#i_001.png #i_002.png

Под редакцией Н. И. Пригариной

Предисловие Н. Н. Михайлова

Художник Б. Жутовский

 

Предисловие

Автор этой книги, литератор Илья Ефимович Рыжов, ушел в 1941 году добровольцем на фронт и погиб при защите Москвы. Сейчас Географгиз выпускает его посмертную работу. Я близко знал Рыжова и как большую честь принял предложение написать к его книге предисловие.

С тяжелой грустью, с душевной болью пишу я слова памяти об этом обаятельном человеке, который весь так и искрился жизнью — пока в нужный час без колебаний не отдал ее.

Вместе с Рыжовым я участвовал однажды в альпинистской попытке пробраться к леднику Северный Иныльчек у подножия Хан-Тенгри. Случилось так, что мы ночью оба провалились в смертельно опасную трещину. Его вытащить можно было быстрее, чем меня, но я услышал голос: «Не сдвинусь с места, пока не спасете Николая». Вот каким он был.

Он был живым, веселым человеком, с высокими достоинствами и милыми недостатками, с постоянной улыбкой благожелательства к другим и с усмешкой иронии по отношению к себе.

Илья любил детей, умел держаться с ними запросто и большую часть своей 36-летней жизни посвятил детям. Он стоял у самых истоков пионерской организации, в начале двадцатых годов в Москве был одним из первых пионервожатых. Позже он руководил Домом детской культуры при одном крупном московском предприятии. Он и писать стал главным образом для ребят. Бесчисленное количество его рассказов, очерков, корреспонденций было напечатано в журналах «Барабан», «Дружные ребята», «Пионер». В свое время широко была известна его книга «Заговор барабанщиков» — о детях Парижской коммуны. Ту же тему он положил в основу кинокартины «Юные коммунары». Он был предан долгу журналиста и писателя, и когда в 1930 году нам удалось пройти по новому перевалу на Центральном Тянь-Шане, Рыжов предложил назвать его перевалом Пролетарской печати.

В тридцатых годах Рыжов увлекся горным спортом. Поразительна настойчивость и целеустремленность, с какой Рыжов проявлял свои альпинистские интересы — год за годом он отправлялся за Тянь-Шань, чтобы проникнуть на таинственный, тогда совсем еще не исследованный ледник Северный Иныльчек, а затем осуществить свою мечту — попробовать взойти на вершину Хан-Тенгри.

Книга эта написана не для детей, а для взрослых. Но ее с большой охотой и легкостью прочтут читатели любого возраста. В ней есть та простота и то увлечение, которые придают книгам всеобщий интерес.

Это не изложение всех поездок Рыжова в район Хан-Тенгри или только одной из них. Здесь осуществлено известное обобщение: за основу взята одна экспедиция, решающая, но в изложение внесены некоторые черты и эпизоды из других. При этом и над характеристиками участников произведена писательская работа — они в известной мере типизированы. В некоторых случаях изменены фамилии.

С того времени, о котором написано в книге, на Тянь-Шане многое изменилось. Давно изучен ледник Северный Иныльчек, куда впервые с такими героическими усилиями проникли Рыжов и его товарищи. Давно покорен Хан-Тенгри и к тому же развенчан: как известно, на Тянь-Шане нашлась более высокая вершина — пик Победы, который в свою очередь взят советскими альпинистами. Да и сами экспедиции теперь устраиваются иначе — с радиосвязью, с самолетами… Но книга Рыжова ни в коей мере не устарела. Не может устареть талантливый рассказ о подвиге, о непреклонной борьбе за цель, о чистой человеческой страсти.

Молод рассказ — и рассказчик нам близок. Снова он с нами — живет и шутит в своей книге.

 

 

Все в сборе

Споры о маршруте нашей экспедиции прекратила лодка.

Еще вчера мы могли без конца обсуждать преимущества прошлогоднего пути по леднику Мушкетова, перед переправой через озеро. И только сегодня вопрос решился окончательно.

Утром на пристани мы встретили своего начальника Сухорецкого.

Теплоходик «Прогресс Киргизстана» медленно подходил к причалу. Мы издалека заметили Сухорецкого, на голову возвышавшегося над всеми пассажирами.

Опустили сходни. Пестрая толпа, шумя и толкаясь, хлынула на берег. Мы перескочили через невысокий борт теплохода и окружили Сухорецкого.

— Осторожнее с этим свертком, — сказал он, — здесь лодка.

Теперь лодка лежала в тесном номере гостиницы на полу, распространяя вокруг себя неприятный запах резины. Энергично орудуя маленькими ручными мехами, Сухорецкий надувал пневматический баллон, на котором нам предстояло плыть по величайшему ледниковому озеру Тянь-Шаня.

Баллон расправлялся, полнел и, наконец, превратился в лодку, напоминавшую тугую баранку с двумя веревочными петлями для весел и брезентовым днищем.

— Вот и все. — Сухорецкий перевел дыхание, отвинтил насос и положил его на стол. Потом легко поднял лодочку одной рукой и стукнул по ней кулаком.

— Хоть в футбол играй! — басом сказал Шекланов. — Неужели выдержит человека?

— Свободно выдерживает троих, — ответил Сухорецкий. — Ну, давайте к столу, обсудим еще раз все наши московские расчеты.

Я сел рядом с Валентином Гусевым. Шекланов и Загрубский устроились на противоположном конце стола. Сорокин суетился вокруг, подавая карты, карандаши и циркуль.

Наконец-то вся основная группа экспедиции была в полном составе.

Раньше других в Каракол[1]Теперь — Пржевальск.
приехал Гусев, а за ним Сорокин, Шекланов и я, Мы привезли из Москвы все грузы и снаряжение.

Спустя несколько дней приехал пятый член нашей экспедиции — геодезист профессор Загрубский, пожилой, энергичный мужчина с красным, обветренным лицом, седыми усами и ясными голубыми глазами.

Шекланов, огромный и мускулистый, был известным лыжником, специалистом по дальним переходам. Он впервые шел в горы, но Сухорецкий верил в его силу, выносливость и добродушный характер. Шекланова звали Олимпием. Имя как нельзя лучше подходило к его олимпийскому спокойствию и атлетической внешности, но чрезвычайно затрудняло нашего проводника Орусбая.

Для удобства мы дали Шекланову новое, короткое и звучное имя — Али, а Олимпием называли только в тех случаях, когда он что-нибудь ломал или опрокидывал.

Геолог Сорокин, болтливый и подвижной, считал себя опытным альпинистом, потому что еще студентом участвовал в нескольких восхождениях на Кавказе.

Валентин Гусев отправлялся на ледник в третий раз. Уже несколько лет он мечтал совершить восхождение на пик Хан-Тенгри — высочайшую вершину Тянь-Шаня[2]Высочайшая вершина Тянь-Шаня — пик Победы, был открыт советскими альпинистами уже после смерти автора этой книги. — Ред.
— и проникнуть на северный рукав Иныльчека, самого большого из тяньшанских ледников.

К Хан-Тенгри была только одна дорога, разведанная немецким ученым и альпинистом Готфридом Мерцбахером. Дорога эта шла через высочайшие хребты центрального Тянь-Шаня в долину ледника Иныльчек. Вверх по этому леднику поднялся Мерцбахер в 1903 году. Он увидел гигантскую ледяную реку, разделенную на два рукава горным хребтом, и в этом хребте определил местонахождение вершины, которую уйгуры назвали много веков тому назад Хан-Тенгри, Повелитель Духов.

Глубокое озеро с отвесными, скалистыми берегами преградило Мерцбахеру путь по северному рукаву ледника. Озеро это лежало на высоте 3600 метров, и путешественник вынужден был отказаться от переправы. Он двинулся к подножию Хан-Тенгри по другому, южному, рукаву Иныльчека.

Огромная площадь за озером осталась на картах Тянь-Шаня белым пятном, таинственным и неисследованным.

Есть какая-то удивительная, манящая сила в таких географических загадках. С необыкновенным упорством стремился Гусев к этому таинственному леднику. Он сумел увлечь своих товарищей, научные учреждения и спортивные организации. Геологическая и топографическая карта такого района, его описание представляли огромный интерес для ученых. Альпинисты же мечтали о восхождении на Хан-Тенгри. Одни из них говорили, что восхождение нужно сделать с юга, другие утверждали, что только с севера можно подняться на высочайший пик Тянь-Шаня.

Одним из наиболее энергичных сторонников восхождения на Хан-Тенгри с севера был и Сухорецкий, молодой ученый-географ, увлекавшийся еще в университете альпинизмом.

Два года Сухорецкий и Гусев пробивались на ледник самостоятельными группами.

В прошлом году обоим удалось впервые добиться серьезных успехов. Гусев вышел на ледник Мушкетова и перебрался за озеро через высокий хребет. Сухорецкий один, без спутников, налегке, карабкаясь по скалам, прошел большое расстояние берегом озера.

Я участвовал в двух экспедициях под руководством Гусева. Теперь мы с Гусевым шли на Тянь-Шань в группе, возглавляемой Сухорецким. Сухорецкому удалось в очень короткий срок собрать и снарядить экспедицию, договориться с научными учреждениями, достать средства. Ему же пришла и мысль взять для переправы через озеро пневматическую лодку.

Лицо Сухорецкого с ввалившимися щеками, глубоко запавшими глазами и высоким лбом не располагало к себе собеседника. Он очень редко смеялся. Иногда случайная улыбка смягчала выражение его лица, но тотчас же оно снова становилось замкнутым и суровым.

Хлопоты по организации экспедиции сильно отразились на нем — он еще больше похудел, стал нервным и раздражительным.

Гусев приехал в Каракол немного раньше нас, чтобы подыскать рабочих для экспедиции.

Старшим джигитом должен был пойти Орусбай Кочкентаев, один из лучших проводников пограничной комендатуры. Старый Орусбай водил нашу экспедицию на Иныльчек еще в тот раз, когда мы впервые добрались до озера. В прошлом году он опять был с нами в долине Адыртер, у ледника Мушкетова.

Кроме проводника, нам нужны были еще по крайней мере трое рабочих-носильщиков. Но началась уборка урожая, и ни один из окрестных колхозов не хотел отпустить с нами людей в горы на два месяца.

В пограничной комендатуре Сухорецкому рассказали, что весной снова на Иныльчеке было короткое, но очень сильное наводнение. Хлынувшая валом вода застигла на середине долины двух красноармейцев-пограничников. Оба утонули.

Комендант слыхал от нас еще в прошлом году о загадочном озере в верховьях ледника. Теперь он с нетерпением ждал результатов работы экспедиции.

Благополучно разрешился вопрос с покупкой лошадей — пограничники уступили нам выбракованных коней из своих табунов.

Через два дня наша маленькая экспедиция должна была — выступить из Пржевальска и через высокогорные перевалы пробраться на один из величайших в мире ледников, в самое сердце центрального Тянь-Шаня.

* * *

В дверь постучали. Вошел невысокий плечистый мужчина в сапогах и пиджаке. Он снял картуз с лаковым козырьком и остановился у двери.

У него было энергичное, худощавое лицо с орлиным носом, холодными серо-голубыми глазами и лихо закрученными светлыми усиками. Густые русые волосы свисали на его лоб пышным чубом.

— Мне начальника экспедиции, — сказал он, обращаясь к Николаю Николаевичу Загрубскому. Тот указал глазами на Сухорецкого.

— Здравствуйте. Я слыхал, что вам нужны люди…

— Да, — сказал Сухорецкий. — Но нам нужны местные люди, хорошо знающие горы, умеющие ездить верхом. Обычно мы берем только киргизов.

— Мы, семиреченские казаки, так же как и киргизы, с детства имеем дело с лошадьми, — медленно, с легкой обидой проговорил незнакомец. — Я, может, и не пошел бы к вам предлагать свои услуги. По специальности я лесной объездчик. И охотник. Недели две назад на меня в Каракапчагае напали бандиты, отобрали лошадь, винтовку и бинокль. Сам спасся только чудом. Когда они хотели меня пристрелить, свалил одного и прыгнул с обрыва. Моя жена ничего не знает. Она с детьми живет в лесничестве, думает, что я на охоте. Мне нужно заработать себе на ружье, лошадь и бинокль. Я, знаете ли, без этого — конченный человек.

Он рассказывал, не повышая голоса, спокойно глядя на носки своих стоптанных сапог.

— Может быть, вам переводчик нужен? — спросил он, помолчав. — Я киргизский язык знаю так же, как и русский.

Мужчина вытащил удостоверение, говорившее, что Горцев Георгий Николаевич работал старшим лесным объездчиком.

— Что ж, я могу взять вас в качестве рабочего экспедиции, — сказал Сухорецкий, просмотрев характеристику, выданную лесничеством. — Вот товарищ Рыжов составит с вами договор. Я выдам аванс и обмундирование. Сможете ли вы взять на себя снабжение экспедиции мясом во время стоянки на леднике?

— Хвалиться не буду, — сказал сразу повеселевший Горцев. — Но если там есть козлы…

— Их там очень много.

— Ну, тогда я вас мясом завалю. Впрочем… — И он так же быстро помрачнел, — у меня ведь нет винтовки и бинокля.

Я вместо ответа вынул из чехла один из наших новеньких карабинов.

Глаза у Горцева загорелись.

— О-о! Я такой в первый раз вижу… Хорошо бьет?

Карабины были из тех, что наши заводы готовят для зверобоев Севера: довольно большого калибра, прикладистые, легкие и отличного боя.

В дверь снова постучали.

Вошел наш проводник Орусбай, озабоченный и усталый.

— Кошмы купил, — сказал он. — Хорошие две кошмы для палатки. И одну плохую — резать для подпруг, для подхвостников, для всякого. Когда выезжать будешь, товарищ начальник? Нужно лошадей пригонять…

— Можно послезавтра выезжать, — сказал Сухорецкий.

В комнату медленно протиснулись еще два киргиза. Один из них был чернобородый и мрачный, другой, помоложе, круглолицый и бритоголовый с быстро бегающими глазами.

Они поздоровались и присели на корточки у дверей.

— Откуда приехал? — спросил Орусбай, сплевывая в окошко. Чернобородый, вздохнув, ответил.

Орусбай пристально посмотрел на него, потом на его товарища.

— Хочет наниматься к вам рабочим, — перевел мне Горцев.

— Ты их знаешь, Орусбай? — спросил Сухорецкий.

— Видал на базаре. Этот черный — Акимхан — работал на мельнице. А тот молодой — Ошрахун — охотник. Мултук[3]Мултук — винтовка.
у него комендатура забрала, разрешения не было.

— Хорошие люди?

— Худдай биледы![4]Бог знает.
— пожимая плечами, сказал старик. — Плохой будет — ему плохо будет… Колхоз не дает больше людей, — прибавил он шепотом.

Чернобородый заговорил быстро и громко.

— Говорит, что работы они не боятся, — перевел Горцев.

— Скажи им, чтобы зашли завтра утром к тебе, — обратился Сухорецкий к Орусбаю. — Сейчас мне трудно решить. Может быть, я все-таки найду людей через колхоз.

Орусбай перевел чернобородому и Ошрахуну ответ.

Он легко встал, за ним Акимхан, и, попрощавшись они вышли из комнаты.

 

В путь

Утро 6 августа наш караван встретил на дороге в ущелье Тургень.

Вчера мы вышли из Каракола.

Два дня ушло на отбор и ковку лошадей. Пришлось основательно помучиться с конями, одичавшими в горах. Они не подпускали к себе людей и с диким ржанием носились по загону. В конце концов их удалось поймать и успокоить, но при виде седла или вьюка они снова начинали бесноваться.

Выезд был назначен на пять часов утра. Сборы затянулись, и только в восемь часов лошади были, наконец, навьючены. Раздалась долгожданная команда:

— По коням!

Караван тронулся в путь. Сытые кони, фыркая и поматывая головами, крупным шагом уносили нас все дальше и дальше от Каракола.

Впереди ехал Сухорецкий и Орусбай, потом Горцев, чернобородый, всегда всем недовольный Акимхан и молчаливый Ошрахун. У каждого из них в поводу было по две вьючных лошади. Чембур задней лошади привязывался к седлу передней.

Широкая дорога уводила нас в горы. Позади остались станицы Белореченская и Теплоключенская.

В горах у Теплоключенской из-под земли выходят горячие источники, местное население издавна лечится здесь от ревматизма и других болезней.

Подъем был едва заметен. Иногда даже казалось, что мы спускаемся.

Через два часа пути мы оглянулись — Каракол и озеро лежали значительно ниже. Слева тянулись безлесые увалы Сухого хребта.

Последним большим селом на нашем пути был Бощук. Здесь мы заночевали.

Первый переход от Каракола до Бощука сильно утомил нас, не привыкших к верховой езде.

Только через несколько дней ощущение усталости и неуверенности сменилось приятным сознанием того, что лошадь послушна, что посадка не вызывает улыбки у встречных киргизов и пограничников, что езда доставляет удовольствие.

Кончилась колесная дорога. Дальше — только вьючная тропа. Она поднималась крутыми зигзагами в гору, потом снова спускалась вниз. В некоторых местах гигантские валуны заграждали тропу.

Лошади шли теперь одна за другой и осторожно, с какой-то кошачьей предусмотрительностью выбирали дорогу. Орусбай не понукал своего умного коня. Он только направлял его поводом или шенкелем.

За передовым уже смело шли остальные. В одном месте тропа совсем потерялась в огромных стволах деревьев, поваленных бурей. В другом — грязевой поток снес ее, обнажив гальку и песок оврага.

Орусбай в таких случаях на какое-то мгновение останавливал коня, осматривался и, хлестнув камчой-плеткой своего Тюльпара, круто сворачивал в сторону.

Он не ошибся ни разу. Всегда находилась еще какая-нибудь едва заметная тропинка, пробитая давним кочевьем, по которой благополучно проходили и наши лошади.

Потом ущелье раздвинулось, лес отошел в стороны и зеленый ковер долины потянулся перед нами.

Навстречу попались верховые. Тугие турсуки[5]Турсук — козья или баранья шкура, снятая с тушки целиком, в которой кочевники держат кумыс, воду.
были приторочены к их седлам.

Поздоровавшись с Орусбаем и расспросив по обыкновению, куда мы держим путь, они угостили нас всех прохладным кумысом. Маленький турсук они отдали Орусбаю и ни за что не хотели принять за него деньги.

Впереди, по их словам, были колхозные стада.

И правда, часа через два мы увидели три юрты, издали похожие на большие камни, а на склонах ущелья пасся большой табун лошадей.

Выбрали место для лагеря, быстро связали парами наших лошадей, ослабили подпруги, сняли палатки, казан. Невдалеке протекал чистый ручеек.

Ошрахун сложил из камней очаг, притащил дров, налил в казан воды. Мы с Валентином принялись за установку палаток. Поставили их так, чтобы холодный утренний ветер с гор не задувал внутрь. В палатках расстелили кошму, вынули и уложили спальные мешки.

А вот и долгожданный ужин.

Наконец, можно было снять сапоги и забраться в палатку.

Тепло и уютно внутри. На задней стойке горит в самодельном подсвечнике толстая свеча. А когда она гаснет, сквозь парусину приветливо просвечивает мигающий огонек костра. Слышатся заглушенные расстоянием смех и говор товарищей, звук топора, строгие окрики Орусбая.

Но скоро бивуак стихает. Усталые путешественники засыпают крепким сном, и только у лошадей виднеется укутанная в чапан фигура дежурного.

* * *

Первый перевал на нашем пути был Карагыр — Черная сопка. Сначала утомительный подъем по долине маленькой речки Кокиян-су. Подъем становится все круче и круче. Тропинка, выбитая в черной степи, теперь идет зигзагами.

Кони останавливаются, тяжело поводя взмыленными боками.

Уже давно мы все спешились и ведем лошадей в поводу. Все труднее отдышаться разреженным воздухом. Остановки приходится делать чаще и чаще. Сердце колотится в груди, словно собираясь выскочить. Я стараюсь не разговаривать, двигаться ровными шагами, дышать глубоко. Удается это плохо. Становится холодно, в углублениях и за камнями лежит снег. А до конца перевала кажется еще столько же, как и было при начале подъема.

Орусбай не сходит с коня. У него, как у многих старых киргизов, непоколебимая уверенность в том, что, если хозяину нужно, конь должен идти или сдохнуть. Он отличный ездок. В самых головокружительных местах нашего пути, где оступившаяся лошадь мгновенно увлекла бы в пропасть за собой и всадника, Орусбай все так же невозмутимо сидел на своем Тюльпаре, помахивая камчой и успокоительно покрикивал: «Чо! Чо!»

— А ты думаешь, его четыре ноги хуже, чем твои две? — с усмешкой сказал он мне, когда я посоветовал ему сойти. — Киргизский конь на горах родился…

Я старался и себя приучить к такому спокойному управлению конем. Некоторых успехов мне удалось достичь, однако в опасных местах я по-прежнему предпочитал свои собственные две ноги.

Наконец, мы оказались на гребне перевала. Здесь, спешившись, подождали вьючных лошадей. Орусбай, по обычаю, положил камень на одну из двух пирамид, обозначающих перевал.

Это хороший обычай: после снегопада каменные пирамиды — туры — служат единственными вехами правильного пути.

Акимхан принес маленький турсук с кумысом, и каждый из нас с наслаждением промочил пересохшее горло.

Гусев пытался в бинокль разглядеть Сарыджазский хребет. Однако он был закрыт облаками.

— Неужели нам снова спускаться на такую глубину? — спросил Сорокин.

В это время снизу, куда он указывал, послышались крики, ржание лошадей, блеяние овец.

— Кочуют! — сказал Орусбай, всматриваясь. — Надо подождать здесь…

Первыми шли лошади. Вожак табуна, гнедой статный жеребец с длинным хвостом и спутанной гривой, возглавлял шествие. Увидев нас, он раздул ноздри и коротко заржал. Лошадей провожали старик и два молодых джигита. У каждого из них была длинная палка с волосяным арканом.

Когда какая-нибудь дурашливая лошадка сворачивала с тропы и пыталась в стороне на склоне найти травку или спуститься обратно на оставленное утром пастбище, молодые пастухи скакали без дороги по головоломной осыпи и, нагнав нарушительницу порядка, хлестали ее камчой или арканом.

Старик в штанах из овечьей шкуры, сшитых мехом внутрь, ехал по тропинке на отличном коне, зоркими глазами оглядывая табун. Пронзительным голосом он отдавал приказания своим помощникам.

Его конь ни разу не остановился, совершенно свободно преодолевая крутой подъем. Достигнув перевала, старик весело приветствовал Орусбая, затем подъехал к нам.

На его сером домотканом чапане я увидел теперь орден. Узнав, что мы из Москвы, он радостно закивал головой.

Пока Орусбай с ним разговаривал, Гусев и Сухорецкий сфотографировали старика.

Он простился с нами, легко вскочил в седло, приподнялся на стременах, запахивая плотнее полы своего чапана, и, провожаемый нашими пожеланиями счастливого пути, стал не торопясь спускаться за табуном.

За лошадьми густым непрерывным потоком шли бараны. В глазах рябило от этой струящейся полосы шерсти.

— Богатый колхоз! — сказал Орусбай. — Хорошие бараны. Посмотри, какие курдюки…

Бараны шли и шли. Чабаны подгоняли их каким-то особенным криком, похожим на карканье ворона. Заслышав его, овцы сбивались плотнее в кучу и семенили, не разбирая дороги, за своим вожаком — величественным и круторогим бараном.

— Вот здесь бы нам хорошо баранов купить, — закричал мне Орусбай. — Скажи начальнику, очень жирные, хорошие бараны.

— Некогда, некогда, Орусбай, внизу возьмем.

Наконец, поток прошел мимо, и улеглась пыль, поднятая овцами.

Неожиданно показался бык с кольцом в носу. Он уверенно поднимался в гору по тропе, наклонив крупную морду с широкими рогами.

На спине быка сидел мальчуган. Ему было не больше трех лет. Быстрые карие глазенки освещали круглое лицо, здоровый румянец проступал сквозь бронзовый загар. На голове у него красовалась новенькая шапочка с бархатным верхом и меховой опушкой. Ножки малыша были засунуты в переметные сумы курджума и крепко привязаны к мощной спине быка. В руке он держал маленькую камчу, которой помахивал, как самый настоящий джигит.

Увидев незнакомых людей, он испугался и стал оглядываться. В это время его догнала мать — молодая женщина в большом белом тюрбане, который обычно повязывают замужние женщины перед кочевьем или поездкой в гости.

Кусок сахару помог нам заключить с малышом дружественное соглашение.

К этому времени показались и остальные члены семейств чабанов, кочующих вместе с колхозными стадами. Разобранные юрты и вся утварь были навьючены на быков и лошадей. Все взрослые сидели верхом, маленькие дети — на стройных жеребых кобылах или за спинами взрослых.

На перевале они остановились, угостили нас кумысом и сообщили, что в долине есть еще один аул.

 

Долина Желтой Весны

Медленно, степенно подъезжали мы к колхозному становищу. Многоголосым яростным лаем встретили нас сторожевые псы. Они кидались, хрипя и задыхаясь от злости, пытаясь укусить лошадей за ноги, за морду, но видавшие виды кони шли, помахивая головами, как ни в чем не бывало. Тогда выведенные из себя псы вцеплялись в лошадиные хвосты и, рыча, волочились за ними по земле.

Из кибиток выскочили дети, палками и камнями отогнали собак. Потом из-за войлочной двери выглянула и снова спряталась женщина.

Седобородый старик вышел из юрты и радушно пригласил нас.

Усевшись на кошме вокруг очага, мы сообщили о цели своего приезда. Нам нужно купить здесь пять баранов. Показали разрешение правления колхоза, договорились о цене.

Старик был старшим колхозным чабаном и старым приятелем Орусбая.

Узнав, что наш лагерь находится под перевалом Беркут, он потребовал, чтобы мы заночевали здесь, а наутро обещал послать с нами малого подогнать баранов.

Мы согласились.

Смуглая внучка старика поставила перед каждым из нас пиалу с кумысом.

Один из мальчиков отвязал стоявшую у юрты оседланную лошадь и поскакал в ущелье, где паслись стада.

Солнце скрылось за высоким хребтом. Сразу потянуло прохладой, облака стали спускаться все ниже и ниже.

Охраняемые стариком от нападения собак, мы вышли навстречу стадам.

Недалеко от кибиток у аркана-коновязи стояли жеребята. Из ущелья, понукаемые свистом и криками пастухов, спустились лошади. Кобылицы с призывным ржанием побежали к своим жеребятам. Женщины привязали их и принялись доить, отталкивая нетерпеливых сосунков.

Наконец, соскучившихся жеребят подпустили к маткам. Два ведра душистого молока были бережно влиты в большой кожаный мешок, висевший за занавеской в юрте. Хозяйка длинным деревянным толкачом принялась взбалтывать молоко, чтобы смешать его с забродившим старым кумысом.

Спустились вниз к стойбищу и бараны. Умные киргизские овчарки без устали бегали вокруг стада, сбивая его в кучу. Подъехали пастухи.

Скоро нужные нам пять баранов были отбиты от стада и привязаны у юрты, где они стояли сгрудившись, жалобно блея.

Мы снова вошли в юрту. Один из пастухов втащил вслед за нами упиравшегося барана.

— Смотри — хороший ли? — сказал Орусбай.

— Да ведь мы уже отобрали, — изумился Сорокин, — нам только пять штук.

— Джакши, хорошо! — сказал я, понимая, что этот баран предназначался для сегодняшнего ужина. По обычаю его показывали гостям, чтобы они могли оценить качество предстоящего угощения.

Направив острый нож, молодой пастух повалил барана, ловким ударом перерезал ему горло и быстро освежевал.

На треноге уже стоял казан с водой. Хозяйка подкладывала в огонь сухой кизяк.

Сизый едкий дым прямо уходил в закопченный туундук — круглое отверстие на верху юрты, заменяющее дымовую трубу. Туундук устроен так, что при помощи веревки может открываться в зависимости от направления ветра. Когда хотят в натопленной юрте сохранить тепло, его закрывают совсем.

Мясо промыли и положили в казан, а баранью голову парень насадил на острую палку и принялся ее опаливать, ножом подчищая и соскабливая обуглившуюся шерсть.

Один за другим входили в юрту другие чабаны и, поздоровавшись, усаживались вокруг огня.

Глаза мои слипались. Усталость после дневного перехода, негромкий разговор Орусбая, тихое потрескивание огня неудержимо клонили ко сну. Спать до ужина считалось неприличным. Я изо всех сил боролся со сном. Вот голова барана оскалилась, словно улыбаясь, капли жира, стекающие на огонь, шипят и чадят, красные блики играют на смуглых скуластых лицах. На дворе, деля баранью требуху, злобно рычат и дерутся собаки. Голова моя опускается на грудь, и, сохраняя позу глубоко задумавшегося человека, я мгновенно погружаюсь в сон.

Меня разбудили звуки домбры и негромкий мужской голос. Все так же кипела в казане вода, и старик длинной железной вилкой поправлял варившееся мясо.

К сидящим у костра прибавился еще один.

Склонив набок голову в отороченной мехом шапке, он играл на домбре и пел приятным молодым тенором киргизскую песню. Я сразу уловил смысл припева:

— Ах, хорошо нам на джайляу![6]Горное пастбище.

После каждого куплета слушатели одобрительно кивали головами и кто-нибудь с чувством говорил: «Иэ!» (да!).

— Сам выдумывал песню! — сказал мне с гордостью Орусбай. — Биринчи джирши[7]Первейший певец. Джирши — киргизские певцы, которые свои песни сочиняют во время исполнения.
.

Певец кончил песню и заиграл очень своеобразно какой-то знакомый марш. Увидев, что я проснулся, он протянул мне руку и весело заговорил по-русски.

— Здравствуйте! Вот неожиданная встреча! Я студент московской консерватории. Приехал к деду на каникулы, помогаю ему трудодни зарабатывать. Как вам понравилась моя импровизация?

Я сказал, что мне очень понравилось пение, спросил, записывает ли он то, что сочиняет.

— Ну, это ведь так — не серьезно, — сказал певец. — Когда хорошее что-нибудь придумываю, стараюсь записать. Вот мой братишка мастер сочинять. Это у нас в семье от деда, — он быстро сказал несколько слов по-киргизски, старый чабан задумчиво усмехнулся. — Замечательно пел старик, и вот братишка очень способный. Я ему говорю — иди учиться на литературное отделение, а он, упрямый ишак, хочет только в школу летчиков.

Малый, который свежевал барана, отвернулся и пробормотал что-то.

— Слышите, — он говорит, что будет слагать песни в небе, как птица! — сказал восхищенно студент. — Видали вы такого упрямца! Слушаться надо брата, — закричал он, напуская на себя суровость. — Дед, давай сюда камчу, я его учить буду.

Все дружно смеялись, а будущий летчик смущенно орудовал над готовой бараньей головой.

Наконец, постелили дастархан — длинную скатерть, обмыли руки и ножи.

Орусбай пробормотал благословение, и старики, подняв руки, словно умыли лица ладонями.

На нескольких деревянных блюдах лежали ароматные куски вареной баранины. Каждый из нас получил по пиале шурпы — соленого, крепкого бульона.

Кончив сытный ужин, мы устроились на ночлег, ногами к огню. Рядом со мной лег студент. Сон мой прошел, и мы долго шепотом разговаривали о Москве, о театре, о новых операх и о горах Киргизии, которые молодой певец любил горячей и преданной любовью.

Первым в Сарыджаз-су ступил конь Орусбая. Он шел осторожно, навострив уши, и вода, клубясь, проносилась у него между ног.

Орусбай коротко держал повод. Лицо его было озабочено и, по мере того как конь все глубже входил в воду, старик, выпростав ноги из стремян, подбирал их все выше и выше, пока не оказался стоящим в седле на коленях.

Вода катилась с таким ревом, что этот шум, отдававшийся в берегах, казался посторонним, не относящимся к плотной свинцово-серой массе, стремительно проносящейся мимо нас.

Не отрываясь, глядел я на Орусбая. Теперь мне казалось, что вода стоит на месте, а я и Орусбай мчимся в сторону все быстрее и быстрее. Я закрыл на секунду глаза, чтобы прекратить это ощущение. В ту же секунду Валентин, вскрикнув, схватил меня за рукав. Когда я открыл глаза, то увидел, что Тюльпар оступился. Вода покрыла его круп, и Орусбай сильно подался вперед. Конь рванулся изо всех сил. Вода теперь доходила ему до брюха. Он пошел быстрее, и через минуту Орусбай был на противоположном берегу.

Старик подошел к воде и пронзительно стал кричать что-то Горцеву. Я ничего не мог расслышать и видел только маленькую суетливую фигурку, махавшую камчой.

— Гамузом! Кричит, чтобы скопом ехали, — сказал Горцев. Он был очень серьезен.

Мы поставили всех лошадей по шесть в ряд, самых сильных на левом фланге, вьючных посередине и тронулись.

Прием этот был рассчитан на то, что сплоченному ряду легче будет сопротивляться бурному течению.

Я глянул вниз на воду, и все медленно поплыло у меня перед глазами. Ни разу в жизни я не испытывал головокружения, однако здесь решил смотреть не вниз, а на противоположный берег. Вода подбиралась все выше и выше, и скоро я почувствовал ее в сапогах. Еще несколько шагов — и лошади вынесли нас на берег.

Во второй шеренге дело прошло не так благополучно. Одна маленькая лошадка, споткнувшись о камень, упала, и сразу вода стремительно понесла ее вниз. Орусбай скакал по одному берегу, Горцев по другому, но в тот момент, когда казалось, что лошадь погибла, она справилась как-то с течением и, попав на мелкое место, стала на ноги. Корзины были полны воды.

Я переобулся, завернув ноги в сухие портянки. То же самое сделали и остальные. Осмотр корзин мы отложили до привала.

Наш «живой консервь», как называл баранов Орусбай, ни за что не хотел идти в воду. Оставшиеся Горцев и Ошрахун понукали их криками и камчой, хватали за шерсть и бросали в воду. Но как только течение подхватывало баранов, они с отчаянным блеянием поворачивались и, как заправские пловцы, выгребались обратно на берег.

Ошрахун вскочил на коня. Дико крикнув, он нагнулся, запустил пятерню в густую шерсть овцы и рывком вскинул ее поперек седла. Довез овцу до середины, бросил в воду и погнал дальше камчой. Течение вынесло панически блеющую «живую консерьву» на левый берег.

Орусбай бросился к ней, чтобы привязать. И в этот момент овца увидела на противоположном берегу своих товарищей. Горцев, чертыхаясь, гнал их в реку. Не долго раздумывая, овца кинулась в воду и поплыла обратно.

Несмотря на свой собственный довольно плачевный вид, мы хохотали до упаду. В конце концов Горцев связал всех пятерых длинным ременным арканом и скопом потащил в воду. Ошрахун и Акимхан толкали наше стадо сзади, и, наконец, бараны очутились где следует.

— Вот этого прохвоста первого на жаркое, — вытирая пот, указывал Горцев на одного барана, который дрожал и встряхивался. — Главный трус и всех с толку сбил, язви его мухи!

— По коням! — закричал Сухорецкий.

Медленно стали мы подниматься в гору, и скоро долина Сарыджаз с ее широкими и пологими террасами открылась перед нами на много километров.

Жаркое тяньшанское солнце еще весной желтит здесь пышную траву горных пастбищ. Отсюда происходит и название долины — Желтая Весна.

Великолепные альпийские луга Сарыджаз, на которых до сих пор встречаются стада могучих горных баранов-архаров, всегда были излюбленным местом кочующих киргизов. Проезжая, мы встречали несколько колхозных становищ. Теперь, переправившись через Сарыджаз в ее верховье, мы направились к перевалу Тюз.

Горцев ехал за Орусбаем и сумрачно осматривал горы. Мне он признался в причинах своего дурного настроения.

— Ну что же это — едем, едем и ни одной дневки, язви его мухи. Вы все будете думать, что наврал я о себе. Я бы вам мяса достал побольше, чем от этих пяти баранов.

— Будут еще дневки! — утешал я его. — Постреляете, Георгий Николаевич.

Он мрачно сплевывал и ничего на это не отвечал.

Жирные сурки, став на задние лапы, разглядывали наш караван и, пронзительным свистом подав сигнал тревоги, ныряли в норки. Этот тревожный сигнал передавался по цепи далеко вперед.

При нашем приближении мы видели сливающуюся с желто-зеленым фоном фигурку сторожа, который, свистнув свое «спасайся», мгновенно исчезал сам в норе.

Напрасно вы стали бы дожидаться у дверей вторичного появления хозяина. В то время как вы, затаив дыхание, сидите здесь с ружьем, какой-нибудь жирный кум вашего сурка с далекой горки прекрасно все видит своими зоркими глазами и, словно играя в «палочку-выручалочку», кричит: «Огонь, огонь! Не выходи!»

Долиной реки Тюз мы шли до самого перевала. Когда стемнело, расположились лагерем у подъема.

Завтра нам предстояло взять перевал Тюз и спуститься в долину Иныльчек.

Дров на Сарыджазе и Тюзе нет. Небольшого запаса арчи, привезенного нами с собой, хватило только на то, чтобы вскипятить чай.

Высота давала себя знать. Было холодно. Поужинав сухарями и консервами, все полезли в спальные мешки.

 

Опасный перевал

Лошадей пригнали очень рано. Одна из них зацепилась ногой за оттяжку нашей палатки, и я проснулся в полной уверенности, что началось землетрясение.

Каждый из нас старался одеться потеплее — ведь предстоял подъем на 4100 метров.

Навьючив и оседлав лошадей, съели наспех по куску сыра с сухарем, запили его мутноватой водой из Тюз-су.

Несмотря на то, что у нас все было готово, Орусбай не трогался с места. Он посматривал то на небо, то на Сухорецкого, потом указал Акимхану на облака, выплывающие из-за перевала.

— Ну что там, Орусбай? — нетерпеливо спросил Сухорецкий.

— Буран! — коротко сказал Орусбай. — Я так думаю — лучше здесь подождать.

— Ерунда, обыкновенные облака, — Сухорецкий разглядывал перевал в бинокль. — Бери ребят, прокладывай дорогу, а я с вьючными лошадьми подтянусь вслед за вами.

Орусбай, что-то неодобрительно бормоча, сел на лошадь и, огрев камчой ни в чем неповинного Тюльпара, чертом выскочил на тропу.

Мы догнали его возле перевала.

Крутая тропа Тюза проходит среди острых камней над пропастью. Скрытая снегом, она может оказаться роковой для неосторожного путника.

Добраться до ледника было очень трудно. Медленно, шаг за шагом преодолевая крутой склон, поднимался Орусбай. Мы видели, как его конь, оступившись, барахтался в глубоком снегу.

Акимхан поехал вперед по следам, оставленным Орусбаем.

— Айда! — крикнул Сухорецкий. Караван стал подниматься в гору.

Скоро я увидел на снегу кровь — одна из лошадей поранила себе ногу. Алые пятна на сверкающем насте выглядели грозным предупреждением.

Орусбай оставил лошадь и шел, прощупывая тропу под снегом рукояткой камчи.

Снова выбравшись на тропу, он вернулся и повел за собой коня.

Метр за метром одолевали мы подъем. Пройдя шагов пятьдесят, Орусбай поворачивал в сторону, и наши следы тянулись к перевалу четким зигзагом.

Наконец, мы почувствовали под ногами лед. Верховые лошади пошли увереннее. Орусбай указал на синеватые полосы, видневшиеся на снегу, и что-то прокричал предостерегающее.

— Чего он? — спросил я у Горцева.

— Говорит, здесь трещины, осторожно…

Пронзительный крик Ошрахуна раздался в это время внизу. Одна из его вьючных лошадей упала и теперь билась, лежа на боку. Она не могла встать и сползала все ниже и ниже, туда, где ледник круто обрывался над пропастью.

Ошрахун, вцепившись в уздечку, удерживал ее изо всех сил, однако лошадь своей тяжестью увлекала его за собой.

Акимхан кинулся на помощь. Ему удалось схватить лошадь за хвост. Скольжение вниз остановилось, но поднять лошадь удалось не сразу. Сняли с нее вьюки, и только тогда измученное животное встало на ноги, дрожа от усталости и страха. Теперь уже несколько лошадей поранили себе ноги и бока о камни, предательски скрытые снегом.

Пришлось проводить по тропе каждую в отдельности. Не могу сказать, сколько времени ушло у нас на это. От усталости и волнения я ничего не замечал.

Единственное, что осталось у меня в памяти, это напряжение, с которым, вцепившись в хвост, я тащил лошадь под дикие крики «Тарт! Тарт»[8]Тяни, тяни.
, ругань Шекланова и команду Орусбая.

Передовые были на гребне, а задние все еще возились у конца ледника с вьючными лошадьми.

Николай Николаевич, подвязав коню повод, самоотверженно принялся помогать джигитам.

Солнце поднялось выше. Снег стал еще рыхлее, и мы выбивались из сил, стараясь поскорее переправить вьюки.

О предсказании Орусбая никто не вспоминал.

Наоборот, я еще подумал, как удачно, что хоть солнечный денек выпал нам на долю.

И в это время огромная туча, клубясь и раздуваясь, появилась откуда-то снизу и полезла на солнце.

Крики и понукания джигитов стали еще яростнее. Лошади, почуяв приближение опасности, рвались вверх из последних сил.

Ужасный ветер засвистел вдруг над нашими головами. Стремительно закружился снег. Он сыпался сверху, тучей поднимался с ледника. Очертания гор мгновенно растаяли в этом сумасшедшем вихре. С трудом удалось мне взобраться в седло.

Лошадь, понуро опустив голову, старалась повернуться задом к ветру. Я перетянул ее камчой и стал понукать, ободряя голосом.

Ресницы и борода покрылись льдом.

— Николай Николаевич! Загрубский! — закричал я изо всех сил. В ответ едва донесся далекий крик, заглушенный воем ветра. На глазах у меня были защитные очки. Стекла их залепило снегом.

Оставалось положиться на свою Шоколадину.

— Ну, давай, маленькая! Чу! Чу! Смелее! — упрашивал я ее. Низко опустив голову, лошадь брела медленным, осторожным шагом. Потом неожиданно остановилась.

Впереди оказался круп другой лошади.

— Кто здесь? — закричал я.

— Меи Акимхан! Помогай, пожалуйста, Кизил-Сакал[9]Красная борода.
. Вьюк падает, пропадать может, — услышал я прерывающийся от волнения и усталости голос.

Проклиная буран, я кое-как слез и закоченевшими руками принялся поправлять вместе с Акимханом вьюк.

— Далеко? — прокричал я ему в ухо.

— Нет, близко, — только буран проклятый мешает. Не отставай, пожалуйста, Кизил-Сакал.

Моя лошадь, как только я ее оставил, повернулась по ветру, словно стрелка компаса.

С трудом удалось мне снова вытащить ее на тропу. Руки в толстых шерстяных перчатках закоченели так, что я не мог держать поводья.

Я понукал лошадь шенкелями изо всех сил, чтобы хоть немного согреться. Пряча голову от ветра за идущего впереди коня, моя Шоколадина устало поднималась по занесенной тропе.

— Не спи, не спи, Илья, — пронзительно кричал Акимхан, — сразу будешь сдох!

И я, мотая головой, пытался прогнать дремотное оцепенение.

* * *

Буран затих так же внезапно, как и начался.

Сперва засияло солнце и прекратился снегопад. Потом утих пронизывающий ветер.

Я увидел запорошенные снегом фигуры всадников, заиндевевшие гривы лошадей, усталое и счастливое лицо Орусбая.

Мы были на перевале.

* * *

Спуск в долину Иныльчек после снежного бурана показался мне каким-то вступлением в землю обетованную.

Опасная и утомительная тропа вилась по залитому солнцем склону.

Вначале мы видели только снежные громады Иныльчекского хребта, среди которых вздымался могучий пик Нансена.

В бинокль можно было разглядеть, как клубились лавины на его склонах, как рождались у его вершины облака и, оторвавшись, уплывали в яркое голубое небо.

Пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног все время уходили сланцы, похожие на битые граммофонные пластинки.

Тропа вышла на гребень отрога.

Долина лежала глубоко под нами — огромное корыто, до краев наполненное прозрачным голубым воздухом.

Таким плотным и осязаемым казался он, что хотелось кинуться вниз, нырнуть, как в воду, и плавно пронестись над серым дном, покрытым сверкающей паутиной рукавов Иныльчека. Стоя у края пропасти, я почувствовал в теле какую-то неприятную пустоту и легкость.

И вдруг — что это? Неужели у меня галлюцинация?

— Из-за скалы, над обрывом которой я стоял, появился планер.

Он парил так медленно и так близко от меня, что, потянувшись, я мог бы достать его рукой.

Теперь я видел, что это птица. Мощные крылья, раскинутые почти на три метра, не шевелились, маленькая голова с неправдоподобно загнутым клювом поворачивалась на отвратительной голой и морщинистой шее.

Чудовищная птица висела в воздухе так, как можно висеть только во сне. Маленькие глазки смотрели на меня с какой-то злобной надменностью.

Я сорвал с плеча карабин, достал патрон и выстрелил не целясь.

Даже не взмахнув крыльями, едва пошевелив их концами, птица взмыла сразу метров на пятьдесят кверху и, сделав полукруг, полетела в обратную сторону. С каждой секундой она поднималась все выше и выше.

Гриф, гриф! — закричал Сорокин. — Ну и громадина. Смотрите, как он парит!

Я оставил в покое птицу и принялся вместе с другими разглядывать ледник. Он лежал в семи-восьми километрах от нас, серой бугристой массой возвышаясь над долиной. Лес причудливой каймой вился по ущельям противоположного берега.

— Смотрите, Илья, — сказал мне Николай Николаевич, делая отметки в записной книжке. — Вон там далеко ворота, на самом дне долины. Как будто кто-то насыпал огромный вал и оставил только проход для воды. Сюда доходил когда-то язык ледника. Здесь он оставил свою конечную морену — валуны, гальку, все, что толкал перед собой многие тысячелетия. Видите, на сколько отступил лед?

Отдохнув, мы снова начали спускаться.

В конце концов мне стало казаться, что подъем на Ачакташ и буран в сто раз легче, чем этот проклятый спуск, когда все время у своего затылка чувствуешь склон горы. Так и подмывало покатиться кубарем или просто сесть на землю и скользить вниз — только бы дать отдых измученным ногам и спине.

Спуск занял у нас целый день. Когда мы подошли к реке, уровень воды достиг своей высшей точки. Все благополучно перебрались, если не считать Шекланова, который ухнул в воду у самого берега. Орусбай сердито кричал:

— Повод надо короче брать — вот так! Джухляйды керек джок[10]Спать не надо.
, Шеклан!

До ледника оставалось не больше трех километров. Зайцы выскакивали из-за каждого куста. Я не взял из мешка патронов к дробовику и поэтому не стрелял.

Сорокин до тех пор приставал к Сухорецкому, пока тот не разрешил ему выстрелить по зайцу из карабина. Одев очки и заметно волнуясь, Сорокин отдал мне лошадь и побрел пешком, посвистывая и кидая в кусты облепихи камни. Вдруг раздался выстрел, другой, третий и, наконец, торжествующий крик Сорокина.

Он перепугал всех лошадей, когда вылетел к каравану с карабином в одной руке и с зайцем в другой.

— Я в него бах! Он бежит… Я прицеливаюсь еще раз — бах… Он бежит… Подпрыгивает, станет на задние лапки — вот так, и бежит. Я прицеливаюсь — бабах! Как он подскочит, как упадет — тут я его и взял. А жирный какой, глядите, а тяжелый какой…

Было очень завидно, что первый заяц достался не мне. Я взял у болтливого охотника его добычу и принялся разглядывать славного, еще теплого зверька.

Однако никаких следов раны я не заметил.

— Эй, друг! Куда же ты в него попал?

— Как куда? — испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. — Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле — куда же я попал?

— Ты его подобрал в дохлом виде, — мрачно пробасил мокрый Шекланов. — За это вашего брата дисквалифицируют…

— Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…

— Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, — изрек Гусев.

Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.

Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.

— Вот куда вы попали, — сказал он. — Заяц умер от контузии.

— Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, — быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: — А все-таки первый заяц мой.

Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.

Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.

 

Караван подходит к озеру

Через два дня поздним вечером все приготовления к выходу на ледник были закончены. Усталые люди полезли в спальные мешки и мгновенно уснули. Сухорецкий у костра отдавал последние распоряжения относительно завтрашнего дня.

Орусбай слушал его, полузакрыв глаза. Он медленно поглаживал одной рукой белую бороду, сплевывал в костер и односложно отвечал начальнику.

— Вьючить начнем пораньше…

— Хоп…[11]Ладно.

— Отберите самых крепких коней… Верховые лошади на ледник не пойдут. Поедем так же, как и в прошлом году — впереди разведчики, сзади — караван.

— Хоп…

— Будешь ждать джигитов через неделю обратно. Нас будешь ждать еще через три недели. Если не придем — значит, что-нибудь случилось. Пошлешь тогда джигита на заставу с этим письмом за помощью.

— Сам тогда на лед пойду.

— Тебе трудно будет.

— Нужно будет — пойду, как молодой…

Сухорецкий посмотрел на Орусбая. Лицо старика было невозмутимо спокойным. Седой клин бороды казался приклеенным к бронзовому подбородку. Он снял свою войлочную шляпу. Старая тюбетейка, вышитая заботливыми руками байбиче, плотно сидела на его круглой голове.

Он поднял голову и посмотрел на начальника. Мелкие морщинки в уголках глаз обозначились резче. Потом он перевел взгляд на меня и неожиданно сказал:

— Чай будем пить… Принеси воды, Кизил-сакал, пожалей старого сурка Орусбая…

Взяв закопченные ведра и крышку от котелка, я пошел к ручью.

Не успел я отойти на десять шагов от костра, как погрузился в непроглядную тьму. Ручей со вчерашнего дня закапризничал и ушел под землю. Теперь, для того чтобы набрать воды, нужно было подняться метров на сто в гору. Это было очень неудобно, но не имело смысла из-за одного дня переносить лагерь на новое место.

Я шел наугад, стараясь поскорее выбраться на поляну, где бежал ручей.

Иногда я останавливался, чтобы передохнуть. Внизу сквозь деревья виднелся огонек костра.

Когда я вышел на открытое место, несмолкающий однотонный рев Иныльчека стал еще яростнее и слышнее. Слух уже привык к этому шуму, как привыкает к стуку маятника. Ухо легко ловило посторонние звуки: падение далекого обвала, завывание волка на той стороне реки, грохот камней, которые перекатывались могучими водами Иныльчека по скалистому руслу.

Я прислушивался, стараясь среди этих звуков уловить сонное бормотание ручейка.

Наконец, я оказался у знакомого камня, где мы брали воду. Сейчас ручеек почти иссяк. Установив ведра, я опустился на колени и алюминиевой крышкой котелка принялся наливать холодную чистую воду.

Когда я вернулся, Орусбай бережно пересыпал шарики носвая[12]Жевательный табак, употребляемый в Средней Азии.
из бутылки в свою роговую табакерку. Щепотку он высыпал на ладонь и ловко кинул ее в рот.

Я налил чайник и повесил его над костром.

Сухорецкий продолжал писать.

— Как ты думаешь, Илья, — спросил он, — мы не смогли бы обойтись без Ошрахуна и Акимхана?

— А как же доставить продукты? Ведь все распределено на девять человек. И почему, собственно говоря, их оставлять?

Сухорецкий промолчал.

— Ну, ничего не поделаешь. Поздно теперь передумывать, — сказал он наконец.

Орусбай выразительно сплюнул в костер.

Раздосадованный их молчанием, я, не дождавшись чая, отправился спать.

Лагерь проснулся от конского топота, разбойничьего посвиста Гордева и криков Орусбая.

— Вылезай, помогай седлать. Держи его, хватай каурого!

За несколько дней лошади совсем одичали. С неистовым ржанием они носились по поляне, не подпуская к себе джигитов.

Горцев и Орусбай загоняли табун в огороженный канатом прямоугольник. В последнюю минуту жеребец Сухорецкого распустил хвост и косматую гриву, вырвался из загона и снова помчался к реке.

За ним весь табун.

— Стойте, я его попробую поймать, — закричал Горцев, отвязывая свой ременный аркан.

Аркан Горцева всегда возбуждал всеобщее восхищение. Длиной в тридцать метров, он был вырезан из одной цельной, замечательно выделанной воловьей кожи.

Я много раз видел, как ловят лошадей чабаны-киргизы длинной палкой, на которой скользит волосяная петля. Пока Орусбай, проклиная жеребца, мастерил наспех это приспособление, Горцев вскочил на его коня и крупной рысью поехал к лошадям, держа в опущенной правой руке свой аркан.

Лошади спокойно паслись, а гнедой сделал вид, будто все происходящее его совершенно не касается. Но когда Горцев подъехал к табуну, жеребец вдруг дико взвизгнул и, храпя, рванулся в сторону. Горцев карьером помчался за ним. Конь Орусбая — настоящий пастуший конь. Он яростно преследовал убегающих… Еще немного — и жеребец был бы на свободе. Но в эту минуту Горцев взмахнул рукой, и ременная петля очутилась у гнедого на шее.

Теперь, когда вожак был пойман, с остальными все оказалось значительно проще.

Спустя час наш караван переправился через Иныльчек и двинулся к леднику.

* * *

Все яснее видны были огромные, похожие на терриконы моренные конусы. От одного берега до другого тянулась стена из беспорядочно наваленных валунов и каменных плит.

Подъехали вплотную. Невозможно было представить себе, как пойдут кони по этому хаотическому нагромождению камней.

Гусев и Орусбай ехали рядом, пристально вглядываясь в каждый промежуток между глыбами.

Из ледяного грота у левого берега с глухим однотонным ворчанием рвался главный поток Иныльчека. Взобраться между ледником и южным берегом долины было невозможно… Рандклюфт[13]Ущелье между ледником и берегом.
здесь был чрезвычайно узким, а на крутом склоне над ним клубилась пыль и раздавался грохот, похожий на отдаленную канонаду.

Здесь ни на минуту не прекращался камнепад.

— Джинды таш[14]Сумасшедший камень.
,— закричал Орусбай, указывая камчой на огромные камни.

Словно танцуя, неслись они вниз по склону, подскакивая в каком-то бешеном, все ускоряющемся ритме.

Гусев кивнул головой и повернул коня. Остальные двинулись за ним.

Подъехал караван, а Гусев и Орусбай все еще не могли найти уязвимое место ледника-великана.

Местами показывался из-под гальки лед. Агатово-черное зеркало, мерцая, отражало утренний свет. Сколько тысячелетий двигался он вниз, в долину, усталый, старый лед Иныльчека, чтобы здесь медленно растаять под жаркими лучами тяньшанского солнца!

Но вот Орусбай гикнул и, вытянув камчой своего Тюльпара, повернул его вверх, на каменную осыпь.

Крепкий конь какими-то немыслимыми прыжками поднимался по склону, усыпанному валунами. Искры, осколки льда, мелкая галька летели из-под копыт, кованных шипами. Каждую секунду лошадь могла упасть, но Орусбай словно прирос к седлу.

Вслед за ним повел лошадь Шекланов. Вторая, как всегда, шла за передовой уже значительно увереннее. Шоколадина повернула за остальными, не дожидаясь моего приказания.

— Айда! Айда! — кричал Орусбай.

Одолеваемый заботой, как бы не слететь при невольных курбетах моего коня, я не мог оглянуться или посмотреть вперед.

Я слышал за собой окрики Ошрахуна, гиканье Акимхана, неизменное «язви его» Горцева, тяжелое дыхание лошадей, скрежет и цоканье копыт по камням. Караван поднимался вслед за нами.

Через несколько минут моя лошадь остановилась. Я огляделся. Мы были в небольшой лощине. Маленькое озерко, еще покрытое тоненькой коркой льда, лежало у ног лошади.

Шоколадина ударила копытом по льду и жадно потянулась к воде.

Я спрыгнул с седла. Мы находились в каменном лабиринте. Скрылась из глаз долина, не видно было снежных вершин, только огромные конуса морены окружали со всех сторон кучку людей и лошадей, сгрудившуюся на дне ледяной лощинки.

Все спешились, распаковали тючок с красными флажками, взяли в руки ледорубы и отправились на разведку.

Поднялись на близлежащий конус и, когда увидели, что все-таки отъехали немного от долины, приободрились. Гусев сбежал вниз и, не останавливаясь, поднялся на следующий конус.

Пройдут! — крикнул он мне. — Отмечай!

Я установил флажок. Его конец, оттянутый шпагатом, указывал направление.

Пока я устанавливал флажок, Гусев ушел далеко вперед. Скоро ко мне на помощь подоспел Сорокин.

Ну как? — спросил я.

Если кони не сдохнут, то очень здорово, — уклончиво ответил он.

Орусбай повел караван, руководствуясь нашими «марками». Как ни старались мы уйти вперед, это нам плохо удавалось. В некоторых местах начинался такой кавардак из камней и льда, что разведчикам приходилось снимать марки и возвращаться назад. В других местах ледорубы сменялись кирками, и все люди в течение получаса, не щадя сил, рубили лед, сбрасывали и крошили камни, пробивая дорогу каравану. Упорно, шаг за шагом, иногда выписывая зигзаги и петли, продвигались мы к намеченной цели — северному берегу ледника. Теперь при подъемах на высокий конус все явственнее виднелся рыжий, выжженный солнцем каменистый склон долины.

Резкий свист. Я посмотрел на Гусева — он указывал мне на что-то рукой. На невысоком, но правильно сложенном туре, прижатый камнем, болтался лоскут материи неопределенного цвета.

— Наша позапрошлогодняя марка, — сказал Гусев, когда я подошел. — Мы на правильном пути.

Пошли увереннее. Еще несколько километров изнурительных подъемов и спусков с одного конуса на другой — и караван спустился в рандклюфт, который образовался между отступающим ледником и берегом долины.

Размолотая и отшлифованная порода, вытянутая движением ледника, лежала вдоль нашего пути высокой и крутой насыпью. Могучее тело ледника являлось другой стеной довольно просторного ущелья, по которому продвигался наш повеселевший отряд. Местами на дне ущелья лежал нежный песочек, оставленный здесь потоком.

Кони шли бодро, плотно слежавшийся песок и ил пружинили под ногами, глуша шум шагов. Зато явственнее слышалась теперь симфония ледника: журчание невидимых ручьев, грохот падающих камней, звонкий плеск водопада, низвергающегося в маленькое озерко, иногда раздавался какой-то утробный гул и ворчание.

Сорокин, нервно прислушиваясь, объявил, что ледник, очевидно, переваривает мелкие и очень вкусные камешки — пудиков по пятнадцати.

Загрубский объяснил заинтересовавшемуся Горцеву, что ледник непрерывно движется вперед, увлекая за собой каменные глыбы, свалившиеся со склонов.

— Вот смотрите — это береговая морена, она оттиснута льдом к берегам. Боковые леднички-притоки приносят на спине свою морену, большой лед тащит ее по своему течению, образуя серединную морену. Там, куда лед непрерывно выносит всю эту массу валунов и осколков, а сам тает, образуется конечная морена.

Горцев понимающе кивал головой. Все это было нам теперь хорошо видно, так как мы выехали на высокий гребень боковой морены.

— Ну, есть еще донная морена, — продолжал Загрубский, — ведь камни падают в трещины, протаивают своей тяжестью лед до самого дна. Эта морена устилает русло ледника мощной толщей.

Слушая объяснение Николая Николаевича, мы немного отстали от каравана.

Сухорецкий ехал теперь за головным — Орусбаем. Он снова послал нас пробивать дорогу. Здесь в Иныльчек впадал один из тех боковых ледников, о которых рассказывал только что Николай Николаевич.

На переход через этот ледник и проводку вьючных лошадей ушли наши последние силы.

Уже начинало темнеть.

Горцев подъехал ко мне.

— Скоро ли привал? — спросил он в полголоса. — Ворчит все наш чернобородый. Говорит, что измучился.

— А вы как?

— Что же я? Я как и все…

Лошадям назавтра предстоял длинный и утомительный путь, и нам необходимо было их покормить.

Но вот в одном месте рандклюфт расширился, и Орусбай радостно закричал:

— Чоп! Чоп бар![15]Трава! Трава есть!

Небольшая полянка, очень круто поднимавшаяся вверх по склону, была покрыта редкой, но зеленой и сочной травой.

— На сегодня довольно, — сказал Сухорецкий. И в один миг были развьючены лошади, установлены палатки, и веселый огонь затрещал, разгораясь, под котелками. Лошади тянулись к траве, но строгий Орусбай заставил их два часа простоять, прежде чем допустил к «ужину».

Утром наш караван выступил, не ожидая восхода солнца. Дорога шла рандклюфтом. Подвигались мы довольно быстро, отдохнувшие лошади легко преодолевали трудные подъемы и каменные нагромождения.

На привале лошадей не развьючивали. Мы отдыхали, вытянувшись и устроив повыше натруженные ноги.

Джигиты затеяли тихий, но оживленный спор.

Акимхан и Ошрахун о чем-то рассказывали Орусбаю, указывая руками то на землю, то вверх по леднику.

Горцев слушал нахмурившись, изредка вставлял несколько слов.

Я подошел к их группе. При моем приближении Акимхан замолчал и, выругавшись вполголоса, достал свою бутылочку с носваем.

— О чем вы, Георгий Николаевич? — спросил я у Горцева.

Тот помолчал немного, потом неохотно ответил:

— Боятся они. Очень, говорят, длинный ледник, такого еще никогда не видали.

— Плохо, плохо нам будет всем, Кизил-сакал, — сказал мне Акимхан. — Старики рассказывали, дальше совсем дороги нет. Дома дети есть, жена есть, если сдохнем, как они жить будут?

Ошрахун с нескрываемым страхом слушал своего приятеля. Горцев молчал, невесело поглядывая то на меня, то на Акимхана.

— Один человек убьется, — продолжал Акимхан, — потом другой, третий будет падать — совсем плохо.

Орусбай стал с ним сердито спорить. Мне трудно было понять его быструю речь. Акимхан, не отвечая, плюнул и пошел к своим лошадям.

Я передал об этом разговоре Сухорецкому.

— Я этого ждал. Неудачно людей подобрали, — сказал он. — Нужно поглядывать за ними. Ты скажи Орусбаю.

Над ледником показались очертания нового хребта. Мы приближались к озеру.

Рандклюфт становился все уже. Камни, скатившиеся с ледника, лежали в нем непроходимыми барьерами. Каравану пришлось выбираться на лед.

Здесь ледник разделялся. Рассекая широкое ледяное поле, вперед выдавался могучий отрог хребта. Его очертания напоминали нос огромного броненосца.

Северный и Южный Иныльчек, обтекая его каменную ограду, должны были сливаться здесь в один поток.

Экспедиция двинулась левее «броненосца», к неизведанному Северному Иныльчеку. Здесь мы впервые увидели ледник, свободный от морены. Белоснежное поле было изрезано поперечными трещинами. Одна из них преградила путь нашему каравану. Лошади здесь были уже бесполезны.

Развьючили наши корзины, сложили все на широком и сравнительно ровном месте.

Нам не терпелось поскорее выйти к озеру.

Сухорецкий все время тревожно осматривался. Он не мог узнать ледник — все здесь изменилось, появились такие трещины и провалы, которых не было в прошлом году. Тщетно пытался он найти у берега место своей прошлогодней стоянки.

Именно здесь, где ледник подходил вплотную к скалам, была сложена им каменная пирамидка и оставлены два бидона керосина. А теперь, несмотря на самые тщательные поиски, Сухорецкий не мог ничего найти. Орусбай шарил по берегу вместе с ним. И только его охотничьей зоркости обязаны были мы долгожданной находке — пирамида и два бидона мирно стояли… на небольшом выступе над нашими головами.

Мигом все взобрались туда. Никаких сомнений быть не могло — это старое место привала. Так почему же оно взлетело вверх?

Ответ на это дал Загрубский. Он внимательно осмотрел берег и заявил, что ледник в этом месте недавно опустился приблизительно на десять метров.

— Сильно смахивает на похождения барона Мюнхаузена, — сказал Сорокин. — Помните, когда он привязал лошадь к колышку, а проснувшись, увидел ее у себя над головой, на церковной колокольне.

Не то еще увидим! — обнадежил Гусев.

Нужно было прощаться с Орусбаем. Старик понимал, что работа на леднике, переноска тяжестей будет ему не под силу.

— Старый, сурка, стал. Только спать годится, — говорил он, скрывая за шуткой горечь своих слов.

Сухорецкий напомнил, что ему доверяется самое ценное имущество экспедиции — табун лошадей. Это немного развеселило нашего аксакала.

Он связал лошадей по три — недоуздок задней к хвосту передней.

Двумя руками пожимая руку каждому из нас, простился поочередно со всеми участниками экспедиции. Что-то строго сказал Акимхану, который, глядя в сторону, пробормотал длинное проклятие.

Затем вскочил на своего Тюльпара, намотал на руку чембур передовой лошади и, посвистывая, двинулся вниз по леднику.

Кони весело пошли за ним. Они чуяли, что возвращаются в долину, к зеленой траве, к чистой холодной воде.

Мы молча смотрели им вслед. И, верно, не у одного меня мелькнула мысль: увидим ли мы еще тебя, старый, хороший «сурка» Орусбай?

— Ну, теперь за дело! — сказал Сухорецкий. Он надел кошки и вместе с Валентином отправился на поиски дороги.

Прошло два часа, а они отошли от нас не больше чем на 200 метров.

Посовещавшись, разведчики, так же осторожно пробираясь через лабиринт трещин, вернулись к нам.

Прямого пути к чистой воде не было.

 

Ворон предсказывает беду

Что же нам оставалось делать? Неужели и в третий раз отступать, не узнав ничего о Северном Иныльчеке, не побывав на озере, не разгадав его загадки?

Уже стемнело, но мы долго не расходились по палаткам.

Под выступом скалы горел костер. К дровам, привезенным из долины, Ошрахун прибавил колючий ташерге (расколи-камень), который ютился в расщелинах скал. Колючка долго дымила, заставляя нас чихать и переползать с места на место.

Потом кто-нибудь припадал к земле и сильно дул на подернутые золой уголья. Колючка вспыхивала вдруг, треща, горела, ярко освещая закопченный камень над нашими головами, угрюмое лицо Акимхана и Горцева, задумчиво покручивающего ус.

— Тащили, тащили эту резиновую ванну, — пнув ногой лодку, сказал угрюмо Шекланов, — и все без толку. Тут и воды-то нет. Просто удивляюсь, ребята, что это вам в голову взбрело тащить на чистый белый лед лодку.

— Николай Николаевич, — сказал Сухорецкий, — что вы посоветуете?

Николай Николаевич помолчал, потом густо откашлялся.

— Думаю, что необходимо пробираться, — ответил он, — но вот как это сделать, ей богу, не знаю.

— Что он говорит? — торопливым шепотом спросил Акимхан у Горцева и, получив ответ, глухо заворчал.

— Ну, тогда сделаем так, — решительно сказал Сухорецкий. — Завтра рано утром переберемся на береговую скалу. Оттуда спустимся вниз в ущелье. В это ущелье должен входить залив озера. Будет чистая вода — попробуем плыть. Не будет — начнем искать пути по берегу. — Он помолчал и, посмотрев на Валентина, прибавил: — А Гусев пойдет в разведку вверх по ущелью, может быть, найдет перевал в соседнюю боковую долинку.

В палатке было тесно. Николай Николаевич дымил чудовищной «козьей ножкой». У входа сидел на корточках Горцев. Я пробрался к своему месту и с трудом влез в спальный мешок.

— Вот, извольте, — сердито сказал мне Николай Николаевич. — Жалеет, что связался с нами. А еще казак!

— Я, товарищ Рыжов, не о том, — с трудом подыскивая слова, заговорил Горцев. — Если бы вы мою жизнь узнали, вы бы поняли меня. Я не боюсь. Знаете, я, когда охочусь, могу забраться куда угодно. И на гражданской тоже видал всякое. Но так вот — без причины лезть на погибель — не понимаю…

— А это разве не причина, — стараясь сдержать свой хриплый бас, кипятился профессор. — Разве это не причина, что на такой огромной территории ноги человеческой не бывало? Задание наших научных организаций — разве не причина? Или это хуже вашего, простите меня, вонючего козла, за которым вы готовы карабкаться дни и ночи?

— Так то в горячке, Николай Николаевич.

— В горячке, в горячке… Ну вот и мы в горячке, и научная горячка не холоднее вашей охотничьей.

Послышался строгий окрик из соседней палатки.

Горцев обиженно махнул рукой и, пятясь, вылез наружу.

— Эх, хороша ты, ноченька! — сказал он негромко. Эти слова я услышал уже сквозь сон.

Меня разбудили заунывные крики уларов. Черт возьми, а мы не взяли дробовика.

Улары тянули свою песню совсем близко. Длинный, надрывный стон заканчивался коротким клокотанием. Я уже научился распознавать этот ободрительный сигнал сторожа. Но почему так близко от нас пасутся пугливые птицы? В это время раздался победный вопль Шекланова и вслед за ним яростное клокотание, шум многих сильных крыльев.

— Убил! Убил! Камнем убил! — кричал Али. — Эй вы, охотники, глядите, как нужно бить уларов.

Самые осторожные птицы Тянь-Шаня — горные индейки — здесь, по-видимому, совсем не знали страха. Метким камнем Шекланов тяжело ранил крупного молодого улара.

— Ну, сейчас будет суп с индейкой, — говорил он, ощипывая и торопливо потроша птицу. — Вот, в один момент раздуем костер, и, пока вы соберетесь, будет суп готов.

Солнце уже поднялось над южным хребтом. Долина ледника здесь была особенно широкой. Пар валил от покрытых инеем палаток. Откуда-то из ложбинки шел Ошрахун с ведром в одной руке и ледорубом в другой. Видно, ему пришлось разбивать лед, чтобы добраться до воды.

— Вот на это ты пригодишься! — сказал Шекланов, доставая из прорезиненного мешка меха для надувания лодки.

Он подошел с ними к костру и энергично стал раздувать потухший за ночь огонь.

Действительно, меха для этого отлично годились. Ярко затлели уголья, затрещала колючка, и через четверть часа в воде стали весело вспрыгивать пузырьки.

Мы готовились к выходу. Быстро распаковали корзины и распределили их содержимое по нашим девяти рюкзакам.

Ящик с мензулой и треногу собрали в один вьюк. Прикинули на безмене вес — выходило тяжеловато. Каждому досталось не меньше сорока килограммов.

Береговая скала выступала далеко от берега. Путь к ней лежал по леднику — приблизительно в том же направлении, в котором наши товарищи пытались вчера пробиться к чистой воде.

Сухорецкий, Гусев и Горцев, взвалив на спину рюкзаки и связавшись веревкой, двинулись первыми. Через полчаса во второй «связке» вышли все остальные. За оставшимися вещами носильщики должны были вернуться еще раз.

Мы шли по следам первой связки. Сухорецкому и Гусеву пришлось во многих местах рубить ступеньки. Скоро мы их нагнали.

Становилось очень жарко. Солнце поднималось все выше, под ногами журчали ручейки, звонкие водопадики гремели в глубоких трещинах.

Мы, постепенно забирая влево к берегу, стали приближаться к скале. Она напоминала сторожевую башню или, по определению Николая Николаевича, Гибралтарский утес. Ледник отступал от нее, за рандклюфтом шла осыпь береговой морены. Сухорецкий послал отдохнувших носильщиков обратно за второй партией груза. Остальные принялись осматривать скалу.

Обойти ее низом оказалось совершенно невозможно. Гладко отшлифованная ледником каменная скала круто обрывалась вниз, в бесформенное нагромождение ледяных серраков.

Оставался подъем. Узкая труба «камина» шла почти к самой вершине скалы. До «камина» было метров пять. Сухорецкий отстранил Гусева и полез первым.

Не зря шла в Крыму и на Кавказе слава о Сухорецком как об одном из лучших скалолазов. Высокий рост, длинные сильные руки, полнейшее отсутствие неуверенности — вот качества, которые принесли ему эту славу. Сухорецкий успел сбросить свои подкованные ботинки и обулся в специальные туфли с подошвами из прессованного войлока. Он нашел какой-то незаметный для глаза выступ, ухватился за него левой рукой, прилег всем телом к гладкой скале, медленно и осторожно поднял и поставил одну ногу, найдя для нее другой выступ. Потом пошарил наверху правой рукой, как слепой, нащупывая длинными пальцами поверхность скалы. Его пальцы снова нашли какую-то невидимую для глаза зацепку. Другая нога так же медленно и осторожно встала на выступ. Через несколько минут он, упираясь спиной и ногами, стал уверенно и ловко подниматься по узкой расщелине. Мелкие камни, песок и земля непрерывной струей текли вниз. Наконец, он был наверху и, укрепив веревку, позвал следующего. При помощи этой же веревки мы втащили наверх наши вьюки. Тонким альпинистским шнурком предохраняли мы мешки от ударов о камни. Один за другим все поднялись на скалу. Я сидел внизу, дожидаясь возвращения носильщиков.

Сделал несколько заметок в своем дневнике, отдохнул. Потом полез на возвышавшийся перед глазами сверкающий серрак. Лучшей тренировки для рубки ступеней нельзя было и придумать. Лед был крепким, слежавшимся. Ребро, по которому я поднимался, сперва шло довольно отлого, потом взмывало кверху почти под углом в 80 градусов. Я старался вырубать ступени с одного удара. Клюв ледоруба со звоном выбивал широкую зарубку. Подправив ее лопаткой, я принимался за следующую. Я поднимался все выше и жалел, что поблизости нет никого из наших «знатоков», которые могли бы оценить качество моей работы.

В это время послышался характерный скрип ледоруба, чьи-то тяжелые шаги, киргизская ругань.

По обыкновению, Акимхан проклинал чертов лед и могилу отца этого ледника, и проклятых чертей, которые его сюда завели, и могилы отцов этих проклятых чертей.

— Эй, друг! Не довольно ли? — крикнул я ему по-киргизски.

Он торопливо посмотрел вверх, откуда совершенно неожиданно раздался мой голос.

Затем новый поток ругательств сорвался с его языка.

Оказывается, остальные замешкались. А он не хотел связываться с ними этой презренной веревкой, нехватало еще, чтобы какой-нибудь неуклюжий ишак утащил его под лед! Поэтому он взял свой вьюк (между прочим, я еще раньше заметил, что вьюк этот был самым легким) и пошел один. И чуть не упал вниз, прямо к самому дьяволу в глотку — в одном месте под ним провалился лед, и если бы не весла от этой вонючей «резинки», пропал бы Акимхан.

Весь этот рассказ, пересыпанный русскими, узбекскими и китайскими ругательствами, я понял с грехом пополам.

Акимхан сбросил с плеча вьюк, сел и, ворча, заложил под язык порцию носвая.

— Плохо, Илья, совсем плохо! — сказал он мне уныло. — Куда лезем? Что там есть? Дров нет. Дороги нет. Вода плохая. Все сдохнем.

Резкий скрипучий и неприятный крик раздался в это время над нашими головами. Еще и еще. Огромный черный ворон, торопливо описывая круги, метался вокруг береговой скалы. Откуда-то издалека отозвался таким же жутким криком второй ворон и тяжело взмахивая крыльями присоединился к своему товарищу.

— Фу ты, что за неприятный голос! — сказал я и запустил в птиц большим куском льда.

Крики воронов стали еще резче.

Акимхан поднял щепотку песку и мелких камешков, пошептал что-то над ними и, повернувшись лицом к востоку, высоко кинул через плечо. Нарочно или нечаянно, но изрядная доза его магического заряда попала мне в голову.

— Эй! Что делаешь? — крикнул я раздраженно. Акимхан повернул ко мне еще более мрачное, чем всегда, лицо.

— Кузгун![16]Ворон.
— сказал он, показывая на воронов, — джаман[17]Плохо.
другой будет, не меня…

В ту же секунду, забыв, что стою на вырубленных во льду ступенях, я сделал неловкое движение, поскользнулся и с грохотом полетел вниз.

К счастью, «приземлился» я довольно благополучно. Если бы я скользнул в сторону, то, пожалуй, мог бы угодить в одну из бесчисленных трещин. Я поднялся, немного сконфуженный, изрядно ободрав себе руки и разбив колено.

Акимхан с каким-то испуганным злорадством смотрел на меня, покачивая своей черной бородой.

— Кузгун! — сказал он с удовлетворением. — Плохая птица. Все сдохнем. Дороги совсем нет.

Вороны словно радовались моей неудаче. Скрипучее карканье над головой усилилось. К семейному концерту присоединилось еще несколько таких же неуклюже стремительных птиц, появившихся неизвестно откуда.

Я еще раз в этот день пожалел от всей души, что не взял с собой дробовика.

Подошли остальные. Я закричал. Сверху ответили, спустили веревку, и пока Акимхан с неожиданным драматическим талантом изображал перед Горцевым и Ошрахуном в лицах происшедшее со мной и воронами, все вещи были отправлены наверх и наступила очередь людей.

 

На береговой скале

Поднялся на скалу и я. Впрочем, оказалось, что длина веревки — это не конец подъема. От «камина» вверх уходил залитый солнцем, покрытый жидкой выгоревшей травкой склон.

Крутизна его заставила наших товарищей выбить в этой неверной земле ступеньки. Идущий впереди сильно ударял кованым носком в податливую почву. Так образовались довольно сносные ступени. Каждый из поднимающихся должен был их на ходу углублять и подправлять.

Наверху кипела работа. Шекланов ледорубом вырыл площадку, на которой можно было уложить наши мешки. На всякий случай, он привязывал их к вбитому в скалу скальному крюку. Только сбросив свой мешок, я смог хорошенько осмотреться.

Мы поднялись над ледником на 100–120 метров.

Совершенно отчетливо видно было теперь, как могучий Южный Иныльчек, выплывая из-за скал «броненосца», направляет свое неподвижное течение вниз, в долину, и в то же время одним потоком поворачивает круто навстречу северному рукаву.

Наконец-то мы увидели и озеро! Оно лежало холодное и недоступное, окруженное с севера и юга гигантскими горными хребтами, а с востока и запада — толщей векового льда. Причудливой формы неподвижные айсберги усеивали его поверхность.

Широкие полыньи в эту минуту были ярко-голубого цвета. Равнодушно отражали они покрытые снегом горы и легкие облака, рождавшиеся у их вершины.

У берегов, где скалы обрывались стеной, вода казалась еще более холодной и таинственной. Образуя лагуну, озеро входило в ущелье под нашими ногами. Но чистая вода у выхода из лагуны была наглухо загромождена льдом.

Ущелье поднималось вверх крутой каменной осыпью. Снега отсюда мы не видели, однако по опыту прошлого года я хорошо знал, что ожидает нас на перевале.

Положение показалось мне безнадежным. Но Сухорецкий деятельно распоряжался устройством бивака, сличал номера вьюков со своими записками в тетради. Гусев внимательно изучал в бинокль противоположный склон ущелья. Николай Николаевич, сверившись с часами Сухорецкого, как всегда, вытащил пращевидный термометр и сосредоточенно принялся его раскручивать. Ничто не могло нарушить расписания его ежедневных метеорологических наблюдений.

Когда Сухорецкий, Гусев и Шекланов спустились вниз, к заливу, было уже два часа. Они долго пили воду у маленького ручейка, выбегавшего из-под камня, затем, посоветовавшись, разделились и начали подъем.

Валентин своим ровным шагом пошел вверх к гребню, изредка останавливаясь и поджидая Шекланова. Сухорецкий направился к противоположному скалистому склону ущелья.

Наконец, мы устали следить в бинокль за их фигурами и принялись готовиться к ночлегу. Пришлось вырыть еще две площадки, чтобы ночью во время сна не скатиться вниз. Просто поставить палатку на таком склоне было невозможно.

Я предложил начать переправку вещей по лагуне, но Горцев остановил меня.

— Зря это. Они все равно вернутся. Разве вы не видите, что здесь нет никакого пути. Уж поверьте мне, товарищ Рыжов.

Акимхан злобно засмеялся.

— Теке, пожалуй, еще прошел бы, — сказал он молчаливому своему приятелю.

* * *

Николай Николаевич достал анероиды, сличил их.

— Три тысячи шестьсот метров над уровнем моря, — сказал он мне. — Знаете, вот этот вид сверху ставит перед нами много очень серьезных вопросов.

— А какие вопросы, Николай Николаевич?

Загрубский не спеша скрутил новую козью ножку.

— Ну, первый и самый основной — это изучение Северного Иныльчека. Тут задачи обычные для всякого ледника — ширина, толщина, скорость течения — отступающий ли он или наступающий, примерный его возраст. Все это довольно просто определить. А вот насчет длины ледника — тут, братец вы мой, загвоздка. Сливается ли он с Южным Иныльчеком или обрывается у озера? Движется ли озеро вниз вместе с ледником или стоит на месте? Почему оно не уходит вниз, в долину? Почему поворачивает к озеру часть Южного Иныльчека? А тут вот эти айсберги — стоят ли они неподвижно или плавают? Может быть, это только возвышенные части ледника, покрытые в летние месяцы водой? Вот поглядите-ка на наше «белое пятно». Ведь оно черным-черно. По всему видно, что там кончается морена. Откуда же эти белые, как сахар, льды в воде? Тут, знаете, голову поломать придется. Обязательно нужно на лед идти, — закончил он решительно свою речь и протянул мне бинокль.

— Обязательно, обязательно, — ворчливо повторил Сорокин. — Вместо вашего гробика с мензулой можно было бы двадцать кило образцов захватить. Я вот нашел вчера на морене несколько осколочков! Понимаете — всюду сланцы, а тут вдруг розоватый мрамор. Может быть эти осколки со склонов Хан-Тенгри? Я как подумаю, что не удастся туда пройти, начинаю всех вас ненавидеть. Альпенштоки, восходители… Дороги найти не могут…

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Загрубский. — Мензулу бросим, будем таскать ваш булыжник. Дайте только сделать съемку. Вы представьте себе, что это значит — снять карту целого района, где до сих пор никогда ни одна живая душа не бывала. А? Ни одна душа! — Николай Николаевич с особым удовольствием повторил несколько раз последние слова:

— Ни одна душа!

Мельком я посмотрел на носильщиков. Они напряженно прислушивались к нашему разговору.

Вдруг со стороны ледника раздался все усиливающийся грохот.

— Смотрите, смотрите! — закричал Горцев.

Мы, разом вскочив на ноги, увидели необыкновенное зрелище.

Белоснежные серраксы Южного Иныльчека — причудливые ледяные фигуры, образовавшиеся под влиянием ветра, солнца и давления льда, — валились в клубах снежной пыли один на другой. Так валят ребята костяшки домино, поставленные гуськом.

Расстояние до места крушения ледяных глыб было довольно большое, и поэтому мы видели сперва, как бесшумно валился ледяной конус, и только через некоторое время, отдаваясь далеко в ущелье, доносился до нас тяжелый грохот.

Природа работала здесь по своему расписанию. Рано утром с восходом солнца начиналось таяние ледников, возникали бесчисленные потоки и ручейки, нагревались моренные камни, примерзшие ко льду.

Многоголосое журчание воды раздавалось тогда со всех сторон, все усиливаясь, по мере того, как восходило солнце. Со звонким цоканьем летели маленькие камешки — один, другой, потом, высоко подпрыгивая, откуда-нибудь с вершины катился большой обломок, увлекая за собой целую каменную стаю.

Днем, когда жара достигала своего предела, голоса ручьев становились все громче, в трещины низвергались «громкокипящие» водопады, валились оттаявшие ледниковые столы и серраксы, а потом из какого-нибудь ущелья с ревом выкатывался грязевой силь, клубясь, спускались со снеговых вершин лавины, проваливались в утробу ледника многотонные валуны морен.

Весь этот шум резко ослабевал, как только на солнце наползали большие тучи.

Вечером постепенно замирали ручьи, затихал ледник и только с выветренных каменистых склонов неслись, словно пущенные чьей-то озорной рукой, обломки породы.

Наступала ночь, но ни на минуту не прекращала природа свой неустанный труд. Замерзая в ледниковых трещинах, вода со страшной силой разрывала вековую толщу ледника, неожиданные обвалы обрушивали в ущелья и долины тысячи пудов снега и льда.

Каким маленьким и беспомощным должен чувствовать себя человек, не понимающий этих могучих явлений природы!

Ежедневно в четыре-пять часов дня снизу из долины сильный порывистый ветер гнал вверх по леднику туман и снеговые тучи.

На склонах гор эти тучи, проходя, оставляли резко очерченный белый след. Ветер скоро стихал, и снова воцарялась ясная, спокойная погода.

Этот вихрь впервые был описан Мерцбахером. Наши экспедиции вот уже в течение трех лет отмечали постоянство, с которым он появляется в определенные часы.

Почти всегда ветер приносил с собой мглу — мельчайшую лёссовую пыль.

Киргизы называли такую мглу «бос-шамал» — пыльный ветер.

Кто-то еще в прошлом году пустил в ход шутку, что это дует на советских путешественников сам покойный немец, недовольный тем, что нашлись люди, забравшиеся на Тянь-Шань дальше, чем он.

Отсюда и появилась в обиходе фраза: «дует папаша Мерцбахер».

Николай Николаевич озабоченно посмотрел вниз, в долину, и сказал:

— Как бы Мерцбахер не застал наших ребят на скалах.

Гусева мы не могли найти — его зеленая защитная гимнастерка совершенно сливалась с окружающим фоном.

Шекланов щеголял в лыжном костюме какого-то немыслимого розового цвета. Этот костюм, в особенности изрядно выцветшие его брюки, служили неистощимой темой для сорокинского остроумия.

Сейчас благодаря этим брюкам их обладатель был довольно быстро обнаружен. Он стоял очень высоко в ущелье, там где кончалась каменная осыпь и начинались скалы. Нельзя было понять отсюда, что он там делал. По-видимому, он полез куда-то в сторону без Гусева.

— Но где же Сух? — спросил Сорокин, не отрывая глаз от бинокля.

— Мана! Мана! — закричал Ошрахун, зоркий и наблюдательный, как все охотники Тянь-Шаня.

— Уй бу юй! — прошептал упавшим голосом Акимхан. — Пропал!

Тут, наконец, увидел Сухорецкого и я. Он шел медленно, но довольно уверенно вдоль отвесной стены.

Расстояние и ложная перспектива делали его путь до такой степени страшным и невозможным, что мы замерли, словно оглушенные.

Так могла бы двигаться муха, но каким образом идет Сухорецкий, даже при всей своей ловкости, — этого никто из нас тогда объяснить не мог. Если бы он еще карабкался вверх по скале, но он шел, пересекая крутую и гладкую стену вверх по диагонали, очень медленно, без всякого видимого усилия, без остановок.

Оглушительно щелкнув, резиновая подстилка от палатки рванулась вверх и ковром-самолетом умчалась в ущелье. Громыхая и подпрыгивая, покатился вниз пустой алюминиевый котелок, неосторожно забытый на склоне. На ходу крышка соскочила с него и продолжала свой путь самостоятельно. Тучи песка поднялись со склона, хлестнув нас по лицам.

— Шамал! Бос-шамал! — закричал Акимхан и кинулся к своим вещам.

Налетел ветер. Заклубился под ногами туман, рваные серые его комья, сбиваясь плотнее и плотнее, заполнили всю ширину долины, поползли в боковое ущелье и скрыли от нас товарищей.

Мы, задыхаясь, накрывали вещи клеенкой, прижимали их тяжелыми камнями.

Туман мельчайшими каплями оседал на одежде, на наших руках и лицах.

Торопливо натягивали мы на себя штормовые куртки, надевали шапки и рукавицы.

— Как там теперь наши ребята? — крикнул я Загрубскому.

Николай Николаевич озабоченно покачал головой. Мы сели рядом и, защищаясь от ветра, натянули на себя полотнище палатки.

— Я все это предсказывал! — запыхавшись, говорил Сорокин. — Я знал, что так будет! Еще хорошо, что они налегке, без грузов… Нет здесь дороги, это и слепому ясно…

— Молчите уж вы… Кузгун… — сказал сердито Николай Николаевич.

Утомительно завывал ветер. Мокрое полотнище рвалось из рук, хлопая и тяжело ударяя нас при каждом его порыве.

 

Носильщики не хотят рисковать

— Давай, начальник, расчет, — решительно сказал Акимхан.

Он стоял перед Сухорецким, не глядя ему в лицо. Ошрахун быстро складывал в узел чапан, кружку, белье.

Сухорецкий только что вернулся. Мы сидели у костра и обсуждали результаты разведки.

Пути к перевалу не было. Гусев поднимался до тех пор, пока перед ним не встал каменный обрыв. Валентин, а за ним и Шекланов попытались карабкаться по скалам в обход.

— Ну, нет пути и все тут! — неприязненно отвечал Гусев на мои вопросы.

Шекланов крутил головой и отдувался.

— Ну, Илья, не приведи аллах, — сказал он мне шепотом. — Залезли мы в такой уголок, что только благодаря Валентину я жив остался. До сих пор поджилки дрожат.

Через два часа после Гусева вернулся и Сухорецкий.

Темнело, когда мы услышали снизу от лагуны его голос.

Он набрал воды из озера в две фляжки и теперь нетерпеливо ожидал чая.

— Нашел дорогу! — объявил он весело. — Жаль, вы меня не видели. Завтра с утра двинем по берегу.

Сорокин выразительно свистнул.

— Видели, видели твой путь, — ответил он. — С грузом мы не пройдем.

— Пройдем, — хладнокровно сказал Сухорецкий. — Пройдем, потому что другого пути у нас нет. Понимаешь? Или возвращаться обратно или пойти по берегу…

— Что он говорит? Что он говорит? — тревожно спрашивал Акимхан у Горцева. Тот неохотно перевел слова Сухорецкого.

Акимхан вскочил, словно укушенный каракуртом. Он бросил Ошрахуну несколько повелительных слов и приблизился к костру.

Мы сразу догадались о его намерениях, но сидели молча, переглядываясь.

— Расчет давай, — повторил уже грубо Акимхан.

— Зачем расчет? — спросил Сухорецкий спокойно. — Дорога только еще начинается. Договор подписывал?

Акимхан заговорил, возбужденно, тыча рукой себе в грудь, в сторону Ошрахуна, в сторону озера.

— Перевод! — сказал он яростно Горцеву, — давай перевод!

Горцев, как-то потускнев, стал переводить.

— Говорит — дальше не пойдем, договор порвать можете. Говорит — на смерть идете, а они не хотят умирать. Еще всякую ерунду говорит насчет шайтана и озера. Говорит — уплатите ему по сегодняшний день и напишите отпускную бумагу.

— Скажите им, что дорога хорошая. Я ходил смотрел. Завтра пойдем дальше, а через десять дней отпущу обратно с премией.

— Не надо! Ничего не надо! — завопил Акимхан, размахивая руками, когда Горцев перевел ему слова начальника. — Расчет давай…

— Расчета не дам, — решительно сказал Сухорецкий. — Денег не получишь ни гроша и еще под суд отправлю в Караколе.

Акимхан заскрипел зубами и, сорвав с себя свою шапку, швырнул ее на землю.

Потом выхватил из кармана завернутую в клеенку копию договора с экспедицией и, грубо ругаясь, изорвал ее в куски.

После этого он немного успокоился, сел рядом с Ошрахуном и вполголоса стал с ним совещаться.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Сухорецкий тихо. — Давайте обсудим, как быть с грузом.

— Придется пересмотреть все личные вещи, — сказал Николай Николаевич. — Возьмем только действительно самое необходимое.

Сухорецкий достал свою неизменную тетрадь с записями и вместе с Николаем Николаевичем углубился в расчеты.

Бос-шамал очистил небо от облаков. Холод усиливался. Внизу под нами лежала неизвестная и трудная дорога. Ледник в темноте продолжал свой медленный многовековый путь в долину.

— Что будет завтра? — подумал я. — Сумеем ли мы пробраться по скалам? Не окажемся ли мы там за озером в мышеловке? Куда тянется Северный Иныльчек?

Киргизские легенды о Хан-Тенгри оживали в моей памяти. Повелитель Духов не хотел пропускать людей в свои владения. Молча, без обычных шуток и разговоров, напились мы чаю и улеглись спать, предварительно привязав себя к вбитым в скалу костылям.

* * *

Чем объяснить наш крепкий сон в эту ночь?

Может быть, виной тому усталость и волнения пережитого дня. Может быть, некоторая привычка к высоте, свежий воздух и сравнительно теплая ночь.

Но тяжелое пробуждение, головная боль у всех и рвота у Сорокина наводили на подозрения, что нас усыпили.

Эти подозрения мгновенно перешли в уверенность, когда мы увидели, что Акимхана и Ошрахуна на скале нет.

Исчезли и их узлы с вещами. Правда, все имущество экспедиции оказалось в сохранности. Но зато двух носильщиков, которым предстояла переброска продуктов на ледник, с нами теперь не было.

Шекланов предложил снарядить погоню.

Сухорецкий молча показал ему на часы. Трусы успели уйти так далеко, что догнать их будет невозможно. Да и зачем? Если страх оказался сильнее чувства долга и заставил пренебречь заработанными деньгами, то вряд ли удастся их переубедить.

Значит, восемьдесят кило дополнительного груза раскладываются на остающихся. Правда, уменьшится и количество едоков… Опять начались подсчеты, сложение, деление…

Сухорецкий предложил нам вывернуть свои рюкзаки и беспощадно их облегчить. Он сам поочередно рылся в вещах у каждого.

Несмотря на протесты Сорокина, он выбросил его зеркало, безопасную бритву, эмалированную кружку, запасной кусок мыла.

Чистка продолжалась минут тридцать и всем основательно испортила настроение. Каждый ворчал, откладывая любимые и привычные мелочи, туалетные принадлежности, лишнюю пару носков, чистую рубаху.

Но Сухорецкий был неумолим. Вместо лишних вещей, изъятых из мешков, каждому пришлось взять около трех килограммов экспедиционного груза и тем самым увеличить запасы продовольствия.

Горцев сидел молча, курил, вздыхал. Когда, наконец, мы закончили «потрошение» мешков и принялись набивать их продуктами, он отозвал Сухорецкого в сторону.

Мы не слышали, о чем говорил Горцев, но его подавленный вид и виноватое лицо сказали нам обо всем лучше всяких слов.

Сухорецкий повернулся к Горцеву спиной и подошел к своему мешку. Он сунул в него, не глядя, десятикилограммовый пакет с сахаром и, присев так, чтобы лямки пришлись у плеч, надел рюкзак.

Потом, опираясь на ледоруб, он встал и медленно начал спускаться к лагуне. С неестественной веселостью Николай Николаевич запел какую-то песенку, но, закашлявшись, чертыхнулся и замолчал.

— Ну не могу, товарищи… — чуть не плача, сказал Горцев. — Ведь у меня жена и двое детей… Ну как я их оставлю? Просто не имею права рисковать… Ведь идете вы на верную погибель.

Мы все молчали.

— Ну, Николай Николаевич, ведь вы старше нас всех, — говорил дрожащим голосом Горцев. — Вы бы сказали начальнику — нельзя здесь пройти с такими вьюками.

Загрубский снова стал откашливаться, потом, махнув рукой, принялся укладывать в свой мешок ящик с мензулой.

— Позвольте уж я до низу помогу, — сказал Горцев, — видно, сегодня все равно не успею собраться…

Он взвалил на плечи свой увесистый вьюк с продуктами и пошел вслед за Гусевым и Загрубским.

— С одного раза не забрать всего, — сказал мне Гусев. — Лодку вообще придется здесь бросить.

Я накинул на рюкзак свой ватник, приладил его рукава так, чтобы они приходились под лямками и, крякнув, поднялся на ноги.

Спуск по каменной осыпи требует известного умения. Дорога эта опасна и утомительна. Каждое неосторожное движение может вызвать сокрушительную каменную лавину. Особенно опасен спуск по такой осыпи, когда движется целая группа людей. Даже маленький камень, сорвавшийся из-под ноги, может нанести идущему ниже тяжелое ранение.

Мы шли, непрерывно предостерегая друг друга криками или свистами.

С тяжелым рюкзаком трудно было соблюдать равновесие. Приходилось иногда переползать через огромные глыбы. Несколько раз понадобился отдых, пока, наконец, не вышли на мелкую каменную осыпь.

Здесь спуск происходил уже совсем по-другому. Держа ледоруб острием к склону, левой рукой за древко, а правой за головку, мы спускались длинными скользящими шагами, и каждый шаг уносил вместе с нами вниз бесконечный поток камней. Мы словно плыли стоя вниз по течению. Остановиться было трудно, идти обыкновенным шагом — невозможно. Почва уходила из-под ног, и для того, чтобы немного уменьшить напряжение, мы принимались выписывать по осыпи зигзаги.

Ноги дрожали, в глазах ходили разноцветные круги, пот градом катился с лиц, когда мы, наконец, добрались до большого камня у самой воды.

Сухорецкий, уже отдохнувший, вынимал из своего мешка часть груза.

— Вверх пойдем с облегченными вьюками, — сказал он мне ободряюще. — Ну, каков спуск?

— Нет, ты скажи мне каков Горцев! — с горечью ответил я.

— Придется идти без носильщиков. Все наши три точки опоры рухнули, — попробовал он пошутить. — А уж Горцеву я просто не стал ничего говорить. Видно, и ему не легко…

Внизу, в защищенном от ветра ущелье, было тепло и уютно. Вода залива оказалась удивительно прозрачной и мягкой, не похожей по вкусу на снеговую.

Сухорецкий торопил всех, заставляя наполовину опоражнивать мешки.

Горцев вызвался спустить до вечера остальной груз с береговой скалы. Мы все наскоро написали письма. С уходом Горцева надолго обрывалась наша связь с миром.

— Объясните все Орусбаю, — сказал ему Сухорецкий, — а сами постарайтесь обеспечить нас мясом на обратный путь.

Горцев молча пожал ему руку. Мучительная борьба чувств отражалась на его открытом лице. Жаль было смотреть на этого мужественного и славного человека.

— Эх, язви его, как паршиво на душе, — сказал он, обнимая меня на прощание. — Привык я к вам, что ли…

— Да плюньте вы на все и пойдем с нами, — сделал я последнюю попытку.

— Нет уж, не тираньте душу… — сказал он и, махнув рукой, быстро пошел вверх к осыпи.

Мы съели по сухарю и кусочку шоколада, выпили воды и, взвалив мешки, гуськом двинулись за Сухорецким.

 

По скалам над озером

Нетрудно себе представить наше настроение. Уход всех трех носильщиков означал для нас резкое сокращение сроков пребывания на леднике.

Теперь на каждого приходилось грузов экспедиции в полтора раза больше, чем прежде.

Почему же мы не вернулись обратно?

Может показаться странным, но уход Горцева словно прибавил нам сил. Какая-то азартная ярость появилась у всех — ах так, все против нас?! Ну, так назло всем пройдем!

Подъем начинался почти от самого озера по огромным каменным завалам.

Как будто нарочно, чтобы затруднить наш путь, складывал какой-то великан эти тщательно вымытые и отполированные бледно-желтые мраморные глыбы.

Иногда под ногами такая глыба тихонько покачивалась, многозначительно предупреждая об опасности. В одном месте пирамидка из многопудовых камней от одного прикосновения, громыхнув, рассыпалась. Неуклюже подскакивая, валуны покатились вниз.

Но мы пробирались довольно быстро. Облегчив наполовину свои рюкзаки, мы будто прибавили себе сил вдвое против прежнего.

После больших камней Сухорецкий повернул нашу цепочку вверх по ущелью и конусу осыпи. Держась вплотную к скалам, мы начали подъем к вершине этого конуса.

— Куда же он ведет нас? — думал я, поглядывая вверх. — Ведь осыпь начинается у совершенно отвесной скалы.

Опустив низко голову, стараясь дышать как можно ровнее и спокойнее, я шел предпоследним. На одной из маленьких остановок, укрепившись потверже, глянул вниз.

Дело двигалось, оказывается, совсем неплохо. Заливчик лежал довольно глубоко, и брошенные нами вещи едва различались среди камней.

Сорокин указал мне на маленькую фигурку Горцева. Он стоял внизу, размахивая белой тряпкой. Мы дружно крикнули ему какое-то приветствие.

— Ну, ребята! — сказал Сухорецкий, — теперь осмотрите свои рюкзаки, чтобы они не выдавались слишком из-за плеч. Помните: три точки опоры и ставьте крепче ноги.

Эту речь он произнес очень негромко и в необычной для оратора позе: стоя к слушателям спиной, сильно согнувшись и упираясь опущенной головой на ледоруб.

Потом он выпрямился и, сделав еще несколько шагов по осыпи, круто повернул вправо.

Теперь только я понял, почему таким страшным казался нам вчера его путь.

Скала обрывалась вниз под прямым углом и была когда-то отшлифована ледником. Но незаметная для глаза складка горной породы образовала здесь карниз шириной в 10–20 сантиметров. Карниз этот был присыпан землей, мелкой галькой, хорошо были заметны вчерашние следы Сухорецкого. Местами, где земля на карнизе слежалась плотнее, он ударом лопатки ледоруба делал удобную ступеньку.

— Не гляди по сторонам, — сказал я, увидев побледневшее лицо Сорокина.

Он кивнул головой и продолжал путь, сосредоточенно уставившись глазами под ноги.

Я представил себе, как выглядят наши фигуры со стороны, и решил, что Горцев, вероятно, давно читает нам отходную.

От скалы, нагретой солнцем, исходило приятное тепло. Стараясь держаться к ней поближе, мы упорно двигались вперед. Никто из нашей группы не был подвержен головокружению. Но все предпочитали на ходу не смотреть вниз и только во время небольших остановок, утвердившись понадежнее, мы разглядывали открывающуюся под ногами панораму.

Мы поднялись уже значительно выше первой скалы. Озеро и Северный Иныльчек были пока не видны, но зато теперь нам полностью открылся «броненосец» и левые притоки Южного Иныльчека…

Кончился карниз и вместе с ним неприятное ощущение пустоты справа. Мы были в небольшом углублении в скале, которое альпинисты называют кулуаром. Здесь по команде Сухорецкого мы связались по двое. Потом сели, устроив рюкзаки так, чтобы они лежали на камнях и спина могла отдохнуть от их тяжести.

Каждый достал кусок галеты из своего дневного пайка и несколько минут все сосредоточенно жевали, наслаждаясь отдыхом.

— Ну, Николай Николаевич! — сказал Сухорецкий. — Я просто поражаюсь вашей выносливости и ловкости.

— Очень польщен, очень польщен! — прижимая руку к груди, ответил Загрубский. — Вот как там дальше будет?

Сухорецкий посмотрел на часы, потом оглядел нас всех поочередно.

— Ну, как? Двинем? — спросил он и первым встал на ноги.

Я, чтобы не терять драгоценных секунд отдыха, подождал, пока все шедшие впереди не поднялись на ноги.

Путь пролегал по выветрившимся и не представлявшим особенной трудности скалам. Мы продолжали двигаться, пересекая склон, и довольно скоро вышли на гребень.

Благодаря тому, что мы были связаны по двое, Сорокин и я оказались далеко позади всех.

Гребень склона был так же, как и «Береговая скала», покрыт землей, но выше неприступным замком поднимались гряды выветрившихся камней. А вниз гребень уходил крутым куполообразным скатом, который не предвещал ничего хорошего.

Вглядываясь в следы ребят, я начал спускаться.

Но вот окончилась земля, исчезли следы, и, не заметив маркировочного листка, я сбился с дороги и очутился перед обрывом.

— Куда полез! — услышал я снизу мощный голос Шекланова. — Обратно давай, здесь тебе будет блин!

Нечего делать. Пришлось повернуть обратно к своим старым следам, где, тщательно осмотревшись, я увидел, наконец, небольшую пирамидку с указателем направления.

Сорокин безропотно следовал за мной, поражая необычайной для него кротостью характера.

Но это отклонение заняло добрый час, и поэтому, когда мы спустились вниз, едва дыша от усталости, все ребята уже отдохнули и готовились в путь.

Гусев, Загрубский и Шекланов должны были вернуться обратно в первую лагуну за оставшимся грузом. Сухорецкий отправлялся в разведку на третью скалу.

Мне и Сорокину предстояло здесь разбить лагерь и приготовить для всех ужин.

Вторая лагуна была больше первой, и ущелье уходило вверх к хребту не так круто. Довольно далеко от воды на берегу лежали огромные глыбы льда. Но каким образом они сюда попали? Очевидно, озеро, отступая, оставило на берегу несколько плавучих льдин, которые теперь медленно таяли в ущелье.

Солнце приближалось к снежным вершинам иныльчекского хребта. Нужно было торопиться.

Опростав мешки, сбросив с себя все лишние вещи, ребята налегке очень быстро двинулись в обратный путь.

Палатку мы установили на одном весле и двух, связанных накрепко ледорубах.

Сухорецкий сперва внимательно разглядывал в бинокль рыжую скалу, которую нам предстояло проходить завтра. Затем, простившись, осмотрел ледоруб, захватил с собой веревку и ушел в разведку.

Я достал из рюкзака походный примус, заправил его керосином и зажег под прикрытием двух больших камней. Примус сразу придал лагерю какую-то деловитость и уют.

Пол в палатке пришлось хорошенько разровнять, чтобы острые камни не врезались в бока. Затем я разложил все спальные мешки. Шестерым в одной палатке было бы очень тесно, но я рассчитывал на вторую легкую, которую должны были принести с собой товарищи.

Мы успели сварить два котелка манной каши, напились чаю.

Сорокин набрал пробы камней из ущелья.

Потом мы полезли в палатку и крепко уснули.

Сквозь сон я слышал, как налетел «папаша Мерцбахер», но, защищенные от его яростных порывов склонами ущелья, мы мирно спали, подложив под себя все свободные спальные мешки.

Какая-то неведомая сила выволокла меня за ноги из палатки и бросила на острые камни.

Пока я, пяля глаза в темноту, пытался разобраться в происходящем, рядом со мной, оглашая воздух дикими воплями, очутился Сорокин.

— Мана, мана! — кричал Шекланов, подражая Акимхану. — Презренна могила их отцов! Спят низкие негодяи, а мы целый час бродим здесь по ущелью… Сюда-а! Валентин! Николай Николаевич!

Никогда я не предполагал, что один человек может произвести столько шума. Из темноты отозвались голоса товарищей.

Я торопливо принялся разводить примус. Скоро подошли Загрубский и Гусев. Оказывается, им пришлось переждать, пока не пронесся мимо бос-шамал, и поэтому в ущелье они спустились уже в глубокой темноте.

Долго им не удавалось найти палатку — обманывали в темноте огромные валуны, слабо освещенные луной. А мы с Сорокиным спали так крепко, что не слышали их свистков и крика.

В палатке зажгли свечу, стало весело и шумно. Поставив котелки на ящик с мензулой, проголодавшиеся товарищи накинулись на ужин.

Беспокоило отсутствие Сухорецкого. Мы решили, что он не успел до темноты вернуться и заночевал где-нибудь в скалах.

По словам Гусева, у лагуны оставалось вещей немного, и я с Сорокиным рано утром успею их перебросить к второму лагерю.

 

Прыжок

Утром я поднялся раньше всех, разжег примус, поставил чай.

Солнце еще не показалось из-за гор, но снежные вершины были уже освещены нежным розовым светом. Я подошел к воде. Так же как и первая лагуна, этот залив был у выхода в озеро забит огромными айсбергами. У берега, еле-еле покачиваясь, красовалась большая плоская льдина.

— Ветер пригнал! — решил я. И тут же мне пришла в голову мысль испробовать эту льдину для осмотра залива.

— Отплыву подальше, а потом позову ребят. Вот выпучат глаза, когда увидят меня далеко от берега!

Я прикинул расстояние и, разбежавшись, прыгнул на одну льдину.

Она глухо крякнула и разошлась под моими ногами на две половины. И я погрузился в воду, в такую холодную, в такую прозрачную и ледяную глубину, что дыхание мое сразу остановилось. Я не успел даже вскрикнуть.

Тяжелые, кованные гвоздями ботинки тянули вниз. Я отчаянно барахтался, отталкивая обломки льдины, мешавшие мне плыть.

— Держи! Хватайся за ледоруб! — услышал я голос Сухорецкого.

Не помня себя, я ухватился за протянутый ледоруб и, сконфуженный, выбрался на берег.

— Раздевайся живо! Полезай в спальный мешок! — командовал Сухорецкий. Появившиеся из палаток товарищи теперь только сообразили в чем дело и отпускали по моему адресу разные обидные замечания.

— Хорош бы ты был, если бы я не подоспел, — сказал мне Сухорецкий. — Я с рассветом пошел к лагерю. Уж очень холодно было ночью. Хотел подойти тихонько, пока вы спите. Вижу, ты нацеливаешься на льдину. Ну, думаю, добра от этой затеи не жди! Так оно и оказалось…

Я выпил горячего чаю, а Сорокин разложил на камнях хорошо выжатые принадлежности моего костюма.

— Ну, как дорога? — спрашивали все у Сухорецкого.

— Подходяще! — отвечал он довольно неопределенно. — Собирайтесь, скала очень длинная, прошел я ее только до половины. Чем раньше мы выберемся, тем лучше. Только не берите больше двадцати килограммов…

Наконец, показалось солнце. От моих вещей повалил пар. Дожидаться, пока они совсем просохнут, я не стал. Забрав пустые рюкзаки, мы с Сорокиным отправились к первому лагерю. Знакомство с маршрутом и яркие маркировочные листки бумаги ускорили наш путь.

Через два часа мы очутились внизу. Заваленные камнями, под клеенкой лежали продукты на обратную дорогу и все лишние вещи. «Не трогать!» — было написано рукой Гусева на прижатой камнем бумажке. Те вещи, которые нам предстояло захватить, были сложены отдельно.

Торопясь наверстать упущенное время, мы, не отдыхая, набили рюкзаки и, бросив прощальный взгляд на береговую скалу, тронулись в обратный путь.

— Эй, Илья! Кто-то кричит! — сказал мне Сорокин, когда мы были уже возле камней.

— Снится тебе, — не оборачиваясь, ответил я.

— Да погоди ты, не топай! Ясно слышу — кричит кто-то.

Я остановился, прислушиваясь. Да, теперь я тоже отчетливо слышал крик.

Маленькая фигурка быстро спускалась с береговой скалы. Но кто это?

Мы сбросили с плеч мешки и стали вглядываться.

— Кто же это может быть? — говорил Сорокин. — Неужели Орусбай? Может быть, с лошадьми что-нибудь случилось? Вот проклятье — очки забыл…

Это был Горцев. Теперь уже ясно видна была его складная крепкая фигура и белая киргизская войлочная шляпа.

Мы, недоумевая, пошли ему навстречу. Горцев тяжело дышал и вытирал пот с загорелого лба.

— Товарищ Рыжов, не могу уйти… Я всю ночь не спал, мучился, язви его… Ну как же, думаю, я товарищей бросил? Как же я своему сыну в глаза погляжу? Ну, думаю, если суждено умирать, так умру честным человеком… Вот и вернулся. А тут гляжу утром вас никого нет. Неужели, думаю, что-нибудь случилось? Прямо извелся весь…

Мы были счастливы. Так приятно было видеть, что мы не ошиблись в этом человеке, что он будет делить с нами все трудности пути.

— Все живы и здоровы, Георгий Николаевич, — сказал я, обнимая его. Вот обрадуются ребята!

— А как там Николай Николаевич? Как дорога? — торопливо расспрашивал Горцев, набивая свой рюкзак вещами. — Лодку здесь оставим?

— Куда там с лодкой! — сказал Сорокин. — Зря ее, подлую, волокли в такую даль.

Благополучно перевалив через скалу, мы подошли к месту ночлега.

Никто еще не возвращался за второй партией груза.

Мы заранее предвкушали изумление товарищей от встречи с Горцевым. В несколько приемов втащили оставшиеся вещи довольно высоко на скалы. Здесь, со стороны ущелья, они были изрезаны, а местами каменные плиты лежали, как кровельные черепицы — одна на другой. Усталые, мы устроились в тени скалы. Здесь на нас неожиданно натолкнулся запыхавшийся Гусев.

Он чуть не вывихнул руку Горцеву, приветствуя его возвращение. Исхудавшее и загорелое лицо Валентина было по-необычному взволнованно. Глаза возбужденно блестели.

— Кажется, появилась чистая вода, — сказал он нам. — Лодку! Лодку тащить надо!

* * *

Наконец, все вещи были у расщелины. За время, которое понадобилось нам, чтобы перенести сюда продукты и снаряжение, Сухорецкий успел определить место переправы и вбить несколько костылей.

«Рыжая скала» оказалась самым скверным из всего, что я до сих пор в своей жизни видал. Пришлось связаться, оберегая каждый шаг товарища. Рюкзаки во многих местах подтаскивали на веревках. С каждым шагом мы поднимались все выше и выше над озером. Несколько раз Сухорецкий пытался спуститься ниже. Но древний ледник, проходивший здесь много тысячелетий тому назад, обточил и загладил скалы. Не было ни малейшей надежды на благополучный переход по этим каменным «зализам». Поэтому мы ползли все выше, преодолевая скалу метр за метром.

И вот, когда мы вышли к середине озера и во всей своей дикой красоте открылись перед нами ущелья северного берега и зеркальная поверхность чистой воды, — дорогу преградила глубокая расщелина.

Мы находились в это время приблизительно на высоте 300 метров над озером. Сухорецкий попытался подняться еще выше, думая, что, может быть, там замкнется каменная пасть. Но ему удалось найти лишь место, где расщелина немного сужалась. Это место казалось наиболее удобным для переправы, потому что около него мы обнаружили небольшую площадку. Кроме того, противоположный край трещины несколько понижался.

Измученные переходом по скале, мы сидели под большим камнем какого-то удивительного коричневого оттенка. Камень этот предохранял нас от камней, непрерывно летевших вниз.

Сорокин нашел в изобилии окись магния и теперь раздумывал — сумели бы люди добывать золото, если бы оно здесь оказалось, или оставили бы его в земле.

Никто не знал, как пойдем дальше. Усталость притупила всякий интерес к этому.

Сухорецкий позвал Валентина. Посовещавшись, они окликнули Шекланова и быстро связались самой прочной из наших трех кокосовых веревок. В скалу над головой Гусев вбил самый надежный из скальных крючьев и пропустил веревку сквозь кольцо карабина. Сухорецкий надел скальные башмаки, сбросил всю стеснявшую одежду и отошел к краю маленькой площадки перед расщелиной.

— Что это он? Что он делает? — испуганно схватив меня за рукав, спрашивал Горцев, только теперь заметивший эти приготовления.

Сухорецкий, взяв в руку ледоруб, поправил веревочную петлю и, разбежавшись, прыгнул.

Гусев плавно отдал ему вслед веревку.

— Хорошо! — весело крикнул Сухорецкий. Он упал довольно далеко от каменного края трещины и теперь подтягивал к себе слабину веревки, на которую Гусев подвязал молоток и крючья.

— Давай следующего! — крикнул он, забив крюк и привязавшись к нему.

— Пойдешь, Илья? — спросил меня Валентин.

— Дай собраться с духом…

Я поежился.

— Тогда Али. А ты иди сюда, страхуй.

Шекланов, вытянув шею, заглянул вниз.

— Брр! Неприятно! — прогудел он, стараясь выглядеть как можно бодрее. — И скажи на милость, мой обычный результат прыжка в длину — шесть метров двадцать, почему же эти гнусные два метра так мне на нервы действуют?

— Давай, давай! — торопил Гусев.

— Широка-а-а страна моя родная! — оглушительно завопил Шекланов. — Много-о-о-о в ней лесов, полей и рек…

Удивительная у него была привычка. Он мне сам потом в ней признался. В минуты опасности у него появлялась потребность громко петь.

Голос у него был очень сильный и довольно приятный. Но слуха — никакого. Особенно в такие минуты, когда пение заменяло ему боевое завывание наших предков.

Валентин привязался ко второму крюку, который я вбил в небольшую трещину. Я сел рядом с ним, надежно упершись ногами в выступ скалы.

Шекланов бросил платок на том месте, где думал дать толчок ногами и, подмигнув мне, сказал:

— Следи за «планкой»!

Потом он отошел, разбежался и прыгнул, легко подняв над пропастью восемьдесят пять своих килограммов.

Сухорецкий стоял наготове и ловко подхватил его под руку.

— Нельзя ли как-нибудь иначе? — спросил Николай Николаевич. Насчет прыжков я не особенный мастак.

Он нервно курил свою неизменную козью ножку.

— Знаете, в 1913 году я в гимназии получил звание чемпиона по прыжкам. Но срок, понимаете ли, довольно большой для потери квалификации.

Однако он прыгнул довольно удачно, упав на руки. За ним — Горцев и я. На карабине очень быстро перекинули все рюкзаки. Оставались Сорокин и Гусев. Сорокин стоял в стороне, не отводя расширенных глаз от края расщелины.

— Иди сюда, обвязывайся, — резко сказал ему Валентин.

Сорокин молча покачал головой.

Ну что там такое? — нетерпеливо закричал Сухорецкий.

Гусев подошел с веревкой к Сорокину. Но тот судорожно отмахнулся.

— Иначе нельзя, — сказал ему Валентин. — Пустяковое дело. Когда сдавал на значок ГТО, ты в два раза дальше прыгал.

— Нет… — выдавил, наконец, из пересохшего горла Сорокин.

— Да ведь мы тебя удержим свободно. Смотри: один конец будет на той стороне у Шекланова и Суха. А другой я пропускаю через карабин — вот гляди. Неужели, ты думаешь, не удержим?

— Не могу, — сказал Сорокин и сел на камень.

— Ну сиди! — Гусев, не давая ему опомниться, ловко обвязал его петлей. — А теперь — живо! Прыгай! Ну! — крикнул он грозно, заметив, что Сорокин пытается развязать узлы. — Тащите его, ребята, пусть треснется о камень…

— Сорокин, считаю до трех, — крикнул Сухорецкий и потянул веревку.

Сорокин обхватил руками Гусева и захныкал, как ребенок.

— Не могу, ну понимаешь, не могу — голова кружится.

— Я ее тебе ледорубом прошибу, — закричал Гусев и в первый раз за много лет я услышал, как он выругался. — Будешь прыгать?

— Раз! — сказал Сухорецкий.

С тревогой ждали мы, чем окончится внезапный приступ горной болезни у Сорокина.

Обычно, если дать человеку, охваченному этой болезнью, оправиться, отдышаться, а еще лучше — немного спуститься вниз — «отдать высоту», слабость и растерянность бесследно исчезают.

Но сейчас мы не могли ждать. Расщелина проходила по такому месту, где каждую минуту мог начаться сильный камнепад. Мелкие осколки породы летели не переставая, и только благодаря тому, что место, выбранное для переправы, находилось под защитой коричневого валуна, у которого мы отдыхали, никто еще не был ранен. Камни проносились теперь все чаще и чаще. Некоторые басовито жужжали, другие, как пули, взвизгивали над самой головой.

Загрубский, лежа за камнем, следил за этим «обстрелом», предупреждая об опасности.

— Два-а! — протяжно сказал Сухорецкий. В ту же секунду раздался крик Загрубского.

Огромный камень, сопровождаемый десятком других поменьше, со страшной силой ударился о коричневую глыбу и разбился вдребезги.

— Убьет тебя здесь! — крикнул Гусев, — прыгай!

И Сорокин прыгнул. Мы увидели, как он взмахнул руками и кинулся через трещину. Лямка соскочила с его руки, и ледоруб полетел вниз в воду.

Сильным рывком Сухорецкий и Шекланов поддернули Сорокина за веревку кверху, Горцев и я схватили под руки.

Он ударился грудью о берег расщелины и потерял на некоторое время сознание.

Почти сейчас же вслед за ним легко прыгнул Валентин.

Все хлопотали вокруг Сорокина. Он очень скоро очнулся и принялся себя ощупывать.

— Цело, цело все твое хозяйство, — утешил его Шекланов. — Разве это падение? Вот я с лыжного трамплина один раз треснулся — вот это было настоящее падение. На-ка, выпей водички.

Но Сухорецкий не позволил долго сидеть здесь.

Сейчас же тронулись дальше. Сорокина, который еще не совсем оправился, но уже пытался острить, поставили между Гусевым и Сухорецким.

Довольно скоро вышли мы отсюда на каменную осыпь. Перед нами лежало ущелье. Большой боковой ледник сползал по этому ущелью и обрывался у чистой воды озера.

— Вода, вода! — кричал Шекланов. Не так ли кричат «Земля, земля!» моряки, потерпевшие кораблекрушение? — Плывем, братцы! Довольно тешить дьявола на камнях.

Переход через «Рыжую скалу» занял у нас десять часов. Солнце уже садилось.

Пространство более двух километров было совершенно свободно от льдов. Тихая рябь морщила изредка зеркальную поверхность воды, искажая отражения снеговых вершин.

— А ведь это место было покрыто льдами еще утром, — сказал Загрубский. — Понимаете вы что-нибудь в этом деле?

Внезапно лицо его исказилось, нижняя челюсть отвисла. Он дрожащим пальцем указал на воду.

То, что мы увидели в ту минуту, останется у меня в памяти на всю жизнь.

Вода в одном месте заклубилась, закипела в стремительном водовороте. И вот, словно сказочное морское чудовище, из глубины необыкновенно легко вынырнула огромная льдина. Она вылетела с громким шумом и плеском, раскололась пополам, подняв целые фонтаны брызг и, уравновесившись, торжественно заколыхалась на воде.

Долго не могло успокоиться взволнованное озеро. Круги расходились по взбудораженной воде до самого берега. А льдина уже медленно и торжественно плыла к неизведанному Северному Иныльчеку.

— Ах, язви его! — от всего сердца сказал Горцев, нарушая воцарившееся молчание.

 

Заоблачный ледокол

Как приятно было почувствовать под ногами землю, упругий и плотный песок, нанесенный сюда, к леднику, горным потоком. Быстро принялись за работу: разбили палатки, разожгли примуса, приготовили пищу.

Николай Николаевич сидел на небольшой скале, наблюдая за озером в бинокль.

— Ну вот, извольте теперь тут разобраться, — сказал он мне, не поворачивая головы. — За последние тридцать минут два подводных взрыва. Вон видите — плывет плоская такая сковородка — это последняя. А первые уже отнесло к тому берегу. Означает это, по-вашему, что по дну проходит ледник, или не означает?

Я чистосердечно признался, что пока ничего не понимаю. Вот завтра утром поплывем на лодке, возьмем пробу дна, тогда будет виднее.

— Хороши мы будем, если снизу ударит такая штука, — сказал подобравшийся к нам Сорокин. — Уж лучше по скалам ползти, чем нырять вон там, на середине.

Никто из нас не стал ему напоминать недавнее происшествие у расщелины.

— Вот неизвестно — удастся ли нам спустить нашу лодку на воду, — сказал Загрубский. — Смотрите.

Неожиданно длинный караван больших и маленьких льдин тихо подплыл к нашему заливу. Здесь, где боковой ледник круто обрывался в озеро, льдины эти постепенно замедляли свой ход, наползали одна на другую и останавливались, все больше и больше забивая чистую воду.

— Вот тебе и поплыли! — без всякого сожаления сказал Сорокин, когда откуда-то из-за «Рыжей скалы» показалась еще одна такая же большая флотилия плавучих льдов.

Теперь все чаще слышался тяжелый грохот обрушивающихся льдин.

Горцев позвал нас пить чай. Сухари мы оставили в первой лагуне. Теперь каждый получал ежедневно по две с половиной галеты невероятной твердости. Только опущенные в горячий чай, они разбухали и становились съедобными.

Каждый такой «стукач» был на счету.

Сухорецкий обычно сам выдавал дежурному все продукты. Мы долго вспоминали, на кого он похож, когда рано утром, всклокоченный после сна, сидит, положив перед собой плоский большой камень, и вторым, поменьше, дробит неподатливые «стукачи».

Вспомнил Сорокин — в какой-то географической книге есть картинка: туземка, растирающая зерна маиса. С тех пор «туземка, растирающая стукачи» неизменно вызывала приступы неудержимого смеха, особенно, если осколки галеты вдруг разлетались во все стороны.

Мирную эту картину нарушил Шекланов.

— Кто взял насос от лодки? — кричал он, ощупывая торопливо все рюкзаки. — Мы ее сейчас попробовать хотели, а насоса нет.

— Завтра рано утром будем пробовать, — сказал Сухорецкий. — Иди чай пить.

— А насос у кого? — не унимался Али.

— Да ты сам ведь его вытаскивал перед озером, костер раздувал, — вспомнил Сорокин.

Шекланов оторопело посмотрел на него и, хватив себя изо всех сил кулаком по лбу, опустился на землю.

— Забыл, негодяй? — спросил его Гусев.

— Там! Там я его оставил… — застонал Шекланов. — Положил за очагом… Там еще камень такой лежит… Что я наделал…

Он рычал от досады и ударял себя кулаком по лбу, похожий на большого медведя.

Кто-то предложил пересмотреть рюкзаки. Все принялись тщательно рыться в вещах. Только один Шекланов сидел, сморщившись, как от зубной боли, изредка повторяя:

— Забыл, болван… Забыл, негодяй…

Неожиданно он встал, приняв какое-то решение.

— Пойду сейчас же за насосом, — сказал он энергично.

— Спятил совсем, — пожал плечами Сухорецкий. — А мы три дня будем сидеть здесь, проедая свои запасы? Ну, пей чай и не морочь нам головы. Опростоволосились, что ж поделаешь. Пойдем и дальше по скалам.

— Да я налегке в один день вернусь, — говорил Шекланов умоляюще, — не могу я себя перед всеми подлецом чувствовать…

— Не позволяю, — сказал Сухорецкий решительно. — Завтра с утра я и Гусев пойдем на разведку через ледник, а вы все не спеша тронетесь за нами. Здесь сложим часть продуктов на обратную дорогу и лодку оставим. Вот груза будет поменьше.

— Как будто у меня какое-то предчувствие было, — начал Сорокин, — я ведь с самого начала говорил — в горах эта резиновая клизма без надобностей.

— Замолчи! — резко сказал Гусев, — хватит уж твоих пророчеств.

Началась легкая перебранка, и я, чтоб не ввязываться, пошел к своей палатке.

Бросил прощальный взгляд на озеро, льды теперь плотно забивали всю поверхность воды у берега.

Я позвал Шекланова, чтобы немного его утешить — даже будь у нас насос, мы не сумели бы спустить нашу лодку на воду.

Али грустно смотрел на причудливо громоздившиеся льды и вздыхал.

— Завтра утром пойду за насосом. Уйду чуть свет, бегом пойду, но принесу проклятые мехи, — сказал он угрюмо.

— Хуже сделаешь, Али. Нам придется тебя поджидать.

— Ах осел, осел! — пробормотал Шекланов и поплелся за мной в палатку.

Ночь была неспокойная. Шекланов почти не спал, вздыхал и ворочался. Один раз он громко завопил спросонок: «Накачивай, накачивай крепче!»

Страшно грохотало что-то в боковом ледничке.

А рано утром, когда, наконец, я, измученный бессонницей, забылся, меня растолкал Шекланов и шепотом попросил одеться и выйти.

Было очень холодно. Рассветало. Облака плотно забили всю ледниковую долину.

Поеживаясь от сырости, я шел за Али, который был совсем в другом настроении, чем вчера.

— Ну, в чем дело, что тебе надо в такую рань? — спрашивал я, подозревая, что он сейчас предложит мне отправиться на поиски насоса.

— Ты посмотри на озеро! — сказал мне Шекланов.

Мы подошли туда, где вчера, заполняя залив, набивались льды. Теперь здесь, насколько можно было разглядеть в туманной мгле, лежала чистая вода, подернутая молодым ледком.

— Прямо наваждение какое-то! — сказал я.

Ночью, оказывается, ветер переменился, и все льды откочевали куда-то. Правда, даже теперь мы не смогли бы плыть из-за льда. Сильный холод сковал чистую воду.

— Ледок пустяковый, — горячо прошептал мне Шекланов, словно угадав мои мысли. — Ты гляди, — он провел ледорубом по льду, и сразу заколыхалась в трещине черная вода. — Но это все ладно, ты вот куда гляди!

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и свистнул от изумления.

Надутый до половины у самого берега лежал наш баллон.

— Нашел насос? — спросил я обрадованно.

— Как бы не так… — вздохнул Шекланов. — Вот этими мехами! — и он стукнул волосатым кулаком по своей богатырской груди. — Передохну немного, надую до конца. Или хочешь — ты подуй, пока легко. А я уж потом прибавлю.

Я устроился поудобнее на земле, взял в рот сосок нашей лодки и принялся дуть.

С тихим шипением воздух входил через клапан. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли круги. Я отрывался от соска, втягивал всей грудью воздух и снова дул, дул без конца.

Уже стало мне мерещиться, что я на волейбольной площадке надуваю мяч, что кто-то звонко смеется над моими усилиями, что кругом зеленый лес Сокольнического парка культуры.

— Передохни, а то лопнешь, — услышал я, словно сквозь подушку, испуганный голос Шекланова.

Я выпустил сосок изо рта и теперь лежал, изнемогая от усталости.

— Ну, готово, — услышал я над собой. — Слышишь как здорово!

Али хватил кулаком по тугой баранке. Удар раздался звонкий, баллон, пружиня, отбил кулачище Али.

— Плывем? — ликуя, спросил меня Шекланов.

— Плывем!

Мы бегом бросились к палатке, вытащили весла, служившие на привале стояками, и вернулись к льдине.

— А если «мина»? — спросил меня Шекланов. — Разумеется, чтобы от греха подальше…

Хотя плыть в ледяной воде казалось мне делом невозможным, все-таки и я вслед за Шеклановым сбросил ботинки и остался в одних шерстяных носках… Мы подтащили баллон к воде. Резина зашуршала о тонкий ледок.

— Ну, я на весла, — сказал Шекланов и, тяжело усевшись, сунул весла в уключины.

Я воткнул ледоруб в песок и, придерживаясь за него, сел на корме. Жестокий холод, передаваясь от воды сквозь резину, сразу охватил меня.

Я оттолкнулся ледорубом, и лодка, подминая ледяную корочку, медленно двинулась на середину озера.

— Вот здорово! Вот здорово! — восхищенно говорил Шекланов. — А уж когда ледок растает, тогда совсем хорошо будет.

— А «мины»? — спросил я его многозначительно.

— Ну, «мины», это тоже, брат, не так страшно… — начал было Шекланов, но в это время что-то впереди нас в тумане так заплескалось и завозилось в воде, такие пошли круги, ломая хрупкий ледок, что, не окончив фразы, Шекланов резко повернул к берегу, и «Широка страна моя родная» оглушительно понеслось над изумленными горами.

* * *

Началась переправа. Вниз по леднику ушли молочно-белые клубы тумана. Загорелись на солнце снежные вершины Адыртерского хребта. Свою неизменную песню начали бесчисленные ледниковые ручейки.

Нужно было торопиться. Каждую минуту мог налететь ветер и изменить «ледовую обстановку» нашего плавания.

Все «население» Северного Иныльчека вышло провожать уходящих в первый рейс Шекланова и Гусева.

Мы успели соорудить некоторое подобие пристани, стащив к воде большую сланцевую плиту. Два ярких маркировочных флага украшали каменные пирамиды по ее краям.

Шекланов сидел на веслах. В ногах у Гусева лежали два тяжелых рюкзака. Оба мореплавателя изрядно волновались, но выражалось это состояние у них по-разному: Гусев говорил преувеличенно тихо и спокойно, Шекланов хохотал, шутил и все порывался исполнить какую-то арию.

Наконец, мы оттолкнули наше судно от берега, и оно быстро стало удаляться.

Боковой ледничок Шекланов обогнул на почтительном расстоянии. Грохот, который мы слышали ночью, происходил оттого, что две огромные ледяные глыбы отломились от этого ледника и теперь, ожидая благоприятного ветра, стояли недалеко от залива.

Отойдя от берега, лодка повернула и, взяв курс на северо-восток, быстро поплыла вдоль скал.

Скоро выступающий ледник скрыл «мореплавателей».

— Ну, товарищ Рыжов, такого никогда в жизни не видал, — сказал Горцев. — Ну что за лодка, язви его… Просто теплоход!

— Не теплоход, а ледокол, Георгий Николаевич, — поправил его Загрубский. — Видели вы, как он ледяную корочку подминал?

Все были счастливы. Не зря тащили лодку, не придется теперь мучиться на скверных «коричневых» скалах, замеченных нами еще с первого берегового утеса.

Сухорецкий предложил снимать лагерь. Быстро принялись укладывать вещи, свертывать палатки.

Но торопились мы напрасно. Прошло еще довольно много времени в напряженном ожидании. Наконец, послышалась далекая песня. Она быстро приближалась.

Легкая лодочка неслась теперь во весь дух.

Снова раздались приветственные клики на берегу, и Шекланов мастерски пришвартовался у пристани.

Град вопросов послышался навстречу гребцу.

— Кто следующий? — спросил он, вытирая потный лоб. — Давайте, ребята, поскорее, пока солнце не очень греет.

Мы успели заготовить настоящее расписание рейсов, очередность пассажиров и багажа.

Быстро погрузили Николая Николаевича с его мензулой и треногой.

— Разуваться не буду, — сказал Загрубский. — Все равно плавать не умею.

— Отдать концы! — крикнул Шекланов и налег на весла.

Ледяная корочка на воде почти растаяла, и теперь «ледокол», хотя и осел довольно глубоко под тяжестью двух человек и груза, все же шел прежним курсом с хорошей скоростью.

Нужно было как-то занять томительно тянувшееся время. Я взялся за дневник, Горцев вооружился иголкой и принялся портняжить. Сорокин направился с геологическим молотком вверх по ущелью. Сухорецкий, по обыкновению, производил какие-то расчеты в своей книге. Бегство носильщиков очень сильно отразилось на наших запасах продовольствия. Начальник рассчитывал теперь каждый грамм манной крупы, каждую галету, чтобы не остаться на леднике без еды.

Туман поднялся и перевалил за хребты. Небо было глубокого синего цвета. Солнце щедро заливало нас теплом. Зеркальная поверхность озера нестерпимо ярко отражала его лучи. Пришлось надеть защитные очки, чтобы не утомлять глаза.

Наконец, показалась долгожданная лодка. На веслах теперь сидел Гусев.

— А ну, пошевеливайтесь! — торопил он. — Придется плыть дальше. Раньше высаживались на осыпи — теперь там начался сильный камнепад. Поскорее, а то не перевеземся.

Сухорецкий, кое-как подогнув свои длинные ноги, уселся в лодке, и неутомимый «ледокол» тронулся в третий рейс.

Горцев успел мне рассказать целую кучу интересных историй о том, как в Кибинской долине медведь сбросил на его палатку камень, как сын лесника, балуясь с едким лютиком — иссык-кульским корнем, — отравил всю свою семью, как он убил своего первого барса, и о том, как произошла алма-атинская катастрофа в 1921 году, когда грязевая лава и вода уничтожили целый район города.

Рассказывал он очень хорошо, и время шло незаметно, но вот у пристани раздался свист и короткое приказание.

— Сорокин, в лодку!

Не разговаривая и не отвечая на наши расспросы, Гусев жадно выпил оставленный для него холодный чай, поудобней пристроил рюкзаки и налег на весла. Сорокин сидел на корме, судорожно вцепившись в веревку, окружавшую борта.

— Начинается! — сказал Горцев, указывая на неожиданно появившийся айсберг далеко на середине озера. — Нагрелась немного вода, теперь вот и пойдет потеха.

Подтверждая его слова, недалеко от берега, буравя воду, закрутилась еще одна ледяная «мина». Но лодка уже отплыла от этого места, и товарищи ничего не заметили.

На каждый рейс уходило в среднем полтора часа. На этот раз Гусев вернулся раньше. Воду морщила легкая рябь. С верховьев ледника дул свежий ветерок.

Как бы объясняя торопливость Гусева, вслед за «ледоколом» выплыла лебединой стаей целая дюжина маленьких льдинок и продефилировала мимо нас к западу.

— Началась передвижка льдов, — сказал мне Валентин. — Если не смогу пробиться — жди здесь до завтрашнего утра.

Я остался один.

С востока плыли по озеру сотни маленьких льдин. Ветер становился сильнее. Когда я посмотрел на айсберги, отколовшиеся сегодня утром от нашего ледничка, то заметил, что они изменили свое положение. Гонимые ветром, двигались величественные плавучие льды самых диковинных форм. Некоторые из них возвышались над водой на 8–10 метров. Значит, подводная часть таких айсбергов уходила вниз по крайней мере на 30–40 метров.

Вот, шаркнув ноздреватым боком о берег, одна льдина остановилась у нашей пристани. Я с яростью ткнул ее ледорубом, и, заколыхавшись, льдина поплыла дальше. С грустью смотрел я, как лед все больше и больше забивал чистую воду. Два часа прошло. Лодка не возвращалась. Я проверил оставшийся рюкзак и утешился немного, увидев, что один спальный мешок находится при мне. Зато из продуктов, кроме дневной порции галет и оставшегося со вчерашнего дня куска сахару, у меня ничего не оказалось. А если и завтра льды будут забивать проход? Или если ударит мороз и вся эта каша замерзнет у берега? Вот теперь мне стала понятна поговорка — сидеть у моря и ждать погоды. От размышлений оторвал меня голос Гусева.

— Эй! Толкни ее! Толкни ледорубом! — кричал он.

Я бросился к берегу. Большая плоская льдина неохотно поддалась моим негостеприимным толчкам и отползла, шурша.

— Ну и каша! — сказал Гусев. — Еле пробился. Хочешь рискнуть или будем ночевать?

Не отвечая, я поспешно захватил вещи и полез в лодку. Сидеть на рюкзаке было очень удобно. Гусев протянул мне свой ледоруб и взялся за весла.

Теперь я мог хорошенько осмотреть боковой ледник, медленно проплывающий мимо нас.

Один из айсбергов напоминал женщину в чадре, другой — пьющего слона, третий — двугорбого верблюда. То в одном, то в другом месте раздавался грохот обламывавшихся при столкновении льдов. Мешал плыть сильный встречный ветер. Гусев поминутно оглядывался, не доверяя моим способностям рулевого. Лодка шла, виляя, юрко пробираясь в проходах между льдинами. Вот и Коричневая скала, которую нам удалось миновать благодаря лодке. Несомненно, гораздо приятнее сидеть на своем рюкзаке, чем тащить его на спине по скалам.

— Стоп! Обратно! — крикнул я, увидев, что проход, в который мы направлялись, забит льдом. Гусев оглянулся и свистнул.

— Куда же обратно? — сказал он. — Погляди-ка…

Дело приняло довольно неприятный оборот. Пирамидальный айсберг наглухо задвинул за нами выход из узкого коридора.

Но самое скверное было то, что проход этот заметно сужался.

Я, держа в распор два ледоруба, изо всех сил отталкивал льдины. Медленно, очень медленно сближение затормозилось, а потом я почувствовал, что льдины поддаются моим усилиям. Гусев выхватил из уключин весла и принялся мне помогать. Дело пошло на лад. Отталкиваясь от наседавших льдин, нам удалось выбраться из мешка и снова довольно быстро продвинуться вперед. Но здесь мы уперлись в сплошную линию айсбергов.

Гусев передал мне весла и, зацепившись клювом ледоруба, забрался на надежную широкую льдину.

— Держись здесь, — сказал он мне, скрылся из глаз и только через две-три минуты появился снова.

— Все в порядке, давай рюкзак…

Он вытащил рюкзак, бросил его на лед, потом, удерживая лодку, отрывисто приказал: «Бери весла, вылезай. Живо! Смотри, не поскользнись».

Разговаривать тут было нельзя. Скоро я оказался рядом с Валентином. Льдина была мокрая, скользкая. Со всех сторон звонко падали в воду тяжелые капли.

— Укрепи весла! — командовал Валентин. — Берись теперь за лодку… Тащи ее из воды…

«Ледокол» в одно мгновение очутился рядом с нами на льдине.

Вслед за Валентином я перебрался через наш «паром» и только теперь понял план Гусева. Дальше лежал мелко битый лед с большими разводьями. Нас довольно далеко унесло уже от берега, но теперь мы могли рассчитывать на скорое прибытие. Осторожно спустили лодку на воду по другую сторону «парома» и, бесцеремонно расталкивая ледорубами лед, двинулись к берегу.

Солнце опускалось к гребню. Вслед за его закатом очень скоро наступала глубокая темнота. Мы торопились изо всех сил. Я указал Гусеву на колоссальный склон осыпи, уходивший круто в воду, и предложил высадиться на берег. Валентин отрицательно покачал головой и налег на весла.

Оказывается, на этой осыпи шел непрерывный камнепад, и Шекланов, первым вознамерившийся здесь высадиться, едва не погиб — град камней обрушился перед ним в воду.

— Эй, на шлюпке! — раздался с берега веселый бас Шекланова. — Живы?

Скоро мы были в палатке. Горели свечи, шипел примус, аппетитно ворчала и шкварилась ветчина на сковородке.

— Назавтра небольшой кусочек остается, — сказал за ужином Сухорецкий. — Вещи перевезем на лодке, а сами налегке переберемся по скалам. Быстрее будет.

На другой день рано утром мы снова надули опавший за ночь баллон. Простились с Гусевым, который взялся перевозить вещи, и вышли на последнюю скалу.

Очень поздно добрались мы до ледникового рандклюфта. Ярко светила луна. Сказочными великанами возвышались над головами скалы, словно охраняя вход в заколдованный замок.

Северный Иныльчек! Наконец-то мы проникли в твои владения, грозный Хан-Тенгри!

Мы перетаскивали вещи, перекликаясь вполголоса. Разбили лагерь. Резкие лунные тени от наших вещей, от палаток ложились на песок древней морены.

Озеро было позади.

 

Прощание

Рано утром нашу палатку осветило солнцем — преимущественно всех путешествующих по «кунгею» — южному склону хребта. Я откинул полог и был потрясен открывшимся видом.

Вдаль уходили непрерывным строем снежные вершины, и выше всех вздымал свою могучую остроконечную голову Повелитель Духов, красавец Хан-Тенгри.

Окрашенная утренним солнцем, резко выделялась его изрезанная трещинами, непокрытая снегом мраморная вершина.

— Кан-Тоо[18]Киргизы называют Хан-Тенгри Кан-Тоо — Гора крови.
! Хан-Тенгри! — закричал я, поспешно одеваясь.

Сухорецкий и Гусев были уже на ногах. Установив фотоаппарат, Сухорецкий снимал панораму хребта. Гусев рассматривал в бинокль вершину.

— Ну, как? Возьмем? — спрашивал я его, волнуясь. — Доберемся?

Валентин ничего не ответил, отдал мне бинокль и пошел к Николаю Николаевичу.

Сейчас же после чая на большом камне собралось совещание.

— Ну вот и забрались за озеро, — сказал Сухорецкий. — Сидим на самом настоящем белом пятне. Ни нога, ни рука тут ничья не бывала. Теперь договоримся о дальнейшем.

Он разложил свои записи, попросил Горцева подтащить мешки с продуктами и безмен.

Мы внимательно слушали его сообщение. На озере потеряли вместо двух дней по плану — четыре. Продуктов мало. Сколько займет путь по леднику до фирнового бассейна — неизвестно. Куда приведет этот путь — тоже вопрос темный.

Экспедиция должна снять карту ледника, дать его описание, изучить озеро, обследовать склоны Хан-Тенгри и взойти на вершину Повелителя Духов.

— Откуда думаете начать съемку, Николай Николаевич? — спросил Сухорецкий.

— Правильнее всего отсюда. Но это труднее. Впрочем, если мне будет кто-нибудь помогать, я справлюсь.

Сухорецкий кивнул головой и принялся излагать свой план. Часть людей пойдет как можно быстрее вперед, к верховьям ледника. В пути будет оставлять, как предполагалось и раньше, продукты для топографической группы и на обратный путь. Добравшись до подножия, начнет после небольшого отдыха восхождение. Приход топографов, идущих налегке к подножию, должен совпасть с окончанием восхождения. Вся экспедиция форсированным маршем возвратится вниз, перейдет озеро и спустится в долину.

— А сколько дней понадобится для съемки? — спросил Сорокин. Загрубский выразительно пожал плечами.

— Если б мы с вами могли сказать, какую площадь нужно заснять и какой предстоит маршрут, — сказал он.

— Маршрут трудный, площадь 350–400 квадратных километров, протяженность ледника 30–40 километров. Сами понимаете, что это только по догадке, приблизительно, — поспешно прибавил Сухорецкий. Загрубский что-то прикидывал в уме.

— Дней пятнадцать, если буду работать один.

— Мы за это время съедим все продукты, — вставил испуганно Шекланов.

— Если мне кто-нибудь будет помогать, смогу уложиться в десять дней, — продолжал Загрубский, — работать придется от зари и до зари…

— Я оставляю с вами Горцева.

— Мне помощь нужна не только физическая, — угрюмо отозвался Николай Николаевич, выкраивая из потертой газеты угол для козьей ножки.

— А если мы уйдем вперед и вернемся к вам после восхождения? — раздался очень тихий и спокойный голос Гусева. — Вы пока начнете, а мы присоединимся потом…

Я посмотрел на Гусева. Он лежал на боку, скрестив ноги. Серые стеганые штаны, особым манером подвернуты шерстяные носки, штормовая куртка, накинутая на широкие крепкие плечи, — как успокаивающе действовала на меня эта знакомая фигура в самые опасные минуты!

Я знал его так, как можно узнать человека только в окопах или в горах.

Теперь он был сильно взволнован, и я отлично понимал причину его душевного состояния.

Валентин, как всякий архитектор-планировщик, хорошо разбирался в инструментальной съемке. Он был единственным человеком, на которого Сухорецкий мог возложить ответственность за безопасность Загрубского и выполнение топографических работ.

Николай Николаевич тоже знал это. Он курил и хрипло откашливался, не говоря ни слова.

— Если бы еще на пять-шесть дней запасов, — сказал я тоскливо.

— Ах, проклятые трусы! — закричал Шекланов, словно ужаленный моим напоминанием. — Столько хороших продуктов осталось из-за них на скале…

Сухорецкий сидел, уставившись в свой дневник, словно пытаясь найти в нем решение вопроса.

Гусев, не отрываясь, смотрел на вершину Хан-Тенгри. Потратить столько сил, перенести столько лишений и опасностей, чтобы теперь, когда цель так близка, отказаться от всего. Кто же решится предложить ему оставаться?

— Валентин, мне нужно с тобой посоветоваться, — сказал, наконец, Сухорецкий.

— Не надо, — резко ответил Валентин и быстро вскочил на ноги. — Я остаюсь с Николаем Николаевичем. Выделяйте провиант…

Он схватил первый попавшийся ледоруб и большими шагами, почти бегом, направился вверх по ущелью.

Николай Николаевич тоже встал.

— Валентин Федорович! Подождите минутку! — закричал он ему вслед. Но Валентин уже скрылся за большим валуном.

Николай Николаевич швырнул недокуренную самокрутку.

— Я один останусь, товарищ Сухорецкий, — сказал он решительно. — Ну, повожусь подольше. Георгий Николаевич поможет мне…

Сухорецкий посмотрел ему в глаза.

— Мы и так слишком многим рискуем, Николай Николаевич, — сказал он сухим, официальным голосом. — Вы знаете, сколько стоила экспедиция и как ждут от нас результатов съемки. Гусев останется с вами. Подождите меня немного, я сейчас вернусь.

Он поднялся и неторопливыми длинными шагами двинулся за Гусевым.

— Шекланов, Илья! — крикнул он через плечо. — Начинайте дележку.

Мне сразу опротивело все на свете — и ледник, и Хан-Тенгри, и озеро. Я отчетливо представлял себе, как будет волноваться за нас Валентин, как тоскливо потянутся эти десять дней. Тяжело будет ему, если наша попытка не удастся, и омрачена будет радость в случае успеха.

Я закрыл глаза и попытался себе представить подъем по склону. С фотографической точностью вырисовывалась передо мной фигура Валентина с накинутой поверх рюкзака штормовой курткой. Попробовал поставить силой воображения чью-нибудь другую фигуру — нет, ничего не выходит, все расплывается.

— Может быть и мне остаться? — мелькнула нехорошая мысль. — Без Валентина опасности возрастают на добрых пятьдесят процентов.

Из-за камней показались возвращающиеся Сухорецкий и Гусев. Становилось жарко. Сухорецкий снял свою ватную куртку и накинул ее на плечи.

Ну что же вы не складываетесь? — спросил меня Гусев. — Каждый час дорог.

Я ничего ему не ответил. Он отвел глаза, вздохнул и опустился на камень.

— Ну, может быть, поговорим о восхождении? — спросил Сухорецкий. — Говори, Илья.

— Скверно будет без Валентина, — сказал я.

— Тебя не об этом спрашивают. — Сухорецкий нахмурился.

— Ну, а не об этом, так не знаю о чем…

— Ты, Сорокин?

— Я уже решил, — торопливо сказал Сорокин. — Во что бы то ни стало Хан-Тенгри должен быть покорен.

— Фу ты, до чего пышная фигура… — сказал Загрубский, подмигивая мне одним глазом.

— Шекланов? — вопросительно окликнул Сухорецкий.

Молчание. Удобно устроившись на рюкзаке с галетами, пригретый солнышком, Олимпий мирно спал. Шесть кулаков разом ткнулись ему в ребра.

Он сладко зевнул и сел, потягиваясь.

— Что ты хочешь сказать относительно восхождения? — спросил его под общий смех Сухорецкий.

— Отчего же, можно взойти, — снисходительным басом пророкотал Шекланов.

— Ну, Валентин, нам пора укладываться, — сказал Сухорецкий, протягивая ему свою широкую костлявую руку с длинными пальцами. — А вы, Николай Николаевич, принимайтесь за дело.

Лагерь закопошился. Снова на раскинутой клеенке выросли кучками «стукачи», сахар, мешочки с крупой.

Сухорецкий сам занялся дележом.

Ко мне подошел Загрубский.

— Товарищ Рыжов, мы сейчас начинаем провешивать Иныльчек. Не пойдете ли вы с Валентином? Будем измерять скорость течения льда.

— Шутите, Николай Николаевич? — удивился Горцев. — Разве это возможно?

— И даже очень… Вот сейчас в два счета это сделаем. Только сумеете ли вы перебраться через весь ледник на тот берег? — спросил меня Николай Николаевич.

— Попробуем…

Мы оделись, взяли ледорубы, кошки, веревку и подошли к Загрубскому.

Тот деятельно готовился. Трехногая станина мензулы возвышалась на гладкой береговой скале. Николай Николаевич яркой эмалевой краской нарисовал на камне стрелу и вывел год, месяц и число.

Горцев складывал высокий тур из крупных валунов.

— Неужели он течет, язви его, — ворчал Георгий Николаевич. — Ей богу, это невозможно узнать. Или вы над нами смеетесь, товарищ Загрубский.

— Сами увидите, — отвечал тот. — Дело нехитрое…

Мы вышли на ледник, который достигал здесь высоты 60 метров, и двинулись к противоположному берегу.

Было жарко. Непрерывные подъемы и спуски на моренных конусах сильно утомляли нас и замедляли движение.

Наконец, мы выбрались на относительно ровное место, с которого хорошо виден был стоявший у мензулы Загрубский. Валентин привязал к ледорубу платок и стал прямо, подняв свой флаг над головой.

Загрубский взял лежавшее рядом с ним весло с привязанной к нему яркой тряпкой и махнул нам вправо. Гусев передвигался до тех пор, пока Загрубский не опустил два раза весло перед собой. Тогда, сделав отметку ледорубом, мы быстро сложили заметную пирамиду и подвязали к ее вершинке маркировочный флажок.

Уходя все дальше и дальше к противоположному берегу, мы через каждые сто метров складывали такие пирамиды на безукоризненно прямой линии, проведенной сквозь трубу мензулы через весь ледник. Теперь уж Николай Николаевич виден был только в сильный бинокль.

Приближался левый берег. Он был в тени и казался хмурым и неприветливым. Сложили здесь последнюю пирамиду и захваченной из лагеря краской начертили на камне огромную стрелу, свои имена и число.

Теперь ледник был провешен. Через несколько дней мы должны были измерить, на какое расстояние отодвинулись от прямой каменные вехи.

Мы быстро пошли обратно к лагерю и очень скоро сбились со своего старого пути. Это нас не особенно беспокоило: прямой путь на леднике не всегда самый короткий. Спускаясь с одного моренного конуса, Валентин заметил гигантское отверстие ледникового грота. Многометровые сосульки ледяной занавеской спускались над входом.

Грот образовался от совместной работы воды и ветра. Он превосходил по своим размерам все, что я видел до сих пор на ледниках Тянь-Шаня.

Мы вошли под сумрачные и холодные своды. Стены грота были покрыты огромными полукруглыми затесами, словно следами резца какого-то исполинского ваятеля. Свет причудливо отражался в черных вогнутых зеркалах.

— Осторожнее, не поскользнись! — воскликнул Гусев, когда я пошел в глубь ледяного дворца.

Он схватил камень и бросил его в темноту.

Величественные звуки понеслись нам навстречу. Как будто на каком-то необычайном инструменте быстро сыграли мажорную гамму.

Потрясенные, мы молчали несколько секунд. Потом один за другим стали подбирать камни и бросать их в темноту. Удивительная музыка гремела, сотрясая воздух.

— Сюда бы Акимхана! — крикнул Гусев. — Ведь это сам Шайтан!

Глаза наши привыкли к темноте. Осторожно ступая, мы подобрались теперь к тому месту, где грот круто уходил вниз.

Длина этой наклонной трубы достигала по меньшей мере 60 метров. Внизу была вода. Это мы узнали, бросив камень так, что он долетел до воды, не коснувшись стен. Ледяная шахта служила гигантским рупором и усиливала все звуки во много раз: падение камня звучало как обвал.

Долго мы любовались красотой этого удивительного сооружения природы. Полные впечатлений, мы, наконец, вышли на ледник и направились к лагерю.

Нас ждали. Одна палатка была свернута. Шли деятельные приготовления к дороге. Я удержал Валентина за рукав.

— Неужели ты не пойдешь с нами?

Гусев посмотрел себе под ноги, ударил по льду штычком ледоруба.

— А что же я могу сделать по-твоему? — спросил он меня в упор. — Мучиться потом, что не снята карта ледника — основная цель нашей экспедиции? Оставить на леднике одного Загрубского?

— На что же ты раньше рассчитывал? — спросил я. — Не понимаешь что ли, как будет без тебя трудно.

— Кто мог предвидеть эту историю с носильщиками…

— Три года! — сказал я с отчаянием. — И отказаться от восхождения, когда, наконец, мы добрались до этой проклятой вершины.

Валентин молча смотрел вверх по леднику.

Вот сейчас, когда я пишу эти строки, мне стоит только закрыть глаза, и снова отчетливо возникает сверкающая белизна хан-тенгринского хребта, его гигантские горы, могучий строй великанов-шеститысячников. От подножия и до вершин — холодный блеск снега и льда. И только в самом конце этой шеренги великанов самый гигантский, самый могучий — мраморный пик Хан-Тенгри.

Как зачарованный, смотрел Гусев на эту картину.

— Нет, догнать вас не удастся, — сказал он, отвечая собственным мыслям, и передернул плечами, словно стряхивая с себя оцепенение.

* * *

— Сегодня же во что бы то ни стало оторваться от топографов подальше, — решил Сухорецкий.

Поэтому, увидав, что мы возвращаемся с ледника, он приказал готовиться к выступлению.

Несмотря на сильную усталость, я принялся укладывать свой мешок.

На солнце набежали облака. С запада появились тяжелые тучи, пошел мелкий снежок. Мы натянули штормовые куртки, взвалили на спины тяжелые рюкзаки. Сухорецкий в последний раз условился с Гусевым и Загрубским о маршруте и встрече на леднике.

— Если надо будет — действуй как начальник спасательного отряда, — сказал он Валентину.

Все старались держаться как можно бодрее, словно ничего не случилось.

— Ну, ни пера вам, ни пуха! — говорил Николай Николаевич. — От всей души желаю удачи… Будьте только поосторожнее…

Он долго тряс мою руку, потом вдруг сказал:

— А ну, почеломкаемся напоследок! — и заключил каждого из нас в свои широкие объятия.

Я подошел к Гусеву.

— Ну, прощай, — сказал я, — следи за вершиной. Может, увидишь нас на макушке.

— Смотри, не скатись… — ответил он, стараясь шутить. — Помни, мы связаны веревкой. Без тебя я в Москву не вернусь.

— В случае чего, зайди к моей матери, — сказал я ему.

Гусев поглядел мне в лицо своими упрямыми глазами.

— Я уверен, что все будет хорошо…

— Ну, хош! В добрый час! — крикнул Сухорецкий и, повернувшись, большими тяжелыми шагами пошел вперед.

Простившись с Горцевым, я быстро догнал товарищей. Через несколько минут лагерь и провожающие скрылись в снежной мгле.

 

Подножие Повелителя Духов

«Советская высокогорная научная экспедиция 28 августа 193… года исследовала ледник Северный Иныльчек от озера Мерцбахера до верховьев. Ведется топографическая съемка ледника. Группа участников экспедиции предпринимает завтра восхождение на пик Хан-Тенгри с его северо-восточных склонов».

Такую записку мы написали карандашом на листке бумаги. Вложили ее в пустую железную баночку, залили парафином плотно закрытую крышку, завернули в клеенку. Потом, сложив высокую красивую пирамиду, укрепили наше письмо на ее вершине.

Скупые и скучные фразы. Но сколько нужно было потратить усилий, чтобы написать здесь, в фирновом бассейне Северного Иныльчека, эти четыре строки.

Прошло семь дней, как мы простились с топографической группой и направились вверх по леднику.

Шли правым (по течению ледника) берегом, иногда поднимаясь по его древней морене на 200–300 метров над льдом. Пересекли 18 боковых ледников, которые вливались в могучее течение Северного Иныльчека.

Каждый такой ледник заставлял тратить много времени и сил. На одном участке пути нам вдруг удалось выбраться на высокую, ровную и хорошо слежавшуюся насыпь из валунов и мелкого гравия. Это была боковая морена ледника, отложенная им много тысяч лет назад. Местами на ней виднелась скудная альпийская растительность. Каждый из нас украсил свою шляпу букетиком нежных голубеньких незабудок и белых скромных эдельвейсов.

Солнце неустанно грело в течение всего пути. Продуктов было так мало, что нам, несмотря на большую физическую работу, приходилось ежедневно урезывать свои порции.

Каждый день все больше и больше открывался перед нами Хан-Тенгри. Не напрасно казалось Шекланову, что вот сегодня мы обязательно дойдем до его подножия. Проходил день. Налетал вихрь из долины, закрывая тучами морщинистый розовый лоб Повелителя Духов, словно задумавшегося над нашей дерзостью. Мы, падая от усталости, останавливались на ночлег.

А утром Хан-Тенгри стоял перед нами такой же далекий и недосягаемый. Только чуть яснее вырисовывалась какая-нибудь из его граней или резче выступала каменная морщина склона.

В местах отдыха мы оставляли продукты на обратную дорогу. Эти порции были смехотворно малы. Но Сухорецкий, мрачнея, на все наши вопросы отвечал:

— Тут легкий переход — пройдем его побыстрее на обратном пути, хватит и этого.

Вырубая ступени, поднялись, наконец, на ледник и вышли к его средней морене. Черные колодцы ледниковых мельниц, в которые с однообразным шумом низвергались небольшие ручейки, позволили Сорокину определить мощность льда. Его толщина достигала здесь 250 метров.

Временами наше внимание привлекал ледниковый стол удивительной формы. Похожий на чудесный гриб, возвышался большой камень на высокой ледяной ножке, наклонившись слегка, как цветок подсолнечника, в юго-западную сторону.

Средняя морена становилась все менее мощной. Ведь она образовалась из тех обломков, которые выносили на середину боковые притоки. А впереди таких притоков почти не оставалось.

Наконец, ледник приобрел «приличествующую льду» окраску. Правда, это принесло свои неудобства. Пришлось надеть защитные очки и опустить марлевые маски, предохраняющие лица от страшных солнечных ожогов.

Теперь мы были у подножия Хан-Тенгри. На привалах жадно разглядывали его в бинокль, стараясь угадать, с какой стороны лучше начать штурм вершины. Глубокая расщелина на южном склоне виднелась еще за два-три дневных перехода. Нам казалось, что в этой трещине лежит ледничок, который откроет нам путь на вершину.

Один Сухорецкий не разделял наших надежд.

Мы шли и шли вперед. Началась полоса трещин. Пришлось связаться, передовому идти медленнее, прощупывая каждый метр снежного покрова своим ледорубом.

В одном месте, где благополучно прошли мы все, Шекланов провалился. Хрупкий ледяной мостик не выдержал его тяжести. Рывок повалил меня на землю. Однако трещина оказалась неширокой и наклонной.

Шекланов задержался на глубине восьми метров. Мы все были сильно испуганы, но когда из ледяной пропасти послышалось фальшивое «Широка страна моя родная», даже Сухорецкий не мог удержаться от смеха.

Спустили Шекланову «стремена». Потом раздалась его веселая команда «Правая!», и мы потянули правое стремя. «Левая!» — и левая веревка пошла вверх. Так, перенося поочередно тяжесть тела с одной ноги на другую, может при помощи товарища подняться самый тяжелый человек.

Шекланов был, как всегда, настроен очень благодушно… Но падение принесло нам серьезный урон: оторвался и ушел под лед чехол с биноклем Цейса.

Сорокин, чтобы утешить Шекланова, сказал, что сможет точно вычислить, когда бинокль вместе со льдом спустится в долину. Лестница Соссюра, оставленная в верховьях альпийского ледника в Швейцарии, пришла в долину точнехонько по расписанию — через сорок четыре года. Правда, тот ледничок был в десять раз короче нашего. Но, оставив завещание, Али может надеяться, что его правнуки получат бинокль в сохранности.

— Да не трещи ты, ради аллаха, — сказал удрученный потерей Шекланов. — Ведь нам без бинокля очень скверно будет… Спустите меня вниз, ребята, я его найду.

Сухорецкий бросил камень в отверстие трещины. Камень летел бесконечно долго, ударяясь о ледяные стены. Стеклянный звон сосулек сопровождал его падение.

— Добрых двести метров, — сказал Сорокин. — Крест твоему биноклю.

Поставили Шекланова передовым и двинулись дальше.

Отчетливо виднелась теперь вершина горы, замыкавшая наш путь. Это была знаменитая Мраморная стена. Никто еще никогда не подходил к Мраморной стене отсюда, с запада, и так близко, как мы. Она была похожа на летучую мышь, которая распростертыми своими крыльями загораживала нам путь. По сравнению с вершиной Хан-Тенгри она казалась невысокой. Но зато крутизна ее склонов, неприступная и устрашающая, делала Мраморную стену непреодолимым препятствием.

Тяжелое разочарование постигло нас, когда на пятый день пути мы поровнялись с вершиной Хан-Тенгри. То, что казалось нам ледниковой долиной, было на самом деле двухкилометровым скалистым обрывом циркообразной формы.

Клубясь, неслись вниз с этого обрыва снежные лавины.

— Оставь надежду всяк, сюда входящий, — сказал Сорокин.

Не останавливаясь у цирка, мы прошли еще шесть километров — до подножия Мраморной стены.

Вот здесь-то и сложили мы пирамиду с запиской.

Сорокин во время всего пути по леднику по утрам вставал на два часа раньше других. Он карабкался на скалы, уходил на береговую морену левого склона, неутомимо нагибался, разбивая своим геологическим молотком осколки породы.

Удивительной способностью обладал этот, довольно тяжелый наш спутник. Когда дело касалось камней, он преображался. Он мог с пеной у рта доказывать, что безмен фальшивый и ему дали «казенного» груза на четыреста граммов больше, чем остальным. Или наговорить кучу оскорблений добродушному Шекланову, когда тот заставлял его во время дежурства убирать за собой посуду. Но он молча, не говоря никому ни слова, складывал себе в рюкзак увесистые образцы породы, самые ценные из тех, которые приносились и оставлялись на базах.

Иногда он дурачил нас, показывая ослепительно сверкавший на солнце обломок и хитро при этом подмигивая. Кристаллы пирита отливали чистым золотом, и мы бывали глубоко разочарованы, когда он, вдоволь над нами натешившись, выбрасывал «драгоценный» осколок.

Северо-восточное плечо Хан-Тенгри подавало некоторую надежду. От ледника поднимался крутой, но доступный склон, покрытый снежными увалами. На самом плече висели гигантские карнизы, но мы рассчитывали обойти их, пересекая склон к западу. Здесь, против этого склона, мы устроили свою основную базу.

Последний вечер перед выступлением прошел очень мирно. Пели песни, говорили о Москве, вспоминали о московских театрах, о водопроводе и ванной, как о чем-то очень далеком, почти фантастическом.

Сухорецкий устроил пир: в горячую воду накрошил шоколад, выдал всем по лишней галетине и по вкусной конфете из неприкосновенного запаса. Кроме того, была увеличена порция манной каши с маслом.

Завтрашний день мы должны были посвятить отдыху, подготовке снаряжения и всяким другим мелким делам. Никто не торопился на ночлег.

Я выбрался из палатки. Было темно, но на безоблачном небе, словно ожидая чего-то, светилось нежное легкое зарево.

Здесь, на леднике, темнота все сгущалась. Необыкновенно крупные звезды, мерцая, усеяли небосклон. Резкие изломанные тени упали на снежный покров.

Постепенно засеребрились вершины гор, все яснее и яснее вырисовываясь в сумрачной тьме.

Из-за противоположного хребта показался маленький смешной и яркий фонарик. Больше, больше — и, наконец, великолепная морозная луна выплыла в небо, заливая светом весь ледник.

Становилось очень холодно. Когда я нагнулся к котелку, там уже вместо воды была крепкая звонкая льдышка.

Далекий гром, сотрясая воздух, прокатился по леднику. Его раскаты быстро приближались, а потом замерли где-то в стороне от нас.

— Что там, Илья? — встревоженно спросил меня из палатки Сорокин. — Что это грохочет?

— Лавина! — сказал Сухорецкий. — Завтра увидим, ребята. Давайте спать.

Но среди ночи нас еще несколько раз будили эти протяжные громовые раскаты.

* * *

Утром начались приготовления. В который раз пересчитали и взвесили все свои продовольственные запасы. Ничего утешительного. Мало крупы, мало шоколада, керосина — на два примуса, топленое масло прогоркло, галеты на исходе.

На обратную дорогу оставили самое тяжелое и невкусное. Все остальное распределили по рюкзакам.

Осмотрели снаряжение. Смазали обувь, сменили тесьму на кошках, поточили напильником ледорубы. Ботинки мои и Шекланова плохо выдержали путь по леднику. Трикони[19]Трезубые шипы на горных ботинках.
на них стерлись и расшатались.

— Плохо, плохо, — сказал Сухорецкий, — снаряжение решает наполовину успех дела. А иногда и целиком все зависит от снаряжения.

Сорокин пренебрежительно сплюнул.

— Снаряжение! — сказал он. — На кой ляд нашему Олимпию снаряжение, когда он здоров, как бык. Наставить его на правильный путь, и он попрет без всякого снаряжения.

Шекланов, хоть и польщенный комплиментом, запротестовал.

— Ты, брат, ничего не понимаешь, — сказал он убежденно. — Техника спорта включает в себя и снаряжение. Я знаю это по лыжам. Не может самый способный лыжник, даже вдвое превосходящий других по своим физическим данным, использовать эти качества, если у него нет техники и хорошего снаряжения. Попробуй сделать «чистую христианию»[20]Поворот на лыжах с полного хода.
на хорошем склоне или пройти слалом на лыжах, которыми мы пользовались десять лет тому назад — с носковыми ремнями да в валенках… Вот тогда и узнаешь, что такое снаряжение.

— Сегодня вечером устроимся ночевать у самого склона, — сказал Сухорецкий, разглядывая вершину. — Эх, бинокля нет! Трудно понять отсюда, — чем грозят нам эти карнизы.

Плечо Хан-Тенгри резко выделялось на ярком голубом фоне неба. В одном месте, где вчера склон был покрыт мягкими зализанными снежными увалами, протянулся широкий след лавины.

— Придется брать правее, — сказал Сухорецкий.

На вершине Хан-Тенгри медленно появилось облачко. Оно делалось все больше и больше, потом незаметно отрывалось от вершины и медленно уплывало вдаль. Почти сейчас же на его месте возникало новое облако.

Было что-то гнетущее в этом суровом и надменном величии, окружавшем нашу маленькую группу. Готические скалистые замки правого берега, освещенные солнцем, казались населенными невидимыми существами, затаенно следившими за каждым нашим движением. «Летучая мышь» сердито загородила нам дорогу. Справа от нее уходил на север крутой ледопад — очевидно, за хребтом лежала долина Баянкола, откуда мы три года тому назад разглядывали грозный мраморный клык Хан-Тенгри. Ледопад широким амфитеатром подымался вверх. Представьте себе скамьи московского стадиона «Динамо» зимой, увеличенными в сотни раз.

И прямо напротив этого амфитеатра низвергался каменный обрыв цирка, непрерывно закрываемый облаками снежных лавин.

— Смотрите, Повелитель Духов рассылает приглашения в свой цирк на завтрашнее представление, — сказал я, следя за уплывающим облачком. — Переполошились тяньшанские великаны. Даже сам владыка Ала-тау трусит, но не показывает виду. Забрались какие-то бродяги на Северный Иныльчек, перебрались через озеро и вот хотят демонстрировать здесь свои смертельные номера.

Директором цирка, вероятно, назначен дух Баян-кола, — ведь весь амфитеатр в его распоряжении. Должно быть, вершинки поменьше выпрашивают у него туда контрамарочки, а папаша Семенов и пик Нансена — те прямо в ложу.

— Эх, бутафория у нас никуда не годится, — сказал Шекланов, ковыряя шилом свой многострадальный ботинок.

— И артисты второразрядные, — добавил я, глядя, как Сорокин пытается облегчить рюкзак, выбрасывая из него лишние образцы.

— Зато у ковра натуральный рыжий, — прозрачно намекая на цвет моей бороды, отпарировал он удар и, очень довольный собой, прихватив геологический молоток, отправился вдоль морены.

* * *

Было еще светло, когда мы утрамбовали снег для палатки на склоне Хан-Тенгри. Крутой бугор скрывал от нас плечо. Только огромные карнизы виднелись левее нашего пути, похожие на слоистые бисквиты, нарезанные неровными кусками.

Каждый свежевыпавший слой снега покрывался пылью, наносимой ветром пустыни, слеживался, кристаллизовался и постепенно менял свой первоначальный цвет.

Таких слоев было очень много.

Мы рано забрались в мешки, но заснуть не могли. Предстоящее восхождение взбудоражило всех. Нервное оживление царило в нашей тесной палатке. Сорокин провел анкету. Каждый должен был написать свое мнение о снаряжении, о силах участников, о том, как пойдет подъем на вершину. Шекланов, немного притихший, написал на все вопросы один ответ: «Не до жиру, быть бы живу»…

 

Вверх

Настало 4 сентября. Жестокий холод забрался ночью даже в спальные мешки.

Небо было еще усеяно крупными мерцающими звездами, когда мы выстроились гуськом, надежно связанные веревкой, и начали подъем, зигзагами пробивая в снегу тропу.

Альтиметр показывал высоту 4800 метров. Высота давала себя чувствовать. За последние два дня мы немного свыклись с пониженным давлением воздуха, но чем выше поднималась наша четверка, тем труднее становилось дыхание, тем сильнее колотилось сердце от каждого резкого движения.

Остановки делали все чаще. Наконец, Сухорецкий шагнул в сторону и отвязал свою петлю. На его место вышел я. Передовому подъем давался еще труднее. Ноги по колено уходили в сыпучий снег. Каждый шаг приходилось прощупывать ледорубом.

Я не сделал и десяти зигзагов, как почувствовал необходимость сменить место в цепочке.

Показалось солнце. Стало теплее и как-то веселее. Теперь можно было отдыхать, вытянув из снега озябшие ноги. Солнце быстро прогревало черные ботинки. Пар вился над мокрыми шерстяными носками.

Внизу сверкали ледниковые озерки, четко виднелся наш след до места ночлега.

Подъем продолжался. Склон стал еще круче, а снег, согретый солнцем, еще рыхлее и сыпучей. Эта неприятная особенность тяньшанских вершин всегда затрудняет путь горовосходителям. Воздух здесь необычно сух. Снег испаряется, не превращаясь в воду. Поэтому на вершинах нет прочного наста, который мог бы облегчить движение. Снег лежал пышной, холодной толщей и податливо уходил под нашими ногами. Передовой часто проваливался по пояс. Нельзя было идти «след в след». Снег приходилось пробивать всем телом. За нами оставалась настоящая траншея.

Все мы испытывали чувство бессильной ярости. Снег казался таким прочным, таким надежным. Хотелось рывком выбраться на его поверхность — может быть, это только здесь, под ногами, он такой сыпучий, ведь вот совсем рядом он слежался и крепок, как скала.

Но это впечатление было ложным, кажущимся. Стоило кому-нибудь сделать шаг в сторону и, так же как передовой, он проваливался сразу по пояс.

Приходилось покориться: мы продолжали свой подъем цепочкой, часто отдыхая, сменяя передовых, шаг за шагом преодолевая крутизну склона.

Ледник заметно уходил в глубину. По-новому открывался перед глазами вид на противоположный склон долины, на ледяной амфитеатр Баян-кола, на черную ленту Северного Иныльчека.

Но по-прежнему далекими казались нам слоистые карнизы и намеченная для ночлега площадка под одним из смежных бугров.

Сделали большой привал. Закусили всухомятку. Погрели ноги на солнце, сравнили показания альтиметров.

Подъем проходил нормально. Настроение у всех было хорошее. Обменивались шутками, замечаниями.

Шекланов вслух мечтал о лыжах.

— Давайте, братцы, здесь и заночуем, — сказал Сорокин. — Охота нам выматываться! А завтра не спеша пошли бы дальше.

Сухорецкий указал ему на лавинный след, довольно близко проходивший мимо нашей стоянки.

— Нельзя здесь, — сказал он. — Еще часа два потопаем…

Но через час нам преградила путь широкая трещина. Начались поиски мостка и медленная, опасная переправа. Каждый неверный шаг мог увлечь нас вниз, по крутому склону. Все это заняло около четырех часов. Солнце теперь было скрыто южной гранью Хан-Тенгри.

Стало очень холодно. Мы выбрали место под крутым обрывом и начали топтать снег, готовясь к ночлегу.

Старались площадку сделать с уклоном внутрь. Вниз из-под наших ног уходил гладкий снежный склон, по которому можно было прямехонько угодить, как в детской игре «старайся вверх», к тому самому месту, с которого началась игра.

Сухорецкий снял нас за работой, снял панораму ледника, снял каждого из нас в отдельности.

Если б мы знали тогда, что ни один снимок, ни одна из шестидесяти дюжин пластинок, которые он тащил с собой на ледник, никогда не увидят света! То ли заграничный аппарат подвел, то ли пластинки попались неудачные — но весь огромный труд, на который он возлагал такие большие надежды, пропал даром. Тогда мы, конечно, ни о чем не подозревали и чрезвычайно охотно позировали перед объективом.

В это время мимо нас пронеслась лавина.

Нет слов, чтобы описать ее стремительное бешенство. Это было похоже на смерч, на столкновение двух поездов, мчавшихся в одном направлении. Мы не слышали звука, только волна воздуха ударила нам в лицо. А затем уже, догоняя неистовую снежную кутерьму, помчался грозный глухой гул. Колоссальные комья, крутясь со страшной скоростью, неслись в воздухе. Каждый их удар о снег вызывал целые тучи белой пыли и сотни таких же стремительных глыб. Все ниже и ниже катилась страшная лавина. Вот она коснулась ледника. Клубясь, взвились надо льдом снежные облака и уже спокойнее поплыли дальше, постепенно опадая и смиряясь.

Наконец, все затихло. Длинные белые языки протянулись на километр поперек ледника. Сухорецкий первым нарушил молчание.

— Наш лагерь! — сказал он многозначительно.

Ясно видневшийся еще несколько секунд назад аккуратный квадратик нашего лагеря и цепочка следов, тянущаяся вверх, теперь были погребены одним из языков лавины.

— Ну, ворожила нам бабушка, — сказал Шекланов. — Хороши мы были бы там внизу!

Теперь все накинулись на Сухорецкого:

— Что же ты не снимал? Такой кадр! Бессмертный снимок!

Сухорецкий сам был этим чрезвычайно огорчен. Он достал свой черный мешок и принялся перезаряжать кассеты.

Палатку установили с большим трудом. Вместо кольев для оттяжек служили наши кошки, глубоко втоптанные в снег.

Бросили жребий — кому ночевать у входа. Печальная эта участь выпала на мою долю. Забрались в спальные мешки, разожгли примус, принялись за ужин. В палатке стало темно и, как всегда, от свечи и примуса по-домашнему уютно.

Я оставил свой дневник на морене. Теперь с собой у меня было несколько листков бумаги в картонной папке. Картон у меня конфисковали, и Сухорецкий принялся мастерить домино.

Ночью начался буран. Снег тяжело оседал на палатке, постепенно прижимая тяжелой подушкой наши ноги.

Как ни старался я закрыть вход в палатку, мелкая снежная пыль оседала на моем мешке, таяла над головой, холодными грязными каплями падала на лицо. Утром вставание было мучительно неприятным.

Ослепительный покров снега скрыл следы вчерашней лавины. Кое-как откопали свои кошки, свернули потяжелевшую сырую палатку.

День не предвещал ничего хорошего. Альтиметр дурил, снежные «флажки» курились на горных вершинах.

Мы не успели сделать и десяти шагов, как налетел буран. Землистого цвета тучи плотно забили небо и ледник. Завывая, понесся нам в лицо свирепый горный ветер.

С проклятиями мы повернули к месту своего ночлега и быстро расставили палатки на утоптанном, уже обжитом снегу.

Нужно было скоротать день. Играли в домино, рассказывали разные истории, хором пели песни. Пытались уснуть, но несколько раз будил грохот близких лавин.

Еще одна ночь прошла, не принеся желанного отдыха.

Утром выглянуло, наконец, солнце, ушли «в Китай» тучи, и мы выступили из лагеря. Вынужденная задержка в пути, несомненно, имела и свои положительные стороны. Мы привыкли к высоте, организм приспособился к разреженному воздуху и пониженному давлению атмосферы.

Теперь нам стали попадаться оледеневшие твердые склоны. Приходилось рубить ступени, подниматься осторожно шаг за шагом.

Кончилась глетчерная мазь, предохраняющая кожу от ожогов солнца. Я понадеялся на свою густую бороду и поля киргизской шляпы. Но отраженное снегом солнце жестоко наказало меня. Когда мы остановились на ночлег и принялись рыть в снегу пещеру, я почувствовал сильный озноб и головную боль. То же самое испытывал и Шекланов. Губы вздулись, потрескались и кровоточили. Было больно произнести слово. Лицо горело. Есть я не мог, несмотря на голод.

Это была тяжелая, мучительная ночь. Шекланов метался и бредил. Сорокин нервничал, придирался к Сухорецкому, толкал всех, пытаясь улечься удобнее, грозил, что сейчас же пойдет вниз. Только под утро мы немного забылись тяжелым, нездоровым сном.

До плеча оставалось не больше двухсот метров. Теперь хорошо была видна вершина Повелителя Духов. Она казалась очень далекой, не высокой, а далекой. Снежные карнизы, похожие на слоеные пироги, очутились немного ниже нас. Это были колоссальные глыбы, каждая величиной в несколько десятков, а может быть, и сотен метров высотой. Решили оставить палатку на месте и налегке подняться к гребню. Сухорецкий разрезал веревку и, связавшись с Сорокиным, пошел вверх. За ним через час выступили и мы с Шеклановым. Самочувствие мое было отвратительным. Через каждые три шага я останавливался. Примус еще вчера испортился, нас мучила сильная жажда. Поминутно я нагибался за снегом. Но снег лишь сушил горло, а пить все равно хотелось.

Устроили небольшой привал. Сверху мимо нас неслись мелкие комочки снега, оставляя за собой четкий пунктирный след. Это шли Сухорецкий и Сорокин. Мы с Шеклановым не разговаривали. Каждое слово вызывало почти такое же сердцебиение, как и движение.

В эту минуту я увидел, как один из самых больших «слоеных пирогов» качнулся и повалился вниз, увлекая за собой несколько других.

Так родилась лавина. Она была во много раз страшнее и больше той, которую нам удалось наблюдать со стороны. Мы могли судить об этом по страшному грохоту, по снежной пелене, закрывшей долину Иныльчека, по снежным языкам, протянувшимся почти через весь ледник. Но она не произвела на нас такого устрашающего впечатления, может быть, оттого, что ту лавину мы наблюдали в полной силе и со стороны. Или, может быть, потому, что чувство усталости и болезнь притупила в нас остроту восприятия окружающего. Мы только переглянулись с Шеклановым и сокрушенно покачали головами.

Нам не пришлось подняться на самый гребень.

Навстречу быстро спускались Сухорецкий и Сорокин.

— Вниз! — коротко приказал начальник. Только у нашей пещеры он объяснил причину возвращения.

Гребень шел круто вверх. Высокие «жандармы» — выветрившиеся и обледеневшие скалы — преграждали путь по гребню…

На преодоление их нужно потратить не менее трех дней. Продуктов у нас оставалось на два дня при самом экономном расходовании. Восхождение было обречено на неудачу.

Тяжело было смотреть на Сухорецкого. Он уткнулся лицом в свой мешок и лежал неподвижно, не отвечая на наши вопросы.

— Вниз! — повторил он, наконец, решительно и принялся свертывать палатку.

 

Вниз

Гигантским стругом прошлась последняя лавина по склону Повелителя Духов.

Мощные снежные бугры были начисто срыты. В некоторых местах обнажились скалы. Поверхность снега стала выутюженной, твердой и скользкой от прокатившейся здесь тысячетонной тяжести. Каждый шаг грозил падением. Тщетно мы пытались свернуть с лавинного следа и выйти на целину. Книзу лавина расширялась, захватывая все большую площадь. Если бы мы ушли в сторону, наш путь вывел бы к обрыву цирка.

Оставалось только одно — поторапливаться. Мы шли, нервно прислушиваясь к шуму ветра, шуршанию комьев снега. И все-таки спускались очень быстро, иногда выбирая безрассудно опасную дорогу, лишь бы она была короче.

— Спокойнее, ребята! Спокойнее! — уговаривал нас Сухорецкий, к которому снова вернулись мужество и выдержка.

Но мы не могли отделаться от зловещего ощущения нависшей над нами угрозы. Каждую секунду сверху могли ринуться новые снежные обвалы.

С горькой насмешкой вспоминал я про себя наставления альпинистам, попавшим в лавину. Как же, помогут тут тебе плавательные движения рук, когда по башке хватит стопудовым комом!

Сухорецкий и Сорокин обогнали нас и пошли немного левее. Шекланов сам выбирал свою тропу. Чутье лыжника помогало ему находить сравнительно легкую и безопасную дорогу.

Резкая перемена атмосферного давления при спуске вызвала звон в ушах. Тело быстро уставало от непрерывного напряжения. Инстинктивно хотелось ставить ноги, упираясь в склон каблуками, но в кошках так спускаться нельзя. А удар о снег ступней, вооруженной десятью зубьями кошки, отдавался во всем корпусе тупой мышечной болью.

Дикий вскрик раздался впереди. Все произошло в какие-то доли секунды. Мы увидели, как Сухорецкий и Сорокин стремглав мчатся вниз по склону, тщетно пытаясь удержаться или затормозить свое падение.

Впереди был Сухорецкий. С какой-то непостижимой уму кошачьей ловкостью он перевернулся на живот и ногами вниз. Через несколько секунд мы снова увидели его в клубах снежной пыли: упираясь ногами в выступ скалы, он, полулежа, удерживал безжизненно свисавшее тело Сорокина.

Мы спешили к ним изо всех сил. Но, казалось, что никогда не удастся нам пройти сто метров, отделявшие нас от товарищей.

Сорокин был без сознания. Сломанный ледоруб болтался у него на лямке. С тяжелых, вялых рук капала кровь. Рюкзака с двумя спальными мешками на нем не было.

Укрепившись понадежнее, мы положили его на снег и стали приводить в чувство. Сухорецкого трясла нервная лихорадка.

— Я поскользнулся — он не удержал меня! Неужели он разбился, ребята?

Не открывая глаз, Сорокин закричал каким-то жалобным заячьим голосом.

— Сорокин! Дружище! Все в порядке! Где у тебя болит? — спрашивал Шекланов, ловко ощупывая его руки, ноги и голову. Как только он прикоснулся к грудной клетке, Сорокин снова закричал чужим страшным голосом.

— Нужно спускаться! — сказал Сухорецкий. — На этом склоне нельзя оставаться ни минуты.

Сорокин поднял веки, посмотрел в небо закатившимися глазами и вдруг стал делать попытки встать.

— Лавина!.. Сейчас лавина пойдет!.. — говорил он, задыхаясь и вскрикивая. — Мы на лавинном склоне! Уйдем…

Мы подняли его и поставили на ноги. Связались все вместе. Теперь я, охраняя, шел сзади. Сухорецкий и Шекланов почти несли Сорокина. Часто он падал на снег, умоляя оставить его, просил пристрелить, говорил, что у него сломаны все ребра. Он пытался откашляться, но каждая такая попытка вызывала у него неистовую боль.

Стемнело. Мы шли наугад. Под ногами все время чувствовался твердый лавинный склон.

Мы старались обмануть Сорокина.

— Ну вот, сошли с лавинного следа, — говорил Шекланов, — вот сейчас на ледник выйдем. Ну держись, брат, терпи…

Но Сорокин успокаивался только на несколько минут, а потом снова начинал в полузабытьи кричать, чтобы мы сошли в сторону и оставили его одного.

Не знаю, сколько времени продолжался этот ужасный спуск. Налетел ветер, пошел мелкий снег. Изредка сквозь разрыв туч выглядывала луна. Руки и ноги у всех окоченели и плохо слушались. Откуда взялись у нас в тот день силы?

Мы, задыхаясь и скользя, настойчиво продолжали спускаться. Останавливались только тогда, когда Сорокин падал на снег и кричал от резких приступов боли.

Наконец, мы почувствовали, что склон становится отложе. Под ногами стали попадаться обломки породы, в одном месте путь преградило маленькое замерзшее озерце.

Мы были на леднике.

Сорокина устроили поудобнее и стали совещаться. Где-то в верховьях находятся наши топографы.

Решили кричать. В ночном безмолвии вниз по леднику, отдаваясь в ущельях, полетел условный крик. Еще и еще.

Прошло много времени. Мы снова пошли к середине ледника, с трудом переправляя Сорокина через трещины, изредка посылая в темноту протяжный призыв. Откуда-то снизу, из темноты, мы услышали свист. Так умел свистеть только Гусев. Еще через час он молча и быстро поставил палатку, уступил Сорокину свой сухой спальный мешок и принес для нас откуда-то из темноты воду. Мы сняли с себя ботинки и растерли снегом побелевшие пальцы.

Сорокин стонал и бредил. Шекланов тщетно пытался разжечь примус. Гусев рассказал мне своим тихим голосом, что съемка полностью закончена. Вчера утром он простился с Горцевым и Загрубским, которых отправил к озеру заканчивать работы. Он отдал им почти все продукты, примус и палатку, а сам решил ждать нашего возвращения.

Холод не давал мне уснуть. Мешок я не успел вчера высушить. Теперь он обледенел и забирал из тела остатки тепла.

— Ну как тебе, Сорокин? — участливо спросил Гусев, когда тот на минуту очнулся.

— Больно, — сказал Сорокин. Потом, помолчав, он закрыл глаза и прибавил: — Но зато какой вид открылся нам с плеча…

* * *

Из дневника:

8 сентября. Нас двое: больной Сорокин и я. В палатке, кроме нас, скверный примус с мизерным количеством керосина, четыре огарка свечи, в крышке от котелка — галеты, в тряпочке — чай. На дне банки — фунт топленого масла. В кружке — шоколад, около полуфунта. На подошве ботинка горит свеча. Я сижу в спальном мешке и пишу эти строки.

Вчера товарищи простились с нами и быстро, как только позволяли силы и больные обмороженные ноги Сухорецкого, пошли вниз, к озеру.

Все продукты они оставили нам. Другого выхода не было: Сорокин не мог идти. Каждое движение по-прежнему вызывало у него ужасную боль. Поэтому, посовещавшись, решили оставить больного с кем-нибудь здесь на леднике, а остальным спуститься в долину за продуктами. Остался я. Сорокин кричит, за ним приходится ухаживать, как за маленьким ребенком. Вчера мы тщательно его осмотрели. Перелома заметить не смогли. На правой стороне его груди — багрово-синий след удара. Остается ждать.

Итак — «представление в цирке Хан-Тенгри» закончилось. Восхождение не удалось. Ну, что же — зато ледник прошли весь, карту сняли, по озеру плавали. Вчера, когда прощались с ребятами, было немного грустно. Гусев пожал мне руку. Сказал: «Чувствуешь веревку?» — «Чувствую», — говорю. «Ну то-то…»

Я знаю, что он сделает все для того, чтобы поскорее вернуться ко мне на подмогу.

9 сентября. Ночь была опять скверной. Сорокин дремал. Изредка спрашивал — не сплю ли я. Мне очень хотелось спать. Бессонница мучила. Под утро, когда я, наконец, заснул, ему стало хуже. Начал снова кричать, стонать. Чай не кипячу, экономлю керосин. Утром был на леднике — умывался. Вдруг почувствовал еле заметный толчок. И со всех вершин, замыкающих Северный Иныльчек, вниз покатились лавины. Я их насчитал тринадцать. Самые грандиозные пустил, конечно, старик Кан-Тоо. Очевидно, обвалы вызвал небольшой подземный толчок. Ведь, как-никак, от Алма-атинского района всего двести километров. До сих пор в Тянь-Шане продолжаются процессы горообразования.

Начинается буран. Все закрыла темная туча. В двух шагах ничего не видно. Воет ветер, рвет палатку. Укрепил ее со всех сторон камнями.

10 сентября. Сегодня Сорокин спросил, почему я не даю чаю, много ли осталось у нас продуктов. Хороший признак! Я его пока не пугаю. Морена и все южные склоны покрыты снегом. Ослепительная и холодная белизна. Очень скучно. Сказать по правде — еле удерживаюсь, чтобы не съесть сразу все наши запасы.

11 сентября. Сорокин вылез из мешка. Увидел наш «продовольственный склад» и заявил, что попробует идти. Ему сегодня исполнилось 25 лет. Выдал по лишнему кусочку галеты и довел до кипячения чай. Завтра намечаем выступление навстречу ребятам. Ночью я проснулся от удивительных звуков — кто-то ходил вокруг палатки, трогал оттяжки. Ясно слышались шаги, скрежет ледоруба. Хотя я отлично знаю, что на сто квадратных километров вокруг ни живой души, все же обулся и выполз из палатки. Никого. Только ветер хлещет снегом, свистит в оттяжках.

12 сентября. Сидим в мешках. На дворе отчаянная буря. Палатка все время пытается улететь. Собрались выступать. Сложили мешки — вернее один мешок, потому что Сорокин не может одеть рюкзак. Когда стали отваливать камни от палатки, налетела буря. Тучи сидят, как почтенные пожилые родственники, — пришли в гости основательно и не скоро собираются уходить.

Сегодня критически осмотрел себя — исхудал до предела. Кости торчат.

13 сентября. Пишу на небольшом привале. Утром, не обращая внимания на метель, собрались в путь. На мне очень тяжелый рюкзак, а главное — сил нет, Сорокин при каждом неосторожном движении кричит благим матом. Выбираю дорогу полегче — без прыжков и крутых подъемов. Это отнимает много времени и сил. Двигаемся очень медленно. Часто останавливаемся. Но все-таки двигаемся.

14 сентября. Наконец, впервые за много дней снова почувствовали под ногами подобие земли: выбрались на морену. Впереди показалось голубое небо. Солнечные пятна на склонах гор. Сразу стало веселее. Ели только сахар с водой. Говорят, что сахар быстро восстанавливает силы. Может быть, вместе с хорошим шашлыком, добрым глотком вина и куском хлеба. А так — не замечаю, чтобы силы наши восстановились… Снова пошел сильный снег, но теперь мы на земле, и Сорокин сам предложил спеть песню. До озера нам еще три дня ходу. Интересно, как будем выглядеть к концу этого срока? Уже сегодня шли как пьяные. Часто спотыкались. Я несколько раз падал — мешок давит плечи. Вот и сейчас такое чувство, будто бы он еще у меня за спиной.

15 сентября. На подошве моего ботинка теперь горит последний — четвертый — огарок. Сегодня прикончили шоколад, съели по ложке русского масла с холодной водой. Примус жаль бросить. Может быть, у озера придется ждать. Там есть керосин. Сорокин предложил съесть оставшееся масло, выкинуть трусики в виде сигнала бедствия и мирно лежать в мешках, ожидая спасателей. Юмор снова вернулся к нему.

16 сентября. Сложил вещи. Мешок стал вдвое тяжелее. Сил нет.

* * *

Высоко над снежными хребтами стоит сентябрьское ласковое солнце. Северный Иныльчек, словно большая черная змея, нежится, подставляя лучам свое могучее тело.

Журчат ручьи. Изредка громыхает далекий обвал. Шурша, сползают камни по обнажившемуся блестящему льду.

Две странные человеческие фигуры движутся по леднику. Трудно определить их возраст. Беспорядочно всклокоченные волосы, давно небритые бороды и черные большие очки на глазах делают их лица дикими и страшными. Они идут очень медленно, тяжело опираясь на ледорубы, пошатываясь при каждом неосторожном шаге.

Вот передовой споткнулся и упал плашмя на землю. Идущий следом за ним подошел ближе, остановился, опершись грудью на ледоруб, и стал тяжело переводить дыхание, глядя в землю. Прошло несколько минут. Ни словом не обменялись между собой эти люди. Потом лежащий на земле с трудом встал, хватаясь руками за камни, и медленно поплелся дальше. Вслед за ним скоро тронулся и второй.

В одном месте им преградил путь ледниковый колодец. Похожая на воронку муравьиного льва[21]Личинки этого насекомого вырывают в песке воронкообразные ямки-ловушки, зарываясь в песок на дне воронки и оставляя снаружи лишь широко открытые челюсти.
, черная пасть колодца непрерывно поглощала камни, гравий, воду. Все это сыпалось вниз в отверстие с однообразным глухим шумом. Передовой осмотрелся, тяжело поводя головой. Обходить было далеко, он шагнул на край колодца и медленно поехал вниз, к бездонному отверстию. На минуту он задержался, царапаясь изо всех сил кверху. Древко ледоруба протянулось к нему. Кое-как он выбрался и снова, спотыкаясь, падая, побрел дальше.

Солнце клонится к западу. Постепенно одна за другой гаснут снежные вершины. Вот уже совсем стемнело в ущельях, туманные сумерки наползают на ледник со всех сторон. Только мраморная вершина Хан-Тенгри еще долго горит рубиновым цветом, суровая и неприступная, как и прежде.

 

Разгаданная тайна

Гусев нашел нас на расстоянии одного перехода от озера. Было утро. Мы лежали в мешках, накрывшись палаткой, не имея сил двинуться дальше.

Два дня, не переставая, шипел наш примус. Кашу сменял чай, потом жарилась козлятина, потом варился компот, потом снова чай — и так без конца. Это была настоящая оргия, лукулловское пиршество.

Силы прибывали с каждым часом. Теперь мы могли вдоволь наговориться обо всем. Гусев рассказал нам, как они подошли к озеру и увидели, что воды за эти дни прибыло очень много. Плыли на лодке, торопясь как можно скорее переправиться.

Загрубский с Горцевым выяснили, что ледник летом движется со скоростью трех метров в сутки в своем среднем течении и около двух у берегов. Горцев поверил, наконец, Загрубскому, заметив, что сложенные нами на леднике пирамиды действительно продвинулись вниз. Как только были доставлены к озеру продукты, Гусев вышел на ледник.

Все эти новости выкладывались обстоятельно, со всеми подробностями. Так приятно было лежать в мешке, удобно положив под голову свой рюкзак, и слушать под веселое фырканье примуса этот дружеский энергичный голос.

На третий день мы двинулись к озеру. Несмотря на мои протесты, Гусев снял с меня рюкзак и пустил «порожняком». Отдохнув и набравшись сил, я прыгал по камням как тау-теке. Сорокин шел осторожно, но споро.

— Лодку придется надувать заново, — озабоченно говорил Гусев. — Плыть ведь теперь очень далеко. Появился у ледника залив почти в километр длиной.

— Поплывем!

Скоро должно было показаться и озеро. Я ускорил шаги, стараясь прийти первым, но Гусев не отставал от меня.

— Вот сейчас мы его увидим, — сказал он. — Вот с того холма. А ну, нажмем!

Мы бегом поднялись на высокий моренный конус.

Вопль изумления вырвался у нас почти одновременно. Впереди неожиданно раскинулась огромная котловина. Все дно ее было усеяно большими и маленькими льдинами. Но воды в котловине не было ни капли. Случилось то, чего не ожидал никто из нас.

Озеро прорвалось в долину.

* * *

Проводив Гусева за озеро, наши товарищи остановились на «зеленой поляне», где их ждал с лошадьми Орусбай. Теперь только один переход отделял их от главной базы в лесистой долине Иныльчека.

Старый Орусбай заплакал, слушая рассказ Горцева о наших злоключениях.

— Старый стал. Дурной как марджа[22]Женщина ( кирг. ).
сказал он, сердито вытирая слезы. — Надо песни петь, а он плачет…

Орусбай пригнал верховых лошадей к указанному сроку и ждал здесь уже два дня.

Утром заседлали коней и двинулись вниз по леднику. Лошади теперь довольно уверенно продвигались по знакомой дороге. Это было их четвертое путешествие по леднику, и кое-где попадавшийся навоз или след подковы успокоительно действовал на них.

Но вот, когда караван вытянулся вдоль ледника, направляясь к базе, Орусбай первый заметил что-то неладное.

Непрерывный гул подледного потока усиливался все больше и больше. Ледник содрогался, словно пытаясь приподняться со своего ложа. В одном месте из трещины вода била фонтаном, с оглушительным ревом поднимаясь надо льдом.

Лошади начали нервничать и упрямиться. Чем ближе подходил караван к концу ледника, тем заметнее и слышнее становились вздрагивания льда. Тяжелые биения, похожие по своей ритмичности на удары пульса, сотрясали грандиозную ледяную толщу.

— Озеро прорвалось! — сообразил Загрубский и, оставив упрямившуюся лошадь, заспешил к языку.

Долина была залита водой. Яростные потоки рвались из-под ледника, с грохотом перекатывая тяжелые камни. Глыбы льда вырывались изредка вместе с водой и стремительно уносились в хлопьях грязной пены; то в одном, то в другом месте вдруг раздавался грохот обвала. Подмытые водой, рушились своды ледника, закупоривая невидимые тоннели. Так вот как выглядит прорыв озера! Скоро подошли все остальные. Переправляться через долину сейчас было невозможно.

Четыре дня пришлось ждать, пока не сошла вода. К этому времени подоспели и мы.

Мы прошли все озеро по его дну, у самого берега. Внизу, под памятной расщелиной, мирно лежал поржавевший ледоруб Сорокина. По утрам серый ил, покрывавший мощным слоем дно озера, смерзался и отлично выдерживал тяжесть человека. Мы смогли обстоятельно осмотреть Северный Иныльчек у его впадения в озеро. Здесь был язык этого огромного ледника. По всем признакам в древние времена он соединялся с южным рукавом. Теперь же он медленно, но верно отступал.

В образовавшейся котловине, подпруженной Южным Иныльчеком, стала ежегодно собираться вода. Весной, во время бурного таяния снегов, и в конце лета, когда снова набиралось достаточно талой воды, это озеро прорывалось в долину. Вода находила себе дорогу в продольных трещинах ледника, а там, где трещин не было, она пробивала себе путь, ломая и круша все препятствия.

Решился спор и о ледяных «минах». Эти подводные айсберги, вырывавшиеся на поверхность, не были обломками ледника, проходившего, по предположениям Сорокина, по дну озера. Теперь мы ясно видели, что плавучие льдины собирались там, куда увлекала их вода, и садились на дно опустошенного озера.

Хаос и разрушение царили среди оставшихся на мели ледяных обломков. С грохотом валились они один на другой, образуя большие, бесформенные груды. Ночи были здесь в сентябре очень холодные, и лед, очевидно, крепко смерзался. Зима быстро приближалась. Льдины, примерзшие ко дну, сидели спокойно до тех пор, пока их не покрывала талая вода. Тогда они начинали всплывать, производя непонятное и устрашающее впечатление на тех немногих людей, кому довелось увидеть это интересное явление.

* * *

Большой костер зажгли мы в последний вечер на нашей базе.

С заставы к нам заехали пограничники и несколько джигитов из соседнего колхоза.

А наутро, когда мы тронулись в обратный путь, нам навстречу попались всадники. Они неслись, крича и размахивая руками.

Потом показался караван. Нескончаемой цепью тянулись всадники и вьючные лошади. Это новая альпинистская экспедиция направлялась к Южному Иныльчеку на решительный штурм «Повелителя Духов».

И мы от всей души пожелали им удачи.

 

Оглавление

Предисловие … 5

Все в сборе … 9

В путь … 14

Долина Желтой Весны … 20

Опасный перевал … 25

Караван подходит к озеру … 30

Ворон предсказывает беду … 39

На береговой скале … 45

Носильщики не хотят рисковать … 50

По скалам над озером … 55

Прыжок … 59

Заоблачный ледокол … 66

Прощание … 75

Подножие Повелителя Духов … 81

Вверх … 88

Вниз … 93

Разгаданная тайна … 99