На новой афише был изображен пейзаж.

По крайней мере, Матиасу показалось, что в скрещении этих линий он различает какие-то холмистые луга, поросшие кустарниками, но на их фоне несомненно было что-то еще: кое-где проявлялись какие-то очертания и цветовые пятна, которые никак не могли принадлежать первому рисунку. Однако также вряд ли можно было сказать, что они складывались в какой-то другой рисунок, ибо между ними не было никакой связи, в них не угадывалось никакого смысла; в целом они только спутывали волны холмистых лугов, так что даже возникали сомнения в том, что там действительно был изображен пейзаж.

Имена актеров, исполняющих главные роли, фигурировали в верхней части – это были иностранные имена, которые, как показалось Матиасу, он часто читал в титрах и раньше, но не ассоциировал ни с какими лицами. Надпись в самом низу, набранная большими буквами, должно быть, представляла собой название фильма: «Путешествие господина X. по двойному кругу». Из этого не совсем привычного для обычных фильмов названия – впрочем, и не слишком заманчивого и как будто не имеющего никакого отношения к чему бы то ни было человеческому – совершенно нельзя было понять, к какому жанру фильм принадлежит. Речь, возможно, шла о детективе или о фантастическом предостережении.

Попытавшись снова расшифровать сплетение изогнутых линий и углов, Матиас уже и вовсе ничего не смог различить – он не мог бы даже с уверенностью сказать, были ли здесь два различных изображения, наложенные одно на другое, или только одно, или три, а может, даже больше.

Он отступил на метр, чтобы лучше видеть все в целом; но чем дольше он смотрел, тем более нечеткой, изменчивой, непонятной становилась картинка. Сеансы проходили только по вечерам в субботу или по воскресеньям; значит, он не сможет побывать на них, поскольку рассчитывает уехать в пятницу после полудня.

– Ничего себе афиша, да? – раздался знакомый голос.

Матиас поднял глаза. В дверном проеме над рекламной доской появилась голова хозяина гаража.

– Ну, для такой афиши… – с осторожностью начал коммивояжер.

– Поразительно, – продолжал тот, – откуда они берут настолько неправдоподобные цвета!

Уж не разгадал ли он, судя по этим словам, значение линий?

– Возвращаю вам велосипед, – сказал Матиас – Ну и злую шутку он со мной сыграл!

– Меня это не удивляет, – по-прежнему улыбаясь, откликнулся владелец гаража. – Все эти новомодные штуки – один блеск, и больше ничего.

Коммивояжер рассказал о своих злоключениях: он только что, всего на какие-то несколько секунд, опоздал на пароход, из-за этой цепи он в последний момент потерял целых пять минут…

Тот даже не слушал – инцидент казался ему совершенно естественным. Он спросил:

– Вы с пристани?

– Только что оттуда…

– Так вы хотели увести велосипед? – воскликнул человек, находясь тем не менее в том же радостном расположении духа.

Матиас объяснил, что перед этим он заходил в табачную лавку, чтобы оставить велосипед и заплатить за прокат; но никого не нашел. Выходя на площадь, не зная, что делать, он услышал последний гудок пароходной сирены – той, что объявляет о закрытии выхода на наружный трап. Тогда он – не торопясь, поскольку было уже слишком поздно – направился к причалу, просто чтобы посмотреть, как отплывает пароходик, – в общем, для развлечения…

– Да, – сказал человек, – я вас видел. Я тоже там был, на пристани.

– Теперь мне понадобится комната до пятницы. Где я смогу ее найти?

Владелец гаража, похоже, задумался.

– Пароход отправился сегодня по крайней мере на пять минут позже, – после долгого молчания произнес он.

Очевидно, ни гостиницы, ни даже самого захудалого семейного пансиона на острове не было. Только некоторые частники время от времени сдавали какую-нибудь свободную комнатку без всяких удобств и комфорта. Чтобы узнать обстановку на данный момент, лучше всего обратиться в кафе «Надежда» на набережной. Затем коммивояжер поинтересовался, сколько он должен, и заплатил требуемые двадцать крон. Учитывая, с одной стороны, новизну взятого напрокат велосипеда, а с другой – его небезупречную работу, трудно было сказать, дорого это или дешево.

– Послушайте-ка, – снова заговорил владелец гаража, – тут совсем рядом вдова Ледюк, она сдает прекрасную комнату; но сегодня, с тех пор как пропала ее девчушка, она совершенно не в себе. Лучше оставить ее в покое.

– Пропала? – спросил коммивояжер. – Мы давнишние друзья с мадам Ледюк, и я заходил к ней сегодня утром. Надеюсь, ничего страшного не случилось?

– Это опять маленькая Жаклин: ее ищут повсюду уже с полудня, но ее нигде нет.

– Но она ведь не могла уйти слишком далеко! Остров не такой уж большой.

Холмистые луга и лужайки, картофельные поля, обочины дорог, ложбинки над обрывом, песок, утесы, море…

– Не беспокойтесь, – подмигнув, сказал тот, – она потерялась, но не для всех.

Сейчас Матиас уже не смел уйти. Опять он промедлил. И вот теперь ему снова приходилось бороться с пустотами, которые сквозили в каждой фразе, грозя пробить брешь в разговоре.

– Так это о ней та история с овечками, – сказал он, – которую рассказывали в Черных Скалах?

– Ну да! «Она пасла овечек, но волк украл пастушку!..» и т. д… и т. д.

И понеслось: «Это в тринадцать-то лет! Стыдно сказать. В ней точно дьявол сидит, в этой девчонке». – «С детьми столько горя». – «Ее следовало бы…»

Конца-краю этому не было видно. Матиас говорил, человек отвечал, Матиас отвечал. Человек говорил, Матиас отвечал. Матиас говорил, Матиас отвечал. Тоненький скандальный силуэт малышки Жаклин бродил по полям, по дорогам, среди утесов, над обрывом. В ложбинках, укрытых от ветра, на травянистых лужайках, в тени кустов, у сосновых стволов она останавливалась и медленным движением проводила кончиками пальцев по волосам, шее, плечам…

Она всегда возвращалась ночевать домой – в последний дом на выезде из поселка, по дороге к большому маяку. Когда сегодня вечером, пожелав доброй ночи матери и двум старшим сестрам, Матиас будет подниматься в свою комнату, держа перед собой в правой руке зажженную свечу, а в левой – чемоданчик с заботливо уложенной туда веревочкой, он поднимет голову и увидит несколькими ступенями выше сквозь сумрак лестницы худенькую девочку Виолетту в черном деревенском платьице, указывающую ему путь… Виолетту! Виолетту! Виолетту!

Он толкнул дверь кафе. Три моряка – один молодой и два постарше – сидели за столом и пили красное вино. Девушка, с боязливым, как у побитой собачонки, лицом, стояла, прислонясь к косяку двери за стойкой и сложив руки за спиной в ложбинке поясницы. Матиас потер глаза.

Ему нужна комната. Ни слова не говоря, она шла впереди него, поднимаясь, ступенька за ступенькой, по узкой спирали второй лестницы, которая вдруг сделалась темной, мягко проскальзывая между загромождавшими ее ящиками и всяческой утварью. Они добрались до лестничной площадки, до маленькой прихожей, до комнаты с черно-белыми плитками на полу… Постель была не убрана. На ночном столике горела лампа, освещая более ярким светом красные простыни в изголовье кровати, несколько квадратиков плитки и овчинный коврик. На подзеркальнике среди баночек и флаконов стояла рамка из хромированного металла, слегка наклоненная назад, в которую была вставлена фотография. Прямо над ней большое овальное зеркало снова отражало… Матиас потер глаза.

Наконец девушка поняла, что ему нужна комната на три дня как можно ближе к порту. Дом, который она ему указала и куда он тотчас же отправился, по правде говоря, находился не в самом поселке, а неподалеку от него, посреди холмистых лугов, которые протянулись вдоль берега и начинались за последними домами со стороны пристани. Несмотря на свою относительную уединенность, это место было менее удалено от причала, чем некоторые кварталы собственно поселка – например, те, которые располагались между старым доком и развалинами форта.

Несмотря на то что внешне строение выглядело более ухоженным, несомненно более чистым и чаще подкрашивалось и подновлялось, чем большинство домов, мимо которых коммивояжер проходил до этого, оно, по-видимому, было таким же старым, как и другие, и столь же упрощенным по своей архитектуре: одноэтажный дом без надстроек и мансард, два одинаковых фасада которого имели каждый по два небольших, почти квадратных окошка по обеим сторонам низкой двери. Со стороны дороги – одной из проселочных дорог, которая, вероятно, и была тем коротким путем, ведущим в рыбацкую деревню, куда Матиас наведался перед тем, как вернуться на мыс Лошадиный, – главный вход украшали те же остролистные магонии, но, может быть, немного более расцветшие.

От одного входа к другому дом пересекал длинный коридор, куда выходили двери всех четырех комнат. Комната Матиаса находилась в глубине дома, слева, и, следовательно, ее окна выходили на задний двор – то есть на скалистый обрыв.

Обрыв этот был невысоким – во всяком случае, не таким высоким, как скалы на юго-западном побережье или оба мыса на концах острова. Справа, примерно в полукилометре, он спускался еще ниже к полукруглому вырезу залива, где виднелось море.

Напротив – между хребтом, идущим по краю обрыва, и домом – было всего триста метров слегка волнообразных, холмистых лугов и участок сада, оставшийся неухоженным, но обнесенный оградой из металлической сетки, укрепленной на деревянных столбах. Весь этот пейзаж – низкое небо, треугольник океана, скалистый обрыв, сад – был блеклым, лишенным глубины и исполненным в сероватых тонах.

Окно, через которое сверху проникал свет, имело метр в ширину и чуть больше в высоту – четыре одинаковых голых стекла, ни штор, ни занавески. Поскольку оно к тому же было довольно глубоко посажено в толще стены, весьма просторная комната, которую оно должно было освещать, оставалась практически в темноте. Только на небольшой массивный стол, задвинутый в оконную нишу, попадает достаточно света, чтобы можно было писать – считать – или рисовать.

Остальная часть комнаты находилась в полутьме. Внутреннее убранство еще более усугубляло этот недостаток: мрачные обои, тесно поставленная высокая массивная мебель из мореного дерева. Ее там было так много, что возникал вопрос, была ли эта комната жилой или просто кладовкой, куда составили всю ненужную мебель со всего дома. В частности, там были три огромных шкафа, два из которых стояли вплотную друг к другу напротив двери, выходящей в коридор. Таким образом, они занимали почти всю дальнюю стену, оставляя место лишь для скромного туалетного столика, который, впрочем, находился в наименее освещенном углу, слева от окна, от которого его отделяли два стула с прямой спинкой, прислоненных к обоям в цветочек. Два других стула по другую сторону оконной ниши составляли им симметрию. Но только три из четырех были одинаковы по форме.

Так что, если двигаться от окна влево (то есть против часовой стрелки), там стояли: стул, второй стул, туалетный столик (в углу), шкаф, второй шкаф (упирающийся во второй угол), третий стул, кровать черешневого дерева, расположенная вдоль стены, совсем маленький столик на ножке, к которому был приставлен четвертый стул, комод (в третьем углу), дверь в коридор, некое подобие секретера с поднятой столешницей и, наконец, третий шкаф, который стоял наискосок, закрывая четвертый угол, а за ним пятый и шестой стулья. Именно в этом последнем, самом внушительном шкафу, который всегда был закрыт на ключ, на нижней полке в правом углу находилась обувная коробка, куда он складывал свою коллекцию веревочек и бечевочек.

Тело девочки нашли на следующее утро во время отлива. Рыбаки, собиравшие «карманных» крабов – крабов с гладким панцирем, которых еще называют «спящими», – обшаривая скалы, случайно обнаружили ее у поворота на втором километре.

Коммивояжер узнал эту новость, когда пил аперитив у стойки бара в кафе «Надежда». Моряк, который рассказал об этом, казалось, был весьма неплохо осведомлен о том, что касается местоположения, позы и состояния трупа; однако он не был среди тех, кто его нашел, но и не говорил, что позже осматривал его сам. Впрочем, похоже, он был не слишком взволнован тем, о чем рассказывал: как будто речь шла о каком-нибудь выброшенном на берег манекене. Человек говорил медленно, явно заботясь о точности, излагая – хотя и не всегда в логическом порядке – все необходимые вещественные подробности и даже снабжая каждую из них весьма правдоподобными пояснениями. Все было ясно, очевидно, банально.

Маленькая Жаклин лежала совершенно обнаженная на ковре из бурых водорослей среди огромных покатых валунов. Несомненно, одежда была сорвана с нее прибоем, ибо маловероятно, что она утонула, решив искупаться в это время года и на таком опасном берегу. Наверняка она сорвалась вниз, когда играла на краю обрыва, который в этом месте был очень крут. Может быть, она даже пыталась спуститься к воде по находившемуся слева скалистому уступу, по которому более или менее еще можно было пройти. Возможно, она не успела вовремя ухватиться за что-нибудь, или поскользнулась, или оперлась на слишком неустойчивый выступ скалы. Она разбилась, упав с многометровой высоты и сломав тоненькую шейку.

Одновременно с гипотезой о купании следовало отмести и предположение о том, что во время прилива ее смыло безжалостной волной; в ее легких действительно было слишком мало воды – явно гораздо меньше, чем если бы она умерла захлебнувшись. Кроме того, на голове и конечностях у нее были раны, которые говорили скорее о том, что она падала и билась при этом о каменные выступы, а не о том, что ее безжизненное тело было изуродовано морем, бросавшим его о скалы. Тем не менее – и это естественно – на останках ее тела виднелись поверхностные следы, которые, похоже, появились вследствие подобного трения.

Во всяком случае, для неспециалистов, пусть даже и привычных к такого рода происшествиям, было трудно с уверенностью определить происхождение различных ран и кровоподтеков, которые были обнаружены на теле девушки; тем более что в некоторых особо нежных местах оно уже было объедено крабами или какими-то большими рыбами. Рыбак полагал, что мужчину – в особенности взрослого – они бы так скоро не тронули.

Кроме того, он недвусмысленно полагал, что врач мог бы рассказать об этом случае гораздо больше. В связи с этим коммивояжер узнал, что на острове не было доктора и что человек, который говорил с таким знающим видом, когда-то служил в национальном флоте фельдшером. В здешних местах имелся только старый жандарм, который, как обычно, ограничился лишь констатацией смерти.

Труп – вместе с двумя или тремя найденными неподалеку среди морских водорослей рваными и разбросанными лоскутами одежды – отнесли матери. По словам рассказчика, мадам Ледюк «даже успокоилась», узнав о том, что сталось с младшей из ее девочек, и о той важной причине, по которой она со вчерашнего дня не возвращалась домой. Никто из присутствующих этому не удивился.

Собравшиеся – пятеро других моряков, хозяин и молодая официантка, – не перебивая и только в самые решающие моменты покачивая головой, дослушали рассказ до конца. Матиас также следовал их примеру.

В конце возникла пауза. Затем фельдшер повторил некоторые эпизоды из разных мест своего рассказа, пользуясь в точности теми же словами и таким же образом выстраивая предложения:

– Крючники уже начали слегка отгрызать самые нежные части: губы, шею, руки… другие места тоже… Только слегка: почти ничего не отгрызли. А может, это был красный угорь или какой-нибудь спаниель…

После новой паузы кто-то наконец сказал:

– Видимо, дьявол ее наконец-то прибрал!

Это сказал один из моряков – молодой. Вокруг него поднялся ропот – довольно тихий, не означающий ни одобрения, ни возмущения. Затем все умолкли. По ту сторону стеклянной двери, за булыжной мостовой и полосой ила воды порта были в это утро сероватого цвета, блеклыми и лишенными глубины. Солнца не было.

За спиной Матиаса раздался голос:

– А может, ее подтолкнули – а? – чтобы она упала… Малышка-то у нас была живенькая.

На этот раз молчание было более долгим. Обернувшись к залу, коммивояжер попытался по лицам определить, кто говорил.

– Оступиться может кто угодно, – сказал фельдшер.

Матиас допил свой абсент и поставил стакан на прилавок.

Он увидел свою правую руку, лежащую на краю прилавка рядом с пустым стаканом, он тут же спрятал ее в карман куртки. Там она наткнулась на открытую пачку сигарет. Он достал из глубины кармана сигарету, поднес к губам и закурил.

Дым, выпущенный из округлившегося рта, образовал над стойкой бара большое кольцо, которое, медленно изгибаясь в неподвижном воздухе, стало превращаться в два одинаковых завитка. Матиас как можно скорее попросит у своей квартирной хозяйки ножницы, чтобы подстричь эти неудобные ногти, с которыми ему не хотелось ходить еще два дня. Вот тогда-то он впервые подумал о трех окурках, которые он забыл в траве над обрывом, за поворотом у второго километра.

Ему бы не повредило немного пройтись, никаких других дел у него, в общем-то, не было. Путь туда и обратно займет час, максимум полтора – он запросто вернется к обеду – туда и обратно, на ферму к старым друзьям Марекам, которых он накануне не застал дома.

Он вновь оказался на дне небольшой впадинки, в укрытой от ветра ложбинке. По крайней мере, ему казалось, что он ее узнает; но его воспоминания слегка отличались от того, что он видел сейчас перед собой. Отсутствие овец не в достаточной степени объясняло эту перемену. Он попытался представить себе сверкающий велосипед, лежащий на травке солнечного склона. Но солнца тоже не было.

Впрочем, никаких сигаретных окурков обнаружить там ему не удалось. Поскольку те три сгорели лишь наполовину, вчера вечером или сегодня утром их, возможно, подобрал какой-нибудь прохожий. Прохожий! В этих глухих местах никто не ходил – как раз за исключением тех, кто отправился на поиски маленькой пастушки.

Матиас снова посмотрел на траву под ногами, но теперь он больше не придавал этим потерянным окуркам большого значения: на острове, как и везде, люди курили одни и те же сигареты в синей пачке. Тем не менее Матиас по-прежнему неотрывно смотрел на землю. Он видел лежащую у его ног маленькую пастушку, которая медленно изгибала тело вправо и влево. Чтобы она не кричала, он заткнул ей рот скомканной сорочкой.

Подняв голову, он заметил, что стоит не один. Именно поэтому он и поднял голову. На вершине скалы, в пятнадцати или двадцати метрах от Матиаса, на фоне серого неба вырисовывалась неподвижная стройная фигурка девочки, которая смотрела на него.

В этот момент Матиасу почудилось, будто он снова видит маленькую Жаклин. Понимая всю абсурдность подобного явления, он в то же время отметил, что она была несомненно на несколько сантиметров выше и на несколько лет старше, чем Жаклин. Впрочем, при более внимательном рассмотрении это лицо показалось ему совершенно не похожим на личико Виолетты, хотя и не совсем незнакомым. Вскоре он вспомнил: это была молодая женщина, которая жила у Жана Робена, в домике в глубине небольшой бухты.

Он пошел к ней – медленно – можно сказать, неподвижно. Ее наряд – какой носили почти все девушки на острове – представлял собой всего лишь до крайности упрощенный местный старинный костюм: тонкое черное платьице с длинными рукавами, довольно облегающее, особенно на груди, на талии и на бедрах, но с очень широкой юбкой; круглый вырез полностью обнажал шею; прическа состояла из двух кос, заплетенных по бокам и закрученных в небольшие шиньоны, которые скрывали верхнюю часть ушей, а волосы на затылке разделялись посередине тугим пробором. Очевидно, маленькие девочки носили такие же платья, но гораздо короче и зачастую без рукавов; причесывались они так же, но без шиньонов.

Выходя из дому, женщины снимали узкий цветной передник и закутывали плечи в большую шаль с бахромой. Но на этой девушке не было ни передника, ни шали, ни вообще какой бы то ни было теплой одежды, хотя сам Матиас прекрасно чувствовал себя в теплой куртке. Стоя на обдуваемой ветром вершине скалы, куда подошел и он, девушка придерживала юбку рукой, чтобы она не разлеталась. Теперь она наполовину отвернулась, как будто ее в чем-то уличили.

– Здравствуйте, – сказал Матиас… – Гуляете?

– Нет, – ответила она. И, помолчав несколько секунд, добавила: – Все кончено.

Он не заметил накануне, насколько у нее низкий голос. Впрочем, он не помнил, чтобы она произнесла хоть слово. Как только он перестал смотреть на нее – в силу здешнего рельефа – снизу вверх, она оказалась довольно маленького роста, едва доходя коммивояжеру до плеча.

– Сегодня утром погода хуже, – сказал он.

Она резко повернула к нему лицо, отступив на шаг. Глаза ее были красны, как будто она долго плакала. И она закричала своим низким голосом:

– Что вам здесь надо? Вы прекрасно знаете, что это он ее убил!

И снова отвернула голову, наклонив шею, чтобы спрятать лицо. Наполовину затянувшаяся тонкая царапина, наверное, была содрана совсем недавно; когда край ее платья сдвигался, на поверхности кожи показывалось немного крови.

– Кто это – он? – спросил Матиас.

– Пьер.

– Какой Пьер?

– Ну Пьер, ваш друг! – нетерпеливо пояснила она.

Значит, его звали не Жан? Может быть, даже не Робен? На дверной доске было написано не его имя?

Она вновь подняла голову и сказала уже спокойнее:

– Это даже к лучшему, что я вас встретила. – Она приподняла край левого рукава и сняла с запястья часы, подарок Матиаса. – Мне нужно было вернуть вам это.

– Они тебе больше не нравятся?

– Мне нужно вернуть их вам.

– Как хотите.

– Он убьет меня… как убил Жаки…

– Почему он ее убил?

Молодая женщина пожала плечами.

– Он вас убьет, если вы не вернете мне часы? – спросил Матиас.

Она снова отвела взгляд:

– Он сказал, что вы говорили… Он сказал, что слышал.

– Что он слышал?

– Что он слышал, что вы мне сказали.

– А что я сказал?

– Не знаю.

Матиас взял часы, которые она протягивала ему, и положил в карман.

– Почему он ее убил? – спросил он.

– Не знаю… Жаки смеялась над ним.

– Это не причина.

Молодая женщина пожала плечами.

– Это не он убил ее, – снова заговорил Матиас – Никто ее не убивал. Она сама упала. Наверное, поскользнулась, поставив ногу слишком близко к краю.

– Жаки не поскальзывалась, – сказала молодая женщина.

– Посмотрите сюда. Здесь постоянно осыпаются камни. Стоит лишь подойти поближе…

Он показывал на край обрыва совсем рядом с ними; но она даже не взглянула туда.

– Вы притворяетесь, – сказала она. – Успокойтесь, я тоже ничего не скажу.

– И потом, какие у вас доказательства?

– Вы слышали, что он кричал вчера за обедом: что теперь она уже не придет!.. Что это значило?… Это он столкнул ее вниз, чтобы отомстить. Вы прекрасно знаете, что это он. Когда это произошло, он бродил в тех местах.

Матиас ненадолго задумался, прежде чем ответить:

– Вы не знаете, в котором часу это произошло.

– Но Мария начала искать ее с половины первого.

– До этого было целое утро.

Молодая женщина задумалась; затем наконец произнесла, понизив голос:

– После одиннадцати Жаки еще была здесь.

Матиас припомнил свои дальнейшие передвижения; то, что она говорила, было правдой. Ему стало досадно, что об этой подробности узнали. Он спросил:

– Откуда вы это знаете?

Но в ее ответе не было ничего, о чем бы он уже не догадался: женщина тайком навещала свою маленькую приятельницу, пока та пасла овец. Они расстались только около половины двенадцатого. Таким образом, кто-то мог определить время случившегося с точностью до получаса. Если клиенты с такой же точностью запомнили время, когда к ним заходил коммивояжер, проезжая по шоссе…

– Ну что ж, – сказал он, – между тем остается целый час… вполне достаточно, чтобы оступиться.

– И именно в этот момент он бродил по берегу, выслеживая меня, как делает всякий раз, когда я выхожу из дому!

– Да… очевидно… это странно. Повторите-ка, что он сказал за столом: она уже не придет…

– …теперь. Теперь она уже не придет!

– Да, действительно, я тоже это слышал.

– Ну, вы же понимаете!

– В конце концов, может, и правда, – сказал Матиас.

Они оба помолчали. Потом ему показалось, что она собирается уходить; но, сделав пару шагов, она вернулась к нему и что-то показала – что-то, что она до сих пор прятала в ладони:

– И потом, я еще нашла вот это.

Это была одна из сигарет. Женщина продолжала, указывая пальцем на дно небольшой впадинки:

– Я только что нашла ее здесь. Обычно никто не выбрасывает наполовину недокуренные сигареты. Она была у него во рту, как всегда по утрам, и он выронил ее, потому что Жаки сопротивлялась.

Матиас протянул руку и взял окурок – очевидно, чтобы рассмотреть его поближе. Быстрым движением он спрятал его в карман своей куртки. Удивленно раскрыв глаза, молодая женщина смотрела на него, все еще держа руку протянутой, чтобы забрать свою находку. Но он только заметил:

– Это действительно улика, вы правы.

– Я бы ничего не сказала, не стоило у меня ее забирать… Я собиралась бросить ее в море…

Она отступила на шаг назад.

Матиас забыл ответить. Он видел, как она пятится, неотрывно глядя на него расширившимися глазами. Затем она резко повернулась и бросилась бежать в сторону маяка.

Когда она исчезла за волнами холмистых лугов, он снова спустился к той тропинке, по которой пришел. Первое, что бросилось ему в глаза, была вторая, в точности такая же, как и первая, полусгоревшая сигарета, лежащая в траве, на дне впадины, укрытая от ветра. Еще недавно, придя сюда, он ее не заметил. Пучок травы скрывал сигарету от взгляда любого наблюдателя, если только он не находился в том самом месте, где случайно оказался Матиас.

Подобрав и положив ее в карман, он снова, чтобы найти третью, принялся во всех направлениях просматривать те несколько квадратных метров территории, куда она могла бы упасть. Но поскольку его воспоминания об этих местах были весьма приблизительными, он не мог с достаточной уверенностью определить нужный периметр.

Его поиски были напрасны, третий фрагмент ему так и не удалось обнаружить. По его мнению, тот должен быть меньше двух других; таким образом, он будет менее компрометирующим – тем более что он один, – так как по размерам он был примерно таким, как окурок, выброшенный каким-нибудь курильщиком. Разумеется, никому и в голову не придет, каким образом он был использован.

Наконец, Матиас подумал, что, даже если третья сигарета была так же мало скурена, как и две предыдущие, она в любом случае могла сойти за ту, которую Жан Робен – или, скорее, человек, которого звали не Жан Робен, – обронил во время борьбы, когда насильно тащил к краю обрыва маленькую пастушку. В общем, главное, чтобы вероятный следователь не имел возможности найти больше одной сигареты; ибо раз никто не знал, для чего они были употреблены, то подозрения, падающие на коммивояжера – единственного, быть может, на всем острове, кто никогда не питал к девочке никакой неприязни, – становились бессмысленными.

Наличие же нескольких недокуренных сигарет, наоборот, показалось бы странным и заставило бы предположить иные мотивы, нежели месть обманутого влюбленного, особенно если при этом на теле обнаружатся более подозрительные следы, чем раны от ударов о камни при падении, от трения о скалы в воде, от укусов рыб или крабов.

Так что Матиасу достаточно будет уничтожить имеющиеся у него два окурка и заявить, что он сразу же выбросил тот, который оставила ему молодая женщина.

Чтобы выиграть время, ибо все эти разговоры и расследования порядком его задержали, Матиас решил пойти по другой тропинке, которая вела в поселок, минуя поворот на шоссе. В разветвленной сети тропинок, вдоль и поперек избороздившей холмистые луга, было из чего выбирать. Но холмистая местность мешала ему идти прямо к своей цели, которая была не видна, так что Матиасу приходилось ориентироваться, рассчитывая угол примерно в тридцать градусов относительно направления изначального пути.

Следовало также придерживаться уже протоптанной дорожки. Если не считать неудобств, связанных с пересечением камышовых зарослей, он вполне естественно надеялся, что идет тем же коротким путем, по которому Мария Ледюк пришла к скалистому обрыву.

К несчастью, ни одна из существующих многочисленных тропинок не совпадала с той линией, которую Матиас представлял теоретически, – так что ему с самого начала пришлось делать выбор между двумя возможными путями. Кроме того, все они были извилистыми и прерывистыми, беспрестанно раздваиваясь, соединяясь, пересекаясь или даже вдруг обрываясь среди вересковых зарослей. Это вынуждало его много раз идти в обход, раздумывать, отступать, и каждый раз перед ним возникали новые проблемы, лишая всяческой уверенности относительно общего направления избранного им пути.

Впрочем, в сплетении дорог Матиас часто делал выбор, не особо раздумывая. Поскольку он шел быстрым шагом, идти ему во всяком случае оставалось не слишком долго. В своих размышлениях по поводу трех сигарет его смущало нечто более важное: окурок, оставшийся лежать на скалах, был не тот, который подобрала молодая женщина. Однако ее доказательства преступления основывались на необычной длине этого окурка. Если бы теперь был найден двухсантиметровый окурок, каким образом – в случае очной ставки – коммивояжер мог бы ей доказать, что это именно тот, который он получил из ее рук? Чтобы объяснить, почему он стал короче, Матиасу пришлось бы сказать, будто, прежде чем выбросить, он зажег его и докурил – что выглядело одновременно не слишком понятно и не слишком правдоподобно.

Его умозаключения и гипотезы были прерваны удивлением, которое он испытал, выйдя вдруг на шоссе прямо напротив проселочной дороги, ведущей к ферме Мареков, – то есть снова неподалеку от того самого столба на втором километре.

Матиас обернулся и в широкой тропинке, приведшей его сюда, действительно узнал ту, по которой он шел менее часа назад и по которой ехал накануне на велосипеде. Пройдя несколько поворотов и дуговых изгибов дороги, сам о том не подозревая, он вышел на то же место.

Это не могло его не встревожить: теперь он уже сомневался в том, что вообще существует какой-то короткий путь от поселка до этой ложбинки над обрывом, несмотря на то что все предыдущие умозаключения приводили его к выводу о необходимости существования такового. Разумеется, это препятствие задержало его еще больше: он возвратился к обеду на сорок минут позже предусмотренного времени.

Подобное отсутствие пунктуальности было неприятно и ему самому, так как в кафе ради услуги согласились готовить ему обеды, поскольку в это время года не было ни одного работающего ресторана. Когда он вошел в зал, хозяин, у которого Матиас был единственным клиентом, вежливо, но строго сделал ему замечание. Запыхавшийся от бега Матиас смутился.

– Я ходил к моим старым друзьям Марекам, – оправдываясь, сказал он. – Знаете, которые живут на Черных Скалах. Они задержали меня дольше, чем я рассчитывал…

Он сразу же понял, насколько неосторожны были его слова. Матиас тут же замолчал, так и не добавив – как намеревался сначала, – что Робер Марек хотел оставить его обедать, но он отказался, потому что его ждали здесь. Робер Марек сам, может быть, только что вышел из «Надежды»; лучше уж не завираться дальше. Первая же ложь, в которой он провинился, и так уже давала повод просто так, формально, уличить его и грозила возбудить подозрения.

– Но вы пришли по дороге со стороны большого маяка? – спросил хозяин гостиницы, поджидавший своего постояльца на пороге двери.

– Да, разумеется.

– Раз вы шли пешком, вы могли бы пройти гораздо более короткой дорогой. Почему они вам ее не показали?

– Они наверняка боялись, что я заблужусь.

– Но это же так просто: надо идти вдоль по низовьям лугов. Тропинка начинается отсюда, за домом. – (Неопределенный жест правой рукой.)

Надо было срочно сменить тему, во избежание новых вопросов относительно местности или людей, которых он встретил на ферме. К счастью, хозяин, который в этот день был более разговорчив, сам заговорил о главном событии дня: происшествии, стоившем жизни младшей дочери Ледюк. Опасные скалистые обрывы, непрочные уступы, обманчивый океан, непослушные дети, которые всегда делают то, что запрещено…

– Хотите, выскажу общее мнение по этому поводу? Конечно, хоть и стыдно так говорить, но это не будет большой потерей – ни для кого. Она была сущим дьяволом, эта девчонка!

Матиас слушал его речи вполуха. Ничто из всего этого его больше не интересовало. Гораздо больше его заботил тот ложный факт, о котором он так легкомысленно и совсем не к месту для себя только что упомянул: он все время боялся, как бы собеседник снова об этом не вспомнил. В голове у него вертелась только одна мысль: как можно скорее проглотить свой обед, чтобы наконец действительно отправиться на эту проклятую ферму и превратить ложь в простое предвосхищение событий.

Тем не менее когда он – чувствуя себя уже спокойнее, ибо опасность миновала, – вышел на набережную, то не стал разыскивать короткий путь через луга, о котором говорили и хозяин питейного заведения, и старуха Марек. Матиас, как обычно, свернул налево и направился к небольшой треугольной площади. Он начинал побаиваться коротких дорог.

Вместо ухабистой мостовой он предпочел идти по широким каменным плитам, окаймлявшим набережную. Шагать по ним было удобнее. Однако он не стал задерживаться, чтобы полюбоваться на растительность, густо устилающую прибрежную полосу ила в двух-трех метрах внизу, которую еще не скрыл под водой прилив. Он легко миновал следующее препятствие – витрину скобяной лавки. Под этим облачным небом монумент павшим, который стоял посреди площади, выглядел каким-то более знакомым. Окружавшая его высокая решетка с вертикальными прутьями уже не отбрасывала тень на брусчатку тротуара. Возвышавшаяся на вершине своей скалы статуя по-прежнему смотрела на море, но ее гранитное лицо не выражало никакой тревоги. Коммивояжер спокойно отправлялся навестить своих старых знакомых, от которых, впрочем, он не узнает ничего важного – ни плохого, ни хорошего, – поскольку главное ему уже рассказала старушка. Взгляд его случайно наткнулся на пеструю афишу, приклеенную к рекламной доске кинотеатра. Матиас отвернулся. Он спокойно отправлялся навестить… и т. д.

На улицах было безлюдно. В этом не было ничего удивительного: в такое время все сидели за обеденным столом. На острове обедали гораздо позже, чем на континенте; хозяин гостиницы подавал Матиасу обед несколько раньше обычного, чтобы потом самому спокойно поесть. В последнем доме на выезде из поселка, как и везде, двери и окна были закрыты. Вся эта тишина успокаивала, успокаивала, успокаивала…

Вскарабкавшись по береговому склону, Матиас вскоре подошел к пересечению двух больших дорог – той, по которой он шел, направляясь к Черным Скалам, и той, которая соединяла две оконечности острова, описывая между ними этакую букву S, так что, идя по ней, можно было попасть на восточное и на западное побережье, – и именно по ней на исходе своего вчерашнего путешествия Матиас добрался до Лошадиного мыса.

Направо, в нескольких шагах от перекрестка, ответвлялась проселочная дорога – заросшая травой аллея, посередине которой тянулись одна оголенная борозда и две боковые колеи, – проходящая между двумя низкими стенами, увенчанными кустами утесника, и по которой едва могла пройти повозка. Матиас решил, что ему никак нельзя появляться на ферме до окончания обеда. Так что у него было предостаточно времени, чтобы испробовать этот путь и понять, была ли это та самая дорога, которой воспользовалась Мария Ледюк и которую он не нашел сегодня утром, когда возвращался от скалистого обрыва.

В противоположность тропинкам на холмистых лугах, идя по этой, было совершенно невозможно ни сбиться с пути, ни ошибиться дорогой: она шла ровно, непрерывно, одиноко и почти прямо, уходя в глубь полей, окруженных невысокими насыпями или каменными изгородями. Матиас прошел по ней примерно километр. Затем, изменив направление, дорожка повела коммивояжера влево. Угол отклонения оказался достаточно велик, и, может быть, это было даже к лучшему – ни к чему было слишком скоро приходить на побережье. Впрочем, никаких иных решений не предлагалось ввиду отсутствия каких бы то ни было боковых тропинок.

Спустя от силы десять минут Матиас, шагая вперед по шоссе, добрался до того самого места, где начинался поворот. Недавно подновленная надпись на белом столбике гласила: «Маяк на Черных Скалах – 1,6 км».

Это был обычный километровый столб – параллелепипед, примыкающий к полуцилиндру равного объема (и расположенный по горизонтальной оси). На две его основные грани – увенчанные полукругом квадраты – были нанесены черные знаки; закругленная поверхность сверху блестела от совсем еще свежей желтой краски. Матиас потер глаза. Надо было принять перед обедом аспирин. Он начинал уже по-настоящему страдать от тупой головной боли, из-за которой он проснулся сегодня, ничего не соображая.

Матиас потер глаза. Он попросит несколько пакетиков аспирина у своих хороших друзей Мареков. Еще пятьдесят метров, и он завернул налево, на дорогу, ведущую к ферме.

Окружающий пейзаж заметно менялся: вдоль дороги по обеим сторонам проходила насыпь, гребень которой почти сплошь был усажен густыми кустарниками, из-за которых то тут, то там торчали стволы сосен. По крайней мере, пока все выглядело как обычно.

Сосны становились все многочисленнее. Они были наклонены и изогнуты во всех направлениях, хотя большинство склонялись в направлении преобладающих ветров, то есть на юго-восток. Некоторые стелились у самой земли или чуть приподнимали свои чахлые, корявые и на три четверти облысевшие ветви.

У фермы дорога заканчивалась. Ее расширение в конце и представляло собой двор.

В общих чертах, к описанию фермы нечего было добавить: сенные сараи, садовая ограда, серый дом в пышных кустах магонии, расположение окон и большой участок голой стены над дверью… Все более или менее было как настоящее.

Коммивояжер пошел по утоптанной земле, которая приглушала звук шагов. Все четыре окна были заперты, но ставни на них – разумеется – открыты. Единственное, что поражало, – это огромное расстояние, которое разделяло оба окна на фасаде второго этажа. Было совершенно очевидно, что там чего-то не хватает: например, ниши, выдолбленной в толще стены, в которой могла бы стоять статуэтка Пресвятой Девы, или свадебный букет в стеклянном колпаке, или какая-нибудь кукла-талисман.

Уже собравшись было постучать по дверной доске, он заметил, что одна из магоний почти зачахла, если не погибла совсем; в то время как на кусте слева уже показались цветочные бутоны, на правом кусте только несколько скукожившихся и покрытых черными пятнами буроватых листочков оставались висеть на стебельках.

Щеколда не была закрыта. Матиас толкнул дверь и, войдя в коридор, совсем близко услыхал какие-то голоса – в разгар бурного обсуждения. Он остановился.

Едва он отпустил створку, она сама – медленно и совершенно беззвучно – вернулась в первоначальное положение. Дверь кухни была приоткрыта.

– Так что?… Ты будешь отвечать?

– Да оставь ты в покое мальчишку, он же сказал, что возвратился прямо сюда и ждал тебя во дворе!

Это был голос деревенской старухи. Похоже, она уже измучилась. Осторожно переставляя ноги в тяжелых ботинках, Матиас сделал шаг вперед. Через щель величиной в десять-пятнадцать сантиметров можно было видеть лишь край стола, где на клеенчатой скатерти в пестрый цветочек лежали рядом пара очков, кухонный нож и две равные стопки белых – чистых – тарелок, стоящие рядом, бок о бок; по ту сторону стола, под почтовым календарем, пришпиленным к стене, выпрямившись на стуле, неподвижно сидел юноша с опущенными на колени руками, поднятой головой и застывшим взглядом. Ему, наверное, было лет пятнадцать-шестнадцать. Хотя он и не разжимал губ, по его лицу – прекрасному и замкнутому – можно было догадаться, что в этой сцене именно ему была отведена решающая роль, бремя которой он нес. Другие действующие лица, которые говорили и передвигались в недоступных взгляду частях комнаты, были не видны. Теперь раздался мужской голос:

– Он сказал… Он сказал! Он соврал, как всегда. Посмотри-ка на эту упрямую башку. Думаешь, тебе известно, что там внутри? Да у этого парня с головой не все в порядке… Он даже толком не может ответить, когда ему задаешь вопрос!

– Но он же двадцать раз сказал тебе…

– Он сидит тут, словно язык проглотил!

– Потому что он двадцать раз сказал, что знал. Опять ты начинаешь.

– Ну конечно – я говорю бред!

На цементном полу раздались тяжелые мужские шаги (несомненно, Робера Марека, говорившим мог быть только он). В границах поля видимости ничего не возникло, вид, открывавшийся через вертикальную щель, оставался совершенно неподвижен: цементные плиты пола, круглая деревянная ножка стола, край клеенчатой скатерти в цветочек, очки в стальной оправе, длинный нож с черной ручкой, стопка из четырех глубоких тарелок и вторая точно такая же, стоящая позади первой, торс молодого человека и слева от него – кусочек спинки стула, окаменевшее лицо с тонкими губами и застывшим взглядом, висящий на стене иллюстрированный календарь.

– Если бы я знал, что это сделал он… – раздался грозный голос отца.

Старушка начала причитать. Среди ее стонов и призывов к божественному милосердию лейтмотивом звучали одни и те же слова: «… убийцей… убийцей… он считает своего сына убийцей…».

– Ну хватит, мама! – вскричал мужчина. Причитания затихли.

После минутного молчания, во время которого раздавались лишь его шаги, он снова заговорил, уже не спеша:

– Ты сама рассказала нам, что этот… как ты его назвала? – этот коммивояжер, который торгует часами, заходил сюда, пока меня не было, и никого не застал. Если бы Жюльен сидел, как он утверждает, на пороге, тот бы его в любом случае заметил!

– Может быть, он отлучался на минутку… Правда, миленький?

Матиаса внезапно разобрал смех – настолько это нежное обращение, которое на острове обычно употребляется в разговоре с детьми, не подходило к этой бесстрастной физиономии. Пока Матиас совершал усилие, чтобы сдержаться, он пропустил несколько туманных реплик, среди которых, однако, различил появление нового голоса – принадлежавшего женщине помоложе. Что касается мальчика, то он и ухом не повел; в конце концов даже возникали сомнения, действительно ли к нему относились все эти слова, ему ли задавали вопросы. Возможно, что вторым женским голосом за кулисами была его мать… Но нет, она ведь была в отъезде. Впрочем, отец грубо заставил выскочку замолчать; он снова принялся за обвинения:

– Прежде всего, это он, Жюльен, утверждает, что никуда не уходил от двери. Значит – солгал, во всяком случае… Паршивый мальчишка, он даже не мог сохранить свое место в булочной! Лгун, вор, убийца…

– Робер! Ты с ума сошел!

– Вот! Это я-то сошел с ума… Ты будешь отвечать? Да или нет? Когда этот человек сюда приходил, ты был там – да? – у обрыва? Ты сам вернулся незадолго до меня и даже не выходил на дорогу, потому что бабушка тебя не видела… Да отвечай же, упрямый осел! Ты встретил младшую Ледюк и опять стал к ней приставать? О, я знаю, она была не святая… Тебе надо было оставить ее в покое… А потом? Вы подрались – или что? Может, ты ее столкнул нечаянно? Вы были на краю обрыва и в пылу борьбы… А может, ты хотел отомстить, потому что недавно и тебя сбросили в воду с мола?… Ну что?… Ты будешь говорить – а? – или я тебе тоже сейчас голову раскрою!

– Робер! Ты слишком горячишься, ты…

Внезапно прошибленный потом, коммивояжер инстинктивно отступил в полумрак коридора. Он только что осознал, что на пространстве между тарелками и календарем что-то изменилось (но в какой момент?): этот взгляд напротив теперь был устремлен на него. Сразу взяв себя в руки, он решительно шагнул в сторону двери, в то время как голос отца все громче повторял: «Но пусть он ответит, что ж, пусть ответит!»

– Там кто-то есть, – сказал юноша.

Матиас преувеличенно громко пошаркал ботинком о каменный пол и постучал своим широким перстнем в приоткрытую дверь. В одно мгновение весь шум в кухне прекратился.

Затем голос Робера Марека сказал: «Войдите!» – и одновременно створка двери распахнулась внутрь. Коммивояжер вошел. Все приблизились к нему. Казалось, все его узнали: пожилая женщина с желтым лицом, мужчина в кожаной куртке и даже девушка, которая мыла посуду в углу; повернувшись вполоборота к двери, держа в руке кастрюлю, она прервала свое занятие и поприветствовала его кивком головы. Только мальчик, сидевший на стуле, не сдвинулся с места. Его зрачки лишь слегка поменяли направление, так что взгляд по-прежнему был устремлен на Матиаса.

Пожав протягиваемые ему руки, но не сумев, однако, своими радостными приветствиями разрядить атмосферу, тот наконец подошел к висящему на стене календарю:

– А вот и Жюльен. Боже мой! Как он вырос! Постойте-ка… сколько же это лет?…

– Ты что, встать не можешь, когда с тобой разговаривают? – сказал отец. – Этот мальчишка упрям, как осел! Вот поэтому мы тут только что немного повздорили: вчера утром его выгнали из булочной, где он учился ремеслу. Если так дальше будет, я точно отправлю его юнгой на флот… Постоянно какие-то глупости… На прошлой неделе подрался с пьяным рыбаком в порту, упал в воду и чуть не утонул… Поэтому мы тут повздорили. Дали ему небольшой нагоняй…

Жюльен, который уже встал, посмотрел на отца, потом снова на коммивояжера. На его сомкнутых губах играла тонкая улыбка. Он ничего не сказал. Матиас не осмелился протянуть ему руку. Стена была покрашена охристой матовой краской, от которой многоугольными чешуйками местами отслаивался наружный слой. Картинка на календаре изображала девочку с завязанными глазами, игравшую в жмурки. Матиас повернулся к старушке:

– А где малыши? Мне бы хотелось их тоже повидать…

– Ушли в школу, – сказал Робер Марек.

Жюльен неотрывно смотрел на коммивояжера, так что тот вынужден был все время говорить быстро-быстро, как можно быстрее, непрестанно боясь при этом, однако, как бы слова не завели его на опасный путь или в тупик:…вчера вечером он опоздал на пароход; он снова зашел на ферму, потому что ему показалось, будто он что-то забыл… (нет). Так что ему придется остаться здесь до пятницы; за это время он сможет отдохнуть. Тем не менее он снова зашел сюда, намереваясь продать еще одну или две пары часов… (нет). Он опоздал на пароход всего на какие-то три минуты по вине велосипеда, взятого напрокат, который в последний момент… (нет); с самого утра у него начались неприятности с цепью: когда мадам Марек встретила его на перекрестке, на развилке, на повороте, он как раз ставил эту цепь на место. А сегодня он ходит спокойно – пешком; он снова зашел на ферму, чтобы узнать, как поживает семейство…

– Вы принесли часы с собой? – спросила старушка.

Матиас хотел было ответить утвердительно, но вспомнил, что чемодан остался у хозяйки комнаты. Он сунул руку в карман куртки на овечьем меху и вынул оттуда единственные часы, которые у него были с собой: позолоченные дамские часики, которые утром ему возвратила…

– У меня остались только эти, – сказал он, выкручиваясь из положения. – Кажется, мадам Марек изъявляла желание оделить ими некую особу в доме, которая все время опаздывает на работу?

Мужчина в кожаной куртке уже не слушал. Да и сама старушка, похоже, не сразу поняла; затем лицо ее просветлело.

– Ах да! Это Жозефина! – воскликнула она, указывая на девушку. – Нет, нет, не надо ей дарить часы! Она будет забывать их завести. Она всегда будет забывать, куда их положила. Не пройдет трех дней – и она их совсем потеряет!

От этих слов они обе рассмеялись. Матиас убрал часы обратно в карман. Решив, что ситуация немного налаживается, он рискнул бросить взгляд в сторону молодого человека; но тот стоял не шевелясь и не спуская глаз со своего объекта. Отец, который несколько минут молчал, внезапно обратился к коммивояжеру:

– Я вчера очень сожалел, что вернулся так поздно и не смог увидеться с вами. Верно ведь? Во сколько точно вы заходили?

– Где-то около полудня, – уклончиво ответил Матиас.

Робер Марек посмотрел на сына:

– Странно! Так где ж ты ходил в это время?

В комнате снова воцарилась напряженная тишина. Наконец мальчик соизволил открыть рот.

– Я был в сарае в глубине двора, – произнес он, неотрывно глядя глаза в глаза на коммивояжера.

– Ах да, вполне возможно, – спешно подхватил тот. – Я, конечно, не заметил его за стогами сена.

– Вот так! Видишь? – вскричала бабушка. – Я так и говорила.

– Ну и что это доказывает? – ответил мужчина. – Легко говорить это теперь!

Но мальчик продолжал:

– Вы слезли с велосипеда и постучали в дверь. Потом пошли посмотреть к ограде сада. А прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом и прикрутили какую-то штуку в переключателе скоростей.

– Да, да, именно так! – подтверждал каждую фразу Матиас, пытаясь улыбаться, словно эти воображаемые действия были столь же очевидны, сколь и малозначительны.

В целом все это только укрепляло его собственное алиби. Раз Жюльен Марек был свидетелем того, что Матиас заходил на ферму, и даже того, что он довольно долгое время провел в ожидании отсутствующих хозяев, – каким образом коммивояжер мог в этот же самый момент ехать в сторону скалистого обрыва – то есть в противоположном направлении – в то место, где девочка пасла овец? Так что отныне он был непричастен…

По крайней мере, Матиас изо всех сил хотел себя в этом убедить. Но нежданное поручительство только сильнее обеспокоило его: юноша лгал слишком уверенно. Если тем поздним утром мальчик действительно был во дворе или в сарае, он прекрасно знал, что в дверь не стучался никакой коммивояжер. С другой стороны, если он там не был и только хотел соврать отцу, зачем ему придумывать все эти специфичные подробности насчет сумочки, ключа и переключателя скоростей? Шансы в точности описать эти действия были настолько малы, что выдумщика очень скоро ждало немедленное и безапелляционное разоблачение. Единственным объяснением – помимо сумасшествия – могло бы быть то, что Жюльен заранее знал, что коммивояжер в любом случае не станет его разоблачать по причине щекотливого положения, в котором он сам оказался, и из опасения быть – в свою очередь – разоблаченным.

Однако если Жюльену было известно о своем превосходстве над коммивояжером, то, очевидно, потому, что во время этого выдуманного визита сам он находился на ферме; таким образом, он прекрасно знал, что никто не приходил и не стучался в дверь. Поэтому-то он нагло смотрел в упор на незнакомца, рассказывая все больше вымышленных подробностей…

Снова, как и вначале, вставал вопрос: с какой целью, в таком случае, мальчик поддерживал версию Матиаса? Почему, в то время как изначально он утверждал перед отцом, что не отходил от порога дома, юноша не мог отмежеваться от заявлений какого-то прохожего, сделанных его бабушке. Был ли это всего лишь страх, что коммивояжеру поверят скорее, чем ему?

Нет. Раз уж Жюльен лгал – к тому же так смело, – правдоподобнее было бы представить иной сценарий: этим поздним утром мальчика не было на ферме. (Разумеется, его не было и в той ложбинке у обрыва – в чем его обвиняли; просто-напросто он был где-то еще.) И он на самом деле верил, что коммивояжер был тут. Но поскольку его отец требовал формальных доказательств, ему пришлось изобретать какие-нибудь подробности – взятые наугад. Чтобы склонить к содействию Матиаса – для которого все это, как он думал, не имело никакого значения, – Жюльен в упор смотрел ему прямо в глаза, надеясь, что тот поймет его отчаянное положение и сделается его соучастником. То, что Матиас приписывал дерзости, на самом деле оказалось мольбой о помощи. А может, юноша хотел его загипнотизировать?

Шагая в обратном направлении по узкой дороге между искореженными стволами сосен, коммивояжер перебирал в уме многочисленные стороны своей проблемы. Он думал, что остановиться на каком-то решении ему, вероятно, мешает головная боль, тогда как если бы он мог воспользоваться всеми своими возможностями, то обязательно выработал бы одно, неоспоримое. Торопясь поскорее покинуть негостеприимную кухню и избежать чересчур настойчивого взгляда молодого человека, он ушел, так и не попросив у фермера, как планировал, пакетиков аспирина. Зато от разговоров, напряжения внимания и размышлений головная боль заметно усилилась. Лучше бы вообще его нога не ступала на эту проклятую ферму.

С другой стороны, может, и к лучшему, что он спровоцировал это свидетельство? Публичное заявление Жюльена Марека, как бы ни были темны его намерения, все же представляло собой столь желанное доказательство того, что между половиной двенадцатого и половиной первого Матиас на достаточно долгое время останавливался в месте, слишком удаленном от того, где случилось происшествие… В «слишком» удаленном месте? Останавливался на «достаточно» долгое время?… Достаточное для чего? Что касается расстояния, то оно не выходило за рамки масштабов острова, размер которого в самом длинном измерении не превышал шести километров! Имея хороший велосипед…

После того как он приложил столько усилий, чтобы состряпать себе это алиби – как будто в его силах было отмыть его от всех подозрений, – теперь Матиас видел его недостаточность. Пребывание его на обрыве было слишком долгим, чтобы это время можно было чем-то компенсировать. В графике дня по-прежнему оставалась брешь.

Матиас принялся заново вспоминать свои остановки и перемещения, начиная со своего отправления от табачной лавки-гаража. В тот момент было одиннадцать десять или одиннадцать с четвертью. Так как дорога до дома Ледюков почти не заняла времени, его приезд к вдове можно было обозначить как одиннадцать часов пятнадцать минут ровно. Эта первая остановка явно заняла меньше четверти часа, хотя из-за болтовни женщины Матиасу показалось, что это никогда не закончится. Потом остановки были редкими и очень краткими – две-три минуты в общей сложности. Двухкилометровый пробег – на большой скорости и без малейших отклонений от курса – по шоссе между городом и поворотом занимал никак не более пяти минут. Пять и три – восемь; и пятнадцать – двадцать три… Таким образом, начиная с отправления с площади и до того самого места, где коммивояжер повстречал мадам Марек, прошло менее двадцати пяти минут. Следовательно, это давало максимум одиннадцать сорок или даже одиннадцать сорок пять. Однако эта встреча с деревенской старухой в действительности произошла примерно часом позже.

Чтобы уменьшить эту разницу насколько возможно, Матиас стал двигаться к той же самой временной точке в обратном направлении, отталкиваясь от того момента, когда он посмотрел на часы, – семь минут второго – в кафе на Черных Скалах. Он сидел там уже минут десять – может быть, четверть часа. На вторую сделку (у больных супругов) потребовалось самое большее десять минут, а на первую (которая включала в себя долгую беседу с мадам Марек) – около пятнадцати. Эта часть пути, проделанная не спеша, в итоге могла фигурировать в виде еще десяти минут. К сожалению, все эти цифры выглядели несколько завышенными. Тем не менее в сумме они едва превышали три четверти часа. Так что встреча со старухой должна была состояться по крайней мере в двадцать минут первого или, скорее, в двадцать пять минут первого.

Количество аномального, лишнего, подозрительного, необъяснимого времени достигало сорока – если не пятидесяти – минут. Оно с лихвой покрывало одно за другим оба расстояния: дорогу туда и обратно до фермы – включая небольшой ремонт велосипеда перед закрытой дверью – и путь туда и обратно до края обрыва, включая… Матиасу оставалось только еще немного поторопиться.

Он ускорил шаг. Затем, перейдя через шоссе, он пошел по начинавшейся от противоположной стороны дорожке, которая вначале была довольно широкой, но затем, сужаясь, стала просто утоптанной тропинкой – где по обеим сторонам то там, то здесь мелькали участки разбитой колеи, едва просвечивающей между кустами вереска и карликового утесника. Поля скрылись из виду. Последняя полуразрушенная стена из сухого камня отмечала там начало проселочной дороги. Теперь со всех сторон простиралась череда волнистых холмов, покрытых низкорослой рыжеватой растительностью, среди которой лишь изредка выделялся какой-нибудь серый камень, терновый куст или какое-то более далекое, расплывчатое очертание, которое – на первый взгляд – было не так просто опознать.

Дорога шла под уклон. Матиас заметил впереди на уровне своего взгляда темную линию, которая отделяла однообразно неподвижное серое небо от другой – столь же плоской и отвесной – серой поверхности: моря.

Тропинка заканчивалась в срединной части гребня холма в форме лошадиной подковы, откуда открывался вид на море, и между двумя ветвями этого гребня располагалась узкая, подходившая к самому краю обрыва вытянутая ложбина, размеры которой не превышали двадцати метров на десять. Взгляд коммивояжера был привлечен какой-то светлой точкой; сделав несколько шагов, он приблизился и нагнулся, чтобы взять предмет в руки: это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, невероятно похожий на окурок сигареты.

В тридцати шагах оттуда плоское дно впадины, где голые холмистые луга уступали место более буйным травам, завершалось – без всякого перехода – отвесным скалистым обрывом высотой метров в пятнадцать, подножие которого исчезало в бурлящей воде. Почти вертикальная поверхность сменялась шероховатой стенкой, из которой местами торчали острые уступы, террасы, зубчатые гребни. У самого подножия, среди мощных глыб, из пены выступали несколько остроконечных утесов, конические вершины которых торчали к небу, – о них яростно ударялся прибой, а затем, откатываясь назад, волна обрушивалась на них с другой стороны, взметая водяные фонтаны, которые иногда взлетали выше самого обрыва.

Еще чуть выше две чайки описывали в воздухе сплетающиеся петли – то рисовали отдельные, соединенные боками круги, то вычерчивали в небе безупречную восьмерку, обмениваясь траекториями полета, уверенно и медленно, без малейшего движения крыльев, только простым изменением их наклона. Безжизненный круглый глаз благодаря легкому боковому повороту головы был направлен вниз, внутрь описываемой кривой; неподвижный глаз что-то высматривал там и был похож на рыбьи зрачки без век, как будто полная бесчувственность избавляла его от необходимости моргать. Он видел море, которое попеременно то поднималось, то опускалось у влажной отполированной скалы, дорожки белесой пены, периодические всплески воды, с прерывистой регулярностью сбегающие каскады, а чуть подальше – неровный камень… Вдруг немного правее Матиас заметил лоскут ткани – точнее, вязаного полотна, – что-то вязаное из серой шерсти, висящее на выступе скалистой стены двумя Метрами ниже края обрыва, – то есть на той высоте, куда никогда не доставали волны прилива.

К счастью, это место казалось легкодоступным. Ни минуты не колеблясь, коммивояжер снял куртку, положил ее на землю и, двигаясь вдоль по краю бездны, проделал путь в несколько метров, чтобы добраться – еще правее – до той точки, откуда можно спуститься. Оттуда, обеими руками хватаясь за выступы, осторожно переставляя ноги с расщелины на уступ, прижимаясь всем телом к гранитной стене, вдоль которой он даже сползал временами на спине, ценой непредусмотренно больших усилий, он оказался если не у цели, то примерно двумя метрами ниже. Ему достаточно было только выпрямиться во весь рост, чтобы, держась одной рукой, другой схватить вожделенный предмет. Тот поддался легко. Без сомнения, это было серое шерстяное пальто, которое носила – или скорее не носила – Виолетта и которое лежало рядом с ней на траве.

Однако Матиас был уверен, что выбросил его вместе со всем остальным, одно за другим прослеживая падения предметов, чтобы в точности быть уверенным в том, что ничто не повисло на полдороге. Он не понимал, как могла произойти подобная ошибка. Лучше было оставить пальто лежать наверху, в ложбине, где боязливые овцы ходят вокруг своих колышков. Раз уж она сама его сняла, было бы естественнее, если бы она упала без него. Во всяком случае, трудно было представить, что она оступилась, будучи одетой в пальто, а когда по дороге его сорвало с нее на каком-то уступе, оно осталось невредимым и нисколько не порвалось. Это удача, что никто его не обнаружил во время поисков.

Но тут же Матиас подумал, что за это никто не мог бы поручиться, потому что тот, кто увидел бы пальто, висящее там, несомненно не рискнул бы лезть за ним, посчитав это дело излишне опасным. В таком случае, снимать его сейчас было, возможно, еще более неосторожным шагом? Если кто-то заметил висящее на скале пальто, не лучше ли было бы, напротив, вернуть его на место, постаравшись придать ему такие же складки и такое же расположение?

Затем, поразмыслив немного, Матиас спросил себя, кто мог быть таким случайным свидетелем. Мария Ледюк, заметив пальто своей сестры, непременно сделала бы вывод о том, что девочка упала, и направила бы поиски в эту сторону – о чем вчера не было и речи. Что касается рыбаков, которые сегодня утром принесли тело, то они бродили у самого подножия, среди водорослей, оставленных на песке отливом, а значит, слишком далеко, чтобы различить что-то конкретное. Компрометирующий предмет был до сих пор скрыт от всех взглядов.

Поскольку, с другой стороны, теперь вернуть его на место – в поросшую травой ложбинку, где Мария сразу же подобрала бы его вчера, – было невозможно, оставалось только одно решение. Матиас попрочнее встал, расставив ноги, на узкой площадке, крепко скатал маленькое шерстяное пальтецо в комок и, держась одной рукой за стенку позади себя, с силой бросил его вперед.

Комок мягко упал в воду и закачался на ее поверхности между скал. Обе чайки, испуская крики, перестали кружить и тут же ринулись вниз. Им не понадобилось спускаться к самому подножию, чтобы узнать, что это просто кусок тряпки, и, крича еще громче, они сразу же поднялись к гребню обрыва. Стоя на краю вертикальной стены рядом с тем местом, где он оставил свою куртку, коммивояжер увидел тогда, что над пропастью склонился человек, который также осматривал дно пучины. Это был молодой Жюльен Марек.

Матиас так поспешно опустил голову, что чуть не сорвался в море. В этот момент уже наполовину промокший серый жакет попал между небольшой волной и откатывающейся назад водой. При столкновении, медленно погружаясь, он скрылся в воде, и вскоре постепенно увеличивающаяся впадина, которая затем образовалась за скалистой грядой, затянула его в сторону открытого моря. Когда под наплывом следующей волны поверхность моря снова вздулась, все уже исчезло.

Теперь, следовало, поднять голову и посмотреть на мальчика. Тот очевидно заметил шерстяное пальто и непонятные действия коммивояжера… Нет; он наверняка увидел его движение, но рассмотрел лишь кусочек серой ткани, возможно уже скатанной в комок. Важно было пояснить ему все это.

Кроме того, Матиас осознал и странность своего собственного положения, которому он тоже должен был дать объяснение. Машинально он измерил расстояние, отделявшее его от вершины. Его снова поразил силуэт, который вырисовывался на фоне неба. Матиас почти забыл, что ему надо спешить.

Жюльен смотрел на него так же молча, такими же по-прежнему неподвижными глазами, сжав губы на ледяном лице.

– Эй! Привет, малыш! – воскликнул Матиас, изображая удивление, как будто только что обнаружил его присутствие.

Но мальчик не ответил. На нем была старая ветровка, надетая поверх рабочего комбинезона, и фуражка, придававшая ему более взрослый вид – по крайней мере, восемнадцатилетнего парня. Лицо его было худым и бледным, немного пугающим.

– Они подумали, что я бросаю им рыбу, – сказал коммивояжер, показывая на чаек, которые рисовали над их головами перекрещенные восьмерки. А поскольку молчание продолжалось, он наконец добавил: – Это была старая шерстяная тряпка.

Произнося эти слова, он неотрывно наблюдал за движением воды под пеной, параллельные линии которой то закручивались, то раскручивались в такт набегающим волнам. Ничто не всплывало на поверхность…

– Что-то вязаное.

Безразличный, бесстрастный, безапелляционный сверху раздался голос – тот самый, который говорил: «Прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом…» Коммивояжер повернулся к Жюльену. Его поза, выражение – или, скорее, отсутствие выражения – были в точности такими же. Мальчик, казалось, даже не раскрывал рта. «Что-то вязаное?» Правильно ли Матиас услышал? Услышал ли он что-нибудь?

Благодаря этому расстоянию в семь или восемь метров, благодаря шуму ветра и волн (который сегодня был, однако, не так силен) он еще мог притвориться, будто не расслышал. Его взгляд снова пробежал по серой стене, испещренной уступами и гротами, и остановился на поверхности воды в углублении, укрытом от бушующих волн, вода в котором более спокойно и размеренно попеременно поднималась и опускалась у гладкой поверхности скалы.

– Какое-то старье, – сказал он, – которое я нашел вон там.

– Что-то вязаное, – невозмутимо поправил голос наблюдателя.

Он произнес это хотя и без крика, но громче. Теперь не оставалось никаких сомнений. Повторялось все то же: взгляд, устремленный к вершине обрыва, наклоненное вперед тело, неподвижное лицо, сжатые губы. Сопровождая свои слова жестом руки, Матиас уточнил:

– Здесь, на скалах.

– Я знаю, оно там со вчерашнего дня, – ответил молодой человек. И когда Матиас опустил глаза, добавил: – Оно принадлежало Жаки.

На этот раз коммивояжер предпочел вмешаться в открытую, чтобы дать себе время все уяснить и решить, как себя вести дальше. Он начал карабкаться вверх по скалистому склону тем же путем, что и вниз. Это было гораздо легче, чем спускаться, и очень скоро он оказался наверху.

Но и очутившись на равнине, он по-прежнему не знал, как ему подобает поступить. Как можно медленнее он прошел те несколько шагов, которые еще отделяли его от Жюльена Марека. Так о чем он хотел поразмыслить? На самом деле он только отступил перед угрозой, быть может, надеясь, что тот сам расскажет ему об этом поподробнее.

Поскольку мальчик, наоборот, упорно молчал, коммивояжер перво-наперво решил надеть свою куртку. Он сунул в карманы обе руки, чтобы проверить их содержимое. Все было на месте.

– Ты куришь? – спросил он, протягивая открытую пачку сигарет.

Жюльен отрицательно качнул головой и отступил на шаг. Коммивояжер – тоже не взяв сигарету – положил синюю пачку обратно в карман. Его рука снова наткнулась на целлофановый пакетик.

– Тогда, может, хочешь конфетку? – Предлагая, он держал в вытянутой руке прозрачный мешочек, набитый разноцветными фантиками.

Застывшее лицо уже начало, как прежде, отворачиваться в знак отказа, но в его чертах произошло какое-то, почти неуловимое изменение. Жюльен, казалось, передумал. Он посмотрел на мешочек, потом на коммивояжера и опять на мешочек. В этот момент Матиас понял, что в этих глазах было необычного: они не выдавали ни нахальства, ни злобы, просто мальчик страдал совсем легким косоглазием. Этот факт вернул ему уверенность.

Впрочем, Жюльен – задобренный – уже подходил к нему, чтобы взять из пакетика конфетку. Вместо того чтобы взять первую попавшуюся, он запустил пальцы поглубже, чтобы схватить за скрученный хвостик выбранную им конфету в красной обертке. Он внимательно осмотрел ее, не разворачивая. Затем посмотрел на Матиаса… Несомненно, черты лица молодого человека были искажены из-за плохого зрения, но глаза его не косили. Это было что-то другое… Запущенная близорукость? Нет, потому что теперь он рассматривал конфету, держа ее на нормальном расстоянии.

– Ну что же ты, ешь! – сказал коммивояжер, посмеиваясь над нерешительностью Жюльена. Может, он просто придурковат?

Мальчик расстегнул ветровку, чтобы добраться до одного из карманов рабочего комбинезона. Матиас подумал, что тот собирается сохранить лакомство на потом.

– Держи, – сказал он, – возьми весь пакет.

– Не стоит, – отвечал Жюльен. И снова уставился на него… А может, это был стеклянный глаз, от которого его взгляд становился таким смущающим? – Ваше? – спросил мальчик.

Матиас посмотрел вниз, на его руки: правая по-прежнему сжимала завернутую конфету, а левая протягивала вперед зажатый между большим и указательным пальцами, такой же блестящий, прозрачный и смятый – но развернутый и пустой – кусочек красной бумажки.

– Он лежал там, в траве, – продолжал Жюльен, движением головы указывая на небольшую ложбинку рядом с ними. – Ваше?

– Может быть, я обронил его, когда пришел, – с притворным безразличием сказал коммивояжер. Но подумал, что конфетные обертки не роняют, их выбрасывают. Чтобы загладить эту оплошность, он шутливо добавил: – Этот тоже можешь оставить себе, если хочешь.

– Не стоит, – ответил Жюльен.

На его тонких губах скользнула та же мимолетная улыбка, которую Матиас заметил недавно, еще на ферме. Тот скатал прямоугольный листочек красной бумажки в крепкий шарик и щелчком запустил его в море. Матиас проследил глазами траекторию полета, но потерял его из виду еще до того, как комочек достиг подножия обрыва.

– Почему ты думаешь, что это был мой?

– Он совсем такой же, как эти.

– Ну и что? Я купил их в городе. То же самое может сделать кто угодно. Их наверняка ела Виолетта, пока стерегла овец…

– Кто это – Виолетта?

– Я хочу сказать, бедняжка Жаклин Ледюк, – ты совсем запутал меня своими глупостями.

Несколько секунд мальчик молчал. Матиас воспользовался этим, чтобы снова придать своему лицу благодушно-спокойное выражение, что забывал сделать в течение последних реплик. Жюльен освободил конфету от обертки, а затем отправил в рот; но сразу же выплюнул обратно в руку, завернул в бумажку и бросил в воду.

– Жаки всегда покупала карамельки, – произнес он наконец.

– Ну и что, значит, это кто-то другой.

– Сначала вы говорили, что это были вы.

– Ну да, правда. Я взял одну только что, придя сюда, и выбросил бумажку в траву. Ты мне уже надоел со своими вопросами.

Теперь слова коммивояжера звучали естественно и мягко, как будто, ничего не понимая в этом допросе, он тем не менее поддался капризам ребенка – своего собеседника. Одна из чаек нырнула вниз, а затем снова набрала высоту большими взмахами крыльев, по пути едва не задев ими двоих людей.

– Я нашел его вчера, – сказал Жюльен.

Не зная, что ответить, Матиас уже готов был покинуть молодого Марека, оправдывая такую внезапность своим нетерпением. Однако он остался на месте. Хотя с помощью этого единственного клочка бумажки доказать что-либо было невозможно, лучше было не портить отношения со столь упорным следователем, которому, может быть, были известны и другие детали этой истории. Но какие?

Уже произошел случай с серым шерстяным жакетом. Жюльен мог, кроме того, обнаружить вторую конфетную обертку – на этот раз зеленую, – третью полусгоревшую сигарету… Что еще? Вопрос его присутствия на ферме во время мнимого визита коммивояжера также оставался непроясненным. В самом деле, если тем поздним утром мальчик находился во дворе или в сарае, почему он не хотел сказать отцу, что в дверь никто не стучался? Какая ему была выгода в том, чтобы поддерживать Матиаса в его лжи? Почему, если он находился в другом месте, мальчик действовал таким странным образом? После долгого и упорного молчания – вдруг в последний момент эта нелепая выдумка о починке переключателя скоростей велосипеда… Затянуть гайку?… Может, это помогло бы ему избежать неприятностей, случившихся в конце пути.

Но если Жюльен Марек находился не на ферме, где же тогда он был? Были ли у его отца веские основания предполагать, что по пути от булочной до родных пенатов тот сделал подобный крюк через обрыв? Матиаса охватил внезапный ужас: Жюльен, который пришел другой дорогой – «другой» дорогой, – чтобы встретиться с Виолеттой, от которой он ждал объяснений – к которой он даже питал достаточно неприязни, чтобы желать ее смерти, – Жюльен, заметив коммивояжера, притаился в каком-нибудь укромном месте, откуда он видел… Матиас отер лоб рукой. Эти выдумки не выдерживали никакой критики. Головная боль была такой сильной, что у него мутился разум.

Разве не чистое сумасшествие, что вдруг из-за какой-то простой конфетной обертки он почувствовал, что готов избавиться от молодого Марека, столкнув его в пропасть?

До сих пор Матиас не принимал во внимание эти два клочка бумаги, брошенные накануне, которые – по крайней мере, с его точки зрения – не могли представлять собой одно из вещественных доказательств. Он считал дурным вкусом предъявлять их в качестве следов преступления, у него и мысли не возникло подбирать их – так мало значения он придавал им, находясь в трезвом рассудке. Жюльен и сам только что избавился от них весьма нахально, тем самым показывая, что от них нет никакого толку… Однако другое толкование…

Напрашивалось и другое толкование: быть может, этим демонстративным жестом он хотел сказать, что будет хранить молчание и что виновному, которого вывели на чистую воду, нечего опасаться с его стороны? Его странное поведение на отцовской ферме не имело иного объяснения. Тогда, как и сейчас, он заявлял о своей власти над Матиасом: свои следы он уничтожал с той же легкостью, с какой выдумывал новые для Матиаса, по своему усмотрению изменяя знаки и маршруты, относящиеся к ушедшему времени. Но для подобной уверенности требовалось нечто большее, нежели подозрения – пусть даже правильные. Жюльен «видел». Отрицать это было уже бессмысленно. И только навсегда запечатленные в его глазах образы придавали им отныне эту невыносимую неподвижность.

Тем не менее это были самые обычные серые глаза – не красивые и не уродливые, не большие и не маленькие – два расположенных рядом идеальных и неподвижных круга, в центре каждого из которых была черная дырочка.

Чтобы скрыть свое смущение, коммивояжер снова стал говорить, говорить быстро и безостановочно – также не заботясь ни о связности, ни о содержательности; поскольку собеседник не слушал, это не представляло ни малейшего неудобства. Любая случайно подвернувшаяся тема казалась Матиасу подходящей: портовые лавки, длительность переправы, цены на часы, электричество, шум моря, погода, стоявшая в эти два дня, ветер и солнце, жабы и облака. Еще он рассказал, как опоздал на обратный рейс, в результате чего вынужден был остаться на острове; он использовал поневоле оставшееся у него до отъезда свободное время, навещая друзей и гуляя… Но когда, выбившись из сил, ему пришлось остановиться, отчаянно подыскивая, что еще сказать, чтобы не слишком повторяться, он услышал вопрос, который Жюльен задавал ему тем же бесстрастным и ровным голосом:

– А почему вы снова взяли кофту Жаки, а потом выбросили ее в море?

Матиас отер лицо рукой. Не «взяли», а «снова взяли» кофту… Свой ответ он начал в почти умоляющем тоне:

– Послушай, малыш, я не знал, что это ее. Я не знал, что это вообще чье-то. Мне только хотелось посмотреть, что будут делать чайки. Ты же видел: они подумали, будто я бросил им рыбу…

Молодой человек молчал. Он смотрел Матиасу прямо в глаза своим застывшим и странным – словно непонимающим или невидящим – взглядом, – взглядом идиота.

А Матиас все говорил, теперь уже без всякой убедительности, уносимый потоком собственных слов через безлюдные холмистые луга, над чередой совершенно оголенных дюн, через каменистые и песчаные долины, над которыми то тут, то там вдруг мелькала призрачная тень, заставлявшая его отступать. Он говорил. И с каждым словом почва все больше уходила из-под его ног.

Он забрел сюда во время прогулки, наугад выбирая дорогу, не имея никакой иной цели, кроме того, чтобы пройтись и размять ноги. Он заметил висевший на скале лоскут ткани. Когда он из чистого любопытства спустился туда, ему показалось, что это ненужная старая тряпка (но Жюльену, без сомнения, было известно, что серый жакет был в прекрасном состоянии…), и необдуманно бросил ее чайкам, чтобы посмотреть, что они будут делать. Откуда ему знать, что эта тряпка – грязный шерстяной лоскут (наоборот, очень чистый) – в общем, этот предмет – принадлежал маленькой Жаклин? Он даже не знал, что это именно то место, откуда девочка упала-упала… упала… Он остановился. Жюльен смотрел на него. Жюльен вот-вот скажет: «Она вовсе не упала». Но мальчик не произнес ни слова.

Коммивояжер продолжил свой монолог еще быстрее. Было не слишком удобно спускаться по таким скалам, особенно в тяжелых ботинках. У вершины обрыва камни часто срывались из-под ног. Тем не менее он и не подозревал, что это так опасно; иначе он не отважился бы на такое. Потому что он не знал, что это именно то место… Но никто ничего подобного и не говорил; то, что пальто принадлежало Жаклин, еще не значило, что несчастье произошло именно здесь. Только что, говоря о конфетной обертке, Матиас уже выдал себя, признавшись, что точно знает, где девочка пасла своих овец. Этих слов теперь уж не вернешь… Во всяком случае, учитывая то, где находился жакет, он не мог предполагать, что тот был сорван во время падения… и т. д.

– Это тоже не так, – сказал Жюльен.

Матиаса охватила паника, и он продолжал говорить, не обращая внимания, потому что слишком боялся объяснений. Он говорил в таком темпе, что возразить что-либо – или раскаяться в собственных словах – стало совершенно невозможно. Зачастую, чтобы заполнить пустоты, он повторял одну и ту же фразу по несколько раз. Он даже поймал себя на том, что рассказывал наизусть таблицу умножения. В каком-то воодушевлении он вдруг порылся в кармане и достал оттуда маленькие позолоченные часики:

– Послушай, поскольку у тебя день рождения, я сделаю тебе подарок: посмотри, какие красивые часы!

Но Жюльен, не отрывая от него глаз, все дальше отступал по заросшей ложбине, отходя от края обрыва в глубь лошадиной подковы. Боясь, как бы тот не стал убегать от него еще быстрее, коммивояжер не смел сделать ни малейшего движения в его сторону. Он стоял на месте, держа в протянутой руке браслет из сплетенных звеньев, как будто приманивал птиц.

Дойдя до подножия насыпи, которая отделяла ложбину от центральной части острова, молодой человек застыл на месте, по-прежнему неотрывно глядя на Матиаса, стоявшего так же неподвижно в двадцати метрах от него.

– Бабушка подарит мне часы еще лучше, – сказал он.

Потом он сунул руку в комбинезон и вытащил в пригоршне самые разнообразные предметы, среди которых коммивояжер узнал перепачканную смазкой плотную веревочку, полинявшую, как будто она побывала в морской воде. Остальное было трудно разглядеть издалека. Жюльен достал оттуда сигаретный окурок – уже на три четверти скуренный – и вставил между губ. Веревочка и другие мелочи вернулись в карман. Он снова застегнул ветровку.

Вместе с тем же окурком в правом углу губ – не зажженным, – стеклянными глазами все так же уставившись на коммивояжера, бледное лицо выжидающе смотрело из-под фуражки с козырьком, немного сдвинутым на ухо с левой стороны. В конце концов глаза опустил Матиас.

– Новый велосипед из табачной лавки, который вы взяли напрокат, – послышался голос – Я хорошо его знаю. У него нет сумки под седлом. Инструменты находятся в коробке позади багажника. – Разумеется. Накануне коммивояжер сразу же это заметил: прямоугольная коробка из никелированного металла, которая является частью несъемных деталей велосипеда; на ее задней стенке была красная фара, которая обычно крепится на крыло. Разумеется.

Матиас снова поднял голову. Он был теперь один на холме. Перед собой в траве, в середине небольшого углубления, он увидел короткий окурок сигареты – который Жюльен бросил, наверное, убегая, – а может быть, тот, который он сам с утра искал – а может, и тот, и другой. Он подошел. Это был всего лишь камешек цилиндрической формы, гладкий и белый, который он уже подбирал, когда пришел сюда.

По таможенной тропе, проходящей вдоль по самому краю обрыва, Матиас тихо побрел к большому маяку. Вспоминая, на какое почтительное расстояние пришлось удалиться его собеседнику, чтобы сообщить о своем открытии, он не мог удержаться от смеха: металлическая коробка, установленная позади багажника… Коммивояжер никогда не утверждал обратного! Неужели важность этой детали была столь велика, что когда Жюльен сказал о сумочке, то можно было ожидать, что Матиас станет его поправлять? Если у него не было более серьезных доказательств…

С равным успехом он мог бы сказать, что серый шерстяной жакет висел не «на скалах», а «на выступе скалы» – или что на отцовской ферме начинала цвести только одна из магоний. Он мог бы сказать: «Дорога между поворотом на втором километре и развилкой, ведущей на мельницу, не является абсолютно гладкой и не совсем лишена изгибов»; «Рекламная доска расположена не точно перед дверью табачной лавки, а немного справа и не мешает проходу»; «Небольшая площадь на самом деле не совсем треугольная: ее вершина срезана садиком перед административным зданием, так что она скорее представляет собой трапецию»; «Эмалированная шумовка, торчащая из ила на дне порта, не в точности такая же синяя, как та, что в скобяной лавке»; «Мол имеет не прямолинейную форму, а изогнут посередине на сто семьдесят пять градусов».

Точно так же и промежуток времени, пропавший на перекрестке Мареков, был меньше сорока минут. Коммивояжер приехал в этот пункт своего маршрута не раньше без четверти двенадцати или без десяти двенадцати, если принять в расчет длинный крюк, который он сделал, заехав на мельницу. С другой стороны, перед тем как повстречаться в двадцать минут первого с деревенской старухой, около четверти часа он провел, ремонтируя переключатель скоростей велосипеда – с помощью инструментов, которые находились в коробке… и т. д. Оставалось как раз достаточно времени, чтобы проделать путь до фермы и обратно – включая ожидание во дворе, рядом с единственным кустом магонии, и две первые попытки устранить ненормальное трение цепи: сначала на проселочной дороге, а потом перед домом.

Наконец, таможенная тропа не шла вдоль по самому краю обрыва – во всяком случае, не постоянно, зачастую удаляясь от него на три-четыре метра, а иногда даже и гораздо дальше. В общем, точно определить местоположение этого «края» было непросто, потому как помимо тех участков, где отвесная стена нависала над морем на всю высоту берега, встречались также и поросшие травой, и усеянные гвоздичником склоны, которые спускались почти к самой воде, и нагромождения каменных обломков, более или менее вторгающихся на территорию холмистых лугов, а также невысокие откосы из слоистой породы, с каменистыми и земляными округлыми вершинами.

Иногда берега становились более изрезанными, скалистый обрыв прорезали глубокие жилы, островки песка становились все больше. Коммивояжер шагал уже довольно долгое – как ему казалось – время, когда вдруг перед ним возник маяк, вздымающийся высоко к небу посреди массы служебных построек, состоящих из стен и башен.

Матиас свернул налево, к деревне. Вот уже некоторое время перед ним по дороге шел человек в одежде рыбака. Вслед за ним он снова вышел у первых домов на шоссе и вошел в кафе.

Там было очень людно, накурено и шумно. На потолке неверным голубоватым светом горели электрические лампы. Из общего гомона порой доносились почти бессвязные обрывки фраз; то там, то тут в туманных отсветах на несколько мгновений возникали чей-то жест, чье-то лицо, чей-то оскал.

Все столики были заняты. Матиас направился к стойке. Остальные посетители сдвинулись теснее, чтобы освободить ему место. Утомленный от целого дня ходьбы, он предпочел бы сесть.

Седая толстушка узнала его. Ему пришлось снова объяснять: опоздал на пароход, велосипед, комната… и т. д. К счастью, хозяйка была слишком занята, чтобы слушать или задавать ему вопросы. Он попросил у нее аспирин. Аспирина не оказалось. Он взял абсент. Впрочем, головная боль немного отпустила, превратившись теперь в какое-то глухое гудение, которым была охвачена вся голова.

Стоявший рядом с ним совсем дряхлый старик что-то рассказывал нескольким рабочим с маяка. Эти рабочие – молодежь – смеялись и толкали друг друга локтями или же, притворяясь серьезными, вставляли какие-нибудь насмешливые замечания, что вызывало новые взрывы смеха. Тихий голос рассказчика тонул в общем гаме. До Матиаса долетали только некоторые фразы, некоторые слова. Тем не менее благодаря тому, что старик говорил медленно и бесконечно повторялся, а также благодаря саркастическим замечаниям слушателей он понял, что речь идет об одной старинной местной легенде – о которой он, однако, никогда не слышал в детстве: каждый год весной одна молодая и невинная девушка должна быть сброшена с обрыва, чтобы задобрить бога штормов и чтобы море было милостиво к путешественникам и морякам. Возникавшее из пены гигантское чудовище с телом змеи и головой собаки заживо пожирало жертву на глазах у жреца. Этот рассказ без всякого сомнения был вызван смертью маленькой пастушки. Старик рассказывал о том, как проходила церемония, с большими подробностями, большинство из которых были доселе неизвестны: «ее заставляют встать на колени», «ей связывают за спиной руки», «ей завязывают глаза», «в бурлящей воде показываются липкие кольца дракона»… Между Матиасом и рабочими к стойке протиснулся какой-то рыбак. Коммивояжер отодвинулся. Теперь ему были слышны только возгласы молодых людей.

– …малыш Луи тоже ее ненавидел… его помолвка… высказывал угрозы в ее адрес… – Этот голос говорил громко и наставительно; он раздался с противоположной стороны через головы трех или четырех клиентов.

За спиной Матиаса другие люди тоже разговаривали о событии дня. Весь зал, весь остров страстно обсуждал трагическое происшествие. Толстушка налила новоприбывшему, справа от коммивояжера, стакан красного вина. Бутылку она держала в левой руке.

На стене, над самой верхней полкой с аперитивами, висел, прикрепленный четырьмя кнопками, желтый плакат: «Покупайте часы у часовщика».

Матиас допил абсент. Не чувствуя больше под ногами своего чемодана, он посмотрел вниз. Чемоданчик исчез. Матиас сунул руку в карман куртки, чтобы обтереть испачканные в смазке пальцы о веревочный моток, поднимая при этом взгляд на коммивояжера. Хозяйка подумала, что он ищет мелочь, и крикнула ему стоимость напитка; но он собирался заплатить за стакан абсента. Тогда он повернулся к толстушке, или к женщине, или к девушке, или к молодой официантке, затем поставил чемодан, чтобы взять чемоданчик, а тем временем моряк и рыбак вклинивались, встревали, протискивались между коммивояжером и Матиасом…

Матиас отер рукой лоб. Было уже почти темно. Он сидел на стуле посреди улицы – посреди дороги – перед кафе в Черных Скалах.

– Ну что, вам лучше? – спросил стоящий рядом человек в кожаной куртке.

– Спасибо, мне лучше, – ответил Матиас. Этого типа он уже видел где-то раньше. Ему захотелось оправдать свое недомогание и он сказал: – Накурено, шумно, столько разговоров… – Он не находил больше слов. Тем не менее он поднялся без труда.

Матиас поискал глазами свой чемоданчик, но тут же вспомнил, что с утра оставил его в комнате. Он снова поблагодарил, схватил стул, чтобы отнести его обратно в зал; но человек взял его у него из рук, и коммивояжеру ничего не оставалось, как уйти – дорогой, которая вела к маленькому уединенному домику, стоящему в камышовой долине, в глубине узкой бухточки.

Несмотря на полумрак, Матиас уверенно шел вперед. Когда дорожка стала идти над морем вдоль обрыва, он не испытал никакого страха, хотя едва различал, куда поставить ногу. Уверенным шагом он спустился к дому, единственное окно которого – без занавески – было освещено и красновато светилось в синих сумерках.

Он приблизил лицо к оконным стеклам. Несмотря на то что они были мутными от налипшей пыли, сквозь них можно было видеть, что происходит внутри. Там было скорее темно, особенно в углах. Матиас – который стоял на достаточном удалении, чтобы оставаться незамеченным, – отчетливо видел лишь те предметы, которые были расположены совсем близко к источнику света.

Вся сцена освещена керосиновой лампой, стоящей посреди длинного стола из темно-коричневого дерева. Кроме того, на столе между лампой и окном стоят рядом – бок о бок – две белые тарелки и неоткупоренная литровая бутыль, через темное стекло которой нельзя понять цвет наполняющей ее жидкости. На остальной части стола нет ничего, кроме лежащих на ней нескольких теней: огромная и бесформенная тень от бутылки, темный полумесяц, подчеркивающий ближайшую к окну тарелку, большое пятно вокруг ножки лампы.

Позади стола, в правом (самом дальнем) углу кухни, у стены, стоит большая печь, ее присутствие выдает лишь оранжевое свечение, пробивающееся через приоткрытую дверцу топки.

Друг напротив друга стоят два человека: Жан Робен – которого зовут Пьер – и (гораздо ниже его ростом) очень молодая безымянная женщина. Оба они находятся по другую сторону стола (относительно окна): он – слева, то есть лицом к окну, она – с противоположной стороны стола, у печки.

Между ними и столом – во всю его длину, но закрываемая им от взглядов – стоит скамья. Таким образом, вся комната оказывается состоящей из сети параллельных элементов: прежде всего это дальняя стена, у которой справа находятся печь и затем ящики, а слева, в полумраке, какой-то более внушительный предмет обстановки; затем, на неопределенном расстоянии от этой стены, линия между мужчиной и женщиной; затем, все ближе, идут: невидимая скамья, длинная ось прямоугольного стола – которая проходит через керосиновую лампу и непрозрачную бутылку – и, наконец, плоскость окна.

Если эту систему разрезать перпендикулярными линиями, мы получим, по мере удаления: среднюю стойку оконного переплета, полукруглую тень от второй тарелки, бутылку, мужчину (Жана Робена или Пьера), вертикально стоящий на полу ящик; затем в метре от него справа – зажженную керосинку; еще примерно в метре оттуда – край стола, очень молодую безымянную женщину, левый бок печки.

Таким образом, мужчину и женщину разделяют два метра – или немного более. Она поднимает к нему испуганное лицо.

В этот момент мужчина открывает рот, его губы двигаются, как будто он говорит, но ни один звук не доходит до слуха наблюдателя, стоящего за квадратным окном. Окно очень плотно заперто; или звуки из комнаты недостаточно различимы из-за моря, бушующего и накатывающего на скалы у входа в бухту. Мужчина артикулирует слова недостаточно энергично, чтобы можно было сосчитать количество произносимых слогов. Он говорит – медленно – в течение примерно десяти секунд, что должно соответствовать трем десяткам слогов, а может, меньше.

В ответ молодая женщина что-то кричит ему – пять или шесть слогов – похоже, во весь голос. И на этот раз сквозь оконный переплет не проникает ни звука. Затем она делает шаг вперед, к мужчине, и одной рукой (левой) опирается на край стола.

Теперь она смотрит в сторону лампы, произносит еще несколько слов, не так громко, черты ее лица постепенно искажает гримаса, отчего глаза ее превращаются в щелки, углы губ растягиваются, а крылья носа приподнимаются.

Она плачет. Видно, как слеза тихо скатывается по щеке. Девушка садится на скамью; не убирая ноги под стол, она поворачивается к этому столу грудью и кладет на него руки, сложив ладони. Наконец она роняет голову на грудь и прячет лицо в ладони. Ее золотистые волосы поблескивают в свете пламени.

Тогда мужчина не спеша подходит к ней, встает сзади, какое-то время смотрит на нее, протягивает руку, кончиками пальцев долго поглаживает ее по затылку. По одной дуге выстраиваются: большая рука, светловолосая головка, керосиновая лампа, край первой тарелки (справа), левая стойка оконного переплета.

Лампа сделана из желтой меди и бесцветного стекла. На квадратной подставке стоит цилиндрический стержень с продольными бороздками, на котором покоится емкость – полусфера, обращенная выпуклой частью вниз. Эта емкость наполовину заполнена коричневатой жидкостью, совершенно не похожей на керосин, продаваемый в магазине. Ее завершает резной металлический ободок высотой в два дюйма, внутрь которого вставлено стекло, – простой, без выпуклости, чуть расширяющийся книзу. Лучше всего во всей комнате виден как раз этот ярко освещенный изнутри ажурный ободок. Он состоит из двух рядов переплетенных кружков – точнее, колец, поскольку они пустые внутри – каждое кольцо верхнего ряда расположено над кольцом нижнего ряда, с которым оно также спаяно на расстоянии трех-четырех миллиметров.

Виднеющийся профиль самого пламени, возникающего из круглого фитиля, имеет форму треугольника с сильно изрезанной вершиной, у которого таким образом получаются два кончика вместо одного. Один из этих кончиков гораздо выше, чем другой, и гораздо тоньше; между собой они соединены вогнутой дугой – две восходящие ветви по обеим сторонам от округлой выемки.

Ослепленный долгим созерцанием света, Матиас наконец отвел глаза. Чтобы дать им отдохнуть, он направил взгляд на окно – четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески, за которыми видна ночная темнота. Несколько раз он сильно зажмурился, сдавливая глазные яблоки, чтобы прогнать огненные круги, оставшиеся на сетчатке.

Он приблизил лицо к окну и попытался посмотреть сквозь стекло; но ничего не было видно: ни моря, ни холмистых лугов, ни даже сада. Никаких следов луны или звезд. Темнота была полная. Матиас вернулся к своему ежедневнику для расчетов, открытому на сегодняшней дате – среде – и лежащему на массивном столе, задвинутом в оконную нишу.

Он перечитал только что законченную запись событий, в которой подводил итог своим последним передвижениям. В целом, что касается этого дня, из него мало что приходилось вычеркнуть или добавить. И к тому же у него было слишком много свидетелей.

Он открыл предыдущую страницу, нашел вторник и снова принялся последовательно прокручивать в воображении минуты между одиннадцатью часами утра и часом пополудни. Он удовольствовался тем, что кончиком карандаша подвел плохо прорисованный завиток цифры восемь. Теперь все было в порядке.

Однако он улыбнулся при мысли о бесполезности этой работы. Разве подобная – необычная, излишняя, подозрительная – забота о точности отнюдь не служила его оправданию, а, наоборот, изобличала его? Так или иначе, было уже поздно. Вероятно, молодой Жюльен Марек выдал его сегодня вечером. В самом деле, после этого разговора на краю обрыва сомнения мальчика безусловно рассеялись; слова и глупое поведение коммивояжера теперь, бесспорно, все для него прояснили, вне зависимости от того, что ему, возможно, уже было известно, потому что он видел это собственными глазами. Завтра рано утром старый жандарм придет арестовывать «бесчестного гражданина, который… и т. д.». О том, чтобы бежать на каком-нибудь рыбацком судне, нечего и думать: когда он будет высаживаться, во всех мелких портах на противоположном берегу его будут ждать жандармы.

Он подумал, имеются ли на острове наручники и какова будет длина цепи, соединяющей оба кольца. В правой половине ежедневника располагались подсчеты выручки, а также списки проданного товара. По крайней мере, в этой части не было никаких исправлений или слабых мест, потому что Матиас снова стал владельцем наручных часов, которые накануне оставил в подарок. Он решил закончить рассказ о своем воображаемом дне: в верхней части страницы, относящейся к среде, он аккуратно вывел карандашом два слова: «Хорошо выспался».

На пока еще девственно чистой странице четверга он заранее написал ту же фразу. А потом закрыл черную книжку.

Он поставил керосиновую лампу на столик в изголовье кровати, разделся, по очереди развешивая одежду на стуле, надел ночную рубашку, одолженную у хозяйки, завел часы и положил их у лампы, возле ножки, немного убавил фитиль и дунул сверху внутрь стекла.

Пока он на ощупь искал край одеяла, чтобы под него забраться, вспомнил об электрической лампочке. Когда та внезапно погасла, он несколько раз пощелкал кнопкой выключателя, предполагая, что свет погас из-за ее неисправной работы, в чем он уже много раз имел возможность убедиться. Свет тем не менее не загорался, и вскоре в дверь, держа в каждой руке по зажженной керосиновой лампе, постучала (ногой?) квартирная хозяйка. Аварии сети, сказала она, случаются очень часто и иногда длятся подолгу; поэтому жители острова сохранили старые лампы, которые они, как и прежде, содержат в рабочем состоянии.

– Не стоило поднимать такой шум из-за этого их прогресса, – заключила женщина, унося с собой одну из двух ламп.

Матиас не знал, в каком положении он оставил кнопку выключателя. Если она была выключена, ток, возможно, уже давно восстановился без его ведома; в обратном случае лампа могла зажечься сама посреди ночи. В темноте он подошел к двери, попутно нащупав руками стул, на котором висела одежда, и мраморную крышку большого комода.

Он снова пощелкал выключателем, расположенным возле дверного косяка. Тока по-прежнему не было. Матиас попытался вспомнить, каким было положение выключения; но не смог и на всякий случай в последний раз нажал на металлический шарик.

Вслепую отыскав кровать, он скользнул меж простыней, которые показались ему холодными и влажными. Он лег на спину, вытянувшись во весь рост, сомкнув ноги и раскинув руки крестом. Левая рука наткнулась на стену. Все предплечье другой свешивалось в пустоту. Квадрат окна справа от него начинал выделяться своим неясным свечением очень темного синего цвета.

Только тогда коммивояжер почувствовал всю свою усталость – очень большую, огромную усталость. Последние четыре километра, от Черных Скал до поселка, которые он шел быстрым шагом в ночи, исчерпали его силы. За ужином он едва прикоснулся к блюдам, которые ему подавал хозяин гостиницы; к счастью, тот на это ничего не сказал. Матиас быстро покончил с едой, чтобы поскорее вернуться к себе – в дальнюю комнату с высокой и темной мебелью, выходящую окном на холмистые луга.

Итак, он снова оказался один в этой комнате, где провел все свое детство – впрочем, кроме самых ранних лет, после смерти матери, которая умерла чуть спустя после его рождения. Отец его быстро женился опять и сразу же забрал маленького Матиаса у тетки, которая воспитывала его как собственного сына. Ребенок, которого, естественно, усыновила новая супруга отца, долгое время мучился вопросом, которая из двух женщин была его матерью; еще больше времени ему понадобилось на то, чтобы понять, что у него ее не было вовсе. Эту историю ему часто рассказывали.

Ему стало интересно, по-прежнему ли стоящий в углу, между окном и дверью, большой шкаф закрыт на ключ. Именно туда он складывал свою коллекцию веревочек. Теперь все было кончено. Он даже не помнил уже, где находится дом.

Сидя в ногах кровати, на стуле, спинка которого была прислонена к стене (на обоях виднелся горизонтальный след потертости), Виолетта боязливо подняла личико. Ее детский подбородок упирался в деревянную спинку кровати, за которую цеплялись две ее маленькие ручки. Позади нее стоял еще один шкаф, затем справа – третий, потом туалетный столик, два других не похожих друг на друга стула и, наконец, окно. Он снова был один в этой комнате, где провел всю свою жизнь, глядя на незавешенные стекла маленького квадратного окошка, глубоко посаженного в стене. Оно выходило прямо на холмистые луга, не отделяемое от них ни двором, ни даже самым маленьким клочком сада. В двадцати метрах от дома возвышался большой деревянный столб – несомненно, оставшийся от чего-то; на его скругленной вершине устроилась чайка.

Было пасмурно; ветрено; слышно, как ветер задувает порывами. Однако чайка совершенно неподвижно сидела на столбе. Возможно, она находилась там уже очень давно; Матиас не видел, как она прилетела.

Она сидела в профиль, повернув голову вправо. Это была большая светлая птица без капюшона с довольно темными, хотя и неяркими крыльями – из разряда крупных чаек.

Это большая серо-белая птица с белой головой без капюшона. Окрашены только крылья и хвост. Это крупная чайка, весьма распространенная в этих местах.

Матиас не видел, как она прилетела. Должно быть, она неподвижно сидит на этом столбе уже очень давно.

Она видна точно в профиль, голова ее повернута вправо. Острые концы длинных сложенных крыльев скрещиваются над хвостом, который сам по себе очень короткий. Клюв горизонтальный, толстый, желтый, немного кривой, но с отчетливо загнутым кончиком. Нижний край крыла, а также его острый конец подчеркиваются более темными перьями.

Правая, единственно видимая лапа (за которой прячется вторая, в точности такая же) – тонкий вертикальный стебелек, покрытый желтыми чешуйками. От низа живота сначала отходит сустав, согнутый под углом сто двадцать градусов, который вверху соединяется с мясисто-перьевой частью ноги, от которой виднеется лишь краешек. На другом конце лапы можно различить перепонки между пальцами и заостренные когти, вцепившиеся в закругленную вершину столба.

На этом столбе подвешена решетчатая калитка, соединяющая холмистые луга с садом, огороженным забором из железной проволоки, натянутой на деревянные столбики.

Сад, искусно устроенный в виде параллельных бордюров, разделенных между собой ухоженными дорожками, усыпан разноцветными венчиками цветов, переливающимися на солнце.

Матиас открывает глаза. Он в своей постели, лежит на спине. В полусне яркое (но расплывчатое) изображение окна, которое оказывается на сей раз слева, начинает равномерное, неумолимое, хотя и без резких толчков, движение вкруг комнаты, медлительное, как течение реки, последовательно переходя таким образом через места, которые должны быть заняты стулом у изголовья кровати, шкафом, вторым шкафом, туалетным столиком, двумя стульями, стоящими рядом. В этом месте окно останавливается справа от Матиаса – там, где оно находилось вчера, – четыре одинаковых стекла, разделенные темным крестом.

На улице давно рассвело. Матиас прекрасно спал, не просыпаясь и даже не шевельнувшись. Он чувствует себя бодрым и спокойным. Он поворачивает голову к переплету окна.

На улице идет дождь. В его сне, который внезапно на мгновение всплывает в памяти и тут же исчезает, на улице было солнце.

На улице идет дождь. Все четыре стекла усыпаны крохотными блестящими капельками, расчерчивающими косыми – но параллельными – штрихами длиной в один-два сантиметра всю поверхность окна в направлении одной из его диагоналей. Слышно – едва-едва, – как стучат капли дождя, разбиваясь о стекло.

Полосы ложатся все чаще. Вскоре капельки сливаются меж собой, нарушая стройность рисунка. Когда Матиас стал смотреть в эту сторону, начинался ливень. Теперь почти всюду образуются крупные капли, которые в конце концов стекают по стеклу сверху вниз.

По всей картинке, контуры которой превращаются в устойчивую серию извилистых линий, в целом направленных вертикально и равномерно распределенных – на расстоянии примерно одного сантиметра друг от друга, – струятся ручейки воды.

Эти вертикальные струйки в свою очередь также исчезают, на этот раз уступая место россыпи крупных, беспорядочно и неподвижно застывших капель, более или менее равномерно усеивающих все поле. Если приглядеться повнимательнее, каждый из этих элементов обладает какой-то непохожей на другие – хотя и переменчивой – формой, в которой сохраняется лишь одна постоянная черта: выпуклое, округлое основание с черной каймой и светлым бликом посередине.

В этот момент Матиас обнаруживает подвешенную к потолку (в самой середине комнаты, то есть между окном и кроватью) на конце провода под матовым абажуром с волнистыми краями электрическую лампочку, которая горит ярким желтым светом.

Он встает и идет к двери. Подойдя к двери, он нажимает на хромированную кнопку выключателя, расположенную на дверном косяке. Лампочка гаснет. Значит, чтобы выключить ток, надо опустить полированный шарик вниз – что логично. Матиасу надо было подумать об этом вчера вечером. Он смотрит на пол, потом на керосиновую лампу, стоящую на столике.

Он чувствует холодный пол под босыми ногами. Решив лечь обратно в кровать, он поворачивается, подходит сперва к окну и склоняется над столом, задвинутым в оконную нишу. Водяные крупинки, покрывающие стекла снаружи, мешают смотреть через окно. Несмотря на то что Матиас одет только в ночную рубашку, он открывает раму окна.

На улице не холодно. Дождь еще идет, но совсем чуть-чуть; ветра нет совсем. Небо равномерно серое.

От резкого бриза, который несколько минут назад швырял о стекла гроздья капель, не осталось и следа. Установилась очень тихая погода. Моросит мелкий, слабый дождик, который застит горизонт, однако на близком расстоянии видимость из-за этого не ухудшается. Напротив, кажется даже, что в этом промытом воздухе самые близкие предметы обретают дополнительный блеск – особенно если они такие светлые, как, например, эта чайка, прилетевшая с юго-востока (оттуда, где обрывистый берег спускается к морю). Когда она, снижаясь, теряет высоту, ее полет – и без того медлительный – кажется, замедляется еще больше.

Сделав напротив окна крутой поворот почти на одном месте, чайка легко взмывает вверх. Но затем без единого взмаха крыльев падает до самой земли, медленно и уверенно описывая кривую в форме гигантского самолетного винта.

Вместо того чтобы сесть, она без усилий, лишь слегка изменив угол наклона крыла, снова взмывает вверх. И вновь делает круг, словно высматривая добычу или место, чтобы сесть – в двадцати метрах от дома. Затем несколькими широкими взмахами крыльев набирает высоту, описывает последний виток и устремляется в сторону порта.

Матиас возвращается к кровати, начинает одеваться. Наскоро приведя себя в порядок, он надевает все остальное: пиджак, а также куртку, потому что идет дождь. Машинальным жестом он засовывает руки в карманы. Но сразу же вынимает правую руку.

Он идет к большому шкафу, стоящему в углу, рядом с окном между стульями и секретером. Обе его створки накрепко закрыты. Из замочной скважины ключ не торчит. Он без всякого труда кончиками пальцев открывает дверцу. Шкаф не был заперт на ключ. Матиас распахивает его настежь. В нем абсолютно пусто. На всей поверхности его просторных полок, расположенных регулярными рядами, нет ни одной завалявшейся вешалки, ни одной завалявшейся веревочки.

Секретер, стоящий справа от шкафа, тоже не заперт на ключ. Матиас откидывает столешницу, один за другим открывает многочисленные ящички, осматривает все углубления. Здесь тоже все пусто.

Пять больших ящиков комода, стоящего с другой стороны от двери, также поддаются без усилий, хотя у них нет ручек, а только расширенные отверстия от бывших – отсутствующих – замков, куда Матиас засовывает кончик мизинца и, как-то цепляясь за дерево, вытягивает ящик на себя. Но, обшарив комод сверху донизу, ничего не находит: ни одного клочка бумаги, ни крышки от старой коробки, ни кусочка веревки.

Со стоящего рядом столика он берет свои наручные часы и надевает на левое запястье. Сейчас девять часов.

Он пересекает комнату и садится за квадратный стол в нише окна, на котором лежит ежедневник. Матиас открывает его на странице четверга, берет карандаш и под записью «Хорошо выспался» выводит своим аккуратным почерком: «Встал в девять часов» – хотя обычно он не отмечал подобных деталей.

Потом наклоняется, берет стоящий под столом чемоданчик, убирает в него черный ежедневник. С минуту подумав, он идет к большому пустому шкафу и ставит чемоданчик на нижнюю полку в правый угол.

Закрыв дверную створку – немного прижав ее, так, чтобы она плотно держалась, – он машинальным жестом засовывает обе руки в карманы куртки на овечьем меху. Правая рука снова находит там пакетик с конфетами и сигареты. Матиас вынимает из пачки одну сигарету и закуривает.

Из внутреннего кармана пиджака он достает бумажник, вынимает из него небольших размеров газетную вырезку, краешек которой слегка выступает из-под других бумаг. Он читает печатный текст от начала до конца, выбирает в нем одно слово и, стряхнув с сигареты пепел, подносит ее горящий конец к излюбленному фрагменту. Бумага тотчас начинает темнеть. Матиас нажимает все больше. Пятно увеличивается; наконец сигарета прожигает листок, оставляя в нем круглую дырочку с огненной каймой.

Так же тщательно и медленно, на выверенном расстоянии от первой дырки, Матиас прожигает вторую такую же. Между ними в том месте, где смыкаются два кружка, остается лишь узкий почерневший перешеек шириной не более миллиметра.

Вслед за этими появляются новые дыры, располагающиеся сначала попарно, затем вклинивающиеся как попало на свободные места. Вскоре весь прямоугольный клочок газеты становится просвечивающим насквозь. Тогда Матиас решает уничтожить его окончательно, сжигая то, что от него осталось, на медленном огне с помощью сигареты. Он начинает с уголка и проводит сигаретой вдоль кружевных участков, умудряясь при этом сделать так, чтобы, кроме обугленного пепла, от листка не отваливалось ни кусочка. Потихоньку дуя на атакуемый участок, он видит, как линия накала все быстрее отвоевывает территорию. Время от времени он затягивается дымом, чтобы разжечь табак; он стряхивает пепел на плитчатый пол под ногами.

Когда вместо вырезки остается всего лишь крохотный треугольник, который Матиас держит меж двух кончиков ногтей, он кладет этот остаток прямо на источник огня, где тот и догорает. Таким образом, от рубрики происшествий не остается никаких различимых невооруженным глазом следов. Да и сама сигарета в процессе манипуляций уменьшилась до размеров полуторасантиметрового «бычка», который, естественно, был выброшен в окно.

Матиас нашаривает в глубине кармана два слишком длинных окурка, найденных в траве у обрыва. Он раскуривает их один за другим, чтобы привести к более правдоподобным размерам; как можно скорее выкуривает их, делая затяжку за затяжкой, и также выбрасывает в окно.

Правая рука снова погружается в глубь кармана и достает на этот раз конфету. Прозрачная обертка разворачивается и кладется обратно в пакетик, а кубик коричневатой массы отправляется в рот. Это что-то, напоминающее карамель.

Матиас застегивает куртку. Поскольку ветра нет, этот дождик вряд ли попадет в комнату; так что можно не закрывать раму. Матиас подходит к двери.

В тот момент, когда он открывает дверь, чтобы пройти в коридор и пересечь дом – поскольку главная входная дверь, выходящая на дорогу, располагается с противоположной стороны, – ему приходит в голову, что если он повстречает квартирную хозяйку, то она непременно захочет с ним поговорить. Он бесшумно приотворяет дверь комнаты. До него, вероятно из кухни, расположенной на другом конце коридора, неотчетливо доносятся какие-то слова. Среди этих голосов он узнает голос хозяйки. С ней разговаривают еще по крайней мере двое мужчин. Можно подумать, что они стараются не повышать голоса – иногда даже говорят шепотом.

Матиас осторожно прикрывает дверь и поворачивается к окну; можно запросто выйти через него. Взобравшись на коленях – чтобы не поцарапать полированное дерево – на небольшой массивный стол, он перешагивает через подоконник, приседает на каменном выступе снаружи и спрыгивает на низкорослую травку холма. Если двое мужчин хотят поговорить с ним, они вполне смогут сделать это попозже.

Матиас идет напрямик сквозь сырой, холодящий лоб и глаза воздух. Войлочный травяной ковер, составляющий в этих местах всю растительность, настолько пропитался водой, что подметки ботинок издают чмоканье выжимаемой губки. Эта податливая жижа делает шаг мягким, легким и естественным – тогда как на ночной дороге ноги на каждом шагу спотыкались о невидимые камни. Сегодня утром коммивояжер уже не чувствовал никакой усталости.

Очень скоро он приходит к краю обрыва, который в этих местах не очень высок. На море, уже довольно низком, продолжается отлив. Оно абсолютно спокойно. Мерный шелест небольших волн раздается чуть громче, чем шум шагов по траве, но медленнее. Слева виднеется большой прямоугольный мол, косо уходящий в сторону открытого моря, и на самом его конце, у входа в порт, – башенка маяка.

Продолжая свой путь в том же направлении, идя то по холмистым лугам, то прямо среди утесов, Матиас останавливается перед длинной расселиной, расположенной перпендикулярно берегу. В своей верхней части она не превышает одного метра в ширину, сразу сужаясь книзу, и вскоре становится настолько узкой, что в нее может пройти только тело ребенка. Но расселина, должно быть, уходит гораздо глубже внутрь скалы; ее дно мешают увидеть выступы на стенах. Вместо того чтобы расширяться в сторону моря, она, наоборот, еще больше сужается – по крайней мере, на поверхности, – не оставляя на боковой стене обрыва, среди хаоса гранитных плит, спускающихся до самого песчаного берега, ни одного нормального отверстия. Так что проскользнуть туда с какой бы то ни было стороны невозможно.

Матиас достает из кармана пакетик конфет, открывает его, кладет в него для балласта камешек, снова закрывает, несколько раз перекручивая целлофан, и наконец бросает туда, где щель наиболее широкая. Твердое тело ударяется о камень – раз, второй, – но падает, не разбиваясь и нигде не задерживаясь. Затем он скрывается из виду в поглотившей его темной пустоте.

Склонившись над бездной и прислушавшись, Матиас слышит, как тот еще раз отскакивает от чего-то твердого. Последовавший сразу за этим характерный звук сообщает о том, что твердое тело наконец упало в отверстие, наполненное водой. Это отверстие во время прилива несомненно сообщается с морем, но их соединяют такие узкие и запутанные каналы, что вода вряд ли когда-нибудь вынесет пакетик наружу. Матиас распрямляется, делает крюк, чтобы обойти расселину, и продолжает свой прерванный путь. Он задумывается о том, любят ли крабы конфеты.

Вскоре у его ног показываются плоские скалы, на которых покоится начало большого мола – широкие, слегка наклонные пласты из серого камня, которые спускаются прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок. Здесь таможенная тропа соединяется с дорогой побольше, которая, изгибаясь, уходит в глубь острова, оставляя позади, у самого края берега, древнюю полуобвалившуюся стену, оставшуюся, очевидно, от старого королевского города.

Матиас спускается по камням без труда, благодаря их удобному расположению. Перед ним возвышается внешняя стена мола, прямой линией вертикально убегающая к причальному маяку.

Он взбирается на последний склон, затем поднимается еще на несколько ступеней, которые ведут к набережной через проем, проделанный в массивном парапете. Он снова оказывается на бугристой мостовой, свежеумытой утренним дождем. Вода в порту гладкая, как в замерзшем пруду. На ее поверхности уже нет ни малейшего волнения, ни малейшей ряби у берегов, ни малейшей зыби. В конце пристани идет погрузка ящиков на стоящее у причала маленькое рыболовное судно. Три человека – два на берегу и один на палубе – механическими движениями передают их из рук в руки.

Обнажившаяся вдоль берега полоса ила выглядит уже не так, как в предыдущие дни. Тем не менее, чтобы понять природу этого изменения, Матиасу приходится несколько секунд подумать, потому что на этом темно-сером полотне не бросается в глаза ничего необыкновенного: только оно какое-то «чистое», весь мусор, которым оно было усыпано, вдруг куда-то исчез. Матиас вспомнил, что накануне он действительно заметил группу людей, которые, воспользовавшись отливом, занимались таким необходимым трудом, как очистка. Эта привычка к уборке, сказала ему квартирная хозяйка, сохранилась на острове еще со времен военного флота. Коммивояжер, разумеется, сделал вид, что знает об этом из своих детских воспоминаний; но на самом деле он совершенно забыл об этой подробности, равно как и обо всем остальном, и эти картины ему уже ничего не напоминали.

Панцири ракообразных, обломки железа и посуды, полусгнившие водоросли – все это исчезло. Затем море сровняло слой ила и, отступая, оставило за собой гладкий и чистый песок, из которого порой одиноко торчат лишь редкие камешки круглой гальки.

Как только Матиас вошел в зал кафе, его окликнул хозяин: для Матиаса представилась возможность вернуться в город, не дожидаясь завтрашнего вечернего парохода. Одно рыбацкое судно – то самое, что стоит у причала, – скоро отправляется на континент; оно согласно, несмотря на строгие правила, взять на борт одного пассажира. Сквозь стеклянную дверь Матиас смотрит туда, на маленький синий кораблик, на котором так же споро и машинально по-прежнему идет погрузка.

– Владелец судна – мой друг, – говорит хозяин. – Он сделает это ради вас.

– Да, благодарю вас. Но у меня еще есть действующий обратный билет, я бы не хотел, чтобы он пропал.

– Будьте спокойны, там с вас много не попросят, а пароходная компания, может быть, вернет деньги.

Матиас качает головой. Он провожает глазами силуэт человека, идущего теперь по молу со стороны причального спуска.

– Это было бы удивительно, – говорит он. – И потом, наверное, садиться на корабль надо прямо сейчас?

– Есть еще добрых четверть часа. У вас полно времени, чтобы пойти за вещами.

– Но позавтракать времени уже нет.

– Могу быстро сделать вам черный кофе.

И тут же хозяин наклоняется к открытому буфету, чтобы взять оттуда чашку, но Матиас останавливает его жестом руки и с недовольной гримасой говорит:

– Если я без спешки не выпью хороший кофе с молоком и не съем два-три бутерброда, я уже не человек.

Хозяин поднимает вверх руки и улыбается в знак того, что ничего не может поделать. Матиас отворачивается к окну. Кажется, будто рыбак в красном костюме, идущий по пристани, пока на него не смотрели, оставался на том же месте; однако шагая так ровно, он, наверное, заметно продвинулся за последние несколько реплик. Его перемещения нетрудно проследить по корзинам и рыболовецким принадлежностям, раскиданным на его пути. Пока Матиас провожает его глазами, человек быстро один за другим оставляет эти ориентиры позади себя.

Матиас улыбается хозяину в ответ, а затем добавляет:

– Впрочем, мне надо еще расплатиться за комнату. Моей квартирной хозяйки сейчас наверняка нет дома.

Снова взглянув сквозь стеклянную дверь, Матиас еще раз испытывает такое же удивление: рыбак находится точно в том месте, где, как ему кажется, он видел его мгновением раньше, когда отвел взгляд, и по-прежнему идет тем же ровным и торопливым шагом среди сетей и ловушек. Как только наблюдатель перестает смотреть на него, он застывает на месте, чтобы вновь начать движение именно в тот момент, когда взгляд снова обращается к нему – как будто никакой остановки не было, потому что увидеть, как он останавливается или снова начинает идти, невозможно.

– Как хотите, – говорит хозяин. – Раз вам так хочется остаться с нами… Сейчас я подам вам завтрак.

– Давайте, сегодня утром я голоден.

– Не удивительно! Вы ничего не поели вчера вечером.

– Я бываю голоден в основном по утрам.

– Во всяком случае, никто не скажет, что вам не понравилось в здешних краях! Вы даже боитесь потерять лишний день здесь.

– Что касается здешних мест, понимаете, я знаю их давно. Я ведь здесь родился, я вам уже говорил.

– У вас было предостаточно времени, чтобы выпить кофе и сходить за вещами. Что касается денег, то вы гораздо больше тратите, оставаясь тут.

– А! Ну и пусть. Я не люблю принимать решения вот так, в последнюю минуту.

– Как хотите. Сейчас я подам вам завтрак… Смотрите, вот как раз и малыш Луи!

Входная дверь открывается, чтобы впустить моряка в выцветшем красном костюме, того, который только что шагал по молу. Впрочем, его лицо знакомо Матиасу.

– Отбой, парень, – говорит ему хозяин. – Твоя посудина не понадобится.

Коммивояжер вежливо улыбается молодому человеку.

– Знаете, я не очень-то и тороплюсь, – говорит он.

– А я думал, что вы, вероятно, хотите поскорей покинуть остров, – говорит хозяин.

Матиас тайком наблюдает за ним. С виду кажется, что у того решительно ничего нет на уме. Молодой моряк, не отпуская дверной ручки, поочередно смотрит на обоих. У него худое и серьезное лицо. Его глаза как будто ничего не видят.

– Нет, – повторяет Матиас, – я не очень тороплюсь.

Никто ему не отвечает. Хозяин стоит, прислонясь к косяку двери за стойкой, повернувшись лицом к моряку в матросской блузе и брюках из красной ткани. Зрачки молодого человека застыли теперь на дальней стене, в углу зала, где находится китайский бильярд. Можно подумать, он ждет, что кто-то должен прийти.

Наконец он выцеживает из себя два-три слова и выходит. Хозяин в свою очередь тоже уходит со сцены – только через другой выход, в дальние комнаты, – но почти сразу же возвращается. Он огибает прилавок и подходит к стеклянной двери, чтобы выглянуть наружу.

– Этот дождик, – говорит он, – будет лить теперь весь день.

Далее он добавляет еще несколько замечаний относительно погоды – климата острова в целом и метеорологических условий за последние недели. В то время как Матиас опасался новых сомнений в отношении тех неубедительных причин, которые он выдвинул в оправдание своего отказа, человек, похоже, напротив, полностью одобряет его поведение: в самом деле, этот день совершенно не подходит для прогулки на рыболовном судне. Не потому, что можно попасть в шторм – в такую тихую погоду, – а потому, что на столь скромной рыбацкой шхуне нет даже подходящего места, чтобы укрыться от дождя; коммивояжер промок бы до костей задолго до прибытия в порт.

Еще хозяин упрекнул такие корабли в том, что на них грязно: хотя их беспрестанно моют, выливая ведра воды, по всем углам вечно остаются какие-то рыбные отбросы, как будто они там растут. И еще невозможно взяться ни за один конец веревки, не перепачкав руки в смазке.

Матиас украдкой бросает взгляд в его сторону. Совершенно очевидно, что у него нет на уме ничего такого – и даже вообще ничего нет на уме, – что он говорит просто так, не придавая своим словам ни малейшего значения. Впрочем, он говорит без всякого убеждения. С равным успехом он мог бы и помолчать.

Молодая официантка появляется из-за стойки бара, семеня мелкими шажками и неся на подносе посуду для завтрака. Она расставляет ее на столе, за который садится Матиас. Теперь она знает место, которое должна занимать каждая вещь, и больше не теряется и не ошибается, как в первый день. Только некоторая медлительность слегка выдает еще ее прилежную старательность. Закончив накрывать на стол, она поднимает на коммивояжера – но не более чем на секунду, только в быстром взмахе ресниц – свои большие темные глаза, чтобы посмотреть, доволен ли он. На этот раз кажется, будто она ему незаметно улыбнулась.

Последний раз окинув взглядом накрытый стол, она слегка протягивает руку, как будто желая что-то переставить – может быть, кофейник, – но все стоит на своих местах. Рука у нее маленькая, а запястье необыкновенно тонкое. Глубоко врезавшаяся веревка оставила на запястьях красные следы. Тем не менее она была завязана не туго. Должно быть, веревка врезалась в плоть вследствие тщетных попыток девочки освободиться. Ей пришлось связать и лодыжки – но не соединив ноги вместе, что было бы слишком просто, а зафиксировав каждую на земле так, чтобы они были расставлены примерно на метр друг от друга.

Для этой цели у Матиаса еще оставался хороший кусок веревочки, потому что та оказалась длиннее, чем он ожидал. Кроме того, ему понадобились два крепко вбитых в землю колышка… Это идеальное решение ему подсказали овцы, которые паслись рядом. Как он не подумал об этом раньше? Сначала он связывает ей обе ноги вместе, чтобы она сидела спокойно, пока он меняет местами овец; овцы не успевают встревожиться – настолько проворно он действует, привязывая их всех вместе – а не в две пары и одну овцу отдельно. Таким образом он добывает два металлических колышка – заостренные штыри с головкой, загнутой в форме кольца.

Труднее всего ему было потом вернуть каждую овцу на свое место, так как за это время они перепугались. Они носились кругами, натягивая веревку… Зато она теперь стояла покорно, руки были спрятаны за спину – чуть пониже, в ложбинке поясницы, – ноги выпрямлены и расставлены в стороны, рот растянут кляпом.

Все становится еще спокойнее: никелированный велосипед остался лежать один на склоне, в ложбинке над обрывом, четко выделяясь на фоне низкорослых трав. Несмотря на сложное устройство деталей, его очертания совершенно чисты, без всякого намека на беспорядок или неясности. Полированный металл не сверкает никаким неуместным блеском, несомненно, по причине тончайшего – словно пар – слоя пыли, которым он покрылся в дороге. Матиас спокойно допивает из кружки остатки кофе с молоком.

Хозяин гостиницы, который снова вернулся на свой наблюдательный пост у стеклянной двери, объявляет ему, что рыбацкое суденышко отчалило. Его борт медленно отдаляется от скошенного каменного края пристани; между ними, в глубине все увеличивающегося разреза, виднеется черная вода.

– К четырем часам вы могли бы быть дома, – не оборачиваясь говорит хозяин.

– Да ладно! Меня никто не ждет, – отвечает Матиас.

Тот больше ничего не говорит, по-прежнему наблюдая за маневрами корабля – который повернулся теперь противоположным бортом, перпендикулярно изначальному направлению, носом к выходу из гавани. Несмотря на расстояние, на его борту можно прочитать нарисованные белой краской цифры.

Матиас встает из-за стола. Его заставляет остаться здесь до завтра, добавляет он, еще одна, последняя причина: прежде чем уехать из этих мест, он хочет завершить исследование рынка, которое не закончил в первый вечер. Поскольку теперь у него было времени даже больше, чем нужно, то вчера он ничего не делал – или почти ничего, – поскольку рассчитывал на третий день, дабы нормально выполнить окончательную часть своего кругового маршрута. Он объясняет хозяину общий рисунок своего путешествия по острову: нечто вроде восьмерки, в которой поселок занимает не самое центральное место, а точку, расположенную на краю одного из завитков – северо-западного. На вершине этого завитка находится мыс Лошадиный. Отсюда до порта – то есть от силы четверть предусмотренного маршрута – это и есть тот отрезок пути, который он снова должен пройти за сегодняшний день, однако на этот раз не пропуская ни одной остановки и ни одного поворота. Так как во вторник время поджимало, он действительно не заехал в большинство из тех мелких поселений, через которые не проходит шоссе. В конце ему пришлось принять решение не останавливаться больше вообще, даже у дверей, мимо которых он проезжал, и нестись на всей скорости, на какую только был способен его велосипед.

Сегодня ради такого короткого отрезка пути ему не понадобится брать напрокат велосипед: он вполне успеет пройти весь этот путь пешком. Тем не менее он предпочитает отправиться немедленно и не возвращаться на обед в поселок. Поэтому он просит хозяина гостиницы приготовить для него два бутерброда с ветчиной, за которыми он вернется через две минуты, после того как сходит за чемоданчиком с часами.

Квартирная хозяйка замечает его через открытую дверь кухни, когда он проходит по коридору. Она кричит ему любезно: «Здравствуйте, месье!» Он сразу видит, что у нее нет к нему ничего конкретного – и неконкретного тоже. Тем не менее она подходит к двери; сам он останавливается; она спрашивает, хорошо ли он спал – да; вчера он не закрывал на ночь ставни – да; когда дует восточный ветер, их не всегда открывают даже днем… и т. д.

В комнате он с первого взгляда замечает, что под столом нет чемоданчика. Однако тут же вспоминает, что утром переставил его в другое место. Кончиками пальцев, поскольку там нет ни ручки, ни ключа, он открывает большой шкаф, достает чемодан, закрывает шкаф. На этот раз он выходит из дома через дверь и идет в поселок по дороге. Капли дождя стали такими редкими и крохотными, что надо специально обращать на них внимание, чтобы заметить.

Матиас входит в кафе «Надежда», кладет завернутые в желтую бумагу бутерброды в левый карман куртки и идет дальше в направлении небольшой площади, по мостовой, которая благодаря влажности стала ярче.

Витрина скобяной лавки пуста: из нее были убраны все выставленные товары. Внутри, на выставочном прилавке, лицом к улице стоит человек в серой рубашке. Так что его черные фетровые тапочки, носки и нижняя часть штанов, задравшихся вслед за поднятыми руками, средь бела дня выставлены на всеобщее обозрение в метре от земли. В каждой руке он держит большую тряпку; но левая только опирается на стекло, тогда как правая небольшими круговыми движениями вытирает его поверхность.

Завернув за угол возле лавочки, Матиас нос к носу сталкивается с девушкой. Он отходит, уступая ей дорогу. Но она стоит и смотрит на него, как будто собираясь с ним заговорить и несколько раз переводя взгляд с чемодана на его лицо.

– Здравствуйте, месье, – наконец произносит она. – Это не вы тот коммивояжер, который продает наручные часы?

Это Мария Ледюк. Она как раз хотела увидеть Матиаса; она пошла бы даже туда, где он живет, потому что узнала, что он все еще на острове. Она хочет купить часы – что-нибудь надежное.

Матиас считает, что нет необходимости возвращаться вместе с ней в дом ее матери – последний дом на выезде из поселка, по дороге к большому маяку, – тогда он отклонится от своего нынешнего маршрута. Он указывает ей на вымощенный тротуар, окружающий решетку у монумента павшим: поскольку дождь перестал, они прекрасно смогут посмотреть товар и там. Он кладет чемоданчик на мокрые камни и щелкает замком.

Не переставая перебирать первые картонки, которые он, показав клиентке, одну за другой складывает на дно крышки, он рассказывает ей об их несостоявшейся встрече в Черных Скалах, надеясь, что она сама упомянет о трагическом происшествии, лишившем ее младшей сестры. Но так как девушка не проявляет никакого намерения разговаривать на эту тему, ему приходится прямо перейти к ней. Впрочем, она обрывает речи Матиаса и ограничивается лишь тем, что сообщает время похорон – в пятницу утром. Из ее слов ясно, что семья желает, чтобы церемония прошла как можно скромнее, в присутствии только близких родственников. Можно подумать, что у нее осталась еще какая-то неприязнь по отношению к покойной; у нее больше нет времени задерживаться, говорит она, возвращаясь к занимающей ее сделке. Через несколько минут она совершила выбор и решила, что наилучшим способом уладить дело будет следующий: коммивояжер просто оставит часы в том кафе, где он обедает; а она, со своей стороны, оставит там деньги. Не успел Матиас закрыть чемодан, как Мария Ледюк уже ушла.

По другую сторону от монумента павшим он видит рекламную доску кинотеатра, оклеенную совершенно белой бумагой, которая закрывает всю ее деревянную поверхность. В этот момент из табачной лавки выходит владелец гаража, держа в руках небольшую бутылочку и тонкую кисточку. Матиас спрашивает, куда делась вчерашняя цветастая афиша; та афиша, отвечает владелец гаража, не соответствовала фильму, бобины с которым были тогда же получены; распространитель ошибся, посылая их. Так что объявление о программе на следующее воскресенье придется теперь просто написать чернилами. Матиас уходит, когда человек уже принимается за свою работу, твердой рукой выводя большую букву О.

Пройдя по улице, начинающейся направо от мэрии, коммивояжер идет мимо старого дока, совершенно сухого из-за отлива – потому что шлюзы сломаны и в нем уже давно не держат воду. По всей видимости, и здесь ил был вычищен.

Затем он идет вдоль высокой стены форта. За ней дорога снова поворачивает к берегу, но не спускается к морю, а продолжается, изгибаясь налево, в направлении мыса.

Гораздо быстрее, чем ожидал, Матиас добирается до перекрестка, откуда отходит дорога, ведущая к деревне Сен-Совер – последнему систематически изученному им месту. Там он продал всего одну пару часов – последнюю за тот день, – но поскольку он ревностно и без особой спешки обошел основные дома в этой деревне, бесполезно снова пытать там счастья.

Так что, повернув обратно, он идет дальше прямо по шоссе, быстрым шагом направляясь в сторону поселка.

Примерно через пятьдесят метров он опять видит справа уединенный домик, построенный у самой обочины – который не заинтересовал его во вторник по причине его небогатого вида. Тем не менее он выглядит как большинство строений на острове: простенький, одноэтажный, с двумя квадратными окошками по бокам низкой двери.

Он стучит по дверной доске и ждет, сжимая в левой ладони ручку своего чемоданчика. Недавно подновленная блестящая краска удивительно похоже имитирует древесные сучки и прожилки. На уровне его взгляда нарисованы рядом два округлых сучка, похожих на пару очков. Коммивояжер стучит второй раз своим широким перстнем.

Он слышит шаги в коридоре. Дверь приоткрывается, и из нее выглядывает голова женщины, чье лицо ничего не выражает – ни приветливости, ни недовольства; ни доверия, ни недоверия; ни даже удивления.

– Здравствуйте, мадам, – говорит он. – Не хотите ли посмотреть замечательные часы? Вы таких никогда не видели: превосходное качество, прочность, надежность, саморегулируемость гарантированы – по ценам, какие вы даже не можете себе представить. Вы только взгляните! Всего минутку – это время не пройдет для вас зря! Одну минутку – только посмотреть: это ни к чему вас не обязывает.

– Пожалуйста, – говорит женщина. – Входите.

Он проходит в коридор, затем в первую дверь направо – на кухню. Он кладет чемоданчик на большой овальный стол, занимающий середину комнаты. Новая клеенчатая скатерть украшена пестрыми цветочками.

Он нажимает подушечками пальцев на замки, и они отщелкиваются. Двумя руками – по одной с каждой стороны, положив большие пальцы на уголки с медными заклепками, – он берется за крышку и откидывает ее. Крышка широко распахивается и остается в таком опрокинутом положении, ее наружная часть покоится на клеенчатой скатерти. Правой рукой коммивояжер достает из чемодана черный ежедневник и кладет его на дно крышки. Затем он берет рекламные проспекты и кладет их на ежедневник.

Затем левой рукой он берет за левый нижний угол первую прямоугольную картонку и держит на уровне своей груди, наклонив на сорок пять градусов от себя и так, что оба длинных ребра оказываются параллельны поверхности стола. Большим и указательным пальцами правой руки он берет защитную бумагу, прикрепленную на верхней части картонки; держа эту бумагу за правый нижний угол, он приподнимает ее и заворачивает вокруг оси крепления до тех пор, пока она не минует своего вертикального положения. Затем он отпускает бумагу, которая, одним своим краем по-прежнему держась на верхней части картонки, свободно продолжает заворачиваться назад и в конце концов снова занимает почти вертикальное положение, хотя и немного смещенное благодаря естественной жесткости бумажного листка. В это время правая рука возвращается к груди коммивояжера, то есть опускается на высоту середины картонки и одновременно перемещается влево. Сжатые вместе большой и указательный пальцы вытягиваются вперед, а остальные три пальца загибаются внутрь ладони. Он приближает конец вытянутого указательного пальца к кругу циферблата часов, находящихся на…

…к кругу циферблата часов, находящихся на его запястье, и говорит:

– Четверть пятого ровно.

У основания выпуклого стекла он видит длинный и заостренный ноготь своего пальца. Он, разумеется, подстригал их совсем иначе. И с сегодняшнего вечера…

– Сегодня вовремя, – говорит женщина.

Она удаляется в сторону носовой части маленького пароходика, сразу же скрывшись в толпе пассажиров, теснящихся на палубе. Большинство из них еще не устроились на время поездки; они беспорядочно бродили в поисках удобного места, толкались, окликали друг друга, собирали и пересчитывали багаж; другие стояли вдоль борта со стороны мола, желая в последний раз махнуть рукой оставшимся на берегу семьям.

Матиас же облокотился на планшир и стал смотреть на воду, которая набегала косой волной, умирая на каменном склоне. Всплески и покачивание поверхности воды в укромном углу возле причального спуска были слабыми и мерными. Чуть дальше вправо ребро, образованное наклонной плоскостью и вертикальной стенкой, начало наискось удаляться.

Сирена издала последний резкий и протяжный гудок. Затем послышался электрический звонок поднимаемого трапа. Полоса глубокой, чернеющей воды у борта корабля незаметно увеличивалась.

За ней сквозь тонкий слой воды, покрывающей камень, чрезвычайно отчетливо проглядывали все мельчайшие шероховатости плит, а также цементные швы, разделяющие их более или менее впалыми линиями. Неровности в воде казались и более явственными, чем на воздухе, и в то же время более нереальными, представая взгляду в резко очерченных – быть может, преувеличенно резких – тенях, не создавая при этом впечатления, что эти выступы настоящие, словно это было только изображение, создающее иллюзию реальности.

Прилив продолжался, хотя уровень моря уже был высок по сравнению с тем, что было утром, когда пароход причаливал. Коммивояжер подошел к причалу, чтобы взглянуть на пассажиров: там были только безобидные на вид граждане, возвращающиеся домой местные жители, которых на пристани ждали дети и жены.

На подножие еще сухой части наклонного спуска накатила волна посильнее, внезапно увлажнив новый участок шириной по меньшей мере в пятьдесят сантиметров. Когда она откатилась, на гранитном камне проступили многочисленные серо-желтые знаки, которые до сих пор были не видны.

В укромном углу возле причального спуска вода мерно вздымалась и опадала, напоминая коммивояжеру движение волн на многие мили от маленького острова, у плавучего буя, мимо которого проходил корабль. Он подумал, что часа через три сойдет на берег. Он слегка отступил, чтобы бросить взгляд на фибровый чемоданчик, стоящий у его ног.

Это был большой жестяной буй, подводная часть которого состояла из острого конуса, над которым возвышалась сложная конструкция из металлических прутьев и пластин. Все это вместе поднималось из воды на три-четыре метра. Около половины этой величины составляло само по себе коническое основание. Все остальное делилось на три, очевидно, равные доли: сначала, как продолжение конуса, шла небольшая решетчатая башенка квадратного сечения – четыре металлические опоры, соединенные поперечинами. Над ней было нечто вроде цилиндрической клетки с вертикальными прутьями, в центре которой находился световой сигнал. Наконец, все сооружение венчали, отделенные от цилиндра стержнем, продолжающим его главную ось, три сплошных и расположенных один над другим равносторонних треугольника, так что на вершине одного покоилась середина горизонтального основания следующего. Вся эта конструкция была выкрашена в глубокий черный цвет.

Поскольку сооружение это было слишком тяжелым, чтобы следовать движению волн, уровень воды возле стенок конуса поднимался и опускался в ритме их качания. Несмотря на прозрачность воды, подробности дна не просматривались – только пляшущие формы: каменные гряды, скалы, длинные водоросли или просто отражения многочисленных…

Коммивояжер снова подумал, что через три часа он сойдет на берег.