчал на него Семёнов. – Артист погорелого театра! Велено было: выйди, шокируй и дай сигнал. Обезвреживать – не твоё дело. Это же совместная операция, причём главные права – у принимающей стороны. Мы как-никак гости, здесь синьор Джованни командует… кхм! Как теперь перед ним оправдываться?

– Так получилось, Николай Витальич. Я не виноват: кнопку заело, – соврал Дмитрий Владимирович и укоризненно взглянул на трость.

Рита смотрела на него, ещё не отделавшись от страха. Что-то мешало ей заговорить с ним напрямик, и она спросила отца:

– Пап, кто это?

– Дима. Дмитрий Владимирович Суханов, стажёр наш. Рукопашник, третий дан по каратэ.

– Четвёртый! – сварливо заметил Дмитрий Владимирович.

– Вы так похожи на… – Рита замялась.

– На Веневитинова? Да, портретное сходство есть. Вот так даже очевиднее, – Дмитрий Владимирович повернулся боком. – Об этом ещё литераторша в школе говорила. А в студии мне всегда роли поэтов втюхивают.

– Дима у нас Николсон-самоучка, – сказал Семёнов. – В студенческом театре играет, собирается актёрское образование получать, да я его теперь не отпущу никуда. Такие кадры самим пригодятся.

– Николай Витальич, это произвол! – заканючил Дмитрий Владимирович. – Вы мне перед отъездом обещали, что если справлюсь…

– Посмотрим, как дальше себя вести будешь. – Майор взял Риту за плечи, отвёл в сторонку: – Переволновался я за тебя…

– Ты всё знал? С самого начала?

– С самого начала я знал только историю с аварией на Кронверкском. В бредни насчёт клада не верил, считал, что эта басня о Волконской и Веневитинове гроша ломаного не стоит. Но гляжу: ты втянулась, нарыла что-то… кхм! Потом узнал, что тебя гопота какая-то пасёт. Ну, думаю, пора вмешиваться, не то пристукнут – что я матери скажу? Потом ты в Москву сбежала, подагру мою до обострения довела на нервной почве… кхм! Вот и решил я взять, как говорится, бразды правления в свои руки. Думал попервоначалу тебя дома на ключ запереть, чтоб не совалась куда не след. Но после Москвы ты и вовсе раскисла. Я твой характер знаю: тебя лишний раз заденешь, ты уже и в омут готова… Служба службой, а отцовство моё никто не отменял. Поразмыслил я и стал тебе помогать. Полегоньку, исподволь, чтобы гордость твою не затронуть. Визитка Иртеньевой в портмоне Калитвинцева была. Я, когда аварией занимался, нашёл её, но не подумал, что бабуся может быть связана с капиталом. А потом навёл справки и узнал, что она прямая родственница графини Воронцовой! Не признаю я случайностей… кхм! Отправил к ней Диму, он у неё про перстень и выведал. Я хотел сам дальше крутануть, но ты бы на меня до пенсии волчицей глядела. Тогда придумали мы с Димой эту эквилибристику с Веневитиновым: будто душа его о помощи вопиет. Взял он визитку, прибарахлился в своей костюмерной и заявился к твоим корефанам на Белградскую. Замок там совсем никакущий – пальцем открыть можно… кхм!

– Он говорил так складно! Да и лицо, стать… – сказал появившийся рядом с Ритой Джим. – Настоящая богема! Ни за что бы не подумал, что он выкаблучивается.

– Дима – талантище! Нынешние актёришки ему в подмётки не годятся. Ему бы с Качаловым играть или с этим… как его?… Смоктуновским. Может, и впрямь по парубку сцена плачет?

– Папа, не отвлекайся.

– Да, Ритусик… кхм! О чём бишь я?

– О том, как ловкач Дима визитку притаранил. Значит, ты меня на Иртеньеву навёл, а сам всё знал заранее?

Рита понимала, что её провели, причём провели по-детски, но перенесённый стресс вытравил все обиды. Она смотрела на отца, слушала его и чувствовала одну только радость.

– Иртеньеву я тебе подарил – цени, – продолжал Семёнов. – Не бабец, а кладезь гуманизма. Как там у вас говорят? – Аффтар жжот! Сама тебе перстень выкатила, я и не ожидал… кхм! Но про шифровку Пушкина я не знал. Лишь после кражи из музея на Мойке всё прояснилось. Хорошо, что со всех пушкинских записей сняты копии. Я попросил у музейщиков одну, а Дима занёс к нам домой.

– Я с ним так и не встретилась! Мог бы позвать…

– Ритусик, с твоей прозорливостью ты развенчала бы его в момент… кхм! Копию шифровки я передал тебе, но расшифровала ты её самостоятельно. Молодчага! Но я и не подозревал, что твои гопники такие упрямцы. Какого леща нам задали на Невском… «Опель» до сих пор в ремонте. А после ещё эта инсценировка похищения… кхм! Барбос – мастак на всякие подставы. Не нравилось ему, видите ли, что ты неразговорчива, надумал таким способом правду вытрясти. А ты тоже хороша – в подвал под пули полезла! Коммандос, ёшкин кот…

– Ты же за мной следил!

– Уследишь за тобой, как же! Случись что, мы бы тебя и прикрыть не успели… кхм!

– Если вы знали, что Асмуд – это Полкан… то есть тьфу!.. Барбос, то почему не сцапали его ещё там, в Питере?

– В том-то и дело, что мы его только накануне твоего отъезда пробили. А где искать? Он, поганец, в дурку залёг, а через день сбежал оттуда. Я сразу понял, что за вами поедет. Взял Диму, и погнали мы вдвоём в Италию. Тебе говорить не стал – зачем расстраивать? Ты ведь хотела без меня до всего докопаться… кхм! Подключили через Интерпол итальянскую полицию и от самого Рима вас опекали. Джованни пробовал даже своего человечка вам подсунуть… помните того, который к вам в вожатые напрашивался?… да вы его отшили. Секли мы, значит, за вами, секли, и вдруг вы сквозь землю провалились. Мы туда, а капкан уже захлопнулся. Тут у меня ноги подкосились – как быть?! Стою, песочу себя… кхм! Думали мостовую взрывом расхреначить, чтоб до вас добраться, да кто знает, как оно там, внизу? Не ровён час и вас черепками накроет…

– Как вы узнали про штольню?

– Асмуд ваш навёл. Который Барбос. Мы эту братию от римского аэровокзала вели, а здесь Джованни к ним сразу трёх агентов приставил. Глядим: в какую-то штольню безнадзорную полезли. Зачем? Мы за ними, а там как трахнет что-то!.. кхм!.. Дима пошёл посмотреть… дальше ты знаешь.

Итальянские полицейские уже заковали Асмуда-Барбоса и его звероподобных наперсников в наручники и по одному выводили из подземелья. Пошёл к пролому, припадая на подбитую ногу, и Дмитрий Владимирович Суханов.

– Не уходите! – остановила его Рита. – Вы нам жизнь спасли, а я вам и спасибо не сказала.

– Работа-с у меня такая, Маргарита Николаевна, – ответил Дмитрий Владимирович. – Исполняю, грубо говоря, служебный долг-с.

– Довольно уже фиглярничать, выходите из образа! – она засмеялась и протянула ему руку: – Меня зовут Рита.

– Дима, – представился Дмитрий Владимирович, пожал ей руку, и лицо его сделалось червонным.

Хрофт держал римский меч, которым хотел убить фарисея Асмуда. Меч ему нравился: настоящее, стародедовское оружие у ролевиков – редкость.

– Как бы его с собой на Русь вывезти?

– Не позволят, – вздохнул Дмитрий Владимирович. – Историческая ценность, достояние Италии.

– А я заныкаю!

– Найдут и отберут. Ещё и в карцере насидитесь.

Майор величественно, словно Марк Антоний после победы над войсками Кассия и Брута, взошёл на возвышение и положил руку на крышку гроба.

– Говоришь, нет там ничего? – спросил он Джима.

– Не то чтобы ничего… Но ни золота, ни драгоценных камней нет.

Семёнов сдвинул крышку и засунул руку в гроб. Пошукал там и извлёк дощечку с вырезанными на ней словами.

– Здесь по-латыни… Ритусик!

Рита взбежала по ступеням.

– «Сын вдовы!..» – разобрала она полустёртые буквы в начале.

– Сыном вдовы в Библии назван Хирам, – быстро вклинился Джим. – Все масоны называют себя так.

– «Гряди в Рим! Под средней колонной храма Кастора и Поллукса найди ветку акации, вскрой мраморную пяту и сделайся владыкой Ойкумены».

 

Ступня на постаменте

– Вот здесь её нашли, – сказал полиглот Суханов, выслушав пояснения поджарого профессора-итальянца, который привёл их к развалинам римского Форума. – Эти три колонны – всё, что осталось от храма Кастора и Поллукса.

Профессор, польщённый вниманием гостей из-за рубежа, выдал новую дозу сладкозвучной итальянской тарабарщины.

– Он говорит, что давным-давно на этом месте было болотце, рассадник комара-анофелоса, разносчика малярии. Римляне боялись сюда заглядывать, а позже, когда болотце уже осушили, появилось поверье, будто близ колонн находилось логовище змея, который своим дыханием портил воздух. Римский папа Сильвестр якобы скрутил змея простой шёлковой ниткой, после чего страшилище умертвили и закопали под колоннами. По велению папы здесь была поставлена церковь Марии-Избавительницы, но в конце девятнадцатого века её снесли, а жители Рима всё равно относятся к Форуму с суеверием… В общем, масоны знали, где спрятать ветку.

– Когда её нашли? – спросил Семёнов.

– Тогда же, когда сносили церковь. Ветка была сделана из железа и зарыта под средней колонной на глубине около полутора метров.

– Где она теперь?

– Она хранилась в запасниках Капитолийского музея, но в годы Второй мировой была утеряна. К нашему счастью, профессор располагает точно такой же веткой, сделанной по образу и подобию утраченной, и согласен дать нам ею попользоваться, если мы возьмём его с собой.

– Куда ж мы денемся… кхм!

Профессор помог им и в другом деле. Узнав про мраморную пяту, он предположил, что она находится в переулке слева от площади дель Колледжо Романо, и сам отвёз Семёнова, Риту, Хрофта, Джима и Дмитрия Владимировича в этот переулок на своём не по-профессорски шикарном «Лексусе».

Обутая в сандалию мраморная пята стояла на постаменте, поражая своими размерами и несоответствием окружавшему её городскому пейзажу.

– Профессор говорит, что этот переулок так и называется: «Улица мраморной ступни». Никто не помнит, когда и почему она тут оказалась. Полагают, что это часть циклопической статуи.

Семёнов держал в руке железную ветку. Джим, как наиболее компетентный в вопросах масонства, разъяснил суть этого символа:

– Однажды подмастерья позарились на привилегии вышестоящих сословий, заперли Хирама в храме и потребовали сообщить им сведения, дающие допуск к касте мастеров. Хирам отверг их поползновения и был убит. Тело Хирама подмастерья похоронили на холме, а через семь дней Соломон, встревоженный исчезновением своего строителя, приказал девяти мастерам отправиться на его поиски. Над захоронением Хирама сиял свет, поэтому мастерам удалось найти его, и они, прежде чем вернуться с рапортом к Соломону, отметили холм веткой акации. Так акация в масонской среде стала почитаемой.

Семёнов двоекратно обошёл постамент со ступнёй и впал в задумчивость.

– Открывашка есть, а что открывать – непонятно.

Постамент представлял собой сложенный из камней куб. Джим провёл по нему рукой:

– Здесь что-то процарапано!

На одном из камней, на высоте человеческого роста, виднелись четыре буквицы, Джим принялся изучать их, то отодвигая, то придвигая к глазам очки.

– Какой-нибудь турист-куплетист нацарапал, – сказал Хрофт пессимистично. – «Здесь был Вася» или в этом роде.

– Нет, тут совсем коротко и бессвязно. «S… P… Q… R…»

Профессор-итальянец явил окружающим некую пантомиму, сопровождавшуюся броской мимикой, и заговорил с Дмитрием Владимировичем.

– Синьор Тотти просит нас не придавать значения этим буквам. Перед нами сокращение от слов «Senatus Populus Que Romanus» – «Народный Сенат, что в Риме». Такие буквы можно увидеть на многих римских памятниках и даже на тротуаре. Это идёт со времён Республики.

– Значит, буквам уже много веков… – Семёнов нашёл у себя в пиджаке пилку для ногтей, стал пробовать ею на прочность меченый камень. – Синьор Тотти не осудит нас за вандализм?

– По-моему, осматривать надо не постамент, а саму ступню, – заявил Дмитрий Владимирович. – Сказано: «Вскрой мраморную пяту».

– Терпение, Дима, терпение!

Семёнов подцепил пилкой камень и выковырнул его из постамента. Камень оказался половинчатым – отвалился только плоский овал, за которым обнаружилась шлифованная поверхность с отверстием посередине.

– Мы у цели! – негромко произнёс майор, и все сгрудились возле него.

Он взял железную ветку за цветок и втолкнул концом стебля в отверстие. Стебель встретил сопротивление, что-то мешало ему войти глубже. Семёнов надавил на ветку, послышалось пощёлкивание, и носок мраморной ступни вдруг начал подниматься, будто невидимый Геркулес намеревался раздавить пришлых своей тяжеловесной сандалией. Все, не исключая Семёнова и профессора Тотти, попятились от постамента, опасаясь, что он с минуты на минуту разрушится.

– Сейчас приедут полицаи и нам накостыляют, – сказал Хрофт, который в этот день был отчего-то настроен беспросветно.

Полицейские не приехали. Переулок был немноголюден, редкие прохожие спешили по своим делам, не обращая внимания на метаморфозы, происходившие с постаментом и привычной для филистерского глаза мраморной ножищей. Один лишь паренёк в надвинутой на нос кепке, проезжавший мимо на скейтборде, приостановился на углу и, полуобернувшись, стал смотреть, что будет.

Ступня встала почти вертикально и держалась только на пятке. Семёнов прикинул высоту до верхнего края постамента.

– Подсадите меня.

Тут вперёд вышел Хрофт. На нём была летняя безрукавка и белые шаровары, в которые он облачился после приключений в помпейском подземелье.

– Полезу я, – сказал он так категорично, что никто не стал спорить.

Хрофт скинул безрукавку, шаровары оставил. Дмитрий Владимирович подпихнул его руками, Хрофт взобрался на постамент и встал там с видом новозеландца Хиллари, покорившего Джомолунгму.

– Есть что-нибудь? – спросил снизу Семёнов.

– Счас поглядим.

Хрофт бросил взгляд на стоявшую торчком ступню – не навернётся ли? – и наклонился. Он походил на идолопоклонника в капище, отдающего почести своему божеству.

– Ну и?… – поторопил его Джим.

– Не нукай, я тебе не савраска. – Хрофт повозился под ступнёй, где, вероятно, имелось какое-то углубление, и, торжествуя, выпрямился. В руках он держал костяную коробочку величиной с полбуханки «Дарницкого».

– Это всё? – поинтересовался Джим.

– Всё.

– С сокровищами у масонов была напряжёнка…

Риту параметры коробочки тоже смутили. Она, конечно, не ожидала найти сто бочонков с дублонами, но масоны повели себя как-то чересчур сквалыжно. Могли бы и на две коробочки разориться.

– Если там бриллианты, – промолвил Семёнов, – да ещё в оправе… кхм!.. представляете, сколько это стоит?

От слов отца Рите стало легче. Он, как всегда, зрит в корень. Размер коробочки – ещё не показатель. Масоны, Волконская, Веневитинов, Пушкин, Воронцова не стали бы разводить такую катавасию из-за какой-нибудь муры. Что же в ней, в коробочке, которую, точно венецианскую вазу, бережно держит в руках Хрофт?

 

Труп истлел!

Сойдя с постамента на грешную землю, Хрофт протянул коробочку Рите:

– Замка нет. Открывай.

У Риты на мгновение зашлось сердце. Сейчас она узнает наконец тайну, которую пронесли через века розенкрейцеры и Зинаида Волконская, Веневитинов и Пушкин… Что там?

Она открыла коробочку. В ней лежал наполовину развернувшийся кожаный свиток.

Рита достала его и держала в руке, как вымпел.

– А бриллианты?…

– Пазволте! – неожиданно на ломаном русском произнёс профессор Тотти и взял у Риты свиток.

Он развернул свиток, с которого посыпались кусочки отставшей кожи. Посмотрел, похмыкал и начал вить бечеву длиннейшей речи. Дмитрий Владимирович эту бечеву немедленно подхватил.

– Время – вот кто самый отъявленный вандал. Аларих со своими вестготами, разграбившими Рим, – просто душка по сравнению с веками, которые уничтожают всё без разбора… Здесь был латинский текст, – профессор изучал написанное на свитке, как энтомолог изучает колонию открытых им жужелиц. – И текст редкостный. Правильнее выразиться, единичный.

– Что же там? – Рита была вне себя от нетерпения. – Если ещё одна инструкция по поиску клада, то я не выдержу…

– Путь кладоискателя тернист, – урезонил её синьор Тотти устами Суханова. – Но я могу вас успокоить: мы нашли то, что искали.

– Мы искали сокровища!

– С позиции масонов то, что я держу сейчас в руках, куда ценнее любого сокровища. Вы читаете по-латыни? Начальные слова можно разобрать.

– «Труп истлел»… Что это значит?

– Вы слышали легенду о гибели Хирама? У неё есть продолжение. Найдя захоронение убитого подмастерьями Хирама, мастера вернулись к Соломону и сообщили ему об этом. Соломон приказал принести тело своего строителя в храм. Но когда мастера откопали труп, оказалось, что он истлел. Они снова вернулись к повелителю и сказали ему: «Труп истлел!» Это восклицание стало паролем номер один для всех масонских мастеров. Его наличие на нашем свитке означает что-то очень и очень важное. Дальше разобрать нелегко, но я осмелюсь сделать вывод, что перед нами список паролей для всех действовавших на тот период масонских лож. Не только римских, но и всех, что существовали в мире, понимаете?

– И какая в нём ценность?

– Человек, владевший этими паролями, автоматически приобретал власть над ложами, все их члены обязаны были повиноваться ему. Учитывая, что мы говорим о первом веке нашей эры, то были, скорее, прамасонские ложи, но их и тогда уже было достаточно для того, чтобы, вместе взятые, они представляли собой силу, способную нанести сокрушительный удар.

– Удар по кому?

– По тому, на кого укажет человек, владеющий паролями. Теперь понимаете?

– Выходит… кхм!.. тот, кто сумел бы раздобыть этот свиток, имел право натравить всех масонов мира, на кого ему вздумается? – спросил майор Семёнов.

– В общих чертах так.

– Но составителей свитка и княгиню Волконскую разделяют восемнадцать столетий! Прамасонские, как вы говорите, ложи отжили своё…

– Масоны, как никто, привержены традициям. Розенкрейцеры – тем более. Они переняли от прамасонов не только символы – розу и крест, – но и многое другое. Поэтому более чем вероятно, что и указанные в свитке пароли оставались действующими – перешли по наследству к тем ложам, что были образованы на базе прамасонских… Волконская не стала бы придавать свитку такое значение, если бы знала, что он – пустышка.

– А вдруг она не догадывалась, о чём в нём говорится?

Профессор расплылся в улыбке:

– Насколько мне известно, княгиня Волконская никогда не совершала необдуманных поступков. Доверяя тайну свитка Веневитинову, а потом Пушкину, она знала, что делает. И Дмитрий Владимирович, и Александр Сергеевич, найди они это писание, получали возможность призвать под свои знамёна тысячи фрондёров, и николаевскую Россию могло ждать потрясение похуже того, которое устроили декабристы.

Синьор Тотти придал свитку прежнюю форму кожаного рулета и положил в коробочку.

– Что мы будем с ним делать? – спросил Хрофт.

– А что делать? – сказал Джим, приунывший оттого, что все их усилия были потрачены впустую. – Сейчас эти пароли никакой угрозы не представляют. Отдать их профессору для музея – и дело с концом.

Итальянец не верил своему счастью – даже тонзура его забликовала, как начищенный евроцент.

– Русские – самая добрая нация в мире, – проинформировал профессора Хрофт, и во вздохе его прозвучало метагалактическое разочарование.