Рано утром нашу палатку осветило солнцем — преимущественно всех путешествующих по «кунгею» — южному склону хребта. Я откинул полог и был потрясен открывшимся видом.
Вдаль уходили непрерывным строем снежные вершины, и выше всех вздымал свою могучую остроконечную голову Повелитель Духов, красавец Хан-Тенгри.
Окрашенная утренним солнцем, резко выделялась его изрезанная трещинами, непокрытая снегом мраморная вершина.
— Кан-Тоо[18]Киргизы называют Хан-Тенгри Кан-Тоо — Гора крови.
! Хан-Тенгри! — закричал я, поспешно одеваясь.
Сухорецкий и Гусев были уже на ногах. Установив фотоаппарат, Сухорецкий снимал панораму хребта. Гусев рассматривал в бинокль вершину.
— Ну, как? Возьмем? — спрашивал я его, волнуясь. — Доберемся?
Валентин ничего не ответил, отдал мне бинокль и пошел к Николаю Николаевичу.
Сейчас же после чая на большом камне собралось совещание.
— Ну вот и забрались за озеро, — сказал Сухорецкий. — Сидим на самом настоящем белом пятне. Ни нога, ни рука тут ничья не бывала. Теперь договоримся о дальнейшем.
Он разложил свои записи, попросил Горцева подтащить мешки с продуктами и безмен.
Мы внимательно слушали его сообщение. На озере потеряли вместо двух дней по плану — четыре. Продуктов мало. Сколько займет путь по леднику до фирнового бассейна — неизвестно. Куда приведет этот путь — тоже вопрос темный.
Экспедиция должна снять карту ледника, дать его описание, изучить озеро, обследовать склоны Хан-Тенгри и взойти на вершину Повелителя Духов.
— Откуда думаете начать съемку, Николай Николаевич? — спросил Сухорецкий.
— Правильнее всего отсюда. Но это труднее. Впрочем, если мне будет кто-нибудь помогать, я справлюсь.
Сухорецкий кивнул головой и принялся излагать свой план. Часть людей пойдет как можно быстрее вперед, к верховьям ледника. В пути будет оставлять, как предполагалось и раньше, продукты для топографической группы и на обратный путь. Добравшись до подножия, начнет после небольшого отдыха восхождение. Приход топографов, идущих налегке к подножию, должен совпасть с окончанием восхождения. Вся экспедиция форсированным маршем возвратится вниз, перейдет озеро и спустится в долину.
— А сколько дней понадобится для съемки? — спросил Сорокин. Загрубский выразительно пожал плечами.
— Если б мы с вами могли сказать, какую площадь нужно заснять и какой предстоит маршрут, — сказал он.
— Маршрут трудный, площадь 350–400 квадратных километров, протяженность ледника 30–40 километров. Сами понимаете, что это только по догадке, приблизительно, — поспешно прибавил Сухорецкий. Загрубский что-то прикидывал в уме.
— Дней пятнадцать, если буду работать один.
— Мы за это время съедим все продукты, — вставил испуганно Шекланов.
— Если мне кто-нибудь будет помогать, смогу уложиться в десять дней, — продолжал Загрубский, — работать придется от зари и до зари…
— Я оставляю с вами Горцева.
— Мне помощь нужна не только физическая, — угрюмо отозвался Николай Николаевич, выкраивая из потертой газеты угол для козьей ножки.
— А если мы уйдем вперед и вернемся к вам после восхождения? — раздался очень тихий и спокойный голос Гусева. — Вы пока начнете, а мы присоединимся потом…
Я посмотрел на Гусева. Он лежал на боку, скрестив ноги. Серые стеганые штаны, особым манером подвернуты шерстяные носки, штормовая куртка, накинутая на широкие крепкие плечи, — как успокаивающе действовала на меня эта знакомая фигура в самые опасные минуты!
Я знал его так, как можно узнать человека только в окопах или в горах.
Теперь он был сильно взволнован, и я отлично понимал причину его душевного состояния.
Валентин, как всякий архитектор-планировщик, хорошо разбирался в инструментальной съемке. Он был единственным человеком, на которого Сухорецкий мог возложить ответственность за безопасность Загрубского и выполнение топографических работ.
Николай Николаевич тоже знал это. Он курил и хрипло откашливался, не говоря ни слова.
— Если бы еще на пять-шесть дней запасов, — сказал я тоскливо.
— Ах, проклятые трусы! — закричал Шекланов, словно ужаленный моим напоминанием. — Столько хороших продуктов осталось из-за них на скале…
Сухорецкий сидел, уставившись в свой дневник, словно пытаясь найти в нем решение вопроса.
Гусев, не отрываясь, смотрел на вершину Хан-Тенгри. Потратить столько сил, перенести столько лишений и опасностей, чтобы теперь, когда цель так близка, отказаться от всего. Кто же решится предложить ему оставаться?
— Валентин, мне нужно с тобой посоветоваться, — сказал, наконец, Сухорецкий.
— Не надо, — резко ответил Валентин и быстро вскочил на ноги. — Я остаюсь с Николаем Николаевичем. Выделяйте провиант…
Он схватил первый попавшийся ледоруб и большими шагами, почти бегом, направился вверх по ущелью.
Николай Николаевич тоже встал.
— Валентин Федорович! Подождите минутку! — закричал он ему вслед. Но Валентин уже скрылся за большим валуном.
Николай Николаевич швырнул недокуренную самокрутку.
— Я один останусь, товарищ Сухорецкий, — сказал он решительно. — Ну, повожусь подольше. Георгий Николаевич поможет мне…
Сухорецкий посмотрел ему в глаза.
— Мы и так слишком многим рискуем, Николай Николаевич, — сказал он сухим, официальным голосом. — Вы знаете, сколько стоила экспедиция и как ждут от нас результатов съемки. Гусев останется с вами. Подождите меня немного, я сейчас вернусь.
Он поднялся и неторопливыми длинными шагами двинулся за Гусевым.
— Шекланов, Илья! — крикнул он через плечо. — Начинайте дележку.
Мне сразу опротивело все на свете — и ледник, и Хан-Тенгри, и озеро. Я отчетливо представлял себе, как будет волноваться за нас Валентин, как тоскливо потянутся эти десять дней. Тяжело будет ему, если наша попытка не удастся, и омрачена будет радость в случае успеха.
Я закрыл глаза и попытался себе представить подъем по склону. С фотографической точностью вырисовывалась передо мной фигура Валентина с накинутой поверх рюкзака штормовой курткой. Попробовал поставить силой воображения чью-нибудь другую фигуру — нет, ничего не выходит, все расплывается.
— Может быть и мне остаться? — мелькнула нехорошая мысль. — Без Валентина опасности возрастают на добрых пятьдесят процентов.
Из-за камней показались возвращающиеся Сухорецкий и Гусев. Становилось жарко. Сухорецкий снял свою ватную куртку и накинул ее на плечи.
Ну что же вы не складываетесь? — спросил меня Гусев. — Каждый час дорог.
Я ничего ему не ответил. Он отвел глаза, вздохнул и опустился на камень.
— Ну, может быть, поговорим о восхождении? — спросил Сухорецкий. — Говори, Илья.
— Скверно будет без Валентина, — сказал я.
— Тебя не об этом спрашивают. — Сухорецкий нахмурился.
— Ну, а не об этом, так не знаю о чем…
— Ты, Сорокин?
— Я уже решил, — торопливо сказал Сорокин. — Во что бы то ни стало Хан-Тенгри должен быть покорен.
— Фу ты, до чего пышная фигура… — сказал Загрубский, подмигивая мне одним глазом.
— Шекланов? — вопросительно окликнул Сухорецкий.
Молчание. Удобно устроившись на рюкзаке с галетами, пригретый солнышком, Олимпий мирно спал. Шесть кулаков разом ткнулись ему в ребра.
Он сладко зевнул и сел, потягиваясь.
— Что ты хочешь сказать относительно восхождения? — спросил его под общий смех Сухорецкий.
— Отчего же, можно взойти, — снисходительным басом пророкотал Шекланов.
— Ну, Валентин, нам пора укладываться, — сказал Сухорецкий, протягивая ему свою широкую костлявую руку с длинными пальцами. — А вы, Николай Николаевич, принимайтесь за дело.
Лагерь закопошился. Снова на раскинутой клеенке выросли кучками «стукачи», сахар, мешочки с крупой.
Сухорецкий сам занялся дележом.
Ко мне подошел Загрубский.
— Товарищ Рыжов, мы сейчас начинаем провешивать Иныльчек. Не пойдете ли вы с Валентином? Будем измерять скорость течения льда.
— Шутите, Николай Николаевич? — удивился Горцев. — Разве это возможно?
— И даже очень… Вот сейчас в два счета это сделаем. Только сумеете ли вы перебраться через весь ледник на тот берег? — спросил меня Николай Николаевич.
— Попробуем…
Мы оделись, взяли ледорубы, кошки, веревку и подошли к Загрубскому.
Тот деятельно готовился. Трехногая станина мензулы возвышалась на гладкой береговой скале. Николай Николаевич яркой эмалевой краской нарисовал на камне стрелу и вывел год, месяц и число.
Горцев складывал высокий тур из крупных валунов.
— Неужели он течет, язви его, — ворчал Георгий Николаевич. — Ей богу, это невозможно узнать. Или вы над нами смеетесь, товарищ Загрубский.
— Сами увидите, — отвечал тот. — Дело нехитрое…
Мы вышли на ледник, который достигал здесь высоты 60 метров, и двинулись к противоположному берегу.
Было жарко. Непрерывные подъемы и спуски на моренных конусах сильно утомляли нас и замедляли движение.
Наконец, мы выбрались на относительно ровное место, с которого хорошо виден был стоявший у мензулы Загрубский. Валентин привязал к ледорубу платок и стал прямо, подняв свой флаг над головой.
Загрубский взял лежавшее рядом с ним весло с привязанной к нему яркой тряпкой и махнул нам вправо. Гусев передвигался до тех пор, пока Загрубский не опустил два раза весло перед собой. Тогда, сделав отметку ледорубом, мы быстро сложили заметную пирамиду и подвязали к ее вершинке маркировочный флажок.
Уходя все дальше и дальше к противоположному берегу, мы через каждые сто метров складывали такие пирамиды на безукоризненно прямой линии, проведенной сквозь трубу мензулы через весь ледник. Теперь уж Николай Николаевич виден был только в сильный бинокль.
Приближался левый берег. Он был в тени и казался хмурым и неприветливым. Сложили здесь последнюю пирамиду и захваченной из лагеря краской начертили на камне огромную стрелу, свои имена и число.
Теперь ледник был провешен. Через несколько дней мы должны были измерить, на какое расстояние отодвинулись от прямой каменные вехи.
Мы быстро пошли обратно к лагерю и очень скоро сбились со своего старого пути. Это нас не особенно беспокоило: прямой путь на леднике не всегда самый короткий. Спускаясь с одного моренного конуса, Валентин заметил гигантское отверстие ледникового грота. Многометровые сосульки ледяной занавеской спускались над входом.
Грот образовался от совместной работы воды и ветра. Он превосходил по своим размерам все, что я видел до сих пор на ледниках Тянь-Шаня.
Мы вошли под сумрачные и холодные своды. Стены грота были покрыты огромными полукруглыми затесами, словно следами резца какого-то исполинского ваятеля. Свет причудливо отражался в черных вогнутых зеркалах.
— Осторожнее, не поскользнись! — воскликнул Гусев, когда я пошел в глубь ледяного дворца.
Он схватил камень и бросил его в темноту.
Величественные звуки понеслись нам навстречу. Как будто на каком-то необычайном инструменте быстро сыграли мажорную гамму.
Потрясенные, мы молчали несколько секунд. Потом один за другим стали подбирать камни и бросать их в темноту. Удивительная музыка гремела, сотрясая воздух.
— Сюда бы Акимхана! — крикнул Гусев. — Ведь это сам Шайтан!
Глаза наши привыкли к темноте. Осторожно ступая, мы подобрались теперь к тому месту, где грот круто уходил вниз.
Длина этой наклонной трубы достигала по меньшей мере 60 метров. Внизу была вода. Это мы узнали, бросив камень так, что он долетел до воды, не коснувшись стен. Ледяная шахта служила гигантским рупором и усиливала все звуки во много раз: падение камня звучало как обвал.
Долго мы любовались красотой этого удивительного сооружения природы. Полные впечатлений, мы, наконец, вышли на ледник и направились к лагерю.
Нас ждали. Одна палатка была свернута. Шли деятельные приготовления к дороге. Я удержал Валентина за рукав.
— Неужели ты не пойдешь с нами?
Гусев посмотрел себе под ноги, ударил по льду штычком ледоруба.
— А что же я могу сделать по-твоему? — спросил он меня в упор. — Мучиться потом, что не снята карта ледника — основная цель нашей экспедиции? Оставить на леднике одного Загрубского?
— На что же ты раньше рассчитывал? — спросил я. — Не понимаешь что ли, как будет без тебя трудно.
— Кто мог предвидеть эту историю с носильщиками…
— Три года! — сказал я с отчаянием. — И отказаться от восхождения, когда, наконец, мы добрались до этой проклятой вершины.
Валентин молча смотрел вверх по леднику.
Вот сейчас, когда я пишу эти строки, мне стоит только закрыть глаза, и снова отчетливо возникает сверкающая белизна хан-тенгринского хребта, его гигантские горы, могучий строй великанов-шеститысячников. От подножия и до вершин — холодный блеск снега и льда. И только в самом конце этой шеренги великанов самый гигантский, самый могучий — мраморный пик Хан-Тенгри.
Как зачарованный, смотрел Гусев на эту картину.
— Нет, догнать вас не удастся, — сказал он, отвечая собственным мыслям, и передернул плечами, словно стряхивая с себя оцепенение.
* * *
— Сегодня же во что бы то ни стало оторваться от топографов подальше, — решил Сухорецкий.
Поэтому, увидав, что мы возвращаемся с ледника, он приказал готовиться к выступлению.
Несмотря на сильную усталость, я принялся укладывать свой мешок.
На солнце набежали облака. С запада появились тяжелые тучи, пошел мелкий снежок. Мы натянули штормовые куртки, взвалили на спины тяжелые рюкзаки. Сухорецкий в последний раз условился с Гусевым и Загрубским о маршруте и встрече на леднике.
— Если надо будет — действуй как начальник спасательного отряда, — сказал он Валентину.
Все старались держаться как можно бодрее, словно ничего не случилось.
— Ну, ни пера вам, ни пуха! — говорил Николай Николаевич. — От всей души желаю удачи… Будьте только поосторожнее…
Он долго тряс мою руку, потом вдруг сказал:
— А ну, почеломкаемся напоследок! — и заключил каждого из нас в свои широкие объятия.
Я подошел к Гусеву.
— Ну, прощай, — сказал я, — следи за вершиной. Может, увидишь нас на макушке.
— Смотри, не скатись… — ответил он, стараясь шутить. — Помни, мы связаны веревкой. Без тебя я в Москву не вернусь.
— В случае чего, зайди к моей матери, — сказал я ему.
Гусев поглядел мне в лицо своими упрямыми глазами.
— Я уверен, что все будет хорошо…
— Ну, хош! В добрый час! — крикнул Сухорецкий и, повернувшись, большими тяжелыми шагами пошел вперед.
Простившись с Горцевым, я быстро догнал товарищей. Через несколько минут лагерь и провожающие скрылись в снежной мгле.