— Давай, начальник, расчет, — решительно сказал Акимхан.

Он стоял перед Сухорецким, не глядя ему в лицо. Ошрахун быстро складывал в узел чапан, кружку, белье.

Сухорецкий только что вернулся. Мы сидели у костра и обсуждали результаты разведки.

Пути к перевалу не было. Гусев поднимался до тех пор, пока перед ним не встал каменный обрыв. Валентин, а за ним и Шекланов попытались карабкаться по скалам в обход.

— Ну, нет пути и все тут! — неприязненно отвечал Гусев на мои вопросы.

Шекланов крутил головой и отдувался.

— Ну, Илья, не приведи аллах, — сказал он мне шепотом. — Залезли мы в такой уголок, что только благодаря Валентину я жив остался. До сих пор поджилки дрожат.

Через два часа после Гусева вернулся и Сухорецкий.

Темнело, когда мы услышали снизу от лагуны его голос.

Он набрал воды из озера в две фляжки и теперь нетерпеливо ожидал чая.

— Нашел дорогу! — объявил он весело. — Жаль, вы меня не видели. Завтра с утра двинем по берегу.

Сорокин выразительно свистнул.

— Видели, видели твой путь, — ответил он. — С грузом мы не пройдем.

— Пройдем, — хладнокровно сказал Сухорецкий. — Пройдем, потому что другого пути у нас нет. Понимаешь? Или возвращаться обратно или пойти по берегу…

— Что он говорит? Что он говорит? — тревожно спрашивал Акимхан у Горцева. Тот неохотно перевел слова Сухорецкого.

Акимхан вскочил, словно укушенный каракуртом. Он бросил Ошрахуну несколько повелительных слов и приблизился к костру.

Мы сразу догадались о его намерениях, но сидели молча, переглядываясь.

— Расчет давай, — повторил уже грубо Акимхан.

— Зачем расчет? — спросил Сухорецкий спокойно. — Дорога только еще начинается. Договор подписывал?

Акимхан заговорил, возбужденно, тыча рукой себе в грудь, в сторону Ошрахуна, в сторону озера.

— Перевод! — сказал он яростно Горцеву, — давай перевод!

Горцев, как-то потускнев, стал переводить.

— Говорит — дальше не пойдем, договор порвать можете. Говорит — на смерть идете, а они не хотят умирать. Еще всякую ерунду говорит насчет шайтана и озера. Говорит — уплатите ему по сегодняшний день и напишите отпускную бумагу.

— Скажите им, что дорога хорошая. Я ходил смотрел. Завтра пойдем дальше, а через десять дней отпущу обратно с премией.

— Не надо! Ничего не надо! — завопил Акимхан, размахивая руками, когда Горцев перевел ему слова начальника. — Расчет давай…

— Расчета не дам, — решительно сказал Сухорецкий. — Денег не получишь ни гроша и еще под суд отправлю в Караколе.

Акимхан заскрипел зубами и, сорвав с себя свою шапку, швырнул ее на землю.

Потом выхватил из кармана завернутую в клеенку копию договора с экспедицией и, грубо ругаясь, изорвал ее в куски.

После этого он немного успокоился, сел рядом с Ошрахуном и вполголоса стал с ним совещаться.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Сухорецкий тихо. — Давайте обсудим, как быть с грузом.

— Придется пересмотреть все личные вещи, — сказал Николай Николаевич. — Возьмем только действительно самое необходимое.

Сухорецкий достал свою неизменную тетрадь с записями и вместе с Николаем Николаевичем углубился в расчеты.

Бос-шамал очистил небо от облаков. Холод усиливался. Внизу под нами лежала неизвестная и трудная дорога. Ледник в темноте продолжал свой медленный многовековый путь в долину.

— Что будет завтра? — подумал я. — Сумеем ли мы пробраться по скалам? Не окажемся ли мы там за озером в мышеловке? Куда тянется Северный Иныльчек?

Киргизские легенды о Хан-Тенгри оживали в моей памяти. Повелитель Духов не хотел пропускать людей в свои владения. Молча, без обычных шуток и разговоров, напились мы чаю и улеглись спать, предварительно привязав себя к вбитым в скалу костылям.

* * *

Чем объяснить наш крепкий сон в эту ночь?

Может быть, виной тому усталость и волнения пережитого дня. Может быть, некоторая привычка к высоте, свежий воздух и сравнительно теплая ночь.

Но тяжелое пробуждение, головная боль у всех и рвота у Сорокина наводили на подозрения, что нас усыпили.

Эти подозрения мгновенно перешли в уверенность, когда мы увидели, что Акимхана и Ошрахуна на скале нет.

Исчезли и их узлы с вещами. Правда, все имущество экспедиции оказалось в сохранности. Но зато двух носильщиков, которым предстояла переброска продуктов на ледник, с нами теперь не было.

Шекланов предложил снарядить погоню.

Сухорецкий молча показал ему на часы. Трусы успели уйти так далеко, что догнать их будет невозможно. Да и зачем? Если страх оказался сильнее чувства долга и заставил пренебречь заработанными деньгами, то вряд ли удастся их переубедить.

Значит, восемьдесят кило дополнительного груза раскладываются на остающихся. Правда, уменьшится и количество едоков… Опять начались подсчеты, сложение, деление…

Сухорецкий предложил нам вывернуть свои рюкзаки и беспощадно их облегчить. Он сам поочередно рылся в вещах у каждого.

Несмотря на протесты Сорокина, он выбросил его зеркало, безопасную бритву, эмалированную кружку, запасной кусок мыла.

Чистка продолжалась минут тридцать и всем основательно испортила настроение. Каждый ворчал, откладывая любимые и привычные мелочи, туалетные принадлежности, лишнюю пару носков, чистую рубаху.

Но Сухорецкий был неумолим. Вместо лишних вещей, изъятых из мешков, каждому пришлось взять около трех килограммов экспедиционного груза и тем самым увеличить запасы продовольствия.

Горцев сидел молча, курил, вздыхал. Когда, наконец, мы закончили «потрошение» мешков и принялись набивать их продуктами, он отозвал Сухорецкого в сторону.

Мы не слышали, о чем говорил Горцев, но его подавленный вид и виноватое лицо сказали нам обо всем лучше всяких слов.

Сухорецкий повернулся к Горцеву спиной и подошел к своему мешку. Он сунул в него, не глядя, десятикилограммовый пакет с сахаром и, присев так, чтобы лямки пришлись у плеч, надел рюкзак.

Потом, опираясь на ледоруб, он встал и медленно начал спускаться к лагуне. С неестественной веселостью Николай Николаевич запел какую-то песенку, но, закашлявшись, чертыхнулся и замолчал.

— Ну не могу, товарищи… — чуть не плача, сказал Горцев. — Ведь у меня жена и двое детей… Ну как я их оставлю? Просто не имею права рисковать… Ведь идете вы на верную погибель.

Мы все молчали.

— Ну, Николай Николаевич, ведь вы старше нас всех, — говорил дрожащим голосом Горцев. — Вы бы сказали начальнику — нельзя здесь пройти с такими вьюками.

Загрубский снова стал откашливаться, потом, махнув рукой, принялся укладывать в свой мешок ящик с мензулой.

— Позвольте уж я до низу помогу, — сказал Горцев, — видно, сегодня все равно не успею собраться…

Он взвалил на плечи свой увесистый вьюк с продуктами и пошел вслед за Гусевым и Загрубским.

— С одного раза не забрать всего, — сказал мне Гусев. — Лодку вообще придется здесь бросить.

Я накинул на рюкзак свой ватник, приладил его рукава так, чтобы они приходились под лямками и, крякнув, поднялся на ноги.

Спуск по каменной осыпи требует известного умения. Дорога эта опасна и утомительна. Каждое неосторожное движение может вызвать сокрушительную каменную лавину. Особенно опасен спуск по такой осыпи, когда движется целая группа людей. Даже маленький камень, сорвавшийся из-под ноги, может нанести идущему ниже тяжелое ранение.

Мы шли, непрерывно предостерегая друг друга криками или свистами.

С тяжелым рюкзаком трудно было соблюдать равновесие. Приходилось иногда переползать через огромные глыбы. Несколько раз понадобился отдых, пока, наконец, не вышли на мелкую каменную осыпь.

Здесь спуск происходил уже совсем по-другому. Держа ледоруб острием к склону, левой рукой за древко, а правой за головку, мы спускались длинными скользящими шагами, и каждый шаг уносил вместе с нами вниз бесконечный поток камней. Мы словно плыли стоя вниз по течению. Остановиться было трудно, идти обыкновенным шагом — невозможно. Почва уходила из-под ног, и для того, чтобы немного уменьшить напряжение, мы принимались выписывать по осыпи зигзаги.

Ноги дрожали, в глазах ходили разноцветные круги, пот градом катился с лиц, когда мы, наконец, добрались до большого камня у самой воды.

Сухорецкий, уже отдохнувший, вынимал из своего мешка часть груза.

— Вверх пойдем с облегченными вьюками, — сказал он мне ободряюще. — Ну, каков спуск?

— Нет, ты скажи мне каков Горцев! — с горечью ответил я.

— Придется идти без носильщиков. Все наши три точки опоры рухнули, — попробовал он пошутить. — А уж Горцеву я просто не стал ничего говорить. Видно, и ему не легко…

Внизу, в защищенном от ветра ущелье, было тепло и уютно. Вода залива оказалась удивительно прозрачной и мягкой, не похожей по вкусу на снеговую.

Сухорецкий торопил всех, заставляя наполовину опоражнивать мешки.

Горцев вызвался спустить до вечера остальной груз с береговой скалы. Мы все наскоро написали письма. С уходом Горцева надолго обрывалась наша связь с миром.

— Объясните все Орусбаю, — сказал ему Сухорецкий, — а сами постарайтесь обеспечить нас мясом на обратный путь.

Горцев молча пожал ему руку. Мучительная борьба чувств отражалась на его открытом лице. Жаль было смотреть на этого мужественного и славного человека.

— Эх, язви его, как паршиво на душе, — сказал он, обнимая меня на прощание. — Привык я к вам, что ли…

— Да плюньте вы на все и пойдем с нами, — сделал я последнюю попытку.

— Нет уж, не тираньте душу… — сказал он и, махнув рукой, быстро пошел вверх к осыпи.

Мы съели по сухарю и кусочку шоколада, выпили воды и, взвалив мешки, гуськом двинулись за Сухорецким.