1

В большом доме, как всегда, тихо.

На первом этаже старая глухая экономка завершает приготовления к ужину. На ногах у нее войлочные шлепанцы, поэтому не слышно, как она ходит взад-вперед по коридору – между кухней и столовой, где на громадный стол в раз и навсегда заведенном порядке кладется единственный прибор.

Сегодня понедельник, по понедельникам ужин простой: овощной суп, наверно, немного ветчины и какое-нибудь крем-брюле непонятного вкуса или рисовый пудинг с карамельным соусом…

Но еда не слишком занимает Даниэля Дюпона.

Сидя за письменным столом, он осматривает свой револьвер. Им много лет уже не пользовались, и теперь он может отказать. Дюпон очень осторожно приступает к делу: разбирает револьвер, вынимает пули, тщательно прочищает весь механизм, проверяя его исправность; наконец, вставляет магазин на место, а тряпку убирает в ящик.

Человек он дотошный, любит, чтобы всякая работа была сделана на совесть. Пуля в сердце – это доставит меньше всего хлопот. Если выстрелить как надо – он долго обсуждал это с доктором Жюаром, – смерть будет мгновенной, а потеря крови – очень незначительной. И старой Анне не придется долго отмывать кровавые пятна, а для нее это самое важное. Он знает, что Анна его не любит.

Впрочем, его вообще мало кто любил. Эвелина… Но он убивает себя не из-за нее. Что на его долю досталось мало любви – это ему безразлично. Он убивает себя без причины – просто от усталости.

Дюпон делает несколько шагов по светло-зеленому ковру, который приглушает звуки. В тесном кабинете мало места, чтобы прохаживаться. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политическая экономия… внизу слева, с краю стеллажа, стоят несколько книг, его собственный вклад в эти исследования. Не так уж много. Но все-таки там были две или три дельные мысли. И кто это понял? Тем хуже для них.

Он останавливается у стола и смотрит на письма, которые только что написал: одно – Руа-Дозе, другое – Жюару… а кому еще? Может быть, жене? Нет; а письмо министру он, вероятно, отправил вчера…

Он останавливается у стола и бросает последний взгляд на письмо, которое только что написал Жюару. Оно написано ясно и убедительно; в нем содержатся все необходимые разъяснения для того, чтобы выдать самоубийство за убийство.

Сначала Дюпон хотел инсценировать несчастный случай: «Во время чистки старого револьвера пуля попала профессору прямо в сердце». Но все бы догадались, в чем дело.

Преступление – это не так подозрительно. И можно рассчитывать на Жюара и Руа-Дозе: они сохранят это в тайне. И банда лесоторговцев не будет строить гримасы, когда в разговоре кто-нибудь упомянет его имя. Что касается доктора, то он вряд ли удивится этому письму: наверняка он все понял после их беседы на прошлой неделе. В любом случае он не откажет покойному другу в этой услуге. То, что от него потребуется, не так уж сложно: перевезти труп в клинику и тут же связаться по телефону с Руа-Дозе; затем подготовить отчет для городской полиции и сообщение в местные газеты. Дружба с министром иногда все же может пригодиться: не будет ни судебно-медицинской экспертизы, ни следствия. А со временем (кто знает?) участие в этом маленьком заговоре, возможно, окажется полезным для доктора.

Все в порядке. Дюпону остается только спуститься ужинать. Он должен выглядеть как обычно, чтобы старая Анна ничего не заподозрила. Он отдает распоряжения на завтра и со своей обычной дотошностью улаживает всякие мелочи, теперь уже не имеющие значения.

В половине восьмого он снова поднимается наверх и, не теряя ни минуты, стреляет себе в сердце.

Тут Лоран останавливается. Кое-что ему все же неясно: сразу умер Дюпон или нет?

Предположим, что он только ранил себя; но у него еще оставались силы, чтобы выстрелить во второй раз, – доктор уверяет, что он самостоятельно спустился по лестнице и дошел до машины «скорой помощи». Если револьвер заклинило, то в распоряжении профессора были другие средства: он мог, например, вскрыть себе вены; такой человек вполне может держать наготове бритву на случай, если револьвер откажет. Разумеется, чтобы прикончить себя, требуется незаурядное мужество; однако такой человек, как Дюпон, скорее довел бы свой замысел до конца, нежели отказался бы от него.

Да, но если он убил себя сразу, зачем бы доктору и старой экономке выдумывать всю эту историю: раненый Дюпон, зовущий на помощь со второго этажа, его, на первый взгляд, неопасное ранение и внезапная смерть по приезде в клинику. Допустим, Жюар опасался быть обвиненным в похищении покойника: чтобы с полным правом перевозить Дюпона, доктор должен был застать его живым. С другой стороны, выдумка, будто Дюпон мог передвигаться самостоятельно, потребовалась для того, чтобы обойтись без санитаров, когда нужно было укладывать его на носилки; и наконец, за эти краткие минуты умирающая жертва якобы успела изложить обстоятельства преступления. Возможно, Дюпон в прощальном письме сам посоветовал принять эти меры предосторожности. Но вот что любопытно: сегодня утром доктор упорно давал понять, что рана вначале показалась ему легкой; смерть при таких обстоятельствах кажется несколько неожиданной. А экономке, по-видимому, даже в голову не приходило, что пострадавший может умереть. Удивительно и то, что Дюпон или Жюар одобрил план, согласно которому надо было довериться этой старой женщине, а еще более странно, что она сумела так хорошо сыграть свою роль перед полицейскими спустя всего несколько часов после драмы.

Есть еще одна гипотеза: Дюпон мог выстрелить во второй раз, находясь в клинике, – в этом случае мадам Смит не знала бы ни о чем, и доктор использовал бы ее свидетельство для создания своей легенды. Нет, это отпадает: если бы даже доктор и согласился скрыть самоубийство друга, вряд ли бы он помог ему довести это дело до конца.

Подытожим: надо принять за данность, что Дюпон покончил с собой без помощи доктора или экономки; а стало быть, он сделал это, когда был в одиночестве, то есть либо у себя в кабинете в половине восьмого, либо в спальне, пока экономка звонила в клинику из соседнего кафе. После возвращения старухи Дюпон был уже не один, с ним постоянно кто-то находился – сначала экономка, потом Жюар, – ни она, ни доктор не дали бы ему совершить вторую попытку. Он мог первый раз выстрелить в кабинете, а второй раз – в спальне, но это ничего не меняет, поскольку к приходу доктора он не казался тяжело раненным. Да, в искренности экономки сомневаться не следует (только доктор помогал самоубийце скрыть правду). Когда Дюпона увозили из дома, он был жив, был даже в состоянии передвигаться – доктор был вынужден упомянуть об этом, чтобы не разойтись с показаниями экономки. Хотя все это можно было предусмотреть заранее: раз экономка не была посвящена в тайну, ей нельзя было видеть покойного с револьвером в руке – иначе возникала вероятность, что она догадается о самоубийстве да еще побежит за первым попавшимся врачом или, чего доброго, за полицией.

Таким образом, картина представляется следующей: Дюпон стреляет себе в грудь, зная, что рана будет смертельной, но даст ему время создать миф об убийстве. Он пользуется глухотой экономки, чтобы заставить ее поверить в поспешное бегство убийцы через весь дом. А потом спокойно дожидается своего друга-доктора и объясняет, что следует сделать после его смерти. Жюар увозит раненого в клинику и там пытается спасти, вопреки его собственной воле…

Опять не сходится: если Дюпон не производил впечатления тяжелораненого, он не мог быть так уж уверен, что его рана смертельна.

Надо вернуться к версии о неудачном на первый взгляд выстреле и внезапном страхе перед смертью. Дюпон промахнулся: он нанес себе легкую рану, которая, однако, достаточно напугала его, чтобы заставить отказаться от намеченного плана. И он позвал на помощь, но, не желая сказать правду, выдумал дурацкую историю с покушением. Как только к нему приехал врач, он поспешил в клинику на операцию, не дождавшись даже санитаров с носилками. Однако рана оказалась серьезнее, чем он полагал, и через час он умер. В таком случае правдивы не только показания экономки (она даже могла видеть открытой дверь, которая должна была быть закрытой), но, возможно, и показания доктора: гинеколог может и не догадаться, что выстрел был сделан в упор. А министр, который, благодаря полученному заранее письму, знает, в чем тут суть, распорядился прекратить расследование и забрать тело.

Комиссар Лоран знает, что ему придется заново выстраивать свои умозаключения, так как именно эта версия нравится ему меньше всех остальных. С утра каждая очередная попытка приводит его к одному и тому же выводу, который он каждый раз отвергает. Он охотнее поверил бы в любую нелепость, чем в тот простой факт, что самоубийца передумал: так бывает сплошь и рядом, у человека срабатывает инстинкт самосохранения, но это совершенно не вяжется с личностью профессора, проявившего такое мужество на фронте, такую принципиальность в гражданской жизни, ни разу не давшего повода усомниться в твердости его характера. Он мог решиться на самоубийство; у него могли быть основания скрыть истинную причину своей смерти; но, вступив на этот путь, он не мог бы повернуть назад.

Однако, если отбросить все это, остается лишь одно объяснение: убийство. А поскольку неясно, кто мог бы быть убийцей, то приходится принять версию Уоллеса о призрачной «банде» с неизвестными целями и неуловимыми заговорщиками… Последняя блестящая идея министра кажется Лорану такой забавной, что он, сидя в одиночестве, не может удержаться от смеха. Дело и так достаточно запутанное, зачем еще всякую чушь приплетать.

А вообще-то зря он ломает себе голову над загадкой, от решения которой его так своевременно избавили. К тому же пора обедать.

Но маленький румяный человечек никак не решится покинуть свой кабинет. Он рассчитывал, что Уоллес в первой половине дня даст о себе знать, но тот не пришел и даже не позвонил. Неужели специальный агент тоже погиб от рук гангстеров? Пропал навсегда, растворился во мраке?

В сущности, он ведь ничего не знает ни о самом Уоллесе, ни о цели его миссии. Зачем, например, ему нужно было являться к Лорану перед тем, как приступить к работе? Единственное, чем располагает комиссар, это показания доктора и экономки; но приехавший из столицы агент мог допросить их напрямую. И он не нуждался ни в чьем разрешении, чтобы проникнуть в дом покойного – дом, отныне открытый всем ветрам, охраняемый полубезумной старухой.

В этом смысле поведение министерства выглядит по меньшей мере легкомысленным: когда расследуется преступление, то… Хотя разве эта небрежность не доказывает как нельзя лучше, что речь идет о самоубийстве, и там, наверху, это прекрасно знают? Впоследствии, однако, у них могут возникнуть проблемы с наследниками.

Какая же роль во всем этом отводится Уоллесу? Может быть, прославленный Фабиус начал это встречное расследование, неверно истолковав приказ Руа-Дозе? Или специальному агенту тоже известно, что Дюпон покончил с собой? Возможно, единственная его задача – забрать с улицы Землемеров какие-то важные документы, а визит в генеральный комиссариат – просто жест вежливости. Ничего себе вежливость: прийти и издеваться над высокопоставленным чиновником, рассказывая ему всякие небылицы…

Нет! Видно, что Уоллес не кривит душой: он твердо верит в то, о чем рассказывает, а его неожиданный визит очередной раз свидетельствует о том, что в столице Лорану не доверяют.

В этот момент генерального комиссара отвлекает от размышлений приход некоей странной личности.

Без доклада, даже без стука в приотворенную дверь просовывается чья-то голова и обводит кабинет беспокойным взглядом.

– В чем дело? – спрашивает комиссар, собираясь выпроводить нахала.

Но тот обращает к нему вытянутое лицо и, приложив палец к губам, начинает выделывать какие-то шутовские гримасы, одновременно повелительные и умоляющие. При этом он заходит в кабинет и с необычайной осторожностью закрывает за собой дверь.

– Так что вам нужно, месье? – спрашивает комиссар.

Он не знает, сердиться ему, смеяться или беспокоиться. Но его слишком громкий голос, похоже, напугал посетителя. В самом деле, тот, старавшийся произвести как можно меньше шума, патетически простирает к нему руку, призывая к тишине, и в это время на цыпочках подходит к письменному столу. Лоран, который успел встать, инстинктивно подается назад, к стене.

– Не бойтесь! – бормочет незнакомец. – А главное, не зовите никого! Иначе вы меня погубите.

Это человек среднего возраста, высокий и худощавый, одетый в черное. Его ровный голос, буржуазная солидность костюма немного успокаивают комиссара.

– С кем имею честь, месье?

– Марша, Адольф Марша, коммерсант. Извините за вторжение, господин комиссар, но у меня для вас сообщение чрезвычайной важности, и, желая сохранить мой приход в тайне, я подумал, что серьезность ситуации позволяет мне…

Лоран обрывает его жестом, означающим: «В таком случае, все нормально!», однако комиссар рассержен: он и раньше замечал, что дежурство на этажах при смене караула обеспечивается слабо; надо будет навести порядок.

– Садитесь, месье, – говорит он.

И принимает излюбленную позу, положив ладони на стол, среди бумаг.

Посетитель опускается в кресло, на которое указал комиссар, но, считая, что их разделяет слишком большое расстояние, садится на самый край и наклоняется вперед как можно ближе, чтобы говорить не повышая голоса:

– Я по поводу смерти несчастного Дюпона…

Лоран ничуть не удивлен. Он ждал этих слов, хотя и не вполне отдавал себе в этом отчет. Он узнает их, как будто услышал заранее. Его интересует то, что за ними последует.

– Я присутствовал при последних минутах нашего несчастного друга…

– А, так вы были другом Даниэля Дюпона.

– Не будем преувеличивать, господин комиссар; мы с ним просто давние знакомые, вот и все. И я считаю, что наши отношения…

Марша умолкает. Затем, внезапно приняв решение, трагически, но все так же тихо заявляет:

– Господин комиссар, сегодня вечером меня должны убить!

На этот раз Лоран воздевает руки к небу. Только этого ему не хватало!

– Что это за шутки?

– Не кричите, господин комиссар, и скажите, похож ли я на человека, который шутит.

Действительно, не похож. Лоран снова кладет руки на стол.

– Сегодня вечером, – продолжает Марша, – я должен прийти в одно место, где меня будут ждать убийцы – те, что вчера стреляли в Дюпона, – и я, в свою очередь…

Он поднимается по лестнице – не торопясь.

Этот дом всегда казался ему каким-то зловещим. Слишком высокие потолки, темные панели на стенах, углы, где сгущается тьма, которую не может разогнать даже электрический свет, все здесь усугубляет тревогу, охватывающую вас уже при входе.

Сегодня Марша замечает мелочи, которые прежде не привлекали его внимания: скрипучие двери, темноту, затаившуюся в конце коридора, непонятные тени. У лестницы ухмыляется голова шута.

С каждой ступенькой подъем замедляется. Перед пейзажем с башней, которую разрушила молния, обреченный останавливается. Ему хотелось бы прямо сейчас узнать, что означает эта картина.

Через минуту будет слишком поздно – до площадки осталось всего пять ступенек, а там его ждет смерть.

Мрачный тон собеседника не производит на комиссара особого впечатления. Ему нужно кое-что уточнить: кто должен убить Марша? Где? Почему? И как он узнал об этом? С другой стороны, доктор Жюар не упомянул о его присутствии в клинике; по какой причине? Лоран с трудом сдерживается: он почти уверен, что имеет дело с психопатом, который, возможно, даже не был знаком с профессором, и его бредовые фантазии не что иное, как проявление мании преследования. Только страх перед его буйными выходками мешает комиссару немедленно выставить его за дверь.

А Марша взахлеб рассказывает. То, что он сообщает, очень серьезно. К несчастью, некоторые вещи ему необходимо скрыть, но он умоляет комиссара о помощи: нельзя же допустить, чтобы убили ни в чем не повинного человека! Лоран теряет терпение:

– Как же я могу вам помочь, если вы ничего мне не рассказываете?

И Марша в конце концов рассказывает, как он совершенно случайно оказался перед клиникой Жюара на Коринфской улице, когда доктор доставил туда раненого. Из любопытства он подошел поближе и узнал Даниэля Дюпона, с которым при различных обстоятельствах ему приходилось встречаться у общих друзей. Он предложил свою помощь для переноски раненого, поскольку доктор был один. Если доктор впоследствии не сказал об этом, то лишь по его собственной просьбе: он не хотел, чтобы его имя упоминалось в связи с этим преступлением. Но теперь события принимают такой оборот, что он вынужден отдаться под защиту полиции.

Лоран удивлен: зачем доктору Жюару понадобилась помощь какого-то прохожего, если у него под рукой весь персонал клиники?

– Нет, господин комиссар, в этот час там никого не было.

– Правда? А в котором часу это было?

Помявшись, Марша отвечает:

– Пожалуй, около восьми или сразу после, где-то в половине девятого, точнее сказать не могу.

В девять Жюар позвонил в полицию и сообщил о смерти и Дюпона. Лоран спрашивает:

– А может быть, это было после девяти?

– Нет-нет, в девять бедняга Дюпон уже умер.

Итак, Марша был в операционной. Доктор уверял, что обойдется без чьей-либо помощи при операции, которая вначале не обещала быть такой сложной, какой оказалась на деле. Однако Дюпон, опасаясь худшего, воспользовался теми краткими минутами, какие оставались у него до наркоза, чтобы рассказать о случившемся. Марша пришлось дать слово не распространяться об обстоятельствах покушения, хотя он не понимает, зачем утаивать это от полиции. Но ему кажется, что он не нарушит слова, если сообщит генеральному комиссару о поручении, которое дал ему Дюпон, – именно ему, хотя, повторяет он, ввязываться в такие авантюры вовсе не в его духе. Он должен сегодня проникнуть в особняк на улице Землемеров, забрать оттуда документы и затем передать их одному видному политику, для которого они представляют величайшую важность.

Но Лоран не понимает двух вещей. Во-первых, зачем такая таинственность? (Может быть, из-за наследников?) И во-вторых, почему это так опасно – пойти и забрать бумаги? Что касается «обстоятельств покушения», то пусть Марша не волнуется: их несложно воспроизвести!

При этих словах комиссар, который по-прежнему придерживается версии самоубийства, с понимающим видом подмигивает собеседнику. Он уже не знает, что и думать о Марша. Судя по тому, с какой точностью этот человек описывает смерть друга, он действительно должен был находиться накануне вечером в клинике; но в остальном его разговор настолько нелеп и невнятен, что трудно не принять его за сумасшедшего.

Чувствуя поддержку комиссара, осмелевший коммерсант начинает говорить – не прямо, а намеками – о террористической организации, ведущей борьбу против некоей политической группировки, которая… которую… Лоран, поняв наконец, куда тот клонит, выводит его из затруднения:

– Политической группировки, членов которой методично убивают по одному, каждый вечер в половине восьмого!

Марша, не заметивший иронической улыбки, которая сопровождает эту фразу, по-видимому, испытывает величайшее облегчение.

– Ну вот, – говорит он, – я так и думал, что вы в курсе дела. Это все упрощает. Скрывать правду от полиции, как хотел Дюпон, было бы ошибкой, чреватой серьезными последствиями. Сколько ни твердил я ему, что, по моему глубокому убеждению, это прерогатива полиции – а отнюдь не моя! – он так и не согласился нарушить свою дурацкую тайну. Вот почему я вначале разыгрывал комедию; а поскольку вы отвечали мне тем же, то положение было почти безвыходное. Теперь мы сможем поговорить.

Лоран решает подыграть ему. Любопытно, что из всего этого выйдет.

– Вы сказали, что Даниэль Дюпон перед смертью дал вам какое-то секретное поручение, связанное с риском для жизни?

Марша широко раскрывает глаза. «Перед смертью»? Теперь он уже совсем не знает, о чем должен умалчивать.

– Так почему же, – настаивает Лоран, – почему же вы думаете, что в этом доме вас ждет засада?

– Доктор, господин комиссар, доктор Жюар! Он все слышал!

Когда Дюпон объяснял ему, насколько важны эти документы и как надо ими распорядиться, там присутствовал доктор Жюар. Поняв, что Марша собирается пойти за ними, доктор нашел предлог удалиться и позвонил главарю бандитов, чтобы предупредить его. Из предосторожности Марша несколько раз повторил, громко и внятно, что не принадлежит к группе, но видно было, что доктор не верит ни единому его слову; поэтому коммерсанта сразу же решили сделать мишенью на сегодняшний вечер. Но полиция обязана предотвратить это, поскольку речь идет об ошибке, трагической ошибке: он никогда не имел к группе ни малейшего отношения, более того, он никогда не разделял их взгляды, и он не хочет…

– Полно вам, – говорит Лоран, – успокойтесь. Вы слышали, о чем говорил доктор по телефону?

– Нет… То есть что-то слышал, но… По его лицу и так было ясно, что они намерены делать.

Решительно, этот субъект той же породы, что и Руа-Дозе. Но в чем причина такого коллективного помешательства? С Дюпоном все понятно: ему удобно было свалить вину на таинственных анархистов; но лучше бы он сам отправил эти документы куда надо, прежде чем убить себя. Пока не вполне ясны и некоторые другие обстоятельства. Но, к сожалению, вряд ли удастся прояснить их с помощью этого господина.

Чтобы избавиться от него, комиссар подсказывает ему надежный способ ускользнуть от убийц: поскольку они должны нанести удар в половине восьмого, надо пойти за документами раньше или позже.

Коммерсант уже думал об этом, но ведь от такой могущественной организации нельзя ускользнуть так просто: убийцы захватят его, а потом казнят в свое обычное время; они засели там и дожидаются его, потому что доктор не сказал им, в какое время Марша пойдет в дом профессора, он этого не знал…

– Вы слышали, что доктор сказал по телефону?

– Строго говоря, нет, только отдельные слова… Но по ним я восстановил весь разговор.

Лорану визитер уже надоел, и он постепенно дает ему это почувствовать. А тот, со своей стороны, все больше и больше нервничает и, забывая об осторожности, начинает говорить в полный голос:

– «Успокойтесь, успокойтесь»! Вам легко говорить, господин комиссар! Если бы вы, как я, с утра отсчитывали часы, которые вам осталось прожить…

– Позвольте, – говорит Лоран, – а почему только с утра?

Коммерсант оговорился: он должен был сказать «со вчерашнего вечера». Теперь он спешно поправляется: всю ночь глаз не смыкал.

В таком случае, замечает комиссар, он поступил неправильно. Он мог спать без задних ног: убийц не существует, как не существует и заговора. Даниэль Дюпон покончил с собой!

Марша несколько ошеломлен. Но тут же берет себя в руки:

– Да что вы, ничего подобного! Уверяю вас, о самоубийстве и речи быть не может.

– Правда? Откуда вы знаете?

– Он мне сам сказал…

– Он вам сказал то, что хотел сказать.

– Если бы он хотел покончить с собой, то совершил бы еще одну попытку.

– Зачем, он ведь все равно умер.

– Да… конечно… Нет, этого не может быть! Я видел, как доктор Жюар пошел звонить…

– Вы слышали, что доктор сказал по телефону?

– Ну да, я все слышал. Вы же понимаете, я не мог упустить ни единого слова! Красные папки, картотека в кабинете, жертва, которая должна угодить в ловушку…

– А вы пойдите туда сейчас: ведь до «времени убийства» еще далеко!

– Говорю вам: они уже поджидают меня!

– Вы слышали, что доктор…

 

2

Коммерсант уходит. Теперь он понял, что к чему. Дюпон был прав: генеральный комиссар – на жалованье у этих убийц. Ничем другим его поведение объяснить невозможно. Он хотел усыпить бдительность Марша, убедив его, что никакого заговора не существует, а Дюпон покончил с собой. Покончил с собой! Хорошо еще, что Марша вовремя остановился, не выложил ему всего…

Хотя нет! Тут можно было не бояться: комиссар прекрасно знает, что Дюпон не умер, ведь доктор Жюар держит их в курсе дела. Они притворяются, что поверили в его смерть, так им будет легче добить его в ближайшие дни. А пока их задача – завлечь Марша в особняк и пристрелить вместо профессора.

Что же, это очень просто: он не пойдет за папками – ни в половине восьмого, ни в какое-либо другое время (не такой он дурак, чтобы попасться в ловушку, расставленную комиссаром: ясное дело, убийцы будут дежурить там весь день). Дюпон не будет настаивать на этом, когда узнает, какова ситуация. Пускай Руа-Дозе пошлет туда другого человека.

Однако, размышляет Марша, если он не выполнит поручения, это еще не гарантирует ему безопасность: убийцам нетрудно будет взять реванш. Надо уберечься от возможных покушений. И лучший способ для этого – как можно быстрее покинуть город и укрыться где-нибудь в сельской глуши. А еще разумнее было бы сесть на первый же пароход и отправиться за море.

Но коммерсант Марша уже не уверен, что именно так и следует поступить. С самого утра он принимает то одно решение, то другое и каждый раз считает, что выбрал правильно.

Посвятить полицию в тайну – или нет; немедленно скрыться из города – или выждать; сообщить профессору об этом своем решении – или нет; сейчас же пойти на улицу Землемеров и забрать документы – или не ходить вообще…

Он ведь еще не вполне решился отказать другу в этой услуге. И снова и снова мысленно переносится туда, к домику, окруженному живой изгородью, чтобы сделать еще одну попытку… Он толкает тяжелую дубовую дверь, ключ от которой дал ему Дюпон. Он поднимается по лестнице – не торопясь…

Но с каждой ступенькой подъем все медленнее. Он так и не одолеет эту лестницу.

На сей раз он уже не сомневается в том, что его ждет, дойди он до кабинета. Он не пойдет. Он предупредит профессора и вернет ему ключи.

Но по дороге ему приходит в голову, что это будет нелегкой задачей: Дюпон – он хорошо его знает – не прислушается к ею доводам. А если доктор Жюар, который обязательно будет подслушивать за дверью, услышит их спор и узнает, что Марша отказывается выполнить поручение, у него уже не останется шансов спастись от убийц: вместо того чтобы ждать его в засаде в половине восьмого, они тут же установят за ним слежку, так что ни спрятаться, ни сбежать он больше не сможет.

Лучше уж пойти туда сейчас, пока они не установили дежурство…

Он поднимается по лестнице, В большом доме, как всегда, тихо…

 

3

Перед тем как полностью остановиться, полотно моста еще несколько раз едва заметно подрагивает. Невзирая на эти почта неощутимые колебания, велосипедист уже въехал за дверцу, готовый продолжить путь.

– Добрый день, месье.

Вскакивая на велосипед, он крикнул «Добрый день!» вместо «До свидания». Они обменялись замечаниями о погоде в ожидании, пока можно будет двигаться дальше.

У моста один разводной пролет; ось вращения механизма находится по ту сторону канала. Подняв голову, они смотрели, как нагромождение стальных балок и проводов медленно исчезает из виду.

Затем ненадолго показалась свободная оконечность моста, похожая на дорожное покрытие в разрезе; и вдруг от берега к берегу пролегла ровная асфальтовая поверхность, окаймленная с двух сторон тротуарами и перилами.

Они медленно опускали глаза, следя за происходящим, пока две металлические закраины, отполированные колесами машин, не оказались друг против друга. Тут же прекратились рокот мотора и скрежет шестеренок, и в наступившей тишине раздался звонок, возвещающий о том, что проезд снова открыт.

– Я не удивлюсь, – повторяет велосипедист.

– Может, и так. Удачи вам!

– Добрый день, месье.

Но на том берегу видно, что еще ничего не кончилось: по инерции мост двигается и после остановки механизма; за несколько секунд он опустился еще чуть-чуть, примерно на сантиметр, и между его полотном и тротуаром возник небольшой перепад; затем стальная закраина вновь качнулась, приподнявшись на несколько миллиметров выше положенного; и эти колебания, все более и более затухающие, все менее и менее различимые, – хотя трудно было бы с точностью сказать, когда они завершились, – соединялись в некую цепь возобновлений и замираний, придававшую явлению, которое прекратилось уже довольно давно, видимость постоянства.

Сейчас мост опущен. На канале нет баржи, которую надо пропустить. Человек в темно-синем кителе со скучающим видом уставился в небо. Он переводит взгляд на приближающегося прохожего, узнает Уоллеса и слегка кивает ему, как будто привык встречать его каждый день.

Две металлические закраины, отмечающие разрыв в полотне моста, замерли в неподвижности друг против друга, на одном уровне.

Пройдя до конца улицу Жозефа Жанека, Уоллес поворачивает направо, на Бульварное кольцо. Неподалеку, метрах в двадцати, начинается улица Жонаса, на углу которой действительно имеется небольшая почтовая контора.

Это маленькая почта, для жителей здешнего квартала: всего шесть окошек и три телефонные кабины; между кабинами и входной дверью – большая перегородка из матового стекла, а пониже – длинная, наклонно установленная доска, на которой заполняют бланки.

В это время дня зал пуст, а через окно видны только две пожилые дамы, поедающие бутерброды за столом, покрытым белоснежной скатертью. Надо подождать, пока соберется весь персонал, считает Уоллес, и тогда приступать к делу. Он вернется сюда через полтора часа. Все равно ему пришлось бы пойти обедать, раньше или позже.

Он направляется к «Объявлению», вывешенному, судя по всему, недавно, и, чтобы мотивировать свой приход, делает вид, будто внимательно изучает его.

Это перечень нововведений в организации почтовой, телеграфной и телефонной связи, от которых нет пользы никому, кроме каких-то малочисленных специалистов. Обычному человеку трудно понять, в чем суть этих нововведений, и Уоллес задается вопросом: существует ли вообще разница между новым порядком вещей и тем, что было раньше?

Выходя, он замечает, что обе дамы озадаченно наблюдают за ним.

Повернув назад, Уоллес видит на противоположной стороне улицы Жанека ресторан-автомат скромных размеров, но оборудованный самой современной техникой. Вдоль стен выстроились никелированные автоматы-раздатчики; в глубине зала – касса, где клиентам выдают специальные жетоны. В узком, длинном зале двумя рядами стоят маленькие круглые столики из пластика, привинченные к полу. Примерно полтора десятка людей, постоянно сменяющих друг друга, стоят за этими столами и едят – быстро и сосредоточенно. Девушки в белых, как у лаборанток, халатах своевременно убирают за клиентами грязную посуду и вытирают столы. На белых лакированных стенах висят несколько одинаковых плакатов: «Поторопитесь. Спасибо».

Уоллес обходит автоматы-раздатчики. В каждом из них выставлены на стеклянных подставках, друг над другом и на одной оси, фаянсовые тарелки, на которых с точностью до салатного листа воспроизводится одно и то же блюдо. Когда все тарелки выбраны, с задней стороны автомата чьи-то руки без лиц заполняют образовавшиеся пустоты.

Уоллес уже дошел до последнего автомата, но так и не решил, что будет есть. Выбор, впрочем, невелик: все закуски почти одинаковые, только разложены по-разному; в каждой из них основной элемент – это маринованная сельдь.

За стеклом автомата Уоллес видит шесть выставленных друг над другом экземпляров следующей композиции: на большом куске белого хлеба без корки, намазанного маргарином, лежит филе крупной сельди с серебристо-голубой кожей; справа – пять долек помидора, слева – три кружка нарезанного крутого яйца; сверху – три маслины, не как попало, а в строго определенных местах. На каждом подносе имеются нож и вилка. Круглые куски хлеба, несомненно, изготовлены по заказу.

Уоллес бросает жетон в щель автомата и нажимает на кнопку. С приятным жужжанием электрического мотора колонна тарелок начинает опускаться; затем на пустой нижней полке появляется и замирает в неподвижности тарелка, за которую он заплатил. Он достает ее вместе е ножом и вилкой, уносит и ставит на свободный столик. Проделав такую же операцию с куском такого же хлеба, но украшенного ломтиком сыра, и наконец с бокалом пива, он принимается нарезать свой обед на мелкие кусочки.

Это действительно безупречная долька помидора, фрагмент идеально симметричного плода, разрезанного машиной.

Ослепительно алая, сочная и упругая мякоть с равномерной плотностью распределена между полоской блестящей кожицы и гнездышком с одинаковыми, как на подбор, желтыми семенами, которые удерживает на месте тонкий слой зеленоватого желе, окаймляющий сердцевину. А сама сердцевина, нежно-розовая, слегка зернистая, у основания пронизана расходящимися белыми прожилками: одна из них тянется к семенам, – но, пожалуй, как-то неуверенно.

В самом верху обнаруживается едва заметный изъян: чуть торчащий кусочек кожицы, который отстал от мякоти на миллиметр или два.

За соседним столиком сидят трое мужчин, трое железнодорожных служащих. Все пространство перед ними занимают шесть тарелок и три бокала с пивом.

Все трое нарезают круглые куски хлеба с сыром на мелкие кусочки. Остальные три тарелки – образцы композиции «сельдь – помидор – крутое яйцо – маслины», такай же, как на тарелке Уоллеса. Все трое, помимо абсолютно, до мелочей совпадающей форменной одежды, еще и одного роста и одинакового телосложения; да и лица у них, в общем, одинаковые.

Они едят молча, быстро и сосредоточенно.

Покончив с сыром, каждый отпивает полбокала пива. Завязывается краткий диалог:

– В котором часу, вы сказали, это было?

– Пожалуй, около восьми или сразу после, где-то в половине девятого.

– И в такое время там никого не было? Да что вы, этого не может быть! Он мне сам сказал…

– Он вам сказал то, что хотел сказать.

Передвинув посуду на столе, они принимаются за вторую тарелку. Но через секунду тот, что заговорил первым, делает вывод:

– И в том, и в другом случае это одинаково неправдоподобно.

После этого они замолкают, всецело поглощенные работой ножа.

Уоллес чувствует какую-то тяжесть в области желудка. Не надо было так набрасываться на еду. Теперь он заставляет себя есть медленнее. Хорошо бы выпить горячего, а то весь день будут боли в желудке. После обеда он зайдет куда-нибудь, где можно посидеть, и напьется кофе.

Когда железнодорожники заканчивают вторую закуску, тот, хто сказал, в котором часу это было, возобновляет обсуждение:

– Во всяком случае, это было вчера.

– Да? Откуда вы знаете?

– А вы не читаете газет?

– Ах, эти газеты!

Он скептически разводит руками. Лица у всех троих серьезные, но бесстрастные, голоса ровные и безразличные, как если бы они не придавали особого значения собственным словам. Вероятно, речь идет о чем-то малоинтересном или уже успевшем надоесть.

– А как вы поступите с письмом?

– На мой взгляд, письмо ничего не доказывает.

– Тогда мы вообще не сможем доказать что-либо.

Одинаковым движением они допивают пиво. Затем гуськом направляются к выходу. Напоследок Уоллес слышит:

– Надеюсь, завтра разберемся.

В бистро, поразительно напоминающем заведение на улице Землемеров – не особенно чистом, но жарко натопленном, – Уоллес пьет обжигающий кофе.

Он безуспешно пытается стряхнуть с себя обволакивающую дурноту, которая мешает ему сосредоточиться на расследовании. Наверно, у него начинается грипп. Надо же: обычно он не поддается таким пустякам, а сегодня, именно сегодня, чувствует себя не в своей тарелке. Проснулся он в отличной форме, как всегда; а вот утром возникла и стала усиливаться какая-то необъяснимая скованность. Сначала он винил в этом голод, потом холод. Но вот теперь он поел и согрелся, а вялость побороть не удалось.

Но если он хочет чего-то добиться, ему нужна ясная голова; ведь пока что, хоть удача в известной мере и сопутствовала ему, он не слишком продвинулся. Для его карьеры крайне важно, чтобы именно сейчас он проявил проницательность и ловкость.

Когда несколько месяцев назад он поступил в Бюро расследований, начальство не скрывало, что его взяли с испытательным сроком и положение, которое он займет, будет зависеть от успехов в работе. И вот ему впервые поручили важное расследование. Конечно, не одному ему: этим делом занимаются и другие люди, другие отделы, о существовании которых он даже не знает. Но раз ему дали шанс, он должен поработать на совесть.

Первая встреча с Фабиусом была не слишком вдохновляющей. Уоллеса перевели из другого отдела министерства, где он был на очень хорошем счету; ему предложили занять место агента, который серьезно заболел.

– Итак, вы хотите работать в Бюро расследований?

Это говорит Фабиус. Он смотрит на нового сотрудника с сомнением, явно опасаясь, что тот окажется не на высоте своей задачи.

– Это трудная работа, – начинает он важным голосом.

– Я знаю, месье, – отвечает Уоллес, – но постараюсь…

– Трудная и неблагодарная.

Он говорит медленно, с затруднением, не реагируя на ответы, которых, похоже, просто не слышит.

– Подойдите сюда, мы кое-что проверим.

Он вынимает из ящика письменного стола необычный инструмент, нечто среднее между штангенциркулем и транспортиром. Уоллес подходит ближе и наклоняет голову, чтобы Фабиус мог измерить его лоб. Это необходимая формальность. Уоллес знает о ней, он даже сам измерил себе лоб: получилось чуть больше положенных пятидесяти квадратных сантиметров.

– Сто четырнадцать… Сорок три.

Фабиус берет листок бумаги для подсчета.

– Ну-ка посмотрим. Сто четырнадцать помножить на сорок три. Трижды четыре – двенадцать; трижды один – три, и один – четыре; трижды один – один. Четырежды четыре – шестнадцать; четырежды один – четыре, и один – пять; четырежды один – четыре. Два; шесть и четыре – десять: ноль; пять и три – восемь, и один – девять; четыре. Четыре тысячи девятьсот два… Это не дело, сынок.

Фабиус печально смотрит на него и качает головой.

– Но как же это, месье, – вежливо протестует Уоллес, – я сам считал, у меня…

– Четыре тысячи девятьсот два. Сорок девять квадратных сантиметров лобной поверхности; а нужно, понимаете ли, минимум пятьдесят.

– Но, месье, я же…

– Ладно, поскольку мне вас рекомендовали, возьму с испытательным сроком… Возможно, от усердной работы у вас прибавится еще несколько миллиметров. После первого важного дела решим, как с вами быть.

Вдруг заторопившись, Фабиус хватает со стола печать, сначала прижимает ее к штемпельной подушке, потом резким движением ставит на приказ о назначении нового сотрудника – в качестве подписи; а затем таким же привычным движением прикладывает ее ко лбу Уоллеса с криком:

– К службе годен!

Уоллес внезапно просыпается. Он стукнулся лбом о край стола. Он выпрямляется и с отвращением допивает остывший кофе.

Глянув на чек, подсунутый официантом под блюдце, он встает и мимоходом бросает монету на стойку. Сдачи он не берет. «К службе годен», как говорил…

– Ну что, месье, нашли вы эту почту?

Уоллес оборачивается. Он еще не вполне очнулся от дремоты и потому не заметил женщину в фартуке, протирающую стекло.

– Да, да, спасибо.

Это женщина со шваброй, которая утром мыла тротуар, на этом самом месте.

– И там было открыто?

– Нет. Открыли только в восемь.

– Лучше бы меня послушали! Почта на улице Жонас вам тоже подошла бы.

– Что ж! Зато прогулялся, – отвечает Уоллес и шагает дальше.

Направляясь к улице Жонас, он раздумывает, под каким предлогом начать расспросы о человеке в порванном плаще. Хоть это ему неприятно и противоречит советам Фабиуса, придется все же сказать, что он полицейский: невозможно завязать случайный разговор с шестью служащими подряд. Лучше пойти сразу к начальнику, чтобы тот собрал весь персонал на небольшое совещание. Уоллес даст им описание человека, который предположительно побывал здесь между половиной шестого и шестью вечера, – к сожалению, в это время народу на почте всегда очень много. (Согласно показаниям мадам Бакс и пьяницы, которые в данном случае совпадают, сцена у решетки произошла с наступлением темноты, то есть примерно в пять часов.)

Шляпа, плащ, примерный рост, общий облик… Почти все весьма приблизительно. Надо ли добавлять, что подозреваемый похож на него? Это может смутить свидетелей, и совершенно напрасно, поскольку сходство в данном случае относительное, то есть зависит от субъективного впечатления.

Теперь все служащие на месте, хотя стрелка электрических часов дошла только до половины второго. Уоллес принимает озабоченный вид и проходит вдоль окошек, читая таблички над ними:

«Гашение писем. Почтовые марки оптом. Выдача посылок. Авиапочта».

«Прием посылок. Почтовые марки в розницу. Ценные письма. Экспресс-почта. Заказные письма и бандероли».

«Почтовые марки (в розницу). Прием денежных переводов: бланки, почтовые, международные».

«Сберегательная касса. Начисление процентов. Выплата пенсий и пособий. Почтовые марки в розницу. Выдача денежных переводов».

«Прием телеграмм. Прием и выдача телеграфных переводов. Прием абонентской платы и счетов за телефон».

«Прием телеграмм. Пневматическая почта. Выдача корреспонденции до востребования. Почтовые марки в розницу».

Девушка в окошке поднимает голову и смотрит на него. Она улыбается ему и говорит, поворачиваясь к укрепленному на стене шкафчику:

– Вам письмо.

И, перебирая вынутую из ящика стопку писем, добавляет:

– Я вас не сразу узнала из-за этого плаща.

– Сегодня ведь не жарко, – говорит Уоллес.

– Вот-вот зима наступит, – отвечает девушка.

Отдавая ему письмо, она вдруг спохватывается и как бы в шутку спрашивает:

– Документ при вас, месье?

Уоллес засовывает руку во внутренний карман плаща. Карточки, дающей право получать корреспонденцию до востребования, при нем, естественно, нет. Он скажет, что забыл ее в другом плаще. Но ему не дают разыграть эту комедию.

– Вы же его вчера вернули, – говорит она. – Вообще-то я не имею права выдавать вам корреспонденцию, потому что срок кончился; но ящик пока ничей, так что это не страшно.

Она протягивает ему измятый конверт: «Андре ВС. Почтовое отделение № 5, улица Жонас, 2, № 326-Д». На левом верхнем углу пометка: «Пневматическая почта».

– Давно оно пришло? – интересуется Уоллес.

– Утром, сразу после того, как вы ушли. То ли без четверти двенадцать, то ли ровно в двенадцать. Хорошо, что вы все-таки надумали вернуться. На письме даже нет обратного адреса. Не знаю, что бы я с ним делала.

– Его отправили в десять сорок, – замечает Уоллес, вчитавшись в штемпель.

– В десять сорок? Тогда вы должны были его получить еще утром. Наверно, задержали передачу. Хорошо, что вы решили зайти еще раз.

– Ну, не так уж это важно, – говорит Уоллес.

 

4

– На мой взгляд, это письмо ничего не доказывает.

Лоран разглаживает ладонью лист бумаги, лежащий у него на столе.

– Тогда мы вообще не сможем доказать что-либо.

– Именно это я и сказал вам только что, – замечает комиссар.

И, чтобы утешить Уоллеса, добавляет:

– Попробуем взглянуть на это под другим углом зрения. С помощью этого письма можно доказать что угодно – всегда можно доказать что угодно – например, что убийца – вы: почтовая служащая вас узнала, а ваша фамилия слегка напоминает таинственное «ВС», под которым скрывается адресат. Ваше имя случайно не Андре?

Опять комиссар упражняется в остроумии. Все же он отвечает – из вежливости:

– Любой может получать корреспонденцию под любым именем. Достаточно абонировать ящик с номером, а личность адресата никого не интересует. С таким же успехом он мог бы назваться Даниэлем Дюпоном или генеральным комиссаром Лораном. Жаль, мы только сейчас узнали, где он получал письма, а то можно было бы сцапать его еще утром. Повторяю: надо срочно послать полицейского на улицу Жонас на случай, если он вдруг решит вернуться; впрочем, вряд ли от этого будет польза, раз он сам сказал, что не вернется, остается только вызвать на допрос девушку с почты. Может быть, она даст какую-нибудь зацепку.

– Давайте не горячиться, – говорит Лоран, – давайте не горячиться. На самом деле мне непонятно, почему убийцей должен быть этот господин ВС. Что вам, в сущности, известно? Поверив неуравновешенной женщине и мертвецки пьяному мужчине, вы изъяли на почте корреспонденцию «до востребования», адресованную не вам. (Заметьте, кстати, что это абсолютно противозаконно: в нашей стране полиция не имеет права изымать на почте частную корреспонденцию, для этого нужно постановление суда.) Ладно. Кому было адресовано это письмо? Человеку, похожему на вас. С другой стороны, вы похожи (но это свидетельство заслуживает меньшего доверия) на человека, который якобы подошел вчера в пять часов вечера к особняку и «просунул руку между прутьями решетки». И вы поняли так, что позднее он заходил на ту самую почту. Ладно. Тут действительно могло быть совпадение – и пресловутое письмо должно было все разъяснить. Но что говорится в этом письме? Что отправитель (подписавшийся инициалами Ж. Б.) будет ждать этого «Андре ВС» раньше, чем они договаривались («с одиннадцати часов сорока пяти минут»), – место встречи, к сожалению, не указано; что некто третий, обозначаемый инициалом Г., отстранен от дела и потому ВС должен посвятить всю вторую половину дня завершению некоего дела, о котором ровно ничего не известно, кроме того, что частично оно было сделано вчера (согласитесь: убийство Дюпона вряд ли можно назвать незавершенным делом). Помимо этого я вижу здесь лишь коротенькую фразу, в смысл которой не можем проникнуть ни вы, ни я, но которую, по-видимому, можно оставить без внимания как второстепенную – тут вы со мной согласны. И наконец, заметим, что в одной из важных, по вашему мнению, фраз есть неразборчивое слово из нескольких букв, похожее на «сумасшествие», или «происшествие», это может быть также «существо», «общество», «ничтожество» и еще многое другое.

Затем Лоран заявляет, что получение корреспонденции «до востребования», так же как и наличие псевдонима, не свидетельствует о преступных намерениях. В шести почтовых отделениях города имеется несколько тысяч получателей корреспонденции такого рода. Часть из них – надо полагать, около четверти – обменивается любовными или просто восторженными письмами. Примерно столько же заняты полузаконной коммерческо-благотворительной деятельностью: брачные агентства, бюро по трудоустройству, индийские факиры, астрологи, оккультисты и так далее… Все остальные, то есть более половины, – деловые люди, из коих лишь немногие являются настоящими мошенниками.

Письмо было отправлено из почтового отделения номер три, которое обслуживает внутреннюю гавань и северо-восточные склады. Как обычно, речь идет о торговле лесом или о чем-то, имеющем к ней отношение: о торгах, о транспорте, о погрузке и тому подобном. За день котировки претерпевают весьма чувствительные колебания, и посредникам важно вовремя этим воспользоваться; если сделка откладывается на сутки, это иногда может привести к разорению.

Ж. Б. – комиссионер (может быть, жулик, а может быть, и нет). Г. и Андре ВС – два его агента. Вчера оба они занимались одним делом, которое должно завершиться сегодня вечером. Оставшись без помощи Г., его партнер должен прибыть на место раньше, чем было условлено, чтобы не упустить время.

 

5

И опять Уоллес в одиночестве шагает по улицам. Теперь он идет к доктору Жюару: как только что повторил Лоран, это первое, что ему надлежит сделать. Он добился помощи от муниципальной полиции: за почтой будет установлено наблюдение, а девушку вызовут на допрос. Но он понял, что у комиссара уже сложилось твердое мнение: никакой террористической организации не существует, Даниэль Дюпон сам лишил себя жизни. Как считает комиссар, это единственное правдоподобное объяснение; пусть отдельные «незначительные детали» пока не очень-то укладываются в эту версию, но все новые сведения, какие к нему поступают, сразу же превращаются в дополнительные доказательства самоубийства.

Вот, скажем, револьвер, который Уоллес нашел у профессора. Он того же калибра, что и пуля, предоставленная доктором; и в барабане как раз не хватает одной пули. А главное, в лаборатории комиссариата эксперты обнаружили, что револьвер заклинило. Этот факт имеет колоссальное значение: он объясняет, почему Дюпон после первой неудачной попытки не выстрелил во второй раз. Вместо того чтобы выпасть, гильза застряла в стволе; поэтому ее и не нашли на полу в кабинете. Что же касается не слишком разборчивых отпечатков на рукоятке револьвера, то их расположение не противоречит картине самоубийства, какой она видится комиссару: на гашетке отпечаток указательного пальца, как будто стреляли от себя, но локоть выставлен вперед, а запястье вывернуто так, чтобы дуло почти с абсолютной точностью могло оказаться между ребрами. Держать оружие таким образом весьма неудобно, и притом его еще надо очень крепко сжимать, иначе пуля отклонится от цели…

Оглушающий удар в грудь, и сразу же – жгучая боль в левой руке; и ничего больше, только тошнота, которую никак нельзя принять за смерть. Дюпон удивленно смотрит на револьвер.

Правая рука двигается свободно, голова ясная, все тело готово повиноваться ему. И все же он уверен, что слышал выстрел, и почувствовал, как в области сердца что-то разорвалось. Он должен был умереть; но вот он сидит за своим письменным столом, как будто ничего не произошло. Наверно, выстрел был неточным. Надо скорее покончить с этим.

Он снова поворачивает револьвер дулом к себе, прижимает его к жилету в том месте, где уже должно быть первое отверстие. Боясь, что потеряет сознание, он изо всех сил нажимает пальцем на собачку… Но на этот раз не происходит ничего, абсолютно ничего. Он судорожно сжимает револьвер, но все напрасно: оружие не срабатывает.

Он кладет револьвер на стол и начинает сгибать и разгибать пальцы, проверяя, действует ли рука. Все дело в револьвере, его заклинило.

Хотя старая Анна, которая убирает со стола внизу, и туговата на ухо, она, конечно, услышала выстрел. Что она сейчас делает? Вышла на улицу и зовет на помощь? Или поднимается по лестнице? Она всегда носит войлочные шлепанцы, ее шагов не слышно. Надо что-то сделать, пока она не пришла. Надо выйти из этого идиотского положения.

Профессор пробует встать; это удается ему без труда. Он даже может ходить. Он приближается к камину, отодвигает стопку книг, чтобы поглядеться в зеркало. Теперь он видит отверстие, оно расположено чуть выше, чем нужно; в жилете дыра, и он слегка запачкан кровью. Едва заметное пятнышко. Стоит только застегнуть пиджак – и ничего не будет видно. А лицо? Все в порядке, он выглядит как обычно. Он возвращается к столу, рвет письмо, которое перед ужином написал своему другу доктору Жюару, и бросает его в корзину…

Даниэль Дюпон сидит у себя в кабинете. Он чистит револьвер.

Он обращается с ним очень осторожно.

Убедившись, что механизм в порядке, он ставит магазин на место. Потом убирает тряпку в ящик. Человек он дотошный, любит, чтобы всякое дело было сделано на совесть.

Он делает несколько шагов по светло-зеленому ковру, который приглушает звуки. В этой небольшой комнате не очень-то походишь. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политическая экономия… внизу слева, с краю стеллажа, стоят несколько книг, его собственный вклад в эти исследования. Не так уж много. Но все-таки там были две или три дельные мысли. И кто их понял? Тем хуже для них; это не причина, чтобы отчаяться и лишить себя жизни! На губах профессора появляется чуть презрительная усмешка: подумать только, какая чушь пришла ему в голову несколько минут назад, когда он держал в руке револьвер… А люди приняли бы это за несчастный случай.

Он останавливается у стола и бросает последний взгляд на письмо, которое только что написал одному бельгийскому ученому, проявившему интерес к его теориям. Это внятное, сухое письмо; в нем содержатся все необходимые разъяснения. Может быть, после ужина он добавит несколько теплых слов.

Перед тем как спуститься, надо положить револьвер на место, в ящик ночного столика. Профессор аккуратно заворачивает его в тряпку, которую незадолго перед тем по рассеянности убрал. Потом выключает большую лампу с абажуром на письменном столе. Семь часов вечера…

Когда он вернулся, чтобы дописать письмо, его уже ждал убийца. Лучше бы он оставил револьвер в кармане… Но кто сказал, что он осматривал револьвер именно сегодня? В этом случае он вынул бы застрявшую гильзу. Эксперты сказали только, что оружие «содержалось в хорошем состоянии», а недостающая пуля была выпущена «недавно», то есть уже после того, как револьвер чистили последний раз, а это могло быть несколько недель, даже несколько месяцев назад. Лоран понимает это так: Дюпон вычистил револьвер вчера и вчера же собирался им воспользоваться.

Уоллес думает, что надо было все же переубедить комиссара. Ведь его аргументы часто казались Уоллесу спорными, и наверняка была возможность доказать ему это. А Уоллес позволил втянуть себя в бесплодные дискуссии о вещах второстепенных или вообще не имеющих отношения к делу; когда же он захотел изложить схему преступления, то сделал это в таких неуклюжих выражениях, что история о тайном обществе и казнях, совершаемых в строго определенное время, получилась какой-то фантастической, беспочвенной, непродуманной.

Когда он говорил, то все больше отдавал себе отчет в том, насколько невероятно звучит его рассказ. Хотя, может статься, дело было не в словах: если бы он подбирал их тщательнее, результат получился бы тот же; достаточно было просто произнести их, чтобы у слушателя пропало желание принимать их всерьез. И под конец Уоллес перестал бороться с привычными штампами, которые первыми приходили ему на ум; они оказывались самыми подходящими.

К несчастью, он вдобавок видел перед собой ироническую улыбку комиссара, чье явное недоверие лишало его выкладки последних остатков правдоподобия.

Лоран стал задавать ему прямые вопросы. Кем были жертвы? Каково было их значение для государства? Не образовался ли вакуум с их внезапным и массовым исчезновением? Почему эта тема не обсуждается в гостиных, в газетах, на улицах?

На самом деле это объясняется очень просто. Речь идет о достаточно многочисленной группе людей, рассеянных по всей стране. Большинство из них не занимает никакой официальной должности; они не входят в правительство и тем не менее оказывают на него прямое и значительное влияние. Экономисты, финансисты, руководители промышленных консорциумов, профсоюзные лидеры, юристы, инженеры, технические работники всех областей, они предпочитают оставаться в тени и чаще всего ведут весьма скрытный образ жизни; их имена мало известны публике, и никто не узнаёт их в лицо. Но заговорщики действуют наверняка: они знают, что, устраняя этих людей, расшатывают экономико-политическую систему страны. До сих пор власти пытались скрыть всю серьезность происходящего; сведения о девяти убийствах не разглашались, отдельные преступления удалось выдать за «несчастный случай»; газеты молчат; общество как будто продолжает жить обычной жизнью. Поскольку в такой обширной и разветвленной структуре, как полиция, приходилось опасаться утечки информации, то Руа-Дозе решил поручить борьбу с террористами другому учреждению. Министр склонен больше доверять разведывательным службам, которые находятся под его контролем и сотрудники которых испытывают к нему личную преданность.

Уоллес с грехом пополам ответил на вопросы генерального комиссара, не раскрыв ему главных секретов. Но он сознает всю слабость своей позиции. Незаметные личности, тайно управляющие страной, преступления, о которых никто не слышал, несколько полиций за рамками полиции как таковой и, наконец, террористы, еще более загадочные, чем все остальное, – все это не может не насторожить здравомыслящего чиновника, который слышит об этом впервые… И, конечно, будь эта история от начала до конца вымышленной, каждый мог поверить в нее – либо не поверить – и, соответственно, дальнейшее развитие событий в ту или в другую сторону либо подтвердило бы ее, либо нет.

Розовый, упитанный Лоран, крепко сидящий в своем высоком кресле, опирающийся на платных осведомителей и на свою картотеку, выразил агенту такое категорическое недоверие, что тот на мгновение чуть не усомнился в собственном существовании: поскольку он принадлежал к одной из неизвестных комиссару организаций, то вполне мог быть такой же выдумкой министра с чересчур богатым воображением, что и пресловутый заговор. Во всяком случае, собеседник, похоже, относил его именно к этому разряду. Комиссар без обиняков сказал, что, по его мнению, происходит: у Руа-Дозе опять разыгралась фантазия; а если люди вроде Фабиуса склонны ему верить, это еще ничего не значит. Впрочем, другие его последователи пошли еще дальше: вот, например, некто Марша, впору опасаться, что сегодня в семь вечера он умрет от самовнушения…

Вторжение коммерсанта, разумеется, ни к чему не привело.

Уоллес ушел, унося с собой револьвер Дюпона. Лоран не пожелал оставить его у себя, он не знал, что с ним делать; раз Уоллес ведет следствие, так пусть собирает «вещественные доказательства». По просьбе комиссара в лаборатории револьвер снова привели в то же неисправное состояние, в котором он был обнаружен, то есть с застрявшей в стволе гильзой.

Уоллес шагает. Планировка улиц в этом городе не перестает его удивлять. От самой префектуры он шел той же дорогой, что и утром, но такое ощущение, словно от генерального комиссариата до клиники доктора Жюара сейчас идти гораздо дольше, чем в первый раз. Все улицы в этом квартале похожи друг на друга, и он не мог бы поручиться, что всегда сворачивал на одну и ту же. Он боится, что слишком отклонился влево и прошел параллельно той улице, которая ему нужна.

Он решает зайти в какой-нибудь магазин и спросить, как пройти на Коринфскую улицу. И заходит в маленький книжный магазин, где продают также писчую бумагу, карандаши и краски для детей. Продавщица встает ему навстречу:

– Что желаете, месье?

– Очень мягкий ластик, для рисования…

– Ну конечно, месье.

Развалины древних Фив.

На холме, господствующем над городом, в тени кипарисов, среди разбросанных обломков колонн, художник-любитель установил свой мольберт. Он работает старательно, каждую секунду переводя взгляд на натуру; очень тонкой кистью он прорисовывает множество деталей, почти незаметных для глаза, но на картине обретающих удивительную четкость. Должно быть, у него очень острое зрение. Можно пересчитать все камни, которыми выложен край набережной, каждый кирпич фронтона, каждую деталь кровли. Там, где ограда образует угол, живая изгородь блестит на солнце, и видны даже очертания листьев. Один кустик на заднем плане перерос остальные и выбился вверх, у него оголенные ветки, каждая из которых отмечена блестящей черточкой с освещенной стороны и черной черточкой – с теневой. Фотография была сделана зимой, в необычайно ясный день. Зачем бы этой молодой женщине фотографировать особняк?

– Очень красивый особняк, правда?

– Бог ты мой, ну конечно, раз вам так хочется.

Она не могла жить в этом доме до Дюпона: профессор прожил в нем двадцать пять лет и унаследовал его от дяди. Может быть, она была там прислугой? Уоллес вспоминает веселое, задорное лицо хозяйки магазина; ей самое большее лет тридцать – тридцать пять, привлекательная зрелость, округлившиеся формы, здоровый цвет лица, блестящие глаза, черные волосы, такой тип редко встречается в этой стране, она больше напоминает женщин из Южной Европы или с Балкан.

– Боже мой, ну конечно, раз вам так хочется.

С легким гортанным смешком, как будто он позволил себе какую-нибудь нескромную шутку. Его жена? Это было бы занятно. Разве Лоран не сказал, что она теперь держит магазин? Моложе мужа лет на пятнадцать… брюнетка с черными глазами… да это она?

Уоллес выходит из книжного магазина. Пройдя несколько метров, он оказывается у перекрестка. Перед ним – красное панно с надписью: «Для рисования, для школы, для работы…»

Это здесь он сошел с трамвая перед обедом. И сейчас он снова идет в направлении, указанном стрелкой, в магазин канцелярских принадлежностей на улице Виктора Гюго.