1

— Но почему? Боже мой, почему ты мне не сказала?

Соня поднесла ко рту бокал, отпила шампанского.

— Покидая меня, ты сказал, что между нами все кончено. Подчеркнул это, — она пожала плечами. — Нужно ли сейчас говорить, что в тот момент я не очень-то благоволила к тебе, Джонас? Кроме того, у меня тоже есть гордость. Я не хотела, чтобы все выглядело так, словно я напрашиваюсь на содержание.

— Содержание? Я был бы счастлив посылать тебе… посылать деньги, подарки. Я бы приезжал.

— Я не хотела, чтобы ты вмешивался в его воспитание, — холодно ответила она.

— То есть не хотела, чтобы он стал таким, как я.

— К счастью, об этом я могу не волноваться. Он не такой.

— Он знает?..

— Он знает, кто его отец. Он прочитал о тебе все. Долгое время его мучали сомнения, любить ли ему тебя, встречаться ли с тобой. Теперь я могу сказать, что вскоре он намеревался отправить тебе письмо. Он хотел твердо встать на ноги до того, как сообщит тебе о своем существовании. Он не хотел, чтобы ты подумал, будто ему что-то от тебя надо.

— Мой Бог, ему двадцать пять лет!

— Почти двадцать шесть. Он с отличием окончил Юридическую школу Гарварда. Его адвокатская контора имеет международные связи. Мексика не разрешает американским компаниям открывать отделения в нашей стране. Но его фирма поддерживает очень тесные контакты с одной известной нью-йоркской фирмой. Молодые адвокаты по обмену проходят годичную стажировку. Следующий год Джонас проведет в Нью-Йорке. Тогда-то он и собирался встретиться с тобой.

— Расскажи мне о нем, — попросил Джонас.

— Мой муж и я позаботились о том, чтобы он ни в чем не знал отказа. Он получил прекрасное образование, побывал во многих странах. Он в совершенстве владеет испанским и английским, бегло говорит по-немецки и по-французски. Школу он окончил в сорок втором, в семнадцать лет. Начал учиться в Гарварде до того, как ушел в армию Соединенных Штатов.

— Армию Соединенных Штатов?

— Он же твой сын, Джонас. Гражданин Соединенных Штатов Америки. Его и призвали. Он служил в роте «А» седьмого мотострелкового батальона. Седьмого марта сорок пятого года в числе первой сотни американских солдат ступил на мост у Ремагена.

— Почему я никогда не слышал о нем?

— Он поступил в Гарвард как Джонас Батиста. Разумеется, в армии он стал Джонасом Э. Батистой. По армейским канонам все должны иметь имя, фамилию и инициал посередине. Что означало «Корд-и», они не знали, да это не особо их и волновало.

— На войне его ранили?

— Да. Дважды. Второй раз очень тяжело. Его наградили крестом «За выдающиеся заслуги». Когда его ранили, он был лейтенантом. Потом его произвели в капитаны.

У Джонаса защемило сердце. Сын… Герой войны. Мексиканский адвокат. Он посмотрел на Соню и увидел, что его замешательство ее радует.

— Я должен встретиться с ним, Соня. Когда я могу встретиться с ним?

Она мотнула головой в сторону бара:

— Он сидит там. Пришел со мной. Он решил взглянуть на тебя, независимо от того, представлю я вас сегодня друг другу или нет.

Она подняла руку, и молодой человек, сидевший на высоком стуле у стойки, направился к их столику.

Джонас поднялся, хотя ноги отказывались его слушаться. Он напоминал боксера, только что пропустившего тяжелый удар и пытающегося быстро восстановиться, чтобы подготовиться к новому, возможно, еще более сильному удару.

Молодой человек протянул ему руку.

— Я — твой сын, — просто сказал он.

Младший Джонас перерос отца. Широкие плечи, узкие бедра. Корд решил, что тело у парня крепкое, скорее всего, он занимался спортом. Но еще большее впечатление произвело на него лицо. Волевое, открытое, с ярко-синими глазами и широким, чувственным ртом. И светлые волосы. Он не был похож ни на отца, ни на мать. А если кого и напоминал, то скорее офицера английской королевской гвардии. Он достаточно долго смотрел на отца от стойки бара, чтобы утолить свое любопытство, и теперь лицо его оставалось бесстрастным.

Джонас опасался, что его подведет голос. Так оно и вышло.

— Я бы связался с тобой давным-давно, — просипел он, — если бы знал, что ты есть на свете.

Его сын улыбнулся, вежливо, но не дружелюбно:

— Может, оно и к лучшему, что мы встретились только теперь.

Джонас смахнул рукой слезы с глаз:

— Ну… в любом случае, я очень рад… очень, очень рад.

— Я тоже, — сухо ответил молодой Джонас.

 

2

С ранних лет молодой Джонас знал, что Вирхилио Диас Эскаланте ему не отец. От него требовали называть мужа его матери Padre, и он подчинялся. Но он понимал, чем обусловлена разница в имени младшего брата, Вирхилио Педро Эскаланте-и-Батиста, и его собственного, Джонас Энрике Рауль Корд-и-Батиста.

Его крестили как Корд-и-Батиста. Семья никогда никого не обманывала. Но слово bastardo по отношению к нему не употреблялось. Тот, кто посмел бы его произнести, навлек бы на себя гнев дона Педро Эскаланте, а дон Педро был из тех hidalgos, кого не стоило выводить из себя. Все хорошо знали, что у дона Педро было несколько внебрачных детей. А вот женщина из хорошей семьи редко сознавалась в том, что нагуляла ребенка до свадьбы. Но данный случай считался особым, поскольку мужчина был богат и занимал важный пост, а зачали ребенка в каюте первого класса роскошного лайнера или в «люксе» лучшего берлинского отеля. В такой ситуации дон Педро счел, что честь его семьи не пострадала. Его невестка отдалась не какому-то жалкому проходимцу, а мужчине, который был ровней и ему, и его сыну Вирхилио. А потому, раз Вирхилио не возражал, зачем ему ставить молодым палки в колеса?

Мальчика всегда интересовал мужчина, давший ему две составляющих его имени: Джонас и Корд. Madré прямо сказала ему, что к чему. Его отец — Джонас Корд, богатый американский бизнесмен. В свое время они очень любили друг друга. К сожалению, различия в их взглядах на жизнь оказались слишком велики, и они не смогли пожениться.

Главное же, часто повторяла она маленькому Джонасу, в том, что она любит его, Padre любит его и Abuelo, дедушка, любит его, что очень и очень важно. Семья разрасталась, и он всегда оставался старшим братом. Его брат и сестры замечали, что он не такой, как они, но им постоянно внушали, что разница эта не имеет значения.

Его брат и сестры видели, как Джонас пролистывает воскресный номер «Нью-Йорк таймс», приходивший к ним по вторникам. Иногда его мать отмечала статьи, которые ему следовало прочесть. В них речь шла о Джонасе Корде.

Padre часто уезжал с гасиенды по делам. Abuelo оставался дома. С того времени как Джонас заговорил, мать обращалась к нему то на испанском, то на английском. Точно так же поступал и дед. Джонас Корд, говорили ему, Norteamericano, и он должен говорить на языке отца не так, как говорят образованные мексиканцы, но как настоящие Yanquis. Когда на гасиенду приезжали Norteamericanos, все равно по какому поводу, их просили поговорить с мальчиком, чтобы он мог привыкнуть к их произношению.

Abuelo стал самым близким другом своему внуку. Он рассказывал ему о семье Сони. Многие мексиканцы видели в Фульхенсио Батисте лишь выскочку-полковника, а то и того хуже. Но дон Педро Эскаланте, пусть и идальго, тайком посылал деньга Панчо Вилье. А теперь тоже тайно снабжал деньгами дядю своей невестки.

Придерживающийся либеральных взглядов в политике, дон Педро, естественно, не мог быть ревностным католиком. Маленького Джонаса крестили, но не воспитывали в католичестве. Отец его католиком не был, поэтому дон Педро резонно полагал, что отцу-некатолику будет не с руки знакомиться с набожным католиком-сыном. А в том, что семье в конце концов придется представлять сына отцу, он не сомневался.

Дед отправил мальчика в начальную школу в Кордове. Одноклассники знали, что Джонас не просто внебрачный сын, но еще и отец у него — Yanqui, но не решались насмехаться над внуком hidalgo. Один, правда, решился, за что и поплатился сломанным носом.

Abuelo всегда ходил с револьвером на боку. Он научил внука стрелять, а когда Джонасу исполнилось восемь лет, подарил ему семизарядный револьвер двадцать второго калибра, «Харрингтон и Ричардс». Под руководством деда Джонас усердно тренировался и вскоре стал метким стрелком, таким метким, что с двадцати метров попадал в стреляную ружейную гильзу, установленную на козлах.

И в девять лет пришел звездный час Джонаса. Его маленькая сестра Мария только научилась ходить. На кухне она получила от кухарки кусок пирога и незаметно вышмыгнула через дверь черного хода во двор, пересекла его и отправилась за ворота. Джонас услышал испуганный крик кухарки. Он читал у себя в комнате и, прежде чем выбежать из дома, схватил револьвер. Он уже понимал, что в случае опасности оружие может очень пригодиться.

Джонас выбежал во двор. Кухарка, раскрасневшаяся, дрожащая от страха, указывала на маленькую девочку. Мария сидела на земле, в десяти метрах от ограды. Тоже испуганная. В двух метрах от девочки гремела погремушками змея. Мария набрела на нее, когда та пребывала в исключительно агрессивном настроении. Если б девочка шевельнулась, змея обязательно бросилась бы на нее. Как и в том случае, если бы кто-то попытался приблизиться к ним.

Джонас сжал левой рукой запястье правой и прицелился в гремучую змею. Ее голова была в четыре раза больше ружейных гильз, в которые он попадал без труда. И все же выстрел был не простым. Джонас задержал дыхание, чего обычно не делал. Выстрелил. Пуля двадцать второго калибра разнесла змее голову, и, пока она извивалась и билась, мальчик подбежал к сестре, схватил ее и унес во двор.

Его чествовали как героя. Оказалось, что быть героем очень даже приятно. Ему понравилось.

 

3

В следующем, 1936, году Джонас уже не вернулся в школу в Кордове, потому что вместе с матерью уехал в Мехико и поселился в квартире, купленной Вирхилио Эскаланте, в которой тот жил, приезжая в столицу. Семье пришлось задействовать все свои экономические и политические связи, чтобы устроить Джонаса в La Escuela Diplomatica, международную школу для детей дипломатов. Учась с европейцами, он мог совершенствовать свой английский и осваивать немецкий и французский.

Узнал он там и другое: оказалось, что Мексика не является одной из величайших стран мира ни по богатству, ни по военной мощи, ни по культурным достижениям. Нет, по всем этим параметрам лидером являлись Estados Unidos. Мексику уважали, но на нее не равнялись. В кордовской школе учителя говорили обратное.

Его мать улыбнулась, когда он попросил ее объяснить, в чем дело. Монахини, сказала она, не убеждали ее, что Куба — одна из величайших стран мира. Они говорили, что Испания — самое великое государство. Испании все завидуют, ею же все восхищаются. Бедные женщины, тут Соня вновь улыбнулась, несомненно, в это верили. Как и учителя в Кордове верят в то, чему учат.

В La Escuela Diplomatica никому не было дела до того, что он незаконнорожденный сын Джонаса Корда и внук дона Педро Эскаланте, hidalgo. О них там и слыхом не слыхивали. Его знали как Джонаса Энрике Рауля Корд-и-Батиста и требовали от него не так уж много: во-первых, регулярной оплаты обучения, а во-вторых, усвоения полученных знаний.

Первый год он жил дома, в квартире Эскаланте. В тридцать седьмом, когда ему исполнилось двенадцать и он закончил начальную школу, Джонас переселился в общежитие для мальчиков.

Мальчики жили по двое. Соседом по комнате у Джонаса оказался Морис Рейналь, на год старше его по возрасту, которому отводилась роль наставника, призванного познакомить Джонаса с реалиями школьной жизни. Морис был сыном военно-морского атташе посольства Франции. Хотя и на год старше, он был не крупнее Джонаса, высокого и сильного парня, уже со сломавшимся голосом.

По-испански и по-английски Морис говорил с сильным акцентом, впрочем, и по-немецки тоже. Учителя постоянно напоминали ему об этом. И попросили Джонаса помочь ему. По их предложению в комнате мальчики говорили только на испанском и английском. Джонас делал это с удовольствием, особенно ему нравилось говорить по-английски. Чем больше он говорил, тем лучше овладевал языком.

Морис жаловался, что Джонас говорит по-английски не так, как учитель английского языка. Наконец он понял в чем дело.

— Ah, Jonas, c’est Américain! Ce n’est Anglais! Vous parlez Américain!

Джонас просиял. Разумеется, он не англичанин. И отец его не англичанин. Он хотел говорить на языке своего отца, а его отец говорил по-американски.

Морис просветил его еще в одном вопросе. Обычно он раздевался, когда они оставались вдвоем и запирали дверь, и ходил по комнате голый. Джонас такого себе не позволял. А если и раздевался, то у Мориса вставал член. Джонас уже понимал, что это означает.

И вот как-то вечером Морис взял свой конец в руку и спросил:

— Dites-moi, mon ami. Est le votre si grand?

Джонас покосился на торчащий колом член:

— Ous. Plus grand.

— Vraiment? Me montre.

Джонас подумал, затем встал, расстегнул штаны и вывалил свое хозяйство.

— Voila. Assez grand?

Морис улыбнулся и кивнул:

— C’est beau.

Джонас затолкал член назад, застегнул штаны и вновь вернулся к задаче по геометрии.

Он думал, что Морису хотелось лишь сравнить их «инструменты». Но Морис преследовал совсем другую цель. На следующий вечер он спросил Джонаса, бывают ли у него ночные поллюции. Джонас признал, что такое случалось.

Морис перешел на английский:

— Удовольствие маленькое, правда? Но ведь не обязательно ждать, пока спустишь в трусы. Это же можно предотвратить.

Идея показалась Джонасу плодотворной. Он предполагал, что такое возможно, но еще не дошел до стадии эксперимента.

Морис заметил, что Джонас заинтересовался.

— Я покажу тебе, как это делается, — торжественно заявил он и начал онанировать, спустив в носовой платок. — Видишь, как все просто? Хочешь, я это сделаю и тебе?

— Я могу и сам, — ответил Джонас.

— Так приступай. Посмотрим, сколько тебе на это потребуется времени.

Джонас повторил телодвижения Мориса, испачкав свой носовой платок.

— Не так уж хорошо, правда? — спросил Морис. — Куда лучше, если мы будем делать это друг другу, одновременно.

На следующий вечер Джонас согласился. Мальчики разделись и улеглись бок о бок на кровати Мориса. Затем начали драчить свои пенисы, а перед самым семяизвержением, по команде Мориса, каждый схватился за пенис соседа и довел дело до логического конца.

За этим последовало неизбежное. Вскоре он узнал, как называют мальчиков, которые занимаются тем, что делали они с Морисом, и более такого себе не позволял. Но к Морису Рейналю у него сохранились самые теплые чувства.

 

4

Летом 1939 года многие страны отозвали сотрудников своих посольств домой. Морис Рейналь написал Джонасу из Парижа, что осенью не вернется в La Escuela. Его отца оставили во Франции, и теперь он капитан крейсера.

Джонас ответил Морису, что он тоже не вернется в школу. Его мать, отчим и дедушка правильно оценили ситуацию: школа потеряет три четверти европейских учеников, и их место займут латиноамериканцы, которых ранее туда не допускали. Школа станет провинциальной, а в такой, решили они, Джонасу не место. И семья отправила его учиться в Америку, в Военную академию Калвера в Индиане. И с осени Морис может писать ему по новому адресу.

Более писем от Мориса Рейналя Джонас не получал.

Военная академия Калвера Джонасу не понравилась. Там он чувствовал себя одиноко. Порядки строгие. Климат холодный. Norteamericanos тоже холодные. С другими учениками он сходился с трудом. Он научился представляться как Джонас Корд. В результате его принимали за Yanqui. К мексиканцам большинство учеников относились с презрением. Некоторые знали, кто такой Джонас Корд. К счастью, они не догадывались, что Джонас — незаконнорожденный. Он носил форму, научился отдавать честь и маршировать. Учился он хорошо. А стрелял просто отлично, выиграв не один приз в тире. И все-таки три года в Военной академии не доставили ему радости.

Однако Академия оставила в нем свой след. По-английски он говорил теперь, как настоящий американец. Больше времени уделял изучению естественных наук и математики, ликвидируя перекос в образовании. Военная организация и дисциплина вызывали у него неприятие, но он понимал, что в армии без этого нельзя.

Он узнал, что занятие, которому они предавались с Морисом, американцы считают извращением, а любителей этого удовольствия они презирают.

Академию он окончил в июне сорок второго года. Его мать и дедушка приехали по этому случаю из Мексики. По пути домой, в поезде, мать, сияя, объявила Джонасу, что его ждет в ближайшем будущем.

— Мы очень довольны тобой, сынок. Тебя приняли в Гарвард! — Улыбка поблекла. — Разумеется… На следующий год ты достигнешь возраста, в котором каждый американец может быть призван на военную службу.

 

5

Осенью 1942 года Кембридж, штат Массачусетс, заметно опустел. Старшекурсники в большинстве своем ушли в армию. Остались только калеки и больные. Джонасу, конечно, не с чем было сравнивать, но он чувствовал, чего лишился Гарвард: во-первых, искрометности юности и оптимизма, а во-вторых, уверенности в том, что преемственность поколений сохранится и в дальнейшем.

В аудиториях и кампусе царствовали печаль и сомнения. И институт в целом, и каждый студент в отдельности вроде бы понимали, что Гарвард выстоит, но не могли поручиться, что так оно и будет. Каждый студент верил, что уж он-то переживет войну, но в душе осознавал, что многие с нее не вернутся.

Учеба давалась Джонасу легко. Он записался в класс английского языка, а по существу, английской литературы, класс математики, класс европейской истории, начиная с эпохи Возрождения, класс французского языка и класс философии, преподаватель которой весь первый семестр отвел на изучение «Республики» Платона. За исключением последнего предмета, все остальное он в том или ином виде изучал в Академии. После сдачи первых экзаменов в Гарварде поняли, что у них учится необычайно одаренный студент.

На первом курсе физкультура была обязательным предметом для всех студентов, и Джонас, чтобы не принимать участия в непонятных ему американских играх, вроде футбола и бейсбола, записался в секции плавания и тенниса. Тренеры не могли на него нарадоваться, хотя и понимали, что через год он от них уйдет.

Тренер по плаванию с трудом находил желающих специализироваться в баттерфляе. Почему-то студентам этот стиль не нравился. Джонас, который научился плавать в Академии; признавал только кролль, а остальные стили полагал странными, не видя между ними различий. Но когда тренер предложил ему плавать баттерфляем, он согласился. Через несколько недель Джонас был лучшим среди первокурсников. Он выиграл институтские соревнования, а затем и межинститутские, на этот раз не очень представительные, поскольку многих хороших пловцов со старших курсов забрали в армию. Врученные ему медали он послал в Кордову.

Каждую неделю он получал от матери два письма, дед писал ему раз в месяц, изредка приходили письма от отчима, еще реже — от сводных брата и сестер, которые обычно писали одно письмо на троих. Матери он писал на английском, остальным — на испанском. Сосед по комнате поражался его способности легко писать на двух языках. Надо отметить, что с той же легкостью Джонас писал и по-немецки и по-французски.

 

6

В общежитии он жил в одной комнате с Джеромом Рабином, евреем из Бруклина, первым евреем, которого он увидел, Джерри находился в том же положении, что и Джонас. И его должны были призвать осенью сорок третьего года.

Как-то разговор зашел об их планах на будущее.

— Я собираюсь попроситься во флот, — говорил Джерри. — У них есть специальная программа, рассчитанная на девяносто дней. Через девяносто дней после того, как меня заберут, я получу звание энсина. Слушай, а тебе разве надо идти в армию? Ты же мексиканец.

— Я гражданин Соединенных Штатов, — отвечал Джонас. — Мой отец — гражданин США, следовательно, я тоже. Мне важно сохранить американское гражданство.

— Они не смогут отнять его у тебя, — резонно заметил Джерри.

— Но я не хочу, чтобы в будущем кто-либо упрекнул меня в том, что я увильнул от армейской службы. Мне это может помешать в жизни.

— Ты, похоже, все продумал, — усмехнулся Джерри.

— И обсудил с мамой, отчимом и дедом.

— А с отцом?

— Я никогда его не видел.

— Извини. Мне не следовало спрашивать. Я не хотел лезть в чужие дела.

— Я не обижаюсь.

— Ну… давай сменим тему. Поскольку нас обоих заберут следующей осенью, на все про все у нас есть только год.

— Я… тебя не понял.

Джерри Рабин широко улыбнулся. Юноша он был веселый и потом признался Джонасу, что поначалу принял его за жуткого зануду. Невысокого росточка, хрупкого телосложения, с мелкими чертами лица, смуглый, он мог похвастаться разве что красивыми черными глазами.

Выдвинув ящик стола, Джерри достал квартовую бутылку и два маленьких стаканчика. Разлил спиртное, протянул один Джонасу.

— По капельке, — пояснил Джерри. — Поможет нам в подготовке нашей кампании.

Джонас осторожно пригубил темную жидкость. Впервые он пробовал продукт перегонки. Вино за обедом он пил с десяти лет, но его отчим и дедушка никогда не предлагали ему бренди, как, впрочем, и послеобеденную сигару. Вкус виски показался ему отвратительным.

— По-английски ты говоришь в совершенстве, — продолжал Джерри. — Но, похоже, тебя не научили некоторым словам. Ты знаешь, что означает «факаться»?

Джонас кивнул:

— Да.

Думал он об остатке темной жидкости в стакане. Допивать не хотелось. Не хотелось и показывать Джерри, что виски он пил впервые.

— Ты когда-нибудь пробовал?

— Нет.

— Я, между прочим, тоже. А не хочется идти на войну, где тебя, возможно, убьют, не узнав на практике, что же это такое. Вот почему мы должны провести кампанию, в результате которой в нашу комнату заглянут девушки. А уж там мы получим вкусненькое, то есть пофакаемся. Слово это имеет массу синонимов. Старайся никогда его не употреблять. Зачем шокировать людей. Мы говорим «вступать в половые отношения». Мы говорим «заниматься любовью». Мы говорим «укладываться в койку». Все, что угодно, лишь бы избежать слова «факаться».

Джонас улыбнулся:

— В моем образовании обнаружился зияющий пробел.

Впрочем, многое из того, о чем говорил Джерри, он уже слышал в Академии. Джонас допил виски.

— Я буду очень тебе благодарен, если ты продолжишь мое обучение.

Джерри вновь наполнил стаканчики.

— Между ног у нас болтается пенис. Ужасное слово, не правда ли? Его заменяют другими: шланг, инструмент, игрунчик. У девушек есть влагалище, еще один отвратительный термин. Парни называют это место «кант». Но ни в коем случае не употребляй этих слов при дамах. Они могут хлопнуться в обморок или закатить истерику. Об этом вообще не следует говорить. Разве что с друзьями.

Джонас засмеялся:

— У нас есть столько забавных слов, а произнести их мы не можем.

— Так или иначе, мы девственники, — уточнил Джерри. — Не знаю, как ты, но я намерен как можно быстрее излечиться от этой болезни.

— А почему ты не излечился раньше?

— Семья. Окружение. А ты?

— Полагаю, по тем же причинам. Откровенно говоря, у меня и нет знакомых девушек.

— Скажи мне, что ты написал в анкете в графе «Религия»?

— Ничего. Мне сказали, что заполнять ее не обязательно.

Джерри изобразил вселенскую печаль.

— Почему тебя не записали католиком? Тогда ты ходил бы в церковь и клуб молодых католиков, где мог встретить не просто девушек, но наивных девушек.

Джонас пожал плечами. Он уже начал чувствовать, как воздействует виски на человека.

— Девушки, Джонас! Разве тебе не нравится смотреть, как перекатываются их упругие ягодицы при ходьбе?

— Ну… я как-то не присматривался… слишком уж.

— Так начни! Начни присматриваться. Смотри на задницы. На титьки. Сконцентрируйся на главном. Мы должны попасть в дамки до того, как наденем форму.

 

7

Когда Джерри узнал, что Джонас не может уехать домой на рождественские каникулы (ехать далеко, а в условиях войны достать билеты практически невозможно), он пригласил Джонаса к себе. Тот согласился и прожил две недели в еврейской семье в Бруклине. Впечатления остались незабываемые. Кроме того, он немного выучил еще один язык — идиш.

Ни Джонасу, ни Джерри не удалось к тому времени достигнуть поставленной цели. Они по-прежнему оставались девственниками. Но, следуя рекомендациям Джерри, Джонас начал повнимательнее приглядываться к девушкам. По иронии судьбы в поле его зрения попала и Сюзан, сестра Джерри. Он отметил размер ее груди. Оценил, как она виляла бедрами при ходьбе. Он так увлекся своими исследованиями, что ему даже пришлось одернуть себя: очень уж вызывающе все это выглядело. Лежа в кровати в комнате для гостей, он представлял себе, как Сюзан стучит в дверь, входит, раздевается, ныряет под одеяло. В реальной жизни он к ней не прикоснулся. Она же была сестрой его друга! Но фантазии грели ему душу и тело.

 

8

Пришла весна, а их желания так и не претворились в реальность. Джонасу пришла в голову здравая мысль, что они очень уж откровенно выказывают свои намерения. Девушки, с которыми они встречались, знали, чего они хотят. А вот сами девушки этого не хотели.

Наконец в апреле Джерри убедил двух девушек заглянуть в их комнату в общежитии. Поскольку официально девушки туда не допускались, им пришлось подняться по пожарной лестнице, залезть в окно и через холл проскользнуть к юношам. Такие сложности, кстати, отпугивали многих девушек.

Девушки были из города. То есть жили в Кембридже. Одна еще училась в школе. Вторая школу закончила и работала официанткой. Обе жили с родителями и к одиннадцати их ждали дома.

На красавиц девушки не тянули. Темноволосая, кареглазая толстушка Элен и худенькая блондинка Рут. На лице Рут пламенели два прыщика и остались язвочки от уже заживших.

Все четверо прекрасно понимали, ради чего они идут в общежитие. Нерешенными оставались два вопроса: кто будет с кем и на каких условиях?

Девушки, как выяснилось, желали получить по пять долларов каждая. Джерри отрицательно покачал головой, соглашаясь максимум на два.

Джонас схватил Джерри за рукав серого твидового пиджака и вывел в коридор.

— Слушай, идиот, ты читал «Простаки за границей» Марка Твена?

— При чем здесь?..

— Всю жизнь «пилигримы» мечтали о том, чтобы поплавать по Галилейскому морю. А когда с них запросили восемь долларов, согласились заплатить только четыре, и яхта уплыла. А «пилигримы» так и не походили под парусом по Галилейскому морю. Из-за четырех долларов на восьмерых. Я собираюсь дать одной из них пять долларов и получить все, что мне хочется. И предлагаю тебе последовать моему примеру.

Джонас вернулся в комнату и протянул пять долларов Элен, темноволосой толстушке. Решившись первым, он получил право выбора. Джерри потом упрекнул его в этом, но теперь ему не оставалось ничего другого, как отсчитать Рут пять долларовых купюр.

Столь же решительно Джонас подвел Элен к софе в гостиной. Недовольно зыркнув на друга, Джерри увлек Рут в спальню.

Элен разделась безо всякого стеснения или колебаний. Голая, помогла раздеться Джонасу.

— Знаешь, — улыбнулась она, — я готова поспорить, что я у тебя первая.

— Не совсем.

Она обхватила пальцами его пенис.

— Во всяком случае, у тебя есть то, что для этого требуется. Ты готов?

— Конечно.

Он ничего не знал о любовных играх, но полагал, что самому действу должно что-то предшествовать. Ему не хотелось показывать Элен, что он не знает, как вести себя дальше.

— Конечно, — повторил он. — Начнем.

Элен открыла сумочку и достала презерватив. Разорвала обертку, вытащила резинку.

— Ты не обрезан. А твой друг обрезан наверняка.

Она натянула презерватив на его стоящий член. Затем легла на спину и раздвинула ноги.

— Иди сюда.

Происшедшее потом живо напомнило ему занятия физкультурой. Однако никогда он не испытывал такого удовлетворения. Когда Джонас кончил и в изнеможении упал на Элен, та взъерошила ему волосы и похлопала по спине, впервые проявив какие-то чувства. Он заметил, что весь в поту, как, впрочем, и она. Только тут он решил ее поцеловать, хотя такого желания она не выказывала. А поцеловав Элен, он почувствовал, как ее язычок скользнул к нему в рот.

Когда Джерри и Рут вернулись в гостиную, Джонас лежал на спине под Элен, а та, оседлав его, как жеребца, постанывая, выходила на финишную прямую. Его глаза были закрыты. Как и ее. Они не замечали, что два человека с отвисшими от изумления челюстями таращатся на них.

— Боже ты мой! — выдохнула Рут.