К тому времени, когда Оуэн добрался до покоев архиепископа, наступил полдень. Брат Микаэло презрительно скривил нос при виде опоздавшего, но через минуту вернулся с приглашением Торсби отужинать с ним.

Вечером Оуэна провели в зал, величественно обставленный и украшенный гобеленами, не уступавшими по качеству тем, что висели в лондонских покоях Торсби. Пол был выложен плиткой. Огромный камин источал тепло; перед ним стоял накрытый скатертью стол. Слуга как раз ставил дополнительные приборы — кубок, тарелку, ложку.

Торсби, облаченный в простую черную сутану, стоял у камина, сцепив руки за спиной, и неподвижно смотрел на огонь. Оуэн прошел до середины зала, не переставая удивляться непривычному виду этого важного человека. Ни тебе канцлерской цепи, ни алых одежд, ни меховых оторочек. Оуэн с удивлением отметил, что архиепископ, при своем возрасте и положении, удивительно строен и подтянут. Джон Торсби обернулся и, поймав изучающий взгляд Оуэна, жестом подозвал гостя к себе.

— Удивлен моим видом?

Оуэн кивнул.

Торсби оглядел себя.

— Действительно, необычно. Мне и самому трудно объяснить, почему я так оделся. Сегодня утром ходил в аббатство Святой Марии и помогал раздавать еду бедным. Можешь себе представить? А проснулся я от желания сделать что-нибудь бескорыстное. Милосердное. Угодное Господу. — Торсби улыбнулся. — Тебе должно это понравиться. Как-то раз ты заметил, что я забыл о своем долге наместника Господа.

— Да, было такое. — Оуэн не знал, то ли улыбаться, то ли готовиться к неприятностям. Архиепископ вел себя очень странно.

Торсби перешел к столу.

— Присаживайся. В конце такого дня мне обязательно нужно поесть и выпить вина.

— С удовольствием.

Они наполнили бокалы. Мейви для начала подала рыбный суп и хлеб. Оуэн обтер нож о край скатерти.

— Мейви, твоя стряпня — подарок небес, — заметил Торсби, отведав супа.

Толстуха вспыхнула и поспешила на кухню за следующим блюдом.

Торсби зачерпнул вторую ложку супа.

— Для тех людей, которых я сегодня видел, такой супчик был бы настоящим праздником. Только суп и хлеб, не говоря уже о вине, которое вообще для них невообразимый восторг. — От его обычной благостности не осталось и следа.

— Не хочу показаться дерзким, ваша светлость, но вы сегодня не такой, как всегда. Вам нездоровится?

Торсби на секунду нахмурился, глядя в тарелку, а потом вдруг расхохотался.

— Вот что мне нравится в тебе, Арчер. Ты совершенно не робеешь при виде моего кольца и цепи канцлера.

— Сегодня на вас цепи нет, — напомнил Оуэн.

— Действительно. Но она никогда не мешала тебе откровенно высказываться. Сегодняшнее мое одеяние привело меня к смирению, которого ты еще ни разу во мне не видел.

Оуэн испугался, не был ли он чересчур дерзок с архиепископом.

— Я имел в виду, что вы выглядите обеспокоенным, ваша светлость, бледным.

Торсби вздернул брови.

— Бледным? — Он задумался. — Возможно, Господь предупреждает меня, что мое время на исходе.

— К чему столь мрачные мысли, ваша светлость?

— Греховная погруженность в самого себя — вот моя проблема в последнее время. — Торсби наполнил бокал и осушил его. — Итак, что тебе удалось узнать в Беверли?

Оуэн, поняв, что Торсби не желает больше обсуждать свое настроение, описал непростые взаимоотношения обитателей Риддлторпа, а потом сообщил то, что узнал от миссис Ридли о Голдбеттере и его компании.

— Я не нахожу удивительным, что вновь всплыло это дело, затрагивающее корону, — заметил Торсби.

Оуэн изумился, убедившись, что имя Голдбеттера знакомо архиепископу. Тот даже на секунду не задумался, чтобы припомнить, кто это.

— Неужели это правда? — спросил Оуэн. — Неужели торговцы шерстью финансируют войну?

Торсби вздохнул.

— И да, и нет. Давай сначала воздадим должное превосходным блюдам, потом я расскажу тебе, откуда король Эдуард берет деньги на войну. Во время еды я не могу об этом думать, иначе аппетит пропадет.

Несколько минут они ели молча, потом Торсби все-таки не выдержал и нарушил тишину.

— А что ты думаешь о дочери Ридли?

Оуэн потянулся за вином, а сам тем временем подыскивал слова.

— Анна Скорби любит Господа, а не своего мужа. Думаю, поклонение Господу и есть ее истинное призвание. Но она единственная дочь в семье, а Гилберту Ридли хотелось породниться с семьей Скорби — видимо, на него произвела впечатление древность их рода. По словам миссис Ридли, ее зять вовсе не отличается терпением. Она полагает, что союз Пола Скорби с ее дочерью не приносит счастья обоим. Более нежному и любящему человеку, возможно, и удалось бы отвлечь Анну от чрезмерной святости.

— Ничего, поживет какое-то время в монастыре и, возможно, сама поймет, что ее прежняя жизнь не была такой ужасной.

Оуэн пожал плечами.

— Они бенедиктинки. Не думаю, что они подвергают себя большим лишениям.

— Тем лучше. Она увидит, что даже в монастыре трудно отрешиться от внешнего мира.

Торсби захихикал, радуясь собственной шутке. Еда и вино вернули его в прежнее состояние. Оуэну стало легче на душе. Ему не хотелось сочувствовать архиепископу.

Когда Мейви принесла твердый сыр, еще хлеба и вина, Торсби отодвинул стул и удовлетворенно вздохнул.

— Теперь я могу подумать о королевском дворе. Но сначала должен дать поручение Микаэло.

Он поднялся и вышел из зала. Оуэн воспользовался возможностью, чтобы выйти на задний двор и поискать отхожее место. Вернулся он через кухню, тепло натопленное помещение, где витали вкусные ароматы. При виде его Мейви заулыбалась.

— Вам приятно прислуживать, капитан Арчер. У вас хороший аппетит, как у настоящего воина.

— Поверьте, мне тоже было очень приятно.

— Когда будете уходить, я дам вам свежего хлеба. Для вас и миссис Уилтон. Ее мазь, которую она для меня приготовила, здорово помогла моим костям. Бог свидетель, но и в Лондоне не сыщется лучшей аптеки, чем наша.

Оуэн знал, что Люси обожает белые буханки, которые пекла Мейви. Кухарка использовала муку второго сорта, но благодаря ее мастерству хлеб у нее всегда выходил превосходный.

— Она будет вам очень благодарна, Мейви. И я тоже.

Оуэн наливал себе второй бокал вина, когда вернулся архиепископ. Торсби удивил его, войдя из кухни.

— Итак, теперь нам никто не помешает. Я бы отвел тебя в свои личные покои, но там только что разожгли огонь, и комната еще не прогрелась, а день, как назло, выдался весьма холодный.

— Не думаете ли вы, что дела Голдбеттера могли быть как-то связаны с убийством?

Торсби сделал глоток вина, затем, задрав голову, принялся разглядывать балки на потолке. Наконец он взглянул на Оуэна и кивнул.

— Вполне возможно. Хотя каким образом, я точно сейчас не скажу. Когда Эдуард затеял свои игры с торговцами шерстью, я его предупреждал. Натравите одного из них на другого — и разрушите все связи, все честные договоренности, на которых строится цивилизованная коммерция. А нецивилизованные торговцы опаснее целой армии наемников. Особенно торговцы шерстью, именно те, что контролируют самый важный товар для всех стран, втянутых в войну Эдуарда.

— Вы так прямо и сказали королю?

— Я всегда откровенен с королем. Но в последние дни начал сомневаться, мудро ли поступаю. — Торсби взглянул на свои руки, лежавшие на подлокотниках кресла, и, согнув палец, на котором было кольцо архиепископа, поймал лучик пламени. Казалось, он весь погружен в созерцание кольца.

Оуэн вернул погрустневшего архиепископа в настоящее.

— А вы знаете этого Джона Голдбеттера?

Торсби встряхнул головой, словно отбрасывая ненужные мысли.

— Хотя мы никогда не встречались, кое-что о нем мне известно. Он очень похож на Уильяма де ла Пола в своем отношении к закону, а де ла Пола я знаю хорошо. Более того, именно де ла Пол впервые упомянул при мне имя Голдбеттера. Он заметил, что некто Голдбеттер совершил не меньше проступков, чем он, и тем не менее Голдбеттера не привлекли к суду лорд-канцлера. Я заверил де ла Пола, что знаю много виновных, но все они навредили казне в гораздо меньшей степени, чем он, поэтому на них не стоило даже тратить наше время.

— Вам нравится повелевать в качестве лорд-канцлера.

Торсби покачал головой.

— Не часто. Власть — крепкое вино, к тому же не очень высокого качества. Оно вызывает тошноту и головную боль, по мере того как скисает в наших желудках.

— Вы бы предпочли держаться подальше от королевского двора?

— Если бы только это было возможно.

— Из-за войны?

— Как ни печально, из-за короля. — Торсби принялся сверлить Оуэна взглядом глубоко запавших глаз. — Вот почему я побеспокоился, чтобы нас никто не подслушивал, особенно Микаэло. Стоит только кому-то покритиковать короля, как его тут же обвиняют в измене. Я полагаю, ты понимаешь разницу между недовольством, способным привести к восстанию, и тем, что просто-напросто является выражением разочарования. Но Микаэло я не доверяю.

Оуэну не слишком нравился этот разговор, но он понял, что Торсби вряд ли отменит ту задачу, которую поставил перед ним.

— Вы можете мне доверять, ваша светлость.

Торсби кивнул.

— Очень немногим я могу доверять, и каждый мне дорог.

— Почему вы держите Микаэло своим секретарем?

— А какой другой невинной душе я могу его подсунуть? Микаэло теперь стал для меня чем-то вроде власяницы.

Оуэна очень позабавила эта картина — брат Микаэло в виде власяницы. Он даже расхохотался.

Торсби покивал, потянувшись к вину.

— Да, да, можешь посмеяться над моей глупостью, — проворчал он, но глаза его улыбались. Он наполнил свой бокал, отрезал кусочек сыра, бросил его в рот, посмаковал и запил глотком вина. — Когда все сказанное сделано, это и есть награда, которую дарит высокое положение, а вовсе не власть, которая вместе с ним приходит. Власть — очень опасная штука. — Архиепископ покачал головой, вновь став серьезным. — Итак, к делу. Когда король вознамерился объявить о своих притязаниях на корону Франции, ему понадобились огромные деньги для реализации собственных амбиций. Кто-то напел ему хитроумный план, как получить больший, чем обычно, доход от шерсти, манипулируя запасами и подняв пошлины. Торговцев и юристов, предложивших этот план, несомненно, подстрекали лорды, боявшиеся, что средства на войну будут взяты из их кармана.

— Или у церкви? — предположил Оуэн.

— Нет, церковь и не думала избегать налогов. — Торсби отхлебнул еще вина. — В то время торговцы шерстью обладали большими запасами денег, чем любое другое сообщество в королевстве. Шерсть была, — он пожал плечами, — и, возможно, остается самым ценным товаром на нашем прекрасном острове. И очень важным для фламандцев, которые весьма переменчивы в своей лояльности: иногда верны нам, иногда — французскому королю. — Торсби вздохнул, печально покачав головой. — Златокудрый Эдуард. Высокий, величественный, упрямый. Я был не единственным советником, напоминавшим Эдуарду, что король Франции может точно так же раздавать дары и угрожать Фландрии.

— Король, наверное, не склонен принимать критику?

— Нет, когда считает, что придумал блестящий план. На девятый год своего правления он собрал торговцев и объявил запрет на вывоз шерсти. Таким образом он намеревался заставить их смириться с увеличением пошлин и привлечь Фландрию на свою сторону. Но на самом деле вышло по-другому: избыток шерсти и низкие цены здесь, и недостаток шерсти и высокие цены во Фландрии. Фламандцев охватила тревога. Наши торговцы, наоборот, ликовали. Они согласились на повышение пошлин и на тарифы, диктующие производителям шерсти максимальные цены, которые они могли запросить, — это обеспечивало торговцам доход, несмотря на повышение таможенных платежей.

Торсби рассеянно покрошил сыр на куске хлеба, потом налил себе еще немного вина.

— Воцарился беспорядок. Как и все в этом плане, тарифы изменялись год от года, иногда принося прибыли производителям, иногда — торговцам. Таким образом, никто не был уверен, на чьей стороне король. Я с самого начала считал это ошибкой, но в то время было очень трудно понять, оправданны ли мои дурные предчувствия.

— А король не считает создавшееся положение беспорядком?

Торсби свел пальцы вместе и уставился на огонь.

— Горестно наблюдать за стареющим воином, — грустно признался он. — Эдуард в свои лучшие годы был львом, а не человеком. Ты сам наблюдал его перед битвой, когда он объезжал строй, вдохновляя обычных смертных на подвиги. Ты ведь слышал, как приветствовали его воины?

Оуэн кивнул.

— Много раз я сидел, воткнув в землю стрелы, в ожидании, когда же появятся французы.

— Эдуард настоящий король. Ослепительный в своем величии. Но вне поля боя, — архиепископ покачал головой, — он не всегда поступает мудро. Например, эта война. Да, конечно, был прецедент. У него действительно больше прав на эту корону, чем у Валуа, но вся эта военная распря в основном только тешит королевское самолюбие.

У Оуэна начал покалывать шрам.

— Не желаю этого слышать, ваша светлость. Не желаю слышать, что я потерял глаз и стольких людей из-за королевской прихоти.

— Да. — Торсби перевел взгляд на Оуэна. — Мне не следовало отвлекаться в сторону. Наверное, выпил слишком много вина. Знаешь, Арчер, я начал сознавать, что смертен. — Торсби взглянул на кусок хлеба, лежавший перед ним, и отодвинул в сторону.

Оуэн продолжал молчать, чувствуя себя очень неуютно. Торсби кивнул.

— Я тебя расстроил. В последние дни я сам себя расстраиваю неприятными мыслями. — Он потер веки. — Так на чем я остановился? Ах да, торговцы не были уверены, на чьей стороне король. Атмосфера накалялась, но король не обращал на это внимания. На десятый год правления Эдуарда торговцы согласились одолжить казне двести тысяч фунтов и также пообещали заплатить королю половину выручки с продажи тридцати тысяч мешков шерсти. В обмен им давалась монополия. Торговцы, согласившиеся с условиями сделки, могли получить разрешение на вывоз шерсти в другие страны. Долг им собирались выплатить, разделив пополам с казной таможенную выручку, а пошлины тогда были подняты до сорока шиллингов за мешок. Шерсть следовало отослать в Дордрехт тремя грузами, а король должен был получить деньги тремя частями. Большая часть монополистов входила в состав английской Шерстяной компании, возглавляемой небольшим советом, включавшим Реджинальда Кондуита, Уильяма де ла Пола и Джона Голдбеттера.

Оуэн подался вперед. Все это напомнило ему рассказ Сесилии Ридли.

— Не пойму, почему не все торговцы шерстью согласились на эту сделку. По крайней мере, она давала им возможность хоть как-то торговать.

— Но к этому времени многие уже не доверяли королю. По правде говоря, согласились только те, у кого было достаточно денег и могущества, чтобы изменить положение вещей в свою пользу. Мелкие же торговцы надеялись продолжать дело, припрятав свои грузы с помощью… неофициальных судовладельцев.

— Пиратов, что ли?

Торсби закивал.

— Крупные торговцы тоже скрывали грузы. Кое-что на палубе, кое-что в трюме. Поэтому король и был разочарован результатом. Грузы шли медленно, выручка была никудышной. Он приказал конфисковать ту малую часть груза, что официально прибыла в таможню, около двенадцати тысяч мешков, и выставить на продажу. Торговцы вместо шерсти получили долговые обязательства, которые они могли либо погасить непосредственно в казначействе, либо использовать в дальнейшем для беспошлинной переправки шерсти. Но в казне денег было мало, поэтому выплата оставалась маловероятной. И разумеется, торговцы давно нашли другой способ перепродать шерсть без пошлины. План короля бесславно провалился, доходы от шерсти приостановились.

— Что же, торговцы изменили короне?

— Если быть справедливым, у них были на то причины.

— Но он ведь их король.

Торсби улыбнулся собеседнику.

— А ты не полностью растерял свое простодушие, Арчер, я этому рад.

— У вас есть одна способность — заставлять меня чувствовать себя дураком. За все годы службы…

— Годы службы, — печально повторил Торсби и покачал головой. — Я снова отвлекся. Король был разочарован. Тем не менее, вопреки здравому смыслу, он не отступил от своего плана и на следующий год. Был издан приказ конфисковать еще двадцать тысяч мешков, а производители получили королевские долговые обязательства с обещанием выплат из налоговых поступлений. Шерсти собрали еще меньше. Все больше и больше мешков прятали по закромам, затем потихоньку перевозили за море и продавали. Официально производство пошло на убыль в те годы, но оно не могло быть настолько низким, как это фиксировала таможня. Во Фландрии торговля шла вовсю. Подозреваю, разногласия Голдбеттера с короной имели отношение как раз к этой деятельности.

— Я даже не представлял, что финансовые дела могут быть такими запутанными.

Торсби вздохнул.

— Это один из самых сложных аспектов деятельности правительства.

— Почему вы как лорд-канцлер допускаете такую нечестность?

— Воров, обладающих таким статусом, трудно поймать за руку, Арчер, да к тому же это обошлось бы нам слишком дорого.

Оуэн потер щеку.

— Такое впечатление, что у короля под ногами нетвердая почва.

— Всю свою смертную жизнь мы балансируем на краю пропасти, Арчер. И чем выше мы забираемся, тем дольше нам падать, если оступимся. — Торсби наклонился вперед, положив ладони на колени. — К сожалению, я в скором времени должен отправиться в Виндзор, чтобы вместе с королем встречать Рождество. Но я не собираюсь праздно проводить время. В Виндзоре я выкрою несколько дней, чтобы съездить в Лондон, а там постараюсь выяснить все, что можно, насчет Голдбеттера.

— А моя задача? — У Оуэна появилась надежда, что архиепископ освободит его от дела до своего возвращения.

— Продолжай расспросы. Мой придел Святой Марии с каждым днем становится для меня все дороже. Мне бы все-таки хотелось воспользоваться деньгами Ридли.

Оуэн вздохнул.

— Не нравится мне это поручение.

— Я знаю. Но ты его исполнишь.

Оуэн покинул архиепископа в смятении. Когда Торсби рассказывал о королевских прихотях, он снова казался прежним — уверенным в себе, ироничным человеком. Но потом мрачное настроение вновь вернулось. Оуэну не понравилось видеть Торсби таким угрюмым. Его тревожило, что в таком расположении духа архиепископ может с ним разоткровенничаться. А чем больше Оуэн узнавал о Торсби и его окружении, тем меньше ему хотелось это знать.

Торговцы тоже предстали в самом неприглядном свете. Голдбеттер и его сподвижники служили королю, только если это приносило им выгоду. Неужели лишь солдаты из-за собственной глупости служат без всяких вопросов?

Хватит об этом. Лучше хорошенько подумать о том, что он узнал от Торсби. Делая вид, что сотрудничают с короной, торговцы шерстью прятали большую часть грузов и с помощью пиратов перевозили шерсть во Фландрию. Гилберт Ридли, вероятно, играл опасную двойную роль в Кале. А Мартин Уэрдир, бывший солдат, умевший прятаться в тени, — неужели он пират? По словам Сесилии, муж подозревал, что Уэрдир действовал как посредник между военнопленными в Англии и их семьями во Франции, — но, быть может, Ридли все это придумал, чтобы удовлетворить любопытство жены?

И что это было за соглашение между Голдбеттером и Чиритоном, принесшее такие барыши? Сесилия подозревала, что Гилберт Ридли вел дела не совсем честно. Сомневаться не приходилось. Оуэн теперь был уверен, что, когда Торсби начнет наводить справки о Голдбеттере и компании, наружу выплывут какие-то неприглядные факты.