Симон Лекёр проснулся среди наваленных ящиков и разломанных машин. Во рту было противно, как после попойки. Понемногу он пришел в себя, но оставалось смутное впечатление затянувшегося кошмара. Вскоре он обнаружил, что уже был здесь. В этой заброшенной мастерской произошла их первая встреча с Джинн. И тут же в памяти всплыло его первое задание:

— Нужно сходить на Северный вокзал. И поскорее, поскольку очень важно оказаться там к прибытию амстердамского поезда. Если я не справлюсь с первым поручением как подобает, боюсь, потом потеряю их расположение, и они больше ничего мне не доверят…

Однако Симона Лекёра не покидало непонятное ощущение, что вся эта история с вокзалом, поездом, пассажиром, которого он обязательно должен был встретить, случилась уже давным-давно: будущее принадлежало прошлому. Пространство и время почему-то перепутались. И Симон никак не мог определить ни то, ни другое применительно к собственному положению. Что с ним произошло? Когда? Где?

В данный момент он вроде бы лежал на земле, в пыли и всяких ошметках, валяющихся на полу в мастерской между бракованными материалами и машинами, сам не понимая зачем. Было уже совсем светло. Чудесное весеннее утреннее солнышко стояло высоко, и яркий свет бил в пыльные квадраты застекленной крыши; впрочем, когда в том же самом заброшенном помещении ему явилась Джинн, в плаще и мужской шляпе, на улице смеркалось…

Симон вдруг с невероятной точностью вспомнил недавно виденную сцену: в колеблющемся свете трех свечей, стоявших в медном подсвечнике, на голом матрасе, постеленном на железную кровать, лежал мальчик лет десяти, совершенно неподвижный, словно одеревеневший, с восковым лицом, видимо, уже умерший, с большим распятием на груди…

Картинка мгновенно сменилась другой, не менее четкой: тот же мальчик, одетый, как в прошлом веке, вел слепого, держа его за левую руку. Другой рукой инвалид сжимал изогнутую рукоять белой трости, которой ощупывал землю прямо перед собой. Толстые черные очки наполовину закрывали его лицо. На нем была куртка из тонкой кожи с застежкой «молния», из-под которой виднелся ярко-синий свитер…

Симона Лекёра вдруг озарила неожиданная мысль. Он поднес руку к груди, но не нащупал пальцами крестик из черного дерева (хотя лежал на спине точно в такой же позе, как и мальчик на смертном одре), однако отметил про себя, что одет в куртку из лайки и кашемировый пуловер. Он вспомнил, что действительно выбрал их для своего свидания в тот вечер, несмотря на то, что сочетание в одежде синего и белого цветов, одновременно элегантное и небрежное, казалось, совершенно не подходило для человека, нанимающегося на работу…

— Нет, нет, — сказал он себе. — Не может быть, чтобы встреча была назначена на сегодняшний вечер. Он ведь еще не настал, а встреча уже состоялась. Значит, скорее всего, это было вчера. Что касается обеих сцен с одним и тем же мальчиком, вторая, видимо, произошла позже, поскольку во время первой ребенок покоился на смертном одре… Откуда только берутся подобные картины?

Симон не знал, относились ли они к разряду воспоминаний, остающихся после событий реальной жизни, или речь шла, что тоже вполне возможно, о силуэтах, возникающих во сне и проходящих чередой в нашем сознании, причем обычно в обратном хронологическом порядке.

Как бы то ни было, в последовательности этих эпизодов во времени существовала брешь. Представлялось невероятным, что можно проспать более двенадцати часов в таком неудобном месте… Разве что причиной тому стало какое-нибудь снотворное или сильный наркотик…

Новая картина, взявшаяся непонятно откуда, ни с того ни с сего возникла в его больном воображении: длинная прямая кое-как вымощенная улица, тускло освещенная старыми фонарями, с покосившимися заборами, глухими стенами и полуразрушенными домиками… И снова тот же мальчишка выскакивал из одного дома, делал пять-шесть прыжков и растягивался в красноватой луже…

Симон Лекёр с трудом встал на ноги. Чувствовал он себя скверно: все тело ломило, голова раскалывалась. «Надо бы выпить кофейку, — подумал он, — или принять таблетку аспирина». Он вспомнил, что на ближайшем широком проспекте видел много кафе и пивных. Симон несколько раз попытался отряхнуть потерявшие форму, мятые, измазанные в черной пыли брюки из белой ткани: разумеется, их уже невозможно было привести в прежний вид.

Он собрался уходить, когда увидел, что кто-то еще лежит на земле в нескольких метрах от него в подобном же состоянии. Тела целиком не разглядеть: голова и верхняя часть туловища заслонены здоровенным ящиком. Симон осторожно приблизился. Он посмотрел в лицо и вздрогнул: Джинн, никаких сомнений быть не могло.

Она распростерлась прямо в проходе, на ней — все тот же наглухо застегнутый плащ, темные очки и шляпа из мягкого фетра, странным образом оставшаяся на голове во время падения девушки, сраженной смертельным ударом лезвия ножа в спину или пулей, выпущенной из револьвера. Раны не было видно, но под грудью образовалась лужа свернувшейся крови, вытекшей из-под левого плеча на черный асфальт.

Прошло немало времени, прежде чем Симон решился, наконец, пошевелиться. Он стоял, не шелохнувшись, с ощущением полного непонимания того, что ему надлежало исполнить. В конце концов, превозмогая ужас, он нагнулся и слегка прикоснулся к руке трупа…

Она показалась ему не только застывшей и холодной, но и чересчур затвердевшей, слишком жесткой, чтобы можно было бы допустить, что это человеческая плоть и сочленения. Желая рассеять последние сомнения, он заставил себя, преодолев мешавшее ему какое-то необъяснимое отвращение, потрогать конечности, грудь, щеки, губы…

Явная неестественность ощупанного тела окончательно убедила Симона в том, что с момента своего прибытия он дважды был введен в заблуждение, причем с разницей в несколько часов: перед ним снова лежал манекен из папье-маше. Однако темная красная лужа не была поддельной: кончиками пальцев Симон проверил — она оказалась влажной и липкой. Тем не менее, он не смог бы настаивать на том, что кровь настоящая.

Все увиденное представлялось Симону Лекёру полным бредом, но в глубине души он подозревал, что для каждой галлюцинации существовало свое объяснение, пока ему недоступное. Убитый манекен лежал точно на том же месте, где накануне во время их короткой встречи стояла Джинн; хотя Симон отлично помнил, что в прошлый раз видел ее внизу, на первом этаже. Если, конечно, он не спутал две следовавшие одна за другой сцены — с Джинн и с манекеном.

Он решил уйти по возможности скорее, опасаясь, что еще какие-нибудь загадки усложнят дело. Их и так было достаточно, чтобы на несколько часов погрузиться в размышления. Но, как бы то ни было, чем больше он об этом думал, тем незаметнее становилась связующая нить событий.

Симон спустился по лестнице. Внизу, небрежно облокотившись на те же ящики, засунув обе руки в карманы плаща, все еще стояла точная копия Джинн: на восковых губах застыла неуловимая улыбка. Стало быть, наверху — другой манекен, сходный с первым по всем параметрам. Томный ироничный усмехающийся рот не имел ничего общего с устами Джейн Франк. Но все-таки Симону почудилось, что над ним смеются. Он пожал плечами и направился к стеклянной двери, выходящей во двор.

… Не успел он переступить порог, как мнимый манекен слегка распрямился и улыбка на его лице стала отчетливее. Из правого кармана непромокаемого плаща высунулась рука, потянулась к щеке, медленно сняла черные очки… Блеснули красивые светло-зеленые глаза…

Последнюю картину Симон нарисовал в своем воображении уже по дороге. Впрочем, он не стал оборачиваться для того, чтобы разрушить ее слабое правдоподобие, так как был абсолютно уверен, что на сей раз видел лишь восковую фигуру американки из музея Гревен. Он пересек двор, прошел через арку, потом, дойдя до конца переулка, как и предполагалось, очутился на большом проспекте, кишащем прохожими. Симон почувствовал невероятное облегчение, будто после бесконечно долгого отсутствия снова вернулся в реальный мир.

Было, вероятно, около полудня, судя по положению солнца. Прошлой ночью Симон не завел вовремя свои наручные часы, которые, естественно, остановились, и он только что это заметил. К нему вернулось самообладание, и он шел теперь быстрым шагом. Однако ни бистро, ни пивных не было видно, хотя, насколько ему подсказывала память, по всей длине проспекта их было множество, кафе, должно быть, начинались подальше. Он вошел в первое попавшееся заведение.

Симон сразу же его узнал: именно тут он пил черный кофе, когда впервые вышел из заброшенной мастерской. Но сегодня здесь уже сидело много посетителей, Симон с трудом разыскал свободный столик, который стоял в темном углу, и уселся лицом к залу.

Молчаливого официанта в белом пиджаке и черных брюках не было сегодня на работе, если только он не вышел на кухню за каким-нибудь горячим блюдом. Его замещала пожилая женщина в серой блузке. Она направилась к новому посетителю, чтобы взять у него заказ. Симон сказал, что хочет только черного кофе покрепче и стакан обычной воды.

Когда женщина вернулась с подносом в руках, на котором стояли маленькая белая чашка, графин и большой стакан, он, напустив на себя полнейшее безразличие, спросил, на месте ли сейчас тот официант. Она ответила не сразу, как бы обдумывая вопрос, потом произнесла с некоторым беспокойством в голосе:

— Какого официанта вы имеете в виду?

— В белом пиджаке — того, который обычно обслуживает?

— Вот я и обслуживаю, — сказала она. — А больше никого нет, даже в часы пик.

— Но я точно вчера здесь видел…

— Вчера вы не могли ничего видеть — кафе было закрыто.

Она поспешно удалилась и принялась за работу. В ее тоне не было ничего враждебного, но в нем чувствовалась усталость и даже грусть. Симон осмотрелся. Неужели он спутал это заведение с похожей обстановкой другого?

Если не обращать внимание на толпу завсегдатаев, рабочих и мелких служащих обоего пола, сходство, признаться, просто поражало: такая же стеклянная стенка отгораживала кафе от тротуара, столы были расставлены точно так же, за стойкой бара в точно таком же порядке стояли бутылки, над которыми висели точно такие же таблички. На одной из них были написаны те же самые блюда быстрого приготовления: сандвичи, бутерброды, пицца и прочее.

«А здесь ведь уже давно не подают пиццу», — подумал Симон Лекёр. И вдруг сам удивился, откуда взялась эта его непоколебимая уверенность. Он залпом допил кофе. Поскольку на вывешенном меню указывалась цена пиццы, наверное, ее можно было заказать. Почему Симон ни с того ни с сего решил, что нельзя? Он, разумеется, не располагал никакой информацией, дающей повод для подобного утверждения.

Между тем как Симон изучал другие надписи на табличках за стойкой, его внимание привлекла скромных размеров фотография в черной рамке, висевшая чуть поодаль, рядом с предписанием, запрещающим продавать спиртные напитки несовершеннолетним. Обуреваемый малопонятным самому любопытством, Симон Лекёр поднялся из-за стола под предлогом, что ему понадобилось в туалет, и сделал небольшой крюк, стараясь пройти мимо фотографии. Там он остановился, якобы случайно, но на самом деле — чтобы рассмотреть ее поближе.

На фотографии был изображен мужчина лет тридцати со светлым, но тревожным взглядом, в форме морского офицера или, точнее, младшего офицера. Его лицо кого-то напоминало Симону… Внезапно он понял: это же официант, который обслуживал их накануне.

Справа свешивалась освященная веточка букса, просунутая под рамку из черного дерева. С засохших много лет тому назад пыльных стебельков осыпалась половина листьев. Внизу на пожелтевших полях фотографии была выведена (судя по почерку, левшой) дарственная надпись: «Мари и Жану от любящего папы».

— Вас смущает форма? — произнесла официантка.

Симон не заметил, как она подошла. Женщина в серой блузке протирала стаканы застойной. Она снова заговорила:

— Вы разглядываете моего отца. Он был русский.

Симон сразу не догадался, а ведь и правда, форма не имела никакого отношения к французскому морскому флоту. А поскольку фуражки на офицере не было, это несоответствие не бросалось в глаза. Чтобы поддержать разговор, он глупо спросил, умер ли тот на море:

— Погиб, — поправила дама.

— Вас зовут Мари?

— Разумеется! — фыркнула она, пожав плечами.

Симон спустился в подвал, где располагался дурно пахнущий туалет. Стены, выкрашенные в кремовый цвет, служили местом, где завсегдатаи записывали политические лозунги, информацию для деловых встреч и фантазии на сексуальные темы. Возможно, одно из посланий предназначалось Симону: например, вон тот телефонный номер, написанный красным карандашом и упорно повторяющийся в разных местах: 765.43.21. По крайней мере, набор цифр легко запомнить.

Возвращаясь к столику, он увидел позади стула, на котором сидел, нишу, обшитую рейками, отделанными под дерево. В самом ее углу к стене была приставлена белая трость для слепых. Входя в кафе, Симон не заметил этого плохо освещенного углубления. Видимо, трость стояла там уже тогда. Симон Лекёр снова сел. Грустная официантка проходила мимо, и он жестом подозвал ее:

— Будьте добры, мадам, принесите мне пиццу.

— Ее несколько месяцев больше не делают, — ответила дама в сером. — Санэпидемслужба запретила нам ее продавать.

Симон допил стакан воды и расплатился за кофе. Потом направился к выходу, но вдруг остановился, словно что-то припомнив. «Надо же, — оборачиваясь, произнес он вполголоса, — забыл свою трость». Можно было предположить, что она не принадлежала никому из посетителей, так как рядом не было ни одного столика. Симон быстро вернулся, без тени колебания взял белую трость и спокойно прошел через заполненный зал, держа ее в левой руке. Никто не прореагировал на его уход.

У выхода из кафе уличный торговец раскладывал на тротуаре поддельные черепаховые гребни и прочий мелкий хлам на продажу. Симон Лекёр купил черные очки с очень толстыми темными стеклами, несмотря на то что цена показалась ему завышенной. Глаза болели от яркого весеннего солнца, и ему не хотелось, чтобы косые лучи проникали сквозь слишком широкие боковые щели. Не колеблясь, он надел очки, которые вполне ему подошли.

Непонятно зачем — может быть, чтобы просто подурачиться, — Симон закрыл глаза, защищенные темными стеклами, и пошел, ощупывая перед собой дорогу железным наконечником трости. Теперь он испытывал что-то вроде успокоения.

До тех пор, пока Симон помнил расположение предметов вокруг себя, он продвигался без затруднений, хотя идти приходилось все медленнее. Но шагов через двадцать у него не осталось никакого представления о том, что находится перед ним. Он понял, что совсем сбился с пути и остановился, по-прежнему не открывая глаз. Так как он был на положении слепого, его никто не толкал.

— Хотите, сударь, я помогу вам перейти?

С этими словами к нему обратился, очевидно, мальчик, возраст которого Симон, не задумываясь, мог бы примерно определить по начинающему ломаться голосу. Кроме того, место, откуда доносился звук, как было подмечено мнимым калекой, довольно точно указывало на то, что рост у говорившего тоже был детский.

— Большое спасибо, — ответил он. — Было бы очень мило.

Паренек аккуратно, но крепко взял его за левую руку:

— Подождите минуточку, — сказал он, — свет пока зеленый, и машины по проспекту несутся слишком быстро.

Из его слов Симон сделал вывод, что они стоят на самом краю тротуара. Следовательно, он существенно — на несколько метров — отклонился от первоначального направления. Тем не менее эксперимент не только не переставал его привлекать, но начинал даже завораживать; хотелось, чтобы все это продолжалось, пока не прервется из-за какой-нибудь непреодолимой трудности.

Железным концом трости Симон легко нашел край гранитного бордюра и определил высоту, с которой нужно было спуститься на проезжую часть. Собственное тупое упрямство удивляло его самого: «У меня, наверное, мощный эдипов комплекс», — подумал он, улыбнувшись, но в это время мальчик повел его вперед, так как автомобили прекратили движение, уступая дорогу пешеходам. Однако улыбка вскоре исчезла с лица Симона, оно омрачилось мыслью: «Мне не следует смеяться, это ведь грустно — быть слепым».

Явившийся в дымке образ девочки в юбке со сборками, подхваченной на талии широкой лентой, задрожал в неясном воспоминании и через несколько мгновений проступил, как на экране, под закрытыми веками…

Она неподвижно застыла в дверном проеме. Вокруг темно и практически ничего не видно. В полумраке можно различить лишь белое газовое платье, светлые волосы, бледное лицо. Обеими руками дитя держит перед собой большой, начищенный до блеска подсвечник из желтой меди с тремя свечами, но ни одна не горит.

Очередной раз задаюсь вопросом, откуда берутся такие образы. Подсвечник уже всплывал в моей памяти. Тогда он, зажженный, стоял на стуле в изголовье у мальчика, лежавшего на смертном одре…

Теперь мы добрались до противоположной стороны дороги, и я опасаюсь, как бы мой поводырь меня не бросил. Я чувствую себя не совсем уютно в роли слепого, и мне хочется, чтобы мы еще несколько минут шли рядом. Пытаясь отвлечь его и выиграть время, я спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Жан, месье.

— Ты живешь поблизости?

— Нет, месье, я живу в четырнадцатом округе.

Оказывается, мы на другом конце Парижа.

Даже если и существует множество причин, объясняющих присутствие здесь мальчика, мне удивительно, что он бродит по улицам так далеко от дома. Я чуть было не задал ему этот вопрос, но вдруг испугался, что моя нескромность покажется ему странной, что он встревожится и пустится наутек.

— На улице Верцингеторига, — уточняет ребенок, и ровно на середине замысловатого слова его голос резко меняется от фальцета к басу.

Имя галльского вождя меня ошеломило: я думал, что есть только одна единственная улица Вер-цингеторига, и никак не предполагал, что существует какая-нибудь еще, во всяком случае в Париже. Недопустимо, чтобы одним и тем же именем назывались разные улицы одного города; разве что в истории Франции известно два Верцингеторига. Я делюсь своими соображениями с моим сопровождающим.

— Нет, — заявляет он без тени сомнения, — Верцингеториг — один, и такая улица в Париже — одна. Она — в четырнадцатом округе.

Получается, стало быть, что я перепутал название улицы с каким-то другим?.. Мы довольно часто убеждены в том, что на самом деле совершенно ошибочно: достаточно лишь откуда-то взявшемуся обрывку воспоминания попасть внутрь оставленного открытым целостного представления, либо невольно сложить две непарные половинки, либо нарушить порядок элементов в причинно-следственной связи, чтобы в нашем сознании зародилась призрачная материя, которую мы наделяем всеми свойствами реальности…

Я отложил на время решение топографической проблемы из опасения, что мальчику в конечном счете наскучат мои вопросы. Он отпустил мою руку, и я засомневался в том, что он еще долго будет моим поводырем. Может быть, родители ждут его к обеду.

Поскольку он давно ничего не говорил (достаточно давно, чтобы я смог осознать это), меня на мгновение охватил испуг, что он уже ушел, а мне придется тогда идти дальше одному, без опоры, ниспосланной провидением. Видимо, у меня был растерянный вид, поскольку я услышал ободряющий, несмотря на странное звучание, голос мальчика.

— Сдается мне, что вы не привыкли ходить в одиночку. Если хотите, мы можем побыть еще немного вместе. Куда вы направляетесь?

Вопрос поверг меня в замешательство. Однако мне нужно сделать все, чтобы мой случайный поводырь этого не заметил. Он не должен догадываться, что мне самому неведомо, куда я иду, поэтому быстро и безапелляционно отвечаю:

— На Северный вокзал.

— Тогда не надо было переходить. Он по ту сторону проспекта.

Разумеется, мальчик прав. Я так же поспешно даю первое пришедшее в голову объяснение:

— Я думал, на этом тротуаре меньше народа.

— Это действительно так, — соглашается мальчик. — Но вам все равно придется сейчас повернуть направо. Вам нужно на поезд?

— Нет, я жду приятеля.

— Откуда он приезжает?

— Из Амстердама.

— В котором часу?

Я снова ступил на опасный путь. Только бы там и вправду оказался поезд, прибывающий сразу после полудня! К счастью, маловероятно, что ребенку известно расписание.

— Я точно не помню когда, — говорю я, — но у меня наверняка еще масса времени.

— Скорый поезд из Амстердама прибывает на вокзал в двенадцать тридцать четыре, — чеканит мальчик. — Мы можем успеть, если сократим путь… Идемте. Надо спешить.