Сын своего отца

Армия и журналистика

Время жизни Черчилля (1874–1965) фактически совпало с исполненными драматизма расширением и сжатием Британской империи. 1870 и 1880 гг. ознаменовались значительным увеличением территории Африки, находящейся под более или менее непосредственным управлением Британии. В самой сути своей, власть Британии была имперской. Перед тем, как отправиться в Сэндхерст, Уинстон побыл немного в Швейцарии и был заинтригован языковым разнообразием в этой стране, но Швейцария далеко не определяла расстановку сил в Европе. Он не предпринимал традиционного «большого турне» и не смог лично ознакомиться с великими европейскими государствами. Его вполне устраивали скромные знания их истории, почерпнутые в школе. На стене его классной комнаты в Харроу висела очень хорошая карта Европы. Европа практически не затрагивалась при обсуждении картины «возвеличивания Британии» и ее дальнейших судеб. Дженни Черчилль могла быть поглощена британской сценой, но никогда не забывала, что она американка. Ее сына мучил зуд собственного открытия Америки. Когда Уинстон объявил, что собирается использовать свой первый длительный армейский отпуск на то, чтобы посетить «Америку и обе Индии», она была вынуждена использовать как финансовые источники, чтобы визит состоялся, так и рекомендации влиятельным людям Нью-Йорка. Один из них, Бэрк Кокрейн, распалил воображение Уинстона тем, что распространялся о преимуществах красноречия.

Первым впечатлением Уинстона от Соединенных Штатов, как он писал в ноябре 1895 года брату Джеку, было то, что это — просто огромная страна. Что произвело на него особенно сильное впечатление — здесь, казалось, обо всем судят с практической точки зрения. Казалось, такие вещи, как почтение или традиции, здесь попросту отсутствовали. Правительство как таковое не получало удовольствия от факта своей выдающейся престижности — как, полагал он, наслаждалось этим фактом правительство Соединенного Королевства. У него создалось впечатление, что в Америке самые важные люди сидят в конторах, а в правительстве — значительно менее важные личности. Позволило ему это наблюдение определить, где находится власть? Отнюдь не один он отождествлял американцев с большой здоровой молодостью — энергичной, добросердечной, но вульгарной. И ему трудно было примирить свою высокую оценку теплого гостеприимства, встреченного здесь, и нелюбовь к сырой вульгарности американской прессы. Вокруг было много утонченных и культурных людей, но тон задавали не они. То, как он реагировал, возможно, отражало его собственное смешанное происхождение. Какая-то грань его характера наслаждалась нахальством Америки. С другой стороны, во время короткой поездки, по крайней мере, было невозможно составить определенное суждение. Сам он, находясь почти на вершине британской общественной структуры, с трудом верил в то, что какое-либо общество может эффективно функционировать без четко определенной социальной иерархии. Тем не менее, его впечатления не развивались по какой-либо системе. Это были случайные наблюдения проезжающего мимо путешественника, чьим настоящим пунктом назначения была Куба, все еще владение Испании.

За три года до начала испано-американской войны 1898 года на острове произошло восстание, которое испанские войска попытались подавить. Черчилль послал пять «Писем с фронта», опубликованных в «Дейли график». Отец его тоже при случае писал для газет, таким образом он еще раз восстановил родительские связи. Действия партизан не произвели на него впечатления. Он не верил, что пущенные под откос поезда и стрельба из-за заборов утверждают те законы, на которых были основаны прогрессивные государства. Автономия Кубы была невозможной. США не будут настаивать на том, чтобы Испания оставила остров, пока он не будет готов принять на себя ответственность за собственное благополучие. Последнюю свою статью он закончил на капризной ноте. Если бы Куба находилась под английским, а не испанским управлением, насколько более процветающей она могла бы стать! Кубинских пони можно было бы отправлять в Харлингем, а гаванские сигары можно было бы обменивать на ланкаширский хлопок, а матанзасские — на шеффилдские ножи. Ему платили не так много, как его отцу за подобные же размышления, но любой гонорар им приветствовался. А росчерк в конце показывал, что Черчилль знал, как продать свой товар.

Он знал, что его следующим пунктом назначения, на сей раз вместе с гусарским полком, будет Индия. Всего десять лет назад, в год основания партии Индийский национальный конгресс, Индию посетил его отец. Сын-школьник наивно допытывался: «А индийцы очень забавные?», но ответа на свой вопрос не получил. Потом, во время своего короткого пребывания в Министерстве по делам Индии, лорд Рандолф, кажется, требовал признания присоединения Бирмы. Несмотря на эти звенья памяти, в сентябре 1896 года Черчилль отправился в Индию отнюдь не с чувством нетерпеливого предвкушения. Он постарался надавить на нужные рычаги с тем, чтобы избавиться от поездки, но из этой затеи ничего не вышло. Он отдавал себе отчет, на каком расстоянии от Лондона находится Индия и до какой степени он будет удален от центра сосредоточения власти. Так как вера в то, что он должен стать политиком, неуклонно росла и крепла, он обязан был предпринять энергичные шаги, чтобы уберечься от стремительного падения в бесплодную ссылку.

Его изначальной брюзгливости не убавило то, что он сильно вывихнул плечо в Бомбее, пытаясь сам раньше времени высадиться на берег. Эта травма напоминала о себе до конца жизни. В Бангалоре, где расположился полк, он собирал коллекцию бабочек и играл в поло. У него с самого начала сформировалась ярко выраженная неприязнь к «женщинам англо-индийского типа» (т. е. англичанкам в Индии). В узком кругу он описывал их как «отвратительных». Ирония заключалась в том, что эти вульгарные создания считали себя редкостными красавицами. За годы, проведенные в Индии, он нашел только одно исключение. С самого начала он был настроен считать свою жизнь здесь скучной, глупой и неинтересной и влачил существование, соответствующее этому настрою, ясно отдавая себе отчет в том, что он всего лишь молодой незначительный младший офицер, но чувствуя, что его предназначение совсем в другом. Ему необходимо встречаться с людьми, управляющими страной, а не то его пребывание здесь не будет иметь никакой ценности. Неделями напролет он жаловался, что его служба в Индии излишне затянулась. Его письма домой показывают беспредельное восхищение возможными переменами в британской политике. Он, к примеру, рассуждал о благах возможного объединения лорда Розбери и Джозефа Чемберлена, которое могло смести все преграды на своем пути. Турниры по поло могли служить каким-то развлечением, но все это было так далеко от настоящей игры, в которую хотел бы сыграть Черчилль.

Он радовался письмам, но жаловался, что пишет только мать, и иногда так мало. Письма Уинстона были длиннее, потому что обыденные новости о поло он перемежал декламациями — чуть ли не «государственными документами», — излагающими его взгляды на политические события дня. Например, лорд Ландсдаун, министр обороны, подвергся в одном из писем яростной критике за то, что отстаивал увеличение расходов на армию. Что было нужно Британии — так это непревзойденный флот. Такой флот позволил бы намного сократить сухопутные войска. Одного-двух армейских корпусов было бы достаточно для выполнения любого предприятия в любой стране, где это будет необходимо — за пределами Европы. Он не представлял себе роли английской армии в Европе. Ее предназначение прежде всего было в том, чтобы служить учебной базой для армии в Индии. Он повторял, что вся суть — во власти на море. Младший офицер остался бы на мели, а британское владычество в Индии ослабло бы до полной нежизнеспособности, не будь обеспечена защита морских коммуникаций. Пока это было суждение, отражавшее его собственный опыт. Правильное или нет, оно отражало также твердость, пусть и преждевременную, собственных убеждений. В возрасте 22 лет он умел отличить глупое выступление, когда на него натыкался. Мать, обнаружив в сыне беспокойную натуру отца, настоятельно советовала ему между игрой в поло и служебными делами заняться чтением. Если он не станет этого делать, то, окунувшись в политику и почувствовав недостаток знаний, он горько пожалеет о бесполезно потраченном времени. Черчилль согласился с этим и был снабжен целым набором книг по истории, философии и политэкономии, в то время как сам хлопотал о переводе в Египет. Книги были отличные, но он надеялся, что в Египте служба будет более оживленной и доставит больше волнения.

Чтение его было эклектичным, но солидным. У него было 12 томов Маколея и почти столько же — Гиббона. От последнего его время от времени отрывала платоновская «Республика» в переводе Джоуэта. Его литературные вкусы быстро росли, и, хотя ему были нужны лишь латынь и греческий, он загрузил себя так, словно по возвращении из армии должен добиться ученой степени по истории, философии и экономике. До тех пор, пока не представилась хорошая возможность занять место в Палате Общин, в конце концов, должен же был он хоть что-то получить от пребывания в армии! Он признавал, хотя и с неохотой, что служба обеспечила отличную подготовку. Теперь он просил выслать «Благосостояние народов» Адама Смита, а поскольку Маколей рекомендовал прочитать «Мемуары» Сен-Симона, а Гиббон — «Провинциальные записки» Паскаля, то просил также и эти издания. «Современная наука и современные мысли» Лейнга, возможно, дали общий обзор этой важной темы, вполне достаточный, чтобы составить о ней общее представление.

Еще одна из прочитанных им в то время работ произвела на него сильное впечатление: «Жертвенность человека» Уинвуда Рида. Матери он писал, что эта книга внесла определенность во многое из того, во что он и сам неохотно верил уже некоторое время. Возможно, автору и удалось доказать, что христианство по сути своей лживо, но Черчилль не был уверен, что мудро и целесообразно об этом говорить. Может, в один прекрасный день будет раскрыто то, что он называл «великими законами природы», и вместе с ними — человеческое прошлое и человеческая судьба. Тогда станут ненужными и «религиозные игрушки». В этом случае «костыль» христианства мог быть отброшен прочь, так как люди прямо стояли бы на твердых ногах «рассудка». Он не осуждал «религиозные игрушки». Они в согласии благоприятствовали развитию человечества, и было бы неверно преждевременно разрушать иллюзии надежды. Чуть позже, в переписке со своим директором школы Харроу, священником, ставшим епископом Калькутты, он прочно утвердился в оппозиции христианским миссиям.

Не было похоже, чтобы он противоборствовал христианскому Богу или серьезно думал, что Английская церковь — воплощенный идеал, к которому должна была стремиться церковь как таковая. Он продолжал считать, что молодой человек, просвещенный религиозным учением, защищен от фанатизма. В школе вполне достаточно Библии (без толкований) и «Древних и новых гимнов» (с некоторыми исключениями). Религиозное воспитание нельзя отдавать в руки какого-либо направления, в том числе Английской церкви, так как каждое будет накладывать печать приверженности собственным представлениям. Оно должно быть сосредоточено в руках мирских преподавателей, назначенных правительством. В более общем плане он придерживался того мнения, что если уж церковь была «учреждена», для правительства было бы естественно настаивать на эффективном контроле: «кто платит, тот и заказывает музыку», как он выражался. В Англии была в самом деле «учрежденная» церковь, и как церковь она была неплохой, но изменить свои доктрины, не подрывая конституции, она не могла.

Эти заметки по религии и истории, сформированные в перерывах между играми в поло откомандированным англичанином в самом сердце Южной Индии в год 60-летия царствования королевы Виктории, отпечатались в его сознании на всю жизнь. Он с замечательной легкостью рассуждал на злободневные темы, но ни в Бангалоре, ни впоследствии его рассуждения не были подвергнуты детальному разбору и критике, что могло бы иметь место в университете. Чтение возбуждало, но для более тщательного изучения затронутых идей в более детальном приложении и вовлечении не было ни времени, ни подходящих условий. Как ни парадоксально, возможно, именно отсутствие критики пробудило в нем энтузиазм к овладению речью. В академической обстановке он никогда не смог бы расцвести с такой пышностью. Но даже при всем этом Черчилль был осведомлен об опасностях. В частности, был некий Сесил Родс, южноафриканский горнорудный магнат, отметивший «брешь в уме» юного Черчилля, брешь, которую, как он писал его матери в апреле 1888 года, Уинстон с легкостью признавал. Он знал, что, как бы ужасно это ни звучало, он фактически заботился не столько о принципах, которые защищал, сколько о впечатлении от его слов и о репутации, приобретаемой с их помощью.

Конечно, он очень далеко продвинулся в шлифовке своего ораторского искусства и определил несколько его главных элементов: правильность дикции; подбор наиболее точных слов. Размышляя о Джоне Брайте, он определил, что великие ораторы, за исключением выступлений перед высококультурными слушателями, употребляют короткие, знакомые им самые обыденные слова. Они должны подгоняться так, чтобы создать ритм, доказательства — идти по нарастающей и подкрепляться на всем пути уместными аналогиями. Оратор — воплощение страстей большинства.

Но к чему же приведет эта тщательно сработанная игра слов? Над этим стоило поломать голову. В чем настоящее удовлетворение политика? Что действительно надо знать политику, какова его способность извлечь пользу из этих знаний? Он еще раз серьезно проработал вопрос, хотя его метод и имел свои нелепые и смешные стороны. Ему удалось убедить мать, хоть и с трудом из-за объема и цены, выслать ему экземпляры «Эньюэл реджистер», ценный конспект необходимой информации. Именно в этом источнике он надеялся найти детальную историю парламентской жизни за предыдущие 100 лет. Отчет о дебатах в «Реджистер» он не читал до тех пор, пока не сформулировал на бумаге свое мнение по обсуждаемому вопросу. Потом читал, что было сказано по этому поводу, и соответственно излагал свои собственные мысли. Таким образом он надеялся развить логический склад мышления. Разумеется, он видел, что «Эньюэл реджистер» представляет только голые факты, но «сила фактов» была неоспоримой. Таким образом Черчилль торжественно изложил на бумаге свои соображения относительно тем «Законопроект о поправке к Закону о школьном обеспечении», «Вопрос о похоронах», «Поправка к Закону о судопроизводстве». Он признавал свое невежество относительно подробностей этих законов, но выносил решение весьма общего характера. Современные принципы должны быть «задрапированы в живописные одежды прошлого». Любой ритуал или церемонию, внушавшие благоговение, возвышенные чувства, любовь, надо было сохранить и во времена прогресса, хотя эти соображения могли не быть рациональными.

Порождал ли этот многотомный диалог с Палатой Общин, ведущийся в индийском пекле, «политику» того рода, которую желали бы вести партии? Черчилль не был в этом уверен. Разумеется, в военном городке в Бенгалоре цензура давала себя знать. «Упрямая грубость» лорда Солсбери принималась без одобрения, равно как и «малодушные колебания» Бальфура, «смехотворные «реформы» Ландсдауна и «самомнение» Керзона. В терминах Палаты Общин, в своем противостоянии правительству Черчилль готов был зайти сколь угодно далеко. Действительно, в марте 1897 года он написал матери, что является либералом во всем, кроме названия. За исключением Права на самоопределение — с которым он никогда не сможет согласиться — он войдет в парламент как либерал. Поэтому, хоть кое в чем и с неохотой, он будет подгонять себя под стандарты либерал-демократии. Это кредо подразумевало реформы в собственной стране. Он должен будет поддерживать: распространение избирательных прав на каждого взрослого мужчину; всеобщее образование; равноправие всех религий; широкие полномочия местного самоуправления; 8-часовой рабочий день; выплату жалования членам парламента (если те его примут); прогрессивный подоходный налог. Тем не менее, ему было ясно, что подобные изменения могут ожидаться только в самой метрополии; к востоку от Суэца применять «демократию» было невозможно. Индией нужно было управлять по старым правилам, колонии «объединялись» для защиты и в коммерческих целях. Что касается европейской политики, то Британия должна оставаться «ни во что не впутанной» и по-настоящему изолированной. Соединение таких политических подходов принесет удовлетворительные итоги — гарантированный мир и власть за пределами страны и процветание и прогресс — внутри.

Это было скверной политикой. Не было уверенности в том, что ее пункты отражали убеждения. В самом деле, Черчилль должен был признать, что очень редко отмечал в себе искренние чувства, и в норме у него не возникало «острого ощущения необходимости или жгучего — неправоты или несправедливости» до такой степени, чтобы оно стало «искренним». Следовательно, могло оказаться, что политика — занятие без ценностей. Завоевать власть можно чисто техническими приемами и правильным их применением. Категории «правильно» или «неправильно» изгоняются, все определяется целесообразностью и умением что-либо преподнести. Черчилль иногда доходил до того, что начинал думать именно таким образом, но все же некоторые моральные убеждения не мог исключить напрочь. К примеру, в отношении реакции британского правительства па Критское восстание 1897 года он утверждал, что судит о происшедшем с точки зрения «правильности или неправильности», в то время как лорд Солсбери рассматривал его с позиции выгоды или убытка. Тем не менее, вряд ли Уинстон был заинтересован в пристальном философском анализе понятий «правильно» и «неправильно». Его мышление работало по-другому. Однако очевидная произвольность политических предпочтений его несколько тревожила. Слегка успокаивало то, что он жил не в эпоху «Великих событий».

В любом случае, ему надо было побеспокоиться о более насущных проблемах. Самой главной из них была финансовая. Всесторонняя подготовка к карьере политика была бессмысленной без определенной перспективы финансовой независимости. Дела обстояли так, что Уинстон и его мать соперничали здесь друг с другом в непредусмотрительности и расточительстве. Каждый старался сдерживать другого, но они не могли предложить друг другу убедительный личный пример. И хотя со временем появились некоторые признаки бытовых улучшений, ничто не могло скрыть того факта, что необходимы дополнительные доходы. Задача обеспечить их легла на плечи Уинстона. Он очень хорошо знал, что без денег власти не достичь. То, что член парламента не получает никакой платы, еще было под вопросом, «о крупномасштабная политическая жизнь, которую представлял себе Уинстон, требовала больших расходов. Было бы невероятным удариться в бизнес, но было так же ясно, что его страсть к слову могла найти себе доходное применение в журналистике. В похожих обстоятельствах Дизраэли засел за романы, и Черчилль мог надеяться превзойти его хотя бы в этом отношении.

Исходный материал для статей обеспечивался тем, что он старался стать свидетелем стольких военных кампаний, скольких только мог, достигая этого теми или другими способами. Перво-наперво, в конце 1897 года ему удалось добиться статуса «пресс-корреспондента» в так называемых полевых силах Малаканда, действовавших в Северо-Западном пограничном округе Индии. Репортажи об этой экспедиции были опубликованы в «Дейли телеграф» без подписи — Черчилль был раздосадован, поскольку своими работами хотел заявить о себе избирателям. Его мать опять должна была что-то предпринимать ему в помощь.

Однако вскоре он был вовлечен в боевые действия в условиях быстро возраставшей опасности. Стычки, в которых он участвовал, были короткими, но напряженными. Он узнал, что значит видеть вокруг себя умирающих людей. Он намеренно и заметно выставлял себя на незащищенные позиции, потому что среди опасности никогда не забывал смысла своего присутствия здесь. Могло показаться глупостью разъезжать вдоль линии огня, в то время как другие прятались в укрытия, но он играл по-крупному. Получив возможность обратиться к аудитории, как он это понимал, никакое действие нельзя было считать слишком дерзким или слишком благородным. Он испытывал потребность находиться в самом рискованном месте и определенно любовался собой, не столько вопреки риску, которому подвергался, сколько ради него. В свете этого слегка разочаровала перспектива быть всего лишь «отмеченным в официальных сводках», но это было лучше, чем ничего. Все время он смотрел вперед. Тот факт, что, будучи таким молодым, он уже вкусил службы в британских войсках, придаст ему большой вес в политических кругах. Он полагал, что это увеличит его популярность, когда он вернется домой в Британию. Казалось, эти обстоятельства будут приняты во внимание, что бы он ни предпринял.

То же самое относилось к его плану поспешно свести свои газетные репортажи и издать в форме книги (вышедшей весной 1898 года под названием «История полевых сил Малаканда»). Уинстон с воодушевлением занимался компоновкой книги и, несмотря на сложности с изданием, был польщен тем, как ее принимали. Его обрадовала пришедшая известность, не говоря уже об изрядном гонораре. «Ее читает каждый», — писал принц Уэльский автору, добавляя, что, как он наслышан, о ней говорят только с похвалой. Полагая, что Уинстон непритворно стремится к выдающейся военной карьере, принц обнадеживал: у него действительно есть шанс в одном из случаев в будущем получить «Крест Виктории». Он также присовокупил свое мнение, что Уинстону лучше закрепиться в армии, пока не наступит время присоединить к своему имени словосочетание «член парламента». Тем не менее, в тех кругах, в которых принц, возможно, не вращался, книга отнюдь не была вне критики. Не говоря уже о том, что автор выдвигал некоторые мнения по общей стратегии применительно к условиям гористой местности, кое-кто хотел бы знать, по какому праву молодой офицер действующей армии публично излагает свои взгляды. Как это он добился столь великодушного позволения? Эта критика не волновала Черчилля. Перед выходом книги в свет он писал, что то, как ее примут, позволит ему оценить шансы на будущий успех в мире. Его здорово воодушевили итоги, и он начал «поворачиваться и подталкивать», как он выражался, чтобы получить назначение к Китченеру, командующему британскими войсками в Судане. Недовольный Китченер в конце концов поддался объединенным усилиям матери Черчилля, принца Уэльского и премьер-министра. Последнему Черчилль нанес визит во время поездки в Лондон. В начале августа 1898 года он отправился вверх по Нилу, чтобы вступить в новый, 21-й уланский полк. Он также подписал контракт с «Морнинг пост» на написание статей для этой газеты. Как он объяснил матери, его опять вело чувство авантюриста. Он не пытался увильнуть от того, что могло лежать впереди, точно так же, как не принимал христианство или любое другое вероучение. А впереди лежала битва при Омдурмане.

Черчилль вышел из битвы, не получив ни одной царапины на амуниции, не потеряв ни шерстинки со своей лошади, хотя потери полка были немалыми. Он был доволен тем, что к своему военному репертуару может добавить теперь кавалерийскую атаку, и писал жизнерадостные отчеты в «Морнинг пост». Тем не менее, он знал, что Китченер негодовал по поводу его присутствия и больше не предоставит ему возможностей отличиться. Черчилль с неуверенностью относился к нему как к великому военачальнику, но джентльменом уверенно считал невеликим. Больше в Судане для Черчилля места не было, и он вернулся в Англию, в Четвертый гусарский полк. Следующей его битвой был внутриполковый турнир по поло, где его яростные внезапные удары неожиданно принесли три гола в конце.

Приехав в Индию, он жаловался, что у него слишком мало контактов с сильными мира сего, от которых зависел ход событий. Это было началом перемен. Он был приглашен в Калькутту побыть недельку у лорда Керзона. В результате каждый из них составил о другом в чем-то более благоприятное мнение, чем было до того. Но даже в этом случае перспектива поселиться и влачить унылую рутинную жизнь в Бангалоре не слишком-то соблазняла после стольких треволнений. Он работал над отчетом о суданской кампании против дервишей, который должен был выйти в свет под названием «Речная война»: задача, в выполнении которой он не получил никакой поддержки ни от Китченера, ни от его окружения. Лорд Кромер, олицетворявший британское владычество в Египте, оказал Черчиллю большую помощь, когда тот заехал в Каир по пути в Лондон.

Поездка домой в марте 1899 года отличалась от всех других его поездок. Он только что решил выйти в отставку. Это было таким же стремительным решением, как и все те, которые он принимал до сих пор, хотя и не то чтобы неожиданным. Тем или иным способом, во время его короткого срока службы ему удалось получить непосредственный опыт боевых действий. От дальнейшего пребывания в армии больше ждать было нечего. У него и в самом деле не было надежной постоянной работы, которой он мог бы заняться в дальнейшем, но, как и сам он выражался, чем дальше от армии — тем ближе к деньгам, и чем дольше он останется в армии, тем меньше останется у него в кармане. Он считал, что сможет меньше тратить и больше зарабатывать, будучи писателем, спецкором или журналистом. Это было рискованным делом, но он специализировался на рискованных делах.

Выпустить в свет «Речную войну» было важно как в предвидении заработка, так и в надежде на то, что это поднимет его репутацию. Но этот литературный проект был не единственным. С 1897 года он работал и над самой идеей, и над ее воплощением в романе с рабочим названием «Дела государства». Роман был разбит на книги в 1899 году и появился под названием «Саврола» в начале 1900 г. Его герои носили неопределенные «австро-болгарские имена, а сюжет, как и можно было предсказать, был политическим. Герой романа, Саврола, возглавлял народное движение, направленное против единовластного правления президента Молары. Он был философом-оратором и практически самой большой силой в политике страны, но слишком уж озабочен предначертаниями Судьбы. Он мог достучаться до душ своих сторонников, но — как медиум или как ментор? Саврола склонялся к «горькой, циничной эволюционной философии». Равно как и Черчилль. Роман, в общем, был хорошо принят, но лишь немногие полагали, что из Уинстона получился действительно хороший романист.

«Речная война» вышла из печати на несколько месяцев раньше. Кроме всех прочих своих достоинств, эта книга была свидетельством работоспособности Черчилля. Она вышла двухтомником в тысячу с лишним страниц, посвященных этому эпизоду в Судане. Мастерство автора зарисовок в основном хвалили. Однако он не ограничился узкими рамками описания, но и высказал несколько весьма критических замечаний — в основном о Китченере. Высокомерие молодого автора в этом отношении не вызвало особенного восхищения. «Дейли мейл» полагала, что век спустя покажется чрезмерным посвящать так много страниц тому, что могло оказаться простым эпизодом, хотя и считала книгу удивительным достижением. По размышлении, отзывы были благоприятными. Никто не смог не заметить, что автор начитался изрядно Гиббона и Макалея, но Черчилль начал также обретать и собственный голос.

Книга могла бы произвести гораздо большее впечатление, не появись она в тот самый месяц, когда заголовками газет завладела новая война. В самом деле, в день опубликования книги Черчилль находился на борту корабля, направлявшегося в Южную Африку, где только что началась англо-бурская война. Он получил назначение корреспондентом «Морнинг пост», с существенным жалованием. Но даже в этом случае он не смог устоять перед возможностью обрести немного военной славы и добился назначения в Ланкаширский гусарский полк. Для того, чтобы двусмысленность его положения стала весьма наглядной, много времени не понадобилось. Он получил место на бронепоезде, доставившем его почти к самым местам боев, в Наталь. Поезд был сброшен с рельсов и угодил в засаду. Черчилль был вовлечен в неизбежную рукопашную и впоследствии взят в плен. Подробности этого дела в определенной мере спорны. Кем он был — невоюющим журналистом или солдатом? Определенные противоречия возникли также относительно точных обстоятельств его побега из заключения в Претории. Прав ли он был, сбежав в одиночку, когда изначальный план заключался в том, что три человека сбегут? Бесспорно лишь то, что когда 23 декабря 1899 года он достиг Дурбана, он был героем, которого искала вся империя после серии суровых неудач, испытанных ранее в том же месяце. Он это знал. И с охотой подчинился требованию выступить публично.

Свои слова он немедленно сопроводил действиями, вступив в Южноафриканский полк легкой кавалерии, продолжая быть военным корреспондентом. Оставшись в Южной Африке на следующие шесть месяцев, он стал свидетелем большей части важнейших вооруженных столкновений этого периода. Он быстро перемещался с места на место, и его сводки возбуждали огромный интерес. Сражался он не слишком много. Он занимался новой книгой, на основе собственных впечатлений, которая называлась «Лондон — Ледисмит, через Преторию» (за которой должно было последовать продолжение, «Март Яна Гамильтона»), и получил радостные вести о том, что его побег и та известность, которую он получил, увеличили раскупаемость других его книг. Он уже начал делать серьезные деньги, но был настолько занят, что почти не имел возможности их тратить. Теперь надо было ответить на стоявший перед ним вопрос: когда настанет пора вернуться домой и начать серьезно заниматься политикой, так как все, что он до сих пор сделал, было всего лишь подготовкой восхождения к власти.

Еще во время отпусков домой из Индии он начал добиваться известности. Летом 1897 года в Клавертон-Мэнор, за городом Бат состоялась его первая встреча с общественностью. Он полагал, что начинается подъем либерал-демократии, и сопоставлял ее преимущества «с пересохшей трубой радикализма». Годом позже он удачно выступил на многолюдном митинге в Брэдфорде и получил намек — не спускать глаз с Центрального избирательного округа. После этой речи Уинстон почувствовал огромное облегчение. Он был уверен, что при наличии практики сможет достичь большой власти при поддержке общественности. Его дефект речи был не таким уж препятствием, которым, как он боялся, мог быть.

Тем не менее, случилось так, что Уинстон смог претендовать на мандат депутата от Ланкашира раньше, чем на Йоркширский. Летом 1899 года, между возвращением из Индии и отправкой в Южную Африку, он боролся за победу на дополнительных выборах в Олдхэме, где умер один из членов парламента от этого округа. Черчилль, однако, не получил места в парламенте, но среди прочих был заверен Бальфуром, что вскоре все окончится благополучно. Поэтому, несмотря на возбуждение от событий в Южной Африке, Черчилль не хотел быть за пределами страны, когда будут происходить Всеобщие выборы. Взятие Претории позволяло предположить, что война практически закончилась — хотя это предположение оказалось неверным, — и Черчилль отплыл домой. К тому времени, как он сошел на берег в Саутгемптоне 20 июля, он закончил последнюю из своих четырех книг о войне. Каждому хотелось встретить знаменитого автора этих бестселлеров.

Хотя он получил приглашения и от других округов, Черчилль вскоре отдал предпочтение Олдхэму. Среди огромных толп и в праздничной атмосфере местный оркестр играл «Вот приближается победоносный герой». Однако в действительности, когда в начале октября начались Всеобщие выборы, Черчиллю пришлось выдержать яростную схватку, прежде чем победить. Не было никакого сомнения в том, что именно готовность лорда Чемберлена, министра по делам колоний, приехать и провести агитацию в его пользу, помогла ему одержать победу в так называемых «выборах цвета хаки». Волна эмоций взметнулась до небес, и Южная Африка была на ее гребне. Черчилль был восхищен результатами, но почти что в момент победы осознал, что Олдхэм, по большому счету, прочного положения не давал. Благодаря лорда Солсбери за его поздравление, Черчилль отметил: из цифр ему стало ясно, что на вершину его вознесла лишь личная популярность, возникшая из того, что он оптимистически называл ’’последней южноафриканской войной».

Короче говоря, как бы то ни было, он очутился там, где хотел быть всегда, с тех самых пор, как впервые подумал о занятиях политикой. Ему было всего еще 25, и он достиг Вестминстера. В январе 1898 года он в таких выражениях писал матери из Бангалора: «В политике человек — как я это понимаю — держится не на том, что он делает, а на том, что он из себя представляет. Это не так сильно зависит от мозгов, как от свойств личности и оригинальности. Представительство — связи — могущественные друзья — имя — добросовестное следование хорошему совету — все эти вещи играют роль — но они ведут лишь до определенной границы. Их наличие обеспечивает доступ в политические круги. В конечном счете — каждый должен быть оценен — и если будет сделан вывод, что ему лично не нужно ничего, это обеспечит ему общественное доверие».

Представительство, связи, могущественные друзья и имя в самом деле помогли ему быть допущенным в политические круги, хотя он также мог чувствовать некоторое удовлетворение и получить определенную уверенность от собственных энергичных усилий. Известность, хотя бы и дурная слава, забросили его в Палату Общин, но он понимал, что власть основывается на общественном доверии, которого он еще не заслужил. И теперь наступило время проверки.

Член парламента от тори

В Бангалоре Черчилль размышлял о своей будущей карьере в британской политике и планировал ее в значительной степени детально, но об Олдхэме никогда и не думал. Большинство его избирателей, вероятно, принадлежали к рабочему классу, несмотря на расширение прав на участие в выборах. Мрачным соображениям о городе текстильщиков к северу от Манчестера не было места в его сознании. Он не понаслышке был знаком с огромными пространствами Британской империи, но с большими пространствами собственно Британии знаком не был. До своего избрания в Олдхэме на севере Англии он был всего несколько раз. Шотландия была «терра инкогнито». Этот молодой герой Северо-Западной Границы, Верхнего Нила и южноафриканских плато ничего не знал о мире текстильных фабрик и механических мастерских, а также о каких бы то ни было мастерских вообще. Люди, поддержавшие олдхэмского атлета, ничего не знали о поло. Гладкое круглое лицо и нежные руки Черчилля резко отличались от их собственных. Тем более, в физическом плане Черчилль не особенно впечатлял, будучи 5 футов и 6,5 дюймов ростом. Сам по себе он ничем не отличался — что, возможно, объясняло его повышенное внимание к одежде и, в особенности, к шляпам. Одной из потерь, о которых он особенно сожалел при выходе в отставку, было то, что он больше не сможет носить военную форму, которая ему очень нравилась. Оставалось гадать, до какой степени, если не во всем, новый член парламента и его избиратели будут оказывать влияние друг на друга.

Триумф в Олдхэме почти наверняка должен был заставить его сформулировать, что именно могло называться политикой. Его оппоненты — либералы были в ярости от того, что предвыборная агитация Черчилля больше упирала на его «беспримерное личное мужество», чем на освещение политических положений, включенных в нее. Острая необходимость, возникавшая в ходе кампании, вынудила его сделать ряд заявлений по поводу таинственных аспектов церковной политики, но теперь он должен был полностью и определенно высказаться по другим темам общего характера. Но даже в этих обстоятельствах он отказывался считать, что личное мужество никак не влияет на жизнь политика. Он до сих пор полагал, что люди голосуют больше за реального человека, чем просто за выполнение программы — и до сих пор не оставил идею написать о Гарибальди или Линкольне, мужчинах, служивших воплощением этого его убеждения.

Слово «мужчины» использовалось намеренно. Со времен обучения в школе он находился в обществе, преобладающую часть которого составляли мужчины. В 1897 году в комментариях к «Эньюэл реджистер» он высказывал свое непоколебимое неприятие нелепого движения за предоставление женщинам права голоса. Если это когда-нибудь произойдет, в конечном счете возникает необходимость позволить женщинам заседать в Вестминстере, а это будет катастрофой, так как «если однажды дать право голоса огромному количеству женщин, составляющих большинство в обществе, то вся власть перейдет в их руки». За все время он ни разу не встретил женщину, которая заставила бы его рассуждать об этой перспективе с каким-либо другим чувством, кроме ужаса. Он испытывал своего рода влечение к мисс Памеле Плоуден, с которой познакомился в Индии, но тут появились более интересные занятия, чем лелеять это чувство. Ему было ясно, что женщины до сих пор совершают странные поступки. Его мать, например, только что вышла замуж за его сверстника, Джорджа Корнуоллис-Уэста. Мисс Плоуден была обручена с графом Литтоном, чья сестра была ревностной защитницей предоставления женщинам права голоса.

Весь предыдущий опыт подтверждал его убеждение в том, что судьба Британии никогда не должна быть оторвана от Британской империи. Ход решений по фабричным делам во внутренней политике основывался именно на этом краеугольном камне. Когда он впервые отправился в Индию, директор его школы рассказывал ему, что он будет свидетелем «самой интересной административной работы, которая когда-либо проводилась среди людей». Осмотревшись, Черчилль согласился и убеждал иностранцев самих приехать и посмотреть, какая замечательная работа была проделана британцами в Индии. В своем первом публичном выступлении в Бате, в 1897 году, в год 60-летнего юбилея царствования королевы Виктории, он язвительно прошелся в отношении тех, кто полагал, что Британская империя достигла зенита своей славы и власти и теперь начинает стремиться к закату. Он уничижительно окрестил таких людей «кликушами». Напротив, энергия и жизненная сила его расы позволит Британии выполнить свою задачу по установлению мира, цивилизации и правильного управления во всех точках земного шара, где только возможно. Это была та самая чеканная речь, которая ему так нравилась. Он не был из тех, кто подвергает опыт истории анализу с позиции цен и выгоды. Его вера в «нашу расу и нашу кровь» твердо подкреплялась впечатлениями о людях 21-го уланского полка в Судане.

Но даже в этом случае, в начале нового века существовали некоторые причины для озабоченности. Не к чести Британской империи, он не видел никакой пользы от возможного конфликта с Россией. Как патриотизм мог выродиться в ханжество, так и здоровый империализм мог опуститься до шовинизма. Британцы приносили верховный порядок, но за определенную цену, цену, в которую надо было включить и собственную их коррумпированность. На северо-западной границе он знал, что на войне не просят и не дают передышки, но чувствовал, что по природе вещей до достижения стабильного урегулирования было еще ох, как далеко, и грядет огромная волна жестокого самоубийства. В Судане он был подавлен поведением цивилизованных завоевателей, закопавших тело Махди, а голову его отправивших в Каир. Он даже полностью отдавал себе отчет в том, что в отношении военного противостояния в Южной Африке было изначально проявлено много лишнего оптимизма. И не больше не меньше как министр по делам колоний, благодаря Черчилля за книгу «Речная война», отмечал в марте 1900 года, что «наша расширенная империя вынуждает нас к перенапряжению наших военных ресурсов, к чему мы недостаточно подготовлены».

Именно в этом контексте его мысли снова обращались к родной стране. Он допускал, что дипломатические манеры США были отталкивающими, но что его привлекало в американцах — так это то, как они действовали недавно в испано-американской войне. В 1898 году он провозгласил одним из своих политических принципов содействие достижению хорошего взаимопонимания между странами англоговорящего общества. Министр по делам колоний, у которого теперь жена была американкой, казалось, тоже разделял эту точку зрения. Мать Черчилля играла в этом свою роль, начиная выпуск того, что впоследствии оказалось недолговечным «Англо саксонским обозрением», преследовавшим в общем те же цели. Сын ее относился к лозунгу «Кровь гуще, чем вода» с тех позиций, что он уже давным-давно отправлен в мюзик-холлы кабаков и пивных. Тем не менее, «янки Мальборо» поддерживал попытку совместить две составляющих своего происхождения и одобрительно откликался об «англоговорящем народе».

Презрение, испытываемое Черчиллем к дешевой империалистической продукции для многих тысяч простых людей, не вполне согласовывалось с его активностью в последующие за избранием месяцы. Соображения о том, что было бы благоразумным купить дом в своем избирательном округе, никогда не приходили ему в голову. Вместо этого он отправился в поездку для изучения Британии, дав в общей сложности 29 лекций по всему королевству о своих южноафриканских впечатлениях и публикациях. За этой поездкой последовала такая же по США и Канаде. Эти занятия существенно укрепили финансовое положение Черчилля. В новогодний праздник 1901 года он гордо докладывал матери из Торонто, что менее чем за два года заработал 10 000 фунтов стерлингов, не имея первоначального капитала. Политику с его честолюбием была необходима подобная поддержка. Новость о смерти королевы Виктории застигла его в Виннипеге. На следующий месяц, в начале нового царствования, он произнес свою первую речь в Палате Общин.

Новый член парламента не выглядел чужаком в Палате Общин, хотя лишь немногие парламентарии хорошо его знали. Он никуда не мог деться от того, что его воспринимали как сына его отца. Он был еще совсем начинающим молодым человеком, но по результатам можно было предположить, что находится наравне с такими важными фигурами, как Бальфур или Чемберлен. Консервативная партия стремилась использовать славу Черчилля в своих целях, но Черчиллю не особенно хотелось, чтобы его использовали. Попав в парламент так, как он это сделал, он оказался свободным от каких-либо обязательств перед партийной организацией. В итоге ему удалось найти новый способ остаться в относительно независимом положении. В самом правительстве после выборов произошли перестановки, и было похоже, что лорд Солсбери вскоре освободит дорогу своему племяннику, Бальфуру. Перемены произошли в июле 1902 года, и к этому времени Черчилль уже сделал себе имя, в частности, своими нападками на Бродерика из Военного министерства, который добивался увеличения войск, расквартированных в Англии, на три армейских корпуса. Черчилль сыграл существенную роль в провале предложения. Он только укрепил свою веру в верховенство флота. В общем, его присутствие и предложения воспринимались со смесью забавы, зависти и понимания. Нервозное возбуждение, кипевшее в нем — было замечено, что он никогда не мог сидеть спокойно — было одновременно тревожащим и стимулирующим. Едва ли было удивительным, что Бальфур не предложил Черчиллю поста в формируемом им правительстве — но если бы он это сделал, в будущем события приняли бы совсем другой оборот.

Немалое время Черчилль проводил в компании так называемых «хулиганов», маленькой группы тори вокруг лорда Хью Сесила, одного из сыновей премьер-министра. Все они очень любили поговорить. Голос лорда Хью до известной степени напоминал печальное, но мелодичное утиное кряканье. Черчилль эффективно «открякивался». Одним из недостатков лорда Хью была уверенность, что правильное отделено от неправильного бездонной пропастью и отвесными скалами. И хотя он продолжал нравиться Черчиллю, едва ли он был подходящим попутчиком на пути к власти. Со своей стороны, лорд Хью обнаруживал «прискорбную нестабильность» в своем компаньоне. Стычки «хулиганов» воскресили в памяти некоторых воспоминания о бывшей «Четвертой партии», в которой наряду с нынешним премьер-министром принимал активное участие лорд Рандолф. Тем не менее на своем новом посту Бальфур пришел к пониманию того, насколько сложно удерживать партию слитой воедино. После мая 1903 года, когда Чемберлен во всеуслышание заявил о том, что он верит в протекционистскую реформу с прилагаемыми преимущественными правами империи, премьер-министр силился отыскать способ укрепления единства. Что же будет делать Черчилль?

Вполне вероятно, что его мог бы привлечь новый курс Чемберлена. Лорд Рандолф в прошлом отклонялся в сторону «справедливой торговли». Уинстон же на деле двигался в прямо противоположном направлении, возможно, из-за того, что произносимые им в своем избирательном округе речи убедили его в том, что избиратели до сих пор всецело поддерживают беспошлинную торговлю. Он сам заявил о своей оппозиции «империи на самообеспечении», о чем написал премьер-министру в весьма крепких выражениях. Его абсолютная преданность была гарантирована Бальфуру в попытках отстоять политику беспошлинной торговли и дух партии тори, но любая перемена курса заставит его переосмыслить свою политическую позицию. Протекционистская политика повлечет за собой коммерческую катастрофу и «американизацию английской политики». Естественно, Бальфур ничего на это не ответил.

Через несколько дней Уинстон написал послание лидеру оппозиции, Кемпбелл-Баннерману, предлагая совместные действия по защите беспошлинной торговли. Связь с либералами не являлась чем-то новым. Почти с того самого времени, как Черчилль попал в Палату Общин, он исследовал возможность создания «средней партии», но с тех пор, как в спор был вовлечен лорд Розбери, впереди, по-видимому, лежала целая жизнь в неопределенности. Теперь откладывать было нельзя. В послании Черчилль указывал на трудность положения, в котором очутились все разумные и умеренные люди (иначе говоря, такие как он). В то время как Бальфур старался расширить круг своих сторонников с помощью серии головоломных маневров, отклонение Черчилля в сторону либералов все больше росло и становилось все более заметным. Его выступления стали еще более критическими. Бальфур подвергался сухим, тщательно подготовленным ударам. Однако, хотя повестка от консерваторов о необходимости присутствовать на заседании парламента была изъята в январе 1904 года, окончательный разрыв произошел не раньше мая, когда он перешел в кресло на той стороне Палаты Общин, где сидела оппозиция. Теперь он представлял из себя полностью оперившегося либерала, который, по его словам, ненавидел партию тори, ее членов, их слова и их методы. Члены парламента от тори сочли эту ненависть невероятной и нетерпимой. Они избегали его лично и травили его в политическом смысле. В прошлом Черчилль подвергался нападкам: например, от партийного организатора тори в парламенте, лорда Линдсея, за то, что «разглагольствовал в своей обычной пустой и самодовольной манере». Теперь, однако же, переход Черчилля в стан врага вызвал резкие нападки. Критические голоса, сопровождавшие его избрание в Палату Общин, больше не умолкали: Уинстон оказался тщеславным, наглым, нахальным и ненадежным; короче говоря, пользуясь описанием, примененным к королю Эдуарду, он был «хамом от рождения».

Член парламента от либералов

Так почему же Черчилль предпринял этот важный шаг? Прямой ответ на этот вопрос казался таким: из-за своей веры в право беспошлинной торговли. Он утверждал, что будет катастрофическим шагом закладывать фундамент демократической империи на протекционистских пошлинах на продукты питания. Британская империя не должна отгораживаться стеной, словно какой-нибудь средневековой город. Тем не менее лишь немногие полагали, что риторическое повторение кобденизма являлось достаточным объяснением его поведения. Он окончательно отошел от консерваторов из-за того, что под Бальфуром не было перспектив быстрого продвижения, и потому что, чувствовал, что маятник пошел в другую сторону? Если он хотел связать себя с партией, которая могла доминировать следующие десять лет, он не мог ждать, пока либералы победят на следующих Всеобщих выборах. Он должен был действовать сейчас же, и, если его уход из партии тори сопровождался ядовитейшими нападками консерваторов, то его проникновение в самую сердцевину либерализма должно было быть вкрадчивым. Конечно, Черчилль заявил о своей искренности и постарался сохранить хорошие взаимоотношения с теми, с кем он прилюдно и шумно поссорился, но нельзя было ожидать, что им движет желание занять какой-нибудь пост.

Как бы ни интерпретировались его действия, они были, очевидно, рискованной игрой. Консервативная партия была в замешательстве, но поскольку изнутри либералы были ненамного лучше организованы, она еще могла добиться победы на следующих Всеобщих выборах. В дополнение ко всему, Черчилль должен был иметь дело с критическими замечаниями по поводу того, что выражать ненависть по отношению к партии столь скоро после избрания под ее покровительством было несколько опрометчиво. Как первоначальное, так и последующее решения указывали на недостаток здравого смысла. Ответ на эту критику можно было напечатать вместе с биографией лорда Рандолфа, на что он уже подрядился.

В изображении отца, вышедшем из-под пера сына, особым образом соединились острота и изящество. Уинстону было невероятно больно рассказывать о том, что изображалось как великая трагедия, хотя он и продемонстрировал подходящий к случаю талант в периодизации материала и обзоре некоторых событий. Вышедшая в январе 1906 года книга сразу же привлекла к себе внимание критики. Ее также хорошо раскупали. В этой работе не было общепринятого благочестия. Последний биограф лорда Рандолфа абсолютно правильно обратил внимание на то, каким образом Черчилль предпочитал не придавать значения или не помещать в лидирующий контекст некоторые материалы, к которым он имел доступ. Едва ли было удивительным, что это стало тем самым случаем, когда в двух солидных томах содержится одно лишь чуть замаскированное положение. Лорд Рандолф полагал, что раскрытию «демократии тори» следовало придавать особое внимание. Его поддержка этого положения уберегала партию тори от сползания в пропасть умирающих систем. Он служил орудием, обеспечивающим поддержку тори среди народных масс. Если бы не его усилия, британская политика основывалась бы более на социальном, чем на политическом разделении. Он был убежден, что политические институты страны до сих пор пользуются уважением британского народа. Его отставка свидетельствовала о последовательности, а не о своенравии. Это было тем посланием, которое сын должен был сообщить.

В тот же месяц, когда вышла из печати биография лорда Рандолфа, Черчилль вернулся в Палату Общин как член парламента от либералов, представляющий Северо-Западный Манчестер — округ, который на прошлых выборах опять поддержал единственного кандидата-консерватора. Он был внесен в парламент приливом побед либералов по всей стране. Черчилль заявлял, что тори постигла та непоправимая катастрофа, которой страшился и которую старался предотвратить его отец, будто у власти старая компания оставалась только благодаря усилиям лорда Рандолфа, а она с ним еще и неблагодарно обошлась. Черчилль был в восторге от того, что обстоятельства позволили ему совершить прорыв вместе с партией либералов, будучи все еще таким молодым. Теперь он собирался посвятить себя общественным делам. Такое толкование позволило ему доказать последовательность собственного поведения, ибо сама логика «демократии тори» указывала на либерализм.

То, что любая партия является недостаточным кораблем, было более чем подозрением. В резюме, завершавшем биографию лорда Рандолфа, Черчилль обращался к той «Англии», которая существовала вне хорошо натасканных масс, которые были винтиками партийных механизмов», и к тем мудрым, кто без самообмана смотрел на слабость обеих политических партий. Даже в момент вступления в ряды Либеральной партии он исключительно с неохотой принимал необходимость какого бы то ни было вида партийной дисциплины. Он был не одинок в этой оговорке. В годах, лежавших впереди, еще будет масса случаев, в которых выяснится, что жестокая конфронтация партий скорее мешает, чем содействует интересам народа.

Заместитель министра по делам колоний

Кемпбелл-Баннерман сформировал свое либеральное правительство в декабре 1905 года, и, к удивлению многих, в его новой партии за пост зам. министра сражался Черчилль и получил это место. Премьер-министр хорошо представлял себе, что он сильно рискует, предлагая Черчиллю это назначение. Бывалые либералы восприняли новое назначение с подозрением: его, слишком очевидно молодого да раннего, неплохо было бы придержать: пусть подождет. Черчиллю и в самом деле надо было многое узнать о Либеральной партии. В парламенте 1906 года на скамьях либералов собралось столько религиозных нонконформистов, сколько не собиралось со времен Кромвеля. Воинствующий Раскол был для Черчилля незнакомым миром, и он не проявлял особого желания вступить в Нонконформистскую церковь, хотя она являлась жизненно важной составляющей либерализма того времени. Были веские основания предполагать, что Черчилль не проявляет энтузиазма в отношении антиалкогольного законодательства. А на какой позиции он находился по вопросу самоопределения Ирландии? По этому вопросу либералы будут, предполагаемо, шаг за шагом продвигаться вперед, но даже будучи либералом, Черчилль до сих пор объявлял, что не будет поддерживать законопроект по Ирландии, который мог нанести вред эффективной целостности Соединенного Королевства. А на какой позиции он находился по отношению к социальной политике? Еще в 1901 году он прочитал «Бедность: изучение городской жизни» Сибома Роунтри — расследование социальных условий Йорка. Отмечая, что он не видит особенной чести у империи, повелевающей морскими волнами, но не способной очистить собственные канализационные трубы, он пытался найти половинчатую политику — «координировать развитие и экспансию с прогрессом в социальном благоустройстве и здравоохранении». Оставалось неясным, придутся ли его идеи, хотя бы и очень расплывчато сформулированные, по вкусу либералам.

В этих обстоятельствах, возможно, не было удивительным, что Черчилль решил принять предложение занять пост заместителя министра по делам колоний. Грядущее урегулирование было одним из самых важных пунктов повестки дня, и никто не мог поставить под сомнение тот факт, что его впечатления о Южной Африке были из первых рук. Он понимал также, что будет иметь возможность делать замечания в Палате Общин, с тех пор как лорд Элджин, министр по делам колоний, засел в Палате Лордов. Черчилль был об Элджине невысокого мнения, когда тот был вице-королем Индии, а Черчилль — простым субалтерном. В их новых взаимоотношениях у Черчилля руки чесались присвоить власти столько, сколько сможет, но Элджин цепко держался за бразды правления. Понятно, что в конце концов Уинстон полюбил свою службу и с головой бросился в разнообразные ее сферы с характерным излишним усердием. Элджин решил предоставить Черчиллю доступ ко всем делам, но поскольку она не так, чтобы лишиться собственного верховного контроля.

Существенное началось сразу, еще до того, как был затронут вопрос о Южной Африке. Черчилль настаивал, и весьма удачно, на предоставлении новой конституции для Трансвааля, с великодушным предоставлением расширенного права голоса (на основе ошибочного допущения, что это поможет «британскому» элементу). Он красноречиво говорил о необходимости примирения между британцами и бурами — точка зрения, к которой он пришел к концу пребывания в Южной Африке. Такой пример будет воодушевляющим как для простых людей, так и для великих империй повсюду в мире. В чем была и оставалась трудность, так это в том, чтобы проникнуть за завесу риторики. Он не отказался от своего имперского энтузиазма, став либералом, но либералов несколько смущала империя. Он отказался быть запуганным фанатиками, наподобие Лео Амери, и заняться разработкой планов более близкой координации. Проводя аналогию с 600-летним строительством Кёльнского собора, Черчилль настаивал на необычном для него терпении — «не надо нас торопить». Для строительства Британской империи надо было использовать и более неподатливые, и более неуловимые материалы, чем те, которые шли на строительство собора. С «колониалами» это уже частично обсуждалось — и больше не было необходимости обедать с премьер-министром Австралии Альфредом Декином, чьи предложения по этому вопросу были беспокояще прямолинейными. Конечно, частично это было из-за того, что во множестве разговоров на тему льготных таможенных пошлин империи тон британского правительства оставался слишком негативным. «Мы не предоставим ни единого фартинга льготных таможенных пошлин ни на единое зернышко перца», — объявлял Черчилль. Асквит, министр финансов, прямо говорил премьерам колоний в 1907 году, что британское правительство не будет по-разному обращаться с «иностранцами» и «колониями». Со своей стороны Черчилль заявлял, что когда в перспективе будет достигнута унификация империи, в истории Британии конференция сохранится как тот самый случай, когда одна большая ошибка возвращает то, чего уже удалось избежать.

Разумным было бы усомниться, могла ли когда-нибудь стать возможной унификация империи — понятие в любом случае слишком неясное — но не была достигнута, громкое заявление 1907 года об ошибке, которая возвращает то, чего уже удалось избежать, представляется чем-то пустым. В конце концов, был ли этот великий империалист по-настоящему заинтересован в империи? Определенно выглядело, что понять самоуправляемые колонии особого желания не было. Во время службы в Министерстве по делам колоний он развивал все большую заботу о «британских народах», хоть и не испытывал сожаления по поводу того, что договор, закончившийся Южноафриканской войной, фактически устранил возможность введения расширенного избирательного права для «родственничков». Либеральная империя, о которой все сильнее задумывался Черчилль, была империей, основанной на торжестве закона. По отношению ко всем, кто находится под британским управлением, должна быть обеспечена справедливость, а в особых случаях он был особенно озадачен тем, чтобы найти возможность убедить людей, что эта фраза была больше чем риторикой. Устраивать резню по отношению к нациям было неверным, и, возможно, «умиротворение» такой территории, как Северная Нигерия, не слишком от этого отличалось. Тем не менее, в Восточной Африке, которую он посетил в 1907 году, атмосфера, по-видимому, была гораздо более радостной. В Уганде он без колебаний, тотчас же, согласился на присоединение еще большей территории. Он ни на минуту не представлял себе, что «братские нации» могли бы в определенных условиях разделить контроль над благосклонной структурой, которая была установлена для их же пользы. И нельзя было никуда деться от того факта, что все предприятие изначально зиждилось на силе.

Растущая двусмысленность в отношении империи не была характерной даже для таких предполагаемых «либеральных империалистов», как Грей, министр иностранных дел, или Асквит, министр финансов, но что добавлялось к черчиллевской точке зрения, так это его личный энтузиазм относительно военных дел, который они, конечно, не разделяли. В 1906 году он присутствовал на маневрах германской армии (и подарил кайзеру экземпляр своей книги «Жизнь лорда Рандолфа Черчилля»), а в 1907 году посетил французские маневры. Прямой связи между его посещением и министерскими обязанностями не было, но его это не удерживало. С тех пор, как он вернулся в Соединенное Королевство, он также отваживался выбираться на Европейский континент на праздники, но не искал там политических контактов какого бы то ни было свойства. Его военные экспедиции (и энтузиазм при облачении в военную форму, который их сопровождал), вызывали подозрение некоторых либеральных кругов в том, что он был «милитаристом» в душе и что его обращение к лозунгам «мира, экономии и реформ» было всего лишь поверхностным. Тем не менее, для Черчилля военная сила существовала, и было бы глупо не замечать ее потенциальной важности.

Было видимым, что и в других отношениях Черчилль не придерживался узкого толкования своих служебных обязанностей. В октябре 1906 года, например, в большой речи в Глазго, он начал с некоторых замечаний по Южной Африке, но затем перешел на обсуждение в широком охвате «либерализма и социализма». Он использовал язык «нового либерализма» и утверждал, что государство должно увеличивать заботу о больных, престарелых и детях. Попытка сформировать Лейбористскую партию только расколет прогрессивное мнение и окажется на руку консерваторам. Границу необходимо проводить ниже того уровня, который дает человеку возможность не трудиться, но выше уровня, дающего возможность восстать. Конкурсный отбор был двигателем жизни, но он доказывал, что все стремления цивилизации заключаются в стремлении к умножению коллективных функций общества. Эти речи были построены так, чтобы подчеркнуть истинность его перехода в либерализм и привлечь внимание вышестоящих лиц к тому факту, что его интересы не ограничиваются колониальными вопросами.

Такое красноречие и в самом деле привело к желательным результатам. Черчилль был очевидным кандидатом на продвижение, когда Асквит формировал свой первый кабинет после отставки Кемпбелл-Баннермана в апреле 1908 года. Обсуждались различные возможности, но в конце концов Черчилль стал министром торговли, заняв пост, который занимал Ллойд Джордж, когда Асквит был министром финансов. Он, таким образом, станет самым молодым министром в Кабинете почти за полвека. Министры все еще обязаны были представлять свои кандидатуры на перевыборы, как только дадут согласие на назначение, и Черчилль испытал унижение провала в своем манчестерском округе, но его карьера была спасена, когда вскоре после этого он боролся и победил в Данди. Преодолев это препятствие, он мог стать членом Кабинета министров, к чему так долго стремился.

Министр торговли

Душок не слишком чистой репутации все еще витал вокруг него. За несколько месяцев до этого, в личном письме министру по делам колоний, постоянный секретарь в Министерстве по делам колоний описывал Черчилля как «самого надоедливого из тех, с кем приходится иметь дело». Его неутомимая энергия, жажда дурной славы и «недостаток морального восприятия» давали пищу для многих опасений. Он будет причинять беспокойство — «как и его отец». Некоторые члены оппозиции продолжали считать его «прирожденным хамом» и полагали, что у него напрочь отсутствуют такт и осмотрительность. Это был другой способ сказать, что членом Кабинета министров он быть не должен.

Политик вскакивает в Кабинет с непредсказуемыми последствиями. Черчилль достиг внутреннего круга власти в Британии в молодые годы и с большой скоростью. Его новые коллеги, такие люди, как Грей, министр иностранных дел, или Ллойд Джордж, министр финансов, или Асквит, сам премьер-министр, заседали в парламенте гораздо дольше, чем Черчилль, и ничуть не сомневались, что они являются его начальниками. С другой стороны, хотя сам Асквит стал министром внутренних дел в начале 90-х годов XIX века, доминирование консерваторов в следующие 10 лет неизбежно означало, что эта лидирующая группа министров и другие его коллеги имели ненамного больше представлений о том, на что похожа служба в Кабинете, чем сам Черчилль. Не в характере Черчилля была застенчивость, но в этих обстоятельствах он даже не пробовал повременить с обращениями к зрелой мудрости своих старших коллег. Можно было подумать, что время от времени он страшился, что тоже умрет, едва вступив в зрелость. Это предчувствие могло отчасти объяснить неутомимую энергию, которую постоянные секретари, вероятно, находили столь тревожащей.

Министерство торговли не казалось самым подходящим постом, который мог занять Черчилль. Никто не мог бы обвинить его в наличии коммерческих способностей. Тем не менее, к большому испугу социалистов-интеллектуалов, таких как Сидни и Беатрис Уэбб, британское правительство не считало, что министрам надо проходить специальную личную проверку на предмет того, какой вклад они будут вносить в работу своих министерств. Удачный министр из Кабинета должен быть кем-то вроде того, о ком его постоянный секретарь делает критические заметки. Не многие полагали, что Уинстон пожелает окончить свои дни в Министерстве торговли. В самом деле, амбиции этого молодого «Наполеона» были столь бесстыдными, что могли быть претворены в жизнь. Его желание попасть в передние ряды Кабинета было столь очевидным, что премьер-министру оставалось только предположить, что беспокоиться надо о более скрытных личностях. В любом случае, даже оппоненты соглашались с тем, что Кабинет Асквита укомплектован способными людьми, каждый из которых стремился оставить свой след. Было бы очень странно, пожелай они с любой степенью срочности освободить путь своему младшему коллеге.

Поэтому очевидной задачей было эффективно управлять своим министерством, но само по себе это не могло быть достаточным. Он должен был найти такую политику и такие проблемы, которые заставили бы его старших коллег отметить его усилия. Однако его прогресс мог столкнуться с препятствиями, если они окажутся нетерпимыми к его требованиям и раздражены его усилиями. Такая двойная стратегия могла самоочевидно показаться наилучшим курсом, если взглянуть на это с высоты прошедших лет, но можно поинтересоваться, оценивал ли Черчилль свою позицию в подобной расчетливой манере. Общее предположение было, что действовал он интуитивно и импульсивно. Однако, новое развитие событий могло, по обстоятельствам, изменить его поведение; в том же году, в котором он стал членом Кабинета министров, он женился на Клементине Хозье, привлекательной девушке десятью годами моложе его самого, которая, в чем-то, к удивлению Черчилля, казалось, обладала «большими интеллектуальными качествами» и немалым запасом «здравого смысла». Это должен был быть продолжительный брак, но она вряд ли могла представить себе, что жизненный уклад Черчилля и его приоритеты не изменятся в какой-либо значительной степени. Он не видел причины извиняться за разговор о политике с Ллойд Джорджем в ризнице Св. Маргариты в Вестминстере, сразу после церемонии венчания. Помимо всего прочего, был летний перерыв в работе, и надо было многое наверстать.

Члены Кабинета министров были приглашены на церемонию, и, в общем, событие вызвало большой интерес. То, что министр Кабинета женится в первый раз, было необычным, и Черчилль, вероятно, был первым, приехавшим на заседание в электрическом экипаже. Тем не менее, многие из его коллег находились в самых отдаленных точках земного шара, таких как Шотландия, и предпочли не возвращаться. Как бы то ни было, являлось очевидным то, что личное отношение к Черчиллю было хорошим, даже после нескольких месяцев совместного правления. Эти личные отношения были важными оттого, что Черчилль до сих пор представлял какую-то странность среди своих коллег. Он не был юристом, не был выпускником университета, а был всего лишь отставным солдатом.

Нетрудно увидеть, почему именно с Ллойд Джорджем он собирался заключить свой прочнейший изначальный союз. На первый взгляд, из-за того, что контраст в их социальных корнях был гораздо глубже, чем между двумя любыми другими пленами Кабинета министров, можно было ожидать, что их близости будет трудно добиться. Тем не менее, оба они достигли своего высокого положения не обычными путями и каждый распознавал в другом определенное безразличие к кодексам и обычаям, все еще господствовавшим в солидных средних классах Англии, к которым они оба не принадлежали. Оба обладали необходимой заинтересованностью в обретении денег (или вещей), без которых их погоня за властью была бы невозможной. Черчилль без затруднений принял великодушное предложение еврейского банкира, сэра Эрнста Касселя, обставить гостиную в его новом доме и наслаждался праздниками, которые устраивал для него барон де Форест. Он оставил себя открытым для подозрений, что даже самый благородный друг не станет действовать без некоторого ожидания будущей славы. Через несколько лет поведение Ллойд Джорджа в скандальном деле Маркони привело на край пропасти его собственную карьеру и судьбу либерального правительства. Черчилль никогда не мог заставить себя разделить энтузиазм Ллойд Джорджа в отношении к гольфу или периодическое пристрастие министра финансов к простому куску баранины, но они каждый день выкуривали вместе не одну сигару, пока размышляли, как лучше решать «социальные проблемы».

В марте 1908 года в либеральном еженедельнике «Нэйшн» Черчилль назвал социальную реформу «нехо-женым полем в политике». Либеральная партия добилась свободы личности, но тем острее становилось осознание того, что до тех пор, пока не будет существовать мера социальной и политической независимости, политическая свобода будет неполной.

Он начал говорить об «организации» промышленности, и «научном» решении проблем бедных и безработных. Это был язык, напоминающий речи Уэбб (с которой он встретился) и тех либеральных писателей, которые полагали, что они набрасывают связный в философском отношении образ «нового либерализма». Тем не менее Черчилль не испытывал интереса к абстрактным рассуждениям о природе государства. Он придерживался того, что ему представлялось взглядом с позиции «здравого смысла». Интервенция сама по себе не была «правильной» или «неправильной» — все зависело от конкретных обстоятельств. С мудростью, которая отнюдь не была неуместной, он подозревал, что «истина» лежит где-то посередине между «индивидуализмом» и «коллективизмом». Наряду с Ллойд Джорджем, он обладал способностью чувствовать, какого рода политические рассуждения соответствуют требованиям момента, и проявлял заинтересованность скорее в хлестких фразах, вставляемых в публичные выступления, чем в длинных описаниях в академической дискуссии.

Критики из партии тори немедля сочли этого «нового Черчилля» еще менее убедительным, чем старый, хотя, привлекая внимание к соответствию между стилем личной жизни Черчилля и его крестовым походом на защиту «миллионов покинутых», они давали возможность развернуть эту критику против них самих. Сам Черчилль не видел никаких оснований для обвинений в лицемерии, выдвинутых против него. Это было правдой, что он любил шампанское; что он никогда не путешествовал третьим классом; что он никогда не собирал свою дорожную сумку. В этом и других отношениях он, конечно, принадлежал к «авангарду», но никогда не считал, что жизнь в комфорте устраняет действительную заботу об «арьергарде». «Равенство» не было ни достижимы, ни желаемым, но должно было быть «повышение уровня». Никто со склонностью к сибаритству не станет принимать аскетического образа жизни для того, чтобы достичь этой цели. Черчилль убедил себя в этом без чрезмерной трудности и выполнял свои задачи с усердием, которое было почти легендарным.

В эти годы Черчилль был связан главным образом с решением двух проблем социальной политики: «потогонной системы труда» (которую должно было излечить создание торговых палат) и безработицы (которую должны были ослабить система бирж труда и страхование от безработицы). Два последних предложения были прочно объединены в сознании Черчилля, но финансовые сложности, изначально присущие схеме страхования, означали, что он должен удовлетвориться созданием бирж труда. Ввести схему национального страхования чуть позже выпало Ллойд Джорджу. Усилия Черчилля были важными, но рассматривать их как центральные части программы правительства или как начальные шаги в устройстве «государственного благосостояния» было бы искажением, возникающим из-за удаленности. Но даже в таком случае, в решение этих вопросов Черчилль принес страсть и неукротимую способность считать свой путь тем, что он назвал «значительной политикой». Он оставался уверенным в том, что страну более заботят эти социальные вопросы, чем простые политические перемены. Либералы действительно могли развить огромную работу в «социальной организации», и у него не было проблем в том, чтобы предложить «большой кусок бисмаркианства» (обозначая так меры социального обеспечения, внедренные Бисмарком в Германии). Его энтузиазм был таким, что ему и в голову не приходило, что премьер-министр может быть не вполне удовлетворен длинными сообщениями по этим вопросам, датированными 26 и 29 декабря (1908 года). Казалось, после переваривания большого куска рождественского пудинга, поданного в Бленгейме напудренными ливрейными лакеями, Черчилль не нашел ничего лучшего, чем на Святках снова переключиться на политику. Один из кратких ответов премьер-министра, в котором признавалось, что он не вполне овладел идеями Черчилля по лесонасаждению, можно было воспринять как показатель определенной усталости и настороженности по его адресу.

Также стало понятным, что Черчилль до сих пор считает невозможным ограничивать свои мысли тем, что касается его департамента. Конечно, можно было сказать, что бюджет 1909 года, с предложенным увеличением налоговых ставок, и вытекающее из этого сражение в Палате Лордов, чтобы добиться его прохождения, очень близко примыкали к этим проблемам. Конечно, Черчилль бросился в это сражение так, как будто он им руководил. Была быстро сформирована Бюджетная лига, и он стал ее председателем. Именно Лига организовала знаменитый Лаймхаусский митинг, на котором Ллойд Джордж подверг суровой критике крупных землевладельцев. Два этих человека были в тесном контакте все лето, и родословная Черчилля гарантировала, что его необузданный словесный штурм титулованных владетельных классов будет воспринят как измена его собственному роду. Его речи в Эдинбурге вызывали оцепенение. Его последующее отношение к ничтожному меньшинству титулованных особ, которые никого не представляли, беспокоило короля. Его рвение в том, чтобы взяться за лордов, беспокоило премьер-министра.

Были даже времена, когда он беспокоил сам себя. Герцог из его собственной семьи был не слишком польщен. Но все равно он продолжал бурно напирать. Тем не менее, он не мог полностью избавиться от ощущения, что он более двуличен, чем это, так сказать, положено по норме политику, стоящему у вершины власти. Слухи, ходившие среди оппозиции, которая не могла принять его суровую критику по нарицательной цене, вещали, будто Черчилль, разочарованный тем, что Ллойд Джордж превзошел его в радикализме, размышлял о полном выходе из сферы партийной политики. В действительности же он оказался более связанным, чем когда-либо, и в заключительные месяцы 1909 года провел серию речей вдоль и поперек по стране, чем заслужил боязливое восхищение премьер-министра. Его воедино собранные мысли, предметом которых были «Права людей», появились как раз ко времени первых Всеобщих выборов в 1910 году.

В сентябре 1909 года он дал пэрам слабый отдых и уехал в Германию, чтобы еще раз присутствовать на маневрах немецкой армии. Он перекинулся несколькими словами с кайзером, который обращался к нему по имени. Он также предпринял паломничество на поле битвы при Бленгейме и на биржу труда в Страсбурге. Как обычно, он тщательно осмотрел его окрестности. На него не произвели впечатления потолки Тьеполо в Старом дворце Вюрцбурга, где он отобедал с огромной пышностью; они принадлежали к стилю живописи «взбитых сливок и воздушных пирожных». Он представлял себе Наполеона, обедающего при таких же обстоятельствах в Германии веком раньше, У него было чувство трагедий европейской истории, не разделяемое таким же воображением любого из его коллег по Кабинету, когда он смотрел на выдающуюся компанию в мерцающем свете тысяч свечей. Это был не Бангалор, не Омдурман, не Йоханнесбург; это было самое сердце старой Европы, и возможно, борьба за владычество в ней все еще не закончилась. Сцена вызывала две противоположные реакции. Он не мог отрицать, что испытывал ненормальное очарование войной, но он также гораздо сильнее чувствовал, «какими гнусными и жестокими глупостью и варварством все это было». Какие выводы о власти должны были быть сделаны из его наблюдений за этой «ужасной машиной», которой была германская армия? Беспокоиться о таких вещах не было нормальным явлением для министра торговли, но он не был нормальным министром торговли.

Он пришел в Кабинет с унаследованными убеждениями по этим вопросам. Он быстро представил своим начальникам детальные предложения по реформе армии, которые просто поразили Холдейна', государственного военного министра. Они приукрашивали долго вынашиваемую Черчиллем убежденность в том, что британская армия не предназначена для ведения боевых действий в Европе, и тратить государственные деньги для того, чтобы претендовать на такую ее способность, не было мудрым. Холдейн как раз возился с этой проблемой, но заявление Черчилля произвело впечатление. Уинстон также принял участие в сражении между членами Кабинета в 1909 году по поводу расходов на военно-морской флот, пока не согласился на компромисс: была санкционирована постройка шести дредноутов. Он делал это во всестороннем масштабе, чего и могли ожидать его коллеги. Сопротивление Черчилля увеличению расходов вытекало из двух источников: страха, что это поставит под удар его предложения по социальным реформам, и неверия в предполагаемую угрозу. Раздраженный премьер-министр называл «кассирами» и Черчилля и Ллойд Джорджа. Министр иностранных дел выражал неудовольствие тем фактом, что Черчилль говорил о внешней политике как в своем округе, так и во всех других, особенно когда он делал заявления — как в августе 1908 года, — что у Британии и Германии нет общей причины для войны — нет общей цели для войны и нет общей территории для войны.

Через год ему казалось, что он придерживался того же взгляда, но, даже в этом случае, Германия его беспокоила. В отличие от сэра Эдварда Грея, который не позволял своим мыслям и чувствам проникаться действительным опытом европейских стран, Черчилль воспринимал этот опыт и в соответствии с ним изменял или по крайней мере направлял свою работу. Он в течение нескольких месяцев говорил о необходимости «германизации» важных аспектов британской социальной организации, но теперь чувствовал, что перемены необходимого размера нельзя проводить по рецептам, взятым извне. Вообще-то немцы поражали его своей тревожащей эффективностью, но они как-то не обладали неоценимым британским инстинктом. Британцы раскачивались медленнее, но шагали шире. Он был удивлен полным разделением в жизни Германии империалистов и социалистов и подозревал, что там приближается период суровой внутренней борьбы. Можно было предположить, что германское правительство будет искать средство ее предотвращения в какой-либо внешнеполитической авантюре. Он вернулся домой укрепленным в своем убеждении, что Либеральная партия может предотвратить поляризацию общества, которую он наблюдал в Германии, если дерзко предпримет серьезные изменения в пределах существующего общественного порядка и снимет бедственную угрозу социализма. Неистовство его речи отражало тревогу, в какой он пребывал с недавнего времени, за будущее своей страны, которой он становился тем больше предан, чем больше путешествовал за ее пределами.

Министр внутренних дел

Путешествовал он не только за границей. Он был одним из самых активных ораторов, стоявших на либеральной платформе в кампании Всеобщих выборов в январе 1910 года. Даже премьер-министр чувствовал, что его поддержка будет весьма ценной в предвыборной кампании в Восточном округе. Черчилль ожидал награды, когда Асквит приступил к формированию новой администрации, и ему был предложен пост министра по делам Ирландии. Он отказался от этого предложения и дал понять, что будет удовлетворен только лишь Адмиралтейством или Министерством внутренних дел. Премьер-министр предложил ему последнее. В 35 лет Черчилль стал самым молодым министром внутренних дел со времен Роберта Пиля в 1822 году.

Старшинство поста было неоспоримо и символизировалось тем фактом, что в обязанности министра входило ежедневно, пока шла сессия парламента, писать королю относительно того, чем занимается Палата Общин. На практике его обязанности были расширены от наблюдения за тайными аспектами регуляции иммиграционных процессов до главной ответственности за поддержание закона и порядка. Он также должен был давать королю советы по применению его права помилования. Особенно серьезными были проблемы с управлением тюрьмами, которые требовали определенного внимания. Склонности Черчилля оставались либеральными, возможно потому, что из всех министров внутренних дел он единственный побывал в плену. Среди прочих изменений он ввел более долгие сроки уплаты штрафов, сократил время одиночного заключения и предпринял шаги по улучшению присмотра за вышедшими из тюрьмы заключенными. Вследствие этого он считал справедливым отношение к нему общественности как к министру-реформатору.

Примером давления на его министерство с разных сторон были его отношения с угольной промышленностью. С одной стороны, он мог основательно поддерживать Закон о шахтах 1911 года, который устанавливал правила безопасности на шахтах, хотя эта мера в действительности прошла лишь после того как он покинул МВД. С другой стороны, то, как он обошелся с шахтерами во время стачки в Южном Уэльсе в ноябре 1910 года, навлекло на него критику, которая не оставляла его в покое даже к концу его карьеры. На подавление бунта в Рондда-Вэлли он послал подкрепление из полицейских сил метрополии. Были привлечены и войска, хотя и ограниченно. Это не предотвратило получившего широкое распространение взгляда, что на Черчилле лежит ответственность за провокационное использование войск. Детали этого дела были сложными. Настойчивость Черчилля в готовности привлечь войска расстраивала делегатов-либералов. К тому же он подвергался серьезным атакам со стороны некоторых представителей партии тори за излишнюю сдержанность в противодействии серьезным восстаниям. На самом деле войска задействованы не были, но события в Тонипанди использовались левыми несколько десятков лет в качестве примера черчиллевской «агрессивности».

Летом 1911 года многие из этих проблем возродились, когда ухудшилась ситуация в промышленных районах. Серия забастовок на транспорте вылилась в национальную забастовку железнодорожников. Было легко поверить, что все эти забастовки были скоординированы. Много говорили о «синдикализме» и голоде. Казалось, в Мерсисайде может произойти революция. Ответные действия Черчилля поначалу были умеренными, но в жарком месяце августе он казался очень обеспокоенным. 19 августа он предпринял тяжелый шаг по временному введению военного управления, которое официально требовало передать власть от гражданских военным. Энергичные приготовления Черчилля были подвергнуты жесточайшей критике со стороны депутатов-лейбористов. Они обвиняли его в том, что он вел себя так, будто жил в средневековом государстве. В результате забастовка на железной дороге была прекращена за считанные дни, и удалось избежать больших людских потерь. Тем не менее итог мог запросто стать другим и оставить Черчилля открытым для обвинения в излишнем и провокационном усердии. В начале 1911 года его имя занимало верхние строчки газет из-за личного вмешательства в «осаду Сидни-стрит»: как это называла пресса — сражение с группой латвийских анархистов. Он заявлял, что это была его обязанность — наблюдать за ходом событий непосредственно, но все-таки был обвинен в том, что действовал в недостойной и театральной манере. В ходе индустриальных споров было даже определенно заявлено, что он «тосковал по крови».

Тем не менее, не возникало никаких сомнений в том, что Черчилль остро чувствовал свою ответственность за поддержание законности и порядка. Часто говорилось о его поведении во время того периода как о свидетельстве факта, что «его радикализм в большей или меньшей степени себя изжил, и он начинал двигаться по направлению к праву, во многих отношениях его естественному местообитанию». Однако было замечено, что для министра внутренних дел его реакции не были неожиданными. Черчилль не соглашался с тем, что решительное поддержание законности и порядка свидетельствует и о его неприязни к мирному выражению недовольства. Аккуратные изменения были одним делом, жестокость, граничащая с революцией, — совсем другим. Если государство теряет управление, возникает угроза анархии. Тем не менее, кризис выявил рискованное положение правительства, в целом пытавшегося выставить себя «партией реформ» и «партией порядка» одновременно. В самом деле, хотя Чарльз Мастерман и Дэвид Ллойд Джордж, двое коллег-либералов, делали критические замечания о Черчилле в частной беседе, противопоставляя его взгляды и свое «примиренческое» отношение, можно было согласиться, что это было объединением двух подходов, которые вместе с международным кризисом, также случившимся летом 1911 года, привели к удачному результату, с точки зрения либерального правительства. В этом случае Кабинет не мог позволить себе иметь «торгующего» министра внутренних дел. Тем не менее, впоследствии было гораздо легче критиковать Черчилля за его видимую неудержимость, особенно в привлечении войск. Сам Уинстон выглядел совсем нераскаявшимся. Он обостренно чувствовал, что у каждого ведомства свои особые задачи в составе правительства. Его драчливость была обратной стороной решимости не дать себя запугать тем общественным группам, которые казались ему выходящими за пределы допустимого нажима. Да, он терпим по отношению к стремлениям профсоюзных деятелей или суфражисток, но не позволит им диктовать свои прихоти. Едва ли он мог избежать «взгляда изнутри» на понимание власти государства. В конце концов, Асквит понял как то, что Черчилль просто замечательно служил общественному благу, так и то, что, пока угроза немедленного промышленного кризиса отодвинулась, хорошим политическим решением будет переместить его куда-нибудь на другое место.

Первый лорд Адмиралтейства

Именно в сентябре 1911 года Асквит спросил Черчилля, понравится ли ему предложение перейти в Адмиралтейство. «Конечно», — ответил Черчилль. У Холдейна было то же самое желание, но Черчилль усилил нажим. Перестановка в правительстве представлялась премьер-министру в этом случае одновременно и негативной, и позитивной. Она давала ему возможность и угодить критикам назначения Черчилля на пост министра внутренних дел, и вызывала некоторое оцепенение у адмиралов. Произошедшие за лето события показывали, что чуточку беспокойства им не повредит. Но даже в этом случае перевод мог оказаться чем-то рискованным, так как могло выясниться, что взгляды Черчилля на Королевский Флот достаточно просто подвергаются внезапным изменениям в зависимости от непредсказуемых обстоятельств. Тем не менее, хотя Асквит подозревал, что Черчилль больше работает не головой, а языком, слова, которые с него слетали, были, без сомнения, интересными.

До сих пор Уинстон совмещал свою твердую веру в «главенствующий флот, которому никто не смеет бросить вызов», с желанием экономии, которое в 1908/1909 гг. привело его вкупе с Ллойд Джорджем к кампании, нацеленной на то, чтобы заложить еще не менее четырех дредноутов. Тогда он противостоял Мак-Кенне, с которым теперь менялся обязанностями. В начальные месяцы 1911 года он все еще считался находящимся в составе лобби «экономистов» вместе с министром финансов. В мае, с обычным для него пониманием своих обязанностей, он намекал королю, что примирительные замечания в адрес Германии будут приветствоваться «партией мира», к которой он, ясное дело, причислял и себя.

Однако, в июле 1911 года он был взбудоражен отправкой германской канонерской лодки «Пантера» в марокканский порт Агадир в знак неудовлетворенности тем, что Франция, Британия и Испания игнорируют германские колониальные интересы. Итогом этого могло стать вооруженное столкновение. Из него Британия должна быть исключена, ибо оно могло пошатнуть дружеские отношения между государствами, которые Грей устанавливал с того самого времени, как вступил в должность. Министр иностранных дел нашел несколько неожиданную поддержку со стороны Ллойд Джорджа, который в своей речи в Мэншен-Хаузе напрямик заявил, что для Британии будет нестерпимым унижением, если ей будут угрожать так, будто она не берется в расчет в европейских кабинетах. Эта декларация в основном относилась к Берлину, хотя была так же уместна и по отношению к Парижу.

Черчилль реагировал с подобным же неистовством, говоря жене, что Германия очень сильно ошибается, если считает, что дележка Марокко обойдется без Джона Буля. В меморандуме с непроставленной датой он писал, что если Германия развяжет войну с Францией, Британия выступит на стороне Франции. Германия должна быть поставлена в известность о такой вероятности. Кризис совпал по времени с промышленными спорами — Ллойд Джордж использовал серьезную международную ситуацию в качестве повода для стычки — но, несмотря на глубокую вовлеченность в них Черчилля, его интерес к международному положению становился все больше. Они с Ллойд Джорджем настроились держать Грея в «состоянии готовности», и Уинстон даже ходил плавать вместе с министром иностранных дел, чтобы все время держать его в форме. В течение некоторого времени его отношения с сэром Эдвардом крепли. Грей стал крестным отцом его маленького сына. Уинстон разослал своим коллегам длинный меморандум в преддверии решающей встречи Комитета обороны империи (КОИ), членом которого он состоял, назначенный на 23 августа. Он представлял себе возможность большого европейского конфликта, в котором решающее столкновение должно было произойти между Германией и Францией. Черчилль предлагал способы, которыми можно было произвести вмешательство Британии, и составлял воображаемое расписание развертывания войск. Он нетерпеливо обменивался письмами с Ллойд Джорджем, и какое-то время оба они считали, что война вот-вот начнется. Война, как понимал Черчилль, будет вестись не за Марокко или Бельгию, а за то, чтобы предотвратить растаптывание Франции прусскими юнкерами.

Марокканский кризис миновал, но настроение, с которым Черчилль приступал к своим новым обязанностям, сильно отличалось от того, в каком он пребывал шестью месяцами ранее. Некоторые из его коллег были встревожены легкостью, с которой было сделано предположение, что британские войска будут сражаться во Франции. У них создалось впечатление, что никакого обязательства взято не было. Они были очень обеспокоены новыми «буйствующими стратегами», чьи действия нарушат равновесие Кабинета. Они напоминали себе, что Черчилль был военным и что он казался чрезмерно обрадованным перспективой войны. Его видимый крутой поворот к другой важной теме вызвал дальнейшие обвинения в «нестабильности». Черчилль был определенно восхищен. Его новый пост был достаточно важным, и он вольет в него все, что у него есть. Он отвергал обвинения в непоследовательности, Он всегда верил в главенство флота. Что конкретно это за собой влекло — должно было всегда оставаться вопросом, решение которого зависело от конкретных обстоятельств, Он не был «пацифистом» — это слово только начинало входить в обращение — и, как любой разумный человек, изменял свои выводы по мере изменения обстоятельств.

Образец его поведения при вступлении в новую Должность был до сих пор полностью предсказуемым. Он был энтузиастом. Он хотел знать все о своих новых обязанностях, и знать немедленно. Он зондировал и прощупывал любой аспект проблем военно-морского флота с веселым безразличием к amour-propre [29]Слабоумие (фр.). — Ред.
. Он отлично сознавал, что несет ответственность за безопасность империи. Личный состав величайшего флота в мире был в его руках, и он не потерпит никакого противостояния в своем определении того, как распоряжаться его применением. Здесь, наконец встретились человек и время. В некотором отношении он был самым могущественным человеком в стране. Он не мог не отдавать себе отчет в драматизме своего положения и одновременно торжествовал среди мириад морских традиций (и форм военно-морского обмундирования), к которым теперь получил доступ. Он был живым воплощением великой традиции. По сигналу отплытия он мог подняться на любой из бесчисленного множества кораблей. Он страшился перспективы жизни в Адмиралтействе и старался не замечать проблемы оплаты дюжины слуг, которые были необходимы, чтобы сделать здешнюю жизнь терпимой. Его жена была значительно менее «незамечающей».

Среди его коллег не было никого, кто мог бы более живо совместить очарованность прошлым и понимание настоящего. Он больше наслаждался практическими, чем отвлеченными вещами. Его страсть к преемственности совмещалась с интересом к современности; это была та самая комбинация, из-за которой было невероятно трудно втиснуть его образ в рамки какого-либо стереотипа. Он также увлекался автомобилями, и особенно гордился тем, что для принятия назначения сам вел из Шотландии свой красный «Напье» стоимостью 610 фунтов стерлингов, который был доставлен ему в Балморал. Его военное прошлое всегда давало ему уверенность в разговорах о вооружении. Как только представилась такая возможность, он посетил подводную лодку и казался неподдельно заинтересованным в том, чтобы узнать, как она работает. Он стремился как можно больше узнать об аэропланах и, к вящей тревоге своей жены, множество раз поднимался в воздух. Он справедливо мог требовать того, чтобы узнать сложности и радости полета, и, как он выражался, стоял на позиции — «понимать все вопросы политики, которая в недалеком будущем поднимется во весь рост». Его аппарат и сослуживцы быстро осознали, что военно-морской министр не испугается трудностей, если он поставил себе цель узнать правду.

Такое обстоятельство одновременно приветствовалось и не приветствовалось среди адмиралов, с которыми ему приходилось иметь дело. Его увлеченность деталями была одновременно и вдохновляющей, и надоедающей. Много раз бывали случаи, когда офицеры чувствовали, что он слишком далеко зашел в своей критике и замечаниях в ходе своего визита. Хотя, когда становилось понятно, что он заботится о благосостоянии военно-морского флота в целом, злость часто подавлялась. Он интересовался своевременностью выплат и предпринимал меры по реформированию устаревшего кодекса флотской дисциплины. Таким образом, налицо была преемственность отношений, которые он утверждал на предыдущих постах.

Такая известность его заботы немного помогла ему на высшем уровне. В итоге Черчилль знал, что ему придется немало намаяться с адмиралами и жить так, как от него ожидали. Встреча КОИ 23 августа, которая ускорила его назначение, обнаружила неспособность (произрастающую из недостатка желания), при возникновении необходимости, переправить шесть дивизий во Францию. Казалось необходимым создать Военно-морской штаб, но он встретился с противодействием пожилого Первого лорда по морским делам, сэра Артура Уилсона. Черчилль решил убрать Уилсона с поста, но вопрос такой замены немедленно привел его к проблемам власти и ответственности. Он решил, что необходим Военно-морской штаб, и, по трем отделениям, он должен был действовать под началом Первого лорда по морским делам в начале 1912 года. Тем не менее вопрос стоял шире. До какой степени гражданский министр способен будет принять на себя его ответственность? Черчилль ясно дал понять, что не передаст адмиралам столько власти в принятии решений, сколько они надеялись получить. Не было необходимости говорить, что Черчилль не принимал таких решений с кондачка. В течение нескольких предыдущих лет он завязал замечательные дружеские отношения с такой деятельной фигурой, как сэр Джон Фишер, от которого он также перенял по мелочам многие взгляды изнутри на проблемы Королевского ВМФ. Думать о том, чтобы вернуть его на замену Уилсону, было искушением, но Черчилль понимал, что это не тот человек, чтобы играть вторую скрипку. В дополнение к этому, назначение Фишера только разбередит старые раны и обновит вражду с его оппонентами. Черчилль решил назначить Первым лордом по морским делам сэра Френсиса Бриджмана, и принца Луи Баттенбергского — Вторым лордом, имея в виду перспективу их замены, которую утвердил лишь на следующий год. Эти и другие решения пополняли все увеличивающийся список адмиралов, пребывавших не в духе. Поскольку была общая критика, она основывалась на том факте, что Черчилль казался принимающим скоропалительные решения о людях, и без соответствующего расследования.

Безжалостная перестановка военно-морским министром руководства ВМФ была пока что самым заметным проявлением власти в его карьере. Его дерзость могла рикошетом ударить по нему самому, если ему не удастся убедить как его коллег, так и широкую публику, в том, что флот находится в безопасности. Он определенно выбросил за ненадобностью свое прежнее противостояние расходам на ВМФ. Когда он менял позицию, казалось, он делал это скорее эффективным скачком, чем ненавязчивой переменой. «Сам характер немецкого флота, — говорил он Комитету по обороне империи 11 июля 1912 года, — показывает, что он был создан для агрессивных и оскорбительных действий самого широкого характера в Северном море и Северной Атлантике». На публике, в Глазго и где бы то ни было, он подчеркивал, что британский военный флот был необходимостью, германский же нет. Это была постоянно повторяющаяся тема, хотя он так же безуспешно вынашивал идею «военно-морского праздника». Морская политика неизбежно взаимодействовала с внешней политикой, и в общем Черчилль был согласен с широкими линиями, предложенными Греем. Он хорошо знал о планируемом в 1912–1913 годах размещении британских войск от Средиземного до Северного моря. Как министр иностранных дел делал это по всеохватывающему кругу политических вопросов, Черчилль старался отыскать такое устройство дел, посредством которого британские и французские военно-морские силы будут взаимодействовать в случае войны; обещания, что Британия немедленно вмешается, дано не было. Однако на будущее он тоже готовил некоторые «обязательства чести».

Это были широкие стратегические вопросы, но война могла быть выиграна или проиграна из-за мелочей. Именно из-за того, что он погрузился в них до необыкновенной степени, в его записях присутствовали особые похвала и критика. На генеральном уровне о нем можно было сказать, что он ввел ту степень срочности, которая ранее была упущена. В частности, он мог требовать предоставления кредита на постройку быстроходных боевых кораблей с пятнадцатидюймовыми орудиями на борту, жизненно необходимых для флота. Он так же быстро понял необходимость замены кораблей с угольными топками на дизельные, и, через Англо-Персидскую нефтяную компанию, обеспечить источник заправки. С позиций бюджета, недочеты британских снарядов, торпед и артиллерии отчасти вообще могли быть отнесены к его желанию поскорее увидеть продукцию на испытаниях. Военно-морской штаб едва ли встанет с кровати, пока не грянет война, — но это была вина не Черчилля.

В общем, к 1914 году он поставил рекорд, которым мог гордится; — если допускались его предположения о вероятной войне. Однако это был тот случай, когда существенная часть Либеральной партии не желала принимать такую вероятность. Таким образом, Черчилль не только сражался против разнообразных составляющих флота, но и против структур своей партии. Это было особенно заметно в битвах вокруг последних двух смет по ВМФ перед войной. В это время он был в конфликте с Ллойд Джорджем в особенности, но министр финансов, казалось, конспектирует настроения момента — и Черчилль вряд ли мог надеяться победить.

Не было сомнений в том, что военно-морской министр продемонстрировал огромную энергию и трудолюбие. Тем не менее это несколько компенсировалось, хотя такие компенсации навлекли на вето огонь критики. «Чаровница», адмиралтейская яхта, имела и другие цели, кроме простой доставки военно-морского министра с одной базы флота на другую. Звонить Ллойд Джорджу оказалось возможным не только для того, чтобы пригласить его в Крисси, но и в круиз по Средиземноморью. «Панч» освещал эти увеселительные прогулки без особой жестокости, но «Нэйшнл ревью», страж экономики, желал знать, сколько было сожжено угля, съедено омаров и выпито больших бутылок шампанского. Черчилль не побеспокоился о том, чтобы снабдить их этой информацией.

Кроме видимых моментов отдыха, преданность Черчилля ВМФ неизбежно вызывала некоторую критику. «Он слишком сосредоточен на своем особом ведомстве», — писал газетный владелец лорд Риддел в своем дневнике в декабре 1912 года. В действительности, хотя ВМФ занимал большую часть его времени, не в его характере было не оставлять без внимания все остальные вопросы. Было бы удивительно, если бы сын его отца мог позволить себе забыть об Ирландии. На заре его карьеры члена парламента от либералов, когда предпринималась «шаг за шагом» более чаи исчерпывающие ирландские меры либералов, его оговорки о праве Ирландии на самоопределение не выделялись из общих радов. Между 1908 и 1909 годами ему случалось высказывать большую симпатию самоуправлению Ирландии, хотя он не ставил под вопрос верховенство парламента Империи. Он казался воодушевленным примером южноафриканской стычки, чтобы полагать, что между Британией и Ирландией может быть достигнут удовлетворительный modus vivendi. Он также не упускал из вида избирателей ирландского происхождения в тех избирательных округах, которые ожидал представлять.

Всеобщие выборы в 1910 году позволили ирландским националистам занять прочную позицию для того, чтобы оказывать влияние на Палату Общин. Либеральная партия отныне была под давлением, направленным, в частности, в сторону движения за самоопределение Ирландии. Черчилль не оставался в стороне от проблемы, как того требовало благоразумие. Не только он сам занимался в частном порядке изучением истории Ирландии, по и его интерес к достижению «примирения» был известен на ирландской стороне. «Все мы считаем, что именно вашими усилиями был обеспечен успех права на самоопределение», — писал Черчиллю ирландский лидер Джон Редмонд в феврале 1911 года. Тем не менее его первым действием было попытаться косвенно подойти к проблеме. В течение следующих месяцев он забрасывал Кабинет разнообразными предложениями по «передаче власти» в пределах Соединенного Королевства как целого. Если это встретит благосклонность, ирландский вопрос прекратят считать «особым случаем». Идеи были умозрительными, хотя и не без проблем, но как только стала хоть чуть-чуть вероятной их реализация, он их посеял. Именно Черчилль в начале августа объявил в Палате Общин, что правительство намеревается дать ход мерам по самоопределению Ирландии. Парой месяцев позже, в речи в своем избирательном округе, он подтвердил свое собственное обязательство и язвительно говорил о лозунге «Ольстер будет сражаться, и Ольстер будет прав» как о лозунге, из которого любой «уличный хулиган» или «сумасшедший фанатик» может черпать утешение.

Эти вопросы стояли на повестке дня и тогда, когда он перевелся в Адмиралтейство. Он мог оставить Ирландию в одиночестве, но не сделал этого. Он согласился выступить в Белфасте с речью 8 февраля 1912 года. Первоначально митинг планировался в Ольстер-Холле, где в 1886 году выступал его отец, но в конце концов прошел в большом протекающем шатре под тяжелыми каплями дождя. В городе накалялись страсти, и войска были приведены в боевую готовность. Черчилль был подвергнут очередной критике по поводу «отступничества», в то время как он со своей стороны разоблачал Керзона, лидеров юнионистов Ольстера, и Бонара Лау, лидера оппозиции, за их поддержку «предубеждения» и «беззакония». Черчилль старался превратить слова отца в новый лозунг — «Пусть Ольстер бьется за честь и достоинство Ирландии», но не делал серьезных попыток понять беспокойство ирландских протестантских юнионистов. Даже если в действительности собственная позиция лорда Рандолфа в 1886 году была слабее, чем это отражалось в юнионистской легенде, визит Черчилля мог восприниматься только как провокационный. Законопроект по праву Ирландии на самоопределение был выдвинут в апреле 1912 года. Выступая в Палате Общин, Черчилль обвинил Бонара Лау в «почти изменнических действиях» в его противостоянии. В июле Бонар Лау намеренно использовал слет юнионистов в Бленгейме, чтобы объявить, что он не представляет себе, до какой степени должно дойти сопротивление Ольстера, чтобы он не был готов оказать ему свою поддержку. К осени Черчилль пришел к выводу, что трем или четырем графствам можно было бы предложить право остаться в Вестминстере на пять или десять лет. Важно было утвердить ирландский парламент. Опасения оранжистов можно было преодолеть «за несколько лет». По разным причинам, ни оппозиция, ни ирландские националисты не поддержали такой исход дела — по крайней мере, не в этом отношении.

Годом позже, когда законопроект по самоопределению Ирландии был дважды одобрен в Палате Общин и дважды отвергнут в Палате Лордов и перспектива возникновения гражданской войны в Ирландии, войны, которая могла перекинуться и на Британию, стала близкой, Черчилль вернулся к поиску решения. Не будет преувеличением описывать Черчилля в период между сентябрем и ноябрем 1913 года как самого активного в этом отношении члена Кабинета министров. Многих из его коллег, включая премьер-министра, вполне устраивало предоставить ему пройти большую часть пути. На публике он держался между требованием особого к себе отношения со стороны юнионистов Ольстера и требованиями остальной Ирландии закрыть им дорогу. Именно Черчилль в переписке и в переговорах с Бонаром Лау, Остином Чемберленом и Ф. Е. Смитом старался снова исследовать, как использовать это свое положение в практической схеме. Националисты подозревали, что он молчаливо согласился с тем, что в Ирландии было «две нации». К началу марта 1914 года Кабинет министров предложил компромисс (который не нашел поддержки у оппозиции), посредством которого ольстерские графства не будут голосовать за право на самоопределение в течение шести лет.

В свете этой уступки Черчилль вернулся к твердой линии. Четырнадцатого марта в Брэдфорде он говорил, что если уступка будет презрительно отвергнута, настанет время «подвергнуть проверке эти тяжелые вопросы». В течение долгого времени после этого наблюдалась некоторая связь между его должностными делами и ирландским вопросом: Черчилль приказал эскадре линейных кораблей стать на якорь у острова Арран, с видом на отправку десантной партии в Ольстер. «Мятеж» в Куррахе, под Дублином, сопровождавшийся артобстрелом Ольстера, случившимся неделей позже, привел к трагическому и жестокому исходу. Асквит отменил приказ о перемещении линкоров.; впоследствии он заявлял, но, вероятно, фальшиво, что не знал о первоначальном приказе. Депутаты от оппозиции обвиняли Черчилля в том, что он таким образом подстрекал ольстерских добровольцев и что мог начать «ольстерский погром». Керзон заклеймил его как «белфастского мясника». Черчилль защищался в сильных выражениях. Он был несокрушим в том мнении, что если возникает восстание, то оно должно быть подавлено, а если возникает гражданская война, то правительство должно сделать все для победы. Тем не менее, идя на то, что он называл самым большим риском в его карьере, он написал последнее воззвание керзону (по всей видимости, по собственной инициативе) — принять предложенную поправку к Закону о праве на самоопределение. Со своей стороны, Черчилль приложит самые большие усилия к тому, чтобы сделать Ирландию «целостной частью федеральной системы». Черчилль заявлял, что это предложение «изменило политическую ситуацию»; и в самом деле, в июне в Букингемском дворце состоялась межпартийная конференция для того, чтобы найти решение. Она закончилась неудачей. Кабинет министров собрался 24 июля, чтобы опубликовать свои поправки. Тем не менее, проблемы Ольстера и Ирландии были отложены. Министр иностранных дел доложил об австрийском ультиматуме Сербии и о перспективе: четыре великие державы на континенте могут быть втянуты в войну. Первому лорду Адмиралтейства было о чем побеспокоиться»

Первый лорд Адмиралтейства,

1914–1915

Случайный наблюдатель, доведись ему в июле 1914 года' присутствовать на британских военно-морских маневрах, убедился бы в том, что Британия обладает очень большой мощью. Король Георг V инспектировал объединенные флоты Королевских ВМС в Спитхэде. Для того, чтобы армада проплыла мимо королевской яхты, потребовалось шесть часов. Черчилль описывал это зрелище как «самый огромный сбор ВМС, когда-либо засвидетельствованный в мировой истории». Ответственность за это развертывание лежала на нем — и лежала еще одной неотложной проблемой. Мобилизация бала одобрена Кабинетом еще весной и не была вызвана развитием событий в Европе. Можно ли было разрешить людям разойтись по домам? Не похоже было, что на заседании Кабинета 24 июля обсуждался этот вопрос. Черчилль уехал на пляжи Норфолка, где он играл с детьми и изредка разговаривал с первым заместителем по морским делам по плохой телефонной линии. И хотя вечером 26 июня Черчилль вернулся в Лондон, принц Луи полагал, по крайней мере впоследствии, что его политический наставник покинул его, чтобы принять критическое решение — «поднять флот по тревоге».

Как и некоторые другие коллеги по Кабинету при таком положении дел, Черчилль находил ход событий зловещим, но до сих пор не мог до конца поверить, что он неуклонно приведет к войне. Его служба давала ему возможность находиться на осевом положении, но одновременно с этим он знал, что не обладает властью ввести страну в состояние войны. Было неясно, при каких именно обстоятельствах Британия вступит в боевые действия, и будет ли Кабинет держаться воедино при принятии такого решения. Черчилль не страдал от беспокойства и задержек, которые огорчали некоторых его коллег. Своей жене он описывал себя как «заинтересованного, приведенного в действие и счастливого» человека, хотя он сознавал, что было ужасно «быть так созданным». Он признавал, что энергичные приготовления, в которые он был вовлечен, обладали для него «отвратительным очарованием». Он все еще хотел приложить все усилия к тому, чтобы сохранить мир, как он его понимал, и не собирался наносить неверный удар. Возможно, он был самым счастливым человеком в Кабинете, а возможно — единственным счастливым. Его задача, как он ее понимал, состояла в том, чтобы сделать в эти критические дни все возможное, чтобы поставить флот на военную ногу. Тем не менее, среди его коллег оставались видные деятели, которые полагали, что энергичные шаги, например, развертывание флота в Северном море, будут провокационными и ускорят конфликт, которого они все еще желали избежать. В этом отношении Черчилль перехитрил Кабинет, добившись, чтобы в частной беседе премьер-министр что-то неохотно проворчал в знак согласия. Энергия Черчилля произвела впечатление на Асквита, но собственная озабоченность премьер-министра на этой стадии касалась единства Кабинета. Черчилль прилагал все силы, чтобы убедить предположительно колебавшегося Ллойд Джорджа в том, что британское вмешательство будет необходимым. Однако в других кругах Либеральной партии энтузиазм военно-морского министра производил обратное действие. Его стремление к переговорам с юнионистскими лидерами воспринималось как подготовка к созданию коалиционного правительства, которое ввергнет Британию в войну в случае раскола либералов. Однако в итоге нарушение Германией нейтралитета Бельгии сократило количество отставок, и именно либеральный кабинет вверг «Британию в войну. «Начинаем боевые действия против Германии», — гласило сообщение, полученное Черчиллем в 23.00 4 августа 1914 года.

Непосредственно в этот момент преобладали чувства радостного возбуждения и волнения. В обществе широко распространилось ожидание, что в Северном море вскоре произойдет решающая битва, которая сможет привести войну к раннему завершению. Сам Черчилль выглядел значительно менее в этом уверенным. В действительности, он отдал приказ флоту сразу после объявления войны следовать плану боевых действий, рассчитанных на год, с максимальными усилиями в течение первых шести месяцев.

Ранее он сам выражал свое мнение о войне в ряде случаев. Например, еще в 1901 году он предсказывал, что война в Европе будет очень сильно отличаться от колониальных войн, даже от южноафриканской, которая стала для британцев привычной. Она может продлиться несколько лет и потребовать привлечения всех ресурсов государства. В конце концов, разруха побежденного будет мало чем отличаться от истощения победителя. В дополнение к этому, он подозревал, что «демократия» будет еще более мстительной, чем Кабинеты. Войны народов будут ужаснее войн королей. Опыт последовавших 12 лет пребывания у власти укрепил его понимание того, что может повлечь за собой мобилизация. Его знания «демократии» также углублялись. Некоторые диссиденты-либералы вкупе с социалистами быстро образовали Союз демократического управления. Они были подвержены убеждении! что «народ» никогда не желает войн, а только лишь бывает в них втянут в результате махинаций правителей. Уинстон очень хорошо знал, насколько неохотно шли сражаться многие из его коллег, и также сам видел некоторые зрелища народного энтузиазма, помогавшего народу убедить себя в необходимости сражаться. Тем не менее, он также знал, что «демократия» была непостоянной. Кто мог сказать, где действительно будет лежать власть, когда развернется шкала войны?

Сейчас проблемы власти были локализованы, но все еще серьезны. Правительство было до сих пор либеральным, и Черчиллю не было особого смысла опасаться за своих коллег. Тем не менее, правление Кабинета в военное время неизбежно оказывалось трудным делом. Сможет ли функционировать «коллективная ответственность»? Окажется ли достаточной существующая модель дискуссий и принятия решений? Формальная власть зиждилась на премьер-министре, но был ли Асквит «военным лидером»? Если станет очевидным, что нет, кто сможет его заменить и как будет происходить такая передача власти? Также возможно было, что раньше или позже «национальное единство» потребует передать власть коалиционному правительству. В таких обстоятельствах Черчилль мог найти себя в политических трудностях. К неизвестности добавлялись вопросы о том, будут ли, и если будут, то когда, Всеобщие выборы, или на каких условиях может быть продлен за предел законной длительности срок существования правительства. Короче говоря, политическая база Черчилля была в разумной степени безопасной, но не защищенной от вызовов, которые придавали ей неощутимость.

Однако именно в сфере его обязанностей эти вопросы власти и ответственности стояли особенно остро. Британские традиция и обычай утверждали политическое главенство гражданских лиц в военных министерствах, но в соответствующих политических сферах политиков и адмиралов не было, и, возможно, не могло быть четкого руководства. В итоге было вероятно, как и в самом деле случилось перед войной, что Черчилль даст себе самое широкое определение власти. Развязывание военных действий еще глубже погрузило его в планирование деталей. Он был неутомим, требователен, проникал повсюду и проявлял воображение. Основной причиной его вторжения была убежденность в том, что общее управление войной — задача правительства. Бывали также случаи, когда Черчилль больше значения придавал своим стратегическим озарениям, чем советам, которые он получал от «соответствующих органов». Конечно, это случалось не всегда, но неизбежно приводило к трениям с теми, у кого складывалось впечатление, что они располагают заключениями профессиональной экспертизы. Было неудивительно, что в горниле сражения предвоенные напряжения только усиливались. Общественному ожиданию большого военно-морского триумфа не было подготовлено должной встречи. Прибытие немецкого боевого крейсера «Гебен» в территориальные воды Турции и импульс, который это событие дало оттоманскому вторжению на территорию Центральных держав — было ударом по тому простому заявлению, что «Британия» запросто «правит морями». Победа британского флота в сражении в Гельголандской бухте не была настолько великой, как любил заявлять Черчилль. В начальные месяцы войны также стало очевидным, что повреждения, которые причинят германские мины и подлодки, будут неисчислимыми. Капитан Роскилл, например, также писал: «Черчиллевское Военно-морское министерство едва ли может быть освобождено от ответственности за беззащитное состояние Скала в 1914 году». Другие писатели были не столь суровы к неудачам министерства и не подвергали фундаментальной критике действия Черчилля в первые месяцы войны. Было много препятствий и недостатков, но флот оставался готовым к решающей битве, которая все еще могла произойти. В дополнение ко всему, богатое воображение Черчилля и его готовность поставить под вопрос установленные процедуры давали ему некоторые преимущества. Например, он быстро обнаружил возможности «Sigint» и работы военных криптографов. Его интерес ко всяким «приспособлениям» был хорошо известен. Некоторые из этих идей выходили в свет и делали ему честь; другие считались пустяковыми и вскоре забывались всеми, кроме его критиков. Разумеется, его интерес к этим вопросам произрастал не из хорошего технического образования, а, возможно, отражал тот факт, что во всех сферах знаний он был широко образованным самоучкой. Он не замечал тех границ между учебными дисциплинами, которые были воздвигнуты в университетском образовании, но всецело и иногда грубо перешагивал через них в погоне за неожиданным. Возможно также, что наслаждение от удивления и его восхищение «учеными мужами» было дальнейшим выражением его веры в то, что «тотальная война» была «большой игрой», в которой требовались остроумие и ловкость — нечто вроде продленной школьной выходки.

Для Черчилля было возможным пользоваться уважением со стороны его коллег в политике и морских делах и в то же время считаться среди них «совсем сумасшедшим» — так долго, как не продолжается ни одно большое бедствие. «Антверпенское дело» в октябре 1914 года было начальным свидетельством того, что для описания поведения Черчилля почти в равной степени подходили слова «нелепое», и «героическое». В; конце сентября бельгийский укрепленный порт Антверпен подвергался тяжелой осаде немцев. Если бы он пал, Германия получила бы выход на Дюнкерк, Галуа и Бульон, Если бы его сопротивление было подкреплено морским десантом, могла бы возникнуть возможность атаковать растянутый германский фланг. Черчилль решил, что только его личное присутствие может обеспечить необходимую основу сопротивления. Он прибыл в Антверпен из Дюнкерка на «роллс-ройсе» и проехал по всему городу, громко трубя в рог, а на переднем сиденье находился вооруженный охранник, чтобы справляться с неожиданными положениями.

Эта демонстрация не осталась без внимания галантных защитников города, но никак не повлияла на окончательный итог. Вмешательство рухнуло между двух стульев. Британская помощь была слишком мала в масштабе обеспечения эффективной защиты города. Как подготовка, так и снаряжение Королевского военно-морского дивизиона оказались с недостатками. Но даже в этом случае возможно утверждать, что высадка задержала продвижение немцев и сохранила порты Ла-Манша за союзниками. Тем не менее, этот итог был довольно сильно омрачен поведением Черчилля, телеграфировавшего Асквиту с просьбой об отставке с поста военно-морского министра, чтобы принять на себя обвинение за военную операцию в Антверпене. Это предложение изумило его коллег и было отвергнута премьер-министром. Поведение Черчилля подтверждало и лучшие и худшие впечатления. Министр был храбр (безрассудна), и обладал воображением (был порывистым), но он вряд ли мог быть серьезным человеком у власти.

«Антверпенский промах» ускорил падение не Черчилля, а его первого заместителя, принца немецкого происхождения Луи Баттенбергского. Через некоторое время после неудачи британского флота у побережья Чили он был отправлен в отставку. Черчилль решил заменить его «ужасным устройством умственной и физической силы» по имени лорд Фишер, которому в то время стукнуло 73 года. Это было неизбежно рискованное назначение. Если дела на море улучшатся, это будет выглядеть как озарение, но если трудности будут развиваться и дальше, критики сочтут назначение дальнейшим свидетельством того, как плохо Черчилль может судить о человеке. Тем не менее, поначалу совмещение двух столь деятельных людей переубедило общественное мнение. Так как для того, чтобы Первый лорд по морским делам приобрел известность, требовался удобный случай, Черчилль предоставил ему огромную свободу действий. Они вместе начали новую программу по созданию ВМФ. Победа Британии у Фолклендских островов в декабре 1914 года обеспечила великолепный старт новому партнерству. Она была продолжена удачным сражением при Доггер-Банке в январе 1915 года. Политическое положение Черчилля заметно окрепло, но он не пришел к заключению, что удача находилась в какой бы то ни было связи с его собственным относительным невмешательством в вопросы управления.

В этих обстоятельствах военно-морской министр почувствовал, что он может более свободно рассуждать на общие темы управления войной, будучи уверенным, что нападение — лучший вид защиты. Время от времени он замахивался на разнообразные авантюры в Северном море, — например, оккупацию немецкого острова Боркум, что закрыло бы немецкому флоту выход из его гаваней и сделало бы возможным нападение на Шлезвиг-Гольштейн. Тем не менее, именно вступление в войну оттоманской Турции в ноябре 1914 года заставило Черчилля снова подумать о Ближнем Востоке. Существовали опасения, что турецкая армия сможет захватить Суэцский канал. На встрече Военного совета 25 ноября Черчилль настаивал на том, что идеальный способ защитить Египет — это атака на Галлиполийский полуостров. Однако только после просьбы России ослабить турецкое давление на Кавказ идея «демонстрации» в Дарданеллах начала восприниматься серьезно.

Со стороны Черчилля, его постоянно растущий энтузиазм в планировании исходил из ощущения, что ни одна из сторон не обладает достаточной силой, чтобы прорвать оборону противника на западном театре военных действий. Как и остальные его коллеги, он искал новую цель. Военный совет, умело направляемый Черчиллем, 13 января вынес решение, что к февралю Адмиралтейство должно подготовить военно-морской поход с целью бомбардировки и захвата Галлиполийского полуострова с Константинополем в качестве главной цели. Следовательно, двусмысленность и плохое планирование наблюдались с самого начала. Сможет ли флот в одиночку, без поддержки, удержать полуостров и захватить Константинополь? На этот счет существовали серьезные опасения, не в последнюю очередь у самого Фишера, но Черчилль был полон энтузиазма, и в этом отношении старик ничего не смог противопоставить черчиллевскому искусству убеждения и, в чем-то даже таинственно, потерпел неудачу в том, чтобы передать силу своих личных предчувствий относительно экспедиции коллегам. Должны ли там быть сухопутные силы, и если да, то в каком количестве? Однако в этом отношении Китченер, министр обороны, незадолго до начала бомбардировки 19 февраля 1915 года рапортовал Кабинету, что войск, немедленно готовых к отправке на Дарданеллы, нет. Это был еще один поворот сложных взаимоотношений, возникших между Черчиллем и Китченером на суданских полях сражений. Тем не менее, бомбардировка продолжалась (в отношении чего основную ответственность должны разделить Асквит и Черчилль), но не увенчалась успехом. Задержка в освобождении войск сильно раздражала Черчилля, хотя он — парадоксально — все еще страстно желал чисто флотской победы. Ему было досадно, что командующий на месте отказался повторить атаку, которая была близка к успеху 18 марта. За последующее планирование высадки сухопутных войск Черчилль ответственности не нес. Именно Китченер должен был контролировать военные инициативы.

Черчилль продолжал делать оптимистические выклики о возможности победы, но его собственное положение внезапно стало очень рискованным. В середине мая отношения между Черчиллем и Фишером окончательно разрушились. Первый лорд по морским делам объявил, что он больше не может принимать участия в «глупости» при Дарданеллах, и грозился уехать в Шотландию. Предвидя «злобу и злость», которые обрушатся на него, если отставка состоится, Черчилль старался переубедить Фишера, но тщетно. Кризис разрастался именно с той точки, с которой Черчилль ожидал, что он начет сходить на нет и что он сможет удержаться в Адмиралтействе. Премьер-министру стало ясно, что оппозиция причинит ему огромные неприятности, если Черчилль останется на своем посту, а Фишер будет настаивать на отставке. В любом случае, Черчилль, который отнюдь не питал враждебности по отношению к коалиционному правительству, вдруг оказался вовлеченным в его маневры — хотя он не сидел сложа руки и не просто дожидался своей политической кончины. Асквит то ли не мог, то ли не хотел сохранить для Черчилля пост, с которого консерваторы больше всего хотели его убрать. Он должен был удовольствоваться незаметностью поста в казначействе герцогства Ланкастерского и членством в новоорганизованном Комитете по Дарданеллам. Все еще могло быть не совсем потеряно, если бы экспедиция в конце концов увенчалась успехом.

Было нетрудно найти людей, пожирающих глазами впадение Черчилля в немилость. Ссора Фишера с Черчиллем, как ни туманны были ее детали, снабдила на дальнейшее амуницией тех, кто считал, что с военно-морским министром невозможно работать. У него действительно было несколько хороших идей, но слишком слабое чувство меры. Хотя ему было всего сорок, некоторым политическим комментаторам казалось, что его карьера закончена. Между тем, по окончании к осени галлиполийской кампании, позиция Черчилля становилась все более непригодной для обороны. Чем больше он старался отстоять правильность своих прежних решений или защитить специфические действия в настоящем, тем больше он отождествлялся коллегами и обществом с человеком, озабоченным поисками козла отпущения, как главный архитектор того, что позже обернулось бедствием. Его противостояние окончательной эвакуации стало выглядеть просто упрямством. Понимая, насколько слабым стало его влияние, Черчилль искал возможность окончательно уйти из правительства и настаивал, чтобы Асквит сделал его полевым командиром, но никаких немедленных предложений не поступало. Когда он был исключен из состава Военного комитета, сменившего в ноябре Комитет по Дарданеллам, Черчилль формально подал в отставку.

Кампания при Дарданеллах, непосредственная причина падения Черчилля, по-разному оценивалась в течение последующих десятилетий. В межвоевный период, в свете последовавшей бойни на Западном фронте и. собственной защиты Черчиллем своих действий в книге «Мировой кризис», комментаторы и историки более благосклонно взирали на проведенное Комиссией по Дарданеллам расследование событий в 1916 году. Впоследствии, других писателей это не особенно убедило. Они сомневались в том, что победа вообще была достижима, а если и была, то в том, что могла решительно сократить срок войны с Германией. Для таких авторов это была экстравагантная интермедия, которую никогда не надо было показывать. Соответственна изменялась оценка роли Черчилля и его ответственности. Вероятно, неудивительно то, что было достигнуто согласие считать, что, хотя Черчилль и подлежал порицанию за недостатки в изначальной концепции и планировании, порицанию подлежал не только он один. Механизм правительства был неадекватен поставленным перед ним задачам.

Тем не менее, коротко говоря, последствия для собственной репутации Черчилля были суровыми. Критики и враги, которых он нажил ранее по другим вопросам, ухватились за Дарданеллы. Какие уроки извлек из этого сам Черчилль — распознать труднее. Как в речи по поводу своей отставки в Палате Общин, так и в последующих письменных работах он не раскаивался — очень немногие политики освобождают себя от самозащиты. Да и где-то глубоко под Черчиллем-политиком скрывался Черчилль-человек, который был уязвлен и погружен в депрессию из-за неудач и отказов. Было ли это фатальной трещиной его натуры, которая превратит самые радужные его надежды в пустоту отчаяния? Двадцатого мая Клементина Черчилль написала премьер-министру, уговорила его не расставаться с Уинстоном. Почти четыре года он работал над тем, чтобы изучить каждую деталь морской науки. Никто не сможет его заменить. Она отважилась предположить в письме Асквиту, что очень немногие в его Кабинете обладают такой силой, воображением и беспощадностью в борьбе с Германией, какими обладал ее муж. Ответа она не получила. Однако в том же месяце премьер-министр сделал горестное замечание по поводу того, что, как он полагал, у Черчилля не было чувства меры: «Говорить языком людей и ангелов, день и ночь напролет трудиться в управлении — все это бесполезно, если человек не внушает доверия». «Я знал все, — впоследствии писал сам Черчилль, — и не мог сделать ничего»: нельзя было дать более наглядную картину потери власти. Тем не менее, из своего разочарования Черчилль извлек один урок. Военно-морской министр был, безусловно, могущественной фигурой, но он не стоял на позиции верховной власти. «Со времен Дарданелл я был уничтожен, — писал он, — и главное предприятие ушло прочь, несмотря на мои старания сделать основное и объединить управление войной из подчиненного положения». Неблагоразумно идти на такое рискованное предприятие. Оставалось увидеть, не заключат ли его те ошибки, которые он сделал при изучении этого урока, в подчиненное положение до конца его жизни.

Прирожденный солдат,

1915–1916

Марго Асквит, жена премьер-министра, была в числе тех, кто ударился в размышления относительно положения, в котором оказался Уинстон Черчилль. Ее превосходительство брала за основу не интеллект или здравый смысл, а уникальное сочетание мужества и яркой индивидуальности. Она находила его страстно желающим быть в окопах и мечтающим о войне и делала заключение, что он прирожденный солдат. Все это было весьма необычным.

Называя себя «блудным сыном», 18 ноября 1915 года Черчилль перебрался во Францию, чтобы вступить в ряды оксфордширских гусар. Однако, «отец», заметивший его, когда он был еще очень далеко, был сэр Джон Френч, главнокомандующий, пригласивший его на обед и предложивший ему командование бригадой. Черчилль настаивал, что сначала он должен набраться опыта окопной войны, и был прикреплен к Гренадерскому гвардейскому батальону. Ему льстило, что в свое время великий герцог Мальборо служил в этом батальоне и командовал им. Сослуживцы-офицеры встретили его угрюмо. Ему было сказано, что для него найдут слугу, который будет носить его пару носок и бритвенные принадлежности. Остальное снаряжение должно остаться в тылу. Черчилль настаивал на том, чтобы лично испытать жизнь в окопах— и чудом избежал смерти. Он хотел облегчить свою новую жизнь и отдавал честь своему командиру так же четко, как и все. Все-таки «обыкновенным» солдатом он быть не мог. Он собирал политические и военные сплетни у посетителей и записывал на бумагу свои идеи на подвижных щитах, которые могли использоваться при атаке. Когда мать предложила «задать баню» его друзьям в Лондоне от его имени, Уинстон ответил, что его отношение к правительству можно назвать скорее безразличным, чем враждебным. В ее тоне должна быть соль, а не горечь.

Политика не отпускала его даже во Франции. Сэр Джон Френч, личная позиция которого было ненадежной, повторил предложение взять под командование бригаду, и Черчилль был склонен его принять. Однако, к несчастью для столь быстрого возвышения, напрямую вмешался Асквит и наложил вето на назначение. Тем не менее у него не было возражений относительно предложения нижестоящей должности, и после значительной задержки Черчилль оказался назначенным — на этот раз Хейгом — на пост командира шестого батальона королевских шотландских стрелков. В ожидании назначения его посещали сомнения в том, что командир батальона может оставить след в истории. Понимание того, что солидной военной карьеры он не сделает, дополненное полученными им письмами от политиков из Лондона, снова повернули его мысли к политике. Рождественский визит в Лондон, где он встретился с Ллойд Джорджем, наводил на мысль о возможном правительственном кризисе при решении вопроса о всеобщей воинской обязанности, но Клементина предостерегала от того, чтобы слишком доверять Ллойд Джорджу — «Я уверяю тебя, он прямой потомок (так) Иуды Искариота». Тем не менее, Черчилль был уверен, что его работа с Асквитом подошла к концу. Именно в этом настроении он вернулся во Францию и, наконец, объявился в своем батальоне.

То, что он был горячим поклонником шотландской нации, доказывали его женитьба, его избирательный округ и теперь его полк! Он попросил выслать томик стихов Роберта Бернса, чтобы утешать своих солдат и ободрять их дух, хотя он не мог пытаться имитировать их акцент. Его первым впечатлением о своих офицерах было то, что все они «маленькие шотландцы из среднего класса», не имеющие опыта солдатской службы. Их первым впечатлением было изумление от того, что хорошо известный политик вдруг появился перед ними в роли их командира. Черчилль полагал, что полковник, в чине которого он сейчас находился, в пределах своей сферы был самодержцем, наказывающим, поощряющим и смещающим с должности по своему усмотрению. Он говорил офицерам, что будет приглядывать за теми, кто его поддержит, и сломает тех, кто пойдет против него. Такая искренность совмещалась с очевидной заботой о каждой мелочи в жизни батальона, что вызвало доверие у части людей. Таким образом, начались те несколько месяцев, в течение которых Черчилль усердно занимался службой «в первых рядах». Человек спокойно живет на краю пропасти, — писал он Клементине 20 февраля. — Однако я могу понять, насколько люди устали от этого, если это продолжается месяц за месяцем. Все волнение исчезает, и остается только тупое негодование.

В политическом Лондоне было меньше опасности, но больше волнения. В то время как Черчилль почти с удовольствием мог распространяться на тему укладывания мешков с песком, внутри он ощущал сильное чувство «знания и власти», как он выражался в письме Максу Айткену, своему закадычному другу из Канады, который мог быть использован для того, чтобы помочь в общем управлении войной. Жена продолжала регулярно снабжать его политическими новостями, которые дополнялись заметками из других источников. Настрой против Асквита креп, но можно ли доверять Ллойд Джорджу? Бесконечный обмен информацией резко поднимался за пределы этого инкапсулирования положения.

Черчилль вернулся в Лондон в отпуск 2 марта и неожиданно решил выступить с речью по проекту государственного бюджета в части расходов на ВМФ, осуждая то, что он понимал как недовольство Адмиралтейства под Бальфуром. Однако, его продолжающийся призыв вернуть лорда Фишера на пост Первог го лорда по морским делам был удивительным. Вероятно, Уинстон понимал это предложение как жест примирения, но оно было интерпретировано шире, как действие политического авантюриста, неуклюжая попытка азартного игрока достичь своих собственных целей. Ответ Бальфура в Палате Общин был разгромным. Он в такой же степени был «глупостью», в какой «жестокостью» было заявление, сделанное Черчиллем. Конечно, он находился за пределами страны и слишком некритически слушал симпатизирующих журналистов, но он опять неправильно истолковал политическую ситуацию.

Он был унижен. Но даже в этом случае, вернувшись в свой батальон, он продолжал планировать свое политическое возвращение. Он продолжал говорить себе, что был бы вполне доволен жизнью солдата, если бы не было ясно, что он чувствует себя годным для более широкой сферы деятельности. Настойчиво сделанное его женой внушение, что ему нужен убедительный предлог, чтобы вернуться с фронта, пролетело мимо его ушей, в то время как он подробно останавливался на любом намеке на парламентский кризис. Потом, неожиданно, наступил момент решения. Объединение батальонов и, следовательно, сокращение должности обеспечили правдоподобный повод покинуть армию. «Прирожденный солдат» покомандовал в поле чуть больше четырех месяцев.

Возвращаясь обратно:

министр военного снабжения,

1917–1918

Возвращение Черчилля в политический Лондон не было ответом на какой-либо ясный сигнал. Обратный путь выглядел тяжелым и одиноким. То, что он должен был попытаться проделать его в таких неблагоприятных обстоятельствах, являлось мерой его обязательства достичь власти. С тех пор как служба ему не улыбалась, он искал источник дохода в журналистике, а источник отдыха — в рисовании. Некоторые замечания в «Таймс» и повсюду наводили на мысль, что он рассматривал себя как лидера оппозиции, просто ждущего своего часа. Однако Черчилль знал, что лучший шанс для реабилитации лежал в расследовании Дарданелльского дела, которое могло бы оправдать его или по крайней мере заставить других разделить с ним ответственность. Летом 1916 года была достигнута договоренность, что комиссия под председательством лорда Кромера начнет работу по расследованию ближневосточной путаницы, и у Черчилля было изрядное время на подготовку собственного доклада для комиссии.

Смерть Китченера в море сразу же подняла шансы на возвращение на министерскую службу, но Асквит сам действовал в качестве государственного военного министра до того, как назначил на этот пост Ллойд Джорджа. Черчилль, продолжая порицать Асквита за то, что документы по Дарданеллам до сих пор не были опубликованы, атаковал премьер-министра и критиковал стратегию наступления на Сомме. Он также вернулся к любимой теме о том, что существует огромное количество африканского населения, которое можно призвать. Были времена, когда Черчилль видел, как он сам, лично вздымает такую силу. Он также прямо ссылался на свои собственные впечатления от переднего края, чтобы привлечь внимание к недостаткам британской экипировки. Некоторые из этих пунктов попадали в цель, но разбросанный характер его замечаний все еще создавал впечатление, что высказывания принадлежали скорее раздраженному отставнику ВМФ, чем были конструктивными замечаниями человека, чья звезда снова восходит. Ему изредка попадались интересные задания — например, он согласился набросать заявление для прессы по исходу Ютландской битвы, которое было напечатано под его именем, Просьба о нем пришла от Бальфура! Несмотря на эти случайные знаки признания, Черчилль оставался в унынии и не в духе, Именно в это время Ротмер заказал его портрет ирландскому художнику, сэру Уильяму Орпену. Портрет отражал человека, близкого к отчаянию.

Единственный немедленный способ воскрешения его карьеры заключался в ссоре, могущей повлечь за собой коллапс коалиции Асквита; но даже в этом не было уверенности. Черчилль убеждал себя, что если Ллойд Джордж неожиданно возникнет в роли премьер-министра, в таком новом правительстве найдется место и для него. В конце концов, его оптимизм снова оказался далек от цели. В сложных перемещениях, возникших в результате падения Асквита и возвышения Ллойд Джорджа, Черчилль играл очень маленькую роль. Он не стоял у власти. К его горькой досаде, он не был включен в состав новой администрации. Лидеры тори дали понять, что их вхождение в состав Кабинета возможно только при условии исключения из него Черчилля. Ллойд Джордж согнулся под этим напором без чрезмерной трудности. Новый премьер-министр знал хорошие качества Черчилля лучше кого бы то ни было, но, вероятно, его вполне устраивало, что он сможет закрепиться у власти, прежде чем возникнет опасность оспаривания его собственного лидерства, которую вполне реально мог создать Черчилль. Что касается самого Черчилля, то к этому времени он был не просто разочарован. Он был разъярен. Тем не менее сделать он мог немногое. Он не был в составе правительства, но в разделенной Либеральной партии он, конечно же, не считал себя преданным обожателем Асквита.

И только в марте 1917 года, когда был опубликован первый отчет Комиссии по Дарданеллам, его перспективы улучшились, Черчилль, конечно, не был оправдан. Он был обвинен в том, что увлекался своей верой в успех операции, и в том, что не обеспечил ознакомление Военного совета с мнением специалистов ВМФ. Асквит же, как руководитель Военного совета, подвергался наиболее суровой критике. Китченер также был подвергнут критике за задержку в отправке войск. Итог всего этого означал, что выкрики: «А что у нас с Дарданеллами?», — которыми Черчилля часто забрасывали, больше не могут быть направлены исключительно против него. Его политическая реабилитация стала возможной. Он ждал действий Ллойд Джорджа.

Премьер-министр не считал это легким делом. Консервативная оппозиция все еще лютовала и нелегко примирялась с утверждением, что Черчилля, все более действенного оратора в Палате Общин, лучше иметь среди союзников, чем среди оппонентов. Потребовались значительные маневры, прежде чем 17 июля было объявлено о назначении Черчилля министром военного снабжения. «Морнинг пост» не была одинока в предсказании свежих колоссальных промахов в ущерб нации этого, по-видимому непотопляемого, министра. Пока корреспонденты Черчилля сожалели, что он не получил поста соответственно своим возможностям, более мудрые голоса убеждали его хвататься за Министерство снабжения и не стараться захватить власть во всем правительстве. В самом деле, отношение оппозиции к его назначению могло даже дать Черчиллю некоторую паузу. Даже больше: он ценил, что был придержан премьер-министром, который, похоже, готов был быстро его продвинуть, если он будет добиваться главной роли. Сейчас не было сомнения в том, что власть — в руках Ллойд Джорджа. Их длительные взаимоотношения не означали партнерства на равных. Тем не менее факторы, сделавшие их неправдоподобный альянс столь плодотворным 10 лет назад, все еще не полностью исчезли. Были даже времена, когда Черчилль убеждался, что если премьер-министр держит его под контролем, то это для его же пользы. Плодородное проявление власти требовало сдержанности и дисциплины, которые не так легко давались Черчиллю. Однако, тот факт, что он не входил в состав Военного кабинета, существенно ограничивал сферу его действия.

Назначение Черчилля требовало от него представить свою кандидатуру на рассмотрение избирателям Данди. Хотя недавно он получил почетное гражданство и вытекающие из него привилегии, нельзя было сказать, что его избирательный округ за последние годы часто его видел. Короткие кампании, которые он проводил перед тем, как оставить вопросы по большей части в руках жены, выявили такую степень недовольства, какую Черчилль до сих пор испытывал только на войне, да и то не напрямую. Он чувствовал себя в округе уверенно, но список голосов, поданных за его оппонента, был отнюдь не смешным. Падение русского царя было не единственным признаком усталости от войны, начинавшей возникать по всей Европе. Черчилль твердо отвергал мысль о мире посредством переговоров, но меняющееся настроение придало новый импульс усилиям достичь победы, в чем он теперь был призван играть существенную роль.

В Министерстве военного снабжения, на посту, который он занимал до конца войны, у Черчилля изначально были свои административные задачи. Его непосредственные предшественники вдруг оказывались все более погружавшимися в детальные вопросы, которые гораздо эффективнее могли решать контрольные органы. Он учредил «Совет по снабжению» под своим председательством, укомплектованный нужными сотрудниками. Он докладывал премьер-министру, что «восхищен этими умными деловыми людьми», помогавшими ему всем, чем только возможно. Он впервые вошел в рабочий контакт с людьми с такой подготовкой. Менее гармоничными были его отношения с Адмиралтейством. С тех пор как Черчилль не смог удержаться от некоторых замечаний по поводу морского вооружения, хотя его ведомство было ответственно только за армейское снаряжение, определенные конфликты с военно-морским министром были почти неизбежны.

В отношении промышленных вопросов Черчилль ощущал себя в некоторой степени вернувшимся в мир производственных отношений, с которым он впервые столкнулся в Министерстве торговли. Комиссии Казначейства на местах волнений в промышленных районах пришли к заключению, что одной из причин недовольства в промышленности была «уравниловка», размытие разницы в зарплате между квалифицированными и неквалифицированными рабочими. В попытке пойти навстречу жалобам квалифицированных, Черчилль предложил ввести для них существенную процентную надбавку, что вызвало вполне предсказуемое недовольство среди неквалифицированных. Понятно, что министр по военному снабжению не решил проблемы, но он предотвратил еще большее недовольство в промышленности и тяжелые последствия, которые оно могло иметь для производства военного снаряжения. Также, будучи озабоченным к 1918 году очевидностью продолжающегося недовольства, он своей позицией в спорах о промышленности отчасти опроверг репутацию «мясника», которую заслужил, когда был министром внутренних дел. Все то время, которое он пребывал в Министерстве военного снабжения, Черчилль благородно считал, что ему надо посетить Францию как объявлял, чтобы составить личное представление о нуждах армии, а в действительности — чтобы сформировать для себя впечатление о ходе войны. Премьер-министр был готов выслушать его наблюдения. В январе 1918, например, он был предупрежден об опасности весеннего наступления Германии. Увеличить выпуск снарядов, самолетов и танков было жизненно необходимо. Его все больше преследовала идея создать армию, превосходящую всех в техническом отношении. Он хотел подождать до 1919 года, прежде чем начать наступление и нанести стремительный «нокаутирующий удар» танками. Его рассуждения на эти темы были с уважением выслушаны, но выслушаны не полностью. К тому времени сценарий уже был знаком. Уинстон раньше большинства людей вникал в возможности техники и в то, какой способ военных действий с ее использованием даст наибольшую пользу, но он не был способен в короткий период сократить операционные трудности.

В марте 1918 года Черчиллю случилось побывать на фронте, за день до того, как началась атака немцев. Масштаб обстрела встревожил, но не удивил его. Он поспешил обратно в Лондон и срочно подготовил самолеты, чтобы ускорить переправку военных грузов и справиться с критическим положением, которое ему удалось правильно предвидеть. Людей и снаряжение необходимо доставлять во Францию со всей возможной скоростью и всеми возможными средствами. Одной из специфических мер, которую он также отстаивал, было немедленное распространение воинской повинности на Ирландию. Мера его способности без паники отвечать на кризис была такова, что Ллойд Джордж решил послать его во Францию, как для оценки ситуации, так и для того, чтобы убедить французское правительство в необходимости энергичной атаки. В эти дни конца марта он вновь был в своей стихии. Он вновь очутился в самом центре принятия решений, что он едва ли мог себе представить за год до того.

То, что эти переживания обновили энтузиазм, с которым Уинстон рассуждал на более широкие темы, было предсказуемым. Функционирование правительства занимало особое место в его мыслях. Четвертого мая, после разговора с премьер-министром, он отправил письмо, в котором выражал готовность дать свой совет, если его о том попросят, но какой-либо ответственности за политику он нести не желает — примечательная оговорка в контексте постоянных атак на Ллойд Джорджа в Палате Общин. Это исходило из голословных утверждений сэра Фредерика Мориса, что премьер-министр пытался недодать Хейгу войск зимой 1917/1918 г. Существующая система взвалила это бремя только на Военный кабинет. В этих обстоятельствах он подчеркивал, что никогда не примет на себя политической ответственности без признания за ним настоящей власти. Настало время снова собрать такой Кабинет, который был бы способен рассмотреть политические вопросы вне зависимости от Военного кабинета. В другом меморандуме он указывал, что существующий порядок делает невозможным создание нового эффективного партийного механизма. Это наблюдение было уместно как для его собственного долгосрочного политического будущего, так и для будущего премьер-министра, но Ллойд Джордж, вероятно, решил не отвечать на эти намеки. В них, без сомнения, был определенный смысл, но единственным способом оградить себя от обстрела идеями Уинстона было игнорировать их изрядную часть.

В любом случае, по окончании лета Уинстон снова был отправлен во Францию, где он увлекся ходом сражения. Он придерживался того взгляда, что работа обусловливала постоянную необходимость для него находиться в соприкосновении с условиями на местах. Эта его точка зрения на свои обязанности разделялась отнюдь не повсеместно. В Палате Общин не видели его месяцами. За каждый удачный случай использования танка Черчилль хватался как за оправдание своих собственных амбициозных планов войны машин в 1919 году. Возвратившись в Британию, он посетил основные центры производства военной продукции, снова с намерением подготовки большого наступления в 1919 году. Тем не менее, к октябрю стало очевидным, что война в действительности может подойти к концу и без успешной кампании, которой Черчилль посвятил всего себя. После заключительной поездки на фронт ему удалось вернуться в свой офис, расположенный в отеле «Метрополь» и выходящий окнами на Трафальгарскую площадь, в 11 утра 11 ноября 1918 года. «После 52 месяцев вынашивания мучительных тягот, — писал он позже в «Мировом кризисе», — и взваливания их на спины людей, в конце концов, внезапно и повсеместно, все тяготы сразу были сброшены».

На самом же деле ноша службы в военное время была одной из тех, которая более доставляла Черчиллю удовольствие, чем тяготила его. Хотя во время своего короткого пребывания в солдатах он упоминал о великом облегчении, исходившем из отсутствия министерской ответственности, его замечания были не слишком убедительны. В эти мрачные месяцы 1916 года он мучился из-за своего отсутствия у власти, в этом соединении всех соединений. Он мог предложить на войне больше, чем за сотни лет мирного времени. В конце концов, он выскочил из самого пекла, но даже в этом случае мог сказать только то, что был на «смешанной» войне. Теперь он стал гораздо более спорной фигурой, чем в 1914 году. И его блеск, и его неуклюжесть стали более заметны. Вопреки предположениям некоторых источников в 1914 году, что военно-морской министр будет человеком, выигравшим войну, на самом деле он закончил ее в подчиненном положении по отношению к Ллойд Джорджу, от которого теперь зависело все, или, по крайней мере, так казалось.

В коалиции,

1919–1922

Положение Ллойд Джорджа в декабре 1918 года было парадоксальным. Руководство войной обеспечило ему огромный престиж, но, за исключением короткого срока, его политическая основа была слаба. Он оставался либералом, но, чтобы выжить, просил и получил поддержку консерваторов. Он полагал, что сможет укрепить эти отношения в коалиции до мирных. Возможности быстрого воссоединения либералов не было.

Действия Черчилля определялись стратегией премьер-министра. Он также решил, что имеет смысл поддержать коалицию. Победа была национальной. Она не принадлежала какой-либо партии или классу. Достичь мира правительство также могло при условии широкой межпартийной поддержки. Этот призыв был убедительным — и особенно подходящим для Черчилля. Как министр военного снабжения он приобрел некоторую способность чувствовать настроения промышленных рабочих. Было желание перемен, которое в конце концов могла перехватить лейбористская партия. После того как мир уже был достигнут, стало очевидным, что большинство ее лидеров будут бороться как независимая организация. Лейбористы могли достичь быстрого политического прогресса и изменить природу британской партийной политики. Если дело повернется так, что это случится, альтернативные возможности были следующими: постоянно формирующие коалицию партии могли формально слиться воедино; либералы могли воссоединиться; консерваторы могли пойти своим путем; могла зародиться новая центристская партия. В этих обстоятельствах не было ясно, где Черчилль найдет себе политический дом.

Тем не менее, никаких сиюминутных причин для волнения не было. Во Всеобщих выборах декабря 1918 года коалиция получила массовое одобрение. Членов парламента от либералов, поддерживавших Ллойд Джорджа, было почти впятеро больше, чем, тех, кто стоял к нему в оппозиции, но сторонники объединения коалиции были гораздо большей партией. В общем, доля избирателей, поддерживавших либералов, со времени последних выборов в 1910 году сократилась наполовину. Асквит в парламент не прошел. То же самое случилось со многими выдающимися лидерами лейбористов, хотя в целом партия добилась некоторого прогресса. Результат был тем более удивительным, по крайней мере, для некоторых наблюдателей, что выборы проводились на основании нового Закона о народном представительстве, который предоставил право голоса всем взрослым мужчинам без имущественного ценза и замужним женщинам после тридцати. Этот электорат сильно отличался от того, на котором основывалась партийная политика времен короля Эдуарда. «Единственный неопределенный элемент, — писал Черчилль жене из Данди во время его собственной кампании — это этот огромный, этот громадный электорат, состоящий из такого большого количества самых бедных людей страны». Случилось также, что среди избирателей Данди оказалось много почитателей Асквита. Тем не менее он был уверен, что будет возглавлять список в таком избирательном округе, который имел право отправить в парламент двух кандидатов, и так оно и случилось. Однако, наметились некоторые причины для беспокойства. Конечно, консервативный кандидат заявлен не был: что случилось бы, если и когда он был бы выдвинут на рассмотрение? Второе место в парламенте от Данди завоевал лейборист, но у старого оппонента, независимого сторонника «сухого» закона, был неплохой список избирателей. Несмотря на триумф, Данди больше не был безопасным для либерала округом.

Тот либерализм, который Черчилль предложил своим избирателям так же подходил к этому названию, как и любой другой, предложенный в 1918 году. Он все еще провозглашал себя «прогрессивным», и в самом деле, местная газета заявляла, что премьер-министр обретет в нем «самого сильного лейтенанта» этого крыла своей администрации. Черчилль обещал, например, то, чего не мог выполнить, в частности, национализацию железных дорог. Это был один из взрывов его энтузиазма на десять лет. Он становился негодующим, когда речь заходила о тех, кто извлек только выгоду из войны. Его риторика старалась приспособить к мирному положению тот язык, который использовался во время военных действий. Было бы глупостью отбросить опыт «современных усилий всех классов» и опуститься до ссор, классовой зависимости и «партийного пустословия», которые могли вызвать лишения. Он выражал презрение ко всем, кто во время войны был пораженцем и кто отстаивал мир посредством переговоров. Он также говорил о необходимости уверить «огромные массы тружеников» в «порядочном уровне жизни и труда». Его критика социализма оставалась резкой, но должны были быть «простые законы», регулирующие накопление богатств. Это было размораживанием тем еще тех дней, которые он провел в Министерстве торговли, свежая жизненность которым придавалось патриотической приправой. На более детальном уровне было неясно, что значит любая из них и будут ли они иметь какое-либо отношение к программе коалиционного правительства. В дни, предшествующие перемирию, когда Ллойд Джордж также оформлял свои планы на продление коалиции, Черчилль снова дал возможность премьер-министру ознакомиться со своими ценными взглядами на то, что он деградирует, будучи министром, не несущим ответственности за политику. С другой стороны, в окружении премьер-министра было хорошо известно, что Черчилль испытывает значительно' большую деградацию, не будучи министром вообще. Более того, Уинстон подвергался опасности погонять свою удачу слишком сильно, ибо казался заинтересованным тем, как будет образован новый Кабинет, прежде чем изъявил готовность служить. Ллойд Джордж не считал должным связывать себя специфическими обязательствами относительно будущего устройства Кабинета. Черчилль, в свою очередь, без особого отвращения снабжал премьер-министра обильными советами относительно состава Кабинета. Сам он страстно желал вернуться в Адмиралтейство, и поначалу это было возможно, но через несколько дней он с неохотой понял, что этому не быть. Вместо этого он был назначен на должность государственного министра армии и авиации в сопровождении предсказуемой критики со стороны консервативно настроенной части прессы. Это было осевым положением в те дни, когда первая мировая война уже закончилась, но Европа была еще далека от мирного состояния. Вопросы власти снова вышли на первый план. Какой вид державы представляла из себя Великобритания в мире образца 1919 года? Какие сложности и испытания можно было предугадать? И какой властью обладал Черчилль лично, чтобы сформировать подходящую политику?

До некоторой степени, для всех тех министров, кто был вовлечен в управление военными действиями, победа стала концом сама по себе. Черчилль разделял общее мнение, что это закончилось тогда, когда это случилось. Конечно, «военные цели» время от времени обнародовались, и существовали секретные планы и бесчисленные дипломатические маневры на разных стадиях конфликта. Черчилль рано обнаружил, что война велась в защиту «Христианской цивилизации», и на публике не слишком уклонялся от этого основного взгляда. Формулировка особых задач в его обязанности никогда прямо не входила Однако в 1918 году, когда поползли слухи о мире посредством переговоров, он был готов к тому, чтобы пресечь такую попытку. Любое урегулирование отношений с Германией будет ошибкой до тех пор пока она не «повержена окончательно».

Двоюродный брат Черчилля, Айвор Гест, в переписке с ним отмечал, что любая аккумуляция германской военной мощи, которая в конце концов будет выставлена на переговорах по урегулированию, должна быть «более чем оттенена сплоченностью англоговорящих стран». Черчилль приветствовал такую солидарность и делал все что мог, чтобы ее продолжить. Четвертого июля 1918 года он говорил собранию Англосаксонского общества, что испытывает чувства, которые невозможно выразить словами, когда смотрит на «великолепие американской мужественности», делающей большие шаги вперед во Франции и Фландрии. Британской наградой за эти действия, заявлял он, стало «полное примирение» Британии и США. Он предпочитал не распространяться о запоздалости американского вмешательства или о степени, в которой Администрация США все еще держалась поодаль от обязательств, взятых на себя союзниками. «Солидарность англоговорящих стран» была прекрасной фразой, но выработка предполагаемого «полного примирения» могла стать делом хлопотным.

Война, по крайней мере временно, сделала Черчилля европейцем. Его посещения Франции и участие в боевых действиях вызвали глубокие личные переживания и любовь к этой стране. Он находил Клемансо человеком, сравнительно безразличным к фронтовым опасностям. У Черчилля были некоторые идеи относительно Франции, хотя и выражал он их на скверном французском. Тем не менее он ясно видел, что германский вопрос оставался центральным для будущего Европы. Он не делал различия между правительством и народом Германии, когда речь заходила о причине войны: «Все они были в этом замешаны». Как следствие, он полагал, что Эльзас-Лотарингия должна быть возвращена Франции. Тем не менее, несмотря на то, что Германия должна понести наказание, благоразумным будет некоторое великодушие. Такая забота преимущественно вытекала не из горячего желания примирения, но скорее из боязни внутренних потрясений и возможной революции в Германии, которая доставит бациллы большевизма к самому сердцу Европы. Позволить, чтобы политика основывалась на понятных эмоциях настоящего, без учета будущей расстановки сил в Европе, было бы глупостью.

Именно большевизмом был больше всего озабочен Черчилль. В последующие месяцы его речи об угрозе, которую он с собой нес; варьировали по количеству метафор, но никогда не были менее чем красочными. У него было видение тирании зла, продвигающейся от Японии к самому сердцу Европы. Он думал, что именно большевики срывали его митинги а Данди. Большевистская тирания была худшей тиранией в истории. Сила его убежденности привела к тому, что среди тех, кто считал себя уравновешенным, появилось мнение, что он был одержим навязчивой идеей на этот счет. Собственная проницательность Черчилля во многом была обязана секретным разведывательным материалам, которые попали к нему, после того как британским криптографам удалось расшифровать русские военные коды. Тем не менее в более общем случае это было вопросом интуиции. Он приветствовал либеральное конституционное развитие в России и был испуган тем типом режима, который собирались там установить. Он не стоял на позиции, определяющей, какой должна быть политика Британии, но его служебное положение, естественно, до некоторой степени вовлекало его в дискуссию. В России с 1917 года уже находились британские войска (и войска, присланные некоторыми другими нациями), с приводящей в замешательство задачей предотвратить попадание производственных мощностей в руки Германии и по возможности заново восстановить Восточный фронт. Если они там и останутся, они могут быть вовлечены в гражданскую войну в России в значительно большей степени, чем в настоящем случае. Но, возможно, они должны быть не только в нее вовлечены, но и усилены и дополнены, имея в виду разгром большевизма?

По крайней мере, в начале 1919 года Черчилль так и думал, хотя его собственные расследования выявили среди части солдат нежелание сражаться в России. Он пришел к выводу, что только русские армии могут уничтожить большевизм, но они нуждались в поддержке и одобрении, чтобы добиться успеха. Однако у Ллойд Джорджа было два возражения, которые он считал решающими. Он не верил, что русские генералы, которым могла быть оказана помощь, были либеральными. Во-вторых, он ссылался на исторические прецеденты, четко указывающие, что иностранная интервенция окажет воздействие, прямо противоположное желаемому. Он также боялся расходов. Принятие решений по этому комплексному вопросу затруднялось тем, что премьер-министр и министр иностранных дел часто отсутствовали, уезжая на проводившуюся в Париже мирную конференцию. Черчилль громил политику выжидания и с испугом наблюдал за неуклонным ростом власти большевиков. Он обвинял коллег, в том числе и премьер-министра, в предательстве тех русских, которые все еще пытались сопротивляться их полной победе. Ему удалось добиться некоторой дополнительной помощи Деникину, но в конце октября последние британские войска были выведены из Архангельска и Мурманска. Казалось, Черчилль и в самом деле имел достаточные основания верить в возможную победу Деникина. Тем не менее в последующие месяцы правительство все более отдалялось от внутренних событий в России. Черчилль испытывал испуг и отвращение к тому, что он считал бесхребетностью коллег в этом отношении.

Черчилль не мог понять, почему его позиция по этому вопросу привела к тому, что он воспринимался как «реакционер». Так как он питал глубокое уважение к принципу монархии, неудивительно, что он имел довольно мягкосердечное представление о последнем царе. Тем не менее его основное недовольство заключалось в том, что большевизм в России был установлен с помощью силы. Предоставленные самим себе, русские люди не голосовали за такую систему, Если союзники будут стоять в стороне, в будущем и русские, и они сами заплатят тяжелую цену за то, что большевизм не был задушен в колыбели. Трудность такого взгляда состояла в том, что он требовал от людей сражаться, а от нации — подтвердить такую попытку. Во всем объеме понимая необходимость этого, Черчилль, казалось, почти не замечал того факта, что первая мировая война только что подошла к концу и огромное большинство населения не разделяло его готовности, даже если она диктовалась веской причиной. И его собственные впечатления от демобилизации должны были ясно сказать ему об этом.

К концу войны британская армия представляла из себя силу, совершенно отличную от той, которая существовала в 1914. Если бы ей удалось выжить в существующих условиях, она стала бы серьезным фактором расстановки сил в Европе. Но никто не думал, что ей удастся выжить или что она выживет непременно. Срочная служба была отклонением, вызванным крайностями войны. Миллионы призванных на службу теперь желали вернуться к нормальной жизни так скоро, как только возможно. По вступлении в должность, столкнувшись с очевидными признаками неподчинения и мятежа в Британии и Франции, Черчилль решил отбросить существующие предложения по демобилизации. Новая схема, основанная на возрасте, продолжительности службы и наличии ранений, оказалась более приемлемой и ослабила напряженность. Служба по призыву сохранилась до 1920 года, но около 2,5 миллиона человек было распущено. Быстрая демобилизация была неизбежным откликом на социальное и экономическое давление, но она исключала любое серьезное, основательное исследование, в армии какого рода нуждается такая великая держава, как Британия, чтобы не потерять свою роль в мире. Состоял ли урок предыдущей четверти века в заключении, что Британии нужна только добровольная армия в четверть миллиона человек? Тем не менее, Черчилль не напрасно боролся со своими коллегами за такой всесторонний обзор. В августе 1919 года Кабинет согласился по его инициативе с тем, что в течение следующих десяти лет Британская империя не даст вовлечь себя в какую-либо большую войну и что необходимость в экспедиционных силах отпала. Расходы на военную службу были ограничены рамками этих предположении.

Можно было доказать, что воздушные силы могли стать заменой силы людской. Энтузиазм Черчилля в отношении полетов позволял приклеить к его резюме ярлычок «воздушная война». Тем не менее, поначалу были жалобы на то, что этой стороне своих обязанностей Черчилль не уделяет должного внимания. Решением, привлекавшим его, было учреждение Министерства обороны, с четырьмя подчиненными отделениями: Военным, Адмиралтейством, Воздушным и Обеспечения (бывшим Военного снабжения). Возможно, из-за того, что Черчилль слишком уж явно дал понять, что он бы был восхитительным кандидатом на такой пост, этого не произошло. Тем не менее он был убежден, что Королевские ВВС, как они стали называться, должны быть скорее независимой силой, чем подчиненной одному из старших министерств. Чтобы поддержать эту позицию, были выдержаны множество битв. Черчилль доказывал, что воздушная сила глубоко изменит стратегию будущего, но не смог привлечь к этому вопросу должного внимания.

Одной из причин была растущая безнадежность положения в Ирландии. Общая политика в Ирландии занятием Черчилля не была, но обеспечение войск — было. Ситуация, созданная Пасхальным восстанием 1916 года и последовавшим за ним преобладающим голосованием в Шинфейн (вне Ольстера) на Всеобщих выборах Соединенного Королевства в 1918 году, сильно отличалась от положения времен 1913–1914 годов, когда Черчилль был последний раз тесно вовлечен в это дело. Тогда он был мишенью юнионистской критики за свою готовность действовать принуждением. В 1919–1920 гг. именно его готовность не только обеспечить переброску регулярных войск в Южную Ирландию, но и поддержать нерегулярные формирования навлекла на него посрамление, по крайней мере, в либеральных кругах. Его довод основывался на предпосылке, что должно быть «право силы», с позиции которого и надо, по большому счету, взвешивать шансы на урегулирование. Он готовился набрать дополнительные силы из ольстерцев, которые будут действовать не только в провинции, но и по всей Ирландии. Это было отражением его вера в то, что у правительства, которое неадекватно и с неохотой отвечает на жестокость и мятежи, не хватает правильного понимания применения власти. Предварительный ответ, который мог показаться восхитительным, лишь продлевал агонию. Его готовность поддержать репрессии и милитаристская вера в то, что введение военного положения в некоторых графствах Ирландии приведет к успеху, тревожили его жену. Она настаивала на умеренности, добавляя: «Я всегда испытываю разочарование и несчастье, когда вижу, что ты склонен допустить, чтобы преобладал грубый стальной кулак «гуннского» способа действий». Ее письмо было датировано 18 февраля 1921 года. За три дня до того он покинул военное министерство и принял свою новую должность — пост министра по делам колоний. Тем не менее совет в равной степени относился и к его новому положению.

Черчилль страшился перспективы вступления в войну Британской империи в целом. Хотя его собственное страстное желание поднять восточно-африканские силы так никогда и не было осуществлено, он интерпретировал вклад разбросанных территорий, находящихся под властью Короны, как свидетельство ценности и жизнеспособности имперской системы. Он хвалил советническую роль генерала Смэтса, бывшего командира буров в Южноафриканской войне, как иллюстрацию способности воспринимать и перерабатывать опыт предыдущих конфликтов. Он знал, что после войны «доминионы» получат преждевременную возможность добиваться выяснения своего конституционного статуса. Хотя он никогда не приветствовал какие бы то ни было действия, направленные на подрыв внутренних связей, которые, как он полагал, могли существовать в Империи, едва ли могло показаться, что внутри существующей структуры, охраняющей сущность взаимоотношений, дружелюбно уступят большую автономию.

Он не предвидел какого бы то ни было всеохватного вызова Британской империи со стороны подвластных народов, будь то в Западной Африке, Вест-Индиях или Малайе, чтобы назвать только три разных региона. Опыт, приобретенный им до 1914 года, не показывал, что распространение самоуправления на подобные области либо необходимо, либо желательно будь то для правителя или для подчиненного. Он был настолько уверен в британском превосходстве, что только иногда ощущал какую-то необходимость поместить его на мнимую «расовую» основу. Но даже в этом случае он знал — ход общественного мнения принимал направления против того вида империализма, который существовал до 1914 года. Колонии, отбитые у Германии и былой оттоманской Турции, не были непосредственно аннексированы странами-победительницами. Им было «предписано» управлять этими колониями под эгидой новой Лиги Наций и, где дело касалось более «продвинутых» территорий, подготовить их к самоуправлению. Черчилль, естественно, верил в разумность решения, поскольку делать противоположное было политически небезопасно. Было неясным, как будет развиваться эта новая организация, но ее очевидная ответственность в колониальной сфере была признаком меняющего отношения к колониализму.

Смущало и то, что в 1917 году государственный министр по делам Индии, Эдвин Монтегю, передал в правительство законопроект, направленный на расширение участия индийцев в управлении Индией. Гам должно было быть «ответственное правительство… как составная часть Британской империи». Эти изменения, насколько бы ограниченны они ни были, в 1919 году были введены. Черчилль в весьма сильных выражениях выступал от имени правительства во время яростных дебатов в Палате Общин, последовавших вслед за наказанием генерала Дайера за «Амритсарскую резню» в Индии в 1919 году — когда войска стреляли в толпу, — но он был достаточно встревожен, когда на тех же дебатах Монтегю осуждал «господство одной расы над другой». Сам Черчилль не разделял его взглядов, но он полагал, что правящая раса обязана вести себя сдержанно и употреблять свою власть, насколько это возможно, в интересах управляемых. Эти взгляды брали начало из его впечатлений об Азии и Африке. Он знал, что в мире были отсталые расы, не обладавшие способностью к самоуправлению. Было бы безответственно и абсурдно предполагать, что им удастся успешно привить демократические институты.

Поэтому в Колониальное министерство он пришел без извинений. Он знал, что на своем посту не несет непосредственной ответственности за Индию, но хорошо представлял, какое влияние на будущее полуострова окажет все, что будет решено. В феврале 1922 года он говорил Совету Министров, что его позиция твердо противостоит преобладающему мнению, будто в Индии Британия сражается в арьергардных боях и что ее господство обречено. В его духе была заложена готовность лишь собираться с силами, столкнувшись с возникшим испытанием.

Перекрывание его прежних и новых обязанностей было значительным. В пользу экономии снова ощущалось мощное давление. Предполагалось, что порядку в империи будет сильно способствовать применение воздушных сил. Черчилль и в самом деле признавал, что «первой обязанностью Королевских ВВС было — стать на гарнизонную службу Британской империи», и он продолжал быть министром авиации еще несколько месяцев после того, как покинул военное министерство. Месопотамию (Ирак), недавно предписанную Британии, можно было без особых расходов контролировать этими средствами. Надо было также обеспечить уступчивость местных властителей как в Ираке, так и в Трансиордании (которая отделялась от Палестины). О территориях на Среднем Востоке, находящихся под британским управлением, по-разному заботились Колониальное министерство, МИД и Министерство по делам Индии. Черчилль видел, что решение проблемы перекрывающихся юрисдикций лежит в создании Департамента по Среднему Востоку, который будет иметь дело со всеми территориями, работая под управлением министра по делам колоний.

Новый министр не мог противиться побуждению совершить поездку на Средний Восток и созвал большую конференцию в Каире, чтобы обсудить проблемы региона с официальными лицами, привлеченными к их решению. Прием, который он встретил у части египетской общественности, напомнил, что попытки урегулировать статус этой страны до сих нор не увенчались успехом. Однако Черчилль был более заинтересован поездкой в Иерусалим, где он старался точно объяснить интересующимся партиям, что собирается делать Британия в Палестине. Его речи рисовали будущее в процветании при сотрудничестве евреев и арабов. Принципы декларации Бальфура 1917 года, которая обещала евреям «национальный дом» в Палестине, не могли быть отклонены, но он был уверен, что пришествие сионизма принесет с собой процветание, удовлетворенность и прогресс и для арабского населения страны. В этих мнениях лишь немногое вызывало возражения. Чего и в самом деле не хватало — понимания ограниченности возможностей британского правительства управлять процессом, вызванным его собственной политикой. Тем не менее, с британской точки зрения, отшлифовка Черчиллем границ и юрисдикций могла расцениваться как удача.

Другой большой проблемой, которая не исчезла со сменой поста, была Ирландии, но отношение его к этой проблеме изменилось. К концу весны 1921 года начались переговоры, необходимость явно назрела. Самой главной фигурой в переговорах был Ллойд Джордж, но когда «Статьи согласия на договор» предоставили новому Самоуправляемому Государству Ирландия статус доминиона, взять на себя ответственность за передачу власти в Ирландии выпало Черчиллю. Это было нелегкой задачей в атмосфере продолжающихся подозрений, террора и грозящей гражданской войны. Обезглавить твердокаменную критику тори относительно исхода дела в Ирландии также выпало Черчиллю.

Именно сочетание недовольства тори, вытекающего из ирландской проблемы, и неудачного руководства Ллойд Джорджа в ходе «Чанакского кризиса» в 1922 году ускорило падение правительства. Премьер-министр последовательно поддерживал греческую сторону в Малой Азии с 1918 года. Хотя Черчилль знал о политике Британии в отношении мусульман, она ему никогда не нравилась. Тем не менее в августе 1922 года, когда турецкие силы достигли расположения войск союзников в нейтральной зоне, захватывающей Константинополь, предварительно нанеся поражение греческим войскам, Черчилль поддержал приказ премьер-министра туркам остановиться. Страна снова оказалась перед лицом войны. После встречи членов парламента от консервативной партии в Карлтон-клубе 19 октября 1922 года министры-консерваторы подали в отставку. Ллойд Джордж не мог больше быть премьер-министром. В то время как политические партии дробились и будущее выглядело туманным, для страны настало время вынести свой вердикт. Выглядело это так, словно существовало стремление к возвращению «нормальной жизни» и к подведению черты под войной-в-мире, которая продолжалась с 1914 года.

Изгнание,

1922–1924

Поражение Черчилля в Данди на ноябрьских 1922 года Всеобщих выборах обрушилось на него тяжким ударом. В первый раз за 22 года он не прошел в парламент, и выглядело это так, будто его карьера была разрушена. Операция по поводу аппендицита ослабила его, и он был в состоянии появиться в этом избирательном округе лишь к самому окончанию кампании. Его жена говорила очень ценные речи от его имени, хотя ее приводило в замешательство то, что женщины Данди плевать хотели на ее перлы. Хмельная и невоздержанная речь от его имени, произнесенная Ф. Е. Смитом, могла служить утешительным объяснением, почему поток запрещения унес Черчилля к поражению. Возглавлял список его оппонент-ветеран, независимый кандидат Скримджер Е. Д. Морел, организатор Союза демократического контроля, также был избран. Количество голосов, поданных за Черчилля, было гораздо меньше, и он стоял на четвертом месте. «Шотландские избиратели», — писал из Букингемского дворца лорд Стеэмфордхем, — до некоторой степени непостижимый организм». Однако, более непостижимым было, вероятно, то, что политической базой Черчилля мог когда бы то ни было стать город, с обитателями которого он имел так мало общего. Три недели избирательной кампании в прошлом были вполне достаточны. В этих обстоятельствах он не мог быть способен испытывать благодарность. Тем не менее, даже при полном здравии, с его стороны было бы неблагоразумным снова выставлять свою кандидатуру в Данди.

Для него могло быть неблагоразумным выставлять свою кандидатуру где бы то ни было. Сейчас ему было 49 лет. Несмотря на продолжающиеся предсказания смерти, сейчас ему было больше, чем лорду Рандолфу, когда тот умер. Друзья, получившие ранения на войне, умирали молодыми. Он вступал в полосу зрелых размышлений средних лет. Тем не менее, у него было трое еще маленьких детей, которых он сдержанно любил и которые могли требовать от него большего, чем случайные неохотные выезды на пляжи восточного побережья. Своей жене, которая его так добросовестно отстаивала, он мог уделить больше времени. Недавно он купил Чартвелл, дом в Кенте. Полученное наследство на время облегчило его финансовые проблемы. Он мог продолжить занятия живописью, и еще оставалось написать мемуары.

Он даже мог до сих пор играть в поло.

Иметь привлекательные стороны могла не только личная жизнь, по крайней мере, после четырехмесячного отдыха в Средиземноморье. После Данди политическая сцена была мрачной. В национальном масштабе результат показал ошеломляющее продвижение лейбористов (142 места в парламенте по сравнению с 59 в 1928 году), которое вывело их партию вперед — 117 либералов (приблизительно поровну разделенных между последователями Асквита и Ллойд Джорджа). Консерваторы имели большинство над другими партиями в 88 голосов. Даже если допустить, что либералы сумеют предотвратить свой раскол, было сложно представить себе, что в будущем они смогут сформировать правительство. Но было и сложно поверить, что Ллойд Джордж никогда больше не вернется на должность. Хотя в настоящий момент его затмил «неизвестный» премьер-министр, Бонар Лау. Черчилль был в политике «личностью» такого же масштаба, как и Ллойд Джордж, и в какое-то время разделял с ним поношения. Совет Марго Асквит заключался в том, что он должен «лечь на дно» и ничего в политике не предпринимать, но все время писать. Живопись также была ему очень рекомендована. По прошествии времени можно будет увидеть, станет ли он, и если станет, то как, пытаться вернуться в Палату Общин.

За исключением журналистики, вся его письменная работа состояла из военных мемуаров, за которые он взялся, будучи еще членом Кабинета Министров. Полемика периода войны увлекала: каждый участник, рано или поздно, пытался представить на рассмотрение публики свою часть рассказа. В печати выступил даже сдержанный лорд Грей из Фаллодона. Однако Уинстон был впереди всех, и его усердие в этом отношении вызвало кризис, касавшийся официальной секретности и доступа к материалам. Результатом тяжких трудов стал «Мировой кризис», первый том которого вышел в свет в 1923 году. Последующие тома выходили из печати с устойчивой регулярностью. Пятый — последний — появился в 1931, в том году, в котором было также опубликовано сокращенное и исправленное однотомное издание. Эта история с публикациями утешала тем, что пред публикой имя Черчилля сохранялось как писательское, что бы с ним ни приключалось.

Злые языки намекали, что Черчилль написал пять томов о себе самом и назвал то, что получилось, «Мировым кризисом». Это название определенно внесло существенный вклад в популяризацию книги, что не могло бы сделать альтернативное название, «Великое земноводное», услужливо предложенное Джорджем Доусоном, редактором «Таймс», где книга разбивалась на отдельные части. Оно отражало философские претензии работы. Естественно, Черчилль старался выставить свои действия в благоприятном свете. В свете последних мемуаров, при доступе к документам нетрудно привлечь внимание историков к упущениям, искажениям и смещенному акцентированию событий, которые компенсировались «объективной» ценностью.

Тем не менее подробно останавливаться на этих недостатках значило бы не заметить важности авторского труда как заявления о национальной, международной и личной власти. Последовавшие тома содержали исчерпывающие комментарии по политике послевоенного периода. Однако первые два тома, по словам Коулинга, брали «сильную и энергичную» ноту. Речь — которую диктовал Черчилль — выражала его чувство эпического спора. Противоборство двух таких массивных сил в северном море было «высшей точкой проявления военно-морской силы в мировой истории». Волнующий блеск начальных стычек, когда сам Черчилль все еще ходил в атаку, до сих пор не был заменен мрачной картиной изматывающей тяжкой работы последующих лет. Эта перспектива не просто граничила с мрачным настроением Британии 1923 года.

Ноябрьское решение Болдуина распустить парламент и назначить новые выборы на том основании, что протекционизм был единственным способом бороться с безработицей, сняло Черчилля с позиции выжидания. Он во всеуслышанье объявил, что такое действие задержит возвращение процветания и ослабит влияние Британии как агента примирения на Европейском континенте. Он выставил свою кандидатуру в Западном Лейчестере, но был побежден кандидатом-лейбористом из среднего класса, Ф. Е. Петик-Лоуренсом и лишь обошел кандидата от консерваторов с незначительным перевесом голосов. В целом либералы слегка укрепили свои позиции защитой права беспошлинной торговли, но даже в этом случае лейбористская партия держалась далеко впереди.

Консерваторы оставались самой большой из трех партий. В этих обстоятельствах, после того как Болдуину был объявлен вотум недоверия, в январе 1924 года Рамсей Мак-Дональд сформировал первое лейбористское правительство, администрацию, которая для того, чтобы выжить, должна была поддерживать либералов.

Черчилль был разочарован этим итогом, поскольку предпочел бы, чтобы правительство сформировал Асквит при поддержке партии консерваторов. Его собственная кампания в Лейчестере все больше и больше становилась скорее антилейбористской, чем антиконсерваторской. Приход лейбористского правительства был неприятным ударом. Это подтверждало его вывод о прочном слиянии международного развития и развития внутри страны. В те моменты, когда он был близок к отчаянию, он представлял себе врагов Британии, объединенных внутри и вне ее, чтобы добиться ее развала. «Британия никогда не согласится», — писал он архиепископу Туама в конце 1920 года, — «на разрушение целостности Британской империи». В своей речи он описывал Ирландию как «сердечный центр» Британской империи — но Ирландия была «утеряна». В 1922 году также и Египет был объявлен «независимым», и этот шаг, пусть он был более номинальным, чем реальным, указывал направление хода времени. И вот в Вестминстер пришел социализм. Это было одним из видов того серьезного национального несчастья, которое происходило с великими государствами только в самом начале поражения в войне, угрожало бросить тень на любую форму национального образа жизни и поколебать уверенность в будущем. Напрасно делались попытки обозначить различия между тем, как понимала социализм партия лейбористов, и как его понимали большевики. Под умеренной наружностью гуляли токи завихрения.

В разных газетах высказывались подозрения, что Уинстон нащупывал путь для возвращения в ту партию, которую он покинул — Консервативную. Помимо некоторого количества маневров на стороне консерваторов, Черчилль выдвигал свою кандидатуру как «независимый антисоциалист» на предварительных выборах в округе Вестминстерского аббатства в марте 1924 года и был лишь весьма незначительно обойден кандидатом-консерватором. Список голосов, поданных за либералов, окончательно коллапсиро-вал. Из различных источников Черчиллю советовали сохранить свое отдельное от партии положение до тех пор, пока не настанет время обсудить вопросы повторного вхождения в нее. Тем не менее, 7 мая 1924 года Черчилль направил обращение слету консерваторов в Ливерпуле, организованному Арчибальдом Сальвиджем, доминирующей фигурой тори в местном самоуправлении Мерсисайда. К сентябрю, проведя лето в переглядываниях и подмигиваниях с иерархией тори, он направил обращение слету консерваторов в Эдинбурге на предмет социалистической угрозы и был зарегистрирован в избирательном округе Эппинга, где ему предстояло вступить в борьбу на следующих Всеобщих выборах в качестве «конституционалиста» (с поддержкой консерваторов).

Это событие произошло быстрее, чем можно было ожидать, последовав за провалом правительства в Палате Общин в начале октября. В последовавшем за этим состизании Черчилль с легкостью выиграл, без усилий победив оппонента-либерала, с лейбористом, оставшимся на третьем месте, далеко позади. С каждой новой успешной речью он говорил о социализме языком все более резким, и диагноз его угрозы подкреплялся «письмом Зиновьева» — сообщением, которое, как предполагалось, пришло от руководства Коминтерна в Москве Британской Коммунистической партии, призывавшим к вооруженной борьбе против капитализма и подстрекавшим к мятежу против сил Короны. Оно было опубликовано за четыре дня до голосования. В национальном масштабе консерваторы добились ясного и всеохватывающего большинства, и Болдуин стоял на позиции формального противостояния, которое, в отличие от нестабильности предыдущих нескольких лет, похоже было, продержится положенное время. Черчилль отсутствовал в парламенте два года, но после победы ему успешно удалось вступить в партию консерваторов. В ее рядах он отсутствовал уже двадцать лет.

Министр финансов,

1924–1929

Черчилль не только вернулся в Палату Общин. Он одним прыжком продвинулся в новый Кабинет Министров. Болдуин предложил, и Черчилль с благодарностью принял пост министра финансов. Это было меньшим из того, что один выпускник Харроу мог сделать для другого. Однако более вероятным было другое объяснение: когда стало ясно, что Невилл Чемберлен не желает возвращаться в Министерство финансов, Болдуин почувствовал, что лучше уж посадить Черчилля в самом центре администрации, чем на задние скамьи парламента, где он будет скрываться непредсказуемо. Это был удачный расчет по многим причинам, но многие рядовые консерваторы, в Палате Общин и вне ее, не могли легко примириться с тем, что блудный сын добился для себя центрального положения в правительстве. Что за хамелеонской манерой обладал этот человек? Сменить партию с относительной безнаказанностью политики могут лишь однажды, но делать из этого привычку было наказуемо.

Оглядываясь назад, легко распознать в курсе Черчилля с 1918 года постоянное и контролируемое продвижение обратно, к своему «естественному» дому. Либеральная партия пережила свою полезность и никогда больше не смогла бы быть собрана вместе как партия власти. Тем не менее, принимая во внимание его непохвальную привычку, о возвращении Черчилля надо было хорошенько договориться, чтобы оно не отдавало слишком уж наглым своекорыстием. Явная неудача протекционизма консерваторов, вкупе с призраком социализма, придавали его переходу вид шага логичного и приемлемого. В политике Британии была новая повестка дня, и в «грядущей борьбе за власть» Черчилль мог быть только на одной стороне.

Инстинкт говорил ему, что спокойная буржуазная Европа — на которую он полагался как на необходимый задник его собственного роскошного аристократического поведения — была тяжело ранена вынужденной войной 1914–1918 годов, ход которой он продолжал описывать. Третий том обретал все более тесную и мрачную связь с кровопролитием на Сомме и под Верденом. Его инстинкт также говорил ему, что социализм эффективным не будет и что советская тирания станет одной из худших в истории человечества. Высказанные непреклонным тоном, эти заявления огорчили не только социалистов, но и академических и других наблюдателей, которые хотели бы дать шанс новой цивилизации. Ошеломляющее многословие Черчилля представило им легкую возможность окрестить его «реакционером». При обратном приеме его в свою паству у некоторых консерваторов осталось подозрение, что он был волком в шкуре кающегося ягненка. Было очевидным, что политическая жизнь ему нравилась, что он стремился к высокому служебному положению — но только ли это было? Он напыщенно выступал против социализма, но по отношению к чему он был за? Не скрывался ли за внешними атрибутами должности один из «пустых людей», опознанных молодым мистером Т. С. Эллиоттом?

Было очевидным, что он действительно любил внешнюю атрибутику своей особой службы. Он мог надевать мантию, которую носил его отец. В дополнение ко всему, будучи министром финансов, он мог стать вторым по влиятельности человеком в Кабинете Министров, возможно, с правом наследования, и воплотить таким образом пророчества, которые делались на протяжении четверти века. С другой стороны, вопреки административному опыту, который он приобрел на протяжении нескольких десятилетий, и уверенности в собственной способности убеждать, ставшей частью и предпосылкой этого опыта, Черчилль не мог похвастаться глубоким личным знанием сфер экономики и финансов. Он никогда не мог признаться себе в том, что находится вне этих глубин, но так могло быть. Конечно, глубокое понимание таких вопросов само по себе не могло быть условием назначения на должность. Даже с пробелами в знаниях, Уинстон стартовал с лучшей позиции, чем Дизраэли или Ллойд Джордж. Тем не менее, сложные финансовые последствия войны — репарации и военные долги — неизмеримо добавили бремени на плечи министра финансов. Одно из первых, что отметил Черчилль по возвращении на высокую должность, был огромный массив предстоящей работы. Необычные методы и часы, проводимые за управлением делами, были вызваны не только его необычным обменом веществ. Они были отражением необходимости дать понять умным служащим Казначейства, что у него есть собственный метод решения проблем, что он был и всегда будет политиком, даже когда имеет дело с вопросами сугубо технического характера. Его постоянная настойчивость в том, чтобы самому набрасывать тексты своих выступлений, и в том, чтобы вставлять собственные фразы в бумаги, подготовленные его служащими, была признаком этого феномена. В большинстве случаев такие вставки были бесполезной тратой времени: но и это был его «пунктик».

В его речи сквозило честолюбие и по вступлении в должность. Сам он до этого полагал, что станет скорее министром здравоохранения, нежели министром финансов, и теперь немедленно стал рыться в тайнах памяти в поисках «огромных планов» в сфере жилищного обеспечения и других общественных служб. Он все еще воспринимал себя прогрессистом в этих делах. Теперь, став министром финансов, он все еще мог говорить о страховании и пенсиях. Конечно же, Казначейство имело традиционную контрольную функцию по всем расходам других ведомств, и Черчилль, конечно же, не видел смысла в том, чтобы отделяться от внутренних забот своих коллег. Он столкнулся с неизбежным сопротивлением, но иногда оно было более упрямым, чем он ожидал или любил. В действительности его политическая позиция была лишь обманчиво крепка. Он не был готов к тому, чтобы дерзить или противостоять премьер-министру, который так неожиданно поместил его в самое сердце своего Кабинета, кое-кто из членов которого десятки лет смотрел на него с подозрением. И Остин, и Невилл Чемберлены, министр иностранных дел и министр здравоохранения соответственно, прежде были министрами финансов. Черчилль — сторонник беспошлинной торговли — оказался среди запуганных протекционистов. Он не отваживался раскачивать лодку, если действительно хотел убедить консерваторов в том, что стал преданным членом партии. Он в большей степени придерживался советов экспертов, чем это могли выявить его маневры. Ему было трудно решить, когда не следует согласиться с экспертами, так как в отношении цифр он не обладал той интуицией, которой, как сам думал, обладал в отношении кораблей. Что в конце концов приводило его к решению, так это чувство правильности выбора, которое исходило из сфер, не связанных напрямую с финансовым миром.

Так обстояло дело с единственным важнейшим решением, которое он принял: возвратиться к золотому стандарту и предвоенной стоимости золота — 4,86 доллара за унцию, — объявленной в его бюджете 28 апреля 1925 года. Это не было простейшим или обдуманным ходом. Первая мировая война неизбежно тяжело потревожила функционирование международной денежной системы. Закон 1919 года приостановил введение золотого стандарта — фиксированного золотого содержания важнейших валют мира — но только на шесть лет. Тем не менее существовала всеобщая вера в то, что восстановление золотого стандарта была жизненно важной составляющей стабилизации международных денежных рынков и подъема международной торговли. Лишь некоторые комментаторы полагали, что попытка установить фиксированный золотой стандарт была невозможной, либо не была необходимой. Черчилль советовался и выслушивал противоречивые мнения экономистов и широкого круга финансовых воротил. Решение возвратиться к золоту — хотя, как обернулось, не возвращаться к чеканке золотых монет — согласовывалось с убеждением, что приспело время восстановления предвоенных торговой и денежной систем. Вскоре после этого Кейнс разразился страшной критической отповедью под названием «Экономические последствия мистера Черчилля», но он был в меньшинстве. В то время это в общем задумывалось как храбрый и решительный шаг, который надо было сделать. Это будет небезболезненным, но откроет путь к прогрессу.

Акция Черчилля была столь же часто раскритикована впоследствии потомками, как и расхвалена современниками. По большой части критика была направлена как на установленный золотой паритет, так и на возвращение к золотому стандарту как таковому. Иногда предполагалось, что в личной жизни Черчилль был гораздо более несчастлив, чем казалось, но очевидность этого не так уж сильна. Конечно, аргументация технического характера могла продолжать и продолжает поступать. Но какой бы ни был вынесен вердикт в отношении точного решения, ясно, что вынесен он был скорее в пределах «деловой» части, чем в «промышленном» контексте. В личных связях Черчилль был настолько далек от мира промышленной Британии, что не был способен обеспечить свежий взгляд на проект целиком, который мог оказаться полезным. С каждым годом, прошедшим по окончании войны, проблемы так называемой индустрии основного экспорта становились все острее по мере того, как они все более тесно связывались с измененными условиями рынка. Не то чтобы Черчилль оставался к ним бесчувственным, но как их решать — был совсем другой вопрос. В сфере управления ограничения власти нигде не были так видимы.

Черчилль энергично утверждал, что золотой стандарт был не более ответственен за ужасное положение в угольной промышленности — увеличение иностранной конкуренции, снижение объемов экспорта, устаревшее оборудование, — чем Гольфстрим. С другой стороны, его акция конечно же не улучшала положение дел, и проблемы этой отрасли достигли максимума. Летом 1925 года он поддержал выплату субсидии, в то время как следственная комиссия изучила трудности этой промышленности (а правительство отшлифовало планы, как быть с возможной забастовкой). В докладе комиссии не предлагалось никаких недвусмысленных рецептов и делалась попытка отыскать равновесие между позицией владельцев и позицией шахтеров; увеличение рабочего дня запрещалось, но принималось, что зарплата будет снижаться.

Кризис достиг кульминации в начале мая 1926 года. Военное прошлое Черчилля создало в лейбористских и профсоюзных кругах министру финансов репутацию самого главного «ястреба» в составе Кабинета, стремящегося к установлению права силы. В действительности, по крайней мере в отношении вызова — намеченной всеобщей забастовки, среди коллег были легкие разногласия. Черчилль раздул в министерстве хор: тему зарплат шахтеров надо закрыть, а поставить вопрос, не будут ли отвергнуты пожелания демократически избранного правительства. Поставленные в такие термины дела, темперамент, опыт и философия власти Черчилля требовали от него выйти и выиграть «войну». Как всегда, кризис сделал его возбужденным и энергичным. Его вмешательства были частыми и обращали мало внимания на ведомственные границы, и он не колебался, говоря военному министру и министру внутренних дел, что они должны делать так, как подсказывает его опыт. Он хотел, и добился, плана использовать Территориальные силы, без ружей, как полицейский резерв. Тем не менее, главным фокусом его деятельности была продукция «Бритиш газетт», старавшейся быть «авторитетным изданием», но рисовавшей, довольно естественно, диспут как атаку на «нацию» со стороны «врага», с которым не может быть компромиссов. Это восприятие также побудило Черчилля искать способы оказывать давление на новую службу Би-би-си, чтобы она стала в такой же мере выражением позиции правительства, как «Бритши газетт», но исполнительный директор которой, Джон Райт, все еще не симпатизировавший правительству, отказывался подчиняться до такой степени.

Своим поведением во время Всеобщей стачки Чирчилль, естественно, заработал и похвалу, и критику — с различных сторон. «Нью стейтсмен» приписывал Черчиллю замечание, что «маленькое кровопускание» пойдет только на пользу, которое он неистово отрицал. Тем не менее и сторонники, и оппоненты считали его человеком, речь и поведение которого, к добру или нет, накаляли спор. Возбуждающий Черчилль сравнивался, не в его пользу, с тактичным Болдуином. Было отмечено, что среди членов Генерального совета Конгресса британских тред-юнионов революционного пыла особо не видно, и это по большей части оградило забастовку от серьезных инцидентов и проявления жестокости.

Тем не менее, контраст между предполагаемыми личными позициями отдельных членов Кабинета мог быть преувеличен. В стратегии правительства это было необходимой частью как воинственных, так и примиряющих фигур. Позиция Черчилля, какой бы подходящей для его личности она ни казалась, не была диким курсом своенравного министра, потерявшего голову. Это был один из аспектов многогранной стратегии, имевшей целью добиться «победы». Заявление Болдуина, что он был «испуган» возможными действиями Черчилля, должно рассматриваться в этом контексте. И в самом деле, после окончания Всеобщей стачки, Черчилль не изъявил желания подавлять забастовку шахт и взял на себя видную и относительно примиряющую роль. В своем дневнике Том Джонс писал, что Черчилль был готов достигнуть урегулирования по вопросу времени, зарплаты и условий труда, что приводило в ужас его коллег и чего они принять не могли. По его мнению, противоречий в его поведении не было. Всеобщая стачка была Всеобщей стачкой, даже если те, кто в ней участвовал, не представляли, что их действия бросают вызов власти государства. Это было вопросом власти. Было необходимо показать, что правительство нельзя принудить такой тактикой. Черчилль не допускал мысли, что в этом вопросе он будет играть не главную роль.

Возвращение к золотому стандарту и Всеобщая стачка — вот два аспекта периода пребывания Черчилля в должности министра финансов, которые отмечались наиболее часто. Однако ни в то время, ни впоследствии сам Черчилль не желал поощрять такую концентрацию внимания. Он посвятил изрядную долю времени представлению своих удачных бюджетов и финансовых заявлений. Как представления в парламенте они ценились высоко, но, несмотря на проявленное им остроумие, общее их воздействие было разочаровывающим, что чувствовал и сам Черчилль. Он мог предоставить некоторый кредит на улучшение страхования и пенсионного обеспечения, но в этих обстоятельствах он был готов отнести эффективность своего собственного вклада на счет Невилла Чемберлена, который оказачея очень деятельным министром здравоохранения. Изначальное сокращение подоходного налога замышлялось Черчиллем одновременно как «честное» и стимулирующие развитие производства. Его последующий энтузиазм в отношении понятной схемы снижения тарифов как стимула восстановления экономики разродился банальной «большой» идеей, которую было намного труднее внедрить, чем он ожидал, и, в любом случае, непохоже было, что она принесет такие плоды, как ожидалось. Финансовая ортодоксальность убеждала, что он должен повсюду сократить расходы, чтобы расплатиться за эти изменения.

Следовательно, он был достаточно дерзок, когда в первом своем бюджете объявил, что собирается достичь большой экономии на военных расходах. В этом отношении он из браконьера превратился в лесника и оказывал мощное давление на Адмиралтейство с целью сократить его запланированные расходы. Однажды, затронув один из вопросов, он столкнулся с возможной отставкой всего состава Адмиралтейства. Он также должен был придержать Королевские ВВС, за развитие которых был ответствен всего лишь пять лет назад; выказывал такое же скептическое отношение к развитию военно-морской базы на Сингапуре, которое ранее поддерживал. Ясное дело, он находил очень трудным уравновесить свои немедленные финансовые приоритеты, ухудшившиеся в связи с влиянием Всеобщей стачки на государственные доходы, с собственными фундаментальными представлениями о роли власти в отношениях между государствами. Трудности его теперешней службы заставляли его смягчать эти представления.

В этом контексте у него были причины взирать па развитие мира с некоторым оптимизмом. Лига Наций, ко времени его вступления в должность и в течение нескольких лет после этого, была организацией не того типа, чтобы привлечь кого бы то ни было с понятиями Черчилля о власти. Тем не менее до 1924 года он писал, что «обязанностью всех» было оказывать поддержку и помощь Лиге Наций. В своих спорах с разнообразными службами Черчилль продолжал придерживаться философии, лежавшей в основе «Правила 20 лет» — что в течение десяти лет войны не будет (дата, отсчета, кроме того, постоянно отодвигалась вперед). Он поддерживал ее, например, вопреки Бальфуру в июле 1928 года, когда была тщательно рассмотрена ее предпосылка. Черчилль объявлял, что «нет никакой вероятности большой войны, следовательно, для нас нет никакой необходимости пребывать в состоянии постоянной готовности, которая была необходимой в годы, предшествовавшие 1914-му». Комитет обороны империи, таким образом, согласился утвердить десятилетний горизонт с последующим ежегодным пересмотром.

Более характерно, казалось, что «примирение» в Европе будет действительным, и соглашения Локарно, достигнутые на переговорах министров иностранных дел в августе 1925 года, внушали мысль о возможности ясного примирения. Не то чтобы Черчилль смотрел на эти договоры о взаимной гарантии между главными европейскими державами (за исключением Советского Союза) как на прелюдию к более тесному вовлечению в европейские дела или как на раскрытые несколькими годами спустя французским государственным деятелем Аристидом Брианом планы более тесной интеграции европейских стран. Напротив, Черчилль принадлежал к той части Кабинета, которая воспринимала соглашения Локарно точно в той степени, в какой продвинутые франко-германские отношения позволяли Британии остаться отстраненной от Европы и сосредоточиться на более важных проблемах. С тех пор как Черчилль так же твердо убеждал Болдуина, что «ни малейшего шанса» на войну с Японией не представится за все время их жизни, пророчества о длительном мире между народами и в самом деле оказывались обещающими. Черчилль продолжал смотреть на советское государство как на угрозу и был среди тех, кто настаивал на разрыве дипломатических отношений в 1927 году.

Короче, никто не предполагал, что за одну ночь Черчилль превратится в пацифиста (воспользуемся вошедшим в употребление словом). Когда энтузиаст Лиги Наций и разоружения лорд Сесил в конце концов вышел из правительства в 1927 году, он выбирал особый приговор для отношения Черчилля к сокращению вооружений на Конференции по военно-морскому разоружению в Женеве. Черчилль также дал понять, например, что он поддержал отправку британских войск в Шанхай, где существовала угроза жизни британцев и имуществу Британии.

«Говоря коротко о действительно завоеванном, — писал он, — нет зла худшего, чем из страха войны подчиняться неправоте и жестокости. Однажды окажешься неспособным по каким бы то ни было обстоятельствам защищать свои права от агрессии со стороны некоторого особого круга людей, и не будет конца требованиям, чтобы их выполнять, и унижениям, чтобы их переносить».

В течение всех тех лет, которые он провел на посту министра финансов, его личное присутствие, характерная речь и находящая отклик риторика концентрировали на нем внимание общественности, бриллиантовый блеск его речей должен был признать даже Болдуин, не любивший употреблять этого слова, потому что оно напоминало ему бриллиантин, вещество, которое ему не нравилось. Когда коллеги по Кабинету обменивались замечаниями, они признавали, что его хорошие качества перевешивают дурные. Однако Невилл Чемберлен симпатизировал любому из подчиненных лично Черчиллю, кто был способен работать с таким подвижным начальником.

Гораздо менее симпатизирующими были замечания о компании, которою водил Черчилль. Теперь, когда Чартвелл-хауз был полностью действующим, Уинстон жил на широкую ногу, что означало неограниченное количество шампанского, сигарет и бренди. Хозяин не воздерживался от потребления щедрой мерой. Он был выразительной «фигурой большей, чем жизнь». Он завершил четвертый том «Мирового кризиса» и теперь работал над заключительным, который должен был описывать «Последствия». В дополнение к этому, теперь он мог класть двести кирпичей в день — скромное достижение, которое, однако, не было распространено среди его коллег. Он все еще рисовал. Редко где можно было отыскать столь разнообразные достоинства, и Кабинет не был исключением. И все же этот громадный талант до сих пор казался недисциплинированным и непредсказуемым. Черчилль мог повторить путь своего старого друга Ф. Е. Смита, чья порывистая блестящая юридическая и политическая карьера зачахла и который теперь приближался к концу своей жизни. По мере того как Уинстон становился старше, он все менее склонялся к тому, чтобы искать компанию среди тех, кто мог считаться равным. Он предпочитал скорее находиться под судом, чем участвовать в коллоквиуме. Чудаковатые профессора, наподобие оксфордского физика Ф. А. Линдемана, наносили ему визиты; сам он в университеты не ходил. До некоторой степени рассчитанная дурная слава наделяла министра финансов несомненной неподкупностью.

Так или иначе, части оказывались лучше целого. Такой вердикт также мог бы быть вынесен относительно всего срока его пребывания в должности министра финансов. Это не совсем согласуется с общим убеждением, хотя предположить, что он был слишком плохим министром финансов, значило бы сузить до чисто экономической концепцию его функционирования. Когда в 1928–1929 гг. подошел к концу срок работы этого состава правительства, Черчилль, без сомнения, мог быть признан одной из его удач. Неизбежно начались размышления, на какое место назначить его в следующей администрации. Как предложил Амери Невиллу Чемберлену, это был удобный случай для того, чтобы сделать его министром иностранных дел. Чемберлен полагал, что от такой перспективы премьер-министр по ночам будет вскакивать в холодном поту. Тем не менее случай действительно был удобным, поскольку теперь это был единственный главный пост в правительстве, которого никогда не занимал Уинстон. Его несколько несвязные размышления относительно иностранных дел, будучи размышлениями министра финансов, по краям, какими они были, могли стать более округлыми и связными, если бы в силу служебной необходимости ему пришлось посвятить себя систематическим раздумьям на предмет иностранных дел. Другой мыслью было то, что он мог стать лордом-президентом со специальной ответственностью за координацию работы министерств. Под этими рассуждениями скрывалась озабоченность тем, чтобы стать преемником Болдуина, когда бы это ни случилось. Хотя в общем он полагал, что правил хорошо, существенное количество тори не могли чувствовать удобство от того, что человек с послужным списком Черчилля мог стать их лидером и премьер-министром. Невилл Чемберлен станет первым лейтенантом и видимым наследником. Возможно, выходом из положения будет назначить Черчилля Государственным министром Индии?

Все эти размышления основывались на предположении, что следующее правительство сформируют тори. Хотя Черчилль и посмеивался над некоторыми намеками, которые теперь делал Ллойд Джордж относительно того, что ему придется бороться с безработицей, он без особых трудностей мог сам с ними столкнуться. Либералы неожиданно сильно заявили о себе, вызвав сомнение в том предположении, что политическая борьба была «антисоциалистской». Черчилль играл активную роль в кампании выборов, состоявшихся 30 мая, но не испытывал оптимизма относительно их исхода. Упор Болдуина на «безопасность прежде всего» был не для него. Он предпочитал атаку на опасности социализма. В итоге, хотя ему и удалось сохранить место в парламенте, несмотря на меньшинство в общем списке голосов, масштаб потерь консерваторов превзошел его ожидания. По мере того как поступали результаты, его восклицания по поводу окружающих Даунинг-стрит, 10, были просто непечатными. Могло быть, что в Кабинете он служил последний раз.

Декада безвластия,

1929–1939

Было отмечено, что период выдержанной парламентской оппозиции никогда не был характерной чертой политической жизни в черчиллевском понимании, те несколько лет, когда он не был у власти, он в нормальном состоянии скорее проводил за сменой политических партий, чем в попытках подорвать правительство. Было трудно поверить, что в возрасте 54 лет он станет демонстрировать новое влечение к «теневой» роли. Пришедшее к власти правительство лейбористов выглядело более устойчивым, чем его предшественники, и к предполагаемому времени следующих выборов Уинстону будет около шестидесяти. «Только одна цель все еще привлекает меня, — писал он своей жене 27 августа 1929 года, — и если бы она была закрыта, я оставил бы унылое поле для новых пастбищ». Должно предположить, что это относилось к лидерству в Консервативной партии, и в перспективе — к премьерству, с тех пор как он объявил в предыдущем высказывании, что если Невилл Чемберлен станет партийным лидером «или кем-нибудь еще в этом же духе», он напрочь отойдет от политики и поищет удачи на пользу своей семье. Чемберлен был на пять лет старше Черчилля. Даже в том случае, если предположить, что он станет преемником Болдуина, Черчилль, вероятно, будет слишком стар, чтобы сменить Чемберлена, — возможно, лет на десять. С другой стороны, относительная малочисленность среди нового поколения опытных талантливых людей может предоставить старикам дополнительное время пребывания у власти. У Черчилля был достаточный опыт превратностей политики, чтобы понимать хрупкость таких расчетов, но когда «оставалась лишь одна цель», он должен был реалистически воспринимать собственные шансы.

В итоге Невилл Чемберлен сменил Болдуина, но в такое время и после таких преобразований, которые не планировались ведущими действующими лицами консерваторов в 1929 году. Для Черчилля не было места ни в национальном правительстве, сформированном Рамсеем Мак-Дональдом в 1931 году, ни в национальном правительстве, сформированном Болдуином в 1935, ни в национальном правительстве, сформированном Чемберленом в 1937. В каждом отдельном случае итог мог быть другим, если бы в годы, предшествующие этим событиям, Черчилль по-разному разыграл свои карты. В течение всех этих десяти лет он еще обладал некоторым родом власти, хотя она не вытекала из занимаемой должности. Он обладал престижем, происходившим из карьеры невероятного разнообразия и энергичности. Несмотря на недостатки, это был человек, «ожидавший за кулисами». Он обладал силой пера, редкой среди пэров. В своей стране и за ее пределами он до сих пор мог добиться внимания посредством своей журналистики, переносимой на самые разнообразные темы. Он был «именем» для сотен тысяч лю^ей, которые никогда не знали, был ли он неутомимым членом парламента, и не интересовались этим. Он до сих пор обладал силой речи, которая могла быть разрушительной, но которая не была настроена в тон более прозаической атмосфере в Британии, сплошь населенной радиослушателями. Его стиль выражения, каким бы средством он ни пользовался, вызывал восхищение даже тогда, когда его мнение восхищения не вызывало. Поэтому, с его точки зрения, существовала явная опасность того, что его модуляции утратили свою силу убеждения — интересные пережитки из более просторного времени. В самом деле, не был ли сам Черчилль и то, что он отстаивал, интересным музейным экспонатом, не имевшим более отношения к политике 30-х годов, но определенно хуже видимым из-за витрины?

Для самого Черчилля это десятилетие было одновременно восхитительным и угнетающим, так как он наполовину верил в то, что это была витрина. Грани его поведения предполагали, что он скорее любил быть «предметом антиквариата», который важно выставлял напоказ свои предрассудки, не обращая внимания на то, какое впечатление они производили. Весь мир шагал не в ногу, за исключением нашего Уинни. Окруженный пестрым роем приспешников, тешащих его самоуважение и пьющих его виски, он показывал миру два пальца (что еще не являлось жестом победы) и исчезал в своем кабинете, чтобы надиктовать еще больше книг о самом себе и своем знаменитом предке Джоне, герцоге Мальборо — до такой степени, что уже трудно было различить, кто был кем! В возрасте 50 лет он оставил поло, но продолжал заниматься стрельбой. В политическом отношении он рассеивал выстрелы таким образом, который все больше казался пустым и беспечным. Это были действия человека, лишившегося власти и не ожидавшего всерьез возвращения к ней вновь. С другой стороны, в разбросанном изобилии своих усилий он мог неожиданно поразить уязвимую цель и вернуться на вершину с триумфом.

В его возрасте политика была чем-то вроде этого. Современники находили все более трудным определить в зрелом Черчилле точку равновесия между глубоким убеждением, кричащими предрассудками, неистовым честолюбием, великодушной мудростью, озорной игривостью и своенравным упрямством. Возможно, сам Черчилль больше не был уверен в равновесии, если он когда-нибудь и был в нем уверен. Он забавлял, изумлял и злил примерно в равной степени. Начало казаться — его неудача в том, что он был слишком талантлив в слишком разных направлениях. Ему надоедало целеустремленное взращивание маленьких кусочков, которое, по-видимому, устраивало меньших людей. «Пока вы с ним, — писал историк Дж. М. Тревельян из Кембриджа, — нельзя сказать, что раса государственных деятелей, которые являются людьми писательского склада, исчезла с лица земли». Черчилль не исчез, но было несколько неуютно чувствовать себя вымирающей породой.

Черчилль определенно с удовольствием приступил к укреплению своей репутации. В пределах двух недель после оставления службы он начал работать над биографией Первого герцога Мальборо. Был официально введен в должность помощник-исследователь, и установлен строгий распорядок производства. Однако это был не единственный проект. В этом положении Черчилль «собирал» контакты с таким же усердием, с каким его высокочтимый монарх предавался коллекционированию почтовых марок. Кроме журнальных статей, в запасе у него было еще два существенных проекта: заключительный том «Мирового кризиса», который повествовал о Восточном фронте в первые годы войны, и том мемуаров, который должен был выйти в свет под названием «Ранние годы моей жизни». К этому времени его доход от литературной деятельности был в пределах 30 000 фунтов стерлингов в год и далеко превосходил таковой от инвестиций и парламентское жалование. Когда будет инвестирован вещественный объем этого дохода, это даст Черчиллю уверенность в финансовом плане, которой требовали его статус, занятия и стремления, но которой он никогда реально не обладал. Таким образом, литературная слава и финансовое благополучие удобно совмещались.

Он оставался неумолимо привязан к распорядку производства. Новую настоятельность этому придавал тот факт, что ожидаемый доход от вкладов летом 1929 года серьезно пострадал от последствий Великого краха в США в предыдущем октябре. Заранее разбитые на части, или перепечатанные, в одной газете или в другой, эти книги держали Черчилля на верхней полосе заголовков. «Ранние годы моей жизни» (1930) покрывали годы от его рождения до смерти королевы Виктории в 1901 году. «Вы интересный малый», — сказал премьер-министр, Рамсей МакДональд, когда благодарил Уинстона за то, что он прислал ему экземпляр. Многие читатели согласились. Обнаружившийся молодой человек был сентиментальным и драчливым, но, как ни странно, бесхитростным и почти беззащитным. Политик, который столь многое раскрывал о себе, либо отказывался от гонки за властью, либо сознательно зазывал публику, от которой все еще могла зависеть поддержка, увидеть в этом саморазоблачении полное, хоть и не без недостатков, человеческое существо. Невилл Чемберлен бы не посвятил публику в свои секреты до такой степени. Другие два тома, «Размышления и приключения» (1932) и «Великие современники» (1937), были менее саморазоблачительны, но последний, сборник мириад его статей, обеспечивал проблески его предположений и забот того времени. Это были не академические трактаты, но ловкие вклады для широкой аудитории за плату. По-видимому, он писал на темы, которые знал отлично и о которых мало что знал, с одинаковой легкостью.

Из этих книг и окружающей их разнообразной переписки, статей и комментариев всплывали две темы: потеря власти и неприветливость будущего. Было ясно, что размышления о начале его жизни приведут его к тому, чтобы сравнить ее с началом тридцатых. Как он писал в своем знаменитом введении, он понимал, что создал картину исчезнувшей эпохи. Он был дитя викторианской эры, когда позиция Британии в торговле и на морях «не имела себе равных». Величие империи и обязанность хранить его были аксиоматичны. «Доминирующие силы» в своей стране были уверены в себе и своих доктринах. Главенство на море обеспечивало им безопасность и уверенность, что они могут учить мир искусству управления и экономической науке. Они оставались «спокойными, будучи убежденными во власти». Этого больше не было. Остров действительно превратился в «гнилое государство». Частью вопроса теперь было распознать эти «доминирующие силы». Где действительно находится власть? Похороны его двоюродного брата, Девятого герцога Мальборо, в 1934 году, вызвали мучительные и смятенные размышления. Три или четыре сотни семей, предполагал он, обеспечивали Британии ее политическое лидерство в течение многих веков, бывших свидетелями ее возникновения как великой державы. Теперь они были почти полностью бессильны, и вместе с политикой привилегий ушла и политика интеллекта. Как указывал Коулинг, это было простым повторением обиды «первоклассных мозгов» на «расу пигмеев», пришедших на службу после 1922 года. Однако, во многом потому, что сам он принадлежал к одной из этих семей, он не отметил прибытия вида демократии, но интересовался, какую пользу принесла видимая замена древней политической аристократии на миллионеров, самих сколотивших состояние, боксеров и кинозвезд. Массовое общество обладало образованием, которое одновременно было и всеобщим, и поверхностным (оно читало его статьи!).

Как в таких условиях могла проявляться политическая власть? Он не мог точно подогнать себя к тому факту, что «министр более не был фигурой таинственной и внушающей благоговение, страх». Ожидалось, что теперь он будет надевать брюки-гольф и станет ждать своей очереди на поле, как любой человек. Может ли вырасти лидерство из «обыкновенных парней», которым пришлось делать какой-то особый вид крупномасштабной работы? Он предполагал, что обладание властью требует от человека «возвышаться над общей массой», как это делал он сам. Но было ли это так необходимо? А если срывание маски с тайны власти выявит, что в конце концов никакой тайны нет? Черчилль не мог действительно поверить в это. В самом деле, оглядываясь на почти повсеместную картину того неопределенного и мягкого либерализма, в который он сам верил когда-то ближе к началу века, он видел не появление «обыкновенных парней», способных управлять сложными современными государствами, но скорее «бурную реакцию, направленную против парламентских и выборных процедур» и «установление диктатуры, открытой или завуалированной, практически в каждой стране». Он в самом деле мог видеть, почему в Италии всплыл Муссолини — «величайший законотворец среди живущих» — но фашизм был не более подходящим средством решения британских трудностей, чем коммунизм. Было и желательно, и возможно сохранить парламентскую систему правления «с любыми изменениями, которые могут понадобиться». Одно из сделанных им предположений, возможно, вытекало из его собственного опыта в Казначействе, было непрактичным и заключалось в том, чтобы передать все вопросы экономики в руки специализированного Экономического совета, который мог бы определять политику вне зависимости от выборных соображений, обезличивающих правильную формулировку политики в парламенте. Ему также нравилось видеть в своем лице образец необыкновенной британской способности таким образом управлять политическими изменениями, что яркие звезды, светившие под одним распределением, могли продолжать делать то же самое в совершенно других политических обстоятельствах. Единственная трудность с таким размышлением состояла в том, что в этом особом положении дел он сиял не слишком ярко когда, как он все больше и больше верил, выживание государства было поставлено на карту.

Не только из-за напряжений, возникавших из перехода в массовую политику, Черчилль чувствовал беспокойство за будущее. Его первоначальный общий энтузиазм по отношению к «науке» и ее возможностям все больше менялся на тревогу о том, что это значило на практике. Замечательный профессор Линдеман, которому не требовалось ни вина, ни мяса, чтобы производить глубокие научные мысли, взывал к Черчиллю из-за его способности объяснить приложения разнообразных научных открытий. Энтузиазм Черчилля по отношению к новым машинам был отнюдь не смутным, но чем больше он слышал от «профа» и чем больше наблюдал соответствие к стандартизацию, которых требовала «наука», тем более мрачным он становился. «Наука» подрывала законы, обычаи, верования и инстинкты человечества с тревожной скоростью. Конечно, «наука» все же имела и хорошие стороны, но ее устрашающую разрушительную силу нельзя было не замечать.

В этих довольно мрачных обстоятельствах оставалось только прошлое, к которому можно было повернуться, и жизнь «Мальборо», которая вышла в четырех томах с 1933 по 1938 год, восхитительно пришлась кстати. Черчилль был серьезен, документы к его услугам были правильно подготовлены, и разговаривал и поддерживал переписку со многими академическими специалистами. Он чувствовал, что имел преимущество перед академическими специалистами, работавшими с использованием только документальных источников, так как его собственный опыт, который до разумных пределов мог быть обращен назад, говорил ему, что огромное большинство решений доступны в правительстве без того, чтобы оставить позади себя записанное досье. Его рвение к подлинности вело его на поля сражений, чтобы все увидеть своими глазами. «Я живу сейчас в войнах Мальборо», — писал он в января 1934 года едва ли с какими-либо преувеличениями.

Конечно, «Мальборо» была записанной книгой, и Черчилль пытался оправдать своего героя где только мог. Он был взволнован британскими армиями на европейском континенте и конституционными свободами, которые, как он полагал, они за собой оставляли. Взаимное воздействие прошлого и будущего было неизбежным. Было ли то или другое действие инспирировано Робертом Харли или Стенли Болдуином? Историческая аналогия всегда готова была привлечь имя Мальборо. В роли Людовика XIV был Гитлер. Никто более из государственных деятелей мира не жил в таком постоянном диалоге с прошлым. Проблемы власти были всеобъемлющи. В самом деле, в одном из томов «Мальборо» Черчилль чувствовал себя обязанным написать пышный отрывок, в котором он хвалил законные гонки за властью. Тем не менее, он видел различие между Наполеоном и Мальборо, написав в 1934 году: «Наполеон мог приказать, но Мальборо не мог сделать более, чем убедить или польстить. Трудно выигрывать битвы на такой основе». Трудно было также и для Черчилля выигрывать политические битвы 30-х годов на такой основе.

Неудача Черчилля (в том, чтобы быть «человеком власти» во время этого десятилетия) вытекала из того факта, что большинство его политических современников отказались либо никогда не придерживались его двойных представлений о том, каким образом власть Британии должна поддерживаться в международных отношениях и как политическая власть должна осуществляться в своей стране, среди электората 1930 года. Уинстон, — писал Ирвин Болдуину в марте 1929 года из вице-королевской резиденции в Нью-Дели, «стал — или, возможно, правильнее сказать — всегда в 1890–1900 гг. был гораздо более сильным империалистом в понимании мира, чем вы или я». В самом деле, между 1929 и 1935 годом, когда Закон о правительстве Индии уже прошёл, казалось, что у Черчилля «Индия засела в мозгах». Его похвала британскому рекорду не была неразумной. Его тревога о целостности Индии и о взаимоотношениях между населяющими её людьми была обоснованной. Он до сих пор верил, что было бы правильным и осуществимым использовать «нашу неоспоримую мощь» для благополучия Индии, равно как и Британии. Лидерам консерваторов могла понравиться эта миссия, но они оказались вовлечёнными в нескончаемый конфликт, до тех пор, пока индийцы не были допущены к тому, чтобы разделить центральное правление. Нет сомнения, что до полного самоуправления надо было еще идти и идти.

Черчилль был испуган перспективой того, что ярчайший бриллиант королевской Короны будет утрачен просто из-за кривляния Ганди, полуголого факира, имевшего безрассудство попирать ногами ступени вице-королевского дворца. Видение Уинстона было апокалиптическим. Потеря британских внешних связей в течение определенного времени приведет к полному разрушению «чрезмерное» население Британии. В яростном обмене письмами с лордом Линлитгоу, ставшим вице-королем Индии два года назад, он говорил ему, что Англия теперь вступает в новый период усилий и борьбы за свое существование. Удержание Индии было одним из решающих элементов выживания. Линлитгоу говорил ему, что он возбужденно бормочет «атавистические поверья эры, обреченной очень скоро уйти в забытое прошлое».

Длительная кампания Черчилля оказалась неудачной. Он ушел из состава теневого кабинета в январе 1931 года, и можно было предположить, что он сможет применить индийскую тему для того, чтобы отрешить Болдуина от руководства Консервативной партией. Если дело обстояло так, то он был разочарован. Он никогда не смог привлечь более чем относительно небольшую группу «крепких орешков», и воодушевлял некоторых из своих юных поклонников тем, что выбрал эту особую статью чтобы бросить вызов. Также Черчилль заявлял, что именно Болдуин расколол партию, хотя с тех пор как он был выведен из своих «исторических» отношений к Египту, Индии и самой Империи в целом, большинству членов парламента от консерваторов дела представлялись не в этом свете. Его оппоненты не питали отвращения к определенному крючкотворству в помощь Законопроекту о правительстве Индии, но то отношение, которое показывал Черчилль во время этой борьбы, скорее отчуждало, чем привлекло поддержку. В этих обстоятельствах приглашение войти в формируемое Мак-Дональд ом в 1931 году Национальное правительство не последовало, и Болдуин не видел причин протягивать оливковую ветвь и включать его в состав администрации, которую он формировал в 1935 году. В целом, Уинстон скорее ослабил, чем упрочил свой кредит доверия и рост. Более того, в действительности его поведение по отношению к партийному руководству еще раз убедило членов парламента от консерваторов, что он не понимал значения партийной преданности. Он был растраченной силой. Люди, которые по этой причине отвергали его, не были расположены серьезно его воспринимать, когда теперь он начинал говорить о Европе.

Черчиллевский взгляд на мир в середине тридцатых годов внушал, что в пределах шести лет он станет весьма опасным местом. Тем не менее казалось, будто он по-прежнему верил, что «неоспоримая мощь» Британии может быть развернута повсеместно. Все еще может? Он мог наблюдать, что здесь была проблема воли, без которой обладание даже самыми грозными силами было бесцельным. В сентябре 1930 года он высказывал свое изумление Бивербруку. Как могло статься, что те же самые люди, кто пролил столько крови и затратил столько денег, чтобы утверждать Ипр, «обеими руками выбросят наше наследие и наши завоевания из-за беспомощности и малодушия?». Он не мог понять той степени, до которой первая мировая война сделала миллионы людей безвольными перед тем, чтобы встретить другую, кроме того случая, когда становилось без сомнения видимым, что альтернативы не было. Он не мог принять также, что молодое поколение по крайней мере чувствует неудобным гордиться простым фактом «покорения». Черчилль объявлял, что единственным его интересом в политике было восстановить ситуацию, при которой «жалкая публика» все еще восприняла открытым вопрос, уйдет ли Британия из Индии полностью. Если он скажет «людям» «правду», правда ли, что все будет хорошо? Это было донкихотством. В терминах, которых он желал, оно не могло закончиться успехом.

Болдуин понимал, что «жалкую публику» было не так легко убедить. Он не был человеком Империи до мозга костей. У него не было военных мемуаров для написания. Мир 1914 года навсегда уплыл прочь. Премьер-министр не был под контролем союза Лиги Наций, или парализован Мирным голосованием, но он должен был быть избран. Он был уверен, что если бы ему пришлось выйти перед страной в 1935 году с опубликованной программой существенного разоружения, он бы проиграл. Люди так и сядут в постели, когда подумают, что диктаторы смогут их атаковать. Демократическое правительство сможет сделать не более, чем «убеждать и льстить», пользуясь словами Черчилля о Мальборо, и делать любые приготовления, какие только сможет, внутри структуры, которую люди готовились принять. Понимание Болдуином взаимоотношений между премьер-министром и людьми было подкреплено его искусным обращением в кризисе Отречения. Он был на правильной длине волны, в то время как Черчилль романтично, но тщетно стоял за Эдуарда VIII.

Однако, человек, не будучи у власти, может быть Кассандрой. После 1932 года Черчилль определенно распознал угрозу, которую перевооруженная Германия будет представлять стабильности в Европе, и тревогу, которая углублялась после прихода Гитлера к власти. Тем не менее, было неясно, что именно должно быть сделано. Самые страстные переговоры между министрами Кабинета касались одновременно потенциала и уровня ВВС в Англии и Германии. Современникам было трудно определить, где находится правда, и историкам впоследствии это было также нелегко. Черчилль и в самом деле был вовлечен «вовнутрь», приняв предложение войти в состав подкомитета по исследованию воздушной защиты. «Мальборо» и Индия означали, что его внимание никоим образом не будет сконцентрировано на развитии европейских событий. Во время критических моментов он благоразумно находился вне страны, например, во время опубликования пакта Хоара-Лаваля, касающегося будущего Абиссинии.

С тех пор как у него не было необходимости принимать решения, в середине 30-х годов он мог изрекать предостережения высокого уровня обобщенности и полностью избегать некоторых неудобных тем. В самом деле, когда срок правительства Болдуина подошел к концу, было чувство, что он был «наполовину внутри, наполовину снаружи», особенно в отношении воздушных проблем. Он согласился на второе выдвижение, устанавливающее Чемберлена лидером Консервативной партии в мае 1937 года, и питал надокды, что его могли пригласить войти в состав нового Кабинета. Хотя это не было неизбежным, казалось, что Черчилль ремонтировал мосты. До конца 1937 года он ограничил свою критику почти исключительно личной перепиской. Министром по координации обороны он не стал. Тем не менее, он все равно продолжал выстраивать через личные и некоторые официальные каналы обширный резервуар разнообразной информации к тому дню, когда это могло понадобиться.

Другие действия, предпринятые им в этом положении дел, выявили прагматизм, и некоторые наблюдатели сочли его удивительным. С 1936 года и далее он все более погружался в связи с политиками либеральной и лейбористской ориентации. В прошлом они считали его неизлечимым «реакционером», но теперь находили настроенным с энтузиазмом по отношению к Лиге Наций и неожиданно готовым к тому, чтобы ввести СССР в «большой альянс». Это и в самом деле был тот самый случай, когда его распознавание Германии как основной угрозы миру в Европе привело к тому, чтобы поставить свою враждебность по отношению к коммунизму в подчиненное положение. Он также выражал надежду, что Соединенные Штаты можно склонить к более активной заинтересованности европейскими проблемами. Возможно, не случайно следующим его литературным проектом должна была стать «История англоговорящих народов». Лекционные турне, предпринятые им по Северной Америке, оказались полезными не только для его кошелька. Они дали ему чувство собственной важности в то время, когда он больше не казался человеком у власти. В Канаде, он с энтузиазмом говорил о глубине связей Империи — о том, чего никогда не смогут понять «европейцы». Он говорил американцам об общих идеалах. В этих обобщениях была безопасность. Тем не менее, как частное лицо, он ощущал некоторую двойственность в отношении Соединенных Штатов. В конце 20-х годов он обрел сильное неприятие того, что принимал за предложенную американцам цену военно-морского главенства. В октябре 1937 года в своих личных записях он указывал, что хотя идеалы Британии и Амерлки были сходными, интересы их во многом расходились21.

Это различие прежде всего относилось к ухудшению ситуации в Европе. Черчилль направлял правительству торжественные предупреждения. Визит в Германию лорда Галифакса в ноябре 1937 года заставил Уинстона предупредить Палату Общин о глупости выдвижения Британией условий относительно расходов либо на маленькие нации, либо на большие идеалы. Его предчувствия неминуемого бедствия усилились после отставки Идена с поста министра иностранных дел в феврале 1938 года. Он предпочел интерпретировать акцию Идена как действия сильной молодой фигуры, направленные против «длинных, мрачных, растянутых потоков дрейфа и капитуляции». Аншлюс Австрии в марте 1938 года был еще одним указанием на то, что Европа столкнулась с «программой агрессии, хорошо рассчитанной и выверенной во времени». Страны все более и более сталкивались с выбором между подчинением и принятием «эффективных мер», пока оставалось время. Для Черчилля это обозначало выбор между разговорами о «царствовании закона в Европе» и объединением мелких государств континента. Он продолжал оказывать давление на правительство относительно его программы перевооружения в общем и вопроса воздушного паритета с Германией в особенности. Британия и Франция должны быть вместе. Он даже лично съездил в Париж для того, чтобы акцентировать это положение в разговоре с определенными французскими политиками. Тем не менее, было неверным полагать, что в эти месяцы Черчилль не занимался ничем, кроме лоббирования и статей. Он все еще был глубоко погружен в свою письменную работу, одновременно и над последним томом «Мальборо», и над первой главой его нового труда на тему «англоговорящих народов».

Тем не менее, когда встал вопрос о будущем Чехословакии, он выставлял напоказ свою веру в то, что Британия, Франция и Россия, действуя в согласии, определенно смогут предотвратить бедствие войны. Он выказывал симпатию судетским немцам — около трех миллионов которых жили в Чехословакии, когда к концу первой мировой войны границы этой страны были урегулированы, — но полагал, что их лидер, Конрад Хейнлейн, с которым он встретился, должен принять «автономию». Черчилль был против передачи Судет Германии. В последние дни сентября, когда Чемберлен летал то в Германию, то из нее, Черчилль проницательно наблюдал за событиями, тревожась, что премьер-министр привезет «мир с бесчестием». В конце концов, ему казалось, что Мюнхенское соглашение как раз и было таким урегулированием. Он презрительно относился к тем, кто полагал, что умиротворение Европы было достигнуто. В Палате Общин о судьбе Чехословакии он говорил в меланхоличных выражениях. Страна во всех отношениях страдала от своих связей с западными демократиями. Мюнхенское соглашение было «полным и абсолютным поражением». Люди узнают правду. В защитных приготовлениях наблюдались явное пренебрежение и недостатки. Целостное равновесие в Египте было нарушено. Это было тем самым сообщением, слушать которое большинство членов парламента и общества не желали. Он был пророком без славы в своем отечестве. За свое глупое неумение понять логику власти нация заплатит ужасной ценой.

Вторжение в Прагу в марте 1939 года было для Черчилля дальнейшим подтверждением того, что его интуитивная оценка политической действительности была правильной. Воздействие на премьер-министра он совмещал со вниманием к организации Министерства снабжения и к переговорам с Москвой. Все эти тревожные месяцы его жизнь продолжала состоять из написания истории и комментирования политики настоящего. Один из его товарищей, Брендан Бракен, писал в это время, что ни один политик не выказал большей прозорливости. Его долгая и одинокая борьба за разоблачение опасностей диктатуры окажется «лучшей главой в его переполненной жизни». В действительности ею станет другая глава, но во многих отношениях эта последующая глава стала возможной единственно из-за той позиции, которую он занимал в эти годы. Теперь, в свете того, что мы знаем о сложности выбора, который должно было сделать британское правительство, может показаться, что Черчилль слишком упрощенно понимал проблему. Также можно почувствовать, что собственный счет Черчилля к своим взглядам в «Надвигающейся буре» преувеличивает их ясность, последовательность и неизменность позиции. Тем не менее важным фактором было то, что в глазах общественного мнения он все более и более становился человеком, чей взгляд на Гитлера был скорее правильным, чем неправильным, равно и на меры, которые нужно было предпринять, чтобы предотвратить «войну, без которой можно обойтись». Не быть человеком у власти было угнетающе тяжело, но потеря должности была на самом деле его спасением. Также и сам он, после всей обособленности и угнетенности, после сильного ощущения старости, вдруг почувствовал себя молодым, настороженным и уверенным. Необычайные превратности политики выявились еще раз. Он войдёт в историю как человек, который выстоял против «примирения» и, в более угрожающих условиях, еще раз вернулся на путь, ведущий к власти.

Военно-морской министр,

1939–1940

В 11.15 утра 3 сентября 1939 года премьер-министр Невилл Чемберлен обратился к нации с сообщением, что Британия вступила в войну с Германией. За два дня до этого Черчиллю в частной беседе было предложено занять место в малом Военном кабинете, который Чемберлен предполагал сформировать в том, что могло стать коалиционным правительством, если согласятся лейбористы и либералы. В промежутке между этими событиями, так как ничего дальнейшего от премьер-министра он не услышал, Черчилль ломал голову и над последними замыслами правительства, и над своим собственным положением. Тем не менее, прослушав сообщение и пережив объявление о воздушной тревоге, Черчилль поехал в Палату Общин. В своей речи он не стал недооценивать тяжести задачи, но был уверен, что она не является непосильной для Британской империи и Французской Республики. Вопрос был не в том, чтобы сражаться «за» Гданьск или «за» Польшу, но в том, чтобы «сражаться, дабы освободить мир от заразы нацистской тирании, и защитить все самое святое для человека». Несокрушимое чувство спокойствия охватило его. Он осознавал «род приподнятого отмежевания от человеческих и личных проблем».

После дебатов Чемберлен известил его, что он решил назначить министров родов войск в Военном кабинете. В результате он предложил Черчиллю занять пост Военно-морского министра. В тот же самый вечер Черчилль зашел в Адмиралтейство и флоту был разослан сигнал: «Уинстон вернулся». Было несколько жутко по прошествии почти двадцати пяти лет вернуться на то же самое место на пороге новой войны.

Важность назначения Черчилля не могла быть преувеличенна. Еще летом некоторые газеты начали агитировать за его включение в состав правительства, но до действительного начала войны Чемберлен мог все еще игнорировать эту кампанию. Между 1 и 3 сентября некоторые товарищи Черчилля, особенно Бутби, переоценивали положение их героя. Они убеждали его не принимать предложения Чемберлена, но лучше идти в Палату Общин и сокрушить премьер-министра здесь и там. Тем не менее, кроме очевидного риска продолжить политический разрыв в начале войны, было неясным, станет ли преемником Черчилль, и он будет широко раскритикован за безрассудство своей попытки. Факт был в том, что Чемберлен все еще возглавлял Консервативную партию. Премьер-министр не особенно расстроился от того, что ни лейбористы, ни либералы в правительство не вошли. В Палате Общин он обладал большинством около 200 человек, и его Военный кабинет состоял из проверенных и доверенных товарищей, — за исключением новоприбывшего Черчилля. Чемберлен, напротив, не испытывал никаких трудностей в том, чтобы исключать Черчилля из встреч Англо-Французского Верховного Военного совета до февраля 1940 года.

Спорадические нападки Черчилля на правительство за предыдущие шесть лет были сугубо личными. Он не собрал всевозрастающей группы поддержки за своей спиной, хотя едва ли в действительности делал такие попытки. Мерой степени, в которой Черчилль воспринимался как «бывший», было то, что «диссиденты» скорее обращали взоры на более молодого Антони Идена как на возможного «грядущего человека». И Иден принял назначение на пост министра по делам доминионов. Именно Чемберлен до сих пор твердо стоял у власти, или, по крайней мере, так это выглядело. Лео Амери в своем дневнике писал — он ожидал, что до конца года Черчилль станет премьер-министром, но для такого мнения не вырисовывалось особо сильных оснований.

В категориях долговременности, судьба правительства снова зависела от противоречивых концепций власти. То, что Невилл Чемберлен по темпераменту и наклонностям не был «настоящим лидером военного времени», было трюизмом. Кроме того, что он знал, какие страдания принесет с собой война, он по меньшей мере лет десять считал, что длительная война, похоже, будет катастрофической для Британской империи. Война могла начаться на одном континенте, но было непохоже, чтобы она закончилась там же. Не позже марта 1939 года Черчилль писал ему, предлагая «рассмотреть, насколько пустой будет угроза Японии послать армию и флот для захвата Сингапура».

Чемберлен не был так уверен. Фактически, пользуясь выражением одного историка, премьер-министр пришел к той точке зрения, что Британская империя выжила не потому, что была империей силы, а потому, что после утверждения британской власти большинство населяющих ее людей приобрели привычку принимать британское владычество. Япония действительно обладала реальной военной силой, которая могла ограничить британскую власть, и, по мнению Черчилля, наряду с тем, что, судя по Индии, «владычество» Британии более не воспринималось повсеместно, могла подвести ко всеобщему коллапсу Азиатской империи почти одним ударом.

Перспектива войны против Германии на континенте, против Испании в Средиземноморье и против Японии в Восточной Азии была для него навязчивым кошмаром, особенно с тех пор, как поддержка Америки стала маловероятной, поддержка доминионов воспринималась ими в лучшем случае как тяжелая обязанность, а советская поддержка была обоюдоострой, если вообще доступной. Его «борьба за мир» и погоня за «примирением» определялась этим пониманием. Теперь он объявил войну, но все еще надеясь, что экономическая блокада вызовет обострение внутреннего экономического кризиса в Германии, который его советники долго считали вероятным. Ему нравилось думать, что его собственное тщательно разбитое на фазы перевооружение предотвратит такой кризис в Британии. Будет все еще возможным «разбить» Гитлера, хотя, видимо, и не свергать его до тех пор, пока германский народ не сделает этого сам, таким образом и в такие сроки, которые предотвратят большую европейскую войну со всем присутствующим риском ее глобального масштаба.

Инстинкты Черчилля говорили ему, что столь боязливая и реалистичная оценка власти накличет беду. Это был склад ума, обусловленный той потерей воли к власти, которую он замечал в британской политической элите, развращенной неуместной нравственной восприимчивостью. Надо быть готовым (хотя не обязательно способным) сражаться повсюду и со всеми противниками, если уж принято решение эффективно сражаться где-то в одном месте против одного из них. Власть не могла распространяться или удерживаться британским правительством в упаковках по 1 пенни по всему миру. Черчилль не знал точно, почему начинаются войны, но что они начинаются — знал. Его изучение истории, опыт первой мировой войны и внутренние склонности говорили ему, что нехотя в войнах не сражаются и войны не выигрывают. Казалось более вероятным, что Британскую империю спасут скорее энергичное неблагоразумие в мире и действие, чем какие-либо другие средства.

Именно это ощущение немедленно распространилось в Адмиралтействе, но оно было неуютным. Было трудно избежать ощущения «повторяющейся истории» и быть естественными в своих отношениях друг с другом для адмиралов и их министра, и, соответственно, изгонять или освежать в памяти общие воспоминания о полемике, структуре и методах предыдущей войны. Тогда Черчилль был молодым человеком, подавляющим и запугивающим, при случае, служащих офицеров старше его самого. Теперь он был старше, чем они, и, хотя действовал не менее безапелляционно, был менее шероховатым. Они, в свою очередь, обнаруживали большую образованность и умение лучше выражать свои мысли. Паунд, его первый заместитель, был не то, что Джек Фишер. Тем не менее его длительное отсутствие в этом особом министерстве и долгий критический разбор событий 1914–1915 гг. не изменили понимания Черчиллем своей роли. Он зондировал и прощупывал любой вопрос. Он честным и нечестным образом избавлялся от офицеров, которые ему не угодили. Он искал возможность для военно-морского наступления, и адмиралы трепетали от перспективы авантюры на Балтике. Воздушные и подводные силы вызывали тревогу, но тревогу недостаточную. Было возбуждение от потопления «Графа Шпее» в Монтевидео и (нелегального) захвата «Альтмарка» в водах Норвегии. С другой стороны, в Скапа-Флоу затонул «Ройял Оук». Эти и другие эпизоды придавали флоту и Черчиллю видное положение в том, что иначе называлось «странной войной», и привело его в кресло председателя Военного координационного комитета, в дополнение ко всем другим его обязанностям.

Вследствие этих обстоятельств и в силу его качеств на Черчилля была возложена полная ответственность за британские операции в Скандинавии в апреле 1940 года. Спорная операция Британии по минированию норвежского побережья несколькими днями позже была застигнута врасплох германским вторжением в Данию и Норвегию. Ответные действия Британии, хотя и не без отдельных моментов вдохновения, оказались катастрофой, традиционно отнесенной на счет плохой разведки и планирования. Флот лицом к лицу столкнулся с тем фактом, что господство в воздухе было жизненно важным фактором в совместной операции. Предположение, что Германии не удастся успешно вторгнуться в Норвегию, пока британский флот был относительно под рукой в Скапа-Флоу, которое разделял и Черчилль, оказалось разбитым вдребезги. Нет необходимости говорить, что степень ответственности, которая должна была лечь лично на военно-морского министра за путаницу в операции, осталась весьма спорной. Сам Черчилль язвил по поводу способа принятия решений в Военно-координацинном комитете. Тем не менее большая часть критики была нацелена на Адмиралтейство в особенности и Черчилль не мог быть полностью оправдан. С другой стороны, становилось ясным, что информация, которую он получал из загадочных шифровок, была столь поразительно новой и настолько полной «проблемой», что никто точно не знал, как ею пользоваться в оперативном отношении.

Ирония состояла в том, что это поражение в Северном море вознесло Черчилля на Даунинг-стрит, 10. Премьер-министр был настолько глуп, чтобы в канун своей успешной скандинавской кампании отметить, что Гитлер «опоздал на автобус». Теперь общественное мнение в парламенте и стране стало всерьез опасаться поражения. Неприязнь нашла открытый выход в «Норвежских дебатах» 7–8 мая 1940 года. Как он и должен был, Черчилль выступил в защиту и правительства, и себя самого, но ярость атаки на премьера заставила Чемберлена признать, хоть и неохотно, что он должен покинуть пост. Это было странным исходом в округе, в котором он все еще обладал большинством в 81 голос.

Тем не менее, никоим образом не было самоочевидным, что Черчилль — единственный мыслимый преемник. Кое-кто, по какой бы то ни было смеси причин, страстно хотел видеть на этом посту 77-летного Ллойд Джорджа. Фаворитом как в глазах сторонников Чемберлена, так и в глазах лейбористов, был лорд Галифакс, министр иностранных дел — человек, с которым, как и с лордом Ирвином, Черчилль был связан в отношении Индии. Почти не было сомнений, что Галифакс стал бы премьер-министром, если бы он этого захотел. Но он, без сомнения, чувствовал, что обладает не лучшими военными качествами, чем Чемберлен. Даже стань он премьер-министром, Черчилль должен был бы стать министром обороны и, в результате, управлять ходом войны. На свой собственный счет, в беседе с Чемберленом, Галифаксом и Маргессоном, главным организатором партии, Черчилль оставался необычайно тихим. Результатом этой встречи было приглашение от короля сформировать правительство — на что он поспешно согласился. В конце концов он стал премьер-министром.

Власть премьер-министра,

1940–1945

1. Премьер-министр, партии и парламент

Сам Черчилль напыщенно описывал всю свою прошлую жизнь как подготовку к тому, что отныне лежало пред ним. В самом деле, ни один другой премьер-министр в XX веке, и лишь несколько — до него, достигли высочайшего положения на земле со столь широким кругом опыта и свойств. Та манера, в которой он будет держать в руках власть как премьер-министр, будет отражать это удивительное разнообразие. Впервые он будет обладать полной силой решения. Он был неустрашим в бомбардировке премьер-министров, от Кемпбелл-Баннермана до Невилла Чемберлена, записками и предложения, которые выходили за рамки его непосредственных служебных обязанностей. Они по-своему слушали или игнорировали его советы. Теперь он вел диалоги лишь с самим собой. Было трудно ожидать, что он не станет засыпать предложениями коллег, но впервые он мог больше не полагаться на кого-либо еще. В прошлом, часто его раздражению в то время, иные люди отделяли ценные мысли от несуразицы в его предложениях. С другой стороны, он принес на новый пост непревзойденное знание поведения других премьер-министров, не исключая того, как они управляли им самим.

Обстоятельства его прихода к власти, хотя описанные лишь вкратце, имеют фундаментальную важность. Он вошел в соревнование лишь из-за того, что премьер-министр потерял доверие существенной части своей собственной партии. Формально говоря, этот премьер-министр не потерял власти управления. Чемберлен мог продолжать оставаться у власти до тех пор, пока не потерпит поражения в Палате Общин. Вероятно, он не смог бы продержаться слишком долго, хотя абсолютной уверенности в этом нет. Он скорее предпочел бы уйти, чем продолжать бороться. Из этого следовало, что сам Черчилль мог упасть с вершин власти подобным же образом. Поэтому его положение было не похоже на положение других главных фигур войны: Сталина, Гитлера, Рузвельта. Они могли быть отстранены только по случаю смерти от естественных причин или убийства. Только Черчилля могли отстранить голосованием в парламенте, если возникнет неудовлетворенность его руководством. Конечно, Рузвельт должен был выдвинуть свою кандидатуру на выборы, но, будучи однажды избранным, он пребывал на посту фиксированный отрезок времени. Президентская власть не была неограниченной, но она была более постоянной. Следовательно, в международном отношении британский премьер-министр был более уязвим, чем его двойники.

В этой компании премьер-министр Британии всегда будет в таком положении, но положение Черчилля даже в этом случае было особенным. Премьер-министры в норме становятся премьер-министрами из-за того, что они являются лидерами партий, либо партий с абсолютным большинством в парламенте, либо с существенной поддержкой других партий, чтобы обеспечить большинство. Черчилль не был лидером партии. Становясь премьер-министром по приглашению Короны, он не становился партийным лидером. Невилл Чемберлен продолжал удерживать это положение до тех пор, пока не умер, в 1940 году. Интересно порассуждать на тему того, что могло случиться в мае 1940 года, если бы де-факто избрание премьер-министра произошло в более широком кругу и был использован тот вид голосования, который в современной Консервативной партии, а он был бы использован для того, чтобы сместить одного премьер-министра и избрать его преемника. Никоим образом не ясно, стал бы Черчилль премьер-министром в таких обстоятельствах. Это правда, что он стал лидером Консервативной партии после смерти Чемберлена, но это было вынужденным браком. Уинстон хорошо знал, что своим положением на Даунинг-стрит, 10 он не обязан иерархии Консервативной партии или какому-либо из ее органов. Когда они смотрели на его рекорд целиком, многие члены парламента от консерваторов не могли поддержать его без оговорок, и он, в свою очередь, ко многим из них относился с подозрением. В этом отношении роль содействия Чемберлена, в последние месяцы его жизни поддерживавшего Черчилля внутри Консервативной партии, обладала значительной важностью.

Это положение было особенно деликатным, так как одним из способов, которым Черчилль с самого начала пытался укрепить свою собственную позицию, была эксплуатация потери им власти в 30-х и выжимание кредита из того факта, что он не был «виновником». У него не заняло много времени выжить «подпорченных» политиков, как бы высоко или низко ни было их сословие. Лорд Галифакс был отпущен из МИДа в посольство в Вашнгтоне — пост, конечно, важный, но не настолько, как министерство иностранных дел. Сэр Сэмюэль Хоар был счастлив обнаружить себя в посольстве в Мадриде. «Чистка» была разъединенной и по большей части не язвительной, но сторонники Чемберлена знали, что они на пути к периферии войны. Однако каждый понимал, что результат управления первой мировой войной если не вызвал, то ускорил фатальный раскол могучей Либеральной партии. В странных обстоятельствах 1940 года было нетрудно представить себе другой раскол в Консервативной партии, если поступок Черчилля по каким-либо причинам окажется неудовлетворительным.

Возвышение Черчилля было удачным ходом в том парламенте, который был избран в 1935 году. Как и в 1914, война в 1939 году разразилась, когда политики взирали на приближающиеся выборы. Было множество рассуждений на тему, каким будет исход, рассуждений, продолженных последующими историками. Можно предполагать, что лейбористы могли достичь успехов, но недостаточных для того, чтобы сформировать правительство. Увеличенное представительство лейбористов в результате выборов, если бы это произошло, придало бы парламенту иной настрой. Однако, как это было и как это останется до конца войны, премьер-министру придется иметь дело с членами парламента, избранными при очень разных обстоятельствах и со все более отдаленным прошлым. С тех пор как главные партии согласились на перемирие во время выборов, в балансе не могло быть существенных изменений. Опять-таки, можно только предполагать, какое подтверждение на выборах получил бы Черчилль, если бы они произошли в 1940 году. Премьер-министру не пришлось встретить этот вызов и узнать, был ли он в самом деле «народным Уинни».

При всех этих обстоятельствах была определенная ирония в напряжении, легшем на парламент, в британском представлении о том, вокруг чего, собственно велась война. Было необходимо, с точки зрения пропаганды, обозначить различия в способе, которым управлял войной премьер-министр (в парламенте и через парламент) с властью диктаторов, которых не удерживали и не направляли представительные институты. Также и на практике, крайности в принятии решений делали все более неубедительными размышления о том, что в военное время Палата Общин обладает властью инициировать законотворчество или осуществлять тщательную проверку Военного кабинета. Тем не менее именно в Палату Общин, на закрытую или открытую сессию, должен был приходить Черчилль в моменты триумфа, бедствия или рутинной обыденности. Он должен был представлять себя перед лицом критики по поводу больших или ничтожных тем, иногда к его сильному раздражению. Он должен был отвечать на нее так, чтобы разуверять и воодушевлять, даже когда чувствовал, что критика была нечестной или бесполезной. Это было такое сдерживание власти, которое не должен был терпеть ни один лидер. Только в первые шесть месяцев 1942 года, сопровождавшихся падением Сингапура и Тобрука, была хотя бы перспектива того, что парламентская критика придаст некоторую рискованность положению Черчилля. Голосование по вотуму недоверия, которое последовало за датами 1–2 июля, дало правительству 475 голосов, а его критикам — 25.

Тот факт, что столь малое разногласие явилось высшей точкой парламентской оппозиции во время войны, был, конечно, изрядным свидетельством эффективности сплочения коалиции, сформированной Черчиллем в мае 1940 года. Во второй мировой войне она дошла почти до той же самой точки, которая была и в первой. Однако Черчилль формировал свою коалицию не так, как надлежит премьер-министру, неохотно расширяя партийную основу своего правительства. Его коалиция была коалицией с самого начала, и ее состав отражал испытываемую им необходимость не только создать правительство национального единства, путем многопартийного участия, но сделать это таким образом, который гарантировал бы его личную власть. В результате получилась странная смесь из «друзей Черчилля», людей, не зависящих от формальных межпартийных назначений. Вначале, в составе Военного кабинета из пяти человек, к Черчиллю присоединились Чемберлен и Галифакс, и Эттли с Гринвудом от лейбористов. Три министра родов войск — Александер — Адмиралтейство (лейборист), Иден — Военное министерство (консерватор) и Синклер — ВВС (либерал) оказались к месту. На лорда Ллойда на посту министра по делам колоний можно было положиться в задаче оглашать точки зрения в империи. Широта мнений в дальнейшем была отражена в назначении Бивербрука, Саймона и Кингсли Вуда, и, по совету Эттли, чтобы видели, что решающие назначения относительно дел своей страны отходят к социалистам — Бивена (министерство труда) и Моррисона (обеспечения). Естественно, с течением времени, в персональном составе происходили значительные изменения, но Черчилль никогда не позволял ситуации развиваться таким образом, чтобы кто бы то ни был смог занять позицию, опасную для него самого. Только в 1942 году, по данным Гэллапа, удовлетворенность правительством в обществе была менее 50 %, а по большей части — более 70 % — были, видимо, удовлетворены. Тем не менее, многозначительно, что личный рейтинг Черчилля был выше, чем у правительства, кроме самого конца войны. Это несоответствие позже выразилось в мнении, что если Черчилль когда-нибудь и будет заменен, то скорее на того, кто будет обладать сравнимой по величине харизмой. Иногда упоминалось имя Стаффорда Криппса, человека настолько же характерно аскетичного, насколько Черчилль был сибаритом, но это никогда не было серьезной возможностью. С негативной точки зрения, Черчилль остался у власти только потому, что вокруг не нашлось никого лучше, чтобы его заменить. С позитивной — его рекорд наводил на мысль, что он и останется, рекордом.

2. Форма и содержание

3 сентября 1939 года Черчилль провозгласил тост «за победу». В своей первой речи в качестве премьер-министра он не смог предложить ничего, кроме «крови, тяжкого труда, слез и пота» в погоне за этой целью. Ею должна была стать «победа, победа любой ценой, победа вопреки любому террору, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь к ней». Он хорошо знал, что премьер-министром он стал только благодаря войне. Его опыт первой мировой показывал ему, что удача политика на войне была гораздо более непостоянна, чем обычно. Однако, были даны договоры в парламенте и модели партий. Тут и там их можно было кое-как подправить, но они устанавливали формальные параметры власти. Крайности войны были повелительны. Перемена была необходимой и неизбежной, но она была сделана управляемой и приемлемой, насколько это имело место в структуре определенной продолжительности.

Необходимость «мобилизации для тотальной войны» была хорошо понята. Она требовала способности к тому, чтобы за пределами служебного кабинета или палаты, в которой происходили совещания, наладить связь с теми домами и сердцами, которые могли предпочесть более тихую жизнь. Она требовала стиля. Даже те в политическом мире, кто имел свои оговорки относительно Черчилля в мае 1940 года, признавали, что стиль у Черчилля есть. Мощь государства на войне полностью зависела от его сплоченности и чувства целеустремленности. Черчилль очень живо ощутил это сам, вступая в должность во время падения Франции. Он метался через Ла-Манш, стараясь укрепить волю к сражениям, но вместо этого становился свидетелем разрушения морального состояния. В какой степени падение Франции являлось военной неудачей и в какой степени оно было духовным разложением, всегда будет спорным вопросом. Для Черчилля урок был ясен. Власть политиков и генералов испарялась, если не было воли к борьбе. В 30-х годах он потерпел огромную неудачу, пытаясь возродить энтузиазм в отношении империи, который казался пришедшим в упадок среди британской элиты, равно как и народа. Однако теперь, когда опасность была столь неотвратима и столь близка, будет ли действительно возможно укрепить мускулатуру и собрать кровь воедино?

Собственное мнение Черчилля впоследствии, в «Их лучшем часе», делало ударение на национальном единстве, которое не нужно было создавать, а нужно было просто подкрепить в обстоятельствах стресса. В этом отношении премьер-министр был счастливым наследователем того, что он считал промедлением и малодушием Болдуина и Чемберлена. В 1938 году война могла стать отчетливо разделяющей в своей собственной стране — независимо от того, удачной она будет или нет. Она также выявит разделение империя/Содружество. К тому времени как Чемберлен объявил войну, мнение, что он подошел к пределу уступок и примирения, было всеобщим. Война была оправдана. Единственное противостояние было со стороны коммунистов вслед за Советско-Германским пактом. Имелись группы пацифистов и совестливых протестующих, но не в том масштабе, который представлялся во времена хмельных дней Союза мирного залога.

Следовательно, по большому счету, было достигнуто единодушие. Язык риторики Черчилля мог строиться на том предположении, что желание «победы» было почти всеобщим. Оратору не было нужды убеждаться или спорить. Десятки лет его опыта как публичного оратора использовались для своего эффективного применения. Полвека спустя слова, напечатанные на бумаге, все еще сохранили способность побуждать к действиям, хотя они и казались принадлежащими другой эпохе. Человек и время были под стать друг другу. Черчилля был достаточно стар для того, чтобы произносить речь в старой традиции, но не слишком стар для того, чтобы приспособиться к требованиям микрофона и трансляции. Его долго мучило, что Би-би-си отказала ему в эфирном времени, чтобы изложить свои взгляды на Индийский вопрос. Теперь он наверстывал время. Нет сомнения, что далеко не все его речи выслушивались в благоговейной тишине и не все они вызвали немедленный подъем духа, но имеются обширные и разнообразные свидетельства воодушевления, которое они вызывали. Тот факт, что используемый Черчиллем английский не вполне соотносился с манерой, в которой кто-либо говорил в действительности, во внимание не принимался. Предположить, что «единственно большим» вкладом Черчилля в войну были его выступления — это, конечно, слишком, но его речи были применением власти весьма особого личного вида. Никто не мог его в этом превзойти.

И все же одних слов было недостаточно. Со стороны премьер-министра ожидалось выражение чувства неослабевающего обязательства, но обязательства, которое должно было быть бодрым и оптимистичным. Надо было появляться то тут, то там, а не погружаться в забвение. Создание такого образа не мешало тому, что было на самом деле. По природе Черчилля был упругим и неослабевающим человеком. Помогла и врожденная страсть хорошо выглядеть. В прошлом эта его склонность вызывала разве что сдерживаемое веселье окружающих. Теперь она явилась миру в полной мере. Сегодня он мог быть зеркалом мрачного портняжного вдохновения, назавтра — демонстрировать почти игривую затрапезность своего одеяния. Он мог по очереди появиться в гражданской одежде, форме военного и моряка. Его можно было видеть на борту бесчисленных кораблей, в пустыне, на углах улиц. У него было множество шляп и кепок на все случаи жизни. Он не всегда имел возможность менять сорочка трижды в день, но ему бы этого хотелось. Общий эффект был внушителен. Это был не один человек в одной роли, а множество людей в разных ролях — и все они таинственным образом звались Уинстоном Черчиллем. И каждый знал или думал, что он всегда курил сигару. Он обладал безошибочной способностью пройти по тлеющим доскам среди навивающихся пожарных шлангов со своей неизменной тросточкой. Он в самом деле приведет нацию к победе. Он стал «добрым старым Уинни», никогда не становясь человеком народа. Человек, который ожидал от слуги, что тот выдавит ему зубную пасту на щетку, продолжал жить в полном наведении «обычной жизни», но что это значило?

Содержание с формой не расходилось. Имеются многочисленные свидетельства того, какое гальванизирующее действие производило его появление в Уайтхолле. Нам представляется зрелище респектабельных государственных служащих, бегом несущихся по коридорам. Обычные рабочие часы и выходные прекратили свое существование. Над своими официальными памятными записками он работал изо всех сил, и бок о бок с ними были его закадычные друзья, такие как майор Мортон и профессор Линдеман. Случайные посетители, такие как молодой ученый Р. Д. Джонс, писали, что они выходили с «чувством, будто бы подзарядились энергией от контакта с источником живой силы». Такие воспоминания не могут быть сброшены со счетов, хотя здравый смысл говорит, что в сложной работе Уайтхолла военного времени, конечно, был предел дополнительным обязанностям, которые мог выполнить премьер-министр. Вопреки впечатлениям, иногда подкрепляемым его мемуарами и знаменитыми красными наклейками «Сделать сегодня», премьер-министр не обладал возможностью напрямую обеспечивать немедленное воплощение всех своих желаний. Его штабные офицеры делали все что могли, и Черчилль использовал накопленный опыт ’’путей и способов», выстроенных им за время своей жизни, чтобы добиться хорошего эффекта. Но даже в этом случае небольшой скептицизм не повредит истине. В Уайтхолле и на разнообразных театрах конфликтов было огромное множество людей, которые не «работали с Черчиллем», но которые, тем не менее, эффективно заставляли дела идти своим чередом. Они не вели дневников и навряд ли даже видели премьер-министра. А для тех немногих, кто видел, его время и методы работы оказывались не столько стимулирующими, сколько изматывающими. Коллективная сила группы была в опасности, подрываемая этой динамо-машиной в центре. Так сказать, оставались живые впечатления, что эта рабочая лошадка никому не уступит. Человек, которому было около семидесяти, выдерживал 90-часовую рабочую неделю в течение пяти лет и успешно дал отпор сердечным приступам и обострениям пневмонии (каждая из этих напастей могла свести в могилу более молодого и мнимо более крепкого человека). Его работоспособность напрямую зависела от физического состояния, и в этом отношении он всегда казался способным выдерживать все нагрузки, которые безвозмездно принимал на себя как неизбежные и обязательные.

3. Вершины управления

Черчилль был премьер-министром, совмещавшим личный опыт битв в Европе, Африке и Азии и двух сроков пребывания на посту военно-морского министра со знаниями человека, всю жизнь интересовавшегося военной историей. С одной стороны, это было уникальной опорой, чтобы в критические моменты наиболее эффективно употребить власть. С другой, сам этот опыт порождал взрывоопасные размышления о соотношении конституционных рамок и практических запросов военного управления и контроля. И это могло свести всю выгоду к нулю, если при таком положении не найти оптимальный предел власти премьер-министра.

О проблеме стратегического планирования и сотрудничестве между радами войск Черчилль знал лучше кого бы то ни было на переднем крае британской политики. Он, хоть и со стороны, наблюдал предпринимаемые перед войной попытки координации обороны, а в последние месяцы своего правления Чемберлен просил его председательствовать на совещаниях начальников штабов. Став премьером Черчилль назвал себя и министром обороны. Такого поста во время первой мировой не существовало, и его полномочия не были четко определены. Министерства обороны не было, но Черчилль полагался на то, что он называл своей «управленческой машиной» в лице генерала Гастингса Исмея, своего «начштаба», и на небольшой секретариат. Это самоназначение имело целью централизовать и интегрировать политику и стратегию, что могло гарантировать от как-нибудь фиаско, подобного Дарданеллам. Исмей продолжал вкратце вводить Черчилля в курс работы Комитета начальников штабов (который был сформирован в 1924 году), хотя премьер-министр всегда сам присутствовал на его заседаниях. Над начальниками штабов стоял Комитет обороны (действий), в котором заседали заместитель премьер-министра (Эттли), три министра родов войск (в присутствии начальников), а позже — министр иностранных дел и другие министры, если случай того требовал. Исмей характеризовал этот порядок, остававшийся неизменным в течение всей войны — хотя Комитет обороны в полном составе собирался нечасто — как систему, позволявшую премьеру осуществлять личное, прямое, повсеместное и постоянное руководство одновременно и выработкой политики, и военными операциями в целом.

Эта интегрированная командная структура не избавляла, однако, Черчилля от привычки повсеместно давать советы, притом, что какого-либо штатного основного советника по военным вопросам он не назначил. Профессор Линдеман был под рукой, на Даунинг-стрит, 11, чтобы помочь чем угодно, особенно статистикой, если возникает необходимость. Установившийся порядок позволял Черчиллю, как он любил, иметь дело непосредственно с людьми, на которых лежала ответственность. Однако эта структура не была командной и не обладала ни ее недостатками, ни её преимуществами. Та степень, в которой в неё был вовлечен премьер-министр, позволяла ему когда дела шли плохо, соблюдать иерархическую дистанцию и перетасовывать военные кадры. Эта же степень давала право греться в лучах обожания, когда дела шли хорошо. Но принятая структура всегда оставляла его открытым для критики с двух сторон противолежащих позиций (обе были выражены на дебатах относительно вотума недоверия в июле 1942 года). Он мог быть обвинен в склонности к излишней коллегиальности или же, напротив, в излишнем вмешательстве в оперативные вопросы, которые лучше было бы оставить на усмотрение начальников штабов. Правда, ни один из критических подходов не смог кристаллизоваться в твердый принцип, но премьеру всегда надо было достичь того, чтобы его оппоненты сами себя уравновешивали. Точку равновесия он находил с учетом решаемого вопроса и упорства или робости тех, кто был вовлечен в спор с ним. «Я никогда не обладал аристократической властью, — писал Черчилль в своих мемуарах, — и всегда должен был продвигаться вперед вместе с политическим и профессиональным мнением и имея его в виду». Нет необходимости говорить, что при случае он был более склонен скорее двигаться против этого мнения, чем вместе с ним, но он не предпринимал абстрактных и удаленных решений. Он имел дело с работниками (и лишь иногда с работницами) лично, и, по возможности, на местах.

Айронсайд, замененный Диллом (Армия), Ньюэлл, которого сменил Портал (ВВС) и Паунд (ВМФ) были не теми личностями, чтобы раздуть яростную оппозицию назначенному премьер-министру в первые восемнадцать месяцев пребывания его в должности. Черчилль знал, что ему, как любому вновь назначенному на пост, будет предоставлен своего рода медовый месяц, в течение которого ему будут прощаться ошибки, так как за них будут проклинать его предшественника. Этот период благосклонности долго продолжаться не будет, поэтому ему пришлось с самого начала делать свои пометки на решениях. Даже в этом случае, в 1940 году было трудно увидеть, что будет делать Комитет обороны, кроме как «внимательно слушать». Ничего из того, что он смог бы сделать, не предотвратило бы падения Франции, даже отправка дополнительного контингента пилотов Королевских ВВС. Если бы он их послал, их потеря могла бы стать гибельной для успеха в последующей Битве за Британию. «Чудо» британской эвакуации из Дюнкерка не могло скрыть того факта, что Германия, казалось, обретала ненормальное преимущество. Каким образом могла Британская армия снова завоевать континент? Немедленного, и, возможно, даже отдельного ответа на этот вопрос не было.

Вместо этого Черчилль сконцентрировался на обороне острова: на том, чтобы Королевские ВВС держали под контролем небеса, а Королевские ВМФ держали открытыми морские проходы. «На полях человеческих конфликтов никогда столь многое не было столь сильно обязано столь малому», — это его знаменитое подношение было кульминацией определенной попытки с его стороны привлечь внимание общества к решающей роли воздушных сил. Это также привело к вере в то, что бомбардировочная авиация, единственное наступательное оружие Британии, обладает большой разрушительной мощью. Легкое или глубокое, но внушение, которое оказывал премьер-министр на все решения во время «года выживания», не позволило остановиться и задать встречный вопрос: а какая, собственно, разница? Безусловно, выбор был столь ограниченным, что только человек черчиллевской чеканки мог делать его внутри столь узкого круга. В день эвакуации из Дюнкера он говорил о необходимости избежать исключительной настроенности мышления на защиту, которая, как он полагал, разрушила Францию. Все же, что он мог сделать? Тем не менее некоторые решения носили на себе неискоренимый (и безжалостный) личностный отпечаток, например решение в июле 1940 года потопить французские корабли, на том основании, что они будут представлять угрозу безопасности Британии, если попадут в руки Аксиса. Таков был Черчилль на войне.

Решимость Черчилля также можно наблюдать в другом спорном действии — отстранении Уэйвелла от командования на Среднем Востоке и в Северной Африке в июне 1941 года. «Я хотел показать свою власть», — записывает Десмонд Моррис слова Черчилля. Его система управления требовала не толко тесного контакта с начальниками штабов, но также личного общения с полевыми главнокомандующими. Он ожидал от них, что они будут ему обязаны. После первой их встречи в августе 1940 года Черчилль почувствовал, что у Уэйвелла недостает энергичности в мышлении и решимости в преодолении помех — качеств, абсолютно необходимых для успешного ведения войны. Удовлетворенность действиями Уэйвелла, как, например, после его победы над итальянцами в Сиди-Баррани, сменилась возрастающей нетерпимостью к его излишней осторожности весной и в начале лета 1941 года. Со своей стороны, Уэйвелл подозревал, что если премьер-министр и мог чувствовать себя как дома в мире большой стратегии, он слабо понимал оперативные проблемы механизированной войны в пустыне.

Заменившего его Очинлека ждала та же судьба. Полевые командиры в 1940–1941 годах подвергались нескончаемым поучениям, длившимся иногда часами. Это был надзор такой степени, которой, к примеру, Мальборо, помогая при случае генералам, никогда не выдерживал. Положительной стороной этого было то, что командиры также могли черпать воодушевление из ощущения, что они участвуют в общем деле. Трещина времен первой мировой войны, пролегавшая тогда между «высокими военными чинами» и «гражданским платьем», больше не появлялось. С такими генералами, как Александер, который также был аристократом и любил рисовать, общение Черчилля было в общем превосходным. Практически то же самое, несмотря на отдельные столкновения, было и с другим, более хрупким ольстерцем, Бернардом Монтгомери. Черчилль постоянно твердил о необходимости идти на риск и полагаться на чутьё: полевым командирам, видимо, нравилось самим определять степень риска без того, чтобы решать эту задачу с человеком, находящимся за тысячи миль в Лондоне и, казалось, думавшим, что знает больше, чем они. Правда, нередко он действительно знал больше.

Начальникам штабов тоже пришлось держать круговую оборону и в целом они вполне успешно с этим справлялись на всем протяжении войны. Профессиональная солидарность никогда не могла заставить генералов одобрять «вмешательство» премьер-министра в дела их коллег на полях сражений. Все, что они могли делать — в каждом отдельном случае доказывать его достоинства. Для них не имело значения, кто сидит в командном кресле. «Нужно огромное моральное мужество, — писал ему Дилл, — чтобы не испугаться того, что тебя сочтут испугавшимся». Черчилль выслал его в Вашингтон и заменил Аланом Бруком («Бруки») в конце 1941 года. Сотрудничество этих столь разных по темпераменту людей играло стержневую роль в оставшийся период войны; редко они не виделись более шести часов подряд. Конечно, были тысячи проблем, каждая из которых настоятельно требовала внимания. Обязанности постоянно передавались из рук в руки, не позволяя упрощенно оценивать власть. Историки могут указать на примеры, когда Черчилль позволял себе быть не то чтобы оставленным, а «отсоветованным» от каких-то особых действий. Они также могут указать на примеры, когда он упрямо не давал себя в чем-то убедить. В целом же было, вероятно, полезным, что обладатель верховной власти мог часто спускаться в царство деталей.

4. Оснащение власти

Не исключалось и такое: мобилизовать нацию, стать ее цементирующим звеном, сформировать надежную командную структуру, выбрать динамичных полевых командиров — и все-таки проиграть сражение. Надо было использовать самые эффективные структуры и механизмы, и решения премьер-министра в этих обстоятельствах могли в огромной степени определить качество управления войной. Одним из больших достоинств Черчилля как военного лидера было его знание непредсказуемости войны. Что сегодня могло быть источником силы, назавтра устаревало, даже становясь вредным. Перед политиком, равно как и перед историком, стоит трудная задача — взвешивать и отбирать такие факты, которые, будучи спаянными воедино, обусловили бы способность нации эффективно вести войну. Черчилль не подвергал эти факты формальному анализу, но его долгий опыт правления, во время которого он продемонстрировал свое умение мыслить «всеохватно», позволял ему обеспечивать эффективную взаимосвязь абсолютно всего.

Еще в первый год своей службы в военном ведомстве Черчилль определил, что Британия не обладает достаточной военной или экономической мощью, чтобы победить. Гитлер был господином Центральной и Западной Европы. Утешительная эвакуация из Дюнкерка не могла замаскировать поражения франко-британских армий. Население Соединенного Королевства составляло всего 48 миллионов человек. Невозможно было поверить, что даже расширенная британская армия сможет вторгнуться на европейский материк и нанести всестороннее поражение германским войскам. Усилия Королевских ВМФ и истребительной авиации летом и осенью 1940 года позволили Британии выжить, но перспектива «широко-масштабной наступательной операции на море и на суше» была неправильной. Уровень потерь на флоте наводил на размышления совсем иной направленности. Производственная основа британской экономики не соответствовала задачам войны. Заказы на авиационную технику, другое оборудование и снаряжение уже были размещены в Соединенных Штатах, но их надо было оплачивать. Ликвидация продажных активов Британии и снижение золотого запаса было необходимостью, но этот процесс не мог продолжаться бесконечно. Расходы естественно определяли продолжительность времени, оставшегося до момента национального краха — возможно, год или полтора в лучшем случае. Этим расходам предшествовали впечатления от падения Франции.

Это была та самая ситуация, которая предоставила Черчиллю решать самые сложные проблемы относительно применения власти за всю его карьеру. Американская помощь, была жизненно важной, но можно ли было ее достичь на основе, которая в дальнейшем гарантировала бы безопасность и целостность Британской империи? Короче говоря, как обеспокоить Вашингтон тяжелым положением Британии, не рисуя в то же время картину настолько мрачную, что в Вашингтоне смогут сказать о помощи Британии как о деле бесполезном? Правда, прогнозы Казначейства несколько отодвигали дату истощения золотых и долларовых запасов страны.

С тех самых пор, как Черчилль вернулся в Адмиралтейство, он неутомимо поддерживал переписку с Рузвельтом. За последовавшие месяцы и годы эта эпистолярная неутомимость принесла плоды редкого очарования и важности. Авторы перемежали свои комментарии личными наблюдениями, и некоторая степень близости была установлена — хотя Уинстона раздражала убежденность президента в том, что его предком был «Мальборо». Оба маневрировали во всех направлениях. Черчилль был просителем, но просителем гордым. Рузвельт проявил симпатию, но не проявлял намерения просто гарантировать позицию Британии в мире. Британцы должны были увидеть, что за любую помощь, которую они смогут получить, придется платить. Предметом заботы в случае германского вторжения была судьба британского флота. Таким образом, после нескольких месяцев переговоров с лета 1940 года, было достигнуто соглашение о снабжении Британии пятьюдесятью устаревшими эскадренными миноносцами. В ответ американцы могли взять в аренду ряд атлантических и карибских баз. После переизбрания Рузвельта в ноябре 1940 года много усилий с британской стороны было затрачено на длинное письмо от 7 декабря, в котором излагалась тяжесть положения. Ударение ставилось на морских потерях и на неминуемом истощении долларовых резервов. Не правда ли, Соединенные Штаты не желают видеть Британию «ободранной до костей» достижением победы? Провозглашалось, что письмо было не призывом о помощи, а скорее заявлением о том, какой минимум действий требуется для достижения «нашей общей выгоды». Были сделаны предварительные наброски с тем, чтобы сотрудничество стало более определенным. Единственная надежда на сохранение «разумно либерального мира» после войны будет возложена на Соединенные Штаты и Британию, обладающие «несомненным воздушным и морским главенством». Власть в руках этих двух великих либеральных наций гарантировала стабильную перспективу мира. В таком предприятии ни одна страна не могла быть «поставлена в положение умоляющего клиента другой». Такая мольба в обращении к равному партнеру звучала хорошо. Действительность, как выражал ее британский посол, состояла в том, что Британия была «разбита». Рузвельта это не подтолкнуло, но он отправил в Лондон Гарри Гопкинса в качестве личного секретаря. Гопкинс подтвердил* что с помощью медлить нельзя. Совсем другое впечатление сложилось у посла США, которого вскоре должны были заменить, Джозефа Кеннеди. Весной 1941 года был открыт путь к «ленд-лизу». Закон позволял Президенту США, на деньги, выделенные Конгрессом, обеспечить через служебные ведомства или закупочные агентства запасы, которые можно было «одолжить» или «арендовать» любой стране, защиту которой Президент считал жизненно важной для обороны Соединенных Штатов. От принимающего правительства не требовалось оплаты деньгами за эти товары, хотя впоследствии, к концу войны, Британия должна была отменить торговые барьеры. Две великих «англоговорящих» демократии и в самом деле «смешивались» друг с другом. На публике Черчилль описывал это законодательство как «самый бескорыстный акт» в истории. В личном же письме министру финансов от 20 марта он писал, что судя по результатам, Британия «не только будет ободрана, но и обглодана до костей». Он добавлял, что ему хотелось, чтобы американцы «попрочнее сели на крючок, но они и так уже отлично на нем сидят. Власть должника теперь становится господствующей, особенно когда он сражается в одиночку». Это было странным способом интерпретировать тот шаг, который был «концом Британии как самостоятельной великой державы».

В дополнение ко всему, власть должника продолжала сражаться в одиночку лишь на несколько месяцев дольше. 22 июня германские войска направились на Советский Союз. Реакция Черчилля была решительной. Он, без сомнения, испытал облегчение от этой «диверсии», после серии задержек во время предыдущих шести месяцев, в основном недавно на Крите. Невзирая на свою долгую враждебность по отношению к коммунизму, от которой он не отказался, он утверждал, что дело любого русского, сражающегося за свой дом и очаг, как он выражался, было делом свободных людей и свободных народов в любой части земного шара. Россия получит «любую помощь которая только будет во власти Британии». В последующие месяцы предоставление такой помощи оказалось делом и трудным, и опасным, но при всех обстоятельствах требовалось большее, чем слова поддержки. Важно было, чтобы Сталин не сделал заключения, будто Британия была бессильной, но действительность британской силы накладывала суровые ограничения на предоставления помощи. Обе страны приняли на себя обязательство не заключать сепаратного мира. Черчилль не преувеличивал важности выживания Советского Союза. Полный успех Германии на Востоке мог дать возможность нанести Британии нокаутирующий удар. Тем не менее посылать какие-либо британские войска для того, чтобы сражаться на стороне Красной Армии, не предполагалось, но перспектива бомбардировочного наступления открывалась, и даже до той точки, когда возникали сомнения относительно воздействия, которое окажет бомбежка. Сталин послал Черчиллю поздравительную телеграмму на день рождения, но, за исключением данного жеста, между этими людьми не возникла эпистолярная близость, подобная той, которая существовала между Черчиллем и Рузвельтом.

В августе 1941 года Черчилль и Рузвельт сделали еще один шаг вперед. Они встретились на борту корабля у побережья Ньюфаундленда, в той точке, где, что знаменательно, должна была быть построена американская военная база. В контексте дискуссии по широкому кругу вопросов — который не включал в себя возможность вступления в войну Соединенных Штатов — два лидера составили необычайную «Атлантическую Хартию» на деле — пресс-релиз; она устанавливала принципы послевоенного урегулирования. Самым тревожным аспектом, с точки зрения Черчилля, было обстоятельство «уважать права всех людей выбирать форму правления, под которой они будут жить». Он не мог поверить, что этот восхитительный принцип применим к Азии, Африке или Среднему Востоку. Смесь тревоги и приподнятого настроения, которую испытывал Черчилль на этой встрече, отражавшей двусмысленность власти, существующей в это время, была сонаправлена японским ударом по Пирл-Харбору 7 декабря. Через три дня Черчилль, связав Британию обязательством сражаться против Японии, отправился в Вашингтон, чтобы предложить свой совет. Прямое нападение Японии было чем-то, на что он мог надеяться: «И все-таки мы победили в конце концов!»

Кто были эти «мы»? В интервале между маем 1940 и июнем 1941 сила, которой обладал Черчилль, была сломанной силой Британской империи. Тем не менее, в течение предыдущих шести месяцев именно Советский Союз принял на себя германскую военную мощь — и, с малой толикой везения, успешно сумел ей противостоять. Впереди будет борьба в Восточной Европе, но если Красная Армия повернет немцев вспять, Сталин достаточно охотно заявит о своей победе. Включал ли его Черчилль в это «мы»? Ему было ясно, что именно общий враг сплотил две страны. Что случится, когда враг будет разбит? Черчилль был значительно более готов поверить, что Британия и Соединенные Штаты разделяют одинаковые ценности, но внутренние напряжения уже были обозначены. События декабря 1941 года открыто объединили Британию и Соединенные Штаты, но проблемы власти, изначально присутствующие в их взаимоотношениях, остались нерешенными. Также и произошедший в Азии конфликт угрожал привычной целостности британской власти на Индийском полуострове и в Малайе, и, вместе с тем, обманчивой природе поддержки, которую Британия могла предложить Австралии и Новой Зеландии.

Возвращаясь к послевоенным дням, когда он, пребывая в должности министра по делам колоний, под давлением Соединенных Штатов и доминионов молча согласился на невозобновление англо-японского договора о союзничестве, Черчилль был в чём-то спокоен относительно положения Японии в Восточной Азии. Казалось, что в действительности японцы нападать не станут, а если и станут, для западного противника это проблемы не представит, и в конце концов Соединенные Штаты их удержат. Все эти предположения оказались ложными или близкими к тому, чтобы оказаться ложными. До Пирл-Харбора существовала тревожная возможность японского нападения на британские владения, отвечать на которое американцы могли и не считать себя обязанными. Черчилль старался заинтересовать Рузвельта использованием сингапурской базы для ВМС США, но неудачно. Это было равносильно признанию того факта, в который не были посвящены Веллингтон и Канберра, что в действительности, если разразятся военные действия, Британия не будет в состоянии отправить большие дополнительные войска в Юго-Восточную Азию, несмотря на данные ранее обещания в обратном. Черчилль пришел к этому заключению без радости, но он был уверен, что Австралия и Новая Зеландия поймут первостепенное значение Европы, как они всегда это делали.

Однако в действительности Черчилль решил послать в Сингапур «Принца Уэльского» и «Отпор». 10 декабря 1941 года, за два дня до того, как он отправился в Вашингтон, Черчилль получил ошеломляющее известие о том, что они были потоплены. Власть в воздухе недооценили еще раз. За этим последовали еще более сокрушительные известия, высшей точкой которых было падение Сингапура в феврале 1942 года — «самое большое военное бедствие в истории Британии». Оно пришло на вершине успеха Германии в Северной Африке и побега из Бреста германских боевых крейсеров «Шарнхорст» и «Гнейзенау». В начале марта пал Рангун. Достижения «крестоносной» кампании в Северной Африке были сведены к нулю, и в июне Тобрук, вместе со своими запасами и защитниками, сдался германскому командующему Роммелю. В дальнейшем эти неудачи в разных частях света гораздо более заметно показали непрочность Британской империи и нависшую над ней угрозу распада. Защитники Тобрука — австралийцы, южноафриканцы, индийцы и британцы — были те самые «мы», которые должны были выиграть войну, но их чувство коллективной «британскости» истощалось. Австралийское правительство было в ярости относительно поворота событий в Юго-Восточной Азии и объявило, что отныне — «Австралия — прежде всего», — в совпадении с Соединенными Штатами. У южноафриканцев всегда были собственные приоритеты. Индия была в смятении. В марте Круппс был отправлен попытаться убедить содружество политических деятелей Индии в том, чтобы вернуться к послевоенной независимости, но миссия не удалась. В августе беспокойство сдерживалось с трудом и Ганди, Неру и другие лидеры были интернированы. В свете признания потери британской власти неудивительно, что Черчилль подвергался критике в парламенте.

Победа Монтгомери в Эль-Аламейне остановила скольжение политического положения Черчилля. «Я стал Первым Министром Короля, — заявил он неделю спустя, — не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи». Это было заявление, но одного его было недостаточно с позиции чести. В том же месяце в Северной Африке был произведен «факельный» десант в ходе операции, которой, что многозначительно, командовал американец, Эйзенхауэр. То, что Черчилль обеспечил безопасность этого шага, было правдой, но снабжали людей американцы, как они же всё больше и больше тратили миллионы по всему миру по мере того, как развивалась война. В том же самом месяце Красная Армия начала зимнее наступление, которое закончилось победой под Сталинградом весной 1943 года. На стенах писали про Гитлера, но то же самое, в другой манере, было и про Черчилля.

С этой точки зрения, по мере того, как власть Соединенных Штатов и Советского Союза все прибывала, власть Британской империи все убывала. Черчилль чувствовал перемену климата, но не знал точно, как на это реагировать. Его чувство власти всегда было сугубо личным. Не случайно он был и все еще оставался самым большим путешественником из главных политических фигур во время войны. Сила личности могла быть компенсацией относительно ослабления мощи империи. «Ехать было моей обязанностью, — телеграфировал Черчилль Эттли о своем визите к Сталину в августе 1942 года. — Теперь они знают самое худшее…». Он был уверен, что «те разочаровывающие новости, которые я привез (касаются второго фронта), не могли быть сообщены никем, кроме меня лично, без того, чтобы не привести к действительно серьезному отходу в сторону». Конференция с Рузвельтом в Касабланке в январе 1943 года, в основном известная из-за того, что союзники потребовали от Германии «безоговорочной капитуляции», была еще одним примером «личного касательства». В Марракеше Черчилль нарисовал картину, которую подарил президенту в знак дружбы. В дальнейшем были еще конференции и Вашингтоне и Квебеке, в мае и августе 1943, перед тем как кульминационным пунктом года стала первая конференция «Большой тройки» в Тегеране к концу 1943 года.

Такая «дипломатия в верхах» подрывала физические силы Черчилля и имела как преимущества, так и недостатки. Возможно, скорее именно перспектива победы вела его, особенно в Квебеке, к тому, чтобы выставлять планы, имеющие отношение к настолько разбросанным областям, как Дания, Ост-Индия и Норвегия. Американцам казалось, что он все еще неохотно отдавал плану вторжения во Францию под названием «Победитель» полный приоритет, которого, как они думали, этот план требовал. Однако, показателем реализации власти был тот факт, что Черчилль согласился на назначение американца главнокомандующим полевыми армиями союзников в Нормандии. Ранее он обещал этот пост Бруку, и, к огромному огорчению того, никогда не объяснил, что случилось — возможно из-за того, что сам он не мог определиться с важностью этого назначения.

Атмосфера в Тегеране побудила Черчилля телеграфировать Эттли, что «отношения между Британией, Соединенными Штатами и СССР никогда не были столь сердечными и тесными. Все военные планы одобрены и согласованы». Это уверенное заявление под внешним лоском скрывало разногласия в отношении Польши, Италии и «Победителя», называя только три области. «Сейчас реальная проблема — это Россия, — говорил Черчилль Гарольду Макмиллану в канун конференции. — Я не могу сделать так, чтобы американцы это увидели». Он также не мог сделать так, чтобы американцы радовались, видя укрепление власти Британии на Среднем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В действительности, многие американцы все еще видели Британию приверженной торговым барьерам, колониализму и «сферам вмешательства», которые представляли такую же большую помеху будущему миру и безопасности, как и Советский Союз. После Тегерана Рузвельт в дальнейшем встречался с Черчиллем в Каире, и старая близость оказалась до некоторой степени восстановленной. Тем не менее достаточно правдоподобно увидеть в тяжелом воспалении легких, которому потом поддался Черчилль и которое чуть его не доконало, показатель его собственного чувства неудачи и относительного ослабления.

Поэтому с 1944 года и далее он играл вторую скрипку в управляемых американцами усилиях. Он никогда не приспособился к этому положению, и его настроение — и мнения — могли очень изменяться. Удача высадки в Нормандии могла быть в основном воспринята как изумительный пример британо-американского сотрудничества, несмотря на неизбежные трения тут и там. В этом контексте, можно было снова заняться повторением старой риторики о двух «англоговорящих демократиях». Тем не менее, давление американцев против того вида Империи, в который верил Черчилль, оставалось постоянным. Это также было тем самым случаем, когда существовали серьезные различия с Вашингтоном во взглядах относительно будущей стратегии союзников в Средиземноморском регионе. С другой стороны, Британия и Соединенные Штаты все еще могли установить порядок в Европе в послевоенном мире. Но опять-таки, смогут ли американцы остаться в Европе после поражения Германии? И, останутся они или нет, начинало казаться, будто постоянная американская тревога по поводу «Свободы» будет снижать напряжение. В ноябре 1944 года, например, на Черчилля был оказан нажим, чтобы он согласился на американские планы по гражданским авиалиниям — конкурировать в условиях свободного рынка. Ему говорили, что Конгресс будет отнюдь не в благодушном настроении в отношении «ленд-лиза», если «люди почувствуют, что Соединенное Королевство не соглашается на выгодное в общем воздушное соглашение». Черчилль отправил длинное возражение, содержащее заявление, что он ’’никогда не отстаивал соревновательную ’’величину» в любой сфере между нашими двумя странами на текущей стадии развития. Вы будете обладать величайшим флотом в мире. Вы, я надеюсь, будете обладать величайшей силой в воздухе. Вы будете обладать величайшим объемом торговли. Вы обладаете всем золотом».

Тем не менее эти вещи его не пугали, так как он был уверен, что американцы не станут взращивать тщеславные амбиции и что справедливость и игра по правилам будут управлять ими. Такая уверенность не была всеобщей в Лондоне военной поры.

Этому узлу противоречивых надежд и толкований соответствовали такие же двусмысленности в отношении Советского Союза. Жестокое невмешательство Сталина, или как это казалось, в судьбу Варшавского восстания пугало Черчилля, но, с другой стороны, он чувствовал, что Сталин был тем человеком, с которым он мог и будет «вести дела». Своим издателям он сказал, что не сможет сдать книгу, которую он подрядился написать в 1939 году на тему «Европа после Русской революции». «Должен ли я поднимать ужасы Русской революции? Моя точка зрения в целом изменилась. Конспект, бывший живым существом тогда, сейчас уже умер. Двадцать лет союзничества с Россией». После очередного визита в Квебек он отправился в Москву. Там, на половинке листа бумаги, он достиг «процентного» соглашения со Сталиным, которое, предположительно, обусловливало его относительное превосходство в Румынии, Греции, Югославии, Венгрии и Болгарии. Черчилль описывал свой лист как «капризный документ», который вызовет шок у американцев. Однако он был уверен, что маршал Сталин был реалистом. Сам он тоже отнюдь не был сентиментален. Блеск в его глазах каждого наводил на мысль, что они поняли друг друга. Они продолжали обсуждать вопрос о Польше, по которому, к тревоге лондонских поляков, Черчилль пришел к пониманию того, что сделать сможет немногое, по крайней мере, без американской поддержки — в одном из своих более раздраженных замечаний он говорил злым полякам, что по размерам Великобритания была не больше Польши. В последней телеграмме президенту Рузвельту, после разговора, касающегося Балкан, никак не упоминалось о том виде соглашения которое имели в виду они со Сталиным. Хотя американцам и не нравились последующие вмешательства Черчилля во внутренние дела Греции, он находил, что Сталин в этом отношении более или менее уважал реализм их октябрьской сделки. Черчилль вернулся, чтобы 28 ноября 1944 года рассказать своим коллегам по Кабинету, что Россия «была готова и стремилась работать с нами. По окончании текущей войны немедленная угроза новой перед нами не стоит».

Ялтинская конференция в феврале 1945 года, поначалу, казалось, давала основания для оптимизма.

Она могла стать последней и самой длительной встречей людей у власти. Сталин произнес тост в честь Черчилля как «человека, который рождается один раз в сто лет», и «храбрейшего государственного деятеля в мире». Обильно потреблялось то, что, как полагал сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел, было кавказским шампанским. Казалось, в широком потоке грядущей победы изумительно распространяются соглашения — о будущей новой всемирной организации, об устройстве оккупации Германии, в которой Франция будет обладать своей зоной наряду с «большой тройкой», по вопросу возвращения военнопленных и другим вопросам. Только по вопросу комплектования правительства Польши не были сняты основные противоречия. Черчилль казался довольным итогами. Тем не менее в оставшиеся недели войны, невзирая на приветливую манеру «дядюшки Джо», Черчилль все более был обеспокоен Советским Союзом. Окончательное расположение войск будет важным фактором в той сделке, которую все еще необходимо было заключить. Он оказался неспособным взять большой вес — сам успех совместного командования союзников препятствовал любым особым британским авантюрам какого бы то ни было серьезного масштаба. Капитуляция Германии была принята 8 мая 1945 года. Борьба великих держав в Европе была окончена.

Смесь идеализма и безжалостности, романтичности и реализма, которая десятилетиями питала понимание Черчиллем политической власти, сохранялась в этих переменах. Какой-то части его скорее нравилось вести себя как властитель и распоряжаться судьбами целых стран на обратной стороне конверта. Часть его с энтузиазмом относилась к традиционной монархии. Часть его готовилась противостоять коммунистам, как в случае с Тито в Югославии, если бы нашлись военные преимущества для того, чтобы это сделать. Часть его с нетерпением ждала будущей всемирной организации и мира без войны, и даже (в одной из бесед) цивилизации, которая будет сообразовываться с предписаниями Нагорной Проповеди. Часть его получала наслаждение от езды вокруг Афин на Рождество в бронированной машине с пистолетом в руке. Часть его напыщенно говорила об англоговорящих народах и полагала, что во внутренней логике британско-американских взаимоотношений было больше, чем неизбежно казалось. Часть его ненавидела то, что американцы сделают с Британской империей. В этом отношении, по окончании войны в Европе, он был особенно озабочен тем, чтобы принять участие в заключительной акции против Японии в качестве показателя намерений Британии заново восстановить Юго-Восточную Азиатскую империю, если даже, в конце концов, Индия будет потеряна. Часть его опасалась, что власть навсегда уплыла из рук островной расы. Он не мог понять, в ноябре 1944 года, «как мы будем содержать экспедиционную армию в 50 или 60 дивизий, тот минимум, который требуется для того, чтобы принять участие в игре континентальной войны».

Даже когда он написал эти слова, часть его имела в виду новый вид власти, атомную бомбу, которая могла привести к разрушению всех традиционных военных представлений. Однако ход работы над проектом бомбы был еще одним показателем того, куда ветер дует. Первые стадии работы прошли в Британии, но затем она была перенесена в Соединенные Штаты, где были доступны большие ресурсы. В последний период войны Черчилль сражался против попыток американцев ограничить британцам доступ к информации по атомной бомбе, на которую они имели право. Тем не менее, в 1945 году Британия не обладала никаким контролем над теми бомбами, которые были сброшены на Хиросиму и Нагасаки. Всем своим существом он ненавидел коммунизм, но все его существо не могло сдержать восхищения русскими людьми, которые так много сделали для того, чтобы победа стала возможной. Огромную радость доставило обращение Клементины Черчилль к русским людям по Московскому радио, в котором она выражала надежду, что две страны смогут «в добром товариществе и симпатии идти к солнечному сиянию победного мира».

Оставалось увидеть, будет ли он человеком, разделившим судьбу островного населения в трудные времена, которое неизбежно последует за эйфорией победы.

Неповиновение в поражении

Первые Всеобщие выборы за десять лет состоялись 5 июля 1945 года. До этого времени Черчилль находился в переписке о дате и способе, которым подойдет к концу пребывание у власти коалиционного правительства. В результате 23 мая он подал в отставку и после этого принял предложение короля сформировать администрацию более консервативного толка по результатам, ожидаемым от выборов. Сохранение власти могло оказаться более трудной задачей, чем казалось некоторым.

Как было отмечено, Черчилль пришел к власти не после Всеобщих выборов. Он стал партийным лидером только после того, как стал премьер-министром. Он возглавлял коалиционное правительство. Однако теперь он хотел от избирателей, чтобы его сделали премьер-министром во главе Консервативной партии, в противовес лидерам лейбористской партии, которые были его коллегами в правительстве на протяжении пяти лет. В моменты эйфории в ходе войны Черчилль отмечал в частном порядке чувство солидарности, проявляемое нацией в общем и политиками в особенности. В таких случаях он видел себя действительно национальным лидером и не мог замышлять разворота к бесплодным банальностям партийных конфликтов. Дальтон писал в своем дневнике, что в Доме № 10 28 мая 1945 года Черчилль обратился к собранию коллег и к экс-коллег со слезами, сбегающими по щекам. Все они собрались и оставались вместе как объединенная команда друзей в «очень изнурительное время». Может быть, он уйдет из политики с репутацией «человека, который выиграл войну», не подлежащей сомнению?

Тем не менее, к весне 1945 года его наслаждение властью все еще бросалось в глазах, войну против Японии все еще надо было выиграть, и к середине июля была назначена еще одна конференция «Большой тройки». Нельзя сказать, что возраст или здоровье серьезно его беспокоили. Черчилль довольно благосклонно сопоставлял свой опыт в международных делах с таковым новоиспеченного президента Трумэна. Казалось, он думал, что сможет так эффективно вести дела со Сталиным, как никто другой. Короче говоря, он не слишком серьезно считался с отставкой. Здесь был тот самый случай, когда ни одна политическая фигура в его окружении или в Консервативной партии не обладала либо смелостью, либо склонностью попросить его формально освободить место. И его международная репутация, и национальная устойчивость, насколько можно было измерить, находились на высоком уровне. Он мог с уверенностью бороться и победить в следующей кампании.

Искушение вести борьбу на выборах на личной основе было очень сильным. Удача Ллойд Джорджа в 1918 году представляла воодушевляющий прецедент. Пышность личности Черчилля контрастировала с более прозаической личностью Эттли. Именно «Декларация политики мистера Черчилля…» была предложена избирателям. Он путешествовал по стране в специальном поезде и практически без исключения приветствовался рукоплещущими толпами. Подчеркивание собственного роста Черчилля в личном плане казалось абсолютно оправданным. Из десяти выделенных Консервативной партии радиовыступлений он сделал четыре — Эттли сделал только одно из десяти лейбористских. Лео Амери был не одинок, когда думал, что со стороны Черчилля является ошибкой прыгать прямо со своего пьедестала государственного деятеля мирового масштаба «для совершения фантастически масштабного нападения на социализм». Тем не менее, за исключением утра объявления результатов выборов — по особым причинам, тремя неделями позже выборов — казалось, Черчилль едва ли предчувствовал поражение. На деле это было даже не поражение, это было огромное унижение. Лейбористы обладали большинством над консерваторами более чем в двести мест, большинством, которому никоим образом ничего не угрожало, даже если бы ольстерские юнионисты, национал-либералы (на деле консерваторы) и либералы готовы были бы поддержать консерваторов по особым вопросам. Масштаб парламентского большинства вводил в заблуждение, поскольку лейбористы не приобрели полного большинства в распределении голосов, но направленность мнений была бесспорной. Черчилль подал на рассмотрение королю просьбу об отставке 26 июля и посоветовал обратиться к Эттли.

О победе лейбористов много рассуждают и по сей день — для некоторых лейбористских лидеров она явилась такой же неожиданностью, как и для Черчилля — и до сих пор объяснения различаются в том, на что они делают упор. Возможно, лейбористская партия получила обратно то преимущество, которое было вдребезги разбито разгромом 1931 года. То замечание, что голоса войск имели огромную важность, теперь широко не берется в расчет, но консерваторы в поисках объяснений ухватились за обнаруженное ими в работе армейского Бюро текущих событий вмешательство левого крыла. Также когда-то могло сложиться ощущение, что Ллойд Джордж в действительности не «выиграл Мир» особенно убедительно, будь то внутри страны или в международном отношении. Это наводило на мысль о том, что лучше обладать свежим мышлением, имеющим отношение к проблемам миротворчества.

Внес ли Черчилль личный вклад в увеличение размеров поражения, или без него оно могло стать только еще больше? И в то время, и впоследствии мнения разошлись. «Манчестер Гардиан» не одинока в критике Черчилля за то, что он превратил выборы в «персональный плебисцит». Даже если предположить, что он это и сделал, до сих пор не так-то легко оценить эффект этого. Возможно, часть избирателей опасалась, что у победившего Черчилля окажется слишком много власти. Возможно, бессознательно он перенесет в мирное время тот способ применения власти, который нация могла исключительно терпеть, и только во время войны. Необходимо было сократить эту власть и единственным способом для этого было — голосовать против него. Иначе говоря, именно его успех принимался в расчет против него. Некоторые консерваторы могли предполагать такое, не преодолев своей предвоенной подозрительности к рекорду Черчилля. С другой стороны, доказуемо, что в 1945 году Черчилль был более популярен, чем Консервативная партия, и что, следовательно, он лично переманил многих избирателей из числа тех, кто не хотел голосовать за Консервативную партию по каким-либо другим основаниям. В противовес этому, широко внушалось, что Черчилль недооценивал настроение в стране в связи с внутренними вопросами. Его заявление, что «никакая социалистическая система не может быть установлена без политической полиции», иначе говоря, без «гестапо» (хотя смягченно указал на первое), лейбористы осудили как паникерство. Его понимание этой проблемы считалось в лучшем случае неблагоразумием и служило лишним свидетельством врожденной предрасположенности к преувеличению.

Такие наблюдения также увеличивали подозрения тех, кто думал о нем как о «реакционере» и не симпатизировал мерам социальных реформ, которые обсуждались и дебатировались с тех пор, как в декабре 1942 года был опубликован доклад Бевериджа. Весной 1943 года почти 100 лейбористов-парламентариев поддержали поправку, критическую относительно реакции правительства на предложения доклада. По вопросам общественного мнения того времени, лейбористы далеко опережали консерваторов — результат, который, вероятно, отражал растущий интерес к форме послевоенного устройства Британии, как только появились признаки того, что война будет выиграна. Разговоры о «полной занятости», «государстве благосостояния» и домостроительной программе к концу войны поместили премьер-министра в весьма невыгодное положение и сделали видимыми бреши в коалиционном правительстве (с его точки зрения). Забота Черчилля о том, чтобы министерства, ответственные за управление ходом войны, смогли в общем занять консерваторы, имела свой неизбежный результат. Лейбористские министры с домашними портфелями были знакомы широкой публике и могли легче отождествляться с перспективами «социального улучшения». Хотя нельзя тут преувеличивать, но могло показаться, что консерваторы были более озабочены тем, чтобы «выиграть войну», а лейбористы — тем, чтобы «выиграть мир».

В поведении премьер-министра легко было увидеть враждебность в отношении, «бевериджизма» — подозрение не совсем безосновательное. Однако оно было в основном отражением убежденности в том, что война еще далека от победного конца и что чрезмерное внимание к этим социальным предложениям и, конечно, твердые обязательства в этой области были преждевременными. Он предостерегал министров от опасности «пустых надежд», — приводя в пример в этом отношении разговоры «в последний раз» о «Домах для героев».

Что его заботило по мере приближения войны к завершению, так это ее общее экономическое влияние на страну. С высоты британской решимости сражаться оплата счетов и будущая жизнеспособность британской экономики были отодвинуты в сторону. Они не должны были оставаться там в неопределенности. В течение большей части войны Черчилль применял власть с рассчитанной беззаботностью (на публике) об экономической базе, которая была жизненно важна для власти. До 1945 года было бы глупостью предполагать, что расходы на увеличение жизненного уровня получат немедленный и длительный приоритет. В действительности, во время кампании его замечания о семейном бюджете, жилищном строительстве и социальном страховании никоим образом не показывали провозглашение враждебности к «социальной реформе», но в этой области Черчилль не мог сделать себя звучащим более амбициозно и с большим энтузиазмом, чем лейбористы. К концу долгой войны избиратели более желали близких социальных перемен, чем непонятных экономических и промышленных перспектив. И сам Черчилль должен был полагать, что просторные, солнцем освещенные взгорья находятся не за гранью возможности.

Потеря власти в 1945 году, какой бы вес ни придавался вызвавшим ее факторам, явилась для самого Черчилля потрясающей неожиданностью. Среди многих перипетий его извилистой карьеры ничто не было более унижающим. Это было легче перенести, если бы он почти скромно укрылся за знаменем партии и таким образом не выставил себя столь заметно на суд избирателей. Даже в его собственном округе, где ему не противостояли ни лейбористы, ни либералы, независимый кандидат, настоявший на том, чтобы остаться, получил неплохой список. Клементина Черчилль видела в результатах этих выборов долгожданную возможность для того, чтобы Уинстон ушел в отставку. Он в обычной своей манере отвечал, что, видимо, все происшедшее — плоды ее замаскированного благословения. Маскировка, заявлял он, была замечательно эффективной. Он будет продолжать.

Но в общем-то было неясно, что он будет делать. Недостаток его любви к банальной оппозиции уже отмечался. Было непохоже, что человек в 70 с лишним сможет развить усердие к постоянным нападкам и критике. Успех лейбористов показывал, что до 1950 года Всеобщих выборов не будет. Кое-кто предполагал, что лейбористы останутся у власти вообще неопределенно долгое время. Выборы вызвали необратимый сдвиг в направлении социализма. Во время кампании Черчилль пророчил не только появление политической полиции, но и предполагал, что будущее лейбористское правительство попадет под диктат внепарламентского Национального исполкома Лейбористской партии. Сами основы парламентской системы, как понимал ее Черчилль, казалось, были под угрозой. Некоторые из более молодых его коллег понимали, что он преувеличивал опасность, но даже если он был прав, они также чувствовали, что он не сможет возглавить эффективную оппозицию ни в парламенте, ни в стране. Трудно сказать, сколько членов парламента от консерваторов желало, чтобы он освободил место, но Черчилль яростно сопротивлялся любым таким намекам. Тем не менее точно так же невозможно сказать, рассчитывал ли он в действительности еще раз стать премьером.

Коротко говоря, он мог использовать две формы вмешательства в политику, которые, правда, не всегда были доступны лидеру оппозиции. Его слава, завоеванная во время войны, сделала его «государственным деятелем мира» на все времена. Никогда не будет предела почестям, воздаваемым ему в Европе и Америке — почетным степеням и почетным гражданствам. Он мог проводить все время в путешествиях и произнесении речей. Не будучи больше на службе, он все равно мог в ненормальной степени притягивать как экс-премьер. Он оставался «именем», притягательная сила которого превосходила его предшественника. Черчилль осмотрительно не намеревался разрушать обычай британской политики, требовавший от лидера оппозиции в выступлениях за рубежом использовать сдержанность в критике существующего правительства, но то влияние, которое он мог оказывать, будучи, за пределами страны, вызывало определенное беспокойство у членов лейбористского Кабинета. В худшем случае это была мелкая зависть, а лучшем случае — разумное беспокойство относительно того, что Черчилль «поднимал домкратом» те проблемы, которые должны были бы быть заботой правительства.

Второй формой влияния была роль пропагандиста своих собственных достижений, в частности, через многотомное издание «Второй мировой войны».

Его уникальное положение давало возможность использовать свои письменные работы не только как средство сохранять свое имя в поле зрения публики по мере появления книг, но и как постоянно открытый канал, чтобы перед всем миром по-своему интерпретировать события войны. Объемы продаж его книг едва ли могли гарантировать слишком большое воздействие на установление исторических истин. Он мог допускать, что его собственный взгляд — еще не определенная история, но он мог определенно поставлять материалы для такой истории. В отсутствие соперничающих интерпретаций Гитлера, Рузвельта и Сталина можно было утвердить стержневую роль Британии.

Снова, как и в работе над «Мировым кризисом» да и другими книгами, Черчилль продемонстрировал организованность и самодисциплину. Он погрузился в работу с сентября 1945 года, как всегда, с группой помощников и советчиков — хотя не было никакого сомнения в том, что он был главным. Он был в необычайно выгодном положении, так как мог воспроизводить или использовать документы за годы до того, как были открыты архивы или написаны официальные истории. Форма и последовательность изложения материала оказывали влияние на всех последующих авторов, написавших о войне. Скорость, с которой работа была вынесена на суд читателей по обе стороны Атлантики, пройдя через разбивку на тома книги, оживляла картину. Впечатление от нее не ослабевало, по крайней мере, до самой смерти Черчилля. Неизбежно впоследствии некоторые интерпретации оспаривались. Другие видные фигуры публиковали свои собственные мемуары, бросавшие на некоторые эпизоды свет, сильно отличавшийся от того, который бросал Черчилль. Уинстон избегал спора по некоторым проблемам, например, в отношении последней бомбардировки Дрездена, полностью опуская обсуждение. В дополнение ко всему, он не делал ссылок на те выгоды и сложности, которые вытекали из обладания Лондоном данными разведки в Германии. Сведения, полученные, этим путем, часто влияли на решения Черчилля и давали ему возможность проникать в суть намерений противника, но об этом не обязательно надо было рассказывать. Информация, которую, как мы теперь знаем, он получал из этого источника, делает более понятным некоторые его действия (включая те, что могли показаться понятно странными). Но это нельзя было прояснить в его книге — некоторые материалы оставались засекреченными в течение почти десяти лет после его смерти.

Литературный и публицистический успех предприятия не ставился под вопрос. Последний был присуждением Нобелевской премии по литературе в 1953 году, хотя первый был обеспечен не более чем компиляцией материалов, слегка связанных воедино попутными повествованиями. В сумме первое впечатление по обе стороны Атлантики выразилось в продаже 300 000 экземпляров каждого тома. Личное финансовое положение Черчилля было обеспечено надолго.

Первый том, «Надвигающаяся буря», был опубликован в 1948 году и дал Черчиллю долгожданную возможность пространно поведать об истоках войны и ее течении вплоть до политического кризиса в мае 1940 года. Он не мог удержаться от искушения указать на красивую согласованность событий со своим собственным взглядом, и выразил это понятной прозой. Это была страстная книга, и ее направленность была ясна. Он живописал, как англоговорящие народы «через свое неблагоразумие, беспечность и добродушие позволили жестоким перевооружиться». В этом был урок тому году, в который книга увидела свет. В мышлении Черчилля снова намеренно соединились прошлая история и настоящая политика. 1948 год, в котором произошел коммунистический переворот в Праге, отстоял от Мюнхена на 10 лет.

Именно в этом отношении соединились две самые заметные роли Черчилля в первые послевоенные годы. В первые месяцы 1946 года, начав свою историю и передав руководство оппозицией в руки Антони Идена, он отправился в Соединенные Штаты — готовый также к визиту в Гавану, где делали исключительно хорошие сигары. Среди прочих обязательств он принял приглашение выступить в марте с речью в Вестминстер-колледже, Фултон, Миссури, где его должен был представить президент Трумэн. Эта речь о «железном занавесе» стала самой запомнившейся из всех тех, которые он произнес в период с 1945 года. Он нарисовал картину занавеса, берущего начало из Штеттина на Балтике и заканчивающегося в Триесте на Адриатике, за которым были все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. В этом районе преобладали полицейские правительства и, за исключением Чехословакии, не было подлинной демократии.

Конечно, Черчилль был не первым, отметившим существование этого разделения, и сам он, в частном порядке, высказывал свое отношение к его важности в течение многих месяцев, и Трумэну среди прочих. Но именно черчиллевский «железный занавес» с марта 1946 года стал общепринятым термином. Тем не менее его первоначальный замысел заключался в том, чтобы подробно остановиться на «особых взаимоотношениях, как он это назвал, между Британским содружеством и империей и Соединенными Штатами. Братская связь англоговорящих народов сделает возможным уверенное предотвращение войны и постоянный подъем всемирной организации (Объединенных Наций). В своих дальнейших речах в Уильямсбурге, штат Вирджиния, и в Нью-Йорке он заявлял, что никогда не просил об англо-американском военном союзничестве или договоре. Он выступал за союз сердец, основанный на общих идеалах. Обновленный нажим Черчилля на «особые взаимоотношения» (из числа тех его фраз, которые становились крылатыми), был очень важен. Охлаждение взаимоотношений с Рузвельтом, символизированное тем фактом, что он не приехал на похороны президента, он оставил за собой, в беспокойстве о намерениях бывшего «дядюшки Джо».

Произнесение Черчиллем речей в Соединенных Штатах весной 1946 года отметило важный шаг к возникновению «холодной войны». Он был обеспокоен тем, чтобы остановить в Соединенных Штатах любое стремление к изоляции, и его упор на «особое взаимоотношение» находились в контексте недовольства ограничением доступа британцам к информации об атомной бомбе. Два года спустя «Надвигающаяся буря», с ее ясно выраженным отношением к недостаткам англоговорящих народов, а не только британским недостаткам, в своей стране пришла в соприкосновение с той же точкой. В то же время, из его повествования американцы должны были понять, что британцев никогда нельзя недооценивать, даже когда кажется, что они путаются в словах. Он был прав в отношении Гитлера в 1938 году; теперь он был прав в отношении Сталина в 1948.

По возвращении из Соединенных Штатов, произнеся несколько речей в Вестминстере, Черчилль снова уехал на европейский континент. Он еще раз использовал те случаи, когда гражданские и академические почести лились на него дождем, для того, чтобы произносить свои речи по самым злободневным проблемам. Тема, которую он развивал в Европе в интервале с мая по сентябрь 1946 года, на первый взгляд, вызывала удивление — Соединенные Штаты Европы. В сентябре 1946 года его речь в Цюрихе использовала этот специфический термин, и, в частности, встала на защиту партнерства между Францией и Германией как основы для будущей Европы. Учитывая глубину враждебности военного времени, это была смелая защита, но нельзя было предположить, что последовательное отстаивание Черчиллем «Объединенной Европы» показывало какую бы то ни было веру в то, что Соединенное Королевство сможет вступить или вступит в предприятие европейского примирения на организационном уровне. Его предложение Франции «Союза» в 1940 году было жестом, продиктованным тяжестью кризиса, а не первым выражением постоянной веры в то, что Британия и Франция смогут формально объединиться. Его взаимоотношения с де Голлем во время войны всегда были сложными. Иногда он разделял ту враждебность, которую испытывали к нему американцы, в других случаях он принимал необходимость видеть восстановленную Францию как часть европейского баланса, и, наряду с этим, предполагаемую необходимость работы вместе с де Голлем в послевоенную эру. В результате и тот и другой оказались не у власти. В 1946–1948 гг. Черчилль не представлял себе особой близости во франко-британских отношениях. Именно континентальным европейцам придется продолжать строить Европу. Британия, полагал он, будет одобрять и воодушевлять — но только со стороны.

Этот анализ отражал его мнение, с характерной грубостью высказанное на слете «Объединенной Европы» в мае 1947 года, что «Всемирный Храм Мира» основывается на четырех опорах: Соединенные Штаты, Советский Союз, Британская империя и Содружество, и Европа. В то же самое время он допускал, что Великобритании была «глубоко смешанной» с «Европой», но, ясное дело, не до такой степени, чтобы ее собственный статус «опоры» ставился под удар. В Фултоне он говорил о «жизненной силе» Британских империи и Содружества и рисовал картину «70–80 миллионов британцев (как он их называл), распространенных по всему миру и объединенных в защите своих традиций». В действительности, в Кейптауне, Оттаве, Канберре и Веллингтоне картина несколько отличалась, но Черчилль продолжал считать, как он всегда делал, что эти отделенные британцы будут реагировать так, «как они всегда это делали».

Положение Британской империи было несколько более сложным в феврале 1947 года, после длительных, но бесплодных послевоенных переговоров, правительство Эттли объявило, что правление Британии на Индийском полуострове завершится не позднее июня 1948 года. С учетом его хорошо известной позиции, Черчилль едва ли мог сделать что-либо другое, кроме как осудить «разваливание Британской империи, со всей ее славой, со всей той службой, которую она сослужила человечеству». В итоге, в августе 1947 года возникли два самоуправляемых доминиона — Индия и Пакистан, среди предсказаний Черчилля (которые раньше или позже оказались неточными) о слабом руководстве, общественной борьбе, потере жизни и будущей дезинтеграции. Все же, вопреки силе его речи, он не считал теперь, что мог предотвратить «потерю» Индии, и ограничился рамками мрачных пророчеств и некоторой мелочности по отношению к Маунтбаттену за его роль последнего вице-короля.

Эти и другие речи отражали поглощенность Черчилля властью в послевоенные годы. Непредсказуемая текучесть международных отношений всегда затрудняла анализ, и источники, не исключая самого Черчилля, знают влияние течения времени на свои собственные оценки. Таким образом, по мере того, как «холодная война» становилась все «холоднее» (и по мере того, как в скоростном темпе появлялись последующие тома «Второй мировой войны»), резкая оценка Черчиллем советского империализма оказывалась ослепительно популярной. «Ревизионистские» же историки, в свою очередь, находили его позицию провокационной. «Постревизионистская» историография достигает более уравновешенных заключений, дожидаясь от советского государства, переживающего в 90-х годах внутренний кризис, дальнейших доказательств намерений Сталина. Коллапс «системы 1945 года» в сегодняшней Европе и откровения о природе сталинизма могли в свою очередь обеспечить оправдание раннего и «реакционного» обличения Черчиллем «большевизма».

Свои заморские поездки и заявления Черчилль находил плодотворными. Они подтверждали, что он обладал видом всемирной власти. Его речи, в Фултоне ли в 1946, или в Гааге в 1948, оказались раздражающими и досаждающими лейбористскому правительству не столько из-за того, что именно он говорил, сколько из-за того факта, что он это сказал. Видеть, как Черчилля приветствуют президент Соединенных Штатов или «Европейское собрание», или слышать, как на Ассамблее нового Совета Европы его чествуют как «первого гражданина Европы», было неприятно скромному человеку, которому выпало стать Первым Министром Короля, м-ру Эттли, или нескромному человеку, м-ру Бивину, который служил министром иностранных дел. Члены парламента от левого крыла лейбористской партии были значительно более разгневаны тем, до какой степени их правительство следует тем внешнеполитическим курсом, который не слишком отличался по сути от того, что защищал Черчилль. Это не слишком удивительно учитывая его опыт, но в этот период Черчилль был исключительно лидером оппозиции в той степени, в которой он принимал национальное согласие. Именно его видение мира заставило поверить, что создание НАТО при правлении лейбористов в 1949 году было жизненной необходимостью.

Даже в этом случае власть, которой он достиг, не была властью премьер-министра. Он ничего не мог решать, и его официальное заявление на тему мировых событий не освежалось детальной информацией, которой обладали только правительства. Вероятность его возврата к реальной власти зависела от общего поведения в Оппозиции Консервативной партии и от тог о, как он ею руководил.

Лидер оппозиции,

1945–1951

В оппозиции Черчилль был скорее знаменитым солистом-виртуозом, вдохновляющим блеском своего индивидуального исполнения, чем лидером оркестра, постоянно и продолжительно руководящим своими товарищами-исполнителями. Его темперамент не допускал другого курса. Он также удобно полагал, что оппозиция, которая пытается сформулировать для себя детальную политику, лишается единственного удовольствия, доступного оппозиции. В его возрасте он не был открыт альтернативным способам поведения, хотя иногда подвергался предложениям о дискуссиях и консультациях. Неизбежно возникали обвинения в том, что он был «не в контакте» с молодыми людьми, пришедшими в палату общин в первый раз в 1945 году, и ему было трудно установить связь с их тревожной заботой о том, чтобы содействовать новому «имиджу» консерватизма после поражения. Восхищение им сохранилось, но это было восхищение издалека, без диалога в политике, который, как они считали, будет постоянным аспектом политической жизни.

Помимо этого разрыва в политике, растревоженная история его собственных взаимоотношений с Консервативной партией порождала в ее рядах некоторое беспокойство о его отношении к решению партийных вопросов. «Надвигающаяся буря» вела ретроспективную войну с Болдуином, Чемберленом и тем типом Консервативной партии, которую они возглавляли. Тем не менее в отношении выборов Консервативная партия 1930-х была более удачлива, чем Консервативная партия под руководством Черчилля в 1945 году. Черчилль главным образом нацеливал огонь против их внешней политики и теперь был исполнен решимости в этом отношении держать партию в согласии. Значительно сложнее было сказать в общем, что Черчилль понимал под «консерватизмом» и каким он полагал дальнейшее развитие Консервативной партии. Хотя он «вычистил» ведущих сторонников Чемберлена еще во время войны, они не полностью исчезли, и из партийной иерархии, и из числа рядовых членов парламента. Они не вполне были убеждены, что вели себя менее ответственно, чем сам Черчилль в межвоенный период, или в той социальной и экономической политике Черчилля 1930-х, которая предлагала сияющее управление послевоенное му миру. Обстоятельства его прихода в руководство в сочетании с эгоцентризмом, возрастом и поглощенностью литературой, означали, что немного оставалось стойких «колонн» в Консервативной партии, с которыми Черчилль был в постоянном контакте и к которым он мог обратиться за советом и критическим замечанием. В любом случае он всегда предпочитал «закадычных друзей» «опорам», и запас последних уже начинал иссякать. Он был разочарован поражением, среди прочих, Гарольда Макмиллана, Дункана Сандиса и своего сына Рандолфа в 1945 году. Они надеялись вернуться в Вестминстер, но до тех пор, пока они это сделают, он лишился полезного и относительно молодого канала доступа к рядовым членам парламента.

В дополнение к этому, нельзя было полностью обойти вопрос преемственности лидера. Антони Иден, его министр иностранных дел на большем протяжении войны, казался подходящим человеком. Иногда обращаясь к нему как к своей «принцессе Елизавете» (так сказать, наследнику его политического «трона»), Черчилль формально оставлял Идена во время некоторых поездок за границу своим заместителем. Проблема состояла в том, что собственные особые знания и опыт Идена лежали в области внешней политики (он никогда не занимал министерский пост, связанный с внутренними делами страны) — область, в которой столь плавно продолжал доминировать Черчилль. Таким образом, Иден находился постоянно в тени Черчилля и никоим образом не был посвящен в намерения Уинстона до тех пор, пока тот не сделал официального заявления. Это были взаимоотношения странной трудности и важности. Черчилль не был готов передать своему «видимому наследнику» ту власть, которая могла бы перейти в руки специалиста во внутренней политике. Были также времена, когда их близкая связь на протяжении более чем десятилетия неизбежно вызывала разницу в расстановке акцентов, доводя Черчилля до того, что он интересовался, был ли в конце концов Иден тем человеком, который его сменит. Меньшие разногласия исключали бы возможность для таких сомнений. В свою очередь, Иден иногда искренне желал, чтобы старик ушел. В конце концов, десять лет назад или около того, именно он, а не Черчилль считался «грядущим человеком».

Сложности консерватизма были в дальнейшем продемонстрированы назначением Р. А. Батлера на пост председателя Исследовательского ведомства партии. Как видный сторонник партии Чемберлена на посту заместителя министра иностранных дел, он удачно избежал изгнания в годы «надвигающейся бури». Он пошел в рост, проведя через палату общин в 1944 году Закон об образовании и утвердил в этом процессе свою репутацию архитектора «нового консерватизма». Черчилль никогда не любил его, но чувствовал себя обязанным предложить ему Исследовательское ведомство в конце 1947 года. В этом качестве Батлер привлекал молодежь сформировать новую политику, которая, как надеялись, сделает партию более привлекательной для избирателей. Довольно скептически восприняв эти инициативы, Черчилль не вовлекался в детальную формулировку политики, хотя все еще настаивал на том, чтобы просматривать окончательные версии и добавлять свои собственные фразы.

Батлер гордился «Промышленной хартией» мая 1947 года. Черчилль не наложил вето на ее публикацию, но и не выказал заметного энтузиазма по поводу довольно мягкого документа, который задавался целью обеспечить полную занятость и продвигаться к «смешанной экономике», насколько он принимал национализацию Английского банка, хотя и противился будущей национализацией черной металлургии и сталелитейной промышленности. Черчилль атаковал «мрачных государственных ястребов национализации», но либерал образца предшествующих 1914 году лет, все еще таившийся в нем, мог видеть некоторые обстоятельства, в которых национализация могла быть выгодной, и довольно «взведенный» министр финансов образца 1925 года не питал особой любви к независимости Английского банка. К 1949 году, когда «верная дорога» для Британии была готова, Черчилль, же настолько по небрежности, насколько и по умыслу, управлял потенциально привлекающей реакцией Консервативной партии на повестку дня, поставленную победой лейбористов в 1945 году. Также к 1949 году, по данным Гарольда Николсона, Черчилль яростно работал над своими военными мемуарами, так как чувствовал, что следующие выборы вернут его к власти и хотел закончить книгу до того, как снова станет премьер-министром. Теперь ему было 75.

Политические партии всегда объясняют свое поражение, когда все остальные аргументы терпят неудачу, кивая на недостатки в своей организации. Так произошло в 1945 году с консерваторами, и в следующем году Черчилль убедил лорда Вултона, бизнесмена и министра продовольствия в военное время, стать председателем партии и отремонтировать ее администрацию. Однако, как и в вопросах политики, он сделал это из ощущения, родившегося из глубокого опыта, что скорее бывают правительства, которые проигрывают выборы, чем оппозиции, которые их выигрывают. От организационных изменений или новых программ пользы будет немного до тех пор, пока правительства не начнут сбиваться с пути, либо из-за собственных ошибок, либо из-за обстоятельств, от них не зависящих. Защита его ослабленного лидерства в непосредственно следующие за 1945 годы может основываться на этом аргументе. Тем не менее к 1949 году Черчилль почувствовал, что его бывшие коллеги-лейбористы подустали и у консерваторов появился шанс. То, что могло стать его последним шансом, сразу же сделало его более порывистым, властным и нетерпеливым — не в последнюю очередь в обращении с собственными детьми. Некоторые из них пользовались его расположением и могли, таким образом, участвовать в семейных спорах, особенно когда они подражали своему отцу в употреблении алкоголя, не обладая его сдержанностью. Таким образом, была почва для размышлений, особенно его жены, о домашней цене погони за властью.

Голосование — по лейбористскому закону о Народном представительстве — состоялось в феврале 1950 года. Ожидание исхода было мучительным. Если лейбористы удержат что-то наподобие их большинства в 1945 году и вместе с ним право формирования полной администрации, то не могло быть никакого сомнения в том, что Черчиллю придется уйти в отставку из партийного руководства, либо немедленно, либо чуть погодя. Но по итогам лейбористское большинство решительно сократилось до простой шестерки. Самым простым объяснением было то, что избиратели среднего класса, среди которых было много либералов, вернулись к консерваторам. Словом, было не похоже на то, что лейбористы смогут быстро оправиться. Черчилль хотел лично нанести нокаутирующий удар, и в свете результатов, которых он достиг, немного было стимулов к тому, чтобы пытаться его остановить. В самом деле, перспектива власти снова взбодрила его до необычайной степени. Как оказалось, даже еще один удар, который он перенес в 1949, не совсем ослабил его. Он экономно расходовал свою энергию, хотел посетить Марракеш и страстно желал, чтобы публика увидела в деле его скаковых лошадей — сравнительно новое увлечение.

В политическом отношении, он расстался с миром, где давали изумляющий результат его парламентские речи и процедурные маневры, внесшие существенный вклад в подрыв морального духа лейбористов, уже ослабленный потерей ведущих министров и ведомств и дополнительными тяготами, возникшими в результате войны в Корее, которая началась в июне 1950 года. Хотя он усиленно работал над пятым томом своих военных мемуаров «Замыкая кольцо», который должен был закончить кануном высадки союзников в Европе, приближавшей крах гитлеровской тирании, он едва мог дождаться того, что могло оказаться его последними выборами — каким бы образом это ни случилось. Ему никогда не нравился Герберт Моррисон, преемник Бивена на посту министра иностранных дел в лейбористском правительстве, и их парламентский обмен нотами был особенно колким по средневосточным и другим проблемам. В свете этой полемики, Эттли, со своими маленьким большинством, решил добиваться у избирателей нового мандата.

Именно на этом фоне в октябре 1951 года лейбористы предприняли кампанию с тем, чтобы окрестить Черчилля «поджигателем войны» и внушить, что только лейбористское правительство преграждало путь третьей мировой войне. «Дейли миррор» просила читателей рассудить, чей палец, Черчилля или Эттли, желали бы они видеть на спусковом крючке. Консерваторы надеялись, что они смогут оказаться способными поддержать выборы своим амбициозным обязательством строить 300 000 домов в год, но еще раз обнаружили, что внимание концентрировалось именно на персоне Уинстона Черчилля. Однако, за исключением нескольких сухих замечаний насчет Эттли, он продемонстрировал удивительную сдержанность. Он отвечал на обвинения, говоря, что не желает, чтобы на каких бы то ни было курках лежали чьи бы то ни было пальцы. Он не верил, что третья мировая война была неизбежна, но если она разразиться, курок нажмет не британский палец.

Результаты выборов были очень близки, но консерваторы приползли к финишу с большинством, которое было лишь чуть больше, чем у лейбористов в предыдущем году. Тем не менее, оно обеспечивало Уинстону Черчиллю существенную основу для последнего проявления его политической власти.

Народный премьер-министр,

октябрь 1951 — апрель 1955

Наконец, за долгое время, в возрасте почти 77 лет Черчилль впервые выиграл Всеобщие выборы. Продолжительность его власти основывалась на выборе людей. Он отпраздновал свое первое народное подтверждение формированием Кабинета с самой высокой пропорцией пэров за 30 лет — выбор, который, естественно, претил честолюбивым членам парламента от консерваторов. Его, в общем-то кавалерийский, подход к формированию правительства проистекал частью из того, что он игнорировал потенциальные таланты, а частью из желания окружить себя людьми из былых времен, которых он любил и которым он доверял, вне зависимости от того, обладали они или нет прямо относящимся к делу политическим опытом. Ему нравилось координировать действия министров, быстро окрещенных «повелителями», в созвучии с еще одним отголоском военного времени. В правительство вошли лорд Черуэлл (Линдеманн) как Главный казначей, лорд Исмей как министр по делам Содружества, Уолтер Монктон как министр труда и фельдмаршал лорд Александер Тунисский как министр обороны (как только закончился срок его пребывания в должности генерал-губернатора Канады). Кстати сказать, Черчилль думал, что он сам мог бы снова делать эту работу. Иден был министром иностранных дел, Батлер — министром финансов, а Макмиллан — министром жилищного строительства. Черчилль хотел бы включить и лидера Либеральной партии, но тот отказался. Этот выбор показал, что Черчилль до сих пор видел себя скорее национальным, чем партийным лидером.

Возвращение к власти, казалось, дало ему изначально свежую энергию и энтузиазм. Он все еще сохранял интерес к тому, что делают его министры, хотя больше не хватало энергии вносить вопросы и предложения в любое время дня и ночи. Он все больше и больше получал удовлетворение скорее от самого факта, что он выжил, чем от достижения быстрых результатов любых своих амбициозных предприятий. Неотложные проблемы, стоявшие перед правительством, были в основном экономическими, и премьер-министр мог предложить несколько хороших собственных идей. Конечно, он не считал, что его правительство затеет фундаментальный пересмотр Национальной службы здравоохранения или «приватизацию» тех отраслей промышленности, (за исключением сталелитейной), которые были национализированы во времена правления лейбористов. Уолтер Монктон, будучи министром труда, должен был мирить правительство с профсоюзами. Не было необходимости восстанавливать закон о торговых спорах 1927 года, который отменили лейбористы. Макмиллан был воодушевлен своей идеей возводить обещанные дома. Эта расстановка акцентов позволяла думать, что Черчилль делал все от него зависящее, чтобы стереть свою репутацию вечного противоборца. Впрочем, сейчас для того, чтобы быть примиренцем, требовалось меньше усилий.

А дело, которое он все еще хотел завершить, находилось в области внешней политики, и он не тратил времени, пытаясь оживить прошлое. Всего через несколько недель после вступления в должность он поднялся на борт «Куин Мэри» и устремился к Соединенным Штатам, чтобы восстановить личные взаимоотношения с президентом Трумэном. Государственный департамент предупреждал президента, что его угостят мировым обзором в грандиозном масштабе, но действительной целью Черчилля было «поддержать слабеющий престиж и влияние Британии демонстрацией особых взаимоотношений между Соединенными Штатами и Соединенным Королевством». Чиновники Государственного департамента убеждали, что Трумэн должен сойтись во мнениях относительно важности взаимоотношений с Британией, но упирать на то, что они оказываются более эффективными, когда лежат в основе других многосторонних взаимоотношений, таких как НАТО.

Черчилль грохотал. В отношении к нему еще было много личной теплоты, но он не получил того особого обхождения, которого желал. Конгресс, приветствуя его речь, был признателен голосу ранней эпохи, но не был расположен дать ему то оснащение, которое он просил. Дин Ачесон, госсекретарь Трумэна, думал, что замечания Черчилля в разговоре страдают от отсутствия знакомства с расстраивающими деталями, чего требует принятие решений о необходимых действиях. Черчилль не оставлял надежды, но, тем не менее, в спальне своего номера жаловался, согласно свидетельству его врача, что Англия в ее состоянии упадка больше не может обращаться к Америке как к равной, но должна с шапкой в руках идти делать то, что приказывает Вашингтон. Один из устоев Всемирного Храма Мира был все еще крепок, несмотря на неубедительный исход корейской войны, но теперь он очень отчетливо стоял незакрепленным.

Европейский устой укрепился с 1947 года, но к тому времени, как Черчилль возвратился к власти, ему больше не требовалось его покровительственная благосклонность. Договоренность о Европейском Сообществе угольной и сталелитейной промышленности была достигнута в 1950 году, но лейбористское правительство отказалось в него вступать. В июне в Палате Общин Черчилль объявил, что «национальная суверенность не является неприкосновенной». Её можно было решительно уменьшить, если такой шаг приведет к общей выгоде. Тем не менее, снова придя к власти, он не старался энергично ввести Британию в сферу тех западноевропейских политических и экономических веяний, первым показателем которых было ЕОУС. Он с подозрением относился к предложениям Франции о Европейском Оборонном Сообществе.

Некоторая таинственность все еще придается позиции Черчилля в этом деле. Оно определенно вызвало разочарование, ставшее еще более острым из-за его предполагаемого прежнего энтузиазма. Именно в этом случае Иден нутром чуял, что Британия не должна вступать в какого бы то ни было вида Европейскую Федерацию, но, в отличие от того, что иногда предполагалось, премьер-министра он не пересилил. Уступчивость со стороны премьера могла воодушевить других министров, кто по крайней мере, впоследствии заявил о своих намерениях в отношении Европы. Возможно, Черчилль предвидел неизбежность таких шагов, но не испытывал побуждения к их реализации. В любом случае, в этом отношении существовал предел, за который британские избиратели не пойдут под любым руководством.

Могло быть так, что к тому времени Черчилль был обеспокоен разрушительными возможностями атомного оружия. Несмотря на то, что информация была отсечена американцами, лейбористское правительство возобновило разработку британской атомной бомбы. Первое испытание прошло в октябре 1952 года. Теперь, наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом, Британия обладала оружием, которое давало его хозяину уникальный вид власти. Когда «бомбардировщики победы» будут достаточно готовы, обычные войска можно сократить. Будучи первым британским премьер-министром — обладателем такого оружия, Черчилль очень хорошо отдавал себе отчет в том, какая обременительная дополнительная ответственность ложится на него. Он чувствовал, что обладание им дает британской «опоре» новые силы, но в то же время возлагает на него, почти к концу жизни, обязанность сделать последнюю попытку ослабить напряженность между Востоком и Западом. Это будет кульминационным пунктом его карьеры. Развитие международных отношений, казалось, дает ему эту возможность. Даже если он не нашел общего языка с Джоном Фостером Даллесом, новым государственным секретарем, он надеялся, что вместо этого связи военного времени с новым президентом, Эйзенхауэром, хорошо ему послужат. Он едва ли знал, что в январе 1953 года Эйзенхауэр в своем дневнике писал, что Черчилль «абсолютно определенно показывает эффекты проходящих лет». Он был столь же чарующим и интересным, как и всегда, но, пытаясь сделать упор на особые взаимоотношения, старался оживить дни второй мировой войны. «Даже если картина тех дней была правильной, — заключает Эйзенхауэр, — она не будет иметь приложения к настоящему». Смерть Сталина в марте 1953 и грядущее окончание войны в Корее в том же году воодушевляли Черчилля надеждой, что встреча «Большой тройки» на высшем уровне и своего рода новый «договор Локарно» могут стать реальностью. Любому, кто его слушал, он говорил, что эта большая задача все еще стоит перед ним. Это было высшим оправданием его нынешнего пребывания у власти.

Удар, случившийся с Черчиллем летом 1953 года, вызвал отсрочку его встречи с Эйзенхауэром. Она состоялась в декабре на Бермудах, но американцы не были убеждены в полезности преждевременной встречи с руководителем Советского Союза. Тем не менее на протяжении 1954 года между Востоком и Западом наметились некоторые улучшения, хотя большинство трудной работы выпало на долю Идена в Берлине и Женеве. В июне 1954 года Черчилль нанес следующий визит Эйзенхауэру и, обнаружив его все еще противящимся встрече на высшем уровне с Маленковым, предложил поехать в Советский Союз как «разведывательный патруль». Решимость Черчилля была такова, что после того, как он предложил визит к Молотову, казалось, что он всего лишь ставил в известность коллег по Кабинету о своем плане. Однако в итоге Черчилль не получил приглашения. Падение Маленкова в феврале 1955 года и последовавшая необходимость укрепиться режиму Булганина — Хрущева означали, что последняя возможность Черчилля завершить свою карьеру на высокой ноте «всемирного миротворца» миновала. 5 апреля 1955 года он наконец подал в отставку.

Вокруг последних лет человека у власти — только мучительность и печаль. Некоторые ссылки на плохое состояние его здоровья и уменьшение компетентности в делах являются преувеличенными. Одно из существенных исследований «золотой осени» Черчилля абсолютно верно отвергает замечание, что в этой заключительной фазе он был «не в себя», хотя, в свою очередь, оно, возможно, выносило слишком лестный вердикт. В самом деле, патетические черты этого почетного старца вызывали сразу и симпатию, и раздражение. По этой же самой группе причин многие из его коллег последних дней воздерживались от того, чтобы по отношению к нему действовать с той же безжалостностью в интересах государства, которую показывал он сам. Убежденный, что сам он все еще может внести то, чем не обладает никто другой, он не собирался отдавать власть, а у них недоставало мужества, чтобы его спихнуть. Способность вовремя уйти редко встречается в человеке у власти, особенно когда, как случилось с Черчиллем, он не видит жизнь sub specie aeterni-talas [108]С точки зрения вечности (лат.). — Ред.
. Сконцентрированность на себе самом, которая была необходимым элементом его гонки за властью, не покинула его до конца. Хотя Иден даже женился на его племяннице, Черчилль не видел причин для того, чтобы ускорить передачу власти. Могло статься, что Иден и в самом деле не обладал качествами, необходимыми для премьер-министра, но напряженность ожидания момента отнюдь не укрепила его уже слабые нервы. В любом случае, долго откладывавшаяся передача власти обернулась бедствием.

Конечно, будет неверным говорить, что администрация в целом была абсолютным бедствием, но факт был в том, что к заключению он был 80-летним человеком, представлявшим миру образ Британии. Это был старый человек, одетый в еще более странный костюм, который среди пышности и блеска коронации 1953 года был несомненным олицетворением того, как когда-то великая империя теперь сражается, с огромным достоинством и присутствием духа, но тщетно против разрушающего действия времени.

Триумф и трагедия

Шестой том «Второй мировой войны», который продолжал писать Черчилль, вопреки лучшим ожиданиям издателей, появился в 1953 году под названием «Триумф и трагедия». Он описывал финальную стадию войны, и его сравнительная польза заключалась в том, чтобы утвердить свое предвидение будущего той части Европы, с которой он, как премьер-министр, должен был иметь дело. Прошлое в его мыслях всегда обеспечивало оправдание будущему. Это была именно та страсть, которая побуждала его после отставки вернуться к написанию «Истории англоговорящих народов», этого грандиозного проекта, который был так грубо прерван второй мировой войной. Больше никто из государственных деятелей XX века, возможно, за исключением де Голля, не обладал такой одержимостью историей и одновременным желанием и способностью быть действующим лицом и летописцем своих самых недавних деяний. Это был рассказ о триумфе и трагедии — всемирных, континентальных, национальных, личных — рассказ, исполненный смысла и ярости. Человек в центре его мирно пребывал на тех солнцем залитых взгорьях, которые мелькали у него перед глазами. Черчилль затмил всех своих великих современников в том изобилии прилагательных, которые привлекались к описанию его характера и поведения — самодовольный, грубый, честолюбивый, драчливый, дерзкий, храбрый, безжалостный, опрометчивый, эгоцентричный, романтический, радикальный, избалованный, паразитический, обывательский, инфантильный — все эти слова, в том или другом сочетании, были использованы для того, чтобы описать его характер на разных стадиях его карьеры. В том или ином контексте, все они были подходящими. Неудивительно, по предсказывалось, что в его двигателе скоро закончится горючее. Было ясно, что он не мог задавать темп и растранжирит свою феноменальную энергию на сумасбродные планы. Блеск их изначальной концепции будет испорчен его неспособностью выработать их детальное приложение. Он всегда жил в тени ослепительного взлета и падения своего отца. Его политическая карьера была отмечена знаком провала, хотя по пути и могли встречаться волнующие достижения. Ллойд Джордж, сам отнюдь не чуждый Джаггернауту честолюбия, по этому поводу написал Френсису Стивенсону вскоре после Галлиполи: «Это возмездие человеку, в течение нескольких лет боровшемуся за эту войну. Когда пришла война, он увидел в ней возможность прославиться и поэтому начал рискованную кампанию, совершенно не беспокоясь о том горе и трудностях, которые она принесет тысячам людей, в надежде, что в этой войне он окажется выдающимся человеком».

Это было грубое и неточное суждение, и, по иронии судьбы, возмездие, которое настигло Ллойд Джорджа спустя несколько лет, оказалось длительным, в отличие от Черчилля, испытывавшего сравнительно кратковременные удары судьбы. Черчилль не «боролся за» первую мировую войну в течение нескольких лет и отнюдь не был безразличен к трудностям, которые вызовет Галлиполийская кампания. Тем не менее было правдой, что слияние происхождения и опыта дало Черчиллю ту перспективу власти, которая была затруднительна для его коллег-либералов. Он видел трупы на поле битвы и знал, что это такое — сражаться. Либеральная Англия не отрекалась от империи, но даже «либеральные империалисты», такие как Грей, Холдейн или Асквит, не могли полностью примириться с грубой силой, которая делала ее возможной и которая, по последним данным, поддерживала ее. Черчилль не хотел войны, но чтение европейской истории говорило ему, что она определяла и еще будет определять судьбу государств. Думать по-другому было «великой иллюзией». Первая мировая война, как бы ни клеймить ее, была необходимой войной. Победа сделала возможным выживание Британской империи.

До конца своей жизни Черчилль полагал, что это было «отличной штукой», но именно эта убежденность все более и более отделяла его от той части британского общественного мнения, которая ясно выражала свои мысли. Ему казалось абсурдным считать империализм позорным явлением. Достижения Британии были замечательными. Да, они основывались в конечном счете на силе, но она была основой любого правительства. Что действительно шло в счет, так это употребляли ли властители, местные или зарубежные, свою власть разумно и ответственно. Он полагал, что британцы делали именно так. В этом отношении его догматические заявления брали уменьшающийся аккорд. Общественность отнюдь не всегда расходилась с ним в этих убеждениях, но он не был вправе размышлять о стоимости сохранения империи вопреки желанию существенной части населяющих ее людей. В этих вопросах Черчилль плыл против течения и не был способен его развернуть. Его политическая база казалась незначительной. Его личность казалась анахроничной.

Вторая мировая война спасла его от важного, но малозначащего положения в британской политике XX века, которое он бы иначе занял. Он и в самом деле был «ложкой к обеду». Он не проснулся наутро другим человеком, просто теперь в расчет брались упорство, решительность и находчивость. Это было в его основе. Конечно, наряду с достижениями и триумфами были и ошибки и просчеты, но, если о ком бы то ни было в Британии можно было сказать, что он «выиграл войну», Черчилль был именно таким человеком. Тем не менее, хотя он не рассуждал бесконечно, как Толстой, на тему хрупкости человека, предполагаемо обладающего верховной властью, он был тревожаще осведомлен о тех великих силах, которые вихрем неслись вокруг него во время войны.

«Власть», обозреваемая с вершины, представляла из себя головоломную и бесконечно изменчивую комбинацию военной, технологической, психологической и экономической мощи. Он сплавил ’’Британскую мощь», может быть, до максимально возможной степени, для того, чтобы выжить и затем принять участие в истории. Спустя полвека это представление казалось бы замечательным, если бы оно не развалилось.

Возможно, если бы в 1945 году Черчилль вернулся на пост премьер-министра, он мог бы оказаться способным уменьшить или отвести некоторые из тех напряжений, которые сконцентрировались на Британии в послевоенном мире. Например, он мог немедленно оказать полезное влияние на сделку, заключенную на Потсдамской конференции — заключенную после того, как он покинул службу. Его политика в Индии и Пакистане и Палестине могла существенно различаться, по крайней мере, изначально. Тем не менее непохоже, что он сумел бы сделать то, что он говорил, никогда не сделает — председательствовать при развале Британской империи. Его отношение к зоне Суэцкого канала во время его второго правления наводило на мысль, что он продемонстрирует «реализм», когда дело дойдет до этого. Когда из словосочетания «Содружество Наций» было выброшено слово «Британское», Черчилль с сожалением уступил. Даже в этом случае кончина Британской империи была настолько же гаванью меланхолии, насколько и морем веры. Это было болезненно, и это было трагедией. Его собственная потеря власти переплелась с национальной.

Во время своего второго правления он, хотя и неохотно и не без попыток вернуть старую славу, стал отдавать себе отчет в том, что Британия пришла в упадок, или что, по крайней мере, пришла в упадок его концепция роли Британии в мире. Его герой, Джон Черчилль, добился герцогства, и то же мог сделать и сам Уинстон, если бы он был расположен его принять. Тот факт, что он его не принял, был, возможно, показателем того, что вопреки романтическому расположению себя в истории, он также обладал пронзительной осведомленностью, что лучше уж он будет «продолжен» в исторических книгах будущего как Сэр Уинстон Черчилль, чем как Герцог Дуврский или Лондонский. Помимо всего прочего, это место было неизгладимым образом обеспечено той ролью, которую он сыграл в 1940 году, даже когда будут сделаны все причитающиеся скидки на мифы, разросшиеся вокруг него. Он всю жизнь получал удовольствие от власти, но, по-видимому, никогда не получил его в полной мере. Война переменила все. Те, кто подозревал, что в нем таится стремление быть диктатором, оказались неправы, но были неправы также и те, кто считал, что даже свободные люди смогут выжить без привкуса твердого правительства. Это было положение «над партиями» (несмотря на его обязательную партийную верность) почти без параллели в современной британской политической истории. К тому же, наследие его было слишком расплывчатым и все более сложным для того, чтобы легко отождествлять его с какой-либо группой или партией. Он был «забавой», которую никто не мог повторить. В 1955 году, в момент отставки, он мог с удовольствием оглянуться на ту половину века, в которой, несмотря на неизбежные конфликты политики, он сыграл немалую роль в укреплении национального согласия, сцементированного, как он полагал, глубоким и самодостаточным чувством «английскости». Достигнутая при Черчилле степень национального согласия, как несколько мрачно выражается Майкл Ховард, «постоянно разрушается; тот великолепный захлестывающий поток, который сплотил нас в едином национальном усилии, ослабел, оставив заброшенную береговую полосу, усеянную зловонным илом и гнилью».

Однако он был слишком стар, слишком полон воспоминаниями, чтобы дерзко и резко изобрести новое направление. Он мог изливать свою ярость на собственный представительный портрет, написанный Грэхемом Сьюзерлендом (и жена хотела бы его уничтожить), но, как случалось и до Черчилля, художник может уловить беспомощность даже в человеке у власти. Тем не менее он до конца пытался предвидеть будущее, ибо без этого обладание властью было бесцельным. Однако судьба империи была настолько связана со всем его существом и историей жизни, что хотя он и уловил проблеск новой Европы, но не смог прийти к мысли о переориентации национального самосознания, что может стать следствием рождения такой Европы. Он все еще стремился к «особым взаимоотношениям» англоговорящих народов, которые не были достижимы в желанном для него значении.

Ничего из того, что мог сделать одинокий престарелый человек, не могло повернуть вспять ход перемен. При случае, он даже мог видеть, что разрушение мира, в котором он вырос, было не без некоторых многообещающих аспектов. Большую часть жизни он провел, в мыслях и зачастую в действительности, среди великих людей у власти. Он был отрезан, и отрезал себя сам, от повседневной жизни простых людей. Непостижимо, но факт, что кончина империи, которая, как он полагал, будет иметь столь тяжкие последствия для британцев, сопровождалась постоянным подъемом «жизненного стандарта». В конце концов, могло случиться даже так, что сквозь трагедию войны придет длительный триумф мира. Это не будет гладкий неуклонный путь прогресса, но, как и его собственный опыт, он будет исполнен препятствий и парадоксов. Власть водородной бомбы, порученная бывшему кавалеристу-гусару на посту премьер-министра, могла «в процессе величественной иронии достичь той стадии в данной истории, где безопасность будет сильным ребенком террора, и выживание — братом-близнецом аннигиляции». До самого конца любопытной истории рода человеческого власть была парадоксальной. И за это можно было благодарить Провидение.