3
Уоллес упорно продолжает преследование. Он методично исследовал все прилегающие улицы. Наконец, не желая сдаваться, хотя шансы напасть на след незнакомца были уже почти равны нулю, он вернулся назад, снова прошел по тем же местам, долго кружил возле перекрестка, где видел его в последний раз.
Эта история задела его за живое, и он никак не решался уйти, пока не увидел часы в витрине часовщика: он едва успеет дойти до комиссариата, где Лоран должен в его присутствии допросить служащих почты, срочно собранных по его же просьбе.
Но по дороге Уоллес снова перебирает в уме обстоятельства появления и исчезновения любителя открыток – маленький человечек, стоящий посреди тротуара и пристально разглядывающий фотографию, которую он держит обеими руками, у самого лица, как будто надеется обнаружить в ней разгадку какой-то тайны, – а потом совершенно безлюдные улицы.
Уоллеса раздражает собственное упорство в этой погоне за тенью, он пытается, но безуспешно поставить происшествие на подобающее, то есть, в сущности, малозначительное место. Скорее всего, в магазине побывал маньяк, который собирает документы, имеющие отношение к преступлениям. В этом маленьком, тихом городе ему нечем особенно поживиться, и заметка в утренних газетах о вчерашнем убийстве для него – подарок. Пообедав, он пошел посмотреть на «дом, где совершено преступление», а на обратном пути увидел в витрине фотографию особняка; он тут же вошел в магазин, но не знал, что ему спросить у хозяйки, и для приличия решил посмотреть открытки на вертящемся стенде, где как раз и находился предмет его вожделений. Он немедленно купил открытку и не мог удержаться от того, чтобы начать ее разглядывать прямо по дороге. А его исчезновение объясняется еще проще: свернув за угол у перекрестка, он скрылся за одной из ближайших дверей – иначе говоря, пришел домой.
Гипотеза весьма правдоподобная – даже единственно правдоподобная, – но перед глазами Уоллеса снова и снова встает видение: коротышка в зеленом плаще посреди тротуара, как будто в этом зрелище было что-то непостижимое, не поддающееся никакому, даже самому правдоподобному объяснению.
В генеральном комиссариате Лоран и Уоллес первым делом договорились о том, какие вопросы следует задать сотрудникам почты: что они знают о человеке, называющем себя Андре ВС? Часто ли его видели в этом квартале? Известно ли, где он живет? С каких пор он стал получать корреспонденцию до востребования в почтовом отделении на улице Жонас? Часто ли он забирает письма? Много ли их приходит на его имя? И откуда? И наконец: почему он больше не вернется? Он это как-нибудь объяснил? Когда он появлялся в последний раз? И так далее. Кроме того, необходимо составить по возможности более точный словесный портрет человека в порванном плаще.
В кабинет входят почтовые служащие, ожидавшие в соседнем помещении. Их трое; девушку из шестого окна зовут Жюльетта Декстер, ее серьезное, задумчивое лицо внушает доверие; следующая – Эмилия Леберман, пятьдесят один год, не замужем, работает за соседним окошком и живо интересуется всем, что происходит вокруг; кроме того, в комиссариат вызвали еще одну женщину, которая уже не работает на почте: мадам Жан.
В свое время мадам Жан получила свидетельство об окончании училища, и на лето ее взяли стажером в почтовое отделение на улице Жонас. А в сентябре она выполняла обязанности мадемуазель Декстер, которая была в отпуске. По-видимому, ее работу оценили не слишком высоко, так как в дальнейшем администрация почты отказалась от ее услуг. Но у мадам Жан, работающей теперь прислугой у одного коммерсанта на Бульварном кольце, не осталось горького осадка от этого неудачного опыта. Ей больше нравится физический труд. Она отказалась от него, польстившись на более высокий заработок, а спустя три месяца вернулась к нему с чувством облегчения: различные дела, которыми она занималась на почте, казались ей какими-то странными, сложными и в то же время бесполезными, как игра в карты. Помимо обслуживания клиентов приходилось заниматься и другими, внутрипочтовыми операциями; они в еще большей степени были подчинены своду таинственных правил и сопровождались многочисленными ритуалами, смысл которых чаще всего уразуметь было нельзя. Прежде мадам Жан всегда хорошо спала, но после нескольких недель на новом месте ее стали мучить навязчивые кошмары: ей снилось, что она должна переписать целые тома каких-то мудреных слов, что в спешке она пишет все шиворот-навыворот, искажая знаки и путая их последовательность, так что работу приходится переделывать снова и снова.
Теперь она вернулась к прежней, спокойной жизни, и почта уже стала вновь превращаться в обычную лавку, где продают марки и открытки, как вдруг пришел полицейский и начал расспрашивать, чем она занималась в прошлом месяце. И сразу ожили подозрения, страхи, недоверие: выходит, в почтовом отделении на улице Жонас и впрямь творилось что-то неблаговидное. В противоположность своей бывшей коллеге Эмилии Леберман, которую надежда на скандал возбудила до чрезвычайности, мадам Жан явилась в комиссариат с большой неохотой, твердо решив сказать ровно столько, сколько понадобится во избежание личных неприятностей, и ни слова больше. Да это и нетрудно: она ничего не видела, ничего не знает.
Однако она не слишком удивилась, увидев в кабинете комиссара хорошо одетого (но подозрительно скрытного) господина, который утром спрашивал ее, как пройти «на главную почту», чтобы отправить телеграмму. Значит, он замешан в этом деле! Так или иначе, он может быть спокоен: она не расскажет полиции о его утренних похождениях.
Она встречает его в третий раз за день, но он ее не узнает; неудивительно, ведь раньше он видел ее в фартуке и без шляпы.
Мадам Жан с удовлетворением отмечает, что комиссар первой допрашивает Жюлъетту Декстер, впрочем, вполне дружелюбно.
– Знаком ли вам, – говорит комиссар, – человек, получающий корреспонденцию до востребования на имя Андре ВС…
Девушка изумленно раскрывает глаза и поворачивается к отправителю телеграмм. Она открывает рот, собираясь что-то сказать… но не говорит ничего, так и сидит на стуле, напряженно выпрямившись, и поочередно смотрит то на одного мужчину, то на другого.
Итак, Уоллес для начала вынужден объяснить, что он – не Андре ВС, и девушка удивляется еще больше:
– А как же… письмо… только что?…
Да, он забрал письмо, но на улице Жонас он появился впервые. Воспользовался своим сходством с вышеупомянутым субъектом.
– Ох… Ох… – повторяет незамужняя Змилив, задыхаясь от волнения.
Мадам Жан сохраняет сдержанность и смотрит в пол, прямо перед собой.
Девушка утверждает: человек, называющий себя Андре ВС, и Уоллес похожи друг на друга как две капли воды. Увидев Уоллеса на почте, она ни на секунда не усомнилась, что это и есть адресат, – хотя одет он был иначе.
Тот носил очень скромную одежду, которая вдобавок была ему заметно тесна. Почти всегда он являлся в одном и том же бежевом плаще, который был узок ему в плечах; пожалуй, он был плотнее Уоллеса.
– И еще он был в очках.
Эту подробность вспомнила старая дева. Но мадемуазель Декстер возражает: Андре ВС никогда не носил очков. Однако ее коллега упорствует: она очень хорошо это помнит, однажды ей даже показалось, что он в них смахивает на доктора.
– Что это были за очки? – спрашивает Лоран.
Очки в массивной черепаховой оправе, со слегка тонированными стеклами.
– Какого тона?
– Дымчато-серого.
– Стекла были одинакового цвета, или одно чуть темнее другого?
Она не обратила внимания на эту деталь, однако вполне возможно, что одно из стекол действительно было темнее другого. Из окошка посетители видны не очень хорошо – они стоят против света, – но теперь она вспоминает, что…
Лоран спрашивает Жюлъетту Декстер, в какое время настоящий адресат приходил в последний раз.
– Это было, – отвечает она, – где-то между половиной шестого и шестью; он всегда приходил в это время – хотя в начале месяца, когда еще не так быстро темнело, он, пожалуй, приходил немного позже. Так или иначе, но это было время большого наплыва посетителей.
Уоллес перебивает: по ее словам, сказанным, когда она отдавала письмо, ему показалось, что этот человек заходил совсем недавно, поздним утром.
– Да, верно, – говорит она после минутного раздумья, – это были еще не вы, а он. Он пришел сразу после одиннадцати: иногда он приходил и в это время, а не только по вечерам.
Приходил ли он каждый вечер? С какого времени? Нет, не каждый вечер: бывало, что он не появлялся больше недели, а потом четыре или пять дней наведывался ежевечерне – и даже иногда еще и по утрам. Когда он приходил, это означало, что он ждал письмо или несколько писем; во время его отлучек никакой почты не поступало. В основном он получал пневматички и телеграммы, гораздо реже обычные письма; пневматички, разумеется, присылали из города, а телеграммы – из столицы и других городов.
Девушка умолкает и, поскольку никто больше ее ни о чем не спрашивает, секунду спустя добавляет:
– Последнюю пневматичку он должен был получить, когда заходил сегодня утром. Если он ее не получил, то это вина центральной службы.
Но такое впечатление, что этот упрек относится к Уоллесу. И трудно сказать, чем вызвана нотка сожаления в ее голосе: то ли тем, что срочное письмо не дошло до адресата, то ли плохой работой всех почтовых служб.
Впервые мадемуазель Декстер увидела человека в тесном плаще сразу после возвращения из отпуска, в начале октября; но у него уже был абонентский ящик для корреспонденции. С каких пор? Она не может сказать точно; но дату, конечно же, нетрудно будет найти в архиве. А насчет того, приходил ли он в сентябре, надо спросить сотрудницу, замещавшую ее во время отпуска.
К сожалению, в памяти мадам Жан он не удержался: она не обратила внимания на это имя – Альбер ВС – и не помнит, видела ли когда-нибудь это лицо – лицо Уоллеса – в очках или без очков.
А мадемуазель Леберман кажется, что он приходил в сентябре и даже еще раньше. Поскольку она приметила, что он похож на доктора, – значит, дело было в августе, потому что именно в августе доктор Желен взял себе помощника, и она сначала подумала, что это…
– Не могли бы вы сказать, – спрашивает комиссар, – какое стекло было темнее – правое или левое?
Старая дева несколько секунд раздумывает, прежде чем ответить.
– Думаю, – говорит она наконец, – что темнее было то, которое с левой стороны.
– Любопытно, – задумчиво произносит Лоран. – Подумайте хорошенько: может быть, все-таки правое?
– Подождите, месье комиссар, подождите! Я сказала «которое с левой стороны», но с левой стороны от меня, а у него оно было справа.
– Вот, так будет правильнее, – говорит комиссар.
А теперь ему хотелось бы знать, не был ли бежевый плащ вчера вечером надорван на правом плече. Но девушка не посмотрела на него, когда он повернулся, а когда он стоял к ней лицом, она ничего такого не заметила. Мадемуазель Леберман, напротив, провожала его взглядом, пока он шел к выходу: плащ совершенно точно был порван на правом плече, и разрыв был в форме буквы L.
О содержании телеграмм они тоже отзываются по-разному: одна помнит, что они были короткие и невыразительные – подтверждения и отмены приказов, условия встреч – без каких-либо уточнений, которые позволяли бы догадаться о сути намечаемых дел; вторая же говорит о длинных сообщениях, составленных из непонятных, очевидно шифрованных фраз.
– Телеграммы всегда короткие, ведь за каждое слово надо платить, – уточняет Жюльетта Декстер, как если бы она не слышала ничего, сказанного ее коллегой. – В них обычно не повторяют зря то, о чем адресату уже известно.
У мадам Жан нет своего мнения насчет того, о чем говорят и о чем не говорят в телеграммах.
Оставшись наедине, Уоллес и Лоран подводят итог тому, что им удалось узнать. Итог подводится быстро, поскольку узнать не удалось ничего. Андре ВС так и не сказал почтовой служащей ничего такого, что помогло бы напасть на его след или догадаться о роде его занятий; болтливостью он не отличался. С другой стороны, не похоже, чтобы он был жителем этого квартала, во всяком случае, там его никто не знает.
В конце допроса мадемуазель Леберман предложила собственную версию: это врач, который делает запрещенные операции. «Знаете, странные у нас тут бывают врачи», – добавила она с многозначительным видом.
Нет причин с ходу отвергать эту гипотезу, однако Лоран замечает, что его собственная – согласно которой речь идет всего-навсего о торговле древесиной – имеет больше шансов подтвердиться; и она лучше увязывается с графиком поступления писем и телеграмм.
И вдобавок он все еще не уверен, что Андре ВС и есть тот человек, которого мадам Бакс видела в наступающих сумерках у калитки особняка. Его можно было бы опознать по разорванному на плече плащу, но молодая почтовая служащая заявила, что не помнит такой приметы; слова старой девы, утверждающей обратное, принимать в расчет не стоит, а сам по себе плащ – без разрыва на плече – не может служить достаточным доказательством. Равно как и сходство незнакомца с Уоллесом, которое, если принимать его в расчет, может навлечь подозрения и на этого последнего.
Перед тем как расстаться с комиссаром, Уоллес еще знакомится с отчетом, который составил вчера вечером один из двух инспекторов, побывавших в доме убитого.
– Вот увидите, – сказал Лоран, передавая ему небольшую пачку машинописных листков, – это очень интересная работа. Парень, конечно, пока еще слишком молод, чувствуется, что это его первое преступление. Заметьте, он написал отчет по собственной инициативе, ведь официальное расследование прекращено. Думаю, он занимался всем этим для себя, после того как получил приказ закрыть дело. Усердие новичка, одним словом.
В то время как Уоллес принимается за отчет, комиссар делает еще несколько замечаний – похоже, иронических – о выводах, сделанных молодым инспектором, и о его простодушной склонности доверять заявлениям людей, которые «совершенно очевидно издевались над ним».
Отчет начинается так: «В понедельник, двадцать шестого октября, в двадцать один час восемь минут…»
На первых страницах подробно, но без отступлений и комментариев рассказывается о звонке доктора Жюара и о сведениях, которые он дал относительно смерти профессора и о самом покушении. Затем следует очень точное описание особняка и подходов к нему: угол улицы Землемеров, садик, окруженный живой изгородью и обнесенный решетчатой оградой, две входные двери, одна парадная, другая – с задней части дома, расположение комнат на первом этаже, лестница, ковры, кабинет на втором этаже; расстановка мебели в этой комнате также описывается с большой тщательностью. Далее следуют обычные данные полицейского отчета: пятна крови, отпечатки пальцев, вещи, явно находящиеся не на том месте или не в том положении, что всегда… «и наконец, отпечатки № 3 – правая рука – четко просматриваются также на пресс-папье кубической формы, весом семьсот-восемьсот граммов, лежащем слева от исписанного листа бумаги, на расстоянии около десяти сантиметров».
Если не считать этих чересчур подробных указаний, содержание документа до сих пор мало чем отличается от официальных полицейских отчетов, которые Лоран показал Уоллесу еще утром. Но здесь фигурируют два новых момента: недавно вышедшая из строя сигнализация у садовой калитки (для Уоллеса это не ново) и свежие следы на узкой лужайке у западной стороны дома; размеры следов установлены, как и средняя длина шага.
А еще здесь больше внимания уделяется словам экономки. Уоллес даже узнает в приводимых фразах ее любимые выражения. О поломке на телефонной линии и о тщетных усилиях мадам Смит заставить эту линию работать рассказано во всех подробностях.
Помимо экономки, усердный инспектор взял показания у привратника дома напротив и у «хозяина небольшого кафе, находящегося в двадцати метрах отсюда, в доме десять» – то есть хозяина кафе «Союзники». Привратник говорит о людях, постоянно бывавших в особняке; частенько – особенно в теплое время года – он сидит на ступеньках у своего подъезда, как раз напротив входа в сад. Таким образом, он имел возможность заметить, что к убитому приходило очень мало народу: почтальон, электрик, снимавший показания счетчика, иногда – коммивояжер, продающий шторы или пылесосы, а еще четыре-пять человек, которых с первого взгляда трудно отличить от коммивояжеров – они носят того же фасона костюм, у них такой же кожаный портфель, – но это уважаемые горожане, профессора, коммерсанты, врачи и тому подобное. Чувствуется, что автор отчета приводит эти досужие разглагольствования лишь объективности ради; и, несмотря на старания передавать все с равным беспристрастием, совершенно ясно: дальнейшее волнует его гораздо сильнее. Речь идет о некоем молодом человеке, похожем на студента, но очень просто одетом, невысоком, можно сказать, даже щуплом; этот юноша приходил в особняк несколько раз за лето, потом, после месячного с небольшим перерыва, во вторую неделю октября приходил трижды, тогда было так тепло: окно в комнате, где находился Дюпон, было открыто, и привратник мог слышать, как собеседники во время этих визитов неоднократно повышали голос; в последний раз все завершилось ожесточенным спором. Как кажется привратнику, кричал главным образом молодой человек. Он вообще с виду был очень нервный, возможно, пил больше, чем надо бы, – иногда, выйдя от профессора, он заходил в кафе «Союзники». И наконец, за два дня до убийства он проходил вдоль канала вдвоем с приятелем, который был гораздо выше, гораздо сильнее и явно постарше. Они остановились перед домом, и студент указал пальцем на одну из комнат во втором этаже; он был в возбужденном состоянии, что-то оживленно объяснял своему приятелю и делал угрожающие жесты.
Возможно, мадам Смит, хоть она и совсем глухая (и «со странностями»), несмотря на то что она утверждает, будто ей «решительно ничего не известно о гостях хозяина», могла бы назвать имя этого молодого человека и сказать, зачем он приходил к Дюпону.
Следовало бы еще раз допросить экономку, но, к сожалению, она уехала из города. В ее отсутствие инспектор попробовал разговориться с хозяином кафе «Союзники»; как он мимоходом замечает, «люди этой профессии обычно хорошо осведомлены о частной жизни своих клиентов». Хозяин не желал говорить, и от инспектора потребовались все его терпение и все его дипломатическое искусство, чтобы узнать подоплеку этого дела.
Лет двадцать назад Дюпон «поддерживал постоянные отношения» с женщиной «из низов», и какое-то время спустя она родила сына. Профессор, который «сделал все, чтобы предотвратить нежелательное событие» (?), испытал сильнейшее давление, но категорически отказался жениться. Не видя иного средства «положить конец преследованиям», он вскоре вступил в брак с девушкой из своего круга. Но его побочный сын, успев подрасти, стал являться к нему и требовать значительные суммы денег, «что приводило к бурным дискуссиям, эхо вторых доносилось до соседей».
Переходя к выводам, инспектор первым делом доказывает, что Даниэль Дюпон во многих отношениях «намеренно исказил правду».
«При поверхностном осмотре вещественных доказательств, – пишет он, – даже без привлечения свидетельских показаний становится очевидно, что:
во-первых, нападавших было двое: человеку с маленькими руками (отпечатки пальцев № 3) и маленькими ногами (следы на газоне), у которого короткий шаг, было бы не под силу оборвать провод электрического звонка у садовой калитки; с другой стороны, если первому пришлось ступать по траве газона, чтобы гравий не скрипел под ногами, это значит, что был еще кто-то, ступавший по выложенному из кирпичей бордюру дорожки; будь он один, он сам бы пошел по этому бордюру, широкому и удобному;
во-вторых, по меньшей мере один из этих двоих был не обычным преступником, а знакомым хозяина, который часто бывал в доме; он прекрасно ориентировался там и прекрасно знал, кто, что и когда там делает;
в-третьих, профессор, несомненно, узнал его; профессор утверждает, будто получил пулю в грудь, не успев еще как следует открыть дверь, а потому и не увидел стрелявшего в лицо; но на самом деле он вошел в кабинет и говорил с этими двумя; между ними даже завязалась борьба, о чем свидетельствует беспорядок в комнате (развалившиеся стопки книг, передвинутый стул и т. д.) и отпечатки пальцев (№ 3), обнаруженные на пресс-папье;
в-четвертых, мотивом преступления была не кража: человек, который так хорошо ориентировался в доме, не мог не знать, что в этой комнате красть нечего.
Дюпон не захотел назвать имя убийцы, ибо знал его слишком близко. Он даже скрывал, насколько серьезна его рана, скрывал так долго, как только было возможно, надеясь, что его друг доктор Жюар сумеет его вылечить и скандала удастся избежать. Именно поэтому экономка уверяла, будто ее хозяин всего лишь легко ранен в руку».
Попробуем восстановить всю сцену от начала до конца. Молодой человек пытался достичь цели разными средствами: он настаивал на своих правах, изображал любящего сына, взывал к жалости, не побрезговал шантажом, но все было напрасно. И тогда, отчаявшись, он решил прибегнуть к силе. Сам он тщедушный, отца побаивается, а потому позвал на подмогу приятеля, покрепче и постарше себя; этот тип, которого он собирается представить как своего поверенного, на самом деле больше похож на наемного убийцу. Предприятие назначается на понедельник, двадцать шестое октября, на половину восьмого вечера…
Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глядя себе под ноги, он уже протянул руку, чтобы открыть дверь, как вдруг у него возникает мысль: «Жан там, он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Возможно, Жан пришел не один: разве не угрожал он позавчера, что приведет с собой «делового партнера»? Никогда не знаешь, до чего может дойти сегодняшняя молодежь.
Надо принять меры предосторожности: профессор на цыпочках крадется в спальню за револьвером, который со времен войны хранится у него в ящике ночного столика. Когда он собирается снять револьвер с предохранителя, его вдруг охватывают сомнения: нет, стрелять в сына он не будет, он хочет только напугать его.
Он снова выходит в коридор, и тяжесть револьвера в руке кажется ему несоизмеримой с тем страхом, который шевельнулся в нем минуту назад; более того, страх тут же улетучивается: зачем бы сыну приходить сегодня? Впрочем, Дюпон его и не боится. Он кладет револьвер в карман. Завтра он распорядится, чтобы экономка запирала двери с наступлением темноты.
Он поворачивает дверную ручку и открывает дверь в кабинет. Там его ждет Жан.
Жан стоит между стулом и письменным столом и читает разложенные на столе бумаги. Подальше от середины комнаты, перед книжным шкафом стоит другой, руки в карманах, смахивает на жулика.
– Добрый вечер, – говорит Жан.
Сегодня глаза у него опять блестящие, наглые и боязливые одновременно; наверно, опять выпил. Губы кривятся в подобии улыбки.
– Что ты здесь делаешь? – сухо спрашивает Дюпон.
– Пришел поговорить с тобой, – отвечает Жан. – Вот это – (он указывает на него подбородком) – Морис… мой поверенный – (и снова гримаса).
– Добрый вечер, – говорит Морис.
– Кто вас впустил?
– А зачем кому-то нас впускать, – говорит Жан, – мы дом знаем.
Это должно означать: «Мы тут свои!»
– Что ж, как пришли, так и уйдете, – спокойно говорит профессор. – Дорогу вы знаете.
– Так скоро мы не уйдем, – говорит Жан. – Мы пришли поговорить – поговорить о делах.
– Эту тему, малыш, мы уже исчерпали. А сейчас ты уйдешь.
Дюпон решительно направляется к сыну; он видит, как в глазах юноши появляется паника… паника и ненависть… Он повторяет:
– Сейчас ты уйдешь.
Жан хватает первое, что попалось ему под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами, и потрясает им в воздухе, готовый ударить. Дюпон делает шаг назад, его рука тянется к револьверу.
Но Морис заметил это движение, он проворнее, и вот уже он сам целится в профессора:
– А ну-ка брось. Вынь руку из кармана.
Некоторое время все молчат. Гордость не позволяет профессору смириться с тем, чтобы ему приказывали и «тыкали» в присутствии сына.
– Сейчас прибудет полиция, – говорит он. – Я знал, что вы меня тут поджидаете. Перед тем как войти сюда, я зашел в спальню и позвонил.
– Легавые? – говорит Морис – Что-то не слышно.
– Не волнуйтесь, скоро услышите.
– Еще есть время договориться!
– Они будут здесь с минуты на минуту.
– Телефонный провод два дня как перерезан, – говорит Жан.
На этот раз гнев пересиливает осторожность. Все происходит в какую-то долю секунды: попытка профессора выхватить револьвер, выстрел, поражающий его в грудь, и отчаянный крик молодого человека:
– Не стреляй, Морис!
