Турки покинули Мегрелию, и жизнь возвращалась в свою привычную колею. Меги нигде не удавалось найти. Цицино решила, что Меги, по-видимому, во время турецкой оккупации бежала с абхазом на его родину. В который раз она велела оседлать коней и поехала в сопровождении Нау в соседнюю Абхазию. Но в доме Лакербая она и на тот раз не узнала ничего утешительного.

Мать Астамура была в отчаянии: ей сообщили, что сын ее присоединился к войску Омер-паши и ушел вместе с турками. Ничего другого об Астамуре никто не знал. Цицино еще цеплялась за надежду, что Меги ушла вместе с Астамуром в Турцию, ведь надежда всегда сама находит себе опору. Когда Цицино вернулась в Мегрелию, она застала в доме Вато и Меники. Оба были необычайно взволнованы. В отсутствии Цицино Вато спал в ее доме, взяв с собой портрет. Но однажды ночью он оставил портрет в своей хижине, будучи уверенным, что его там никто не возьмет. Однако картина исчезла, и ее, по всей вероятности, украли. Художник был в отчаянии: Меги пропала, картину похитили — все пошло прахом. Он похудел, и его странности теперь еще больше бросались в глаза. Дом Цицино стал очагом беды и печали.

Но Меги не бежала в Турцию. Через два дня нашли труп мельника. Его синевато-красное тело уже начали грызть крысы. Но еще что-то другое вызывало ужас: люки мельницы были пусты, и жернова, как два призрака, стучали вхолостую, словно искусственные, мертвые организмы, симулирующие жизнь. Мельника похоронили. Предполагали, что он или убит турками, или умер своей смертью. Следов же насильственной смерти на его горле уже не было видно, так как труп был изъеден крысами.

Меги была уже далеко. Она решила покинуть Мегрелию, ибо ей казалось, что над ее родной страной лежит проклятие. Себя она теперь уже окончательно считала убийцей, но, к своему удивлению, заметила, что мысль о самоубийстве уже не приходит ей в голову. Она огрубела, подобно пораженному молнией суку дерева, который, несмотря ни на что, пускает здоровые ростки. Словно клеймо на теле, жгло ее бесчестие. По непонятной ей самой причине она уже не могла ходить в мужской одежде и снова надела платье. От него, правда, остались одни лохмотья, но разве в Мегрелии мало девушек, одетых в лохмотья? Она пошла в сторону Гурии, оборванная, опозоренная, голодная. На одной поляне она увидела свободно пасущуюся лошадь, села на нее, и переправившись через Риони, продолжила путь пешком. Силы покидали ее, но она шла, шла без надежды, без цели. Охотники князя Эристави нашли ее в Гурии, едва живую, лежавшую в открытом поле. Они привезли ее в княжеский замок. Никто ни о чем не стал расспрашивать девушку, ибо в то время в Гурию прибредало много беглецов из Мегрелии. Меги приглянулась молодой княжне Цецилии, второй жене князя, принявшей ее в число своих камеристок. Однако и здесь ее ждало испытание. Бесконечные приставания молодого князя, пасынка Цецилии, не давали ей покоя. Меги открылась молодой княжне, рассказав ей кое-что из того, что с ней произошло. Цецилия взяла Меги под свое покровительство и велела пасынку оставить девушку в покое. Но повеление молодой мачехи не возымело действия, ибо сама она с лицом Мадонны, искушаемая на каждом шагу, была не вполне безвинной: молодой князь знал, что его мачеха состояла в интимной связи с дворянином, жившем в соседнем поместье. Муж Цецилии был стар и вспыльчив. От него постарались скрыть измену жены. Но у самого князя появилось подозрение, и он установил слежку за женой. Однажды ночью ему послышался подозрительный шорох в покоях жены. Он оказался вдруг в ее спальне, в исподнем, с обнаженным мечом в руке. Любовнику удалось вовремя выпрыгнуть в окно. Темнота спасла его. Но Цецилия долго не могла прийти в себя, и дрожь в голосе чуть не выдала ее. И тут в спальне нежданно-негаданно появилась Меги. Она была посвящена в тайну своей покровительницы. Меги сказала, что из ее комнаты, примыкавшей к спальне княгини, только что выпрыгнул какой-то мужчина. Цецилия затаила дыхание. Старый князь был озадачен. Он, конечно, чувствовал, что его жена именно теперь обманула его, ибо ревность не слепа, она зряча и даже более того: она порой становится ясновидящей. Старый рогоносец задрожал от бессильной злости. Но вместе с тем ему очень хотелось, чтобы это было неправдой, — лишь в подобном желании ревность слепа. Смущенный и огорченный, а, может быть, и с затаенной радостью опустил он меч и извинился перед супругой, оправдав свою выходку необходимостью защиты ее же чести. Меги он бросил: «Вон отсюда, девка!» Этого требовала его честь. Меги удалилась, торжествуя, но слова князя обожгли ей спину. Цецилия потребовала от мужа, чтобы тот сохранил в тайне случившееся.

Прошло несколько месяцев. Меги почувствовала себя беременной. Тогда, на мельнице, все-таки случилось непоправимое. Позор облекался в пятно во плоти, обретавшее жизнь. Меги испытывала такое отвращение к своему собственному телу, что ей иногда хотелось выплюнуть себя из самой себя. Она доверилась Цецилии. Княгиня посоветовала ей избавиться от плода, но Меги, предпочитавшая избавиться от самой себя, не согласилась с княгиней. Однако помощь пришла неожиданно скоро. Однажды вечером после того, как Меги подняла тяжелый груз, она выкинула мертвого ребенка. Князь торжествовал: выкидыш был для него неопровержимым доказательством невиновности жены. Меги скоро оправилась, но пережитое подтачивало ее сердце. И все-таки, несмотря ни на что, она порой чувствовала себя девушкой, целомудренной, ничем не запятнанной.

О выкидыше скоро узнал весь княжеский дом, и слух о нем дошел до деревни. Меги сгорала от стыда. Молодой князь стал приставать к ней пуще прежнего. И тогда она решила навсегда уйти из Гурии. Цецилии не хотелось отпускать от себя полюбившуюся ей девушку, ставшую ей почти подругою. Но Меги ничто и никто уже не могли удержать. Тайком, доверившись лишь княгине, она покинула дом Эристави.