Меги шла через широкое поле. Перед небольшим холмом она остановилась. Подобно расплавленной руде, разливался закат. Девушка посмотрела вдаль: кроваво-красный диск солнца тускнел. А если он погаснет совсем? — подумала она и вздрогнула. Далеко на горизонте, над горами Аджарии, плыли облака, но они казались неподвижными. Пылающий диск солнца посылал им свои огненные лучи. Взгляд Меги впитывал все цвета и оттенки неба: от темного пурпура граната до светло-оранжевого и далее до бледно-желтого и отливающего опалом перламутра. Эти цвета чередовались, чтобы в конце концов превратиться в спокойный матовобелый цвет. Небо очистилось, посветлело, стало почти осязаемым. Словно белые лебеди, чьи головы терялись в бесконечности, проносились по небу облака. Но иногда казалось, что они стоят на одном и том же месте. Беззвучная мелодия пространства. Меги вбирала ее в себя всеми порами своего тела. Предел бесконечности. Во вселенной рушились образы и среди них — образ Меги.

Диск солнца погас. Уныние и мрак разлились по Земле. И Меги была сумрачна. Она напоминала умирающую жемчужину. Где та прекрасная незнакомка, на чьей груди она вновь оживет? Меги вдруг вспомнила о своем портрете и ускорила шаги, чтобы увидеть Вато.

Художник в последние дни стал реже показываться в доме амазонок. С каждым днем он становился все нелюдимее. Он построил себе хижину недалеко от дома Цицино, под склоненными, будто зеленый шатер, ветвями старого дуба. В этой хижине он жил и работал, питаясь медом, хурмой и пшеном. Люди избегали его. Работу над портретом он продолжал и уже не сомневался, что закончит ее. Ему казалось, что он подошел к той грани, когда портрет обладает собственной силой, способной дать художнику все необходимые штрихи и цвета, как бы предначертанные свыше. Но порой какая-то мутная волна накатывала на него. Вато любил свое произведение, но он любил и Меги. Он любил ее, может быть, даже еще больше, чем портрет. Страсть подтачивала его, но в глубине души он знал: если желание будет удовлетворено, то погибнет любовь.

В эту минуту, когда он думал о Меги, она вдруг оказалась перед ним. Это был ее первый визит к нему, Вато, немало удививший его.

— Меги, ты?..

Меги молча с мрачным лицом приближалась к нему. Ее взгляд, выражавший безумие и тоску, испугал Вато.

— Что случилось? — спросил он с тревогой в голосе.

— Я пришла посмотреть на картину.

— Это правда? — спросил обрадованный художник. — Идем, идем…

К стене хижины была прислонена лестница. Меги стала подниматься по ней первой. Вато вдруг увидел ее обнаженное колено, похожее на колено Дианы, приготовившейся к прыжку, и почувствовал, что укрощенное пламя в любое мгновение может вырваться на свободу. С затаенным дыханием он волочил свое взбудораженное тело, как улитка раковину.

— Вот она!..

Вато сдернул покрывало с мольберта, и перед Меги предстал вдруг в окружении тонких штрихов, передававших вечерние сумерки, чудесный портрет девушки. Портрет изображал ту самую девушку, которую она оплакивала: она стояла среди высокой кукурузы, доходившей до ее плеч. Зеленые, непроницаемые тона местами сгущались, переходя в цвет ляпис-лазури. То было время перед заходом солнца. Колыхалось кукурузное поле, зеленые волны окружали девушку, тянулись к ней, словно к добыче. Тяжелый лист в виде ящерицы прижался к юной груди, то ли лаская ее, то ли в неистовой страсти. В правой руке у девушки был стебель, извивавшийся как бы от боли. Она стояла с гордо поднятой головой, во весь рост, и волнистые волосы ее горели на фоне необозримого изумрудного поля. Благодаря редкому искусству, которым владеют лишь иранские мастера, тона здесь были смягчены: мерцающий блеск волос напоминал тот не поддающийся точному определению красный цвет дубового листа, который иногда находишь осенью — единственный среди множества опавших листьев. Полуоткрытые глаза — будто влажные египетские изумруды, но увлажнены они не от счастья. В пещере они засветились бы. Их взор парил над всем, и стоило человеку, смотрящему на эту картину, заглянуть в эти глаза, как перед ним исчезало все прочее. Мысль портрета тут же менялась. Кукуруза уже не тянулась к девушке. Твердость линий исчезала, и покой опускался на картину, как ночь опускается на острова южных морей. Но в этом покое было что-то от печали кочевников. Тишина, нарушенная неожиданно вспорхнувшей птицей, — вот что уловила здесь кисть художника. Волшебство исходило от картины, будто сквозь бездонную тишину сочилась слеза.

При виде портрета печаль; наполнявшая Меги, немного посветлела. Может быть, умирающий жемчуг еще можно оживить? Вдруг ей стало холодно и страшно.

— Прикрой ее! — приказала она художнику.

— Она прекрасна, не правда ли? — спросил Вато.

— Да, — равнодушно ответила Меги. Но мысли ее были уже далеко.

— Но ты прекраснее… — робко добавил художник.

Меги увидела огонь в его глазах, который не понравился ей. Она чуть вздрогнула, глядя отсутствующим взглядом во двор. Сумерки сгущались. Вато не отрывал взгляда от Меги, но она, казалось, не замечала его. Он, обычно неразговорчивый, говорил теперь много и лихорадочно. Слова его были бессвязны, мысли рассеянны. Однако спокойный взгляд девушки словно не воспринимал его волнения.

Сгущались тени. Вдруг художник вскочил, охваченный дикой страстью… Бледный, дрожа всем телом, тяжело дыша, подошел он к девушке. Меги сидела неподвижно и казалась спокойной. Рукой, горевшей, как пламя, Вато коснулся косынки Меги. В то же мгновение он отдернул руку от косынки, ибо не нашел кос на прежнем месте. Вато оцепенел. Но прикосновение его руки испугало Меги, как если бы ей нанесли неожиданный удар. Ей казалось, будто огонь коснулся ее волос и голова ее запылала. Словно взбешенная менада, вскочила она со стула и выбежала из хижины.

Художник стоял как громом пораженный, ничего не понимая.