1

За окном нещадно палило июльское солнце, но здесь, в кабинете генерала, работающие во всю кондиционеры поддерживали нормальную температуру. Я посмотрел на Морриса, затем, через стол, на генерала и его штаб.

— Дело в том, джентльмены, — сказал я, — что КЭДЖЕТ Х.Р. легко набирает скорость шестьсот, тогда как английский «Хевилэнд-роллс», как они хвастаются, только пятьсот шесть с половиной. — Я улыбнулся и встал. — А теперь, джентльмены, если вы выйдете наружу, то я вам это продемонстрирую.

— Мы не сомневаемся в ваших способностях, мистер Корд, — сказал генерал. — Если бы у нас были хоть малейшие сомнения на ваш счет, вы бы не получили этот контракт.

— Тогда чего мы ждем? Пошли.

— Одну минутку, мистер Корд, — быстро сказал генерал. — Мы не можем позволить вам демонстрировать самолет.

Я посмотрел на него.

— Почему?

— Вам не разрешается летать на реактивных самолетах, — сказал он, глядя на лист бумаги, лежащий перед ним на столе. — При медицинском обследовании у вас обнаружилась несколько замедленная реакция. Конечно, ничего страшного, учитывая ваш возраст, но вы должны понять, что мы не можем позволить вам лететь.

— Что за чепуха, генерал. А кто, черт возьми, вы думаете, пригнал этот самолет сюда?

— Тогда это было ваше полное право, — ответил генерал. — Это был ваш самолет. Но в тот момент, когда колеса его коснулись посадочной полосы, он, в соответствии с контрактом, стал собственностью вооруженных сил. И мы не можем рисковать, позволяя вам лететь на нем.

Я в ярости сжал кулаки. Правила, кругом сплошные правила. Всегда были какие-нибудь неприятности с этими контрактами. Еще вчера я мог слетать на этом самолете на Аляску и обратно, и никто не посмел бы меня остановить, они просто не догнали бы меня. Скорость нового самолета была на двести миль в час выше, чем у любого обычного армейского самолета. Когда-нибудь я выберу время прочитать эти контракты.

Генерал улыбнулся, вышел из-за стола и приблизился ко мне.

— Я понимаю вас, мистер Корд, — сказал он. — Когда врачи сказали мне, что я слишком стар для боевых вылетов, и усадили за стол, я был не старше, чем вы сейчас. И мне это понравилось не больше, чем вам. Никто не любит, когда ему говорят, что он постарел.

О чем он, черт возьми, говорит? Мне ведь только сорок один, это еще не старость. Я еще мог дать фору всем этим зеленым парням, разгуливающим по аэродрому с серебряными и золотыми нашивками и дубовыми листьями. Я посмотрел на генерала.

Наверное, он увидел в моих глазах удивление, потому что снова улыбнулся.

— Это было год назад, сейчас мне сорок три. — Он протянул мне сигарету, я молча взял ее. — Машину поведет подполковник Шоу, он ожидает нас на аэродроме. — И снова увидев в моих глазах вопрос, генерал быстро добавил: — Не беспокойтесь, Шоу полностью знаком с машиной. Проверяя ее, он провел три недели на вашем заводе в Бербанке.

Я бросил взгляд на Морриса, который отвернулся, делая вид, что тщательно разглядывает что-то. Пожалуй, он тоже был замешан в этом, ну, я задам ему. Я повернулся к генералу.

— Хорошо, генерал, пойдемте посмотрим, как летает эта малышка.

Мои слова насчет «малышки», как выяснилось, оказались верными и для подполковника Шоу — ему было от силы лет двадцать. Я проследил, как он поднял машину в воздух, но смотреть дальше у меня не было сил. Это было так же неприятно, как если бы я привел домой девственницу, все устроил наилучшим образом, а открыв дверь спальни, обнаружил там другого парня, который увел ее у меня буквально из-под носа.

— А можно здесь где-нибудь выпить кофе? — спросил я.

— Рядом с главным входом есть закусочная, — объяснил мне один из солдат.

— Спасибо.

— Не за что, — автоматически ответил он, не отрывая взгляда от самолета в небе.

В закусочной не было кондиционеров, но царил полумрак, и было не так уж плохо, несмотря на то, что кубики льда в кофе успели растаять еще до того, как я сел за столик. Я мрачно посмотрел в окно. Слишком молод или слишком стар — так у меня повелось на всю жизнь. Когда одна война закончилась в тысяча девятьсот восемнадцатом, мне было всего четырнадцать, а когда началась другая, я практически выбыл из призывного возраста. Некоторым людям никогда не везет. Я всегда думал, что на каждое поколение приходится по войне, но мне не повезло попасть на целых две.

Около закусочной остановился небольшой армейский автобус. Из него стали выходить люди, и я от нечего делать принялся наблюдать за ними. Это были гражданские лица, а не военные, и уже в возрасте. Большинство из них несли на одной руке пиджак, а в другой — портфель, у некоторых волосы были тронуты сединой, другие вообще были без волос. Мое внимание привлекла их неулыбчивость, когда они разговаривали друг с другом, разбившись на маленькие группки возле автобуса.

А с какой стати им было улыбаться, спросил я себя. Они, наверное, как и я, были из обслуживающего персонала. Я вынул сигарету и чиркнул спичкой, ветерок от вращающегося вентилятора загасил ее. Я чиркнул другую, отвернувшись от вентилятора и прикрыв пламя ладонями.

— Герр Корд, какая встреча. Что вы тут делаете? — услышал я обращенные ко мне слова и, подняв голову, увидел Штрассмера.

— Я только что пригнал новый самолет, — сказал я, протягивая руку. — Но вы-то что здесь делаете? Я думал, вы в Нью-Йорке.

Штрассмер пожал мою руку как-то особенно, по-европейски. Улыбка исчезла из его глаз.

— Мы тоже кое-что доставили, а теперь возвращаемся назад.

— Так вы с этой группой?

Он кивнул и посмотрел в окно, в глазах его была печаль.

— Да, — тихо сказал он, — мы прибыли одним самолетом, а улетаем разными. Три года мы работали вместе, и вот теперь работа закончена. Скоро я вернусь в Калифорнию.

— Надеюсь, — рассмеялся я. — Вы нам очень пригодитесь на заводе, хотя, боюсь, война еще продлится некоторое время. В Европе она, пожалуй, закончится, но судя по Тараве и Окинаве, до капитуляции Японии пройдет не меньше шести месяцев.

Штрассмер промолчал.

Я посмотрел на него и вспомнил, что европейцы очень щепетильны относительно правил хорошего тона.

— Извините, герр Штрассмер, — быстро сказал я, — выпьете кофе?

— У меня нет времени. — В глазах его было замешательство. — А есть у вас здесь кабинет, как повсюду?

— Конечно, — ответил я. — По пути сюда я заметил его, там еще написано «Для мужчин». Как раз позади здания.

— Я зайду туда через пять минут, — сказал Штрассмер и торопливо вышел.

Через окно я увидел, как он присоединился к одной из групп. Может быть, старик слегка спятил? Может быть, он перетрудился и решил, что снова находится в нацистской Германии? Других причин для конспирации я не видел.

Положив сигарету в пепельницу, я вышел. Когда я проходил мимо Штрассмера, он даже не взглянул на меня. В туалет он вошел через несколько секунд после меня. Глаза его нервно забегали по кабинкам.

— Мы одни?

— Думаю, что да, — ответил я, вглядываясь в него и прикидывая, где найти доктора, если у него проявятся признаки сумасшествия.

Штрассмер прошел вдоль кабинок, открывая двери и заглядывая внутрь. Убедившись, что там никого нет, он повернулся ко мне. Лицо его было бледным и напряженным, на лбу выступили капельки пота. Мне показалось, что я узнаю симптомы. Если вы не привыкли к жаркому солнцу Невады, то оно может убить вас. Первые же слова Штрассмера убедили меня в собственной правоте.

— Герр Корд, — хрипло прошептал он, — война не продлится шесть месяцев.

— Конечно, нет, — мягко согласился я. Штрассмеру нельзя было перечить, а, по возможности, следовало успокоить его. Я надеялся, что соображу по ходу дела, как поступить дальше. Повернувшись к раковине, я предложил:

— Позвольте налить вам стаканчик...

— Она закончится в следующем месяце.

Похоже, что все мои мысли отразились у меня на лице, потому что, увидев мой раскрытый рот, Штрассмер быстро сказал:

— Нет, я не сумасшедший, герр Корд. Никому другому я бы этого не сказал, только вам... Так я смогу отплатить вам за спасение моей жизни, ибо знаю, как это важно для вашего бизнеса.

— Но... но каким образом...

— Большего я вам сказать не могу, — оборвал он меня. — Поверьте мне. В следующем месяце Япония будет раздавлена! — Штрассмер повернулся и почти выбежал на улицу.

Некоторое время я смотрел ему вслед, потом подошел к раковине и умыл лицо холодной водой. Похоже, что с головой у меня было похуже, чем у него, потому что я начинал верить в то, что он сказал. Но почему? Да, мы потрепали япошек, но они еще удерживают Малайю, Гонконг и голландскую Ост-Индию. А с их философией камикадзе будет довольно сложно закончить войну в течение одного месяца.

Я все еще рассуждал об этом, когда мы с Моррисом ехали к поезду.

— Знаешь, кого я здесь встретил? — спросил я у него и, не дожидаясь ответа, сказал: — Отто Штрассмера.

Моррис облегченно улыбнулся. Наверное, он полагал, что я ему устрою разнос за то, что он ничего не сказал мне о том пилоте.

— Хороший маленький человек, — сказал Моррис. — Как у него дела?

— Да вроде все в порядке. Он возвращался в Нью-Йорк. — Я посмотрел в окно на пустыню. — Между прочим, ты не слышал, над чем он работал?

— Точно не знаю.

— Ну а примерно?

— Я слышал кое-что, — сказал Моррис, — от одного друга в Клубе инженеров, который тоже немного работал над этой проблемой. Он говорил, что это называется Манхэттенский проект, что он связан с профессором Эйнштейном.

У меня в изумлении поднялись брови.

— А что мог Штрассмер делать для такого человека, как Эйнштейн?

Моррис снова улыбнулся.

— Но ведь изобрел же Штрассмер пластмассовые пивные кружки, которые прочнее металлических?

— Ну и что?

— Возможно, что профессору понадобилось, чтобы Штрассмер изобрел пластмассовый контейнер для хранения его атомов? — смеясь, предположил Моррис.

Я почувствовал громадное возбуждение. Контейнер для атомов, энергия в бутылке, готовая взорваться, если вынуть пробку. Маленький человек не был сумасшедшим, он знал, о чем говорил. Сумасшедшим был я.

Я был уверен, что произошло чудо. Штрассмер и его друзья приехали в пустыню и сделали это чудо. Теперь они уезжают домой, их работа закончена. Меня совершенно не интересовало, что это была за работа и как они ее делали. Но я был глубоко уверен, что это произошло.

Чудо, которое положит конец войне.

 

2

Я вышел из поезда в Рино, а Моррис поехал дальше в Лос-Анджелес. Не было времени звонить Роберу на ранчо, поэтому на фабрику я отправился на такси.

Мы проехали под вывеской «Корд Эксплоузивз» через стальные ворота, которые теперь на милю отстояли от основного здания фабрики.

Во время войны фабрика стремительно разрослась, как, впрочем, и все другие наши предприятия. Казалось, что не имеет значения, чем мы занимаемся — нам всегда не хватало места.

Я расплатился с шофером, он уехал, а я стоял и смотрел на старое здание фабрики. Оно выглядело тусклым и обветшалым по сравнению с новыми корпусами, и одна лишь белоснежная крыша по-прежнему сверкала на солнце. У меня никогда и мысли не возникало перенести свой кабинет в новое здание, как это сделали другие члены администрации. Тщательно раздавив каблуком сигарету, я вошел в здание.

Здесь пахло как всегда, и, как всегда, когда я проходил мимо рабочих, я услышал их шепот: «Сынок». Сынок. Двадцать лет минуло с той поры, как умер мой отец, большинство из тех, кто знал меня тогда, уже не работали на фабрике. И все-таки по-прежнему меня называли здесь именно так. Даже молодые, которые были в два раза моложе меня.

Кабинет тоже не изменился. Большой тяжелый стол и кожаные кресла обветшали и потрескались. Секретаря в приемной не было, да это меня и не удивило, ведь меня не ждали.

Я сел за стол и щелкнул тумблером переговорного устройства, напрямую соединенного с кабинетом Макаллистера, который располагался в новом здании в четверти мили отсюда. В голосе его послышалось удивление.

— Джонас! Откуда ты?

— От военных. Мы отогнали им новый самолет.

— Отлично. Он им понравился?

— Думаю, что да, — ответил я. — Они не доверили мне летать. — Я нагнулся и, открыв дверь шкафчика, стоящего рядом с телефонным столиком, достал бутылку виски, которая всегда стояла там. — Чем нам грозит расторжение военных контрактов, если война кончится завтра?

— Компании взрывчатых веществ? — спросил Макаллистер.

— Всем компаниям, — ответил я, зная, что у него хранятся копии всех контрактов, которые мы заключали, потому что этот кабинет он считал своим родным домом.

— На это потребуется некоторое время, я прямо сейчас посажу кого-нибудь подобрать необходимые бумаги.

— Около часа?

Макаллистер замялся, но когда заговорил вновь, удивления в его голосе не было.

— Хорошо, если это так важно.

— Очень важно.

— Ты что-то узнал?

— Нет, — честно признался я, — точно нет, просто предполагаю.

Макаллистер помолчал некоторое время, затем сказал:

— Мне только что принесли расчеты преобразования радарных цехов и цехов по выпуску мелких деталей в компанию по выпуску электроники. Захватить?

— Захвати, — сказал я и щелкнул тумблером, обрывая связь.

Взяв с подноса стакан, я наполовину наполнил его виски и посмотрел на портрет, с которого на меня смотрел отец. Протянув стакан в его сторону, я сказал:

— Прошло много времени, папа... — и выпил виски залпом.

* * *

Я кончил рассматривать чертежи, лежащие передо мной на столе, и туго свернул их в трубочку. Потом посмотрел на Макаллистера.

— Мне это нравится.

Он кивнул.

— Я завизирую их и отправлю в отдел закупки, чтобы они сделали заявки на все необходимые материалы с таким расчетом, чтобы мы получили их, когда закончится война. — Он посмотрел на бутылку виски, стоящую на столе. — А ты не слишком гостеприимен. Как насчет выпить?

Я удивленно посмотрел на него. Мак никогда не увлекался выпивкой, особенно в рабочее время. Я подвинул к нему бутылку и стакан.

— Наливай.

Он плеснул на донышко, выпил и покашлял, прочищая горло.

— Есть еще одна послевоенная проблема, которую я хотел бы обсудить с тобой, — смущенно сказал он.

— Давай.

— Это касается меня, — нерешительно начал он. — Я уже не молод и хочу уйти от дел.

— Уйти?! — я не поверил своим ушам. — Зачем? Чем, черт возьми, ты будешь заниматься?

Макаллистер покраснел.

— Я трудился не покладая рук всю жизнь, — сказал он. — У меня два сына и дочь и пять внуков, троих из которых я никогда не видел. Мы с женой хотели бы немного побыть с ними, познакомиться, пока не поздно.

Я рассмеялся.

— Ты говоришь так, словно в любую минуту можешь отдать концы. Ты же еще молодой.

— Мне шестьдесят три. Я с тобой уже двадцать лет.

Я посмотрел на Макаллистера. Двадцать лет. Как быстро они пролетели! Военные врачи были правы, я уже далеко не юноша.

— Нам будет не хватать тебя, — сердечно произнес я. — Не знаю, как мы без тебя управимся? — Я говорил искренно. Макаллистер был единственным человеком, на которого я мог опереться в любой момент, когда бы мне ни понадобилась его помощь.

— Управитесь. На нас сейчас работают свыше сорока адвокатов, и каждый специалист в своей области. Ты больше не одиночка, ты — владелец крупной компании и должен иметь мощный механизм законников, которые отстаивали бы твои интересы.

— Ну и что? Нельзя позвонить механизму среди ночи, когда у тебя неприятности.

— Этому можно, он укомплектован на все случаи жизни.

— А что ты будешь делать? Только не говори, что роль дедушку — это единственное, что тебе нужно для счастья. Тебе же надо будет чем-то занять свои мозги.

— Я думал об этом, — серьезно ответил Макаллистер. — Я так долго имел дело с корпорациями и законами о налогах, что почти забыл о более важном — законах, регламентирующих жизнь людей. — Он снова потянулся за бутылкой и налил себе немного виски. Ему было непросто сидеть вот так и делиться со мной своими проблемами. — Думаю, что займусь частной практикой в каком-нибудь маленьком городке, наверняка ко мне станут обращаться за помощью. Я устал от постоянных разговоров о миллионах. Мне хочется помогать несчастным, которые в этом действительно нуждаются.

Я посмотрел на Макаллистера. Проработать с человеком двадцать лет и так до конца и не узнать его. Никогда не предполагал о такой черте его характера.

— Безусловно, мы аннулируем все контракты и соглашения, которые заключены между нами, — сказал Макаллистер.

Я знал, что он не нуждается в деньгах, но и мне они были не нужны.

— Зачем, черт возьми? Приходи на совет директоров раз в несколько месяцев, я, по крайней мере, смогу хоть изредка видеться с тобой.

— Значит, ты... согласен?

— Конечно, — кивнул я, — но подождем конца войны.

* * *

По мере того, как Макаллистер просматривал условия каждого контракта, стопка бумаг перед ним росла. Наконец он закончил и посмотрел на меня.

— В каждом контракте достаточно статей, защищающих нас от расторжения. За исключением одного. В нем оговариваются поставки до окончания войны.

— Что это за контракт?

— Летающая лодка, которую мы строим для флота в Сан-Диего.

Я знал, о чем он говорит. «Центурион». Предполагалось, что это будет крупнейший самолет, который когда-либо создавался. Он сможет перевозить полную роту в сто пятьдесят человек, двенадцать членов экипажа, два легких плавающих танка, гаубицы, легкую артиллерию, оружие, боеприпасы. Я считал, что подобный самолет будет очень полезен при высадке десанта на небольшие острова Тихого океана.

— А почему мы заключили такой контракт?

— Ты сам этого захотел.

Я вспомнил. Флотские не верили, что такой большой самолет сможет взлететь, поэтому я навязал им сделку, в которой предусматривалось, что полностью испытанный самолет будет представлен до конца войны. Это было свыше семи месяцев назад.

Неприятности с этим самолетом начались сразу. Испытания нагрузки показали, что если делать его из обычного авиационного металла, то он будет слишком тяжелым и двигатели не смогут поднять его в воздух. Мы потратили два месяца, но инженеры создали-таки специальный плексиглас, который был в десять раз легче металла и в четыре раза прочнее. Затем была сконструирована специальная машина для производства нового материала. Для работы над этим проектом я даже вызвал из Канады Эймоса Уинтропа. Старый ублюдок проделал фантастическую работу, на которую не был способен никто другой. Но этот матерый волк совершенно не изменил своих манер. Понимая, что его некем заменить, он вынудил меня назначить его вице-президентом «Корд-Эркрафт».

— Сколько мы уже истратили на него? — спросил я.

— На тринадцатое июня шестнадцать миллионов восемьсот семьдесят шесть тысяч пятьсот девяносто четыре доллара и тридцать один цент.

— Мы влипли, — сказал я, протягивая руку к телефону. — Соедините меня с Эймосом Уинтропом в Сан-Диего, — сказал я телефонистке. — А пока будут соединять, позвоните мистеру Дальтону в его офис в Лос-Анджелесе и скажите, чтобы он подготовил для меня чартерный рейс.

— Да что случилось? — спросил Макаллистер, пристально глядя на меня.

— Семнадцать миллионов долларов. Мы потеряем их, если сейчас же не поднимем самолет в воздух, — ответил я.

Наконец меня соединили с Эймосом.

— Когда ты думаешь поднять «Центурион» в воздух? — спросил я.

— Дела сейчас идут хорошо, как раз заканчиваем отделку. Думаю, что в сентябре или в начале октября.

— Что осталось?

— Мелочи. Подгонка, полировка, затяжка, ну ты знаешь.

Я знал. Небольшая, но очень важная работа, занимающая много времени. Но на самом деле ничего такого, без чего самолет не мог бы взлететь.

— Подготовь самолет, завтра я полечу на нем.

— Ты рехнулся? У него даже топлива нет в баках.

— Заправь.

— Но фюзеляж еще не прошел водные испытания, — закричал Эймос. — Откуда ты знаешь, может, он затонет сразу.

— Значит, испытай. У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы убедиться, что эта штука может плавать. Если тебе нужна помощь, то я прилечу вечером.

Этот проект не сулил прибыли и не оплачивался правительством. Это были мои собственные деньги, и мне совсем не улыбалось потерять их.

За семнадцать миллионов «Центурион» полетит, даже если мне придется поднять его с воды голыми руками.

 

3

Я велел Роберу отвезти меня на ранчо, где принял душ и переоделся перед отлетом в Сан-Диего. Я уже уходил, когда зазвонил телефон.

— Это вас, мистер Джонас, — сказал Робер. — Макаллистер.

Я взял трубку.

— Да, Мак.

— Извини, что беспокою тебя, Джонас, но дело очень важное.

— Короче.

— Только что со студии звонил Боннер. В конце месяца он уходит в «Парамаунт». Он договорился с ними, что будет делать только дорогостоящие фильмы.

— Предложи ему денег.

— Предлагал, но он отказывается.

— А что записано в его контракте?

— Контракт заканчивается в конце месяца, так что если он решит уйти, мы не сможем его удержать.

— Ну и черт с ним тогда. Пусть уходит.

— Но мы в тупике, — со значением сказал Макаллистер. — Надо искать руководителя студии. Компания не может действовать, если некому делать фильмы.

В его словах не было ничего нового. Такая потеря, что Дэвид Вулф не вернулся с войны — вот на кого я мог бы положиться. У него было такое же чутье на фильмы, как у меня на самолеты. Но он погиб под Анцио.

— Я сейчас улетаю в Сан-Диего, — сказал я. — Дай мне немного подумать. Послезавтра мы обсудим это у тебя в кабинете в Лос-Анджелесе.

Сейчас мне хватало других, более важных забот. Один «Центурион» стоил почти столько же, сколько годовое производство фильмов.

Мы приземлились в аэропорту Сан-Диего около часу. Оттуда я сразу взял такси и поехал на небольшую верфь, которую мы арендовали рядом с морской базой. Верфь была освещена. Я улыбнулся. Это работа Эймоса. Он собрал ночную команду, и работа шла полным ходом, несмотря на нарушение правил светомаскировки.

Я подошел к старому лодочному гаражу, который мы использовали как ангар. В этот момент раздался крик:

— Дорогу!

Сначала из ангара показался хвост «Центуриона», самолет напоминал гигантского страшного кондора, летящего задом. Фюзеляж, похожий на жирную свинью, двигался по направлению к воде. Из ангара раздался сильный шум, и меня чуть не сбила с ног толпа людей, выкатывавших самолет. Не успел я очухаться, как они уже подкатили самолет к кромке воды. В толпе я заметил Эймоса, который орал не меньше других.

Раздался мощный всплеск, и «Центурион» плюхнулся в воду. Голоса внезапно смолкли, когда хвост самолета погрузился в воду и три больших руля почти скрылись под водой. Потом снова раздались торжествующие возгласы — самолет выровнялся и спокойно закачался на поверхности воды. Он начал разворачиваться и отплывать от верфи. Заскрежетали большие лебедки, подтягивавшие его обратно. Крики не смолкали. Я подошел к Эймосу.

— Что вы, черт возьми, делаете? — заорал я, пытаясь быть услышанным.

— То, что ты сказал, — испытываем «Центурион» на воде.

— Идиот! Ты ведь мог утопить его. Почему ты не воспользовался испытательной камерой?

— Не было времени. Камеру я смог бы достать самое раннее через три дня, а ты сказал, что собираешься взлетать завтра.

Лебедки наполовину втянули самолет обратно на стапель, нос машины торчал из воды.

— Подожди здесь, — сказал Эймос. — Я дам задание людям, у них тройная оплата.

Он поспешил к тому месту, где рабочие уже установили трап. Эймос ловко, словно ему было вдвое меньше лет, вскарабкался по трапу, открыл дверь рядом с кабиной и исчез внутри самолета. Через минуту я услышал шум мотора, и откидной борт опустился, образовав проход в носовой части, достаточно широкий, чтобы в него мог въехать танк. Вскоре Эймос появился наверху пандуса.

— Отлично, ребята, — сказал он. — Вы знаете, что надо делать, пошевеливайтесь. Мы платим втрое не за разговоры.

После чего вернулся ко мне, и мы направились в его кабинет. На столе в кабинете стояла бутылка виски. Эймос достал из стенного шкафа два бумажных стаканчика и принялся разливать виски.

— Ты действительно собираешься лететь завтра? — спросил он. Я кивнул. — Я бы не полетел, — сказал Эймос. — То, что эта игрушка плавает, еще не значит, что она полетит. Там еще много всего, в чем нет полной уверенности. Но даже если она и взлетит, нет никакой гарантии, что удержится в полете. Она может рассыпаться на куски прямо в воздухе.

— Вот уж совсем ни к чему, — сказал я. — Хотя лететь мне в любом случае придется.

Эймос пожал плечами.

— Ты босс, — сказал он, протягивая мне один стаканчик, а другой поднося к губам. — Удачи тебе.

* * *

В два часа следующего дня мы еще не были готовы. Правый бортовой двигатель номер два гнал масло, как фонтан, каждый раз, когда его запускали, и мы никак не могли обнаружить причину утечки.

— Надо откатить самолет в мастерскую, — сказал Эймос.

— Сколько это займет времени?

— Часа два-три, если повезет и мы сразу обнаружим неисправность. Но лучше всего оставить его там до завтра.

Я посмотрел на часы.

— Нет нужды. До пяти у нас еще три часа светлого времени, — сказал я и, направившись в контору, добавил: — Вздремну немного у тебя в кабинете на диване. Как будет готово, сразу пришли за мной.

Однако уснуть в этом шуме и грохоте оказалось довольно сложно. Зазвонил телефон, и я встал, чтобы взять трубку.

— Алло, папа? — раздался голос Моники.

— Нет, это Джонас, я позову его.

— Спасибо.

Оставив трубку на столе, я пошел за Эймосом. Когда мы вернулись, он взял трубку, а я снова растянулся на диване. Услышав голос дочери, Эймос бросил на меня внимательный взгляд.

— Да, я сейчас занят. — Некоторое время он молчал, слушая Монику, потом улыбнулся. — Чудесно. А когда ты уезжаешь?.. Тогда я как только закончу работу, вылечу в Нью-Йорк. Мы отметим это дело. Поцелуй за меня Джо-Энн.

Он положил трубку и, подойдя ко мне, сказал:

— Это Моника.

— Я знаю.

— Она сегодня уезжает в Нью-Йорк. Хардин назначил ее главным редактором «Стиля» и велел немедленно быть на месте.

— Очень хорошо, — сказал я.

— Джо-Энн она тоже берет с собой. Ты ведь уже давно не видел девочку, да?

— Пять лет, с того момента, как ты увел их обеих из моего номера в Чикаго.

— Ты должен повидать ее, она очень похорошела.

Я посмотрел на него — Эймос Уинтроп в роли любящего деда?..

— Эймос, а ты, похоже, изменился, не так ли?

— Человек рано или поздно прозревает, — смущенно сказал Эймос. — Начинает понимать, что совершил много глупостей и причинил много боли людям, которых любил. И если он не последний подлец, то ему надо попытаться исправить свои ошибки.

— Я тоже слышал об этом, — саркастически заметил я. У меня не было настроения выслушивать нравоучения старого ублюдка, пусть даже и изменившегося. — Мне говорили, что обычно это происходит тогда, когда такой человек уже не в силах кого-нибудь трахнуть.

Старикан разозлился, и я узнал в нем прежнего Эймоса.

— Мне надо многое тебе сказать.

— Напри мер, Эймос?

— Все готово для установки двигателя, мистер Уинтроп, — раздался в дверях голос кого-то из персонала.

— Буду через минуту, — ответил Эймос и снова повернулся ко мне. — Напомни мне завтра об этом после полета.

Я усмехнулся ему вслед. Не такой уж он святой, чтобы его не в чем было упрекнуть. Я сел и принялся отыскивать под диваном ботинки.

Когда я вышел из кабинета, двигатель уже был запущен, работал он четко и мягко.

— Похоже, что теперь все в порядке, — сказал Эймос, оборачиваясь ко мне.

Я посмотрел на часы — половина пятого.

— Тогда начинаем. Чего еще ждать?

Эймос взял меня за руку.

— Мне действительно не удастся переубедить тебя?

Я покачал головой. Семнадцать миллионов были серьезным аргументом. Он поднес рупором руки ко рту и крикнул:

— Всем, за исключением летной команды, покинуть самолет.

Двигатель замолк, и воцарилась тишина. Через несколько минут последний рабочий покинул самолет через откидной борт. Из маленького окна кабины выглянул человек.

— Приказание выполнено, мистер Уинтроп, — сказал он.

Мы с Эймосом через откидной борт попали в грузовой отсек, по маленькому трапу поднялись в пассажирский салон и прошли в кабину. Там сидели трое молодых людей.

— Позвольте представить вам экипаж, мистер Корд, — сказал Эймос. — Справа Джо Кейтс — радист, в центре Стив Яблонски — инженер правого борта, двигатели один, три, пять, слева Барри Голд — инженер левого борта, двигатели два, четыре, шесть. За них можете не беспокоиться, все они ветераны флота и знают свою работу.

Мы обменялись рукопожатием, и я снова повернулся к Эймосу.

— А где второй пилот и штурман?

— Здесь, — ответил Эймос.

— Где?

— Это я.

— Черт возьми...

Уинтроп улыбнулся.

— Разве кто-нибудь знает эту крошку лучше меня? Я ведь больше полугода спал с ней каждую ночь, так что у меня больше прав на первый полет, чем у кого бы то ни было.

С этим нельзя было не согласиться. Я знал, что сейчас чувствует Уинтроп, такое же чувство испытал вчера я, когда собирался лететь на своем самолете.

Я опустился в кресло пилота.

— По местам, ребята.

— Есть, сэр.

Я улыбнулся про себя. Все в порядке, это были флотские парни. Я посмотрел на инструкцию на приборной доске.

— Закрыть откидной борт.

Внизу заработал двигатель. Через несколько минут на приборной доске вспыхнула красная лампочка и двигатель отключился.

— Борт поднят, сэр.

— Запустить первый и второй двигатели, — сказал я, щелкнув тумблерами запуска двигателей. Большие двигатели чихнули и выпустили облака черного дыма. Винты начали медленно вращаться. Когда двигатели набрали обороты, винты мягко засвистели.

— Правый борт двигатель один, режим нормальный, сэр.

— Левый борт двигатель два, режим нормальный, сэр, — отрапортовали бортинженеры.

Следующий пункт инструкции был мне незнаком. Вот уж, действительно, не самолет, а корабль с крыльями.

— Отдать концы, — скомандовал я.

Сидящий справа от меня Эймос протянул руку и нажал рычаг сброса тросов. На панели передо мной загорелась еще одна красная лампочка, и «Центурион» соскользнул в воду. Машина слегка погрузилась, нам был слышен плеск воды о нос самолета. Я наклонился и повернул штурвал. «Центурион» медленно развернулся и начал двигаться в направлении открытого моря. Я взглянул на Эймоса, он улыбнулся мне.

Я улыбнулся в ответ. Начало было положено, мы, по крайней мере, плыли.

 

4

Волна ударила в нос самолета, и брызги долетели до окна кабины. Я как раз дошел до последнего пункта инструкции. Их было почти сто. Казалось, минуло уже несколько часов с того времени, как мы стартовали. Я бросил взгляд на часы, на самом деле прошло всего шестнадцать минут. Я взглянул в окно. Шесть больших двигателей работали ровно, на винтах сверкали солнечные лучи и брызги. Кто-то тронул меня за плечо, я обернулся и увидел радиста с надувным спасательным жилетом в одной руке и парашютом — в другой.

— Снаряжение на случай аварии, сэр.

Я посмотрел на него. Сам он уже надел снаряжение, то же самое сделали и два его колени.

— Положите за кресло.

Бросив взгляд на Эймоса, я увидел, что он тоже надел жилет и теперь пристегивал ремни парашюта. По его лицу было видно, что чувствует он себя не очень удобно. Он посмотрел на меня.

— Тебе тоже надо надеть.

— У меня своя примета. Если их не надевать, то они и не понадобятся.

Эймос не ответил, только пожал плечами. Радист вернулся на свое место и пристегнул привязной ремень. Я оглядел кабину.

— Все готовы?

— Да, сэр, — ответили они разом.

Я наклонился и щелкнул выключателем на приборной доске. Все индикаторные лампочки загорелись зеленым светом. Теперь они загорятся красным только в случае аварии.

— Ну, ребята, начали.

Я немного прибавил скорость. «Центурион» вздрогнул, нос его слегка зарылся в волны, потом медленно приподнялся. Теперь самолет напоминал моторную лодку с задранным носом. Я взглянул на приборы, указатель скорости показывал девяносто.

До меня донесся голос Эймоса:

— Расчетная скорость взлета сто десять.

Я кивнул и увеличил скорость. Стрелка подползла к отметке сто, потом сто десять. Волны стучали в дно фюзеляжа, как заклепочный молот. Увеличив скорость до ста пятнадцати, я потянул ручку управления на себя.

Некоторое время ничего не происходило, и я увеличил скорость до ста двадцати. Внезапно «Центурион» задрожал и, подпрыгнув с поверхности воды, буквально взмыл в воздух. Стрелка указателя скорости скакнула к отметке сто шестьдесят, рычага управления двигались легко. Я бросил взгляд в окно, поверхность воды была в двухстах футах под нами. Мы летели.

— Черт побери, — выругался позади меня один из парней.

Эймос обвел всех торжествующим взглядом.

— Ну что, ребята, — сказал он, протягивая руку, — платите.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Я поспорил с каждым из них на доллар, они утверждали, что эта штука никогда не поднимется с воды.

Я улыбнулся в ответ. Машина медленно набирала высоту. На высоте шесть тысяч футов я развернул ее на запад, направив прямо в сторону заходящего солнца.

* * *

— Ей так легко управлять, как детской коляской! — радостно воскликнул Эймос со своего кресла.

Я посмотрел на него, стоя позади кресла радиста, который объяснял мне действие нового автоматического прибора записи сигналов. Можно было всего один раз отправить радиограмму, а потом включить автоматику, и прибор будет посылать записанную радиограмму до тех пор, пока не сядут батареи.

Лучи заходящего солнца окрасили седые волосы Эймоса в огненно-рыжий цвет, какой был у него в молодости. Я посмотрел на часы, они показывали пятнадцать минут седьмого. Мы находились над Тихим океаном в двухстах милях от берега. Пора было возвращаться.

— Эймос, — сказал я, — не хочется совершать первую посадку в темноте.

— Значит, капитан, как говорят на флоте, ложимся на обратный курс, — сказал радист, улыбнувшись.

— Отлично, матрос. — Я повернулся к Эймосу: — Ложимся на обратный курс.

— Есть, сэр.

Машина накренилась и плавно пошла на разворот, а я снова склонился над плечом радиста. Внезапно самолет тряхнуло, и я рухнул бы на него, если бы не успел ухватиться за его плечи.

— Опять неисправность в пятом двигателе, — крикнул бортинженер.

Я кинулся к своему креслу и посмотрел в окно. Из двигателя фонтаном било масло.

— Выключить его! — крикнул я, пристегиваясь ремнем. Жилы на шее Эймоса вздулись и стали похожи на стальную проволоку, он вцепился в штурвал, пытаясь удержать дергающуюся машину. Я ухватился за свой штурвал, и мы вместе выровняли ее.

— Пятый двигатель отключен, сэр, — крикнул бортинженер.

Я бросил взгляд на двигатель. Винты медленно вращались под действием ветра, но масло из двигателя не текло. Я повернулся к Эймосу. Он побледнел, по лицу его струился пот, но равно он улыбался.

— Мы без труда сможем посадить его и на пяти двигателях, — сказал он.

Судя по расчетам, мы могли бы вернуться и на трех двигателях, но мне бы не хотелось до конца испытывать судьбу. Я посмотрел на приборную доску. Против пятого двигателя горела красная лампочка. Вдруг начала мигать красная лампочка против четвертого двигателя.

— Что за черт?! — Я повернулся, чтобы взглянуть на четвертый двигатель. Он тоже начал чихать и глохнуть.

— Проверить четвертый двигатель! — крикнул я и повернулся к приборной доске. Красная лампочка горела против трубопровода четвертого двигателя. — Засорился трубопровод четвертого двигателя! Продуйте сжатым воздухом!

— Есть, сэр, — прозвучало в ответ, а затем я услышал щелчок включения вакуумного насоса. Передо мной вспыхнула еще одна красная лампочка.

— Вакуумный насос не работает, сэр.

— Отключить четвертый двигатель, — приказал я, так как не было никакой надежды на то, что трубопровод прочистится сам. Засоренные трубопроводы имели тенденцию к возгоранию.

— Четвертый двигатель отключен, сэр, — прозвучал ответ на мою команду.

После напряженных десяти минут я почувствовал некоторое облегчение, пожалуй, беспокоиться уже было не о чем. У нас оставалось еще четыре двигателя.

— Думаю, что теперь все будет в порядке, — сказал я.

Мне следовало бы держать на замке свой поганый рот. Потому что не успел я сказать это, как начал чихать и глохнуть первый двигатель. Приборная доска передо мной светилась теперь, как рождественская елка. Вслед за первым зачихал шестой двигатель.

Я бросил взгляд на указатель высоты. Высота была уже пять тысяч футов и продолжала падать.

— Вышел из строя главный бензонасос! Дать сигнал бедствия и приготовиться к высадке! — крикнул я.

До меня донесся голос радиста.

— Мэйдэй! Мэйдэй! Экспериментальный борт «Корд Эрк-рафт». Терпим бедствие над Тихим океаном примерно в ста двадцати милях к западу от Сан-Диего. Повторяем координаты, примерно сто двадцать пять миль к западу от Сан-Диего. Мэйдэй! Мэйдэй!

Я услышал громкий щелчок, и начался повтор радиограммы. Меня тронули за плечо. Я обернулся и увидел радиста. Сначала я удивился, но потом вспомнил, что радиограмма записана и теперь будет повторяться автоматически.

— Если мы нужны, то останемся, сэр, — напряженно сказал он.

— Этот полет не во имя Господа и страны, матрос, а ради денег. Так что прыгайте. — Я посмотрел на Эймоса, который продолжал сидеть у штурвала. — И ты тоже, Эймос.

Он не ответил, молча отстегнул привязной ремень и встал. Я услышал, как открылась дверь кабины и они пошли к аварийной двери в пассажирском салоне.

Указатель высоты показывал три тысячи восемьсот, я выключил первый и шестой двигатели. Может быть, мне удастся посадить самолет на воду, если два оставшихся двигателя смогут продержаться на топливе, оставшемся от вышедших из строя. На высоте три тысячи четыреста вспыхнула красная лампочка аварийной двери. Это означало, что ее открыли. Я бросил взгляд в окно и увидел, как друг за другом раскрылись три парашюта. На указателе высоты было две тысячи восемьсот.

Услышав шум позади, я оглянулся. Это был Эймос, возвращавшийся на свое место.

— Я же приказал тебе прыгать! — закричал я.

Он взял в руки штурвал.

— Ребята выпрыгнули, все в порядке. Я подумал, что у нас с тобой есть шанс посадить малышку на воду.

— А если нет?! — сердито заорал я.

— Нас быстро найдут. А кроме того, эта крошка стоит кучу денег.

— Ну и что? — закричал я. — Это не твои деньги. Эймос осуждающе посмотрел на меня.

— В этот самолет вложены не только деньги. Его построил я.

На высоте девятьсот футов начал глохнуть третий двигатель. Мы всем весом навалились на штурвалы, удерживая самолет от крена. На высоте двести футов двигатель окончательно заглох, и машина завалилась на правое крыло.

— Выключай двигатели! — закричал Эймос. — Мы расшибемся!

Я щелкнул тумблером в тот момент, когда правое крыло коснулось воды. Оно обломилось, словно спичка, и самолет вошел в воду, как копер для забивания свай. Привязной ремень сдавил кишки. Я чуть не закричал от боли, но внезапно давление ремня ослабло. В глазах прояснилось, и я огляделся. Самолет покачивался на поверхности воды, устремив оставшееся крыло в небо. Вода уже начала просачиваться в кабину.

— Черт возьми, давай выбираться отсюда, — прокричал Эймос, подбираясь к двери кабины. Он повернул ручку и толкнул дверь, потом навалился всем телом. Но она не поддавалась.

— Заклинило! — закричал он, поворачиваясь ко мне.

Я бросился к аварийному люку для пилотов, расположенному над головой. Отодвинув засов, я толкнул крышку люка. Никакого эффекта. Вглядевшись, я понял почему — рама люка деформировалась, заблокировав крышку. Теперь ее можно было разворотить только динамитом.

Эймос не дожидался моих указаний. Он схватил из аварийного набора инструментов гаечный ключ и начал разбивать стекло кабины, пока не осталась одна рама с выступающими по краям мелкими осколками. Отбросив гаечный ключ, он поднял спасательный жилет и бросил мне. Я быстро натянул его и проверил, чтобы автоматический клапан сработал через минуту после соприкосновения с водой.

— Отлично, — сказал Эймос, — вылезай.

Я улыбнулся.

— По морской традиции капитан покидает корабль последним, Эймос. Только после тебя.

— Ты рехнулся? — закричал он. — Я не смог бы пролезть в эту дыру, даже если бы меня разрезали пополам.

— Не такой уж ты и большой. Мы попробуем. Внезапно Уинтроп улыбнулся. Мне надо было бы понять, что нельзя доверять этой его улыбке. Такая специфическая волчья улыбка появлялась у него только тогда, когда он затевал какую-нибудь гадость.

— Хорошо, как скажешь, капитан, — кивнул он.

— Так-то лучше, — сказал я и, собравшись с силами, сцепил в замок руки, чтобы помочь ему подняться к отверстию. — Я знал, что в один прекрасный день ты все же поймешь — кто хозяин.

И все-таки он не понял, а я так и не увидел, чем он ударил меня. Я погрузился в туман, но отключился не полностью и соображал, что происходит, хотя ничего не мог поделать. Словно руки, ноги, голова, все тело принадлежали кому-то другому.

Я чувствовал, как Эймос толкает меня к окну, потом возникла резкая боль — словно кошка раздирала мне лицо когтями. Но я был уже за окном и падал. Я падал тысячу миль и тысячу часов и, рухнув на обломок крыла, все еще продолжал искать вытяжной шнур парашюта.

Поднявшись на ноги, я попытался вскарабкаться обратно к окну кабины.

— Вылезай оттуда, паршивый сукин сын! — кричал я и плакал. — Вылезай, и я убью тебя!

Самолет вздрогнул, и какой-то обломок ударил меня в бок и сбросил в воду. Я услышал тихий свист сжатого воздуха — это начал надуваться спасательный жилет. Я опустил голову на большую мягкую подушку и уснул.

 

5

В Неваде, где я родился и вырос, можно увидеть, главным образом, лишь песок и камни, и иногда небольшие горы. Там нет океанов. Хотя есть реки, озера и плавательные бассейны в каждом отеле и деревенском клубе. Но они наполнены сладкой пресной водой, которая пузырится во рту, словно вино.

В свое время я побывал на всех океанах: на Атлантическом — в Майами-Бич и Атлантик-Сити, на Тихом — в Малибу и в голубых водах Средиземного моря на Ривьере. Я даже окунулся в теплые воды Гольфстрима, а на белых песчаных пляжах Бермуд гонялся за обнаженными девицами, изображавшими из себя рыб и ускользавшими от меня — потому что в соленой воде все от меня ускользало. Я никогда не любил соленую воду. Она слишком тяжела для кожи, жжет ноздри, раздражает глаза. А если случится глотнуть ее, она напоминает на вкус вчерашний зубной эликсир.

— Так что же тогда я здесь делаю? — изумился я.

— Чертов паршивец, — был ответ. — Все звезды высыпали и смеются над тобой. Это научит тебя с уважением относиться к океанам. Тебе не нравится соленая вода? А как тебе понравятся миллион, миллиард, триллион галлонов этой воды?

— А-а, черт с тобой, — сказал я и снова уснул.

* * *

Я выскочил из-за угла со скоростью, на которую были способны мои восьмилетние ноги, таща за собой по песку тяжелый патронташ и кобуру с револьвером, и в этот момент услышал голос отца:

— Эй! Что это у тебя там?

Я повернулся к нему, пытаясь спрятать за спиной ремень и кобуру.

— Ничего, — сказал я, не глядя на него.

— Ничего? — переспросил отец. — Дай-ка я посмотрю.

Он заглянул мне за спину и выхватил из моей руки ремень. Когда он поднял его, из кобуры выпал револьвер и сложенный листок бумаги. Отец нагнулся и поднял их.

— Где ты это взял?

— В домике для слуг, он висел на стене над кроватью Невады.

Отец положил револьвер обратно в кобуру. Это был гладкий черный револьвер с инициалами М.С. на черной рукоятке.

Даже мне в моем возрасте было понятно, что это не инициалы Невады.

Отец хотел засунуть в кобуру и листок бумаги, но, падая, он развернулся. Я увидел, что это был портрет Невады, а под ним были написаны какие-то цифры. Отец некоторое время рассматривал бумагу, потом снова сложил ее и сунул в кобуру.

— Отнеси назад где взял, — сердито сказал он. Было похоже, что он здорово разозлился. — Если ты еще раз возьмешь вещь, которая не принадлежит тебе, я тебя выпорю.

— Не надо пороть его, мистер Корд, — раздался позади голос Невады. — Это я виноват, что оставил эту штуку там, где ребенок смог найти ее. — Мы обернулись. Невада стоял перед нами, его смуглое индейское лицо было совершенно бесстрастным. — Если вы вернете мне его, то я его спрячу.

Отец молча протянул Неваде револьвер. Так они стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова. Я смущенно смотрел на них, как они уставились друг другу в глаза. Наконец Невада заговорил:

— Если вы хотите, то я уеду, мистер Корд.

Я понял, что Невада собирается уехать насовсем, и закричал:

— Нет! Я больше не буду, обещаю!

Отец посмотрел на меня, потом снова на Неваду, в глазах его промелькнула улыбка.

— Только дети и животные понимают, что для них действительно хорошо.

— Верно, они не ошибаются.

— Лучше убрать эту штуку подальше, чтобы ее никто не нашел.

— Конечно, мистер Корд, я так и сделаю. — Теперь и в глазах Невады промелькнула улыбка.

Отец посмотрел на меня; и улыбка исчезла с его лица.

— Ты понял меня, мой мальчик? Если ты еще раз тронешь чужое, то будешь выпорот.

— Да, папа, — ответил я громко и уверенно. — Я понял тебя.

* * *

Я глотнул соленой воды, закашлялся, отплевался и открыл глаза. Звезды еще сияли, но небо на востоке уже начало светлеть. Мне показалось, что в отдалении слышен шум мотора, но может быть, у меня просто шумело в ушах.

Бок и нога онемели от боли, будто я их отлежал. Я попытался пошевелиться, и боль отдалась в голове. Звезды начали вращаться, и, пытаясь уследить за ними, я снова уснул.

Солнце в пустыне большое и яркое, оно висит в небе так низко, что иногда кажется, что если протянешь к нему руку, то обожжешь пальцы. И когда оно такое жаркое, следует осторожно пробираться между камнями, потому что под ними прячутся, лениво свернувшись клубком, спасаясь от дневной жары, гремучие змеи с разогревшейся, к несчастью, кровью. Если покой их нарушен, они в миг возбуждаются, готовые к атаке ядовитой слюной. Люди похожи на них.

У каждого из нас есть свой заветный камень, под которым мы прячемся, и горе тому, кто пройдет мимо — как змеи в пустыне, мы готовы ужалить каждого прохожего.

— Но я люблю тебя, — сказал я и, сказав это, понял пустоту своих слов.

Должно быть, она тоже поняла это и несправедливо обвинила меня во всех грехах, присущих мужчинам, которых она прежде узнала.

— Но я люблю тебя, — повторил я и опять в тот же миг понял всю тщетность и неубедительность моих слов. Если бы я был честен до конца, то сказал бы: «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была такой, как я хочу. Отражением моих мечтаний, зеркалом сокровенных желаний, лицом, которое я хочу показать миру, золотой ниткой, которой я вышью свою славу. Если ты будешь всем этим, то я подарю тебе себя и свой дом. Но ты не должна быть собой, ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть».

Вот так я стоял, бормоча банальности, и яд моих слов уже проник в нее. Сама не ведая того, она прошла мимо моего заветного камня.

Я стоял там, под нестерпимо палящим и сверкающим солнцем, стыдясь в тайне холода крови в моих жилах и отделяя себя от всех остальных на этой земле. Не сопротивляясь, я позволил ей воспользоваться моим ядом, чтобы погубить себя.

И когда яд сделал свое дело, не оставив от нее ничего, кроме маленькой, испуганной, неисповедовавшей души, я отвернулся. С присущим мне отсутствием милосердия я повернулся к ней спиной. Я бежал от ее тревог, от ее потребности в спокойствии и утешении, от ее безмолвной мольбы о милосердии, любви и понимании. Я спрятался от жаркого солнца под защиту своего заветного камня.

Но теперь я уже не чувствовал себя так уютно в его тени, свет просачивался под него, не спасал даже непрерывный теперь поток холодной крови. Казалось, что камень становится все меньше и меньше, тогда как солнце все больше и больше. Я попытался сжаться и спрятаться под сморщившуюся поверхность камня, но мне это не удалось. Вскоре он совсем исчез, а солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче.

Я открыл глаза, и в них ударил яркий луч света. Я зажмурился, и луч переместился, теперь он был позади меня. Я лежал на столе в белой комнате, а рядом со мной стоял мужчина в белом халате и белой шапочке. Свет отразился от маленького круглого зеркальца, которое он держал перед глазами, разглядывая меня. Я увидел на его лице легкую щетину, губы его были крепко сжаты.

— Боже мой, — раздался голос позади него. — У него не лицо, а сплошное месиво, там, наверное, сотня осколков.

Я заморгал и увидел еще одну человеческую фигуру.

— Замолчите, разве вы не видите, что он проснулся?

Я попытался поднять голову, но легкие быстрые руки легли мне на плечи и снова прижали меня к подушке. Теперь ее лицо было прямо надо мной. В нем было столько милосердия и сочувствия, сколько никогда не бывало в моем лице.

— Дженни!

Держа меня за плечи, она обратилась к кому-то, стоящему в изголовье.

— Позвоните доктору Розе Штрассмер в центральную больницу Лос-Анджелеса или в клинику Колтона в Санта-Моника. Скажите ей, что Джонас Корд попал в серьезную аварию, пусть немедленно приезжает.

— Хорошо, сестра Томас, — раздался за моей головой голос молоденькой девушки, а потом послышались ее торопливые удаляющиеся шаги.

Снова почувствовав боль в боку и в ноге, я стиснул зубы. Эта боль буквально выдавливала слезы из моих глаз. Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их и посмотрел на нее.

— Дженни! — прошептал я. — Дженни! Прости меня.

— Все в порядке, Джонас, — прошептала она в ответ. Ее руки скользнули под простыню, которой я был накрыт, и я почувствовал резкий укол. — Помолчи, сейчас уже все в порядке.

Я благодарно улыбнулся и погрузился в сон, недоумевая, почему роскошные волосы Дженни спрятаны под этим странным белым покрывалом.

 

6

В мое окно уже начали пробиваться первые лучи утреннего солнца, а с улицы все еще доносился шум праздника. Даже эта, обычно тихая часть Хиллкрест-Драйв, где располагалась больница, искрилась радостью и весельем. Со стороны морской базы доносились звуки корабельного салюта. Праздник продолжался всю ночь, а начался он ранним вечером, когда пришла весть о капитуляции Японии. Война закончилась.

Теперь я понял, на что намекал мне Отто Штрассмер. Из газет и радио, расположенного рядом с кроватью, я узнал о чуде, испытанном в пустыне. Все кричали о маленьком контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я повернулся в кровати, чтобы принять более удобное положение, и растяжки, на которых была подвешена моя нога, заскрипели, добавляя свой голос к шуму за окном.

Одна из сестер сказала, что мне повезло. Повезло... Правая нога была сломана в трех местах, кроме того, было сломано правое бедро и несколько ребер. А взирал на мир я из-под толстой повязки, в которой были оставлены лишь узенькие щелочки для глаз, носа и рта. И все-таки мне и вправду повезло — я остался жив.

А вот Эймосу не повезло. Он остался в кабине «Центуриона», который теперь покоился на песчаном дне Тихого океана на глубине четырехсот футов. Бедный Эймос. Трое членов экипажа также были найдены целыми и невредимыми. Выжил и я благодаря Господу и бедным рыбакам, которые подобрали меня в море и доставили на берег. А Эймос безмолвно сидел в своей подводной могиле за рычагами управления самолета, который он построил и на котором не разрешил мне лететь одному.

Я вспомнил спокойный голос бухгалтера из Лос-Анджелеса, когда говорил с ним по телефону.

— Не волнуйтесь, мистер Корд. Мы все можем списать на налоги на прибыль. Когда из общего дохода будут уплачены обычные сорок процентов налога и девяносто процентов налога на сверхприбыль, то чистые убытки составят для нас менее двух миллионов.

Я бросил трубку. Здесь все было в порядке. А на что можно было списать жизнь человека, которого убила твоя жадность? Существует ли в этих оборотах доходов и налогов допустимая скидка на смерть? Ведь это я убил Эймоса, и его уже не вернуть ни за какие деньги.

Открылась дверь, и я поднял глаза. В палату вошла Роза в сопровождении ассистента и сестры, катившей за собой небольшой столик. Роза подошла к кровати и, улыбаясь, посмотрела на меня.

— Привет, Джонас.

— Привет, Роза, — промычал я через повязку. — Разве уже пора менять? Я ждал тебя не раньше, чем послезавтра.

— Кончилась война.

— Да, — сказал я, — я знаю.

— Когда я проснулась сегодня, утро показалось мне таким прекрасным, что я решила немедленно мчаться к тебе, чтобы снять повязки.

— Так-так, — с недоумением сказал я, — всегда интересовался, какой логикой руководствуются доктора?

— Это логика не врача, а женщины. Я пользуюсь своим преимуществом, которое заключается в том, что я прежде, чем стать врачом, стала женщиной.

Я рассмеялся.

— Я благодарен той логике, которой ты придерживаешься. Конечно, было бы здорово хоть на немного снять эти повязки.

Роза все еще улыбалась, хотя глаза ее посерьезнели.

— На этот раз мы снимем их совсем, Джонас.

Я смотрел, как она берет со столика ножницы. Протянув руку, я остановил ее. Внезапно я испугался того, что повязки снимут. Я чувствовал себя в них в безопасности, как в коконе, защищающем меня от любопытных глаз мира.

— А не слишком быстро? Все будет в порядке?

Роза поняла мои чувства.

— Лицо еще будет болеть некоторое время, — сказала она, начиная разматывать кокон. — Боль даже усилится, когда начнут работать лицевые мускулы. Но это пройдет. Ведь не можешь же ты все время прятаться под маской, правда?

Это говорил уже врач, а не женщина. Когда Роза сняла последние бинты, я почувствовал себя голым, как новорожденный младенец. Щекам было холодно. Я попытался по выражению глаз Розы определить свое состояние, но они были профессионально спокойны и бесстрастны. Ее пальцы ощупали мои щеки, подбородок, убрали волосы с висков.

— Закрой глаза, — потребовала Роза.

Я закрыл, и ее пальцы легонько ощупали веки.

— Открой.

Я открыл. Лицо ее по-прежнему было спокойным и бесстрастным.

— Улыбнись, — сказала она. — Вот так. — Лицо ее расплылось в широкой неестественной улыбке.

Я улыбнулся и улыбался до тех пор, пока не начали болеть щеки.

— Отлично, — сказала Роза и улыбнулась уже по-настоящему. — Хватит.

Я убрал с лица улыбку и посмотрел на Розу.

— Ну и как, доктор? Очень страшно?

— Не так плохо, — коротко ответила она. — Ты же знаешь, что и раньше красавцем не был. — Она взяла со столика зеркало и протянула мне. — Вот, можешь сам убедиться.

Я не стал смотреть в зеркало, я еще не был готов к этому.

— Можно сначала сигарету, доктор?

Роза молча положила зеркало обратно на столик, достала из кармана пачку сигарет, присела на край кровати и вложила сигарету мне в губы, предварительно прикурив ее. Затянувшись, я почувствовал сладкий привкус губной помады.

— Ты очень здорово порезался, когда Эймос выталкивал тебя в окно, но к счастью...

— Откуда знаешь? — перебил я ее. — Я имею в виду, откуда ты знаешь об Эймосе?

— От тебя. Ты говорил об этом, находясь наркозом. Мы собрали всю историю по обрывкам, таким же маленьким, как и осколки стекла, которые вытащили из твоего лица. К счастью, один из основных мускулов серьезно не пострадал. С лицом, конечно, пришлось много повозиться, но нам удалось быстро сделать необходимую пересадку кожи. И я должна сказать, что все прошло довольно удачно.

Я протянул руку.

— А теперь дай мне зеркало.

Роза взяла у меня сигарету и протянула зеркало. Я поднял его и, взглянув на себя, почувствовал, как по телу пробежала дрожь. — Доктор, — хрипло выдавил я, — я выгляжу точно как мой отец.

Роза забрала у меня зеркало.

— Разве, Джонас? Но ведь ты всегда так выглядел, — улыбнулась она.

* * *

Позже Робер принес мне газеты. Все они пестрели статьями о капитуляции Японии. Я мельком просмотрел их и отложил в сторону.

— Принести еще что-нибудь почитать, мистер Корд?

— Нет, спасибо, что-то не тянет.

— Тогда, может быть, немного поспите, мистер Джонас? — спросил Робер направился к двери.

— Робер! — окликнул я его.

— Да, мистер Джонас?

— Разве я... — я замялся, автоматически ощупывая пальцами щеку, — разве я всегда так выглядел?

Робер обнажил улыбке ровные белые зубы.

— Да, мистер Джонас.

— Как отец?

— Вы вылитый он.

Я молчал. Странно все-таки, всю жизнь старался ни на кого не походить и вдруг обнаружил в собственной внешности несмываемый отпечаток крови, которая текла в моих жилах.

— Что-нибудь еще, мистер Джонас?

Я покачал головой.

— Попробую теперь уснуть.

Откинувшись на подушку, я закрыл глаза. Шум с улицы начал постепенно отдаляться. Казалось, что я сплю очень долго, словно хочу отоспаться за те несколько сот лет, в которые недосыпал. Но мне этого не удалось, потому что я почувствовал, что в комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с кроватью стояла Дженни и смотрела на меня. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась.

— Привет, Джонас.

— Я спал, — пролепетал я, словно невзначай разбуженный ребенок. — Мне снилась какая-то чушь, как будто мне не одна сотня лет.

— Значит, это счастливый сон. Я рада, счастливые сны помогут тебе быстрее поправиться.

Я приподнялся на локте, и, когда потянулся за сигаретами, лежавшими на столике, растяжки заскрипели. Дженни быстро взбила подушку и подложила мне ее под спину. Я затянулся, табачный дым окончательно прогнал сон.

— Через несколько недель твою ногу освободят, и ты сможешь поехать домой.

— Надеюсь, что так, Дженни.

Вдруг я понял, что на ней нет белого больничного халата.

— Я первый раз вижу тебя в черном, Дженни. Это что, какая-то специальная одежда?

— Нет, Джонас. Я всегда ношу эту одежду, за исключением тех дней, когда дежурю в больнице.

— Значит, у тебя сегодня выходной?

— На службе Господа не бывает выходных, — просто ответила она. — Нет, Джонас, я пришла попрощаться.

— Попрощаться? Но я не понимаю. Ты же сказала, что я только через несколько недель...

— Я уезжаю, Джонас.

— Уезжаешь?

— Да, — тихо сказала она. — Я работала здесь в ожидании транспорта на Филиппины. Мы восстанавливаем там больницу, которая была разрушена во время бомбежки. Теперь я улетаю самолетом.

— Но ты не можешь так поступить, Дженни. Ты не можешь отказаться от близких людей и от языка, на котором говоришь. Ты будешь чужая там, тебе будет одиноко.

Дженни дотронулась пальцами до распятия, висевшего у нее на груди на черном кожаном шнурке. Ее глубокие серые глаза смотрели спокойно.

— Я никогда не буду одинока. Он всегда со мной.

— Ты не должна делать этого, Дженни, — сказал я и, взяв брошюру, которую обнаружил на столике, открыл ее. — Ты просто дала временный обет и можешь отказаться от него, когда захочешь. Ведь перед пострижением существует трехгодичный испытательный срок. Это не для тебя, Дженни, ты сделала это от боли и злости. Ты слишком молода и прекрасна, чтобы похоронить свою жизнь под этой черной одеждой. — Дженни молчала. — Ты что, не понимаешь меня, Дженни? Я хочу, чтобы ты снова вернулась к жизни.

Она медленно закрыла глаза, а когда открыла их, они были затуманены слезами. Но когда она заговорила, в ее голосе чувствовалась твердость и убежденность в своей вере.

— Это ты не понимаешь, Джонас. В той жизни нет места, куда мне хотелось бы вернуться. Мое место в доме Божьем.

Я снова начал говорить, но она остановила меня, подняв руку.

— Ты думаешь, что я пришла к Нему от боли и злости? Ты ошибаешься. Никто не бежит от жизни к Богу, к Богу стремятся для жизни. Все свои годы я думала о Нем, не понимая, что ищу Его. Любовь, которую я знала, была просто насмешкой по сравнению с тем, какой действительно должна быть любовь. Милосердие, которое я проявляла, было гораздо меньше того, что я получала от Него, мое сострадание было ничто по сравнению с Его состраданием. Здесь, в Его доме и в Его делах, я нашла самую большую любовь, которую когда-либо знала. Через Его любовь я обрела спокойствие, удовлетворение и счастье.

Некоторое время Дженни молчала, разглядывая распятие, которое держала в руках. Когда она снова подняла голову, глаза ее были чистыми и безмятежными.

— Джонас, разве в этом мире кто-нибудь может дать мне больше, чем Бог? — спросила она.

Я молчал.

Дженни медленно протянула мне левую руку. На среднем пальце я увидел массивное серебряное кольцо.

— Он пригласил меня в свой дом, — мягко сказала она. — Я приняла и ношу Его кольцо, поэтому Он никогда не оставит меня своей милостью.

Я взял ее руку и прижался к кольцу губами. Дженни ласково погладила меня по голове и направилась к двери, но через несколько шагов обернулась.

— Я буду думать о тебе, друг мой, — ласково сказала она, — и буду молиться за тебя.

Я молча смотрел на нее, никогда еще ее глаза не были так прекрасны.

— Спасибо, сестра, — тихо ответил я.

Она молча повернулась и вышла. Я смотрел на то место, где она только что стояла и где ее больше не было.

Уткнув лицо в подушку, я заплакал.

 

7

Меня выписали из больницы в начале сентября. Я сидел в кресле-каталке, наблюдая, как Робер собирает в чемодан вещи. В это время открылась дверь.

— Привет, малыш.

— Невада! Что тебя принесло сюда?

— Приехал забрать тебя домой.

Я рассмеялся. Странно, как можно многие годы едва помнить о человеке, и так обрадоваться, увидев его.

— Твоя помощь не нужна, Робер прекрасно сам справится.

— Это я попросил его приехать, мистер Джонас, — сказал Робер. — Я подумал, что хорошо бы все устроить, как в старые добрые времена, чтобы вам не было одиноко на ранчо.

— А я решил, что воспользуюсь отпуском, — сказал Невада. — Война закончилась, шоу закрыто до зимы. А Марте очень нравится ухаживать за инвалидами, она уже здесь и готовится к нашему приезду.

— Вы ведь сговорились, да? — улыбнулся я.

— Ну конечно, — ответил Невада и подошел сзади к креслу. — Готов?

Робер закрыл чемодан и щелкнул замками.

— Да, мистер Невада.

— Тогда поехали. — Невада покатил кресло к двери.

— Только нам надо заехать в Бербанк, — сказал я, поворачивая голову к Неваде. — У Макаллистера накопилась куча бумаг, которые мне, надо подписать. — Пока я разлеживался в больнице, дела шли своим чередом.

В аэропорту нас ждал специальный самолет, который прислал Баз Дальтон. В два часа дня мы приземлились в Бербанке. Когда мы вкатились в кабинет Макаллистера, он поднялся из-за стола и поспешил к нам навстречу.

— Знаешь, Джонас, по-моему, я впервые вижу тебя на приколе.

Я рассмеялся.

— Тогда торопись, чтобы насладиться этим зрелищем. Доктора сказали, что через несколько недель, я буду двигаться лучше прежнего.

— Ну так я воспользуюсь твоим положением. Ребята, подкатите его к столу, а я приготовлю ручку.

Было уже почти четыре, когда я закончил подписывать последнюю стопку бумаг. Это утомило меня.

— Ну, что еще новенького? — спросил я.

Взглянув на меня, Макаллистер подошел к столу, стоящему возле стены.

— Вот это, — сказал он, снимая накидку с какого-то предмета, напоминавшего радиоприемник с окошком.

— Что это?

— Это первая продукция компании «Корд Электроникс», — гордо произнес Макаллистер. — Мы основали ее на базе радарного цеха. Это телевизор.

— Телевизор? — переспросил я.

— Изображение передается по волнам, по принципу радио, прямо на экран. Получается домашнее кино.

— А-а, это та штука, над которой Дюмон работал перед войной. Но она не работает.

— Работает, — сказал Макаллистер. — Сейчас этим занимаются все самые крупные радио и электронные компании. Хочешь посмотреть, как он работает?

— Конечно.

Макаллистер подошел к столу и взял телефонную трубку.

— Дайте мне студию, — он прикрыл микрофон рукой, — сейчас скажу им, чтобы запустили что-нибудь.

Вернувшись к телевизору, Макаллистер повернул ручку. Экран вспыхнул, и замелькали круги и линии, потом появились буквы: «Корд Электронике представляет». А за буквами — сцена из боевика: мужчина на лошади скакал прямо в объектив камеры. Когда лицо мужчины показали крупным планом, я увидел, что это Невада. Сцену я тоже узнал, это был эпизод из «Предателя». Минут пять мы молча смотрели на экран.

— Черт меня побери, — произнес Невада, когда просмотр закончился.

Я взглянул на Робера, на лице его было написано восхищение и изумление.

— Вот это я понимаю чудо, мистер Джонас, — тихо сказал Робер, — теперь я смогу смотреть кино дома, а не сидеть на галерке с неграми.

— Так вот почему все хотят купить мои старые фильмы, — сказал Невада.

Я посмотрел на него.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты помнишь те дополнительные девяносто фильмов, которые я сделал и которые теперь принадлежат мне? — Я кивнул. — Меня обхаживают, чтобы я продал их, предлагают хорошие деньги, по пять тысяч за картину.

— В кинобизнесе я уяснил одну вещь, — сказал я. — Никогда не следует продавать права на то, с чего можно получать проценты.

— Ты имеешь в виду сдавать их в прокат, как в кинотеатры?

— Конечно, я знаю эти вещательные компании. Если они покупают вещь за пять тысяч, значит, собираются выжать из нее пятьдесят.

— Я не силен в таких сделках, — сказал Невада. — Мак, может быть ты мне поможешь?

— Не знаю, Невада, я ведь не агент.

— Займись этим, Мак, — сказал я. — Вспомни, как ты учил меня брать на заметку все, что стоит денег.

Макаллистер неожиданно улыбнулся.

— Хорошо, Невада.

Я почувствовал резкую усталость и откинулся на спинку кресла. Робер моментально подскочил ко мне.

— Вы в порядке, мистер Джонас?

— Просто притомился немного.

— Так может быть, лучше заночевать здесь, а на ранчо отправимся завтра утром?

Я посмотрел на Робера. Идея лечь в постель была очень привлекательной, от этого кресла у меня болела задница.

— Я вызову машину, — сказал Макаллистер, поднимая телефонную трубку. — А по пути в город забросите меня на студию, мне надо закончить там кое-какие дела.

Всю дорогу до студии я напряженно размышлял, и когда машина остановилась у ее ворот, мне сразу все стало ясно.

— И все-таки нам надо искать замену Боннеру, — сказал Макаллистер, вылезая из машины. — Вряд ли выйдет что-нибудь хорошее, если студией будет руководить адвокат. Я ничего не смыслю в кино.

Я задумчиво посмотрел на него. Конечно, он был прав. Но кому же доверить студию? Меня это дело больше не волновало. В моем воображении не осталось ни одного сюжета, который я хотел бы воплотить на экране и показать миру. Тем более что в том кабинете, из которого я только что вышел, стоял небольшой ящичек с экраном, который скоро будет в каждом доме. Богатом и бедном. И этот ящичек завладеет всеми фильмами, чего никогда не смогут сделать кинотеатры. Словом, фильмы меня больше не интересовали.

Даже будучи ребенком, если уж я и расставался с игрушкой, то расставался с ней навсегда, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.

— Продай кинотеатра, — прошептал я Макаллистеру.

— Что? — воскликнул он, не поверив своим ушам. — Ведь только они и приносят какие-то деньги.

— Продай кинотеатры, — повторил я. — Через десять лет в них уже никто не будет ходить, во всяком случае не столько народа, сколько сейчас. Люди смогут смотреть кино прямо дома.

— А что делать со студией? — В голосе Макаллистера прозвучал легкий сарказм. — Тоже продать?

— Да, — тихо ответил я. — Но не сейчас. Лучше всего через десять лет. Когда людям, которые будут делать фильмы для этих маленьких ящичков, будет не хватать помещений. Вот тогда и продай.

— А до этого времени что с ней делать? Пусть гниет, пока мы будем платить за нее налоги?

— Нет, — ответил я, — пусть приносит доход, как это сделал старый Голдвин. Если мы даже и потеряем немного на этом, я не буду в претензии.

— Ты действительно этого хочешь?

Да, — ответил я, переводя взгляд с Макаллистера на крышу здания. Я только сейчас по-настоящему разглядел ее. Из-за гудрона она была черная и безобразная.

— Мак, ты видишь эту крышу? — спросил я, и Макаллистер посмотрел вверх, щурясь на заходящее солнце. — Прежде всего, — сказал я, — выкраси ее в белый цвет.

Я спрятал голову назад в машину. Невада бросил на меня странный взгляд, голос его прозвучал почти печально:

— Ничего не изменилось да малыш?

— Да, — тихо ответил я. — Ничего не изменилось.

 

8

Я сидел на крыльце, щурясь на полуденное солнце. Из дома вышел Невада и сел в кресло. Он вытащил из кармана плитку жевательного табака, откусил кусок, и сунул плитку обратно в карман. Из другого кармана он достал кусок дерева, перочинный нож и начал строгать.

Я посмотрел на него. На нем были потертые голубые джинсы. Широкую грудь и плечи обтягивала рубашка из оленьей кожи, уже довольно потрепанная, вокруг шеи был повязан красно белый платок. Если не считать белых волос, он выглядел так, каким я помнил его мальчишкой.

Невада поднял голову, и, посмотрев на меня, сказал:

— Два старых забытых искусства.

— Каких?

— Жевать табак и вырезать по дереву.

Я промолчал.

Невада посмотрел на кусок дерева, который держал в руке.

— Много вечеров я провел здесь с твоим отцом, жуя табак и вырезая.

— Да?

Он повернулся и сплюнул через перила, потом снова обратился ко мне.

— Помню один вечер. Мы с твоим отцом сидели как раз вот здесь. День был трудный, и мы порядком устали. Внезапно он посмотрел на меня и сказал: «Невада, если со мной что-нибудь случится, то ты присмотришь за Джонасом, понял? Джонас хороший мальчик. Иногда он замахивается на то, что ему не по силам, но он хороший мальчик, и в один прекрасный день он превзойдет своего отца. Я люблю этого мальчика, Невада. Это все, что у меня есть».

— Он никогда не говорил мне этого, — сказал я, глядя на Неваду. — Никогда, ни разу.

Глаза Невады сверкнули.

— Люди, подобные твоему отцу, не любят много говорить о таких вещах.

Я засмеялся.

— Но он не только никогда не говорил мне об этом, он никогда не дал мне почувствовать это. Только все время наказывал то за одно, то за другое.

Невада буквально сверлил меня глазами.

— Но он всегда приходил к тебе на помощь. Он мог ругаться, но он никогда не бросал тебя в беде.

— Он женился на моей девушке, — раздраженно бросил я.

— Наверное, это и к лучшему. Может быть, он и сделал это потому, что понял, что она действительно не для тебя.

— Зачем ты мне сейчас об этом говоришь?

Прочитать что-то в индейских глазах Невады было невозможно.

— Потому что однажды твой отец попросил меня приглядывать за тобой. Одну ошибку я уже совершил. Видя как ты преуспеваешь в бизнесе, я посчитал, что ты уже вырос, а оказалось, что нет. А я не хотел бы второй раз подводить такого человека, как твой отец.

Несколько минут мы сидели молча, потом Марта принесла мне чай. Она велела Неваде выплюнуть табак и прекратить мусорить на крыльце. Он покорно поднялся и пошел за кусты выплевывать жвачку.

Когда он вернулся, мы услышали шум машины, сворачивающей к нам.

— Интересно, кто бы это мог быть? — спросила Марта.

— Может быть, доктор, — предположил я. Старик Ханли должен был раз в неделю осматривать меня.

Подъехала машина, и я увидел гостей. Опершись на палку, я поднялся, чтобы встретить Монику и Джо-Энн.

— Привет, — сказал я.

Моника объяснила, что они приехали в Калифорнию продать квартиру, а так как она хотела поговорить со мной об Эймосе, то по пути в Нью-Йорк они остановились в Рино. Поезд у них в семь часов.

Я заметил, что услышав слова Моники, Марта бросила на Неваду многозначительный взгляд. Невада поднялся и подошел к Джо-Энн.

— У меня в загоне есть спокойная гнедая лошадка. Как раз для такой юной леди, — сказал он.

Джо-Энн с благоговейным трепетом смотрела на Неваду — ведь перед ней стоял живой герой.

— Не знаю, — нерешительно сказала она, — я раньше никогда не ездила на лошади.

— Я научу тебя. Это просто. И падать не больнее, чем с бревна.

— Но она не одета для этого, — сказала Моника.

Действительно, яркое платье Джо-Энн, в котором она была так похожа на мать, не подходило для верховой езды.

— У меня есть хлопчатобумажные брюки, — вмешалась в разговор Марта, — они здорово сели, так что будут Джо-Энн как раз.

Не знаю, чьи это были брюки на самом деле, но ясно, что не Марты. Слишком уж плотно облегали они бедра начавшей округляться четырнадцатилетней девочки. Темные волосы Джо-Энн были зачесаны назад и собраны в пучок. Что-то в ее лице показалось мне знакомым, но я не понял, что именно.

Джо-Энн и Невада ушли, и я, проводив их взглядом, повернулся к Монике.

— Джо-Энн выросла, — сказал я, — и стала хорошенькой.

— Сегодня она еще ребенок, а завтра уже юная девушка, — заметила Моника. — Дети растут очень быстро.

Я кивнул. После некоторого молчания я достал сигарету и посмотрел на Монику.

— Я хочу рассказать тебе об Эймосе, — сказал я.

Когда я закончил рассказ о полете, было уже около шести. Моника не плакала, хотя лицо ее было печальным и задумчивым.

— Я не могу плакать о нем, Джонас, — сказала она, глядя на меня. — Потому что уже наплакалась по его вине. Ты понимаешь меня? — Я кивнул. — Он сделал в своей жизни так много ошибок. Я рада, что наконец он совершил добрый поступок.

— Это был отважный поступок, — уточнил я. — А ведь я всегда думал, что он ненавидит меня.

— Он и вправду ненавидел тебя, — быстро сказала Моника. — Он видел в тебе то, что не достиг сам: успех, богатство. Он ненавидел твой характер. Я думаю, что перед кончиной он понял, сколько зла причинил тебе, и попытался загладить свою вину.

— А что он мне сделал плохого? У нас были только деловые отношения.

Моника внимательно посмотрела на меня.

— Ты еще не понял?

— Нет.

— Тогда, наверное, никогда и не поймешь, — сказала она и вышла на крыльцо.

Мы услышали звонкий смех Джо-Энн, сидящей на большой гнедой лошади. Для новичка у нее получалось неплохо. Я посмотрел на Монику.

— Она управляется так, будто родилась в седле.

— А почему бы и нет? Говорят, это передается по наследству.

— Не знал, что ты занималась верховой ездой.

Моника посмотрела на меня, в глазах ее были боль и гнев.

— Я не единственный ее родитель, — холодно сказала она.

Я уставился на нее. Это был первый раз, когда она при мне упомянула отца Джо-Энн. Но теперь мне уже было поздно злиться.

Послышалось пыхтение старого автомобиля доктора Ханли, подъезжавшего к дому. Он остановился рядом с загоном, вылез из машины и перелез через загородку, потому что не мог проехать спокойно мимо лошади.

— Это доктор Ханли, он приехал осмотреть меня, — сказал я.

— Тогда не буду тебя задерживать, — холодно ответила Моника. — Попрощаемся здесь.

Она спустилась по ступенькам и направилась к загону. Я озадаченно смотрел ей вслед. Никогда бы не подумал, что она может прийти в такую ярость.

— Я скажу Роберу, чтобы он отвез вас на станцию, — крикнул я.

— Спасибо, — бросила Моника через плечо, не оборачиваясь. Я посмотрел, как она остановилась и заговорила с доктором, потом вернулся в дом. Войдя в комнату, которую отец использовал в качестве кабинета, я сел на диван. У Моники, конечно, вспыльчивый характер, но пора было уже и обуздать его. Я улыбнулся, думая о том, как горделиво она выпрямилась и ушла от меня, высоко подняв голову. Для своего возраста она выглядела очень хорошо. Мне исполнился сорок один, значит ей минуло тридцать четыре.

* * *

Главным недостатком доктора Ханли являлась его болтливость. Он мог заговорить до глухоты, немоты и слепоты, но выбора не было, потому что с началом войны все молодые врачи ушли на военную службу.

Доктор закончил осматривать меня в половине седьмого и принялся убирать инструменты в саквояж.

— У тебя все в порядке, — сказал он, — но я не согласен с этими новыми порядками выписывать пациента из больницы сразу, как он только начинает двигаться. Моя бы воля, я продержал бы тебя в больнице еще месяц.

Прислонившись к стене кабинета, Невада с улыбкой наблюдал, как я натягиваю штаны. Я посмотрел на него, пожал плечами и спросил у доктора:

— Когда мне можно будет гулять по-настоящему?

Доктор взглянул на меня поверх очков.

— Начинай хоть прямо сейчас.

— Но мне показалось, что вы не согласны с городскими медиками, — сказал я. — Подумал, что велите отдыхать.

— Да, я не согласен с ними, — ответил доктор. — Но уж раз ты выходишь и с этим ничего не поделаешь, то давай гуляй. В лежании нет никакого смысла.

Он захлопнул саквояж, выпрямился и пошел к двери. Потом повернулся и посмотрел на меня.

— Какая чудесная девочка твоя дочь.

— Моя дочь? — я удивленно посмотрел на него.

— Да, когда я увидел ее с этой прической, то подумал, что не видел прежде, чтобы девочка была так похожа на отца. Вылитый ты в детстве.

Я смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова от удивления. Старый идиот, наверное, рехнулся. Все знали, что Джо-Энн не моя дочь.

Доктор внезапно рассмеялся и хлопнул себя рукой по бедру.

— Никогда не забуду, как ее мать пришла ко мне. Тогда она, конечно, еще была твоей женой. В жизни не приходилось мне видеть такой большой живот. Я подумал, что именно в этом и кроется причина твоей поспешной женитьбы, что она уже давно беременна. — Доктор посмотрел на меня и улыбнулся. — Но я думал так, пока не осмотрел ее. Каково было мое удивление, когда я обнаружил, что у нее всего шесть недель. Так уж протекала беременность. Но ее это очень огорчало, она нервничала, что ее разнесло, как воздушный шар. Я даже на всякий случай проверил по газетам дату вашей свадьбы. И даю голову на отсечение, что вы зачали дитя через две недели после свадьбы. И тут я должен сказать тебе, сынок, что если ты трахаешь, то попадаешь в точку. — Продолжая смеяться, доктор вышел.

Я почувствовал в горле твердый комок и опустился на диван. Все это время, все эти годы я был неправ. Внезапно я понял, о чем хотел поговорить со мной Эймос перед полетом. Он видел, как я был взбешен в тот вечер и обернул мою собственную ненависть против меня. И Моника ничего не смогла поделать.

Какое сочетание — Эймос и я. Но для него, по крайней мере, история не была загадочной. И он, хотя никто его не упрекал, все-таки хотел предпринять попытку все уладить. А я, я даже не дал себе труда повернуть голову, чтобы рассмотреть правду. Мне доставляло удовольствие быть одному, обвиняя весь мир в собственной глупости. Я не ладил с отцом, потому что думал, что он не любит меня. Какая страшная ирония!

Теперь я мог понять правду. Это не в его любви я всегда сомневался, а в своей. В глубине души я всегда понимал, что никогда не смогу любить его так же, как он меня. Я посмотрел на Неваду, который по-прежнему стоял, прислонившись к стене, но уже не улыбался.

— Ты тоже знал?

— Конечно, — кивнул он. — Все знали, кроме тебя.

Я закрыл глаза. Теперь все встало на свои места. Тогда, в больнице, посмотрев на себя в зеркало, я увидел лицо отца. Это же сходство я увидел в Джо-Энн, когда мне почудилось в ней что-то знакомое. Лицо ее отца. Мое собственное лицо.

— Что мне делать, Невада? — застонал я.

— А что, собственно, тебя беспокоит, сынок?

— Я хочу, чтобы они вернулись.

— Ты действительно этого хочешь?

Я кивнул.

— Тогда верни их, — сказал он и посмотрел на часы. — До отхода поезда еще пятнадцать минут.

— Но как? Мы ведь не успеем.

— Вот телефон, — Невада кивнул на стол.

Я схватил телефонную трубку, позвонил в кабинет начальника станции в Рино и попросил пригласить к телефону Монику. В ожидании, пока ее позовут, я смотрел на Неваду. Я вдруг испугался. А когда в детстве я пугался, то всегда искал защиты у Невады.

— А что, если она не захочет вернуться?

— Она вернется, — уверенно произнес он и улыбнулся. — Она все еще любит тебя. Об этом тоже знают все, кроме тебя.

Когда Моника взяла трубку, я услышал в ее голосе тревогу:

— Джонас, что случилось? У тебя все в порядке?

Некоторое время я не мог говорить, потом наконец произнес:

— Моника, не уезжай.

— Но я должна ехать, Джонас. В конце недели меня ждут на работе.

— Брось все, ты нужна мне. — В трубке повисла тишина, и я уже подумал, что Моника положила трубку. — Ты слышишь?! — переспросил я.

В трубке послышалось ее дыхание.

— Слышу, Джонас.

— Я был неправ все эти годы, я не знал о Джо-Энн, поверь мне. — Снова молчание. — Прошу тебя, Моника!

Она заплакала, а потом я услышал ее шепот:

— О, Джонас, я никогда не переставала любить тебя...

Я бросил взгляд на Неваду, он улыбнулся и вышел, закрыв за собой дверь.

И вдруг голос Моники наполнился теплом и нежностью!

— Когда Джо-Энн была ребенком, ей так хотелось младшего братика...

— Тогда давай быстрей домой, я постараюсь! — крикнул я.

Моника рассмеялась, и в трубке раздался щелчок. Я продолжал стоять и держать в руках смолкшую трубку, ощущая близость Моники. Подняв голову, я посмотрел на фотографию отца на столе.

— Ну что, старик, — сказал я, впервые в жизни спрашивая его одобрения, — теперь я все правильно сделал?