В белой пыли поперек дороги пролегла прямая, шириной не больше ступни, теневая линия. Она шла немного наискосок, не полностью закрывая проход: ее скругленный, почти плоский конец не достигал и середины шоссе, вся левая половина которого оставалась незанятой. Между концом тени и низкой травкой на обочине, едва выделяясь на фоне серой пыли, лежал раздавленный трупик небольшой лягушки – задние лапки распластаны, передние – скрещены. Тело ее было совершенно плоским, как будто от него осталась лишь засохшая и твердая, уже неуязвимая шкурка, настолько прилипшая к земле, что напоминала тень какого-то животного, выпрямившего в прыжке лапы, но застывшего в воздухе. Справа от него настоящая тень – на самом деле гораздо более густая – начала постепенно бледнеть и несколько секунд спустя исчезла совсем. Матиас поднял голову и посмотрел на небо.

Солнце только что скрылось за верхним краем облака; его положение еще можно было определить по быстро пробегающей светлой кайме. Со стороны юго-запада тут и там показались и другие редкие небольшие облачка. Большинство из них были бесформенными, и ветер метал их клочьями, похожими на распустившиеся петли. Некоторое время Матиас следил за тем, как летящая по небу лягушка вытягивается и превращается в птицу, сидящую в профиль, с короткой чаячьей шеей, слегка изогнутым клювом и сложенными крыльями; можно было даже различить ее большой круглый глаз. В какую-то долю секунды гигантская чайка как будто уселась на верхушку телеграфного столба, тень от которого снова как ни в чем не бывало наискось ползла по дороге. Тени от проводов были не видны на белой пыли.

Метрах в ста, явно со стороны деревни у большого маяка, навстречу Матиасу шла деревенская женщина с продуктовой сумкой. За изгибами дороги и перекрестка она не могла увидеть, откуда идет коммивояжер. Поэтому он с одинаковым успехом мог бы идти прямо из поселка или с фермы Мареков. Зато женщина наверняка заметила его беспричинную остановку, да и сам он по некотором размышлении этому удивился. Зачем он вдруг встал посреди дороги, глазея на облака, одной рукой держа руль велосипеда, а другой – небольшой фибровый чемоданчик? Только теперь Матиас осознал, что до сих пор (и с каких пор?) пребывал в каком-то оцепенении; в частности, он не мог понять, по какой причине, вместо того чтобы ехать на велосипеде, он ведет его за собой не спеша, как будто у него нет никаких дел.

Женщина была уже в каких-то пятидесяти метрах от Матиаса. На него она не смотрела, однако явно отметила про себя его присутствие и необычное поведение. Садиться на велосипед и делать вид, будто тихо и мирно едешь из поселка, или с фермы, или еще откуда-нибудь, было поздновато. А поскольку в этом месте не было никакой, даже самой маленькой горки, чтобы заставить его спешиться, то оправданием для его остановки могла бы послужить только какая-нибудь (небольшая) авария, случившаяся с одним из тонких узлов механизма – например, с переключателем скоростей.

Матиас посмотрел на велосипед, взятый напрокат, который сверкал на солнце, и не спеша пришел к мысли, что иногда такие мелкие неприятности происходят даже с новыми машинами. Ухватившись за руль левой рукой, которая уже держала ручку чемодана, он наклонился и осмотрел цепь. На вид она была в прекрасном состоянии, тщательно смазана, правильно расположена относительно плоскости звездочки. Тем не менее еще отчетливо заметные следы смазки на правой ладони свидетельствовали о том, что ему пришлось по крайней мере раз проверить цепь. Впрочем, можно было обойтись и без этого свидетельства: стоило Матиасу и в самом деле чуть коснуться цепи, как на внутренней стороне крайних фаланг четырех пальцев остались жирные, густые и очень черные пятна, в сравнении с которыми бывшие – к тому же отчасти перекрываемые ими – терялись и тускнели. Матиас добавил еще две поперечные полоски на мякоть большого пальца, доселе остававшегося чистым; затем снова выпрямился. В двух шагах от себя он увидел желтое морщинистое лицо, в котором узнал старуху Марек.

Матиас приехал на пароходе сегодня утром, намереваясь провести день на острове; он тут же постарался обзавестись велосипедом, но пока предложенный ему транспорт не был готов, он, вопреки собственным планам, начал обход с порта. Поскольку ему никак не удавалось продать свой товар – несмотря на умеренные цены и отменное качество, – он принялся старательно заходить во все (почти все) дома, расположенные вдоль дороги, где, как ему казалось, его шансы были наиболее велики. Однако он впустую потерял уйму времени; так что, подъехав к повороту на втором километре – на пересечении дорог, – он вдруг испугался, что не успеет, и счел более разумным ехать вперед, вместо того чтобы сделать еще один крюк на ферму. В довершение всех бед у велосипеда, который он взял напрокат в кафе, плохо работал переключатель скоростей, и…

Старуха собиралась пройти мимо, так и не заговорив. Она посмотрела на Матиаса и отвернулась, как будто не узнав. Сперва он испытал от этого некоторое облегчение, но затем подумал, что, возможно, лучше было бы как раз наоборот – заговорить. Наконец, ему пришло в голову, что, может быть, она намеренно не хочет его узнавать, хотя и не понимал, отчего бы ей было неприятно поболтать с ним несколько минут или, на худой конец, просто поздороваться. На всякий случай он решил вмешаться и заговорить первым, несмотря на то, что как раз сейчас это стоило ему огромных усилий. По крайней мере, так он выяснит, что ему делать. Он скроил некую гримасу, отдаленно напоминавшую подобие улыбки.

Однако теперь привлекать внимание женщины одними только гримасами было поздновато. Она уже миновала многотрудный проход между высохшим трупиком лягушки и закругленным концом телеграфного столба. Скоро она начнет удаляться от Матиаса. Только человеческий голос мог бы помешать ей продолжать путь туда, где она будет еще более недосягаема. Правая рука Матиаса крепко сжала полированный металл руля.

У него вырвалась какая-то скомканная – неразборчивая и ужасно длинная, чересчур резкая для того, чтобы быть вежливой, грамматически неправильная – тирада, в которой тем не менее слышались обрывки главных слов: «Марек», «здравствуйте», «не узнали». Старушка в недоумении обернулась к нему. Ему удалось уже спокойнее повторить основные слова, добавив к ним свое имя.

– Вот оно что! – воскликнула женщина. – А я вас не узнала.

Она сказала, что у него усталый вид, «лицо чудное», – начала она. Во время их предыдущей встречи, более двух лет назад (в прошлый раз, когда она ездила в город к зятю), Матиас еще не сбрил свои усики… Матиас стал возражать: он никогда не носил ни бороды, ни усов. Однако это утверждение, похоже, нисколько не убедило старушку. Чтобы переменить тему, она спросила, зачем он приехал: здесь он вряд ли найдет много сломанных электроприборов для починки, особенно в сельской местности, где люди, практически повсюду, пользовались для освещения керосинками.

Матиас пояснил, что больше не занимается починкой электроприборов на дому. Теперь он продает наручные часы. Он прибыл на пароходе сегодня утром, намереваясь провести день на острове. Он взял напрокат велосипед, который, к сожалению, оказался не так хорош, как о нем говорил хозяин. (Он показал руку, перепачканную смазкой.) Поэтому много времени было потеряно впустую, пока он не подъехал к повороту на втором километре, и когда он…

Мадам Марек перебила его: «И правда, вы наверняка никого не застали дома».

Коммивояжер дал ей выговориться. Она рассказала, что ее невестка уехала на пару недель на континент. Мужу (ее старшему сыну) все утро пришлось провести в поселке. (Двое других сыновей были моряками.) Жозефина по вторникам уходила обедать к родителям. Мальчики возвращались из школы только к половине первого, за исключением самого старшего мальчика, который работал в подмастерьях у булочника и приходил домой лишь к вечеру. У этого явно было не все в порядке с головой: на прошлой неделе…

Матиас мог бы повстречать отца или сына, потому что, вопреки собственным планам, он начал свой обход с порта. Рассчитывая в основном на сельского покупателя, он принялся старательно заходить во все дома, расположенные вдоль дороги. И везде он впустую потерял уйму времени. Он надеялся, что по крайней мере у своих старых друзей Мареков, к которым он ни за что на свете не преминул бы зайти, ему окажут добрый прием; он был ужасно огорчен, когда увидел запертые двери дома, и был вынужден снова отправляться в путь, так и не узнав, как поживает семейство – мадам Марек, ее дети, ее внуки. Он спрашивал себя, что может означать их всеобщее отсутствие в тот самый час, когда все они обычно собираются за обеденным столом. Может, стоило бы обеспокоиться из-за столь непонятного безлюдья?

Настороженным ухом он ловит собственное молчание. Дыхание – которое могло бы его нарушить – прекращается само собой. Внутри – ни звука. Не слышно никаких голосов. Никакого движения. Мертвая тишина. Матиас еще немного приближается к закрытой двери.

Он снова стучит своим широким перстнем по деревянной дверной доске, которая отзывается глухим стуком, как пустой ящик; но он уже знает, что это бесполезно: если бы в доме кто-то был, в такую чудесную, солнечную погоду дверь была бы открыта, да и окна, без сомнения, тоже. Он поднимает голову и смотрит на окна второго этажа; там тоже не видно никаких признаков жизни – не распахнется створка, не всколыхнется приподнятая кем-то занавеска, в глубине комнаты не покажется чей-то неясный силуэт, – в зиянии оконных проемов нет даже смутного осадка или предчувствия, за которым бы угадывалось, будто в их глубине только что исчезла чья-то склонившаяся фигура или что она вот-вот внезапно появится.

Прислонив велосипед к стене, он делает несколько неуверенных шагов по утоптанной земле двора. Он подходит к окну кухни и пытается заглянуть сквозь квадратные стекла внутрь; но там слишком темно, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Той же дорогой он возвращается к входной двери; пройдя два или три метра в этом направлении, останавливается, идет обратно, снова смотрит на дверь и на закрытые ставни первого этажа, а затем идет дальше – на сей раз к ограде сада. Решетчатая калитка тоже оказывается запертой.

Он вновь возвращается к дому. Подходит к окну, за которым, вероятно, расположена кухня, и удостоверяется, что ставни из цельного дерева плотно закрыты, а не просто слегка притворены. Так что разглядывать что-то внутри не стоит и пытаться.

Сейчас он снова сядет на велосипед. Ему остается только уехать отсюда.

Он ужасно разочарован. Он надеялся, что хотя бы здесь ему окажут лучший прием. Всю дорогу сюда он радовался, собираясь остановиться у добрых друзей детства, и даже не подумал, что их может не оказаться дома.

С самого утра – нет, еще со вчерашнего вечера – он радовался, собираясь остановиться у добрых друзей детства, говоря себе, что они, наверное, очень удивятся, когда увидят, как он – ни разу не бывавший с тех пор на острове – подъезжает на велосипеде. Ему, однако, не раз доводилось видеть всех четырех детей Робера Марека, которые время от времени приезжали ненадолго погостить в город к своему дяде, жившему в двух шагах от дома самого Матиаса. С тех пор как он последний раз их видел, они, наверное, выросли, так что он вполне мог бы их не узнать, но легко мог прикинуться, будто узнает их, чтобы родные ничего не заметили. Может быть, его пригласят поужинать; это, разумеется, было бы куда приятнее, чем съесть в одиночку два бутерброда, которые он захватил с собой в качестве легкой закуски и которые, плавясь от жары, томились в левом кармане его овчинной куртки.

Жара действительно становилась невыносимой. Наклон местности стал круче, и Матиасу пришлось сбавить ход. Дважды он останавливался и заходил в уединенно стоящие вдоль дороги дома. Сразу понимая, что у него ничего не купят, он почти тут же уходил. Добравшись до развилки, от которой шла дорога к мельнице, он поехал дальше прямо: согласно сведениям, которыми он располагал об этих людях, не было никакой надежды продать им даже самый дешевый товар; посему незачем туда и ехать; он и так потерял уйму времени.

Чуть поодаль он заметил выстроенный в стороне от дороги, в конце длинной неухоженной дорожки, домик. Чересчур убогий вид этого сооружения избавил Матиаса от обязанности ехать туда. Он посмотрел на часы: было уже за полдень.

Теперь, когда дорога уже не поднималась в гору, ехать стало полегче. Вскоре он очутился на повороте у второго километра. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах – 1,6 км». Все в округе говорили «большой маяк». Проехав еще пятьдесят метров, Матиас свернул с шоссе влево и поехал по проселочной дороге, которая вела к ферме Мареков.

Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль по обеим сторонам проселка проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен, наклонившихся по направлению преобладающих ветров, на юго-восток (то есть деревья слева нависали над кустарниками, а деревья справа выгибались от них).

Торопясь поскорее добраться до своей непосредственной цели, которая придавала ему уверенности в собственном предприятии, Матиас решил приналечь на педали. Велосипедная цепь начала издавать какие-то неприятные звуки – как будто что-то терлось сбоку о зубчатку звездочки. Еще раньше, поднявшись по береговому склону и переключив передачу, он почувствовал что-то неладное, но это его не встревожило, и мало-помалу скрежет прекратился – а может, Матиас просто о нем забыл. Теперь же, наоборот, звук так быстро усиливался, что коммивояжер предпочел сойти на землю. Он поставил чемодан на дорогу и присел на корточки, чтобы, прокручивая педаль рукой, осмотреть цепную передачу. После осмотра он пришел к выводу, что надо лишь слегка затянуть гайку; однако, подкручивая ее, он задел цепь, и на пальцах остались пятна смазки, которые пришлось кое-как вытереть о траву, растущую у канавы. Он снова сел на велосипед. Подозрительный скрежет почти исчез.

Въехав на просторный, утоптанный земляной двор фермы (которым просто заканчивалась дорога, расширяясь в виде кармана), он увидел, что ставни из цельного дерева на обоих окнах первого этажа были закрыты. Дверь между ними, которую Матиас ожидал увидеть отворенной, тоже оказалась заперта. На окнах второго этажа, располагавшихся точно над окнами первого, ставни были открыты, но сами окна, несмотря на отражавшееся от стекол яркое солнце, были заперты. Между ними над дверью оставался большой участок серой стены, на котором как будто не хватало еще одного, третьего окна; вместо него в простенке была сделана неглубокая ниша, словно предназначенная для какой-нибудь статуэтки; но она пустовала.

Справа и слева от двери росли пышные кусты магонии: еще зеленоватые цветы ее уже начинали отливать желтизной. Матиас прислонил велосипед к стене дома, под закрытыми ставнями первого окна, слева от левого куста магонии. По-прежнему держа в руке чемоданчик, он подошел к двери и – просто для очистки совести, ибо знал, что никто ему не откроет, – постучал по дверной доске.

Несколько секунд спустя он снова постучал своим широким перстнем. Потом отошел назад и, подняв голову, посмотрел на окна второго этажа. По всей видимости, дома никого не было.

Матиас взглянул в сторону сенных сараев, стоявших в глубине двора, повернулся туда, откуда начиналась дорога, по которой он приехал, прошел в этом направлении три метра, остановился, пошел обратно и на сей раз дошел до садовой ограды. Решетчатая калитка оказалась запертой на ключ, поскольку на ней была цепь с висячим замком.

Матиас вернулся обратно к дому. Ему показалось, что ставни правого окна – того, где, должно быть, находилась кухня, – закрыты неплотно, как будто их всего лишь прикрыли, защищаясь от солнца. Он подошел и попробовал их отворить, но не вышло: ставни были заперты изнутри на крючки.

Матиасу ничего не оставалось, как отправляться в обратный путь. Он взял велосипед, стоявший у стены под другим окном, сел на него и поехал обратно, правой рукой держа руль, а левой – чемоданчик, к тому же слегка прижимая его к левой ручке руля. Едва он выехал на шоссе, скрежет возобновился с новой силой. Впереди, метрах в ста, навстречу ему шла деревенская женщина с продуктовой сумкой.

Пришлось снова сойти на землю и вернуть цепь в плоскость вращения звездочки. Как и раньше, он не мог не перепачкать пальцы. Закончив работу, он выпрямился и заметил, что женщина с желтым морщинистым лицом, направляющаяся ему навстречу, не кто иная, как старуха Марек.

Она узнала его не сразу. Не заговори он с ней первым, она бы так и прошла мимо, даже не взглянув на него, – ей и в голову бы не пришло, что она может его здесь встретить. Оправдываясь за свою невнимательность, она сказала, будто со времени их последней встречи в городе Матиас сильно изменился – что вполне естественно, поскольку, чтобы успеть на пароход, ему пришлось встать ни свет ни заря, притом что ради этого он не стал ложиться пораньше. Впрочем, он уже много дней недосыпал.

Их предыдущая встреча состоялась вот уже два года тому назад. Матиас заявил, что с тех пор он сменил профессию: теперь он продает наручные часы. Он весьма сожалел, что не застал никого на ферме, потому что товар, который он представлял, был очень хорошим и, без сомнения, понравился бы Роберу и его жене. Как это получилось, что ни того, ни другой, ни даже их детей не оказалось дома? Тем не менее Матиас надеялся, что все живы-здоровы.

Да, они все были здоровы. Бабушка объяснила причины отсутствия и тех, и других – отец отправился в город, мать уехала на пару недель, дети еще не вернулись из школы и т. д… – и заявила, что если Матиас сможет зайти к ним после полудня, то застанет и Робера, и Жозефину – ей-то, бедняжке, уж наверняка нужны часы, чтобы вовремя приходить на работу, а не опаздывать вечно на четверть часа.

Коммивояжер явно совсем немного разминулся с отцом и тремя младшими детьми, которые обычно возвращаются домой в полпервого. Они идут коротким путем через луг и заходят в сад с дальней стороны, позади дома. «Может быть, – добавила она, – они сейчас уже дома»; однако пойти вместе с ней Матиаса не пригласила, а он сам предложить не осмелился, ибо боялся их потревожить в это обеденное время. Она только попросила показать ей часы, и ему пришлось демонстрировать их там же, на обочине дороги, поставив чемодан прямо на землю. Рядом, в дорожной пыли, лежал раздавленный и высохший жабий трупик.

Поскольку старушка торопилась домой, она не стала долго раздумывать. Ей хотелось сделать внуку – тому, который работал в подмастерьях у булочника, – красивый подарок на семнадцатилетие. Она взяла часы за сто пятьдесят пять крон (с металлическим браслетом). «Для мальчишки сойдет и такой», – сказала она. Коммивояжер заверил, что она не пожалеет о своем выборе, но женщина не стала интересоваться подробным описанием достоинств покупки; не дав Матиасу закончить свои объяснения и перечислить степени надежности, она расплатилась, поблагодарила, пожелала ему удачи и поспешно ушла. Не зная, куда положить часы, которые Матиас обычно продавал в домашних условиях и не мог сейчас упаковать должным образом, она просто надела их себе на руку, даже не подводя стрелок, хотя часы были на ходу.

Сидя на корточках перед своим чемоданом, Матиас сложил на место картонки, рекламные проспекты, ежедневник в черной обложке, потом закрыл крышку и защелкнул замок. Он присмотрелся к сероватому пятну на белой пыли дороги, которое он поначалу принял за лягушачьи останки. На самом же деле слишком короткие задние лапы были явно жабьими. (Впрочем, именно жаб чаще всего давят на дорогах.) Смерть наступила, вероятно, прошлой ночью, поскольку тело было еще не настолько высохшим, как это казалось из-за пыли. Рядом со сплющенной и выдавленной головой ползал красный муравей в поисках какого-нибудь пригодного к использованию кусочка падали.

Цвет дороги вокруг изменился. Матиас поднял глаза к небу. Солнце снова скрылось за быстро летящим, наполовину рассеявшимся от ветра облаком. Погода постепенно начинала портиться.

Коммивояжер снова оседлал велосипед и тронулся в путь. Воздух становился все прохладнее, куртка на овечьем меху доставляла все меньше неудобств. Дорога шла ровно – ни в горку, ни под горку. Состояние ее было приличным, так что ехать было легко. Дувший со стороны ветер практически не мешал велосипедисту, который быстро и неустанно крутил педали, держа в руке свой маленький чемоданчик.

Он остановился, чтобы зайти в простенький, одноэтажный, ничем не примечательный домик, одиноко стоящий у края дороги. У входа – как перед большинством домов на этом острове и противоположном ему берегу – по обе стороны от двери росли два куста магонии с острыми, как у падуба, листьями. Матиас прислонил велосипед к стене под окном и постучал по дверной доске.

Мелькнувший в приоткрывшемся проеме человек, который подошел открыть дверь, оказался гораздо ниже ростом, чем ожидал Матиас. Скорее всего – судя по росту – ребенок, да к тому же еще довольно маленький, однако Матиас не успел разглядеть, мальчик это или девочка – силуэт слишком быстро исчез в глубине полутемного коридора. Он вошел и сам прикрыл за собой дверь. В этой полутьме, к которой его глаза еще не успели привыкнуть, он не смог разглядеть, кто открыл дверь, куда он затем вошел.

За столом друг напротив друга сидели мужчина и женщина. Они не ели; возможно, уже закончили. Они как будто ждали коммивояжера.

Тот положил свой чемоданчик на совершенно пустой стол с клеенчатой скатертью. Воспользовавшись их молчаливым согласием, он стал раскладывать свой товар, бойко расхваливая при этом его достоинства. Те двое, не трогаясь с места, вежливо его слушали и даже с некоторым интересом рассматривали картонки, передавая их друг другу и изредка выдавливая из себя небольшие комментарии: «У этих удобная форма…», «У этих корпус более элегантный» и т. д… Но впечатление было такое, как будто они либо думают о чем-то другом – или вовсе ни о чем, – либо устали, либо растеряны, либо измучены болезнью, либо раздавлены каким-то огромным горем; а их комментарии чаще всего сводились к самым общим замечаниям: «Эти более плоские», «У этих выпуклое стекло», «У этих прямоугольный циферблат»… – очевидная никчемность которых, казалось, их не смущала.

В конце концов они остановили свой выбор на самой недорогой паре часов – точно таких же, какие купила старуха. Они показали на них без всякого воодушевления, просто так («Почему бы не взять эти?»). Они не обменивались никакими мнениями на этот счет. Они даже едва взглянули на свою покупку. Когда мужчина вынул бумажник и расплатился, коммивояжер пожалел, что не настоял, чтобы они купили другие часы, раза в два-три дороже; он подумал, что они купили бы их без всяких колебаний и с тем же равнодушием.

Никто не пошел его провожать. Новые часы с металлическим браслетом остались лежать – позабытые, блестящие и никчемные – на клеенчатой скатерти между женщиной и ее супругом, которые смотрели уже в другую сторону.

До самой деревни на Черных Скалах никакого жилища не встретилось. На протяжении почти километра Матиас усердно и размеренно крутил педали. Теперь велосипед отбрасывал на дорогу лишь очень бледную – да к тому же иногда исчезающую – тень, которая вскоре растаяла совсем. На фоне серого неба, на котором изредка еще мелькали затянутые дымкой голубые проплешины, вырисовывался – уже совсем близко – маяк.

Это было одно из самых высоких и одновременно самых мощных строений в округе. Помимо самой башни, выкрашенной в белый цвет и слегка сужающейся конусом кверху, оно заключало в себе семафор, радиостанцию, небольшую электроцентраль, передовой пост, оснащенный на случай тумана четырьмя огромными сиренами, различные служебные постройки, где хранились приборы и другое оборудование, и, наконец, дома, в которых жили работники маяка со своими семьями. Инженеры или просто механики могли представлять собой достаточно зажиточную клиентуру, но, к сожалению, это была не та публика, которая покупает часы у коммивояжеров.

Оставалась, собственно говоря, деревня. Когда-то здесь было всего три-четыре убогие лачуги, но по мере того, как параллельно продвигалось соседнее строительство, она постепенно разрасталась, хотя и с меньшим размахом. Даже если бы память Матиаса была получше, он все равно бы не узнал эту деревню – так сильно она разрослась со времен его детства: теперь там возвышался с десяток новых, наскоро построенных, но приличных на вид домиков, которые заслоняли своим кольцом старые дома с более толстыми стенами, низкими крышами, небольшими квадратными окошками, которые еще можно было то тут, то там разглядеть наметанным глазом. Эти новостройки уже не принадлежали миру дождей и ветров: хотя, по правде говоря, они не слишком отличались – за исключением вышеназванных незначительных деталей – от своих предшественников; казалось, они не привязаны ни к какому климату, истории или географическому положению. Непонятно, как им удавалось – быть может, с тем же успехом – выдерживать те же погодные испытания; разве что атмосферные условия также несколько изменились с тех пор.

Отныне туда можно было приехать, как приезжаешь в любое другое место. Там была бакалейная лавка и, конечно же, питейное заведение, располагавшееся почти у самого въезда в деревню. Оставив у дверей велосипед, Матиас зашел.

Внутренняя обстановка была такая же, как и во всех забегаловках подобного рода в сельской местности, или в предместьях больших городов, или на набережных мелких рыбацких портов. У девушки, которая прислуживала за стойкой, выражение лица было какое-то боязливое, как у побитой собачонки, а движения неуверенные, неуверенные, как у побитой собачонки, неуверенные у девушки, которая прислуживала за… За стойкой была полная женщина с довольным, веселым лицом и копной седых волос, которая наливала двум рабочим в синих робах. Быстрыми, точными, профессиональными движениями она наклоняла бутылку, легким поворотом запястья поднимая ее горлышко в тот самый момент, когда жидкость доходила до верхнего края стакана. Коммивояжер подошел к стойке, поставил чемоданчик на пол между ног и заказал абсент.

Коммивояжер машинально собрался было попросить абсент, но – едва начав произносить первое слово – передумал. Он поискал в памяти название какого-нибудь другого напитка и, не найдя, указал на бутылку, которую хозяйка, обслужив двух работников маяка, все еще держала в руке.

– Дайте мне то же самое, – сказал он и поставил чемоданчик на пол между ног.

Женщина поставила перед ним стакан, точно такой же, как два первых; другой рукой, в которой по-прежнему была бутылка, она наполнила его, в свою очередь совершив то же проворное движение – в тот момент, когда она подняла горлышко бутылки, большая часть отмеренного еще находилась в воздухе. В то время как ее запястье завершало свой поворот, поверхность жидкости замерла точно на уровне края стакана – ни выше, ни ниже, – словно это была условная плоскость, обозначающая теоретическую границу его содержимого.

Темный, красновато-бурый цвет ее напоминал большинство винных аперитивов. Бутылка, которая быстро заняла место на полке бара среди других различных марок, уже ничем не выделялась в ряду своих соседок. До этого, пока женщина держала ее в своей большой руке – то ли оттого, что пальцы ее закрывали этикетку, то ли бутылка была повернута к наблюдателю другой стороной, – было невозможно разглядеть на ней надпись. Матиасу захотелось хорошенько восстановить в памяти эту сцену, чтобы мысленно выхватить из нее какой-нибудь фрагмент разноцветной бумажки, который он мог бы сравнить с образцами, стоящими на полке. Но ему удалось отметить про себя только одну странность, которая была для него не слишком поразительной: хозяйка наливала вино левой рукой.

Пока она с неизменным проворством полоскала и вытирала стаканы, он присмотрелся к ней повнимательнее, но так и не сумел установить каких-то изначальных норм относительно функций, которые во время этих сложных манипуляций должны выполняться соответственно каждой из рук; а стало быть, он не смог понять, являлась ли эта женщина отклонением от общего правила или нет. В конечном счете он так запутался в своих наблюдениях и размышлениях, что сам начал путать правую руку и левую.

Женщина оставила тряпку; она взяла кофемолку, ждавшую своей очереди, села на табурет и принялась энергично молоть. Поскольку она опасалась, меля с такой скоростью, перенапрячь одну руку, то крутила мельницу по очереди то одной рукой, то другой.

Под треск перемалываемых кофейных зерен один из двух мужчин что-то сказал своему коллеге – Матиас не понял, что именно. Уже после его мозг восстановил отдельные слоги, которые были похожи на «обрыв» и – менее отчетливо – на глагол «связать». Он прислушался, но никто больше ничего не сказал.

Коммивояжеру показалось странным, что все время после его прихода они так и молчали, маленькими глотками потягивая аперитив и каждый раз ставя стакан на стойку. Может быть, он потревожил их посреди какого-нибудь важного разговора? Он попытался представить, о чем могла идти речь. Но внезапно его охватил страх, что он поймет, о чем шел разговор, и с этого момента начал уже опасаться возобновления беседы, как будто слова, невольно сказанные этими людьми, могли касаться его самого. Матиас легко мог продолжить свои бредовые рассуждения, пойдя по этому пути гораздо дальше; например, слова «невольно сказанные» были излишни, потому что, если его – Матиаса – присутствие заставляло их молчать, в то время как перед хозяйкой заведения они разговаривали не стесняясь, то это, очевидно, оттого, что они… оттого, что «он»… «Перед хозяйкой» или, скорее, «вместе» с ней. А теперь они делали вид, будто не знакомы. Женщина не прекращала молоть, останавливаясь только затем, чтобы опять наполнить кофемолку. Двое рабочих все время ухитрялись оставить немного выпивки на донышке стакана. Похоже, всем было нечего сказать; тогда как пять минут назад он видел через стекло, как они, все трое, что-то оживленно обсуждали.

Хозяйка наливала двум мужчинам; как и большинство обслуживающего персонала маяка, они были одеты в синие спецовки. Матиас поставил велосипед у витрины, толкнул стеклянную дверь, подошел к стойке бара, сел рядом с ними и заказал аперитив. Обслужив его, женщина принялась молоть кофе. Она была почтенного возраста, полная, представительная, ее движения были уверенными. В этот час в ее заведении не было ни одного моряка. Дом, где оно располагалось, был одноэтажным. По другую сторону двери сверкающие воды порта были не видны.

По-видимому, всем было нечего сказать. Коммивояжер обернулся к залу. На миг его охватил страх, что все начнется сначала: три рыбака, которых он, входя, не заметил, – совсем молодой и двое взрослых, – сидели за одним из дальних столов, перед ними были три стакана с красным вином; как раз в этот момент самый юный заговорил – но, возможно из-за шума кофемолки, Матиас не расслышал начала разговора. Он прислушался. Речь, как обычно, шла об убытках от торговли крабами. Он снова повернулся к прилавку, собираясь допить красноватый напиток с неизвестным ему названием.

Он встретился взглядом с хозяйкой, которая, не переставая молоть, тайком его разглядывала, пока сам он, отвернувшись, смотрел назад. Он опустил глаза, уставившись на свой стакан, словно ничего не заметил. Двое рабочих слева от него смотрели прямо перед собой, в сторону бутылок, рядами стоящих на полках.

– Это случайно не вы коммивояжер, который продает наручные часы? – вдруг спокойным голосом спросила женщина.

Он поднял голову. Она по-прежнему вращала ручку кофемолки, не переставая при этом разглядывать его, как ему показалось, доброжелательно.

– Да, это я, – ответил Матиас – Значит, вас предупредили, что к вам собирается зайти коммивояжер? Быстро же распространяются новости в здешних местах!

– Мария, одна из дочек Ледюков, заходила сюда прямо перед вами. Она искала свою сестру, самую младшую. Сегодня утром вы приходили к ним: последний дом на выезде из поселка.

– Конечно же, я заходил к мадам Ледюк. Ее брат Жозеф, который работает в пароходной компании, мой приятель. Но ее дочек я сегодня не видел, ни одной. Мне не говорили, что малышка у вас.

– Здесь ее тоже не было. Мать отправила ее к скалистому обрыву, чтобы она выпасла тех четырех или пять овец, которые у них есть. А она опять удрала. Вечно она бегает где не надо, вляпывается во всякие истории.

– А сюда ее посылают пасти овец?

– Нет, что вы; она пасет их там, у поворота на втором километре. Мария пошла сказать, чтобы она пораньше возвращалась, но там никого не было: только овцы, которых эта девчонка привязала к колышкам в какой-то ложбине.

Матиас покачал головой, не зная, как поступить – отшутиться или посочувствовать. Хозяйка не принимала все это близко к сердцу, но и не иронизировала по этому поводу; внешне она сохраняла полную нейтральность – уверенная в своих словах, которым в то же время она не придавала большого значения, – с неопределенно-профессиональной улыбкой на губах, с какой она могла бы говорить о превратностях погоды.

– Похоже, с ней не так-то просто сладить, – сказал коммивояжер.

– Сущий дьявол! Чтобы узнать, не видел ли ее кто, сестра на велосипеде даже сюда приехала. Если она не приведет ее домой, будет скандал.

– С детьми столько горя, – сказал коммивояжер.

Чтобы перекричать шум кофемолки, и ему, и ей приходилось говорить очень громко. В паузах между предложениями все снова перекрывал треск перемалываемых зерен. Мария, направляясь в деревню на Черных Скалах, наверное, проехала по дороге, пока Матиас был у тех супругов с усталыми лицами. Перед этим она явно не поехала той же тропой, что и Матиас, а наверняка свернула с шоссе, выбрав более короткий путь, который начинался еще до поворота, пересекла холмистые луга и добралась до места над скалистым обрывом, где паслись овцы. Девушке, конечно же, потребовалось некоторое время на то, чтобы проехать от дороги до обрыва и обратно, а также на недолгие поиски на месте. Это заняло гораздо больше времени, чем те несколько минут, которыми коммивояжер воспользовался, чтобы продать одну-единственную пару часов в том единственном доме, куда он заходил между поворотом на ферму Мареков и деревней. Дистанция же между поворотом и упомянутым домом никак не могла представлять эту разницу: помимо того, что это расстояние не превышало пятисот-шестисот метров, оно к тому же принадлежало общему – для нее и для него – участку пути.

Таким образом, Мария уже ехала в сторону скалистого обрыва, прежде чем он сел на свой велосипед. Следовательно, если бы она ехала по той тропинке, которая начиналась напротив проселочной дороги, ведущей к Марекам, то застала бы коммивояжера посреди шоссе беседующим со старушкой – или же рассматривающим цепь велосипеда, облака, мертвую жабу, – потому что место, где он так долго стоял, хорошо просматривалось с перекрестка, поскольку находилось от него, так сказать, в двух шагах. (Та же самая гипотеза – в соответствии с которой девушка ехала к обрыву той же тропинкой, что и Матиас, – была не слишком подходящей и в том случае, если бы девушка проехала до того, как он остановился, потому что тогда она повстречалась бы с коммивояжером прямо на ней.)

Значит, она приехала другой дорогой. Но почему она рассказала о Матиасе хозяйке кафе? Благодаря волнистости холмистых лугов она вряд ли могла – она не могла – не могла – не могла увидеть со своей тропинки его тропинку, когда она ехала туда, а он возвращался обратно. Она наверняка совсем немного разминулась с ним в той укромной ложбинке, где паслись овечки. После того как девушка быстро осмотрела окрестности, позвала несколько раз и несколько секунд постояла в нерешительности, она выехала обратно на шоссе – на этот раз, вероятно, тем же путем, что и он сам (единственным путем, который он знал), – но велосипедных следов там было слишком много, к тому же они были видны не так четко, чтобы можно было отличить их друг от друга. Трудно представить, чтобы между овцами и деревней на Черных Скалах существовал еще один короткий путь – во всяком случае, он был бы не слишком выигрышный, учитывая небольшую протяженность петли, которую дорога делала по территории на северо-западе от маяка.

Оставив без внимания во время своих недавних логических рассуждений эту последнюю возможность, Матиас на миг испугался, что ему придется начать все построения заново. Но все же решил, что даже если бы невероятным образом этот короткий путь существовал, этого было бы недостаточно, чтобы повлиять на его выводы, – хотя это несомненно расстроило бы его умозаключения.

– Я зашел сюда сразу, – сказал он, – как только приехал в деревню. Если Мария заходила к вам прямо передо мной, значит, она меня обогнала, хотя я ее не видел – в тот момент я был у клиентов: в небольшом домике у дороги, единственном доме между деревней и поворотом дороги, поворотом на втором километре. До этой остановки я заходил навестить моих старых друзей, Мареков, – там я долгое время прождал во дворе фермы: никого не было дома, а я не мог уехать, не поздоровавшись с ними, не узнав, как здоровье семейства, не поболтав немного об общих знакомых. Знаете, я ведь родился на острове. Робер Марек – приятель моего детства. Сегодня утром он отлучался в поселок. Его мать – еще бодрая старушка – ходила за покупками сюда, в Черные Скалы. Может быть, вы ее видели? К счастью, я повстречался с ней, когда она шла обратно, как раз на перекрестке – я имею в виду, на развилке, – но ведь это перекресток, потому что дорога на ферму пересекает шоссе, а потом с другой стороны ее продолжает тропинка, которая идет через холмистые луга. Если Мария проехала по ней, то, скорее всего, это было, пока я дожидался на ферме. Вы ведь сами сказали, что надо ехать по дороге за поворот, чтобы попасть к обрыву – в то место над обрывом, – в ложбину, где она оставляла пастись своих овец?

Лучше уж не продолжать. Все эти подробности относительно точного времени и маршрута, которые он описывал сам и о которых спрашивал других, были ненужными, подозрительными и, еще того хуже, – путаными. К тому же толстушка ни разу не обмолвилась, будто Мария проехала через поворот на втором километре, она только сказала, что овечки Ледюков паслись «за поворотом» – выражение весьма неоднозначное, поскольку неизвестно, имела ли она в виду это «за» относительно деревни, где находилась сама, или же относительно поселка, где находился дом Ледюков.

Хозяйка не ответила на заданный ей вопрос. Она уже не смотрела на коммивояжера. Он подумал, что кричал недостаточно громко и она не расслышала его из-за шума кофемолки. Матиас не стал настаивать и сделал вид, будто допивает остатки вина из стакана. Он даже засомневался, что сказал все это вслух.

Это его обрадовало: раз уж изложение подробностей его алиби перед столь невнимательной публикой не имело никакого эффекта, было бы только опасно пытаться таким образом фальсифицировать факты, касающиеся сестры, которая наверняка прекрасно помнила свой истинный маршрут. Было доказано, что она подъехала к обрыву другим – более коротким – путем, чем это сделал Матиас; о существовании короткого пути хозяйка, должно быть, знала. В таком случае было глупо упоминать, что девушка якобы проезжала через перекресток.

Тут коммивояжер вспомнил, что толстушка сказала не «за поворотом», а что-то вроде «у поворота» – не означающее ничего определенного – или даже вообще лишенное смысла. Так что у него еще оставалась возможность… Ему потребовалось некоторое усилие мысли, чтобы ясно осознать, что и здесь тоже любая попытка подмены была бы напрасна: место, где на привязи паслись овцы, было строго определено и не вызывало решительно никаких сомнений. Может быть, они всегда паслись именно там, а Мария часто туда наведывалась. Во всяком случае, даже сегодня она могла не торопясь осмотреть это место. Больше того: оставшиеся там овцы являли собой самый неопровержимый из фактов. Впрочем, эту ложбинку над обрывом Матиас знал не хуже любого другого. Ясно, что ему не удастся изменить ее местоположение, притворившись, будто он неправильно истолковал заявление какого-нибудь косвенного свидетеля.

С другой стороны, все эти разнообразные факты относительно положений или перемещений не имели ровно никакого значения. Единственное, что следовало учесть, это то, что Мария не могла видеть, как он проезжал через холмистые луга, иначе он сам бы ее заметил, тем более что они ехали, конечно же, во взаимообратных направлениях. Единственной целью его рассуждений было объяснить, почему они не состыковались даже тогда, когда Матиас стоял посреди шоссе рядом с засохшим жабьим трупиком – там, где эта встреча, однако, не была столь уж неизбежна. Кроме того, стремление доказать, что они не встретились только потому, что в это время он дожидался на ферме Мареков, ни к чему бы не привело.

В глазах всех гораздо правдоподобнее выглядело бы, если бы в первый раз Мария Ледюк обогнала коммивояжера задолго до поворота, когда он демонстрировал свой товар в каком-нибудь другом доме – например, на мельнице. Те несколько минут, которые Матиас провел на ферме Мареков, вкупе с его переездами туда и обратно по проселочной дороге, на деле оказывались недостаточными для того, чтобы девушка в поисках своей младшей сестры могла осмотреть все закоулки скалистого побережья.

Матиас не ездил на эту ферму – это так, – однако его беседа со старухой на перекрестке, похоже, длилась еще меньше. Решение с мельницей, бесспорно, было бы более приемлемым.

К сожалению, было по крайней мере две причины, по которым его тоже приходилось отвергнуть как совершенно ложное; одна из них состояла в том, что коммивояжер не заезжал на мельницу, равно как и на ферму.

Кроме того, в качестве второй причины следовало предположить, что на поиски у Марии ушло только то время, которое потребовалось, чтобы продать одну пару часов – у перекрестка, – починить новый велосипед, найти различия между кожей лягушки и кожей жабы, снова увидеть неподвижный глаз чайки в изменчивых контурах облаков, проследить за движением усиков муравья, ползающего в пыли.

Матиас решил вспомнить все свои перемещения, начиная от табачного кафе-гаража, откуда он поехал на взятом напрокат велосипеде. Это было в одиннадцать десять или в одиннадцать с четвертью. Восстановить затем хронологию его остановок не представляло особой трудности; чего нельзя сказать о продолжительности каждой из них, на что он, к сожалению, не обратил внимания. Что же касается длительности переездов между остановками, то они нисколько не влияли на его расчеты, так как расстояние от поселка до маяка не превышало четырех километров – то есть в целом чуть больше четверти часа.

Для начала можно было принять за время первой остановки одиннадцать часов пятнадцать минут ровно, так как дорога до нее почти не заняла времени.

Речь шла о последнем доме на выезде из поселка. Мадам Ледюк открыла ему почти сразу же. Сначала все происходило очень быстро: брат, который работает в пароходной компании, наручные часы по ценам вне конкуренции, коридор, разделяющий дом посередине, дверь направо, просторная кухня, овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок чемодана, откидывающаяся крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, прямоугольная рамка, стоящая на буфете, подставка из блестящего металла, фотография, спускающаяся тропинка, ложбинка над обрывом – укрытая от ветра, потайная, тихая, как будто отгороженная от внешнего мира самыми толстыми стенами… как будто самыми толстыми стенами… овальный стол в центре кухни, клеенчатая скатерть в ярких цветочках, нажатие пальцев на замок, откидывающаяся, словно на пружине, крышка, черный ежедневник, рекламные проспекты, рамка из блестящего металла, фотография, на которой… фотография, на которой… фотография, фотография, фотография, фотография…

Треск кофемолки внезапно прекратился. Женщина поднялась с табурета. Матиас сделал вид, будто допивает остатки вина со дна стакана. Слева от него один из рабочих что-то сказал своему коллеге. Коммивояжер прислушался; но опять никто больше ничего не говорил.

В конце довольно короткой фразы было слово «суп»; а может, еще и слово «возвращаться». Похоже на «…возвращаться домой на суп», а начало могло звучать как «Пора…» или «Скоро надо…». Вероятно, это было такое выражение; сами моряки на протяжении уже многих поколений не ели суп на обед. Женщина забрала у обоих мужчин пустые стаканы, погрузила их в раковину для посуды, быстро вымыла, прополоскала под краном и поставила на сушилку. Тот, что стоял ближе к Матиасу, сунул правую руку в карман брюк и вынул оттуда пригоршню мелких монет.

– Не хватало еще опоздать на суп, – сказал он, пересчитывая монеты, лежащие перед ним на оловянной крышке стойки бара.

Впервые с тех пор, как он выехал из поселка, коммивояжер взглянул на часы, которые носил на руке: прошел час – точнее, час и семь минут. Со времени его высадки на остров прошло уже три часа без одной минуты. А он продал всего две пары наручных часов по сто пятьдесят пять крон каждая.

– Мне надо спешить, – сказал второй рабочий, – а то детишки сейчас придут из школы.

Хозяйка быстрым движением, которое она сопроводила улыбкой и словами «Спасибо, месье!», собрала деньги. Она снова взяла кофемолку и убрала ее в шкаф. Перемолов кофе, она не стала высыпать его из ящичка.

– Да, с детьми столько горя, – снова повторил Матиас.

Оба рабочих с маяка вышли, махнув на прощанье всем собравшимся. Матиас с запозданием подумал, что было бы естественнее предложить им часы. Но ему еще предстояло получить сведения по двум пунктам. Куда отправилась Мария Ледюк после Черных Скал? Почему она говорила о нем? Он начал подыскивать выражение, которое бы придало его вопросу оттенок безразличия.

– Но и радости порой тоже, – сказала толстушка. Коммивояжер покачал головой:

– Да, конечно! – И, помолчав, добавил: – Что одним – горе… – начал он.

Но не стал продолжать. Эта фраза была явно не к месту.

– Мария поехала обратно, – продолжила женщина, – по тропинке, которая идет вдоль обрыва.

– Не самый короткий путь, – уверенно сказал Матиас, чтобы узнать, действительно ли это так.

– Если идти пешком, это короткий путь; но на велосипеде она будет дольше ехать, чем по дороге. Она хотела посмотреть, может, Жаклин пошла играть среди скал, где-нибудь возле Чертовой Ямы.

– Может быть, она была неподалеку. Из-за ветра не услышала, что ее зовут. Скоро ее найдут тихо пасущей овечек на обычном месте.

Смирненько. Тихо, в тихой ложбинке.

– А еще может быть, – сказала женщина, – что ее найдут гуляющей где-нибудь здесь, у маяка. Может быть, она будет даже не одна. Это в тринадцать-то лет – а? Стыдно сказать!

– Да ладно! В этом наверняка нет большой беды… Она хоть не собиралась играть слишком близко к краю обрыва, там, где опасные скалы? В таких местах иногда бывают обвалы. Надо быть очень внимательным, когда ставишь ногу.

– Об этом не беспокойтесь: она у нас живенькая!

Живенькая. Была. Живая. Живехонькая. Сожженная заживо.

– Оступиться может кто угодно, – сказал коммивояжер.

Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда купюру в десять крон. Этим он воспользовался, чтобы заправить на место газетную вырезку, которая слегка выступала из-под других бумаг. Затем он протянул купюру хозяйке. Когда она возвращала ему сдачу, он увидел, что она поочередно выкладывает на прилавок монеты левой рукой.

Потом она схватила его стакан, который на полной скорости прошел через всю серию помывочных процедур: раковина, круговые движения мочалки, кран, сушилка. Таким образом, три одинаковых предмета снова оказались на сушилке в одном ряду – так же, как до этого они стояли на стойке бара, – но на этот раз гораздо ниже и, кроме того, гораздо ближе друг к другу, пустые (то есть прозрачные и бесцветные, а не темные от бурой жидкости, которой они наполнялись с таким совершенством) и перевернутые. Однако благодаря своей форме – расширяющиеся посередине цилиндры без ножки – эти стаканы практически одинаково смотрелись как в нормальном, так и в перевернутом виде.

Положение Матиаса оставалось прежним. Ни собственные рассуждения, ни слова собеседницы так и не просветили его по части главного: почему Мария Ледюк в связи с исчезновением своей сестры упомянула о его присутствии на острове? Это было единственное, что следовало узнать, однако, рассуждая о существовании более или менее выигрышных коротких путей в запутанной сети тропинок, которые во всех направлениях бороздили поросший карликовым терновником скалистый берег над обрывом, он не продвинулся ни на шаг в своих знаниях по этому вопросу.

Не оттого ли девушка заговорила о нем, что заметила, как он едет через холмистые луга – «у» поворота, – там, где она никак не могла проезжать? Тот факт, что сам он ее не видел, объяснялся проще простого. Две тропинки, по которым они ехали, были разделены между собой весьма значительными волнообразными изгибами местности, так что два наблюдателя могли увидеть друг друга только в отдельных редких местах. В какой-то момент они оба – он и она – оказались в таком благоприятном положении; но только она одна посмотрела тогда в желаемом направлении, так что обмен взглядами не состоялся. Достаточно, чтобы именно в этот момент Матиас смотрел в другую сторону – например, на землю, или на небо, или в каком угодно другом направлении, кроме нужного.

Девушка же, напротив, едва увидев человека, сразу же узнала сверкающий велосипед и коричневый чемоданчик, которые описала ей мать. Перепутать было невозможно. Теперь она надеялась, что он, возможно, знает, где прячется ее сестра, потому что, как ей показалось, он ехал из тех самых мест, куда отправили девочку. А если предположить, что мать неправильно передала ей слова коммивояжера относительно его маршрута, то Мария, вполне вероятно, была даже уверена, что он возвращается с обрыва. Ему и в самом деле припомнилось, что, пока он старался повежливее распрощаться с болтливой мадам Ледюк, та говорила о возможности встречи между ним и младшей из ее дочерей. Конечно, это была нелепая мысль. Что ему делать на этой неудобной и лишенной всяких домов дорожке, которая никуда не вела?…кроме как к морю, отвесным скалам, узкой ложбине, укрытой от ветра, и пяти овцам, пасущимся на привязи, под бесполезным присмотром тринадцатилетней девочки.

Он сразу же узнал Виолетту в деревенском костюме, в который она была одета на фотографии. Ее легкое ситцевое черное платьице – то же, что и на фото – было скорее летним, однако в этой ложбинке было жарко, как будто на дворе был август. Виолетта ждала в траве на солнышке – полусидя на земле, полустоя на коленях, – подогнув под себя ноги, выпрямившись и слегка изогнув туловище вправо, в несколько напряженной позе. Правое бедро, лодыжка и ступня были вытянуты в сторону; другая ее нога ниже колена была совершенно не видна. Она сидела, подняв руки локтями вверх, сложив ладони за головой – как будто поправляла прическу на затылке. Рядом с ней на земле лежало серое шерстяное пальто. Платье было без рукавов; поэтому виднелись впадинки подмышек.

Повернувшись к нему, она не сдвинулась с места при его приближении, два ее широко раскрытых глаза встретили его взгляд в упор. Однако по некотором размышлении Матиас начал сомневаться, смотрела ли она на него или на что-то другое вдали – что-то очень большое. Зрачки ее были неподвижны; ни один мускул не дрогнул на лице. Не опуская глаз и не меняя своего неудобного положения, она повернула плечи и грудь влево.

Во что бы то ни стало ему надо было что-то сказать. Три стакана на сушилке почти высохли. Женщина взяла их один за другим, быстрым взмахом полотенца обтерла и спрятала под прилавок, туда, откуда достала их вначале. Они снова заняли свое место в конце длинного ряда других таких же предметов – как и они, невидимых для посетителей.

Но поскольку располагать серии стаканов рядами было неудобно для дела, их сдвигали на полках в четырехугольники. Три стакана для аперитивов были поставлены рядом с тремя такими же, завершая первый ряд из шести стаканов; за ними располагался второй, точно такой же ряд; за ним третий, четвертый и т. д. Самые дальние ряды терялись где-то в темной глубине шкафа. Справа и слева от этой серии предметов, а также сверху и снизу, на соседних полках, были прямоугольно выставлены и другие серии, различавшиеся размерами, формой некоторых своих деталей и изредка цветом.

Тем не менее то тут, то там замечались мелкие нарушения. В последнем ряду стаканов, предназначенных для большинства винных аперитивов, отсутствовал один предмет; кроме того, два стакана были не такими, как остальные, их отличала легкая розоватость. Таким образом, этот неоднородный ряд включал в себя (с запада на восток): три единицы, соответствующие типовому образцу, два розовых экземпляра и одно свободное место. Стаканы этой серии напоминали в миниатюре слабовыпуклый бочонок. Из одного из них – бесцветного – только что пил коммивояжер.

Он поднял глаза на седовласую толстушку и увидел, что она смотрит на него – и возможно, уже давно.

– Значит, Мария… Что ей от меня было надо? Вы сейчас сказали… По какому поводу она заговорила обо мне?

Хозяйка по-прежнему не сводила с него глаз. Она подождала с минуту, прежде чем ответить:

– Просто так. Она только спросила, не видели ли мы вас. Она надеялась, что найдет вас в деревне. В какой-то мере и ради этого она ехала сюда.

Снова помолчав, она добавила:

– Думаю, ей хотелось взглянуть на ваш товар.

– Так вот в чем все дело-то! – произнес коммивояжер. – Да вы и сами можете убедиться, что он стоит того, чтобы ради этого проделать путь в несколько километров. Наверное, мать ей сказала. Если вам еще не доводилось видеть такие прекрасные часы, дамы-господа, приготовьтесь…

Не переставая говорить в той же полупародийной манере, он взял стоявший у него между ног чемоданчик, повернулся и отнес его на соседний столик, рядом с тем, за которым выпивали три моряка. Моряки обратили к нему свои взгляды; один из них передвинул стул, чтобы лучше видеть. Женщина обогнула стойку и подошла поближе.

Щелчок замка из фальшивой меди, крышка, черный ежедневник, все шло нормально, гладко и без отклонений. С речью, как всегда, получалось немного хуже, чем с жестами, но в целом ничего такого из ряда вон выходящего. Хозяйка захотела примерить несколько моделей, и их пришлось снимать с картонок, а затем кое-как надевать обратно. Она по очереди нанизывала их на запястье и, чтобы посмотреть, насколько эффектно они выглядят, поворачивала руку разными сторонами, демонстрируя при этом неожиданное кокетство, которое никак нельзя было заподозрить, судя по ее внешности. В конце концов она купила массивные часы с богато изукрашенным циферблатом, на котором время обозначали не цифры, а мелкие непонятные рисунки из сплетающихся завитков. Может быть, изначально художник и вдохновлялся формой первых двенадцати чисел; но теперь от них оставалось столь немногое, что узнать по ним время было практически невозможно – во всяком случае, без углубленного изучения.

Двое из моряков, которые хотели сначала узнать мнение своих жен, попросили коммивояжера зайти к ним после обеда. Они жили в деревне, расположение которой было совсем несложным; тем не менее они пустились в долгие объяснения, давая точные указания, где находятся дома каждого из них. По всей видимости, они сообщали ему массу ненужных или излишних подробностей, но так дотошно и так настойчиво, что Матиас растерялся. Даже намеренно ошибочное описание местности не могло бы сбить его с толку больше, чем это; в действительности он не был уверен, что в их многословные объяснения не замешана добрая доля противоречий. Несколько раз у него даже возникало впечатление, что один из этих двоих почти наобум и как будто не делая никаких различий употребляет слова «налево» и «направо». Все прояснить мог бы приблизительный набросок селения; к сожалению, ни у кого из моряков не было при себе ничего пишущего, женщина была слишком поглощена своим только что сделанным приобретением, чтобы предложить им листок бумаги, а коммивояжеру не хотелось давать им малевать в ежедневнике, куда он заносил свои расчеты. А поскольку он наметил себе цель – обойти все дома в деревне, то вскоре решил с понимающим видом кивать головой, даже не слушая дальнейших пояснений, тем не менее перебивая их иногда уверенными «Хорошо» и «Да».

Так как их жилища располагались в одной и той же стороне относительно кафе, моряки сперва говорили по очереди: тот, что жил дальше, начинал рассказывать с того места, на котором остановился его товарищ. Как только один доходил до конца, второй, для вящей надежности, начинал все рассказывать сначала. Между последовательно изложенными версиями относительно одной и той же части пути были, разумеется, расхождения – и, похоже, существенные. Но затем произошли разногласия по поводу того, откуда начать путь, и оба стали говорить одновременно, причем каждый пытался навязать Матиасу свою точку зрения, тогда как тот даже не понимал, в чем состоит различие. Этот спор мог бы продолжаться до бесконечности, если бы не обеденное время, которое заставило их временно положить этому конец: позже коммивояжер разрешит спор, указав дорогу, которую уже на месте он сочтет наилучшей; поскольку вся жизнь его проходила на дорогах, он наверняка специалист в этой области.

Они расплатились за вино и вышли в сопровождении третьего – по-прежнему молчаливого. У Матиаса, который не мог показаться к клиентам раньше чем без четверти двух или двух ровно (потому что распорядок дня на острове существенно отставал от континентального), было предостаточно времени, чтобы съесть свои два бутерброда. Он бережно убрал содержимое в чемодан, закрыл его и, желая заказать себе выпить, сел за стол, ожидая возвращения хозяйки, которая ушла куда-то в глубь магазина.

Оставшись теперь один в зале, он стал смотреть прямо перед собой через стекло на дорогу, которая пересекала деревню. Она была очень широкая, пыльная – и безлюдная. По другую ее сторону возвышалась глухая каменная стена, высотой больше человеческого роста, за которой, несомненно, находились какие-то служебные постройки маяка. Матиас закрыл глаза и подумал, что ему хочется спать. Он встал очень рано, чтобы не опоздать на пароход. От его дома до порта не шел ни один автобус. На небольшой улочке в квартале Сен-Жак в одном из домов на первом этаже было окно, через которое виднелась уходящая вглубь комната, довольно темная, хотя давно рассвело; свет от маленькой лампы у изголовья светлым пятном падал на смятые простыни; на стене и потолке лежала огромная тень поднятой руки, освещенной снизу и сбоку. Но ему нельзя было опоздать на пароход: этот день, проведенный на острове, мог все спасти. Его продажи вместе с первыми часами, которые он утром продал в городе прямо перед отплытием, ограничивались пока только четырьмя парами. Потом он запишет их в ежедневник. Он подумал, что устал. Ни в кафе, ни на улице ничто не нарушало тишину. Тут же он заметил, что как раз наоборот – несмотря на расстояние и закрытую дверь – слышался мерный рокот волн, обрушивающихся на скалы у маяка. Их шум доносился до него так сильно и явственно, что Матиас удивился, как он не заметил этого раньше.

Он поднял веки. Разумеется, отсюда моря было не видно. За стеклянной дверью стоял рыбак – одной рукой держась за ручку, а в другой держа за горлышко пустую бутылку, – и заглядывал внутрь. Матиасу показалось, что узнает в нем одного из трех собутыльников, который вернулся обратно, – того, который сидел молча. Но когда человек вошел в зал, коммивояжер увидел, что ошибался. Кроме того, он понял, что радостное выражение на лице новоприбывшего было вызвано его, Матиаса, присутствием. Моряк действительно направлялся в его сторону, громко восклицая:

– Неужто это ты? Мне не мерещится?

Матиас приподнялся на стуле, чтобы пожать протягиваемую ему руку. Он как мог быстро завершил это рукопожатие и убрал руку, сжав пальцы в кулак, чтобы ногти спрятались в ладонь.

– Ну да, – сказал он, – это я.

– Старина Матиас! Давненько, черт возьми, а?

Коммивояжер опустился обратно на стул. Он не знал, как себя повести. Сначала он заподозрил обман: человек притворялся, будто знает его. Но поскольку ему было непонятно, какую выгоду мог извлечь из этой хитрости рыбак, он отказался от подобной мысли и согласился не отпираясь:

– Ну да, можно сказать, давненько.

Между тем толстушка вернулась; Матиас был даже рад доказать ей таким образом, что он не посторонний, что у него на острове действительно много друзей и что ему можно доверять. Призывая ее в свидетели, моряк продолжал:

– Бегу сюда за литровкой и нос к носу встречаюсь со стариной Матиасом, с которым мы уж не помню сколько не виделись. Чудеса!

Коммивояжер тоже не помнил, сколько они не виделись; и ему это тоже казалось странным. Однако напрасно он рылся в памяти, поскольку даже не был уверен, что именно там надо искать.

– Такое случается, – сказала хозяйка.

Она забрала пустую бутылку и принесла вместо нее полную. Получив ее, моряк заявил, что «лучше всего» записать ее на его счет «вместе с остальными». Женщина сделала недовольное лицо, но возражать не стала. Тогда моряк, рассеянно глядя в стену, высказал мнение, что, если бы у него был еще литр, он мог бы позволить себе пригласить на обед «старину Матта». Он не обращался ни к кому конкретно. Никто и не ответил.

Матиасу наверняка следовало вмешаться. Однако тут человек повернулся к нему и как-то преувеличенно ласково начал расспрашивать о том, что с ним «сталось с тех пор». Сообщить ему что-то по этому вопросу казалось затруднительным, поскольку заранее было неизвестно, с каких таких пор имелось в виду. Коммивояжеру недолго пришлось беспокоиться по этому поводу, так как никто, по-видимому, не собирался выслушивать его ответ. Его новый бывший приятель говорил в постоянно ускоряющемся темпе, так широко и мощно жестикулируя обеими руками, что возникали опасения за полную бутылку, которую он держал в левой руке. Вскоре Матиас уже не пытался разобраться в беспорядочном потоке слов и обрывочных указаний на их общее прошлое, которое якобы связывало его с этим человеком. Всего его внимания едва хватало, чтобы следить за то расходящимися, то сходящимися, а то и вовсе бессвязными движениями рук – одна из которых была свободна, а в другой находилась бутылка красного вина. Первая, более подвижная, увлекала за собой вторую; если бы ее нагрузили такой же ношей, как та, что стесняла движения левой руки, суетливость обеих рук была бы почти сведена к нулю – к незначительным смещениям, более медленным, более упорядоченным, менее размашистым, без которых, быть может, не обойтись – и за которыми, во всяком случае, легко мог проследить внимательный наблюдатель.

Но прежде всего необходимо было некоторое затишье, которое позволило бы прервать этот поток речей и путаных жестов, который, наоборот, с каждой минутой тревожным образом набирал все большую силу. Небольшие промежутки, еще попадавшиеся то там, то тут, было невозможно использовать, так как они становились заметны чуточку спустя, то есть слишком поздно, когда поток уже вновь становился прежним. Матиас пожалел, что не предложил купить вторую бутылку вина в тот момент, когда такая возможность предоставлялась ему с очевидностью. Чтобы вернуться теперь к этому отправному пункту, от него требовалась некоторая живость реакции, к которой он чувствовал себя совершенно неспособным. Он закрыл глаза. За спиной моряка, по ту сторону грозной – или освободительной – бутылки вина, по ту сторону стеклянной двери, дороги и каменной стены, возвышавшейся на ее противоположной стороне, море мерно продолжало биться о скалистый берег. После того как волна ударялась о рваные бока слоистого камня, раздавался шум водяного обвала, глыбой обрушивающегося со всех сторон, а за ним – журчание бесчисленных пенных каскадов, которые по выступам и впадинкам сбегали вниз с утеса, и их затихающий шепот не умолкал до следующей волны.

Солнце совсем исчезло. Стоило взгляду оторваться от берега, и море представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим. Волны, казалось, возникали где-то совсем неподалеку, а затем внезапно вздымались, одним рывком захлестывали отстоящие от берега исполинские скалы, молочно-белым веером обрушивались позади них, устремлялись дальше, бурля в расселинах стены, вырывались из потайных щелей, сталкивались друг с другом посреди протоков и гротов или вдруг нежданно взметали к небу высокие султаны – которые с каждой новой волной, однако, снова возникали в тех же самых местах.

В углублении, скрытом за наклонным выступом скалы, где, по прихоти накатывающих волн, вода плескалась спокойнее, накопился толстый слой желтоватой пены, от которой ветер отрывал куски, вихрем взметая их к самой вершине обрыва. С чемоданчиком в руке и в наглухо застегнутой куртке, отставая на несколько метров от рыбака, Матиас быстро шагал по тропинке, идущей вдоль края. Рыбак, у которого из каждой руки свисала полная бутылка, наконец замолк из-за грохота волн. Время от времени он оборачивался к коммивояжеру и кричал ему несколько слов, сопровождая их неясными локтевыми движениями – недоразвитыми зародышами более размашистых экспозиций. Матиас не имел возможности восстановить их развитие во всей полноте, поскольку, чтобы прислушиваться к его словам, он был вынужден смотреть в другую сторону. Он даже на мгновение остановился, чтобы попытаться лучше расслышать. В углу узкого коридора между двумя почти вертикальными стенами вода, нагоняемая волнами, попеременно то вздымалась, то опадала; в этом месте она не приливала и не отливала обратно; подвижная масса, поднимаясь и опускаясь у камня, оставалась гладкой и синей. Расположенные вокруг скалы направляли в этот коридор внезапный приток воды, поднимавший ее уровень на высоту, намного превышавшую величину исходной волны. Тотчас же начинался спад, благодаря которому за несколько секунд на том же самом месте возникала столь глубокая яма, что было странно не обнаружить на ее дне песка или гальки, или волнующихся концов водорослей. Поверхность воды, напротив, сохраняла свой ярко-синий цвет, вдоль стен отливающий фиолетовым. Но стоило взгляду оторваться от берега, и море под облачным небом представало перед ним единообразно зеленым, тусклым, непрозрачным и как будто застывшим.

Более дальний риф, который находился уже в тех местах, где волнение, казалось, было почти незначительным, несмотря на свою приземистость, избегал периодического затопления. Его контуры были лишь едва очерчены пенной каймой. На его небольших возвышениях неподвижно сидели три чайки, одна чуть выше двух остальных. Они сидели в профиль, все втроем одинаково обращенные в одну и ту же сторону и настолько похожие между собой, как будто их нарисовали на холсте по одному трафарету: напряженные лапы, горизонтальное тело, вытянутая шея, неподвижный взгляд, клюв, направленный в сторону горизонта.

Затем дорога спускалась вдоль маленькой бухточки и выходила на небольшой пляж, которым оканчивалась совсем узкая прибрежная полоса, заросшая камышом. Весь песчаный треугольник занимали вытащенная на берег лодка без мачты и пять-шесть ловушек для крабов – больших круглых плетеных корзин, сделанных из тонких веточек, которые были скреплены между собой ивовыми прутьями. Чуть в стороне, у начала камышей, возвышался небольшой уединенный домик, стоящий посреди участка, поросшего низкой травой и соединенного с песчаным берегом крутой тропинкой. Рыбак протянул одну из литровых бутылок вина по направлению к черепичной крыше и сказал: «Пришли».

Матиас удивился, снова вдруг услышав нормальный голос: не надо было больше кричать, чтобы тебя услышали, оглушительный рев ветра и моря полностью исчез, так что казалось, будто ты очутился за много километров отсюда. Матиас оглянулся. Тропинка только начинала спускаться, но благодаря узости бухты и округлым холмам, венчающим скалистый обрыв, она сразу же оказывалась достаточно хорошо укрытой. Впрочем, волн было уже не видно – ни как они набегают одна за другой, ни как разбиваются, не видно даже самых высоких фонтанов брызг – их скрывали скалистые выступы, с трех сторон загораживающие вход в бухту. Они защищали ее не хуже, чем зигзагообразные ряды волнорезов, и вода в бухте была спокойна, как в мертвый штиль. Матиас склонился над отвесным краем.

Под собой он увидел едва приподнятую над поверхностью воды горизонтальную платформу, грубо вытесанную в скале, длины и ширины которой вполне хватало, чтобы свободно растянуться лежа на ней. Было ли ее происхождение исключительно природным или рукотворным, но когда позволял отлив, люди теперь – или прежде – использовали ее, вероятно, в качестве причала для небольших рыбацких лодок. Со стороны дороги к ней можно было довольно легко пройти благодаря ряду разломов, образующих собой лестницу, в которой не хватало лишь нескольких ступеней. Оснащение этой примитивной пристани дополняли четыре железных кольца, вделанных в боковую вертикальную стену: первые два располагались совсем низко, вровень с водой, на расстоянии примерно метра; два других – на высоте человеческого роста и расставлены чуть шире. Ненормальное положение, в котором находились привязанные таким образом руки и ноги, подчеркивало гибкость тела. Коммивояжер тотчас же узнал Виолетту.

Все было в точности как у нее. Не только ее личико – еще детское, с огромными глазами, – тонкая округлая шея, золотистые волосы, но даже ямочки у подмышек и нежность кожи. Справа, чуть пониже бедра, виднелось рыжевато-черное выпуклое пятнышко размером не больше муравья, похожее своими очертаниями на звезду с тремя лучами, удивительно напоминавшими букву V или игрек.

В этой укромной ложбине под лучами яркого солнца было очень жарко. Матиас расстегнул пояс куртки; хотя небо было хмурым, воздух тотчас же, как только переставал чувствоваться ветер, начинал казаться не таким холодным. На открытом пространстве моря, по ту сторону скал, которые защищали вход в бухту, над водой виднелся все тот же приземистый, окаймленный пенной бахромой утес, на котором восседали три чайки. Они были обращены всё в ту же сторону; но поскольку находились довольно далеко, то, несмотря на перемещения наблюдателя, по-прежнему были видны в том же ракурсе – а именно, в профиль. Пробиваясь сквозь невидимый разрыв в облаках, бледный луч солнца озарял пейзаж тусклым и унылым светом. При таком освещении благодаря этой, почти матовой, белизне птиц представлялось невозможным определить, насколько далеко они находятся; с равным успехом их можно было вообразить сидящими в миле отсюда, или в двадцати шагах, или даже на расстоянии вытянутой руки.

– Пришли, – раздался веселый голос рыбака. Луч погас. Чайки в своем грязно-сером оперении вновь оказались где-то в шестидесяти метрах. По краю отвесного обрыва – а местами, вследствие недавних обвалов, подходя к этому краю очень близко, – тропинка круто спускалась к небольшому клочку низкой травы и к дому. В доме было всего одно – маленькое и квадратное – окошко. Крыша его была покрыта толстой, неровной, самодельной черепицей.

– Пришли, – повторил голос.

Они вошли в дом. Моряк переступил порог первым, а следом за ним и коммивояжер, который прикрыл за собой дверь; щеколда захлопнулась сама собой. Домик, в общем-то, находился довольно далеко от деревни, а не «в полминуте» ходьбы, как обещал хозяин. Имя хозяина было написано мелом на двери: «JEAN ROBIN». Неуклюжесть почерка – одновременно старательного и совершенно неуверенного – вызывала в памяти детские школьные упражнения; однако, даже встав на цыпочки, ребенок не смог бы достать до верхней части деревянной дверной доски. Спинка буквы «В» стояла не прямо, а заваливалась назад, и ее верхний чересчур округлый завиток был похож на перевернутое отражение ее «брюшка», с которым они практически соприкасались. Ощупью пробираясь по темной прихожей, Матиас гадал, сам ли моряк написал эти слова и зачем. Это имя – «Жан Робен» – определенно говорило ему что-то и в то же время ничего конкретного, так что Матиасу никак было не определить место этого человека в том прошлом, выходцем из которого, по его словам, он являлся. Впотьмах ему показалось, что внутри дом устроен сложнее, нежели можно было предположить, глядя снаружи, по его небольшим размерам и единственному окну. Ориентируясь на маячившую перед ним в полутьме спину, коммивояжер шел – часто резко поворачивая на углах – не видя, проходит ли он через комнаты, коридоры или просто двери.

– Осторожно, – сказал рыбак, – тут ступенька.

Теперь его голос звучал тихим шепотом, как будто он боялся разбудить спящего, больного или злую собаку. Комната показалась Матиасу скорее просторной – во всяком случае, не такой маленькой, как он ожидал. Из квадратного окошка – несомненно того самого, из которого была видна бухта – лился яркий, резкий, но ограниченный луч света, – он освещал не всю комнату и даже не всю ее центральную часть. Из темноты откровенно выступали только угол массивного стола да несколько десятков сантиметров пола из плохо пригнанных друг к другу плиток. Матиас подошел к этому месту, чтобы посмотреть сквозь грязные стекла окна.

Он не успел распознать пейзаж, так как его внимание тут же отвлек громкий стук упавшего предмета – вероятно, кухонного. В самом отдаленном от окна углу он различил два силуэта, один из которых принадлежал рыбаку, а второй – которого Матиас до сих пор не замечал – худенькой, подвижной, одетой в облегающее, очень темное, может быть даже черное, платье девушке или молодой женщине. Ее голова не доходила мужчине даже до плеча. Подогнув колени, она наклонилась, чтобы подобрать с пола упавший предмет. Неподвижно стоя над ней, упершись в бока руками, моряк слегка опустил голову – как бы рассматривая ее.

Позади них в круглом отверстии, проделанном в горизонтальной поверхности, виднелись желтые и короткие языки пламени, которые стелились понизу и не поднимались выше пределов этого отверстия. Источником их был очаг прислоненной к дальней стене большой печи, с которой была снята одна из двух чугунных конфорок.

Матиас обогнул большой стол, чтобы подойти к людям; но никто даже не сделал попытки его представить или произнести какие-нибудь другие слова. На лице хозяина, с которого спало все его возбуждение, теперь отражалась суровость, а в щелках прищуренных глаз сквозили беспокойство или ярость. Должно быть, пока коммивояжер стоял отвернувшись, что-то произошло между ним и молодой кухаркой… дочерью?… женой?… официанткой?

Они молча сели за стол. Оказалось, что из приборов на нем были только две глубокие тарелки, поставленные прямо на голое дерево, два стакана и средних размеров молоток. Двое мужчин сели лицом к окну по обоим концам длинной скамьи, протянувшейся вдоль стола по всей его длине. С помощью штопора из складного ножа моряк откупорил одну за другой обе литровые бутылки с красным вином. Женщина прибавила стакан и тарелку для Матиаса; затем принесла полную кастрюлю вареной картошки и, наконец, двух неразделанных вареных крабов-«пауков», которых она даже не потрудилась выложить на блюдо. Потом она села на табурет напротив коммивояжера – то есть между ним и окном, в лучах света.

Матиас попытался посмотреть сквозь оконные стекла. Моряк налил вина. Два краба лежали перед ними рядом на спинах, подняв кверху свои угловатые, подогнутые внутрь лапы. Рассматривая простое ситцевое платьице, в которое была одета сидящая напротив особа, Матиас вспомнил, что ему очень жарко. Он освободился от теплой куртки, бросив ее на ящик позади скамейки, и расстегнул пиджак. Теперь он жалел, что дал привести себя в эту лачугу, где он чувствовал себя чужаком, незваным гостем, который вызывал недоверие; кроме того, его присутствие здесь не оправдывалось, как он мог догадаться, никакой надеждой на сделку.

Его сотрапезники начали не торопясь очищать картофелины ногтями. Коммивояжер протянул руку к кастрюле и последовал их примеру.

Вдруг рыбак расхохотался, это было так неожиданно, что Матиас вздрогнул; он перевел взгляд с черного платья на внезапно просветлевшее лицо своего соседа. У того стакан снова был пуст. Матиас отпил немного из своего.

– Однако забавно! – сказал рыбак.

Коммивояжер задумался, стоит ли отвечать. Он рассудил, что удобнее будет погрузиться в работу, которую ему облегчала необычайная длина ногтей. Он посмотрел на тонкое, облегающее черное платье и на блики света у основания шеи.

– Когда я думаю, – сказал рыбак, – что мы сидим здесь вдвоем и спокойно чистим картошку…

Он засмеялся, не закончив фразы. Указав подбородком на крабов, он осведомился:

– Крючников любишь?

Матиас ответил утвердительно, затем сам задал себе тот же вопрос и сделал вывод, что солгал. Тем не менее запах не был ему неприятен. Моряк схватил одного из крабов и по очереди оторвал ему лапы; большим лезвием своего ножа он распорол в двух местах брюшко, затем точным и сильным движением отделил тело от панциря; держа в левой руке панцирь, а в правой – тело, он на миг задержался, чтобы рассмотреть мясистую часть.

– Опять скажут, что здесь ничего нет!

За этим восклицанием последовали несколько ругательств в адрес оптовиков, а в заключение он, очевидно как обычно, пожаловался на слишком низкие цены на краба-«паука». Одновременно с этим он взял молоток и короткими сухими ударами прямо на деревянном столе между своей тарелкой и тарелкой коммивояжера начал разбивать лапы.

Когда он возился с одним трудным суставом, оттуда брызнули капли жидкости, которые попали девушке на щеку. Ни слова не говоря, она утерлась тыльной стороной указательного пальца. На безымянном пальце она носила позолоченное кольцо, которое в крайнем случае могло сойти за обручальное.

Моряк продолжал свой монолог, поочередно рассказывая о том, что жизнь для островитян становится все труднее, что деревня на Черных Скалах растет, что теперь на большей части острова проведено электричество и что сам он выступил против общины, когда речь зашла о том, чтобы провести ток к нему в дом; о «славной жизни», которую они «с малышкой» ведут в своем уголке скалистого берега среди ловушек и сетей. Таким образом, в процессе разговора у Матиаса не возникало никаких проблем, поскольку рыбак никогда не требовал ответа, даже если ему случалось произнести какое-нибудь вопросительное предложение; в этом случае собеседнику достаточно было выждать паузу в несколько секунд, и монолог возобновлялся как ни в чем не бывало.

По всей видимости, моряк предпочитал придерживаться общих тем, не вдаваясь в личные истории. Он ни разу не упомянул ни о том времени, когда они были знакомы с Матиасом, ни о дружбе, которая связывала их в тот неустановленный период, границы и продолжительность которого коммивояжер тщетно пытался определить. Порой рыбак начинал говорить с ним как с собственным братом, а потом тут же обращался к нему как к заезжему гостю, которого видит впервые. Уменьшительное «Матт», которое он употреблял в порыве дружеских чувств, ничего не проясняло, так как никто до сих пор – если ему не изменяла память – не называл его таким образом.

Не было не только подробностей, касающихся дат или продолжительности событий, но и точных сведений относительно мест и обстоятельств. По мнению Матиаса, все это – по разным причинам – никак не могло происходить на острове, разве что в ранней юности. Однако о своей юности моряк тоже не рассказывал. Зато он долго распространялся по поводу новой системы линз, которая с осени была установлена на маяке и обладала доселе недосягаемой оптической мощью, способной проникать сквозь самые густые туманы. Он начал объяснять, как она работает; но, несмотря на некоторые технические термины, его описание приборов изначально было настолько смутным, что коммивояжер даже не стал вникать дальше. Ему показалось, что хозяин повторяет услышанные где-то слова, смысла которых не понимает, довольствуясь пересказом главного, наобум приправленного его собственными – чересчур туманными и совершенно бесформенными – измышлениями. Большинство фраз он сопровождал быстрыми, размашистыми и замысловатыми движениями, которые, казалось, имели весьма отдаленное отношение к тексту. Так что различные части одной из толстых клешней описывали над столом траектории, среди которых преобладали круги, спирали, завитки, восьмерки; поскольку их панцири были разбиты, от клешней отлетали и падали вокруг мелкие кусочки. От крабов и речей у моряка пересыхало во рту, и он часто прерывался, чтобы наполнить свой стакан.

В стакане же молодой женщины, напротив, уровень жидкости не претерпевал никаких изменений. Она ничего не говорила и едва притрагивалась к пище. Из соображений чистоты – быть может, в честь гостя – после каждого кусочка она старательно обсасывала пальцы. Округлив рот, она вытягивала губы и несколько раз проводила по ним пальцем от основания к кончику. Чтобы лучше видеть, что она делает, девушка поворачивалась при этом вполоборота к окну.

– На берегу от него светло, как днем, – в заключение заявил рыбак.

Разумеется, это было неправдой: похожие на щипцы лучи маяков не освещают берег у подножия. Странная ошибка со стороны человека, считающегося моряком, тем не менее он, казалось, действительно полагал, что роль маяков состоит именно в том, чтобы в подробностях показывать мореплавателям те скалы, которых следует избегать. Должно быть, он никогда не выходил в море на лодке ночью.

Сидя в профиль, «малышка» застыла, засунув в рот средний палец. Наклонившись вперед, она сидела с опущенным лицом; округлившаяся и напряженная линия ее шеи сияла в лучах света.

Но она поворачивалась вполоборота к свету вовсе не для того, чтобы лучше следить за процессом отмывания пальцев. Насколько Матиас мог судить, глядя со своего места, глаза ее были скошены на угол окна, будто она пыталась разглядеть что-то через грязные стекла.

– Следовало бы ее выпороть кнутом, эту дрянь!

Коммивояжер не сразу сообразил, о ком говорит хозяин, так как не обратил внимания на его предыдущие слова. Когда он понял, что речь идет о младшей дочери Ледюк, то стал гадать, что привело моряка к такому выводу. Тем не менее он воспользовался паузой, чтобы поддержать мнение хозяина дома: судя по всему, что он слышал с самого утра, девчонку, кажется, действительно следовало бы хорошенько выпороть или даже подвергнуть еще более суровому наказанию.

В этот момент он осознал, что моряк смотрит в его сторону. Отважившись, он бросил быстрый взгляд влево; человек рассматривал его с выражением такого глубокого удивления, что Матиас, в свою очередь, тоже удивился. Тем не менее он не сказал ничего из ряда вон выходящего. Может, его собеседник просто уже не ожидал услышать от него ответ? Матиас попытался вспомнить, произносил ли он какие-нибудь другие слова с тех пор, как вошел в эту лачугу. Он не смог с уверенностью этого сказать про себя: возможно, он говорил, что в комнате жарко… может быть, еще какие-нибудь банальности по поводу маяка… Он отпил глоток вина и, ставя стакан на стол, вздохнул:

– С детьми столько горя.

Но с облегчением увидел, что рыбак уже о нем забыл; на его лице снова появилась недавняя озабоченность. Он молчал, положив свои неподвижные и незанятые руки на край стола. Направление его взгляда – поверх останков краба, пустой бутылки, еще полной бутылки и плеча в черном платьице – однозначно указывало в сторону квадратного окошка.

– Завтра будет дождь, – сказал он.

Он по-прежнему оставался неподвижен. Секунд через двадцать он уточнил:

– Завтра… или уж наверняка послезавтра.

Во всяком случае, коммивояжер будет уже далеко.

Не меняя позы, рыбак снова заговорил:

– Если ты стережешь тут Жаклин…

Матиас предположил, что тот обращался к своей юной спутнице, однако этому не было ни малейшего доказательства. Сама же она, снова принявшись обгладывать краба, сделала вид, будто не слышит. Моряк продолжал:

– Ты, может, надеешься, что я пущу ее в дом.

Слово «пущу» он произнес с ударением, так что становилось ясно, что под ним понималось совершенно обратное. Кроме того, как и многие на острове, он употреблял слово «надеяться» вместо «полагать» – которое в данном случае означало, скорее, «опасаться».

– Теперь она уж не придет, – сказал коммивояжер.

Ему захотелось сгладить эти несуразные слова, но он только еще больше смутился, чересчур поспешно добавив:

– Я имею в виду, в такое время она, наверное, пошла обедать.

Он бросил вокруг беспокойный взгляд; к счастью, никто как будто не обратил внимания ни на его слова, ни на его смущение. Девушка смотрела вниз, на кусок панциря, в который она пыталась просунуть кончик языка. Поверх линии плеча, которое тонкая ткань разделяла на две части – телесного и черного цвета, – мужчина смотрел в сторону окна.

Тихим, но отчетливым голосом он произнес эти два слова: «…с крабами…», которые, по-видимому, ни к чему не относились, а затем во второй раз залился смехом.

Внезапный страх, испытанный Матиасом, сменился ощущением потерянности, смешанной с усталостью. Он попытался за что-нибудь уцепиться, но нашел лишь клыки мыслей. Он спросил себя, что он здесь делает. Спросил, что он делал здесь больше часа: в рыбацкой лачуге… на краю обрыва… в сельской забегаловке…

В эту минуту в лачуге за столом сидел человек с прищуренными глазами, повернувшись лицом к окошку. Ногти, которые можно было увидеть на его крепких, неподвижных и незанятых руках с полураскрытыми ладонями, были длинные и загнутые, как когти. Его взгляд мимоходом скользил по тонкой и гладкой шее совсем молоденькой женщины, которая так же неподвижно, как и он, сидела, опустив глаза, и глядела на собственные руки.

Сидя справа от мужчины и напротив молодой женщины, почти на одинаковом расстоянии от обоих, Матиас в точности представил себе, что видно с того места, где сидит его сосед… В настоящую минуту он обедал в рыбацкой лачуге, ожидая, пока не придет время продолжить свои визиты. Чтобы сюда добраться, ему пришлось, разумеется, пройти по краю обрыва в сопровождении хозяина – старого приятеля, которого он встретил в деревне. Что же касается сельской забегаловки – разве ему не удалось там продать одну пару наручных часов?

Тем не менее эти оправдания не смогли его удовлетворить. Вспоминая дальше, он задавался вопросом, что он делал на дороге между большим маяком и поселком, потом в самом поселке, потом еще раньше.

В общем, чем он занимался с самого утра? Все это время показалось ему долгим, неопределенным, незаполненным – быть может, не столько оттого, что он продал небольшое количество товара, сколько вследствие случайной и беспорядочной манеры, в которой происходили эти сделки – как, впрочем, и отказы, и даже промежуточные переезды.

Ему бы хотелось уехать немедленно. Однако он не мог так внезапно покинуть общество своих хозяев, поскольку даже не знал, закончился ли обед. Совершенное отсутствие порядка, царившее во время этого обеда, снова не давало коммивояжеру понять, как следует себя держать. Так что он опять оказался в той ситуации, когда невозможно действовать в соответствии с какими бы то ни было правилами, о которых впоследствии у него сохранились бы воспоминания – чтобы при необходимости он мог ими воспользоваться в своем поведении – и, если нужно, укрыться за ними.

Сложившееся положение вещей не давало ему никакой зацепки: в данный момент обед мог с равным успехом уже завершиться или все еще продолжаться. Пустая бутылка стояла рядом с полной (хотя и откупоренной); один из крабов был разодран на бесчисленные, едва узнаваемые кусочки панциря, тогда как второй – нетронутый – как и вначале, лежал на своей щетинистой спине, подогнув угловатые лапы к центру брюшка, где беловатый панцирь образовывал подобие буквы игрек; в кастрюле оставалась еще примерно половина картошки.

Однако никто больше не ел.

В тишине незаметно возобновился мерный рокот волн, которые ударялись о скалы у входа в бухту, – сперва далекий, но вскоре заполнивший всю комнату своим нарастающим грохотом.

Перед окном в лучах света склоненная головка скользнула влево – открыв таким образом вид на четыре квадратных стекла – и снова повернулась в профиль, только на этот раз в другом направлении: обратив лицо в самый темный угол, а затылок подставив ярким лучам. Прямо над черной тканью у основания шеи появилась длинная, совсем свежая царапина, похожая на те, что остаются на слишком нежной коже от ежевичных колючек. Выступившие на ней крохотные капельки крови, казалось, еще не застыли.

На подножие скалистого обрыва с грохотом обрушилась волна. В ритме сердцебиения Матиас сосчитал до девяти; обрушилась волна. На стеклах можно было увидеть старые следы от водяных капель, стекавших в пыль. Однажды дождливым днем, оставшись в доме один, он провел перед этим окном весь день, рисуя морскую птицу, севшую на один из столбов ограды в конце сада. Эту историю ему часто рассказывали.

Личико с опущенными глазами, заслонив окно, вернулось на прежнее место над суповой тарелкой, усыпанной красно-белыми кусочками «паучьих» лапок.

Где-то вдалеке почти неслышно разбилась волна – а может, это было всего лишь чье-то дыхание – например, коммивояжера.

Он снова увидел движение воды, мерно вздымающейся и бессильно падающей у вертикальной стены мола.

Рядом с собой, в собственной тарелке, он снова увидел все ту же красно-белую груду игл и лезвий. Вода снова залила рисунок, выдолбленный железным кольцом.

Матиас уже был готов совершить все действия и сказать все слова, которые затем автоматически подвели бы его к уходу, – посмотреть на часы, сказать: «Уже так поздно», рывком подняться, извиняясь, что приходится… и т. д. – когда моряк, приняв внезапное решение, протянул правую руку к кастрюле, взял оттуда картофелину и поднес к глазам – даже слишком близко, – как будто хотел рассмотреть ее с вниманием близорукого, – но думая, быть может, о другом. Матиас решил, что тот собирается ее очистить. Ничего подобного. После того как конец большого пальца медленно прошелся по поверхности крупного шишковатого утолщения, а затем еще несколько мгновений прошло в молчаливом созерцании, корнеплод вновь присоединился к остальным на дне сосуда.

– Ну вот, опять начинается – болезнь, – прошептал, обращаясь к самому себе, рыбак.

Предмет предыдущего разговора несомненно был ему более по сердцу, так как он тотчас же к нему вернулся. Он встретил – сказал он – Марию Ледюк, одну из старших сестер, которая поехала «еще разок» на поиски своей сестры Жаклин. Последнюю он назвал разными ругательными словами, самые мягкие из которых варьировались от «адского создания» до «маленького вампира»; распалясь от собственного монолога, он стал кричать, что ноги ее больше не будет в его доме, что он запрещает ей даже подходить к его дому и не советует «этой» пробовать тайно встречаться с нею в иных местах. «Эта» была молодая особа, сидящая перед Матиасом. Она не шевельнулась даже тогда, когда, привстав в гневе со своей скамейки, мужчина перегнулся к ней через стол, как будто собираясь ее ударить.

После того как ярость его немного улеглась, он намеками заговорил о преступлениях – все тех же, – содеянных девочкой, которые в новом исполнении показались коммивояжеру еще более неясными, чем раньше. Вместо точного пересказа какого-либо факта в нем, как обычно, присутствовали лишь весьма путаные намеки на детали психологического или нравственного порядка, тонущие в нескончаемой цепи причин и следствий, в которой действующие лица утрачивали свою ответственность.

…Жюльен, «юнга» из булочной, значит, чуть не утонул на прошлой неделе. Если не в самом событии, то по крайней мере в рассказе моряка об этом кроме Жаклин Ледюк оказались замешанными многие люди; в частности, там был молодой рыбак, отзывавшийся на имя «малыш Луи», а также его невеста – точнее, его «бывшая невеста», поскольку теперь она отказалась выходить за него замуж. Луи только что исполнилось двадцать, Жюльен был моложе его на два года. В воскресенье вечером между ними разгорелся спор…

Но Матиас не мог определить, в какой мере девочка являлась предметом этого спора и шла ли в конечном счете речь о попытке убийства или самоубийства, или просто о несчастном случае. Впрочем, роль невесты не ограничивалась окончательным разрывом (который, возможно, был всего лишь угрозой разрыва); что же касается старшего товарища, который передал подмастерью булочника слова его предполагаемого соперника – немного, по-видимому, их исказив…

Матиас подумал, что в основном моряк упрекает молодых людей в том, что они не договорились утопить девочку. Боясь, что его заподозрят в увиливании от обсуждения Виолеттиных злодеяний и необходимости ее наказания, коммивояжер уже не осмеливался выказать желание уйти. Он даже счел, что уместнее будет принять в разговоре активное участие. Когда хозяин начал расхваливать «эту несчастную мадам Ледюк», ему захотелось рассказать о своем утреннем визите к матери трех девочек; а поскольку он не помнил никаких подробностей относительно будущей свадьбы двух старших дочерей, пришлось импровизировать. Затем он упомянул о своей дружбе с их дядей Жозефом, который работает в городе в пароходной компании. Поведав об их недавнем разговоре на пристани, дальше он, естественно, начал описывать весь свой день целиком. Чтобы успеть на пароход – говорил Матиас – он встал очень рано, потому что весь долгий путь от дома до порта ему приходилось проделать пешком. Он шел быстрым шагом, не останавливаясь. На пристань он пришел немного раньше и воспользовался временем, остававшимся до отплытия, чтобы продать первую пару часов одному матросу с торгового судна. По прибытии на остров ему везло меньше – по крайней мере, сначала. Но в общем он не мог пожаловаться на проведенное им утро – разумеется, благодаря тому, что он тщательно, в мельчайших деталях подготавливал свои поездки. Согласно плану, составленному накануне, он начал с домов в порту; затем, взяв напрокат хороший велосипед, он поехал в направлении Черных Скал, останавливаясь у каждого дома и даже несколько раз отклоняясь от главной дороги, чтобы заехать в каждый из отдельно стоящих домов, если они того стоили. Таким образом на ферме Мареков он продал одну из лучших своих моделей. Все эти переезды отняли у него незначительное время, потому что взятый напрокат велосипед шел прекрасно, ехать на нем было настоящим удовольствием. Сами сделки порой совершались с удивительной быстротой: качество его товара настолько всех привлекало, что стоило ему только открыть чемодан (щелкнуть замком, откинуть крышку и т. д.)… Несколько минут – и все готово. Так, например, было в случае с супругами, которые живут у самой дороги, прямо перед въездом в деревню, у большого маяка. Чуть подальше, в деревенской забегаловке, не успел коммивояжер продать последнюю пару часов, как встретился с другом детства по имени Жан Робен, который сразу же пригласил его разделить с ним трапезу.

Так Матиас пришел вслед за ним к небольшому домику, расположенному немного в стороне от населенного пункта, прямо на берегу моря, в глубине маленькой бухты. Они сразу же сели за стол, не переставая делиться общими воспоминаниями о прошлом и обсуждать изменения – впрочем, немногочисленные, – которые с тех пор произошли в этих краях. После обеда коммивояжер с блеском продемонстрировал свою коллекцию наручных часов, не задерживаясь, однако, сверх меры, поскольку должен был, согласно установленному плану, продолжить свой путь, чтобы вернуться в порт до отплытия парохода – в шестнадцать пятнадцать.

Сначала он завершил систематическое исследование рынка в деревне на Черных Скалах, где ему удалось продать еще несколько пар часов – три из которых купила одна семья – та, что держала бакалейную лавку. Он также разыскал двух рыбаков, с которыми встретился час назад в забегаловке. Один из них купил часы.

Выйдя за пределы деревни, дорога тянулась в восточном направлении вдоль берега, проходя, однако, на некотором удалении от края обрыва, через обдуваемые ветрами холмистые луга, лишенные растительности и домов. Вследствие волнистого рельефа поверхности океан чаще всего был скрыт от взглядов. Матиас ехал быстро, так как ветер скорее подталкивал его, чем мешал. Небо было полностью покрыто тучами. Не холодно и не жарко.

На дороге, не такой широкой и ухоженной, как та, что вела от поселка к маяку, тем не менее было неплохое щебневое покрытие – во всяком случае, довольно удобное для велосипеда. Находясь в этой почти безлюдной части острова – и вдали от больших проезжих магистралей, – она, должно быть, никогда не знала интенсивного движения. Очертания ее в целом напоминали большую дугу, которая доходила почти до самой оконечности мыса, а затем поворачивала обратно к центру. Только на этом последнем участке, начинающемся с прибрежных деревень, которые раскинулись к юго-востоку от поселка, время от времени можно было встретить повозку или старый автомобиль. А на самом безлюдном ее отрезке, со стороны мыса, движение было настолько слабым, что на края дороги местами уже начинали наползать бляшки приземистой растительности, в то время как в других местах, там, где колеса прорезали колею, скапливались кучи песка и пыли, нанесенные ветром. На поверхности дороги не было ни раздавленных жаб, ни раздавленных лягушек.

Не было видно и преграждающей путь теневой линии, поскольку не было ни телеграфного столба, ни солнца. Уже преодолев оставшийся свободным проход между высохшим трупиком и закругленным концом столба, мадам Марек, наверное, прошла дальше, не заметив Матиаса.

В последний момент коммивояжер, должно быть, окликнул ее, чтобы она его узнала. Проявив беспокойство по поводу того, почему он обнаружил ферму закрытой, он перешел к цели своего визита: продаже наручных часов. Именно здесь, на обочине, к нему пришел его первый успех на острове.

Ему захотелось по памяти сосчитать общую сумму, вырученную с момента его прибытия. Значит, сначала была старуха Марек: сто пятьдесят пять крон; затем усталого вида парочка: сто пятьдесят пять крон – то есть триста десять; потом хозяйка кафе: двести семьдесят пять, и триста десять – пятьсот восемьдесят пять… пятьсот восемьдесят пять… пятьсот восемьдесят пять… Вслед за этим шло действие, являющееся не продажей, а дарением: он подарил одну пару позолоченных дамских часов девушке… или женщине…

Действительно, во время этого обеда в доме у Жана Робена присутствовала еще и третья особа. Ей-то Матиас и показал свою коллекцию, поскольку моряк открыто проявил свою незаинтересованность. (Он стоял у окошка и смотрел на улицу.) Коммивояжер положил свой чемоданчик на самый край длинного стола – щелкает замок, крышка откидывается назад, перекладывается ежедневник… – девушка, начавшая уже убирать со стола, подошла к нему посмотреть.

Одну за другой он вынимал картонки из чемодана; ни слова не говоря, она восхищенно смотрела, широко раскрыв глаза. Он слегка отодвинулся, чтобы ей было удобнее их рассматривать.

Поверх черного плеча он увидел, как она ведет пальцем по браслету, сделанному под золото, затем – еще медленнее – по корпусу самих часов, обводя его по краю циферблата. Ее средний палец дважды – один раз в одном направлении, а другой в обратном – очертил по кругу его контуры. Она была маленькая и худенькая, она опускала голову, склоняя шею – под его взглядом – на расстоянии его вытянутой руки.

Он спрашивает, слегка наклоняясь над ней:

– Какие тебе больше нравятся?

По-прежнему не отвечая и не оборачиваясь, она перебирает одну за другой картонки. Круглый вырез платья едва приоткрывает усеянную красными жемчужинами длинную царапину, которая раздирает нежнейшую кожу шеи. Матиас неслышно тянет к ней руку.

Но тотчас же останавливается. Рука опускается. Он не пытался протягивать руку. Маленькая и худенькая молодая женщина еще ниже опускает голову, так что становится видна шея и длинная рваная царапина на коже у ее основания. Крохотные капельки крови, кажется, еще не застыли.

– Вот эти – самые красивые.

После рассказа об истории Виолетты рыбак снова впал в неопределенные – хотя до странности противоречивые – рассуждения о жизни на острове. В частности, каждый раз, когда ему, по-видимому, хотелось проиллюстрировать свои слова какой-нибудь более личной подробностью, она вступала в конкретное противоречие с предложенным высказыванием. Несмотря на это, в целом в его речи – по крайней мере с виду – сохранялась стройная последовательность, так что, слушая вполуха, вполне можно было не заметить встречающихся в ней аномалий.

Матиас предложил показать им наручные часы только ради того, чтобы была причина выйти из-за стола – сделать первый шаг к выходу. Он не мог оставаться дольше, потому что надо было завершить обход клиентов и возвратиться в порт до шестнадцати пятнадцати.

Чемоданчик, замок, крышка, черный ежедневник…

Бросив рассеянный взгляд на первую картонку, рыбак отвернулся и стал смотреть в окно. Его спутница, наоборот, подошла, чтобы лучше видеть. Матиасу пришло в голову, что он вполне мог бы отблагодарить ее за гостеприимство, подарив ей одну из моделей подешевле, которой она, ввиду своего юного возраста, была бы, несомненно, довольна.

Затем он снова вернулся в деревню и быстро закончил в ней свое исследование рынка. Ему удалось продать там еще несколько пар часов – три из которых купила одна семья – та, что держала бакалейную лавку.

После Черных Скал дорога тянулась в восточном направлении вдоль берега, проходя, однако, на некотором удалении от края обрыва и загибаясь после развилки, ведущей к ближайшему мысу – он не манил коммивояжера наличием на нем каких-либо поселений, – к прибрежным деревням, на юго-восток от поселка. Время поджимало, Матиас ехал очень быстро, так что вскоре добрался до первых домов. Там ему удалось, не тратя времени даром, заключить весьма приличное количество сделок как в небольших поселениях, так и в уединенно стоящих домах, которые порой попадались ему навстречу. Воодушевленный успехом, он даже отдалился от главной дороги (которая в этом месте поворачивала чуть дальше в глубь острова), а затем снова спустился к морю, направляясь к крупному рыбацкому селению – последнему перед большим молом, портом с громоздящимися над ним разрушенными укреплениями, безликими фасадами вдоль набережной, причальным спуском и маленьким теплоходом, который уже, конечно, готовится к отплытию.

Но коммивояжер не воспользовался короткой дорогой, которая привела бы его прямо в порт. На его часах было всего три, а в соответствии с его программой ему еще предстояло исследовать всю северо-западную часть острова, то есть западный – дикий и безлюдный – берег справа от большого маяка, если смотреть в сторону моря, затем крутой мыс, названный «Лошадиным», расположенный симметрично тому, откуда он сейчас шел, и, наконец, деревни или просто фермы, разбросанные между мысом и фортом, которые в большинстве своем располагаются в частных владениях, так что если у него не хватит времени, он откажется от посещения самых труднодоступных из них.

На данный момент у него впереди был еще целый час, и он без труда мог, если поторопится, нагнать упущенное время. Так что он поднялся на шоссе и отправился по заранее намеченному маршруту.

Очень скоро Матиас очутился на пересечении шоссе с дорогой на Черные Скалы – той, по которой он ехал утром из поселка. В начале ее, справа, в каких-нибудь пятистах метрах, у подножия склона стоял дом, где жила вдова Ледюк с тремя дочерьми. Слева вскоре должен был показаться поворот, ведущий к мельнице. По правде сказать, коммивояжер недостаточно детально запомнил местность, чтобы точно определить положение ее частей. Проезжая, он едва успел заметить перекресток. Однако он нисколько не сомневался, что перекресток был именно тот, и это, в итоге, было важнее всего. Впрочем, и на этот раз Матиасу было некогда долго над этим раздумывать.

На ходу он снова машинальным движением посмотрел на часы, чтобы лишний раз удостовериться, что еще не поздно отправляться в путь по финальному отрезку маршрута – намеченному им большому витку вдоль скалистого обрыва и через Лошадиный мыс. Он поехал напрямик в этом направлении; стрелки часов, если можно так сказать, не сдвинулись с места. Поскольку перекресток был совершенно свободен, ему даже не пришлось притормаживать.

Кончиками пальцев он дотронулся до чемоданчика позади седла, чтобы проверить, по-прежнему ли он там, на багажнике – куда он его в конце концов привязал хитроумным способом, позволяющим быстро его снимать и снова закреплять. Потом он посмотрел вниз, на крутящиеся под ним педали, на велосипедную цепь, звездочки, вращавшиеся без скрежета колеса. Никелированные трубки начали покрываться более или менее толстым – в зависимости от их расположения – слоем пыли.

Все убыстряя и убыстряя ритм, он несся теперь на скорости, которая не могла не удивлять редких прохожих, идущих навстречу; а те, кого он обгонял, иногда даже издавали возглас удивления – или же испуга.

Перед традиционными зарослями магонии он резко притормаживал и спрыгивал на землю. Он стучал в оконные стекла, прислонял велосипед к стене, брал чемоданчик, сразу же входил в дом… Коридор, первая дверь направо, кухня, посередине большой овальный стол, покрытый клеенчатой скатертью в мелкий цветочек, щелканье замка и т. д… Когда клиент делал недовольное лицо, Матиас не настаивал больше нескольких минут; часто он уходил, даже не развернув своей коллекции. При некотором навыке бывает и тридцати секунд достаточно, чтобы распознать тех, кто точно ничего не купит.

Вдоль этого берега многие лачуги стояли разрушенные или в таком плачевном состоянии, что не стоило даже останавливаться.

По правую руку показалась поперечная дорога, которая несомненно вела к поселку. Матиас проехал прямо.

К несчастью, дорога становилась довольно неровной. Поскольку замедлять ход коммивояжеру не хотелось, его здорово трясло в седле на каждом ухабе. Он, как мог, старался объезжать наиболее заметные ямы, но их количество и глубина беспрестанно росли, так что его упражнения становились все более рискованными.

Вскоре вся дорога представляла собой лишь ямы да бугры. Велосипед содрогался от постоянной тряски, и, кроме того, при каждом повороте колесо натыкалось на большие камни, столкновение с которыми грозило падением его ценного груза. Несмотря на все усилия, Матиас терял скорость.

Ветер на мысе оказался не таким сильным, как можно было опасаться. Приподнятый край обрыва немного прикрывал собой примыкающие к нему холмистые луга. Тем не менее велосипедист, которому ветер дул прямо в лицо, испытывал от этого дополнительные трудности.

Теперь он уже с облегчением останавливался то там, то здесь, чтобы предложить свой товар. Но в этих краях ему меньше сопутствовала удача. В тех нескольких домах, куда он зашел, ему попадались либо нерешительные, либо чересчур придирчивые люди, договориться с которыми было невозможно.

Он даже дважды упустил сделку, после того как зря потратил на уговоры гораздо больше времени, чем обычно, каждую секунду думая, что человек вот-вот решится и что еще одна-единственная дополнительная минутка избавит его, таким образом, от сожалений обо всех предыдущих. Во второй раз выйдя ни с чем, он с некоторым беспокойством посмотрел на часы. Было немногим более половины четвертого.

Вскочив в седло и даже не пристегнув чемоданчик к багажнику, он изо всех сил принялся крутить педали, держа одной рукой руль, а другой – ручку чемодана из фальшивой кожи.

По счастью, дальше состояние дороги было не столь плачевным. После первой же деревушки на северном берегу она даже вновь стала вполне приличной. Теперь путь Матиаса лежал обратно, в направлении форта и поселка. Ветер снова дул в спину – или почти в спину.

Он ехал быстро и ровно, хотя его охватывало легкое беспокойство.

Дома становились все многочисленнее – и богаче, – но то ли коммивояжер, заходя туда, слишком поспешно расхваливал свой товар, то ли от усталости его слова звучали менее убедительно, то ли он просто не оставлял уже своим клиентам даже того минимума времени, которое необходимо деревенскому жителю для раздумья, ему не удалось заключить того количества сделок, на которое он рассчитывал.

Первый очень короткий запланированный крюк он сделал, проехав через старую романскую башню и деревушку Сен-Совер. Там его приняли благожелательно; тем не менее в итоге он продал там всего одну пару часов – из самой недорогой серии.

Когда он снова взглянул на циферблат, было уже без десяти четыре.

Он быстро подсчитал, что от небольшой треугольной площади, где находится табачный киоск-гараж, куда он должен вернуть велосипед, его отделяют, по самым максимальным оценкам, два километра. Если никуда больше не сворачивать, его путь займет примерно десять минут, включая дорогу пешком от табачного киоска до парохода и тридцать секунд, необходимых для того, чтобы расплатиться с хозяином гаража.

Оставалось еще около четверти часа лишку. Так что коммивояжер еще мог напоследок попытать счастья в нескольких домах.

Торопясь, словно за ним кто-то гонится, носясь, крутясь и вертясь – однако и не тратя сил на неумеренную жестикуляцию, – он до последней минуты упорно продолжал исполнять задуманное. Почти без разбора, едва завидев на краю дороги какой-нибудь дом, казавшийся ему не слишком бедным, не слишком маленьким или не слишком старым, он слезал с велосипеда и бросался туда с чемоданом в руке.

Раз… другой… третий…

Когда на первом этаже он обнаруживал открытое окно, то разговаривал не заходя внутрь, готовый выложить свою коллекцию на подоконник. В противном случае он без стука входил прямиком в кухню. И повсюду его слова и жесты были экономны – даже чересчур.

На деле все эти попытки оказались тщетны. Он слишком торопился: его принимали за сумасшедшего.

В пять минут пятого показался форт. Теперь Матиасу надо было возвращаться без остановок. Ему оставалось преодолеть трехсотметровый подъем, а затем спуск к порту. Он решил немного поднажать.

Велосипедная цепь начала издавать какие-то неприятные звуки – как будто что-то терлось сбоку о зубчатку звездочки. Матиас яростно налег на педали. Но скрежет так быстро усиливался, что он предпочел сойти с велосипеда, дабы осмотреть цепную передачу. Он поставил чемодан на землю и присел на корточки.

Времени на подробное изучение сего феномена у него не было. Он удовольствовался тем, что затянул гайку, прижимающую трос натяжного устройства к раме, – стараясь как можно меньше испачкать пальцы, – и поехал дальше. Ему показалось, что необычное трение продолжает опасно усиливаться.

Он немедленно сошел с велосипеда и отвернул гайку обратно.

Едва оказавшись в седле, Матиас убедился, что все очень плохо. Велосипед совсем перестал двигаться: механизм почти застопорился. Решив испытать другое средство, он стал передвигать рычажок переключения передачи – раз, другой, третий, – не переставая при этом с усилием крутить педали. Как только он снова перешел на самую большую передачу, цепь соскочила.

Он слез, поставил чемодан, положил велосипед на землю. Было восемь минут пятого. На сей раз, возвращая цепь на ее место, на маленькое зубчатое колесо, Матиас испачкался в смазке. Он вспотел.

Даже не вытирая рук, он схватил чемодан, сел в седло, попытался крутить педали; цепь соскочила.

Он снова поставил ее на место – во второй раз, потом в третий. Матиас последовательно перепробовал все три звездочки, но цепь не держалась – она соскакивала при первом же повороте колеса. В отчаянии он пошел дальше пешком, передвигаясь наполовину бегом, наполовину шагом, левой рукой держа чемоданчик, а правой толкая велосипед. Должно быть, где-то на тряской дороге у Лошадиного мыса в нем сломалась какая-то важная деталь.

Матиас уже начал решительно спускаться по склону к поселку, как вдруг подумал, что мог бы, наверное, съехать вниз и без помощи педалей. Он взобрался в седло и, сильно оттолкнувшись ногой, ринулся вперед. Рука, в которой был чемодан, для пущей верности опиралась на левую ручку руля.

Теперь важно было не задеть цепь, которую он осторожно поставил обратно на зубчатое колесо, – то есть не двигать ногами, – иначе цепь снова соскочит и запутается в заднем колесе. Дабы покрепче зафиксировать ее на звездочке, коммивояжер даже хотел привязать ее подобранной утром веревочкой, которую он начал искать в карманах куртки. Но, не найдя ее там, он вспомнил… Он вспомнил, что ее у него больше нет.

Впрочем, он без помех добрался до ровной части улицы неподалеку от развилки; ему пришлось затормозить, чтобы не сбить маленькую девочку, неосторожно переходившую дорогу прямо перед ним. Чтобы затем снова набрать скорость, он случайно крутанул разок педали… потом еще несколько раз. Механизм работал нормально. Даже совершенно исчез необычный скрежет.

Он услышал, как на другом конце поселка прогудела пароходная сирена: раз, другой, третий.

Он выехал на площадь слева от мэрии. Снова раздался резкий и протяжный гудок сирены.

На рекламной доске кинотеатра поменялась афиша. Матиас прислонил к ней велосипед и бросился внутрь кафе. Там никого не было: ни посетителей в зале, ни хозяина за стойкой. Он позвал. Никто не ответил.

Снаружи тоже не было видно никого. Матиас вспомнил, что хозяин вернул ему залоговые деньги. Сумма представляла собой…

Пароходная сирена издала долгий – несколько более басовитый – рев.

Коммивояжер вскочил на велосипед. Он оставит его в конце набережной – попросит кого-нибудь вернуть – вместе с деньгами за прокат. Но пока он несся по ухабистой мостовой, до изнеможения крутя педали, он успел подумать о том, что хозяин гаража так и не назвал ему цену. Вначале речь шла только о двухстах кронах залога, которые очевидно не соответствовали ни стоимости велосипеда, ни стоимости его проката на полдня.

Матиас не рискнул ехать на велосипеде по молу – такое там было нагромождение корзин и ящиков. На углу набережной он не увидел ни одного зеваки, которому можно было бы отдать деньги, так что он оставил велосипед у парапета и сразу же побежал к пристани.

Через несколько секунд он был уже на причальном спуске, где толпились десяток человек. Трап был убран. Пароходик медленно отчаливал от стенки.

На море теперь был прилив. Добрая часть склона – может, наполовину или на две трети – была покрыта водой. Ни подводные водоросли, ни даже зеленоватые мхи, от которых камни у подножия становились такими скользкими, уже не виднелись над водой.

Матиас посмотрел на узкий, незаметно увеличивающийся водный коридор между бортом корабля и скошенным ребром причала. Преодолеть его одним прыжком было невозможно, не столько из-за расстояния – которое было еще не слишком велико, – сколько из-за риска при приземлении: либо повиснув на планшире, либо прыгнув на палубу за ним в гущу пассажиров и их чемоданов. Наклон площадки для разбега, равно как и мешавшие Матиасу тяжелые ботики, куртка и чемодан в руке, еще больше затрудняли задачу.

Он взглянул на спины оставшихся на берегу и стоявших к нему вполоборота родственников, на профили их лиц, неподвижные и параллельно направленные взгляды – устремленные навстречу таким же взглядам стоящих на корабле. Прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы, стояла девочка лет семи-восьми, которая с серьезным видом спокойно глядела на него широко раскрытыми глазами. Ему стало интересно, почему она так смотрит на него, однако образ ее заслонила другая фигура – это был корабельный матрос, которого коммивояжер как будто узнал. Без определенного намерения он сделал три шага вперед, в сторону подножия склона, и крикнул: «Эй, там!»

Из-за шума мотора моряк его не услышал. Стоявшие рядом с Матиасом на причальном спуске обернулись к нему – затем обернулись следующие, стоявшие дальше, потом еще более дальние.

Увидев, куда повернулись все головы, люди, стоявшие на палубе, тоже – с каким-то удивлением – посмотрели в эту сторону. Матрос поднял глаза и заметил Матиаса, который помахал ему рукой и снова закричал: «Эй, там!»

– Э-гей! – ответил моряк, прощально махнув рукой. Стоявшая рядом с ним девочка не сдвинулась с места; но вследствие движения корабля направление ее взгляда изменилось: теперь она, должно быть, видела верхнюю площадку мола над причалом, где в узком проходе, ведущем к маяку, стояла другая группа людей. Их лица тоже были обращены к Матиасу. На всех на них снова, как и вначале, было напряженное и застывшее выражение.

Не обращаясь ни к кому конкретно, он произнес:

– Я опоздал совсем чуть-чуть.

Пароходик совершал обычный маневр, поворачиваясь бортом так, чтобы форштевень оказался направленным в сторону входа в гавань. Островитяне один за другим уходили с пристани, возвращаясь домой. Коммивояжер спросил себя, где он будет ночевать сегодня, завтра и послезавтра – потому что пароход вернется только в пятницу. Кроме того, он задался вопросом, есть ли на острове полиция. Затем он подумал, что вне зависимости, есть она или нет, ничего не изменится.

Во всяком случае лучше было бы уехать отсюда, ибо это входило в его планы.

– Надо было позвать! Они бы вернулись.

Матиас повернулся к человеку, произнесшему в его адрес эти слова. Это был по-городскому одетый старик, чья улыбка с равным успехом могла означать как доброжелательность, так и иронию.

– Да ладно! – ответил Матиас – Это не важно.

Впрочем, он позвал – правда, не сразу и не слишком настойчиво. Похоже, матрос не понял, что он опоздал на пароход. Да он и сам не знал, зачем его звал.

– Они бы вернулись, – повторил старик. – Во время прилива поворачивать легко.

Может быть, он не шутил.

– Мне не так уж нужно было уехать, – сказал коммивояжер.

С другой стороны, надо было отдать велосипед и заплатить за его прокат. Он посмотрел на воду, плескавшуюся у подножия склона, – вероятно, штиль. В укромном углу возле причального спуска уже не было никакого волнения, когда откатывалась вода.

Потом появилось несколько небольших волн, вспененных винтом пароходика. Но в порту было пусто. Только где-то посреди гавани, покачивая мачтой, одиноко плясала рыбацкая лодка. Боясь забрызгаться, Матиас поднялся по склону и снова оказался на гребне мола, в одиночестве выбирая путь среди корзин, сетей и ловушек.

Он сунул правую, незанятую руку в карман куртки. Там она наткнулась на тонкую веревочку, свернутую в форме восьмерки, – прекрасный образец для его коллекции. Эту историю ему часто рассказывали: когда-то у него была полная коробка таких веревочек – двадцать пять, а может, тридцать лет назад.

Он не помнил, что с ними стало. И также исчезла из кармана куртки та тонкая веревочка, которую он подобрал сегодня утром. Правая рука нащупала там только пачку сигарет и небольшой пакетик с конфетами.

Подумав, что сейчас как раз самое время закурить, Матиас вынул пачку и увидел, что в ней уже не хватает нескольких сигарет – точнее, трех. Он положил пачку на место. Пакетик с конфетами тоже оказался початым.

Матиас медленно шел по каменной дороге, вдоль ее неогражденного края. Уровень воды на много метров приблизился к нему. В самом конце, у набережной, море полностью скрыло полосу ила, усыпанного всяким мусором. За ней стояли выстроившиеся в ряд дома со своими магазинчиками: скобяная лавка на углу площади, мясная лавка, кафе «Надежда», магазин, где торговали всем – женским бельем, наручными часами, рыбой, сластями и т. д…

Матиас вслепую открыл целлофановый мешочек в глубине кармана и наугад взял конфетку. Она оказалась завернутой в синюю бумажку. Так же одной рукой он развернул скрученный фантик, сунул конфетку в рот, смял четырехугольную бумажку в комок и бросил в воду, где она осталась плавать на поверхности.

Наклонившись еще немного, он увидел под ногами вертикальную стенку, уходившую в черную воду. В этот час полоска тени, отбрасываемая молом, наверное, стала бы уже совсем тонкой. Но солнца не было; все небо было затянуто тучами.

Матиас шел вперед в пучке серых параллелей, между линией воды и обращенным к морю внешним ребром парапета: линии внутреннего ребра парапета, угла, образованного пересечением дороги и подножием парапета, края неогражденной стены – в пучке горизонтальных прямых линий, которые, однако, перерезали поперечины, уходящие прямо к набережной.