Мои наручные часы показывали почти пять. Утро золотило верхушки деревьев. Я повернулся к Дорис.

— Может, поспишь немножко, милашка?

Ее синие глаза были печальны.

— Мне не хочется, — сказала она, но усталое лицо говорило об обратном.

— Тебе надо немного отдохнуть, беби, — сказал я. — Ты и так целый день на ногах.

Она посмотрела на меня. На какое-то мгновение на ее лице появилась улыбка, которая тут же исчезла. В голосе послышалась легкая ирония.

— Ты устал, Джонни?

Это была старая семейная шутка. Она родилась, когда Питер, приходя на студию, постоянно, днем и ночью, заставал меня там.

— Джонни никогда не спит, — обычно говорил он, смеясь. — Он стережет свои деньги в банке.

Я улыбнулся ей.

— Немного, — признался я. — Но тебе действительно надо отдохнуть. И без твоей кислой мины видно, что дела никуда не годятся.

Она улыбнулась шире. В ее глазах засветилась нежность.

— Хорошо, дядя Джонни, — сказала она высоким голоском. — Но ты должен пообещать, что придешь ко мне завтра.

Я обнял и крепко прижал ее к себе.

— И завтра, и когда угодно — до конца моей жизни, если ты этого хочешь.

Она обещающе прошептала мне на ухо:

— Мне никогда не надо было ничего другого.

Я поцеловал ее. Мне нравилось, как она смотрела на меня, приблизив лицо, как ласкала длинными пальцами мои волосы на затылке. Прикосновение было легким, но в нем чувствовалась давняя страсть. Мне нравилось ощущать нежную кожу ее лица, легкий запах духов, исходящий от ее тела, шуршание волос, которые я нежно гладил рукой.

Она отодвинулась и долго смотрела на меня, затем взяла за руку, и мы вместе вышли в холл. Молча она помогла мне надеть пальто и шляпу. Мы вместе подошли к двери.

Я повернулся и посмотрел на нее.

— А сейчас поднимайся наверх и поспи, — сказал я строго.

Она тихонько засмеялась и поцеловала меня.

— Джонни, ты — прелесть.

— Я могу быть и другим, — сказал я, безуспешно стараясь говорить строго. — Если ты…

— Если я не пойду спать, ты отшлепаешь меня, как это сделал когда-то, — сказала она, лукаво улыбаясь.

— В жизни такого не было, — запротестовал я.

— Да нет же, было! — продолжала она с той же улыбкой на губах. Наклонив голову, она изучающе смотрела на меня. — Интересно, осмелишься ты теперь это сделать, если разозлишься? Думаю, это было бы здорово!

Я взял ее за плечи и повернул от себя.

Слегка подтолкнув к лестнице, я шлепнул ее по мягкому месту.

— Если ты сейчас же не пойдешь спать, я отлуплю тебя ремнем.

Подойдя к лестнице, Дорис повернулась и взглянула на меня.

Я молча смотрел на нее.

Наконец она заговорила серьезным голосом.

— Не оставляй меня, Джонни, — сказала она. Не знаю почему, но несколько секунд я ничего не мог сказать. Ком в горле мешал мне говорить. Что-то в ее голосе, тихом и нежном голосе, полном одиночества и терпения, поразило меня. Затем прозвучали мои слова. Я не искал их, я и не говорил их, похоже, я даже не шевелил губами, они просто появились ниоткуда, перекинув между нами мостик, который не смогло бы разрушить уже ничто в мире.

— Больше никогда, милашка.

На ее лице не дрогнул ни один мускул, но она вся как-то засветилась, и волны тепла, исходящие от нее, заставили меня застыть на месте. Постояв еще секунду, она повернулась и стала подниматься по ступенькам.

Я глядел ей вслед. Ее походка была легкой и грациозной, как у балерины. На последней ступеньке она оглянулась и послала мне воздушный поцелуй.

Я помахал Дорис рукой, и она скрылась из виду. Повернувшись, я направился к входной двери.

Небо было светлым, воздух прохладным. Под мягкими лучами солнца блестела утренняя роса. Внезапно я почувствовал, что моя усталость исчезла. Стоило мне вдохнуть свежий утренний воздух, ее как рукой сняло. Я посмотрел на часы, было начало шестого. Слишком поздно возвращаться домой спать.

В двух кварталах от дома я остановил такси.

— В студию «Магнум», — сказал я водителю, откидываясь на сиденье и закуривая.

От дома Питера до студии ехать пятнадцать минут. Расплатившись с водителем, я направился к воротам. Они были заперты. Нажав звонок рядом с дверью, я стал ждать охранника.

Я увидел свет, когда дверь сторожки открылась и к воротам направилась чья-то тень.

Наверно, он узнал меня, стоящего за воротами, потому что с шага он перешел на бег. Ворота распахнулись.

— Мистер Эйдж, — сказал охранник, — не думал, что вы так скоро вернетесь.

— Это сюрприз, — сказал я. — Я и сам не ожидал, что так быстро вернусь.

Он запер за мной ворота.

— Могу я быть чем-нибудь полезен, мистер Эйдж?

— Нет, спасибо. — Я пойду к себе в контору.

Я долго шел мимо административных зданий. На студии было тихо, и я слышал гулкое эхо своих шагов. Птицы на деревьях проснулись и принялись недовольно щебетать, видно, им не понравилось, что их так рано потревожили. Я улыбнулся про себя, прислушиваясь к знакомому щебетанию, и вспомнил, что всегда, приходя на студию рано, вызывал птичий гомон.

Ночной дежурный уже ждал у входа в главное здание. Он стоял у дверей, протирая сонные глаза. Ему, наверное, позвонили с проходной и сказали, куда я направляюсь.

— Доброе утро, мистер Эйдж.

— Доброе утро, — ответил я, входя в здание.

Он поспешно вбежал в холл, обогнал меня и отпер своим ключом дверь моего кабинета.

— Вам что-нибудь нужно, мистер Эйдж? — спросил он. — Может, принести кофе или что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — ответил я. Я принюхался. Воздух в кабинете был затхлый.

Заметив выражение моего лица, дежурный подбежал к окнам и распахнул их.

— Немного свежего воздуха не повредит, сэр, — сказал он.

Улыбнувшись, я поблагодарил, и он ушел, а я снял пальто и шляпу и повесил их в шкаф. После такой напряженной ночи можно было и выпить. Я открыл боковую дверь. Между моим кабинетом и кабинетом Гордона находилась небольшая кухонька с холодильником, мойкой и электроплиткой, на которой стоял кофейник. На ощупь он оказался чуть теплым. «Наверное, дежурный варил себе кофе», — подумал я. Я достал из холодильника бутылочку содовой и вернулся в кабинет.

Из ящика стола извлек бутылку виски и стакан. Слегка плеснув в стакан виски, долил доверху содовой. Попробовал на вкус. То, что надо. Отпив половину, подошел к окну и выглянул.

Передо мной возвышалось здание сценарного отдела, справа и слева стояли другие административные здания, полукругом окружавшие главный корпус. Вдали виднелся звуковой павильон номер один.

Звуковой павильон номер один. Подумав об этом, я улыбнулся. Это было новое современное здание, окрашенное в белый цвет. Первый павильон, который мы открыли вместе с Питером, был больше похож на сарай, чем на здание, — шаткое строение из четырех стен без потолка, так что мы работали под открытым небом. Рядом наготове лежал брезент, который мы растягивали над головой при первых признаках дождя. Я вспомнил, что наверху у нас всегда сидел человек, внимательно наблюдавший за небом.

Мы его звали «дождевик». Если небо предвещало дождь, он кричал нам оттуда, и мы быстренько растягивали брезент. Мы всегда старались оттянуть этот момент до последнего, потому что использование ртутных ламп для съемок в закрытых помещениях обходилось очень дорого.

Тогда Джо Тернеру пришла в голову хорошая мысль. Подсчитав, в какую сумму нам обходится использование ртутных ламп, Джо предложил сделать наверху перегородки, как в цирке, чтобы в случае дождя мы могли бы быстро устанавливать крышу. Уже прошло двадцать лет с тех пор, как Джо умер, но он все равно как живой стоит у меня перед глазами, будто все эти годы я ежедневно встречаюсь с ним.

До сих пор помню, как весело он смеялся, когда я рассказывал ему, как нам удалось бесплатно отхватить землю для студии. Он любил эту историю. Я и сам улыбнулся сейчас, оглядывая студию площадью в сорок акров. Вся эта земля не стоила нам ни цента. Это случилось, когда я вернулся в Нью-Йорк с первой копией «Бандита». Питеру нельзя было возвращаться в Нью-Йорк: иск, поданный Объединением в суд, еще был действителен.

Первый просмотр состоялся на студии Билла Бордена. Независимые продюсеры вели себя с каждым днем все смелее, особенно после того, как у Фокса появились реальные шансы выиграть дело в суде против Объединения.

Зал для просмотра был набит битком. Кроме наших кредиторов, которых было немало, собрались и все самые влиятельные прокатчики штата. Не знаю, кто больше был в восторге от фильма — прокатчики, которые стремились купить картину, или наши кредиторы, которые поняли, что получат свои деньги обратно, да еще с немалым наваром.

Но то, что случилось, превзошло мои самые смелые ожидания. Не прошло и двух часов после просмотра, как я собрал около сорока тысяч долларов задатка от компаний, занимающихся прокатом. Борден, стоящий рядом со мной и с изумлением наблюдавший, как прокатчики чуть не силой пытались всучить мне свои чеки, без устали повторял:

— Никак не могу поверить в это. Никак не могу поверить в это…

В полночь я позвонил Питеру. От волнения я заикался.

— У нас сорок тысяч долларов, Питер! — кричал я в трубку.

— Что? — переспросил он дрожащим голосом. — Мне послышалось, будто ты сказал — сорок тысяч долларов?

— Правильно! — заорал я. — Сорок тысяч долларов! Все в восторге от картины!

На том конце провода воцарилось молчание. Затем раздался недоверчивый голос:

— Где ты, Джонни?

— В студии Бордена, — ответил я.

— Вилли там? — спросил он.

— Рядом со мной, — ответил я.

— Передай ему трубочку, — попросил Питер.

Я протянул трубку Бордену.

— Привет, Питер, — сказал Борден.

Я слышал, как Питер что-то взволнованно говорил на другом конце провода, но не мог разобрать что.

Борден повернулся и посмотрел на меня, слегка улыбнувшись.

Он подождал, пока Питер закончил говорить, на его лице сияла самодовольная улыбка.

— Нет, — ответил он. — Джонни совсем не пьян, он такой же трезвый, как и я. — Следующие несколько секунд Борден снова слушал Питера, потом проговорил: — Ну да, сорок тысяч долларов. Я своими глазами видел чеки.

В трубке снова зазвучал голос Питера, и Борден протянул ее мне.

— Ты что, не веришь мне? — спросил я.

— Верить тебе? — Голос Питера звенел от счастья. — Да я своим ушам не могу поверить. Это же надо, сорок тысяч долларов!

— Я переведу тебе деньги завтра утром, — сказал я.

— Не надо, — ответил он. — Переведи половину, чтобы я мог выплатить Элу его двадцать тысяч, остальная половина пойдет на уплату долгов.

— Но, Питер, мы же снова окажемся на мели. У нас долгов в Нью-Йорке тысяч на двадцать, а нам понадобятся деньги для новой картины.

— Когда я расплачусь с долгом за эту картину, я хоть одну ночь просплю спокойно, а наутро начну беспокоиться, где бы достать денег.

— А как насчет денег для строительства студии? Не можем же мы все время работать на ферме. Давай раздадим половину долгов, а остальные с удовольствием подождут. Судя по всему, картина принесет нам четверть миллиона долларов, и все об этом знают.

— Если она принесет нам столько денег, то мы спокойно можем себе позволить выплатить долги сейчас, — возразил Питер.

— Но этих денег нам придется ждать год, — запротестовал я. По законам штата деньги можно было получить не раньше, чем через полгода после выхода картины на экран. — Что же мы будем до этого делать? Сидеть сложа руки? Мы не можем себе это позволить.

Но Питер был неумолим.

— Заплати деньги, как я сказал. Это стоит сделать хотя бы для того, чтобы одну ночь проспать спокойно.

Я знал, что спорить бесполезно. Если он начинал говорить таким упрямым тоном, то переспорить его было уже невозможно.

— Ладно, Питер.

Он смягчился.

— Так им понравилась картина?

— Да они без ума от нее. Особенно от той сцены, где шериф перестреливается с бандитом в доме у девушки. Я знал, что ему это понравится, ведь это была его идея. По пьесе стрельба происходила в большом салуне, но у нас не было денег, чтобы построить такие декорации, и поэтому Питер решил перенести сцену в дом.

Он захохотал.

— Я ж тебе говорил, что так будет гораздо драматичнее, а?

— Ты был прав, Питер, — сказал я, с улыбкой слушая его гордый голос.

Он прищелкнул языком.

— Ну что, смогли они высидеть весь фильм?

— Да он им так понравился, что они не хотели, чтобы картина заканчивалась. В конце устроили овацию. Если бы ты только видел, Питер, как они встали и разразились аплодисментами.

Я слышал, как он отодвинул трубку от губ и принялся кому-то что-то объяснять, затем его голос зазвучал снова.

— Я вот сказал сейчас Эстер, что был прав, когда утверждал, что семь частей для фильма, это не так уж и много.

Я расхохотался, вспомнив, как он сказал однажды, что никто не сможет высидеть фильм из шести частей.

Он прервал мои воспоминания.

— Эстер спрашивает, кто платит за телефонный разговор?

Я посмотрел на Бордена и улыбнулся.

— Мы, конечно. Не думаешь ли ты, что я звоню с чужого телефона и не оплачу счет?

На том конце провода воцарилось молчание, затем раздался жалобный голос Питера.

— Но мы разговариваем уже почти двадцать минут. Это же сто долларов! — И он быстро попрощался: — До свидания, Джонни!

— Подожди, Питер… — начал я, но тут послышался щелчок, и связь прервалась. Я удивленно посмотрел на замолчавшую трубку и повесил ее на рычаг.

Я повернулся к Бордену и улыбнулся. Он пожал плечами, и мы вместе вышли из его кабинета в конференц-зал. Там было еще полно народа, оживленно обменивающегося мнениями. Воздух был сизым от дыма. Я заметил несколько представителей крупных компаний.

Один из них говорил:

— Это доказывает, что время фильмов из двух частей ушло раз и навсегда. Теперь нам надо мыслить категориями полнометражных фильмов.

— Да что ты говоришь, Сэм, — ответил другой. — Может, это и так, но как мы их будем снимать? В Нью-Йорке мы можем снимать только три месяца на натуре, в лучшем случае — это пять картин в год. А что потом? Сидеть сложа руки?

Первый подумал, прежде чем ответить.

— Надо найти такое место, где лето длиннее.

Его собеседник хмыкнул. На его лице было написано сомнение.

— Но где? Не у всех же нас такие друзья, как у Кесслера. Не можем же мы все делать фильмы в Калифорнии?

Меня внезапно осенило. Я знал ответ на этот вопрос.

— А почему бы нет, джентльмены? — сказал я, присоединяясь к ним. — Почему вы не можете делать фильмы в Калифорнии?

Я посмотрел по сторонам. По лицам было видно, что мое предложение их заинтересовало.

— Что вы имеете в виду? — спросил один из них.

Прежде чем ответить, я обвел их взглядом. Мне нужно было подогреть их интерес. Понизив голос, я конфиденциально сообщил:

— Выпуская «Бандита», «Магнум» знал, какой переворот это произведет в кинематографе. Питер Кесслер умеет быть благодарным тем, кто поддержал его в трудную минуту. Итак, джентльмены, — я еще понизил голос, и они вытянули шеи, — я только что говорил с Кесслером по телефону, и он проинформировал меня, что согласен поделиться с вами имеющимися у него возможностями — делать картины в Калифорнии. Подумайте об этом, джентльмены, подумайте. — Про себя я усмехнулся. Это был старый балаганный трюк. — Возможность делать картины не тринадцать недель в году, а все пятьдесят две. Это возможно там, где всегда светит солнце, где хватит места для съемок любой картины. «Магнум» владеет сейчас почти сотней тысяч акров земли в Голливуде — достаточно, чтобы построить сотню студий. Когда к нам присоединились Ласки, Голдвин и Ломмель, у Питера возникла блестящая мысль — что вы все, независимые продюсеры, тоже переедете туда и сделаете Голливуд столицей мирового кинематографа. В общем, он уполномочил меня сообщить вам следующее: за вашу доброту и за оказанные ему услуги он согласен продать вам землю по тем же ценам, что купил и сам. Любое количество земли. Цена — сто долларов за акр. Конечно, джентльмены, никто не желает продавать вам кота в мешке. Вы можете купить любое количество акров в том месте, которое вам понравится. Продажа будет производиться согласно очередности подачи заявлений. Таким образом, первый, кто захочет купить землю, будет иметь полное право первого выбора. В том случае, если место вам не понравится, деньги возвращаются немедленно.

Борден был удивлен не меньше других.

— А почему ты об этом ничего не говорил мне? — спросил он.

— Извини, Билл, — сказал я, поворачиваясь к нему. — Питер поставил мне условие не говорить никому до его особого распоряжения. Только что он подтвердил свое решение по телефону.

— А как быть с нашими студиями здесь? — спросил Билл. — В них же вложено немало денег.

— Вы можете их использовать для съемок коротких фильмов, — предложил я, — но большие картины и большие деньги отныне будут делаться в Голливуде. Какая у тебя здесь студия? Триста квадратных метров? Ты можешь прогнать через нее сотню голов скота, как мы это сделали в «Бандите»? Или можешь снять группу скачущих всадников, как это сделали мы? Ответ очевиден — кто останется здесь, будет связан по рукам и ногам, у него будет меньше времени, места и, конечно, возможностей.

Я замолчал и огляделся. Было видно, что все поражены. Я знал, что они у меня на крючке, и боялся только одного: как бы меня не спросили, где же Питер взял столько денег, чтобы купить всю эту землю? Тогда мне конец. Но я напрасно беспокоился, потому что Борден первым заглотил наживку. Он вытащил из кармана автоматическое перо и стал выписывать чек.

— Я хочу купить пятьдесят акров, — сказал он.

В течение следующего часа я продал землю, владельцами которой мы не являлись, на шестьдесят тысяч долларов. Следуя примеру Бордена, другие тоже попались на удочку. Оказалось, их околпачить гораздо проще, чем какую-нибудь деревенщину, которой в балагане за бешеные деньги предлагают увидеть настоящую царицу Савскую.

В три часа утра я снова позвонил Питеру, на этот раз из своего отеля, чтобы никто не мог нас подслушать.

Когда он ответил, я услышал рядом с ним голоса. В его комнате, наверно, было полно народу.

— Алло? — сказал он.

— Питер, это Джонни.

Он забеспокоился.

— Я тебе вроде сказал, что не стоит звонить, это слишком дорого.

— К черту! — сказал я. — Мне надо с тобой поговорить. Только что я продал на шестьдесят тысяч земли в Голливуде. Теперь ее надо срочно купить.

— Боже мой! — чуть ли не завизжал он. — Ты что, с ума сошел? Ты хочешь, чтоб нас всех посадили за решетку?

— Успокойся, — сказал я. — Это стоило сделать. Да они сами стали совать мне деньги, лишь бы перебраться в Калифорнию. Лучше уж мы получим эти деньги, чем дельцы, промышляющие земельными спекуляциями. Почем там акр в Калифорнии?

— Откуда я знаю? — сказал он неуверенным голосом.

— Эл у тебя? — спросил я. — Если да, то спроси у него.

Питер положил трубку на стол и отошел. Через несколько секунд снова раздался его голос.

— Эл говорит, двадцать пять долларов за акр.

Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову, и облегченно вздохнул: значит, я был прав.

— Купи тысячу акров, — сказал я ему. — Это обойдется нам в двадцать пять тысяч. Я только что продал шестьсот акров по сто долларов за акр. У нас, таким образом, остается тридцать пять тысяч. Мы можем спокойно потратить эти деньги на постройку студии.

На том конце провода воцарилось молчание, затем снова раздался голос Питера. В нем зазвучали незнакомые мне нотки. Если бы я не знал его так хорошо, то подумал бы, что в нем проснулась жадность.

— Джонни, — сказал он медленно, — ну ты и бестия! Хитрая бестия!

Отойдя от окна, я уселся за стол и допил виски. Как давно это было! А кажется, всего лишь вчера. Голливуд начался с мошенничества. С тех пор здесь ничего не изменилось. Здесь и сейчас могли надуть кого угодно, только мошенники тех лет и в подметки не годились теперешним. Теперь люди обманывали не из-за нужды, как раньше, а из-за жадности, алчности. Теперешним мошенникам мало было пожирать друг друга, они готовы были заглотить весь мир.

Мои глаза устали, и веки налились свинцом. Я подумал, что неплохо было бы прикрыть их на минутку.

Проснулся я от гула голосов, повернул голову, но голоса продолжали звучать. Я выпрямился в кресле, открыл глаза и протер их. Все тело ломило, так как я заснул в кресле в неудобном положении. Потянувшись, я осмотрел свой кабинет. Взгляд упал на часы, стоящие на столе. Я вздрогнул. Четвертый час дня. Я проспал почти целый день. Поднявшись, я пошел в туалет, включил кран с холодной водой, поплескал на лицо. Это быстро прогнало сон. Взяв с вешалки полотенце, вытерся. Посмотрелся в зеркало. Лицо заросло щетиной. Надо было побриться.

Я вышел в коридор, собираясь пойти в парикмахерскую, когда услышал за стеной голос Гордона.

— Ты уж извини, Ларри, — говорил он, — но я никак не могу с этим согласиться. Ведь мой договор с Джонни заключался в том, что я буду заведовать всем производственным отделом. Если разделить это, как ты предлагаешь, работа будет дублироваться, к тому же, это внесет неразбериху.

С бритьем пришлось повременить. Что-то происходило в кабинете Гордона, и мне надо было выяснить, что именно. Я взялся за ручку и открыл дверь. Гордон сидел за своим столом с пунцовым от злости лицом. Напротив него сидели Ронсон и Дэйв Рот. Лицо Ронсона было, как всегда, невозмутимо, а вот Дэйв был похож на нашкодившего кота.

Я вошел в кабинет. Каждый из них посмотрел на меня по-своему. Лицо Гордона выражало облегчение, Ронсона — недовольство, Рота — страх. Я улыбнулся.

— Что тут у вас происходит, ребята? — спросил я. — Не даете человеку поспать.

Никто не ответил. Я подошел к Гордону и протянул ему руку.

— Привет! Рад тебя видеть.

Он решил подыграть мне. Делая вид, что только что увидел меня, он пожал мою руку.

— Что это ты здесь делаешь? — спросил он. — Я думал, ты еще в Нью-Йорке.

— Я прилетел вчера вечером, — ответил я. — Решил навестить Питера. — Затем повернулся к Ронсону. — Однако не ожидал тебя увидеть здесь, Ларри.

Он пытливо вглядывался мне в лицо, пытаясь определить, что именно я знаю, но у него ничего не вышло.

— После твоего отъезда тут кое-что произошло, но тебя не было, и я решил сам приехать и все за тебя уладить.

Я изобразил на лице заинтересованность.

— Да? А что такое?

— Да нам позвонил Стенли Фарбер, — ответил он, с трудом подыскивая слова, и я понял, что мое появление выбило его из равновесия. — Он сделал нам предложение, чтобы Дэйв занялся производством наших фильмов. За это Фарбер гарантирует их прокат во всех без исключения кинотеатрах западного побережья и плюс дает нам дополнительный займ в миллион долларов.

Впервые с тех пор, как вошел в кабинет, я посмотрел на Дэйва Рота, но продолжал говорить с Ронсоном.

— Я знаю Стенли, — ответил я. — Думаю, что он захочет от нас большего за миллион долларов, одного тепленького местечка для его протеже будет недостаточно.

Слушая Ронсона, я не сводил глаз с лица Дэйва.

— Ну, конечно, взамен нам придется предложить ему акции, никто же не захочет просто так рисковать своими деньгами.

Я медленно кивнул головой. Под моим взглядом лицо Дэйва сделалось белым как мел. Голос Ронсона слегка дрожал, он не мог справиться со своими чувствами.

— Значит, по-твоему, это хорошая мысль? — спросил он.

Я медленно повернул голову и посмотрел на него. Его глаза блестели за толстыми стеклами очков. Он очень смахивал на тигра, выжидающего, когда можно будет напасть на жертву.

— Я не сказал, что, по моему мнению, это хорошая мысль, — произнес я, глядя ему прямо в глаза. — Но мне стоит подумать. Миллион долларов — это куча денег.

Ронсон снова бросился в атаку. Я видел, как ему хочется заручиться моей поддержкой.

— Именно так, Джонни, — с жаром произнес он. — Фаберу нужно ответить немедленно. Он не может долго ждать.

— Как только мы примем его предложение, мы на крючке, — сухо ответил я. — Как я уже сказал, я знаю Стенли, и я знаю, что с деньгами он просто так не расстанется. Дэйв, конечно, смышленый парень. Он может управлять кинотеатрами, но ведь он никогда в жизни не снимал кино. И, при всем моем уважении, скажите, что же будет, если он окажется никуда не годным? Ведь так случалось с другими, может случиться и с ним.

Я посмотрел на Рота. Он был бледен как смерть. Я ободряюще улыбнулся ему.

— Ты уж не обижайся, — сказал я просто. — Но это дело такое, что надо сначала узнать, пойдет оно или нет. Я знаю, что Ларри, конечно, хочет сделать как лучше, но я еще должен подумать. Давайте поговорим об этом завтра.

Этими словами я дал понять Ронсону, что мне плевать на его суждения, а Дэйву — что не считаю его достаточно опытным. Дискуссия была закончена. Краешком глаза я заметил, как Ларри побелел от ярости, но, когда повернулся к нему, он уже взял себя в руки. Я улыбнулся ему.

— Если у тебя есть минутка, Ларри, — сказал я, — мне бы хотелось поговорить с тобой после того, как побреюсь.

Его голос снова звучал спокойно.

— Конечно, Джонни, — сказал он. — Позвони мне, когда вернешься.

Я направился к двери, затем обернулся и посмотрел на них. Все смотрели мне вслед. Гордон, сидевший дальше всех, подмигнул мне, и я улыбнулся.

— Увидимся, — сказал я, закрывая за собой дверь.

Гордон ждал меня, когда я вернулся из парикмахерской. Я чувствовал себя прекрасно. Просто удивительно, что могут сделать с человеком бритье и массаж. Я ухмыльнулся.

— Ну, как дела? Ты что-то неважно выглядишь.

Он разразился ругательствами.

Я добродушно улыбнулся.

— Думаю, что эти эпитеты не относятся к нашему уважаемому председателю Совета директоров?

Лицо Гордона пошло пятнами.

— Какого черта ему не сидится в его вонючем Совете, обязательно надо совать свой длинный нос в дела студии, — заворчал он. — Ничего не умеет, только портит все.

Я подошел к столу, уселся в кресло и взглянул на Гордона.

— Ладно, успокойся. — Я закурил. — Ты просто забыл, что он ни черта не соображает в кино. Ты же знаешь, кто он такой — обыкновенный жадюга, который увидел, что в кино можно быстро заработать деньги. А когда понял, что здесь жизнь не сахар, как ему сначала казалось, то занервничал и сейчас не знает, как ему вернуть свои деньги обратно и выйти из игры.

Увидев, как просто я отношусь ко всему этому, Гордон слегка успокоился и сказал:

— Но ты понял, в чем дело?

— Конечно, понял, — спокойно ответил я. — Что тут не понять. Я и с места не сдвинусь, пусть он себе хоть лоб расшибет. Когда ему наскучит это занятие, он вернется к своему папочке.

Гордон скептически посмотрел на меня.

— Это упрямый ублюдок, — возразил он. — А что, если ему удастся протащить предложение Фарбера?

Я помедлил с ответом.

Если Ронсон будет настаивать, остановить его я не смогу, и тогда мне конец. Возможно, это будет только к лучшему. Я проработал здесь тридцать лет и заработал достаточно денег, чтобы не волноваться о завтрашнем дне. Возможно, это было бы и неплохо — забыть обо всем, но не так просто. Я отдал кинематографу большую часть своей жизни и не собирался распрощаться с ним так просто.

— Ничего у него не получится, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Когда я с ним поговорю, он сбежит от Фарбера как черт от ладана, даже если тот ему предложит весь золотой запас США.

Он направился к двери.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в своих действиях, — сказал он и вышел.

Я посмотрел ему вслед. «Надеюсь, что ты тоже», — подумал я.

Зазвонил телефон, и я поднял трубку. Звонила Дорис.

— Где ты был? — спросила она. — Я звонила повсюду, но не могла тебя найти.

— Да заснул здесь в кабинете, — уныло признался я. — От тебя я направился прямо на студию, поэтому никто и не знал, где я. Ну, как Питер?

— Только что ушел доктор. Сейчас папа спит. Доктор говорит, дело идет на поправку.

— Хорошо, — сказал я. — А Эстер?

— Она здесь, рядом со мной, — ответила Дорис. — И хочет поговорить с тобой.

— Передай ей трубку.

Я услышал, как Дорис передала трубку Эстер. Раздался ее голос.

Сначала я был поражен произошедшей в нем переменой. Когда я его слышал в последний раз, он был молодым и звонким. Сейчас в нем звучали усталость и неуверенность, будто Эстер находилась среди незнакомых людей и не знала, как себя вести.

— Джонни? — Это скорее было похоже на вопрос.

— Да, — мягко отозвался я.

Она помолчала — до меня доносилось лишь ее дыхание, а затем продолжила тем же неуверенным голосом:

— Я рада, что ты приехал. Для меня это много значит. Ты даже не представляешь, как он будет рад, когда узнает об этом.

Со мной что-то творилось. Мне захотелось закричать: «Это же я, Джонни! Мы же прожили вместе тридцать лет! Разве я тебе настолько чужой, что ты боишься говорить со мной?» Но я не мог этого сказать, я и так с трудом подбирал слова.

— Я должен был приехать, — просто ответил я. — Вы оба так много значите для меня. — Я помедлил. — Ужасно жаль, что так случилось с Марком.

Теперь она ответила мне своим прежним голосом, будто лишь сейчас поняла, с кем говорит, но в нем все равно слышались боль и отчаяние. Это был голос человека, свыкшегося с печалью и невзгодами.

— На все воля Божья, Джонни, тут уж ничего не поделаешь. Будем теперь надеяться, что Питер… — Она не закончила фразу, ее голос сорвался. Было слышно, как она сглатывает слезы, оплакивая сына.

— Эстер! — резко сказал я, делая попытку ее отвлечь. Я чувствовал, как она пытается взять себя в руки, сдержать слезы, которых ей не надо было стыдиться.

Наконец она ответила:

— Да, Джонни.

— Некогда плакать, — сказал я, чувствуя себя круглым идиотом. Кто я такой, чтобы указывать ей, когда плакать? Это ведь был ее сын. — Сначала надо Питера поставить на ноги.

— Да, — тяжело сказала она. — Я обязана выходить его, чтобы он мог помолиться за своего сына, чтобы мы вместе могли устроить шивех.

Шивех — это еврейский ритуал поминок. Зеркала и картины в доме накрывались тканью, и все садились на пол, целую неделю оплакивая смерть близкого человека.

— Нет, Эстер, нет, — сказал я ласково, — не только для того, чтобы вы могли помянуть его, но и затем, чтобы вы и дальше жили вместе.

Ее голос стал более спокойным.

— Да, Джонни. — Мне показалось, что она разговаривает больше с собой. — Мы должны продолжать жить.

— Вот это другое дело, — сказал я. — Ты уже похожа на ту женщину, которую я знал.

— Так ли это? — спокойно спросила она. — Пока не стряслась эта беда, я в самом деле была той женщиной, которую ты знал, но сейчас я уже старуха. Ничто и никогда не могло меня сломить, но то, что случилось, меня доконало.

— Все пройдет, — сказал я, — скоро все станет на свои места.

— Теперь уже ничто не сможет стать на свои места, — обреченно обронила она.

Мы еще немного поговорили, и она повесила трубку. Я сел в кресло и закурил еще одну сигарету. Первая, забытая в пепельнице, истлела до самого фильтра. Не знаю, сколько я просидел, глядя на телефон. Я вспомнил Марка, когда он был еще ребенком. Странно, как быстро забывается о человеке все плохое, когда он умирает. Я никогда не любил взрослого Марка, и поэтому вспоминал о нем, маленьком. Ему нравилось, когда я подбрасывал его в воздух, когда я катал его на плечах. И сейчас у меня в ушах стоял его счастливый визг, когда я подбрасывал его вверх. Я вспоминал, как он вцеплялся пальцами мне в волосы, когда я возил его на шее.

У меня заболела нога. Моя нога. Я всегда ощущал ее целиком, хотя это был всего лишь обрубок. Остальная часть осталась лежать где-то во Франции. Я чувствовал боль в бедре. Боль была невыносимая. В последние три дня я практически ни на минуту не снимал протез.

Я расстегнул брюки, затем откинулся в кресле, втянул живот и, просунув руки в штанину, развязал ремни, которые фиксировали мою искусственную ногу. Она со стуком упала на пол.

Я начал массировать культю круговыми движениями, чему научился много лет назад. Кровь стала циркулировать, и боль отступила. Я продолжал массаж.

Открылась дверь, и вошел Ронсон. Увидев, что я сижу за столом, он подошел ближе. Его шаг был пружинящий, вид уверенный и надменный. За стеклами очков блестели глаза. Остановившись перед столом, он взглянул на меня.

— Джонни, — начал он уверенно. — Насчет Фарбера. Не можем ли мы…

Я уставился на него. Не знаю почему, но я никак не мог понять, о чем он говорит. Руки, массировавшие культю, внезапно задрожали.

Черт возьми! Неужели он не мог подождать, пока я сам вызову его?

Я уже знал, что соглашусь, что бы он ни сказал, лишь бы он побыстрее убрался из моего кабинета, лишь бы не видеть его, такого спокойного, такого сильного и самоуверенного, чтобы не чувствовать исходившей от него мощи. Услышав, как я быстро согласился, он недоверчиво прищурился, затем повернулся и быстро вышел из кабинета, словно боясь, что я передумаю. Я подождал, пока он закроет дверь, и дрожащими пальцами стал привязывать протез. У меня ничего не получалось. Борясь с протезом, я принялся ругаться про себя.

Без ноги я чувствовал себя таким беспомощным.