1
Если посмотреть прямо вниз, становится виден трос, ползущий по поверхности воды.
Перегнувшись через парапет, можно увидеть, как он появляется из-под арки моста, прямой и натянутый, толщиной вроде бы с большой палец; но на таком расстоянии, когда не с чем сравнить, легка ошибиться. Спиралевидные жгуты мелькают один за другим, создавая ощущение большой скорости. Сто оборотов в секунду или больше?… На самом деле эта скорость не так уж велика, с такой скоростью шагает занятой мужчина или движется буксир, тянущий за собой по каналу вереницу барж.
Под металлическим тросом – вода, зеленоватая, мутная, она все еще тихо плещется, хотя буксир уже далеко. Первая баржа еще не показалась из-под моста; трос пока еще ползет по поверхности воды, ничто не позволяет предположить, что он скоро кончится. Но буксир уже достиг следующего моста и, чтобы пройти под ним, начинает опускать трубу.
2
– Даниэль был грустный человек… Грустный и нелюдимый… Но он был не такой человек, чтобы кончать жизнь самоубийством, – совсем не такой. Мы с ним прожили около двух лет, в этом особняке на улице Землемеров (молодая женщина показывает рукой куда-то на восток – а может быть, всего лишь на фотографию, стоящую в витрине, по ту сторону перегородки), и за все это время я ни разу не видела, чтобы он упал духом или мучился сомнениями. И не думайте, что он скрывал свои чувства: в этом спокойствии выражался его характер.
– Вы только что сказали, что он был грустным человеком.
– Да. Наверно, это не то слово. Он был не грустным… То есть он, конечно, не был веселым: стоило войти в садовую калитку, как веселье теряло смысл. А значит, и грусть тоже, верно? Не знаю, как вам сказать… Скучный? И это неверно. Мне нравилось его слушать, когда он мне что-нибудь объяснял… Нет, жизнь с Даниэлем была невыносима потому, что он был одинок, безнадежно одинок. Он был одинок и не страдал от этого. Он не был создан ни для брака, ни для какой-либо иной привязанности. У него не было друзей. В университете студенты были в восторге от его лекций, а он даже не различал их по лицам… Почему он на мне женился?… Я тогда была очень молода и испытывала перед этим зрелым мужчиной что-то вроде восхищения; все вокруг меня восхищались им. Меня воспитал дядя, к которому Даниэль временами приходил ужинать… Не знаю, зачем я вам это рассказываю, вам ведь совершенно неинтересно.
– Ну что вы, что вы, – возражает Уоллес – Наоборот, нам нужно знать, следует ли принимать в расчет версию самоубийства; вдруг у него были причины лишить себя жизни, или же он способен был сделать это без всяких причин.
– О нет, нет! Любой, даже самый незначительный его поступок всегда имел причину. Если вначале казалось, что ее нет, позже становилось ясно: причина все-таки была, определенная, тщательно продуманная, учитывавшая все стороны дела. Даниэль все решал заранее, и его решения всегда были логичны; и разумеется, бесповоротны… Недостаток фантазии, если хотите, но в небывалой степени… В общем, я могла поставить ему в вину лишь его достоинства: ничего не делать, не подумав, никогда не менять решений, никогда не ошибаться.
– Но ведь вы сказали, что его женитьба была ошибкой?
– Да, конечно, в своих отношениях с людьми он мог допустить просчеты. Можно сказать даже, он только и делал, что допускал просчеты. Но в конечном счете прав оказывался он: его ошибка состояла лишь в том, что он считал всех такими же последовательными, как он сам.
– Быть может, у него оставался горький осадок от этого непонимания?
– Вы не знаете, что это был за человек. Абсолютно непоколебимый. Он был уверен, что прав, и этого ему было достаточно. Если другим нравилось носиться с какими-то бреднями, что ж, тем хуже для них.
– К старости характер у него мог измениться; вы давно его не видели…
– Напротив, мы с тех пор много раз виделись: он был такой же, как раньше. Говорил со мной о книгах, которые писал, о жизни, которую вел, о тех немногих знакомых, с которыми еще виделся. По-своему он был счастлив: во всяком случае, безмерно далек от мысли покончить с собой. Он жил отшельником, в обществе старой глухой экономки и своих книг, и это его вполне устраивало… Его книги… его работа… только этим он и жил! Вы видели этот дом, мрачный и тихий, выстеленный коврами, полный разных старомодных штучек, к которым нельзя было прикасаться. Стоит переступить порог – и будто цепенеешь, чувствуешь, что не хватает воздуха, и уже не хочется ни шутить, ни смеяться, ни петь… Мне было двадцать лет… Казалось, Даниэлю там было хорошо, и он не понимал, что у кого-то может быть другое мнение. Впрочем, он почти все время проводил в кабинете, и никто не имел права его беспокоить. Даже когда мы только что поженились, он безвыходно сидел там и отлучался лишь три раза в неделю, читать лекции. А вернувшись, сразу же поднимался туда и закрывал за собой дверь; бывало, что он просиживал там до глубокой ночи. Я видела его только за обедом и ужином, он спускался в столовую ровно в двенадцать и в семь вечера и никогда не опаздывал.
– Когда вы мне сейчас сообщили о его смерти, у меня было такое странное чувство. Не знаю, как это выразить… Была ли разница между живым Даниэлем и мертвым? В нем и раньше было так мало жизни… Нельзя сказать, что ему не хватало самобытности или силы воли… Но жизни в нем не было никогда.
– Нет, я еще с ним не говорил. Я собираюсь пойти к нему сейчас.
– Как его зовут?
– Доктор Жюар.
– Надо же… Это он делал операцию?
– Да.
– Хм… Занятно.
– Он что, неважный хирург?
– О нет, нет! Думаю, нет.
– Вы его знаете?
– Только по имени… Я думала, он гинеколог.
– И давно это случилось?
– В городе об этом стали поговаривать незадолго до начала…
У него вдруг возникает неприятное чувство, что он зря теряет время. Когда его осенило, что хозяйка магазина на улице Виктора Гюго – возможно, бывшая жена Дюпона, это совпадение показалось ему каким-то чудом; он чуть не бегом вернулся в магазин, и с первых же слов его догадка подтвердилась. Он очень обрадовался, подумал, что благодаря этому нежданному везению его расследование должно ощутимо продвинуться. Между тем тот факт, что эта дама случайно попалась ему по дороге, нисколько не меняет характер сведений, которые она может предоставить: если бы Уоллес всерьез предполагал, что из нее можно выудить нечто действительно важное, он бы раздобыл адрес бывшей супруги Дюпона еще утром, когда узнал от Лорана о ее существовании. Но тогда он счел более срочным допросить других – например, доктора Жюара, до которого он пока так и не добрался.
Теперь Уоллес понимает, что его надежды были беспочвенны. Он немного растерян, дело не только в несбывшихся надеждах, неприятно, что он не сообразил этого раньше. Сидя в задней комнате магазина, лицом к лицу с привлекательной молодой женщиной, он пытается понять, чего искал здесь, быть может, сам того не сознавая.
А еще ему приходит в голову, что он уже может не застать доктора в клинике. Когда он встает и извиняется за то, что у него нет времени продолжать беседу, его снова поражает этот гортанный смешок, словно подразумевающийся какую-то связь между ними. Хотя безобидная фраза, которую он произнес, не содержала ничего двусмысленного… Озадаченный Уоллес старается ее вспомнить, но это ему не удается: «Надо, чтобы я… Надо будет…»
Звон дверного колокольчика обрывает эти изыскания, словно будильник. Но вместо того, чтобы освободить его, эта неожиданность лишь оттягивает его уход; хозяйка магазина исчезает, сказав с улыбкой:
– Минуточку, пожалуйста. Мне надо обслужить покупателя.
«К сожалению, мадам, я вынужден… Минуточку, пожалуйста, мне надо… Мне скоро надо будет идти… Мне скоро надо… Мне скоро надо…»
Он не давал повода для такого смеха.
Уоллес садится снова, не зная, чем себя занять до возвращения хозяйки. Через неплотно прикрытую дверь он слышал, как она с профессиональной любезностью приветствует входящего, но слов не разобрать: комната, где находится Уоллес, отделена от магазина запутанными коридорами и переходами. Больше он не слышит ничего. Наверно, покупатель разговаривает не очень громко, а молодая женщина молчит – или понизила голос. Но зачем бы ей понижать голос?
Невольно насторожившись и напрягая слух, Уоллес пытается представить себе происходящее. Перед его глазами одна за другой мелькают несколько сцен, преимущественно немых или сопровождаемых таким тихим шепотом, что слова пропадают, от этого сцены кажутся еще более неестественными, карикатурными, даже гротескными. Вдобавок все они отличаются столь вопиющей неправдоподобностью, что даже автор вынужден признать их скорее бредом, чем разумной гипотезой. На мгновение он пугается: ведь суть его профессии, напротив, именно в том, чтобы… «Это трудная работа… Трудная и неблагодарная… Но раз мне вас рекомендовали, то я все-таки возьму вас…»
Ладно, ничего страшного: если бы речь шла о чем-то серьезном, то есть относящемся к расследованию, он, конечно, не позволил бы своей фантазии так разыграться. У него нет причин интересоваться, о чем сейчас говорят в магазине.
Но он поневоле прислушивается, вернее, пытается вслушаться, потому что не слышит больше ничего, кроме невнятных звуков, доносящихся неизвестно откуда… Во всяком случае, ничего похожего на легкий гортанный смешок, такой заразительный, дразнящий…
Вечер. Даниэль Дюпон возвращается с лекции. Опустив глаза, он поднимается по лестнице решительной походкой, в которой едва угадывается усталость. Дойдя до площадки второго этажа, он привычно направляется к кабинету… И вздрагивает, услышав позади легкий гортанный смешок, приветствующий его приход. На лестничной площадке нет освещения, и в полутьме он не заметил привлекательную молодую женщину, ожидающую его у открытой двери спальни… этот воркующий смех, который словно исходит от всего ее тела… дразнящий, ласкающий… это его жена.
Уоллес прогоняет от себя и это видение. Дверь спальни закрывается за слишком чувственной супругой. Призрак Даниэля Дюпона продолжает свой путь к кабинету, опустив глаза, уже протянув руку к дверной ручке и готовясь ее повернуть…
По-прежнему неясно, что происходит в магазине. Уоллесу кажется, что дело затянулось, и он машинально приподнимает край рукава, желая взглянуть на часы. Но тут же вспоминает, что часы остановились: действительно, на них все еще половина восьмого. Переводить стрелки бесполезно, часы не пойдут.
Напротив, на комоде, справа и слева от флиртующей парочки из фарфора без глазури, стоят фотографии в рамках. На той, что слева, строгое лицо мужчины в годах; он снят в три четверти, почти в профиль, и как будто краем глаза наблюдает за статуэткой – если только взгляд его не направлен на вторую фотографию, сделанную значительно раньше, о чем свидетельствует ее желтизна и то, как старомодно одеты люди на ней. Маленький мальчик в костюме первопричастника глядит снизу вверх на высокую женщину в пышном платье, со множеством украшений и в огромной шляпе, как было принято в прошлом веке. Очевидно, это мать мальчика, совсем молодая мать, на которую он смотрит с каким-то робким восхищением – насколько можно об этом судить по выцветшей фотографии, где лица во многом утратили живость. Вероятно, эта женщина приходится матерью также и хозяйке дома; а строгий господин – возможно, Дюпон. Уоллес даже не знает, как он выглядел.
Если всмотреться, фотография освещается едва заметной улыбкой, и трудно сказать, где она рождается – в глазах или на губах… А под другим углом выражение лица у этого человека почти игривое, есть в нем что-то вульгарное, самодовольное, отталкивающее. Даниэль Дюпон возвращается с лекции. Он поднимается по лестнице тяжелыми шагами, в которых все же угадывается торопливость. Дойдя до второго этажа, он поворачивает налево, к спальне, и толкает дверь, не дав себе труда постучать… Но сзади, на пороге кабинета, вдруг возникает фигура юноши. Раздаются два револьверных выстрела. Дюпон, даже не вскрикнув, падает на ковер в коридоре.
В дверном проеме появляется молодая женщина.
– Я не заставила вас ждать слишком долго? – спрашивает она своим грудным голосом.
– Нет, нет, – отвечает Уоллес, – но теперь мне пора бежать.
Жестом она останавливает его:
– Подождите минутку! Знаете, что он купил? Угадайте!
– Кто «он»?
Покупатель, разумеется. И купил он, конечно же, ластик. Что она находит в этом необычного?
– Покупатель, который только что вышел!
– Не знаю, – говорит Уоллес.
– Почтовую открытку! – восклицает молодая женщина, – Он купил почтовую открытку с фотографией особняка, ту, что вы взяли у меня сегодня утром!
На этот раз гортанный смех длится бесконечно.
Когда она зашла в магазин, там был маленький человечек болезненного вида, бедно одетый, в грязной шляпе и длинном плаще зеленоватого оттенка. Он не сказал сразу, что ему нужно, а только пробормотал сквозь зубы «добрый день». Он обвел глазами помещение и, спустя чуть больше времени, чем на самом деле требуется на это, заметил вертящийся стенд с открытками, которые принялся спокойно разглядывать. Он произнес что-то вроде:
– … выбрать открытку…
– Пожалуйста, – ответила хозяйка магазина.
Ей не нравились манеры посетителя, и она уже собиралась под каким-нибудь предлогом позвать Уоллеса, чтобы показать, что она не одна, но тут он вдруг заинтересовался какой-то открыткой, взял ее в руки и внимательно рассмотрел. Затем, не сказав больше ни слова, положил на прилавок монету (цена открытки была указана на стенде) и ушел со своим трофеем. Это был особняк на улице Землемеров, «дом, в котором было совершено преступление»! Странный покупатель, правда?
Но когда Уоллес смог наконец выйти из магазина, любителя фотографий и след простыл. Улица Виктора Гюго безлюдна как справа, так и слева. Невозможно установить, в какую сторону направился незнакомец.
А потому Уоллес идет в клинику Жюара или, по крайней мере, считает, что идет туда, ведь он не спросил дорогу у молодой женщины, а возвращаться к ней почему-то не хочет.
Только он успевает свернуть на поперечную улицу, как замечает впереди, у ближайшего перекрестка, коротышку в зеленом плаще: тот стоит посреди тротуара, уставившись на почтовую открытку. Уоллес направляется к нему, еще не решив в точности, что делать; но коротышка, очевидно заметив его, трогается с места и вскоре исчезает за поворотом направо. Уоллес ускоряет шаг и через несколько секунд оказывается на перекрестке. Направо тянется длинная, прямая, как стрела* улица, на которой нет ни магазина, ни козырька над дверью, ни одного места, где можно было бы спрятаться. Улица совершенно безлюдна, если не считать мелькнувшую в дальнем конце и сразу исчезнувшую высокую мужскую фигуру в плаще.
Уоллес идет до следующего перекрестка, зорко глядя по сторонам. Никого нет. Коротышка испарился.
3
Уоллес упорно продолжает преследование. Он методично исследовал все прилегающие улицы. Наконец, не желая сдаваться, хотя шансы напасть на след незнакомца были уже почти равны нулю, он вернулся назад, снова прошел по тем же местам, долго кружил возле перекрестка, где видел его в последний раз.
Эта история задела его за живое, и он никак не решался уйти, пока не увидел часы в витрине часовщика: он едва успеет дойти до комиссариата, где Лоран должен в его присутствии допросить служащих почты, срочно собранных по его же просьбе.
Но по дороге Уоллес снова перебирает в уме обстоятельства появления и исчезновения любителя открыток – маленький человечек, стоящий посреди тротуара и пристально разглядывающий фотографию, которую он держит обеими руками, у самого лица, как будто надеется обнаружить в ней разгадку какой-то тайны, – а потом совершенно безлюдные улицы.
Уоллеса раздражает собственное упорство в этой погоне за тенью, он пытается, но безуспешно поставить происшествие на подобающее, то есть, в сущности, малозначительное место. Скорее всего, в магазине побывал маньяк, который собирает документы, имеющие отношение к преступлениям. В этом маленьком, тихом городе ему нечем особенно поживиться, и заметка в утренних газетах о вчерашнем убийстве для него – подарок. Пообедав, он пошел посмотреть на «дом, где совершено преступление», а на обратном пути увидел в витрине фотографию особняка; он тут же вошел в магазин, но не знал, что ему спросить у хозяйки, и для приличия решил посмотреть открытки на вертящемся стенде, где как раз и находился предмет его вожделений. Он немедленно купил открытку и не мог удержаться от того, чтобы начать ее разглядывать прямо по дороге. А его исчезновение объясняется еще проще: свернув за угол у перекрестка, он скрылся за одной из ближайших дверей – иначе говоря, пришел домой.
Гипотеза весьма правдоподобная – даже единственно правдоподобная, – но перед глазами Уоллеса снова и снова встает видение: коротышка в зеленом плаще посреди тротуара, как будто в этом зрелище было что-то непостижимое, не поддающееся никакому, даже самому правдоподобному объяснению.
В генеральном комиссариате Лоран и Уоллес первым делом договорились о том, какие вопросы следует задать сотрудникам почты: что они знают о человеке, называющем себя Андре ВС? Часто ли его видели в этом квартале? Известно ли, где он живет? С каких пор он стал получать корреспонденцию до востребования в почтовом отделении на улице Жонас? Часто ли он забирает письма? Много ли их приходит на его имя? И откуда? И наконец: почему он больше не вернется? Он это как-нибудь объяснил? Когда он появлялся в последний раз? И так далее. Кроме того, необходимо составить по возможности более точный словесный портрет человека в порванном плаще.
В кабинет входят почтовые служащие, ожидавшие в соседнем помещении. Их трое; девушку из шестого окна зовут Жюльетта Декстер, ее серьезное, задумчивое лицо внушает доверие; следующая – Эмилия Леберман, пятьдесят один год, не замужем, работает за соседним окошком и живо интересуется всем, что происходит вокруг; кроме того, в комиссариат вызвали еще одну женщину, которая уже не работает на почте: мадам Жан.
В свое время мадам Жан получила свидетельство об окончании училища, и на лето ее взяли стажером в почтовое отделение на улице Жонас. А в сентябре она выполняла обязанности мадемуазель Декстер, которая была в отпуске. По-видимому, ее работу оценили не слишком высоко, так как в дальнейшем администрация почты отказалась от ее услуг. Но у мадам Жан, работающей теперь прислугой у одного коммерсанта на Бульварном кольце, не осталось горького осадка от этого неудачного опыта. Ей больше нравится физический труд. Она отказалась от него, польстившись на более высокий заработок, а спустя три месяца вернулась к нему с чувством облегчения: различные дела, которыми она занималась на почте, казались ей какими-то странными, сложными и в то же время бесполезными, как игра в карты. Помимо обслуживания клиентов приходилось заниматься и другими, внутрипочтовыми операциями; они в еще большей степени были подчинены своду таинственных правил и сопровождались многочисленными ритуалами, смысл которых чаще всего уразуметь было нельзя. Прежде мадам Жан всегда хорошо спала, но после нескольких недель на новом месте ее стали мучить навязчивые кошмары: ей снилось, что она должна переписать целые тома каких-то мудреных слов, что в спешке она пишет все шиворот-навыворот, искажая знаки и путая их последовательность, так что работу приходится переделывать снова и снова.
Теперь она вернулась к прежней, спокойной жизни, и почта уже стала вновь превращаться в обычную лавку, где продают марки и открытки, как вдруг пришел полицейский и начал расспрашивать, чем она занималась в прошлом месяце. И сразу ожили подозрения, страхи, недоверие: выходит, в почтовом отделении на улице Жонас и впрямь творилось что-то неблаговидное. В противоположность своей бывшей коллеге Эмилии Леберман, которую надежда на скандал возбудила до чрезвычайности, мадам Жан явилась в комиссариат с большой неохотой, твердо решив сказать ровно столько, сколько понадобится во избежание личных неприятностей, и ни слова больше. Да это и нетрудно: она ничего не видела, ничего не знает.
Однако она не слишком удивилась, увидев в кабинете комиссара хорошо одетого (но подозрительно скрытного) господина, который утром спрашивал ее, как пройти «на главную почту», чтобы отправить телеграмму. Значит, он замешан в этом деле! Так или иначе, он может быть спокоен: она не расскажет полиции о его утренних похождениях.
Она встречает его в третий раз за день, но он ее не узнает; неудивительно, ведь раньше он видел ее в фартуке и без шляпы.
Мадам Жан с удовлетворением отмечает, что комиссар первой допрашивает Жюлъетту Декстер, впрочем, вполне дружелюбно.
– Знаком ли вам, – говорит комиссар, – человек, получающий корреспонденцию до востребования на имя Андре ВС…
Девушка изумленно раскрывает глаза и поворачивается к отправителю телеграмм. Она открывает рот, собираясь что-то сказать… но не говорит ничего, так и сидит на стуле, напряженно выпрямившись, и поочередно смотрит то на одного мужчину, то на другого.
Итак, Уоллес для начала вынужден объяснить, что он – не Андре ВС, и девушка удивляется еще больше:
– А как же… письмо… только что?…
Да, он забрал письмо, но на улице Жонас он появился впервые. Воспользовался своим сходством с вышеупомянутым субъектом.
– Ох… Ох… – повторяет незамужняя Змилив, задыхаясь от волнения.
Мадам Жан сохраняет сдержанность и смотрит в пол, прямо перед собой.
Девушка утверждает: человек, называющий себя Андре ВС, и Уоллес похожи друг на друга как две капли воды. Увидев Уоллеса на почте, она ни на секунда не усомнилась, что это и есть адресат, – хотя одет он был иначе.
Тот носил очень скромную одежду, которая вдобавок была ему заметно тесна. Почти всегда он являлся в одном и том же бежевом плаще, который был узок ему в плечах; пожалуй, он был плотнее Уоллеса.
– И еще он был в очках.
Эту подробность вспомнила старая дева. Но мадемуазель Декстер возражает: Андре ВС никогда не носил очков. Однако ее коллега упорствует: она очень хорошо это помнит, однажды ей даже показалось, что он в них смахивает на доктора.
– Что это были за очки? – спрашивает Лоран.
Очки в массивной черепаховой оправе, со слегка тонированными стеклами.
– Какого тона?
– Дымчато-серого.
– Стекла были одинакового цвета, или одно чуть темнее другого?
Она не обратила внимания на эту деталь, однако вполне возможно, что одно из стекол действительно было темнее другого. Из окошка посетители видны не очень хорошо – они стоят против света, – но теперь она вспоминает, что…
Лоран спрашивает Жюлъетту Декстер, в какое время настоящий адресат приходил в последний раз.
– Это было, – отвечает она, – где-то между половиной шестого и шестью; он всегда приходил в это время – хотя в начале месяца, когда еще не так быстро темнело, он, пожалуй, приходил немного позже. Так или иначе, но это было время большого наплыва посетителей.
Уоллес перебивает: по ее словам, сказанным, когда она отдавала письмо, ему показалось, что этот человек заходил совсем недавно, поздним утром.
– Да, верно, – говорит она после минутного раздумья, – это были еще не вы, а он. Он пришел сразу после одиннадцати: иногда он приходил и в это время, а не только по вечерам.
Приходил ли он каждый вечер? С какого времени? Нет, не каждый вечер: бывало, что он не появлялся больше недели, а потом четыре или пять дней наведывался ежевечерне – и даже иногда еще и по утрам. Когда он приходил, это означало, что он ждал письмо или несколько писем; во время его отлучек никакой почты не поступало. В основном он получал пневматички и телеграммы, гораздо реже обычные письма; пневматички, разумеется, присылали из города, а телеграммы – из столицы и других городов.
Девушка умолкает и, поскольку никто больше ее ни о чем не спрашивает, секунду спустя добавляет:
– Последнюю пневматичку он должен был получить, когда заходил сегодня утром. Если он ее не получил, то это вина центральной службы.
Но такое впечатление, что этот упрек относится к Уоллесу. И трудно сказать, чем вызвана нотка сожаления в ее голосе: то ли тем, что срочное письмо не дошло до адресата, то ли плохой работой всех почтовых служб.
Впервые мадемуазель Декстер увидела человека в тесном плаще сразу после возвращения из отпуска, в начале октября; но у него уже был абонентский ящик для корреспонденции. С каких пор? Она не может сказать точно; но дату, конечно же, нетрудно будет найти в архиве. А насчет того, приходил ли он в сентябре, надо спросить сотрудницу, замещавшую ее во время отпуска.
К сожалению, в памяти мадам Жан он не удержался: она не обратила внимания на это имя – Альбер ВС – и не помнит, видела ли когда-нибудь это лицо – лицо Уоллеса – в очках или без очков.
А мадемуазель Леберман кажется, что он приходил в сентябре и даже еще раньше. Поскольку она приметила, что он похож на доктора, – значит, дело было в августе, потому что именно в августе доктор Желен взял себе помощника, и она сначала подумала, что это…
– Не могли бы вы сказать, – спрашивает комиссар, – какое стекло было темнее – правое или левое?
Старая дева несколько секунд раздумывает, прежде чем ответить.
– Думаю, – говорит она наконец, – что темнее было то, которое с левой стороны.
– Любопытно, – задумчиво произносит Лоран. – Подумайте хорошенько: может быть, все-таки правое?
– Подождите, месье комиссар, подождите! Я сказала «которое с левой стороны», но с левой стороны от меня, а у него оно было справа.
– Вот, так будет правильнее, – говорит комиссар.
А теперь ему хотелось бы знать, не был ли бежевый плащ вчера вечером надорван на правом плече. Но девушка не посмотрела на него, когда он повернулся, а когда он стоял к ней лицом, она ничего такого не заметила. Мадемуазель Леберман, напротив, провожала его взглядом, пока он шел к выходу: плащ совершенно точно был порван на правом плече, и разрыв был в форме буквы L.
О содержании телеграмм они тоже отзываются по-разному: одна помнит, что они были короткие и невыразительные – подтверждения и отмены приказов, условия встреч – без каких-либо уточнений, которые позволяли бы догадаться о сути намечаемых дел; вторая же говорит о длинных сообщениях, составленных из непонятных, очевидно шифрованных фраз.
– Телеграммы всегда короткие, ведь за каждое слово надо платить, – уточняет Жюльетта Декстер, как если бы она не слышала ничего, сказанного ее коллегой. – В них обычно не повторяют зря то, о чем адресату уже известно.
У мадам Жан нет своего мнения насчет того, о чем говорят и о чем не говорят в телеграммах.
Оставшись наедине, Уоллес и Лоран подводят итог тому, что им удалось узнать. Итог подводится быстро, поскольку узнать не удалось ничего. Андре ВС так и не сказал почтовой служащей ничего такого, что помогло бы напасть на его след или догадаться о роде его занятий; болтливостью он не отличался. С другой стороны, не похоже, чтобы он был жителем этого квартала, во всяком случае, там его никто не знает.
В конце допроса мадемуазель Леберман предложила собственную версию: это врач, который делает запрещенные операции. «Знаете, странные у нас тут бывают врачи», – добавила она с многозначительным видом.
Нет причин с ходу отвергать эту гипотезу, однако Лоран замечает, что его собственная – согласно которой речь идет всего-навсего о торговле древесиной – имеет больше шансов подтвердиться; и она лучше увязывается с графиком поступления писем и телеграмм.
И вдобавок он все еще не уверен, что Андре ВС и есть тот человек, которого мадам Бакс видела в наступающих сумерках у калитки особняка. Его можно было бы опознать по разорванному на плече плащу, но молодая почтовая служащая заявила, что не помнит такой приметы; слова старой девы, утверждающей обратное, принимать в расчет не стоит, а сам по себе плащ – без разрыва на плече – не может служить достаточным доказательством. Равно как и сходство незнакомца с Уоллесом, которое, если принимать его в расчет, может навлечь подозрения и на этого последнего.
Перед тем как расстаться с комиссаром, Уоллес еще знакомится с отчетом, который составил вчера вечером один из двух инспекторов, побывавших в доме убитого.
– Вот увидите, – сказал Лоран, передавая ему небольшую пачку машинописных листков, – это очень интересная работа. Парень, конечно, пока еще слишком молод, чувствуется, что это его первое преступление. Заметьте, он написал отчет по собственной инициативе, ведь официальное расследование прекращено. Думаю, он занимался всем этим для себя, после того как получил приказ закрыть дело. Усердие новичка, одним словом.
В то время как Уоллес принимается за отчет, комиссар делает еще несколько замечаний – похоже, иронических – о выводах, сделанных молодым инспектором, и о его простодушной склонности доверять заявлениям людей, которые «совершенно очевидно издевались над ним».
Отчет начинается так: «В понедельник, двадцать шестого октября, в двадцать один час восемь минут…»
На первых страницах подробно, но без отступлений и комментариев рассказывается о звонке доктора Жюара и о сведениях, которые он дал относительно смерти профессора и о самом покушении. Затем следует очень точное описание особняка и подходов к нему: угол улицы Землемеров, садик, окруженный живой изгородью и обнесенный решетчатой оградой, две входные двери, одна парадная, другая – с задней части дома, расположение комнат на первом этаже, лестница, ковры, кабинет на втором этаже; расстановка мебели в этой комнате также описывается с большой тщательностью. Далее следуют обычные данные полицейского отчета: пятна крови, отпечатки пальцев, вещи, явно находящиеся не на том месте или не в том положении, что всегда… «и наконец, отпечатки № 3 – правая рука – четко просматриваются также на пресс-папье кубической формы, весом семьсот-восемьсот граммов, лежащем слева от исписанного листа бумаги, на расстоянии около десяти сантиметров».
Если не считать этих чересчур подробных указаний, содержание документа до сих пор мало чем отличается от официальных полицейских отчетов, которые Лоран показал Уоллесу еще утром. Но здесь фигурируют два новых момента: недавно вышедшая из строя сигнализация у садовой калитки (для Уоллеса это не ново) и свежие следы на узкой лужайке у западной стороны дома; размеры следов установлены, как и средняя длина шага.
А еще здесь больше внимания уделяется словам экономки. Уоллес даже узнает в приводимых фразах ее любимые выражения. О поломке на телефонной линии и о тщетных усилиях мадам Смит заставить эту линию работать рассказано во всех подробностях.
Помимо экономки, усердный инспектор взял показания у привратника дома напротив и у «хозяина небольшого кафе, находящегося в двадцати метрах отсюда, в доме десять» – то есть хозяина кафе «Союзники». Привратник говорит о людях, постоянно бывавших в особняке; частенько – особенно в теплое время года – он сидит на ступеньках у своего подъезда, как раз напротив входа в сад. Таким образом, он имел возможность заметить, что к убитому приходило очень мало народу: почтальон, электрик, снимавший показания счетчика, иногда – коммивояжер, продающий шторы или пылесосы, а еще четыре-пять человек, которых с первого взгляда трудно отличить от коммивояжеров – они носят того же фасона костюм, у них такой же кожаный портфель, – но это уважаемые горожане, профессора, коммерсанты, врачи и тому подобное. Чувствуется, что автор отчета приводит эти досужие разглагольствования лишь объективности ради; и, несмотря на старания передавать все с равным беспристрастием, совершенно ясно: дальнейшее волнует его гораздо сильнее. Речь идет о некоем молодом человеке, похожем на студента, но очень просто одетом, невысоком, можно сказать, даже щуплом; этот юноша приходил в особняк несколько раз за лето, потом, после месячного с небольшим перерыва, во вторую неделю октября приходил трижды, тогда было так тепло: окно в комнате, где находился Дюпон, было открыто, и привратник мог слышать, как собеседники во время этих визитов неоднократно повышали голос; в последний раз все завершилось ожесточенным спором. Как кажется привратнику, кричал главным образом молодой человек. Он вообще с виду был очень нервный, возможно, пил больше, чем надо бы, – иногда, выйдя от профессора, он заходил в кафе «Союзники». И наконец, за два дня до убийства он проходил вдоль канала вдвоем с приятелем, который был гораздо выше, гораздо сильнее и явно постарше. Они остановились перед домом, и студент указал пальцем на одну из комнат во втором этаже; он был в возбужденном состоянии, что-то оживленно объяснял своему приятелю и делал угрожающие жесты.
Возможно, мадам Смит, хоть она и совсем глухая (и «со странностями»), несмотря на то что она утверждает, будто ей «решительно ничего не известно о гостях хозяина», могла бы назвать имя этого молодого человека и сказать, зачем он приходил к Дюпону.
Следовало бы еще раз допросить экономку, но, к сожалению, она уехала из города. В ее отсутствие инспектор попробовал разговориться с хозяином кафе «Союзники»; как он мимоходом замечает, «люди этой профессии обычно хорошо осведомлены о частной жизни своих клиентов». Хозяин не желал говорить, и от инспектора потребовались все его терпение и все его дипломатическое искусство, чтобы узнать подоплеку этого дела.
Лет двадцать назад Дюпон «поддерживал постоянные отношения» с женщиной «из низов», и какое-то время спустя она родила сына. Профессор, который «сделал все, чтобы предотвратить нежелательное событие» (?), испытал сильнейшее давление, но категорически отказался жениться. Не видя иного средства «положить конец преследованиям», он вскоре вступил в брак с девушкой из своего круга. Но его побочный сын, успев подрасти, стал являться к нему и требовать значительные суммы денег, «что приводило к бурным дискуссиям, эхо вторых доносилось до соседей».
Переходя к выводам, инспектор первым делом доказывает, что Даниэль Дюпон во многих отношениях «намеренно исказил правду».
«При поверхностном осмотре вещественных доказательств, – пишет он, – даже без привлечения свидетельских показаний становится очевидно, что:
во-первых, нападавших было двое: человеку с маленькими руками (отпечатки пальцев № 3) и маленькими ногами (следы на газоне), у которого короткий шаг, было бы не под силу оборвать провод электрического звонка у садовой калитки; с другой стороны, если первому пришлось ступать по траве газона, чтобы гравий не скрипел под ногами, это значит, что был еще кто-то, ступавший по выложенному из кирпичей бордюру дорожки; будь он один, он сам бы пошел по этому бордюру, широкому и удобному;
во-вторых, по меньшей мере один из этих двоих был не обычным преступником, а знакомым хозяина, который часто бывал в доме; он прекрасно ориентировался там и прекрасно знал, кто, что и когда там делает;
в-третьих, профессор, несомненно, узнал его; профессор утверждает, будто получил пулю в грудь, не успев еще как следует открыть дверь, а потому и не увидел стрелявшего в лицо; но на самом деле он вошел в кабинет и говорил с этими двумя; между ними даже завязалась борьба, о чем свидетельствует беспорядок в комнате (развалившиеся стопки книг, передвинутый стул и т. д.) и отпечатки пальцев (№ 3), обнаруженные на пресс-папье;
в-четвертых, мотивом преступления была не кража: человек, который так хорошо ориентировался в доме, не мог не знать, что в этой комнате красть нечего.
Дюпон не захотел назвать имя убийцы, ибо знал его слишком близко. Он даже скрывал, насколько серьезна его рана, скрывал так долго, как только было возможно, надеясь, что его друг доктор Жюар сумеет его вылечить и скандала удастся избежать. Именно поэтому экономка уверяла, будто ее хозяин всего лишь легко ранен в руку».
Попробуем восстановить всю сцену от начала до конца. Молодой человек пытался достичь цели разными средствами: он настаивал на своих правах, изображал любящего сына, взывал к жалости, не побрезговал шантажом, но все было напрасно. И тогда, отчаявшись, он решил прибегнуть к силе. Сам он тщедушный, отца побаивается, а потому позвал на подмогу приятеля, покрепче и постарше себя; этот тип, которого он собирается представить как своего поверенного, на самом деле больше похож на наемного убийцу. Предприятие назначается на понедельник, двадцать шестое октября, на половину восьмого вечера…
Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глядя себе под ноги, он уже протянул руку, чтобы открыть дверь, как вдруг у него возникает мысль: «Жан там, он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Возможно, Жан пришел не один: разве не угрожал он позавчера, что приведет с собой «делового партнера»? Никогда не знаешь, до чего может дойти сегодняшняя молодежь.
Надо принять меры предосторожности: профессор на цыпочках крадется в спальню за револьвером, который со времен войны хранится у него в ящике ночного столика. Когда он собирается снять револьвер с предохранителя, его вдруг охватывают сомнения: нет, стрелять в сына он не будет, он хочет только напугать его.
Он снова выходит в коридор, и тяжесть револьвера в руке кажется ему несоизмеримой с тем страхом, который шевельнулся в нем минуту назад; более того, страх тут же улетучивается: зачем бы сыну приходить сегодня? Впрочем, Дюпон его и не боится. Он кладет револьвер в карман. Завтра он распорядится, чтобы экономка запирала двери с наступлением темноты.
Он поворачивает дверную ручку и открывает дверь в кабинет. Там его ждет Жан.
Жан стоит между стулом и письменным столом и читает разложенные на столе бумаги. Подальше от середины комнаты, перед книжным шкафом стоит другой, руки в карманах, смахивает на жулика.
– Добрый вечер, – говорит Жан.
Сегодня глаза у него опять блестящие, наглые и боязливые одновременно; наверно, опять выпил. Губы кривятся в подобии улыбки.
– Что ты здесь делаешь? – сухо спрашивает Дюпон.
– Пришел поговорить с тобой, – отвечает Жан. – Вот это – (он указывает на него подбородком) – Морис… мой поверенный – (и снова гримаса).
– Добрый вечер, – говорит Морис.
– Кто вас впустил?
– А зачем кому-то нас впускать, – говорит Жан, – мы дом знаем.
Это должно означать: «Мы тут свои!»
– Что ж, как пришли, так и уйдете, – спокойно говорит профессор. – Дорогу вы знаете.
– Так скоро мы не уйдем, – говорит Жан. – Мы пришли поговорить – поговорить о делах.
– Эту тему, малыш, мы уже исчерпали. А сейчас ты уйдешь.
Дюпон решительно направляется к сыну; он видит, как в глазах юноши появляется паника… паника и ненависть… Он повторяет:
– Сейчас ты уйдешь.
Жан хватает первое, что попалось ему под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами, и потрясает им в воздухе, готовый ударить. Дюпон делает шаг назад, его рука тянется к револьверу.
Но Морис заметил это движение, он проворнее, и вот уже он сам целится в профессора:
– А ну-ка брось. Вынь руку из кармана.
Некоторое время все молчат. Гордость не позволяет профессору смириться с тем, чтобы ему приказывали и «тыкали» в присутствии сына.
– Сейчас прибудет полиция, – говорит он. – Я знал, что вы меня тут поджидаете. Перед тем как войти сюда, я зашел в спальню и позвонил.
– Легавые? – говорит Морис – Что-то не слышно.
– Не волнуйтесь, скоро услышите.
– Еще есть время договориться!
– Они будут здесь с минуты на минуту.
– Телефонный провод два дня как перерезан, – говорит Жан.
На этот раз гнев пересиливает осторожность. Все происходит в какую-то долю секунды: попытка профессора выхватить револьвер, выстрел, поражающий его в грудь, и отчаянный крик молодого человека:
– Не стреляй, Морис!
4
Но шефа, похоже, это не убеждает. Он не решается безоговорочно отвергнуть гипотезу своего подчиненного, – чтобы не оказаться в дурацком положении, если она вдруг подтвердится. И вообще, темные и противоречивые обстоятельства в деле надо как-то объяснять… Но у этой версии есть недостаток: она приводит к выводу о причастности – и даже виновности – высокопоставленных лиц, которых лучше не трогать – независимо от того, виновны они или нет. Он говорит:
– У нас здесь не принято… в разведывательной службе при президенте не принято опираться на такие смутные подозрения…
Он бы с удовольствием отпустил какую-нибудь злую шутку насчет Бюро расследований и «великого Фабиуса», но предпочитает промолчать: сейчас это уместнее.
Чтобы не дать заместителю вступить на этот скользкий путь, шеф предлагает ему командировку в город, где произошло убийство: там он сможет вступить в контакт с местной полицией и с доктором, которому профессор Дюпон все рассказал и который присутствовал при его последних минутах. Он сможет также побывать в особняке убитого, поискать там какие-нибудь ранее не замеченные улики; он сможет… Но заместитель качает головой. Незачем ему терять время в этом унылом, сонном, окутанном туманами провинциальном городе у Северного моря. Там он не увидит ничего интересного, абсолютно ничего. Настоящая драма разыгралась не там, а здесь, в столице… точнее, разыгрывается.
«Он решил, что я струсил», – думает шеф; но ему все равно. Он говорит как о чем-то обыденном:
– Иногда бывает, что убийцу упорно ищут…
– …где-то очень далеко, – подхватывает заместитель, – а на самом деле достаточно протянуть руку.
– Да, но не забывайте, убийство все-таки произошло там…
– Оно произошло там, а могло бы произойти где угодно, как оно, собственно говоря, и происходит где угодно, день за днем, то тут, то там. Что мы имели в особняке профессора Дюпона вечером двадцать шестого октября? Дубликат, копию, простое воспроизведение события, оригинал которого и ключ к которому находятся где-то в другом месте. Сегодня вечером, как вчера, как позавчера…
– Это не причина отказываться от поисков улик на месте преступления.
– И что бы я там нашел? Одни только отражения, тени, призраки. А сегодня вечером, как вчера…
Сегодня вечером под дверь будет подсунут свежий экземпляр, выправленный по всей форме, подписанный и заверенный, но с известным количеством орфографических ошибок и неправильно расставленных запятых – их ровно столько, чтобы слепцы, трусы и те, кто «имеет уши, но не слышит», продолжали бездействовать и успокаивать друг друга: «Вроде бы это не совсем то, что в прошлый раз, верно?»
Надеясь пронять шефа, заместитель говорит:
– Ведь не одни мы занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать с должной быстротой, нас может опередить другое ведомство… Возможно, это будет великий Фабиус, который снова выступит в роли защитника отечества… И арестует нас всех, если только узнает, что мы добрались до правды и тщательно скрыли ее… Будьте уверены, вам предъявят обвинение в соучастии.
Но шефа, похоже, это не убеждает. С недоверчивым, скептическим видом он бормочет сквозь зубы:
– Правда… правда… правда…
5
Мадам Жан искоса поглядывает в сторону почты. На бульваре все спокойно.
Но раньше тоже все казалось спокойным, и тем не менее в пятидесяти метрах отсюда, на углу улицы Жонас, творилось что-то неладное. Это началось еще в сентябре – иначе зачем бы комиссару вызывать ее сегодня. Наверно, она, сама того не зная, как-то участвовала в их нечистоплотных делишках. Но в любом случае пользы ей от этого не было никакой.
Она без всяких опасений выдавала письма этому типу: мало ей было возни с номерами на карточках, не хватало еще физиономии адресатов проверять. Должно быть, он приходил часто: малышка Декстер его запомнила. Он-то, разумеется, сказал, что это был кто-то другой, и мадам Жан с ним спорить не намерена! Они уже большие, пускай сами разбираются. Только вот у нее есть доказательство, что это был именно он: если сегодня утром ему так нужна была другая почта, значит, на эту почту он прийти уже не мог: его бы сразу узнали.
Когда она увидела его снова, после обеда, он был такой усталый, что даже заснул на столе. Чем он занимался все утро? Уж точно не телеграмму отправлял. И зачем он опять здесь болтается?
Эмилия считает, он врач, – что ж, может быть, и так. Одет хорошо, лицо серьезное. Мадам Жан пытается представить себе Уоллеса в больших очках, о которых говорила старая дева; действительно, самый настоящий врач. Что, впрочем, не мешает ему быть преступником.
«Знаете, странные у нас тут бывают врачи». А ведь это чистая правда. Вдобавок они тут и не очень знающие: все это заметили, когда была эпидемия. Но этот парень хитрец. Сумел даже комиссара обойти: можно было подумать, это он ведет допрос! Он так уверенно отвечал малышке Декстер, что она, бедная, больше ни слова сказать не посмела. Теперь у них мало шансов найти преступника.
Мадам Жан воображает себе странное стечение обстоятельств, при котором преступник оказывается во главе расследования. И поскольку ей никак не удается довести эту сложную логическую операцию до конца, она решает отвлечься от происходящего – и переключается на другие мысли.
6
Голос непомерной силы наполняет зал. Исходя от невидимых громкоговорителей, он ударяется о стены, оклеенные объявлениями и рекламными плакатами, и стены отражают, усиливают, размножают его, наделяют многочисленной родней: более или менее искаженными отзвуками и резонансами, среди которых простые слова теряются – они превращаются в голос гигантского оракула, могучего, невнятного и устрашающего.
Рев прекращается так же внезапно, как начался, и вновь становится слышен разноголосый гомон толпы.
Люди снуют во всех направлениях. Очевидно, они поняли – или думают, что поняли – переданное по радио объявление, так как суматоха усилилась. Среди передвижений на короткое расстояние, производимых на небольшом участке зала, – между расписанием и кассой, от указателя к киоску, – или в других местах, где наблюдается хождение с неясной целью, нерегулярное, хаотичное, – среди бурлящей массы, которую до этого лишь на миг прорезала какая-нибудь менее случайная траектория, теперь выделились несколько сильных течений; в углу берет начало длинная вереница, текущая через весь зал по четкой дугообразной линии; чуть подальше разрозненные стремления сливаются в направленный поток возгласов и быстрых шагов, который разбивается о двери; женщина дает пощечину маленькому мальчику, какой-то господин нервно роется в многочисленных карманах в поисках только что купленного билета; все вокруг кричат, тащат чемоданы, торопятся.
У доктора Жюара нет ни чемодана, ни билета. Его не интересует расписание поездов. Он не понял, о чем объявили по громкоговорителю. Характер его передвижений, как и все его поведение вообще, за это время не изменились: он делает пять шагов вдоль стены, между буфетом и телефонными кабинами, затем поворачивается кругом, делает два шага в обратном направлении, смотрит на свои часы, поднимает глаза к циферблату вокзальных часов, продолжает путь до первой кабины, затем поворачивает назад, останавливается, несколько секунд отдыхает… и опять неторопливо идет к буфету. Тот, кого он ждет, запаздывает.
Снова раздается предупреждающее потрескивание, и по залу прокатывается гром божественного голоса. Это чистый, сильный голос; и только внимательно прислушавшись к нему, замечаешь, что ничего из сказанного понять невозможно.
Последнее сообщение короче предыдущего. Никакой ощутимой реакции в толпе оно не вызвало. Доктор Жюар, застывший было на месте, снова принимается расхаживать взад-вперед у телефонных кабин.
Но эти слова, как будто не достигшие своей цели, оставили у него смутное тревожное чувство. Если объявление не предназначалось для пассажиров, то смысл его мог быть и таким: «Доктора Жюара просят подойти к телефону». Как-то в голову не приходило, что этот чудовищный голос мог взывать к нему. Впрочем, если вдуматься, маловероятно, чтобы помимо сведений об отправлении поездов вокзальные громкоговорители передавали еще и частные сообщения.
Оказавшись в очередной раз перед телефонными кабинами, маленький доктор замечает, что на них нет номеров, а стало быть, голос не смог бы уточнить, к которому из телефонов его просят подойти. То есть ему пришлось бы поочередно снимать трубку в каждой кабине… Не так уж это и трудно, а если бы какой-нибудь служащий спросил, зачем он это делает, он сказал бы, что не знает, в которую из кабин ему звонят. Простое, понятное объяснение. Но, к сожалению, есть риск вмешаться в чужие разговоры и ввязаться в еще одну скверную историю, как будто ситуация, в которую он попал, еще недостаточно сложна. Он вспоминает злосчастный день, когда познакомился с тем типом: именно так это и случилось, он неправильно набрал номер, а затем события стали разворачиваться с такой быстротой, что он оказался связан по рукам и ногам; и мало-помалу дело дошло до того, что он согласился… Впрочем, тот тип не оставил ему выбора.
А теперь еще Дюпон решил укрыться у него, как будто он единственный хирург в этом городе! Именно у него, «врача мафии»! Это определение, хоть и не очень-то подходящее в данном случае, вполне соответствует самоощущению, которое не покидает его после той, единственной встречи: он чувствует себя связанным. И поскольку он ни за что не станет использовать имеющуюся у него информацию против них, то его положение представляется ему однозначно: он у них в руках, в полной их власти. Малейший промах – и они избавятся от человека, который стал им не нужен. Например, если бы они вдруг узнали, что их последняя жертва со вчерашнего вечера скрывается у него в клинике…
Почему этот Уоллес не идет? Жюар начинает терять терпение. Не он добивался этой встречи; он только назначил место – здесь, на вокзале, – чтобы увести специального агента подальше от клиники. Слишком много народу крутится вокруг мнимого покойника.
Иногда маленький доктор даже удивляется, что катастрофа до сих пор не разразилась. Дюпона уже часов двадцать как не должно было быть в живых; а сам Жюар, предоставивший ему убежище… С другой стороны, он не мог обмануть доверие профессора и отдать его в руки врагов. Кстати, как бы доктор нашел их? Вот этим предлогом он и воспользуется, скажет еще, будто не разобрался, откуда был сделан выстрел, скажет, что… Но к чему все это? Тот тип не привык раздумывать, решая участь своих людей. С самого начала Жюар подсознательно понял, что подписал себе приговор, согласившись помочь профессору, – если бы еще от этой помощи был толк, но ведь того типа так легко не проведешь.
Однако сегодняшний день пока идет как обычно. Ничто не нарушает ровного течения времени. Дюпон спокойно ждет машины, которую обещал прислать за ним министр. По мере того как приближается час отъезда, к маленькому доктору постепенно возвращается самообладание.
Но теперь он боится, что этот некстати явившийся Уоллес в последний момент все испортит; непонятно, почему специальный агент опаздывает, ведь полчаса назад он так настаивал на этой встрече. У Жюара есть повод уйти, тем более что его профессиональные обязанности не позволяют ему торчать здесь до вечера, но он не решается: полицейский может явиться с минуты на минуту. И если у него сорвется встреча здесь, он пойдет на Коринфскую улицу, а этого нельзя допустить ни в коем случае.
Маленький доктор опять расхаживает между буфетом и телефонными кабинами: пять шагов туда, пять шагов обратно. Он не знает, на что решиться… Надо сделать паузу. Он смотрит на свои часы – хотя двадцать секунд назад проверял время по вокзальным часам. Он назначает себе предельный срок ожидания опять и опять – и вновь остается на месте.
Слева от часов красными буквами полуметровой высоты написано: «Не загораживайте выход».
А справа синими буквами по желтому фону – реклама газеты: «Уезжая, возьмите с собой "Время"».
Жюару вдруг приходит в голову, что его надули; это настолько очевидно, что вызывает почти физическое ощущение, вроде того, которое испытываешь, шагнув мимо ступеньки и теряя равновесие.
Уоллесу незачем торопиться на эту дурацкую встречу: его интересует клиника! Сейчас он там, перерывает все сверху донизу; он предъявил ордер на обыск, и никто не может ему помешать. Выбрав такое необычное место для встречи – зал ожидания на вокзале, – Жюар только усилил подозрения специального агента и разжег его любопытство.
Может быть, еще не поздно принять меры, чтобы Дюпона не обнаружили. Нельзя терять ни минуты. Проходя через зал, он прикидывает, как бы ему все уладить, но тут у него возникает новая страшная мысль: этот Уоллес – на самом деле никакой не полицейский, он ищет профессора, чтобы убить…
Маленький доктор останавливается: это надо обдумать.
Он стоит перед газетным киоском и делает вид, будто рассматривает витрину. Уезжая, возьмите с собой «Время». Он входит, якобы затем, чтобы купить вечернюю газету.
Человек, склонившийся над прилавком, выпрямляется и делает шаг назад, чтобы дать ему пройти – в киоске очень тесно.
– Ах, это вы, доктор, – восклицает он, – а я вас искал.
И доктор Жюар в третий раз рассказывает о грабителе, прокравшемся в кабинет, о револьверном выстреле, о «легком ранении» и смерти на операционном столе. Он уже выучил эту историю наизусть и чувствует, что сейчас излагает ее гораздо непринужденнее, чем утром, у комиссара; а когда ему задают какой-нибудь дополнительный вопрос, он, ничуть не смущаясь, приводит требуемую подробность, даже если приходится выдумывать ее на ходу. В его мозгу этот вымысел постепенно обрел такую силу, что стал автоматически диктовать ему правильные ответы, сам из себя порождать уточнения и сомнения; так действовала бы в подобных обстоятельствах правда. Иногда Жюар почти готов поверить в легенду.
Но его собеседник и не стремится усложнить ему задачу. По тому, как он ведет разговор, ясно, что он уже свыкся с этой версией и не собирается ее оспаривать.
– Можно ли хотя бы приблизительно определить, с какого расстояния был сделан выстрел?
– Примерно с пяти-шести метров; трудно сказать точнее.
– Пуля поразила его спереди?
– Да, спереди, ее всадили между четвертым и пятым ребрами. Меткий выстрел, если учесть, что убийца стрелял на бегу.
– Другой раны ведь не было?
– Нет, только эта.
Разговор течет плавно – настолько плавно, что это даже настораживает, напоминает чересчур искусно замаскированную ловушку. Жюар задумывается: а вдруг Уоллес на самом деле знает больше, чем говорит?
Да что там: специальному агенту наверняка известно все. Не стал бы он приезжать из столицы ради простого ограбления. Что же в таком случае ему нужно от доктора? Доктор осторожно задает несколько наводящих вопросов, пытаясь выяснить, стоит ли продолжать эту комедию; но Уоллес не переступает рамки уже установившихся между ними отношений, – то ли ему так спокойнее, то ли он не понял сигналов, которые посылает ему доктор, то ли по каким-то другим причинам.
Маленькому доктору прежде всего хотелось бы знать, в какой мере он может надеяться на помощь полиции. Несмотря на недоразумение, лежащее в основе их беседы, Уоллес ему симпатичен; но вряд ли этот агент в силах защитить его от столь могущественной организации. Он даже не носит форму. А что касается более авторитетных с виду полицейских из генерального комиссариата, то Жюар слишком тесно общается с ними, чтобы не понимать, на что они способны и чего от них следует ожидать.
Уоллес внушает ему относительное доверие, и все же он начеку: так называемый «специальный агент» вполне может быть на жалованье у того типа.
С другой стороны, он может быть и абсолютно искренним – то есть действительно не знать, что произошло на самом деле.
Жюар возвращается в клинику. Он не смог вытянуть из Уоллеса ни полезных сведений, ни обещаний. Все меньше и меньше надежды на то, что представители власти защитят его, если дело примет скверный оборот. Зато они охотно осудят его как соучастника.
С какой стороны на него ни взглянешь, все равно он виновен. В любом случае ему видится мрачный исход.
На фоне всех этих опасностей специальный агент, вначале вызвавший у него волну новых страхов, по зрелом размышлении представляется ему существом почти безобидным, а может быть, и спасителем. Жюар даже ругает себя за недоверчивость: наверное, надо было все же сказать правду – правду, суть которой, очевидно, неизвестна Уоллесу.
Но тут маленький доктор вспоминает, что он сказал Уоллесу перед тем, как расстаться: «Иногда бывает, что убийцу упорно ищут…» Он сразу же пожалел об этих словах, которые слишком ясно – более ясно, чем ему бы хотелось, – указывали на сложившуюся ситуацию. Теперь он рад, что произнес их. Он дал Уоллесу ключ к загадке: если тот как следует подумает и сумеет сделать выводы, то окажется на верном пути. Впрочем, как показалось Жюару, полицейский не проявил особого внимания к этим его словам.
Вернувшись на Коринфскую улицу, доктор входит в маленькую белую палату, к Даниэлю Дюпону. Входит без стука, как принято в клинике. Профессор, стоящий спиной к двери, вздрагивает.
– Вы меня напугали.
– Извините, – говорит Жюар, – зашел как к себе домой. И о чем я только думаю.
По-видимому, Дюпон расхаживал взад-вперед между кроватью и окном. Лицо у него расстроенное.
– С рукой все в порядке? – спрашивает Жюар.
– Да, да. В полном порядке.
– Температура поднялась?
– Нет, нет. Со мной все в порядке.
– Вы бы поменьше двигались.
Дюпон не отвечает. Он думает о чем-то другом. Идет к окну, отодвигает одну из занавесок – всего на несколько сантиметров, – чтобы можно было видеть улицу, но самому оставаться невидимым.
– Марша все еще не вернулся, – говорит он.
– Он скоро придет, – отвечает доктор.
– Да… Надо бы ему поторопиться.
– У вас еще есть время.
– Да… Не так уж много.
Дюпон отпускает занавеску. Легкая ткань расправляется, и снова становится виден рисунок вышивки. Перед тем как замереть в неподвижности, занавеска чуть колышется, – это едва ощутимый трепет, который быстро гаснет.
Профессор медленно опускает руку, как человек, которому больше нечего делать, а потому незачем спешить. Тот, кого он ждет, запаздывает; чтобы скрыть тревогу – и хоть немного совладать с ней, – он заставляет себя двигаться нарочито размеренно. Он опускает руку.
Вместо того чтобы повиснуть вдоль тела, рука приподнимается, забирается под пиджак, опускается снова, потом опять поднимается, выныривает наружу и исчезает в кармане.
Дюпон поворачивается к доктору.
7
В зеркале над камином он видит свое лицо, а ниже – двойной ряд выстроившихся на мраморной доске безделушек: статуэтка и ее отражение, медный подсвечник и его отражение, табакерка, пепельница, еще одна статуэтка – красавец атлет собирается убить камнем ящерицу.
Атлет с ящерицей, пепельница, табакерка, подсвечник… Он вынимает руку из кармана и протягивает ее к первой статуэтке – слепой старик, которого ведет ребенок. В зеркале навстречу руке движется ее отражение. И рука, и отражение на секунду застывают в нерешительности над медным подсвечником. Затем отражение и рука спокойно ложатся друг против друга, на равном расстоянии от зеркала, на край мраморной доски и на край ее отражения.
Слепой с ребенком, медный подсвечник, табакерка, пепельница, атлет, убивающий ящерицу.
Рука вновь тянется к бронзовому слепому – а отражение руки к отражению слепого… Две руки, два слепых, два ребенка, два подсвечника без свеч, две терракотовые табакерки, две пепельницы, два красавчика, две ящерицы…
Еще какое-то время он выжидает. Затем решительно убирает статуэтку слева и заменяет ее терракотовой табакеркой; подсвечник встает на место табакерки, а слепой – на место подсвечника.
Табакерка, слепой с ребенком, подсвечник, пепельница, красавец атлет.
Посмотрим, как это выглядит теперь. Что-то еще режет глаз. Пепельница, слепой, подсвечник… Он меняет местами два последних предмета. Терракотовая табакерка и ее отражение, слепой и его отражение, подсвечник, атлет с ящерицей, пепельница.
В конце концов он передвигает маленькую красную пепельницу на несколько сантиметров ближе к углу мраморной доски.
Гаринати выходит из комнаты, закрывает дверь на задвижку и начинает спускаться по длинной винтовой лестнице.
У канала. Гранитные плиты набережной; под слоем пыли там и сям поблескивают черные, белые и розоватые кристаллики. Справа, чуть пониже – вода.
Электрический провод, заключенный в резиновую оболочку, прорисовывает вертикальную черту на фоне стены.
Несколько ниже, преодолевая карниз, он изгибается под прямым углом раз – другой. Но затем, вместо того чтобы уйти в проем, он отходит от стены, и полметра его провисает в воздухе.
Дальше книзу, снова вертикально прикрепляясь в стене, он описывает еще две или три дуги синусоиды – и продолжает отвесный спуск до конца.
Маленькая застекленная дверь жалобно скрипит. Гаринати убегал так стремительно, что распахнул ее шире, чем надо. Серый каменный кубик. Неработающая сигнализация. Улица, пахнущая капустным супом. Немощеные проулки, которые теряются вдали, среди проржавевшего кровельного железа.
Велосипедисты едут с работы. Поток велосипедов течет по Бульварному кольцу.
– Вы не читаєте газет? – Бона наклоняется к портфелю…
Гаринати затыкает уши, чтобы избавиться от этого назойливого шума. Теперь он затыкает их одновременно и на минуту замирает в таком положении.
Когда он отнимает руки от головы, свиста больше не слышно. Он делает несколько шагов, медленно и осторожно, словно боится, что от слишком резких движений опять раздастся этот звук. Сделав несколько шагов, он вновь оказывается перед зданием, из которого только что вышел.
Сделав несколько шагов, он оказывается перед сверкающей витриной, поднимает голову и видит кирпичный домик, стоящий на углу улицы Землемеров. Это не сам дом, а его огромная фотография, которую удачно расположили в витрине.
Он входит.
Никого нет. Из глубины магазина появляется молодая женщина с темными волосами и приветливо улыбается ему. Он переводит взгляд на полки с товарами.
Витрина, полная конфет, все они в ярких обертках и разложены по большим коробкам, круглым или овальным.
Витрина, полная чайных ложек, они разложены дюжинами – где параллельно, где веером, а еще в виде квадрата, в виде солнца…
Бона может прийти на улицу Землемеров, позвонить в дверь маленького особняка. Старая глухая служанка в конце концов расслышит звонок и откроет.
– Месье Даниэль Дюпон здесь живет?
– Что вы сказали?
Бона повторит громче:
– Месье Даниэль Дюпон!
– Да, здесь. А что вам угодно?
– Я хотел узнать, как он поживает… Узнать, как он поживает!
– Ах вот что. Очень мило с вашей стороны. Месье Дюпон поживает очень хорошо.
Но зачем Бона узнавать, как поживает профессор, если он знает, что профессор мертв?
Из-под настила моста Гаринати смотрит на переплетение металлических балок и тросов, которое постепенно исчезает из виду. На другой стороне канала громадный механизм разводного моста издает ровное гудение.
Достаточно было бы поместить какой-нибудь твердый предмет – даже совсем небольшой – внутрь зубчатой передачи, чтобы раздался скрежет сломанной машины и все остановилось. Маленький, но очень твердый предмет, который нельзя раздробить; серый каменный кубик…
Но что толку? Тут же прибудет аварийная бригада. Завтра все будет работать в обычном режиме – как будто ничего не произошло.
– Месье Даниэль Дюпон здесь живет?
– Что вы сказали?
Бона повышает голос:
– Месье Даниэль Дюпон!
– Ну да, здесь! И незачем так кричать, я не глухая! Что вам надо от месье Дюпона?
– Я хотел бы узнать, как он поживает.
– Как он поживает? Да он умер, мой мальчик! Слышите, умер! Здесь больше никого нет, вы опоздали.
Маленькая застекленная дверь жалобно скрипит.
Сказать что-нибудь этому Уоллесу? Что же он ему скажет? Он вынимает из кармана плаща открытку и останавливается, чтобы ее рассмотреть. Кажется, можно пересчитать кристаллики в гранитных плитах на первом плане.
Маленький бумажный комочек – синеватый и запачканный. Он несколько раз отталкивает его ногой.
Табличка из черного стекла, прикрепленная четырьмя золотистыми винтиками. От верхнего справа отлетел резной кружок, прикрывающий головку.
Белая ступенька.
Кирпич, обыкновенный кирпич, один кирпич среди тысяч кирпичей, составляющих стену.
Вот все, что остается от Гаринати к пяти часам вечера.
Буксир дошел до следующего моста и, чтобы пройти под ним, опускает трубу.
Если посмотреть прямо вниз, можно увидеть трос, ползущий по поверхности воды, прямой и натянутый, толщиной с большой палец. Он чуть возвышается над мелкими серо-зелеными волнами.
И вдруг, вслед за пенным гребнем, из-под арки моста возникает закругленный форштевень баржи – и медленно удаляется к следующему мосту.
Маленький человечек в длинном зеленом плаще, склонившийся над парапетом, выпрямляется.