74

Рассвет был похож на плакат «Хорошего вам дня!». Солнце сияло, как сам мистер Блаженство, а горизонты от края до края расплылись в улыбках. По всей стране люди просыпались с таким счастливым видом, будто им поставили клизму с шампанским, – в полной уверенности, что день будет хорошим. Государство, исторически, традиционно, испокон веку бывшее монархическим, впервые за тридцать лет готовилось возвести на трон суверена. Наступил день коронации, ура!

Повсеместно был объявлен выходной. Гостиницы и пансионы были забиты до отказа. На маршруте следования процессии толпы начали собираться еще до восхода. Билеты на зрительские трибуны расхватали сразу, как только открылись кассы, а на черном рынке за лишний билетик запрашивали девяносто долларов. Места на балконах вдоль улиц, по которым должен был следовать кортеж, стоили еще дороже. Школьникам раздали кружки, тарелки, значки и брошюры с соответствующей символикой. Дети прижимали их к нарядным весенним костюмчикам, будто эти предметы обладали какой-то сверхъестественной силой. На автомобильных антеннах весело трепетали флажки. Солдаты, герои революции, надели новехонькие сапоги из скрипящей кожи, а женщины, и молодые, и старые, улыбались им, пряча лица за букетами. К восьми часам утра цветов на улице было больше, чем людей. Черные бутоны фотоаппаратов мелькали так же часто, как алые розы.

В десять пчелы внутри фотокамер неистово зажужжали, возвещая о приближении парадного королевского экипажа. Золоченая карета, запряженная шестеркой белых коней, была украшена причудливыми орнаментами и расписана затейливыми пасторальными сценами кисти Киприани, а впереди на лошадях сидели форейторы в малиновых с золотом камзолах. Затрубили серебряные фанфары, церковные колокола затрезвонили на весь город. Перепуганные голуби с шумом взмыли в небо и обнаружили, что оно занято воздушными шарами, облаками конфетти и специально подлатанными к празднику самолетами ВВС, выполняющими фигуры высшего пилотажа.

Только что избранный премьер-министр, облаченный в церемониальный костюм, вышел из менее пышно украшенного экипажа и по лестнице, вдоль которой висели гирлянды из белых королевских лилий, поднялся к помосту, где стоял трон. Народ горячо приветствовал премьера как предводителя военного переворота, но было ясно, что публика бережет ладони. Внезапно по толпе прокатилась мощная волна ликования, сходного с религиозным экстазом. Слезы, точно прыгающие бобы, одновременно брызнули из пятидесяти тысяч пар глаз, и множество глоток испустили единый глубокий вздох. «Боже, храни королеву!» – воскликнул премьер-министр, и то, что он не верит в Бога, в тот момент было совершенно не важно. «Боже, храни королеву!» – подхватили сановники, солдаты, плачущие женщины, простые рабочие и дети. Наконец появилась и виновница торжества. Волоча за собой волны горностаевой мантии, она медленно поднималась по ступеням – священная марионетка, облаченная в волшебный наряд на счастье народа и на гордость стране, окруженная аурой концентрированной истории, физическое и духовное воплощение монархии, изумрудный колпачок на тюбике зубной пасты государства, прелестная родинка на искаженном лице нации. «Боже, храни королеву Хулиетту! Да здравствует Хулиетта! Да здравствует королева!»

 

75

Отец Макса, король Эрвиг IV, обрюхатил кухарку. Худосочная девчушка – плод его легкомыслия – очаровала его, и до того, как родился Макс, он частенько заглядывал на кухню, где среди капустных листьев и связок лука качал ее на своем царственном колене. Эрвиг хотел удочерить ребенка, но мать девочки, такая же вспыльчивая и упрямая, какой впоследствии стала и Хулиетта, не позволила ему этого. «Тебя устраивает, что я живу при кухне, – заявила она, – значит, и малышка останется здесь же».

После рождения Макса, когда у короля Эрвига наконец-то появился законный наследник, он отыскал Хулиетту – ей тогда уже было одиннадцать – и сунул в ее липкую от варенья, худенькую ручонку свидетельство о признании отцовства. «Придет день, когда оно может тебе понадобиться», – сказал дочери Эрвиг. Копию бумаги он спрятал вместе с секретными документами. Через много десятилетий их обнаружил член революционного комитета по выбору престолонаследника, занимавшийся исследованием генеалогического древа Фюрстенберг-Баркалона.

Все это время Хулиетта знала, что Макс – ее сводный брат, но, уважая мать и при жизни, и после смерти, никогда не упоминала об этом факте. Тем не менее, когда к ней явились агенты революции (она сидела перед камином и рубила можжевельник), Хулиетта решила почтить память отца и честно призналась, что в ее жилах течет голубая кровь.

«Мы потеряли веру в Макса и Тилли, – сказали ей, – а кроме того, Макс отрекся от престола. Его сыновья – мерзавцы, они не годятся в наследники. Мы хотели сделать королевой Ли-Шери, но вам известно, до чего она докатилась. Остается только ваша кандидатура, и вы прекрасно подходите на эту роль. Вы – представительница одновременно и благородного королевского рода, и славного простого люда. На вашей голове королевский венец будет не просто куском металла, символизирующим автократическую власть, но атрибутом истинно демократического, социалистического правления. Вы станете народной королевой, так как, будучи аристократкой по рождению, происходите из народных масс. Вы даже говорите на языке своей матери, на старом языке. И вообще, если уж речь зашла о Фюрстенберг-Баркалона, здравого смысла у вас больше, чем у них у всех, вместе взятых».

Поначалу революционных лидеров слегка смущал возраст Хулиетты, но, увидев, с какой силой она орудует топором, лидеры переглянулись и одобрительно кивнули. «Она переживет двадцатый век», – предсказали они.

И вот, вскоре после Рождества, старая Хулиетта взошла на трон, а весной публично приняла изящно выполненные королевские регалии: скипетр, перстень и, наконец, собственно корону. Это чрезвычайно волнующее событие прошло с такой невообразимой пышностью, с такой помпезностью – в лучшем смысле этого слова, – что ни один человек в толпе, ни даже сам премьер-министр не заметил, что во время коронации старуха не разжимала левый кулак, а если бы на это и обратили внимание (что очень маловероятно), все равно никто бы не догадался, что в руке у нее живая лягушка. Когда земноводное заквакало, все решили, что звук сей исходит из кишечника престарелой королевы, и продолжили торжественную церемонию.

После коронации своим первым указом Хулиетта постановила подтвердить дипломатические отношения с Боливией и Перу, недвусмысленно намекнув послам этих государств, что подношение в виде некоторого количества свежего кокаина (разумеется, предназначенного строго для медицинских целей) будет расценено как отличный залог дружбы.

Вторым королевским актом Хулиетты стало личное обращение к президенту Соединенных Штатов Америки с просьбой смягчить приговор некоему «политзаключенному», отбывающему срок в федеральной тюрьме штата Вашингтон. Чтобы не нарушать протокола, президенту не оставалось ничего другого, как удовлетворить просьбу.

 

76

– Здравствуй, милый. Есть новости насчет известняка? – осведомилась Ли-Шери, обнимая Абена Физеля. Принцесса поцеловала его в губы и испытала явное удовольствие, когда его руки тут же скользнули под ее пеньюар.

– Кто можно думать о камне, когда рядом живая плоть? – спросил Абен и крепче прижал ее к себе.

– Тише, дорогой, не торопись. Плоть никуда не денется. Так что там с известняком?

– Ну ладно, я иметь для тебя хороший новость. Судно уже идет через Суэц и через два дня должно будет здесь.

Ли-Шери завизжала от восторга.

– Я так рада, так рада! А ты разве не рад? Может, мы еще уложимся в срок, как ты думаешь?

– Ты говорить мне не спешить. Теперь я говорить тебе не спешить. Камень никуда не денется. Пирамида никуда не денется. Пирамида еще долго стоять на земле после того, как это быть в раю. – Унизанные перстнями пальцы Абена накрыли промежность принцессы.

– М-м-м, это уже и так почти в раю или скоро там будет. – Ловким движением енота, хватающего яблоко, бунтаря, чиркающего спичкой, Ли-Шери расстегнула молнию на штанах Абена.

 

77

Больше всего в письме Бернарда принцессу расстроило то, как плохо Дятел знал ее. Как всякая женщина вообще, как все женщины, родившиеся под созвездием Овна в частности, и как все рыжеволосые женщины-Овны в особенности, она не терпела, когда ее понимали превратно. Несправедливость по отношению к другим оскорбляла принцессу, несправедливость по отношению к ней самой заставляла ее кровь бурлить, точно серный источник. Она пошла на такие жертвы, поставила себя в экстремальные условия, и после всего этого он снисходительно отчитывает ее, как ребенка, а ее любовь, их любовь и вовсе считает пустяком – нет, это просто невыносимо! Единственный мужчина, который наверняка знал, как удержать любовь – по крайней мере она в это верила, – повел себя так, словно луна была головкой сыра в его личном холодильнике, и опять врожденная искренняя вера Ли-Шери в благородство романтических отношений разбилась о самые низменные проявления человеческого эгоизма и самовлюбленности. Ну все, хватит! Теперь уже она не попадется на эту удочку. Принцесса не могла сказать, что охладела к Бернарду, зато была готова громко и отчетливо объявить, что больше не намерена становиться жертвой любви. Она – принцесса, особая персона, наделенная совершенно особыми качествами, и с этого дня во всем, что касается противоположного пола, заказывать музыку будет только она.

Ей пришло в голову, что во всех ее связях с мужчинами и вообще в длительных отношениях известных ей пар присутствовал определенный дисбаланс. Один партнер непременно любил сильнее, чем другой. Похоже, это был закон природы, жестокий закон, приводивший к трениям и разладу. Принцессу крайне огорчало наличие столь несправедливого и отвратительного закона, но раз уж он все равно действует и дисбаланс неизбежен, то, наверное, проще и безопаснее быть тем партнером, который влюблен меньше. Ли-Шери поклялась, что впредь дисбаланс будет работать в ее пользу.

Нежно поглаживая измятую пачку «Кэмела», принцесса также поклялась расширить и углубить свою «теорию». Себя она рассматривала в качестве некоего соединительного звена с Аргоном, а видение, которое посещало ее в душной и безмолвной мансарде, должно было послужить фундаментом научного труда ее новой жизни. С этой целью она и послала за Абеном Физелем.

Когда после возвращения Ли-Шери с Гавайев он начал за ней ухаживать, то показал себя галантным, но малопривлекательным кавалером. Злоупотребление спиртным и жирной пищей не лучшим образом сказалось на его внешнем виде: толстые щеки и зеленый цвет лица делали его похожим на длинную жабу. Тем не менее, после того как принцесса вновь пожелала видеть его, намекнув на возможное согласие стать его женой, Абен волшебным образом преобразился. Оставив замашки плейбоя, он отправился в оздоровительный пансион в Северной Дакоте, где ему прописали диету из грейпфрутов и сырого чеснока, а также пешие прогулки по двадцать миль в день. Через месяц в двери Ежевичного Форта постучал стройный красавец, от которого лишь слегка попахивало чесноком. От изумления Ли-Шери чуть не лишилась дара речи. Прочитав в ее глазах одобрение, физель, не колеблясь, перешел к делу и подарил принцессе кольцо с огромным бриллиантом – размером чуть ли не с кругляш крекера «Ритц». Принцесса, однако, была не из тех, кого можно завоевать нахрапом.

– Что ты думаешь о будущем пирамид? – спросила она.

 

78

Расчеты показали, что на повторение великой пирамиды Хеопса с использованием современных технологий уйдет шесть лет и миллиард долларов. Чтобы воспроизвести точную копию пирамиды Чичен-Ицы, потребовалось бы еще больше времени и средств, но эта проблема касалась уже не ее, а полковника Сэндерса.

Проект Ли-Шери был менее амбициозным. Сооружение размером в одну треть от величины пирамиды Гизы все равно будет огромным и прекрасно подойдет для целей принцессы.

– Твоя страна граничит с Египтом и расположена практически в той же местности, – напомнила принцесса Абену, – но туристы ее почти не посещают, потому что в ней нет достопримечательностей. Честно говоря, при упоминании твоей страны людям на ум приходят только нефтяные скважины, сумасшедшие прибыли, религиозный фанатизм и дурной вкус. А если ты построишь настоящую большую пирамиду, первую на Ближнем Востоке за три с лишним тысячелетия, она не только привлечет туристов со всего света, но и превратится в популярный символ, а страна обретет собственное лицо. Пирамида станет подлинным чудом национальной культуры. Кроме того, страна получит приличный доход и громкую рекламу. Люди уже не будут поспешно навешивать на вас ярлык дикарей-нуворишей, у которых под ногтями нефть, а в голове – один песок.

При этих словах Физель вспыхнул, однако идея его захватила. Как бизнесмену и патриоту план принцессы показался ему не лишенным смысла. Ли-Шери украсила пирамидальный пирог глазурью, пообещав выйти замуж за Абена по окончании строительства. Его пирамида станет роскошным памятником в честь возлюбленной, как знаменитый Тадж-Махал был монументом, воздвигнутым Шах-Джаханом для своей любимой жены. Физель, один из немногих на Земле, мог позволить себе выразить свою любовь в столь грандиозных масштабах.

Подумав две недели и спросив совета у отца, Абен согласился, но, прежде чем надеть на палец Ли-Шери кольцо с бриллиантом, поставил свое условие. Ни для кого не было секретом, что потенциальная невеста уже не девственница, а потому Физель потребовал, чтобы на время строительства пирамиды она переехала в его страну, поселилась поблизости от его дворца и раз в неделю пускала его в свою спальню.

Поскольку принцесса и сама намеревалась наблюдать за ходом работ, а также считала необходимым быть как можно дальше от острова Мак-Нил, она ничего не имела против переезда на родину Абена. Вопрос о требовании Физеля еженедельно проводить ночь в ее будуаре принцесса поставила на голосование. Сердце Ли-Шери ответило «нет», устрица же завопила «давно пора!». Занимавший амбивалентную позицию мозг в конце концов присоединился к мнению устрицы.

Вскоре было объявлено о помолвке.

 

79

Порой, расчесывая волосы, льющиеся по плечам, будто потоки лавы, струящиеся, словно златотканые хвосты огненных комет, принцесса видела в зеркале лицо шлюхи. В такие минуты она чувствовала себя мерзкой и грязной и заливала отражение в зеркале слезами, оплакивая девичью наивность, романтические грезы, серебристый свет луны. Однако теперь под ее мавританскими окнами жевали жвачку настоящие верблюды; раздвинув парчовые шторы, она могла видеть купола, и минареты, и финиковые пальмы, поразительно похожие на те, что были на пачке сигарет, а вдали, на горизонте, с каждым днем росла пирамида – ее пирамида.

Она будет подниматься до тех пор, пока ее высота не достигнет 160,6 фута. Она будет расти вширь, пока не займет площадь в 4,4 акра. Угол наклона каждой из четырех треугольных граней составит ровно 52 градуса и 51 минуту – точно так же, как у пирамид в Гизе. Разумеется, ее пирамида будет строго сориентирована по сторонам света. Кроме того, консультанты из Кембриджской обсерватории уверяли, что ее ориентация будет также учитывать положение солнца, луны и звезд. Внешние помещения и галереи предполагалось отдать под восточные базары, кафе и ночные клубы высшего разряда, а также разместить в них торговую выставку и небольшой, но важный музей левантийской археологии. Внутренние помещения станут личными покоями принцессы. Там она будет проводить наблюдения и ставить всесторонние опыты в области пирамидоведения. Таинственная сила пирамид, энергия излучения, которая предохраняет от тлена мертвые тела, затачивает лезвия, расширяет формы человеческой мысли и увеличивает потенцию, – вот что станет предметом исследований лучших умов планеты, а когда они изучат ее полностью, то соединят усилия, дабы использовать эту энергию так, как изначально задумывали аргонианцы. Может быть, импульсы пирамиды Ли-Шери помогут вернуть Рыжебородых из другого измерения или же создадут современную расу лунных людей, которая в итоге одержит победу над солнечными силами.

Размышляя на пирамидальные темы (это занимало у принцессы почти все время), Ли-Шери больше не терзалась мыслью о том, что она использует Абена Физеля или позволяет ему использовать ее. Тогда она бросала в зеркало дерзкий взгляд и расчесывала волосы, точно они были зарей непрерывного восхода луны. Время от времени она брала с туалетного столика измятую пачку «Кэмела» и подносила ее к зеркалу, с улыбкой глядя, как великое слово ВЫБОР в который раз попирает законы отражения. Она добровольно выбрала свою нынешнюю жизнь, и если в этой жизни присутствовали какие-либо неприглядные стороны, что ж – она должна быть мужественной, чтобы перетерпеть позор. С другой стороны, нельзя сказать, что близость с женихом доставляла принцессе особые неудобства. Au contraire. [90]Наоборот, напротив (фр.).
Очень даже au contraire.

 

80

В первый раз раздвинув перед ним ноги, она чувствовала себя примерно как на приеме у дантиста. Волны страха, сомнений, обиды, вины и сентиментальности одновременно нахлынули на нее и загасили всякий намек на удовольствие. Крепко зажмурившись, Ли-Шери пыталась представить, что внутри нее Бернард, однако с этим новым мужчиной все было настолько по-иному, настолько непохоже и странно, что ее фантазии так и не приняли четкой формы. В последующие недели она немного расслабилась, главным образом из-за того, что Абен неожиданно оказался очень нежным партнером. По-прежнему не открывая глаз, принцесса машинально двигалась, словно удовлетворяла себя с помощью игрушки из секс-шопа, взбивая слабую пену где-то на грани механического оргазма. Когда же наконец она перешла эту грань – в полумраке, наполненном ароматом благовоний и звяканьем верблюжьих колокольчиков под окнами, – то расслабилась еще больше. В следующий раз, когда Абен начал раздевать ее у постели, она уже не закрывала глаза и только теперь поняла, как много упустила.

Несмотря на то что Абен возобновил активную ночную жизнь – по его словам, чтобы перед женитьбой напоследок окунуться в водоворот дискотек, – ежедневные тренировки в домашнем гимнастическом зале поддерживали его в отличной форме. У Абена был мужественной формы нос с семитской горбинкой, его обаятельная улыбка обнажала великолепные зубы – ровные и белоснежные (особенно по сравнению с гнилыми обломками во рту у Бернарда), а шоколадные глаза светились добротой. Его фаллос был длинным, изящным, гладким и изогнутым, как бровь финикийца. В возбужденном состоянии член аккуратно стоял, отклоняясь назад так, что его головка, блестящая и лиловая, как баклажан, почти касалась живота. Абен еще не успел лечь в постель, а принцесса уже ласкала этот восхитительный инструмент, изумляясь его природной гладкости, терлась о него сосками, прижимала к разгоряченным щекам. Бедный Физель едва успел оторвать ноги от пола, как Ли-Шери взяла его член в рот. Когда он кончил, выпустив ей в глотку пульсирующие струи полупрозрачного любовного клея, которым Купидон пытается скрепить мир, принцессе показалось, что ей в горло льется концентрированный экстаз, и от этого ее кровь сладко запела. Позднее тем же вечером Абен занялся ее клитором, проявив необычайную нежность, и когда он собрался обратно во дворец, принцесса намекнула, что встречаться раз в неделю – значит попросту обижать Афродиту. «В конце концов, ты – шейх, а я – рыжая», – шепнула она ему на ухо. С этого дня Абен посещал ее по средам и субботам, и ночи напролет они отдавались любовным утехам.

Ли-Шери неоднократно пробовала убедить себя, что влюблена в него, но в глубине души знала, что любит лишь ту часть его тела, которая находится ниже пояса. И как бы пылко ни защищала Физеля ее устрица, сердце принцессы оставалось непреклонным. В те минуты, когда устрица выражала свой восторг особенно бурно, сердце Ли-Шери мрачнело, хмуро поднимало воротник своего теплого пальто, поглубже надвигало на лоб котелок и, вставив в уголок угрюмо поджатых губ сигарету, долгими часами бродило по темным переулкам портового района. Если сердце не хочет слушать вагину, кого же оно тогда послушает? Вопрос остался без ответа, однако по средам и субботам ночи пролетали в сладострастном упоении, и до тех пор, пока не возникли проблемы с доставкой облицовочного известняка, строительство пирамиды шло с опережением графика.

 

81

Мораль определяется культурой. Культуру определяет климат. Климат зависит от географического положения. Сиэтл, где пели моллюски, прятались тролли, блестели ягоды ежевики, Сиэтл, над которым нависли заплатанные небеса, Сиэтл, беспрерывно мывший руки, как проктолог, теперь лежал далеко-далеко от нее – она похоронила его на задворках памяти, на илистом дне глубокого пруда. Теперь принцесса жила у границ огромной пустыни, под печатью солнца. В ее внутренней географии произошли обратные перемены. Из облезлой мансарды она переехала в роскошные апартаменты. Внешний и внутренний мир Ли-Шери поменялись местами. Но означало ли это, что поменялась ее психология? И повлияло ли это как-нибудь на ее моральные устои?

Может быть. Отчасти. И все-таки в сокровенной беспредельности мансарды произошло нечто такое, что если и не перечеркнуло смысл этих перемен полностью, то по крайней мере почти свело на нет их значимость. Принцесса с необычайной чуткостью начала ощущать мир предметов.

Благодаря пачке «Кэмела» Ли-Шери более не могла относиться к предмету с презрением. Благодаря пачке сигарет она излечилась от анималистического шовинизма. И ее знакомые по университету, и просвещенные делегаты экологического симпозиума – те, кто громче других выступал против половой, расовой и возрастной дискриминации, – ежечасно ограничивали в правах неодушевленные предметы, отказывая им в любви, уважении и просто во внимании. Несмотря на то что к каким-то определенным выводам по этому поводу принцесса не пришла, она стала относиться к самому мелкому, самому пустячному объекту так, словно он был живым существом.

Днем, на строительной площадке, она созерцала инструменты с не меньшим восхищением, чем рабочих, которым они принадлежали. Ее ладонь задерживалась на дверных ручках намного дольше, чем требовалось. Она похлопывала огромные гранитные плиты с той мимолетной лаской, с какой обычно гладят подбежавшую дворняжку. Она обращалась с камнями так, будто каждый из них обладал индивидуальностью, а деревянная фляжка, из которой она пила воду, утоляя жажду, стала ей ближе подруги; Ли-Шери бережно касалась губами ее горлышка и была готова защитить ее от посягательств любых недругов.

По вечерам, смыв с себя пыль и песок и нанеся на пылающий нос свежий слой оксида цинка (рыжие ведь легко обгорают), она бродила по квартире, бесцельно хватая все, что попадалось под руку – пепельницы, музыкальные шкатулки, кофейные чашки, ножи для разрезания конвертов, разные безделушки, конфеты, – и пристально всматриваясь в каждую вещицу, пока та не расширялась до размеров безграничной вселенной, столь же богатой и захватывающей, как и тот другой, более живой мир, который по-прежнему интересовал принцессу, но от которого она вновь отгородилась.

Если главное предназначение общества – стимулировать, направлять и вознаграждать мотивы и побуждения масс, что тогда способствует развитию скрытых сфер человека как индивида? Религия? Искусство? Природа? Нет. Церковь превратила религию в набор шаблонных ритуалов и зрелищ, а музеи то же самое сделали с искусством. Пленительная красота Большого Каньона и Ниагарского водопада иссякла из-за того, что на них глазели бесчисленные толпы. Так что же остается на долю скрытых сфер человека как отдельной личности?

Холодная цыплячья ножка на бумажной тарелке в ночи; кричащая помада, вырастающая из тюбика или исчезающая в нем по мановению руки; гнездышко из пенопласта, покинутое незнакомой вам «пташкой»; пара автомобильных «дворников», тщетно преследующих друг дружку, пока вы в дождь едете домой; что-то, что ваша нога нащупала под сиденьем в темноте кинозала; тупые карандаши; остроумные вилки; маленькие пузатые радиоприемники; галстуки-бабочки, сложенные в коробку; мыльные пузыри на стенке ванны? Да, это и есть те самые предметы – лески воздушных змеев, канистры из-под оливкового масла, сердца-валентинки, набитые сладкой нугой, – именно они и определяют связь между аутическим видением и эмпирическим миром; для того и нужна луна, чтобы показывать эти вещи в их истинном, загадочном свете.

Как-то в среду вечером, когда Ли-Шери и Абен Физель лежали в постели, отдыхая от любовных утех (после матча потребовалось провести два дополнительных тайма), принцесса неожиданно напугала и себя, и своего суженого: она вскочила с кровати, схватила баночку с вазелином, которую уже давно разглядывала в лучах луны, и громко спросила:

– Так что же все-таки случилось с золотым мячиком?

 

82

Постепенно Ли-Шери сблизилась с большинством окружавших ее неодушевленных предметов, включая тот неодушевленный предмет, который управляет репродуктивными циклами всех живых существ на земле, распоряжается приливами, влияет на душевное здоровье; тот неодушевленный предмет, о котором упоминал Хорхе Исаакс, когда писал: «…история поэзии всех времен и народов – это попытка найти новые образы для луны». (Луна – Повелительница Предметов, поэтому вполне естественно, что Ли-Шери, практиковавшая лунацепцию, была с ней в союзе.) Тем не менее в доме принцессы имелся один предмет, который она старательно игнорировала, несмотря на то что лунный свет делал его особенно привлекательным. Речь идет о кольце, подаренном ей в знак помолвки.

Скорее всего смысл этого подарка просто пугал ее. В качестве любовника Абен Физель устраивал принцессу как нельзя лучше, но мысль об их браке вызывала у нее мурашки и бросала в холодный пот. Пытаясь представить себя в роли верной жены Физеля на всю оставшуюся жизнь, она неизменно мрачнела и вместо этого начинала думать о пирамиде, хотя день окончания строительства должен был стать и днем ее свадьбы.

По обычаям страны Физеля жениху и невесте запрещалось появляться на людях вместе, так что, за исключением горячих и влажных ночей по средам и субботам, Ли-Шери довольно редко виделась с Абеном. Он занимался доставкой материалов для пирамиды и обеспечивал рабочие руки. Все это удавалось ему так хорошо, что проект, на завершение которого по первоначальным расчетам требовалось как минимум два года, вполне мог быть закончен за двадцать месяцев – даже несмотря на задержку с поставкой облицовочного известняка. Абен, однако, почти не появлялся на строительной площадке. Завсегдатай ночных дискотек, он часто улетал в Рим или в Миконус, проводил там бурную ночь, после чего возвращался домой и, отоспавшись, посвящал себя напряженным тренировкам в спортзале и чесночно-грейпфрутовой диете. Абен запустил в космос спутник, чтобы смотреть трансляции всех матчей американского баскетбольного клуба, владельцем которого он являлся. По-видимому, он уделял значительную долю своего внимания спортивному бизнесу.

Через несколько дней после приезда Ли-Шери на родину Абена в ее честь был устроен пышный прием в фамильном дворце, где она встретилась с главой рода, Ихаем Физелем, одним из влиятельнейших людей в мире. Она также познакомилась с двумя братьями Абена. Мать жениха появилась лишь на несколько минут, а сестер принцесса не увидела вовсе.

Когда Ли-Шери спросила о них, Абен только пожал плечами и сказал, что это не важно. У принцессы создалось впечатление, что в стране Физелей с женщинами вообще считаются мало, и это, несомненно, было одной из причин, почему кольцо с бриллиантом вызывало у нее не больше восторга, чем пачка сигарет у основной массы людей: Ли-Шери смотрела на него, но предпочитала не видеть.

– Какой такой золотой мячик вызывать твой интерес? – спросил Абен в ту ночь, когда неожиданно возник этот вопрос.

Ли-Шери не отвечала. Она просто не могла ответить, так как нуждалась в полном покое, чтобы мысленно переместиться в другую точку.

– Если ты хотеть этот золотой мячик, я его куплю. Пусть расходы тебя не беспокоить.

Принцесса по-прежнему молчала. Заметив, что она не отрывает завороженного взгляда от робкого, но чувственного сияния, исходящего из баночки с вазелином, и припомнив, что на американском жаргоне выражение «гонять мячик» служит эвфемизмом полового акта, Абен задумался, не означает ли словосочетание «золотой мячик» какой-нибудь особый вид секса, доселе ему неизвестный. Может быть, по аналогии с совершенством сферы «золотой мячик» подразумевает высшую ступень блаженства, которое он не сумел доставить своей партнерше, и теперь, чтобы исправить положение, нужен вазелин? Впервые в жизни усомнившись в себе, он хмуро спросил:

– Твой золотой мячик, ты иметь его с этот Дятел?

Прежде Абен никогда не упоминал о Бернарде, и этого неожиданного вопроса хватило, чтобы принцесса вышла из мечтательного оцепенения, хотя «вышла» – не вполне точное слово, ведь, как ни парадоксально, «уйти туда», в царство грез, можно лишь «оставаясь здесь».

– Э-э… гм… не совсем, – запинаясь, пробормотала Ли-Шери. Она поставила вазелин обратно на тумбочку, оторвав взор от липкой субстанции, мерцающей во тьме, точно маяк. – Он… как-то раз сказал мне про мячик. Просто я только сейчас поняла, что он имел в виду.

Удовлетворившись этим нелепым объяснением, Физель позволил сменить тему и поговорить об известняке. На следующее утро, однако, он разослал срочные телеграммы во все аэропорты и таможенные терминалы с требованием не пускать в страны арабского мира любого, кто предъявит паспорт на имя Бернарда Мики Рэнгла. В случае необходимости Абен разрешил применить силу.

 

83

Хотите верьте, хотите нет, но меньше чем через месяц человек именно с таким паспортом сошел с трапа самолета в Алжире. Узнав, что въезд в страну ему запрещен, он оказал сопротивление властям и был арестован.

Абена Физеля незамедлительно известили об инциденте. Физель отправил комиссару алжирской полиции ящик коньяка, бочонок икры и стек с усыпанной жемчугом рукоятью, ранее принадлежавший королю Фаруху. «Рэнгл – опасный международный бандит с сионистскими связями, – телеграфировал Абен. – Его следует изолировать как можно надежнее. Навсегда. Какую машину вы предпочитать, комиссар, – американский «линкольн-континенталь» или немецкий «мерседес-бенц»?»

После этого Физель нанял еще сто рабочих и приказал продолжать строительство круглосуточно, до тех пор, пока облицовка пирамиды и отделка внутренних покоев не будут полностью соответствовать требованиям ее высочества. Кроме того, Физель распорядился ускорить приготовления к свадьбе.

 

84

Вы, наверное, думаете, что пишущая машинка – агрегат неглупый и не станет кусать руку, оплачивающую счета за электричество. Как бы не так. «Ремингтон SL3» в своем дурацком пристрастии к серому техническому практицизму упорно отвергает все попытки вернуться к духу старой доброй литературы.

Вероятно, вы также решите, что женщина, помешанная на строительстве полноразмерной пирамиды, да еще в последней четверти двадцатого века, достаточно умна и не станет сердить того единственного мужчину, который способен осуществить ее мечту. Тем не менее Ли-Шери отказала Абену в поцелуе, а тон ее был далеко не любезным:

– Почему, черт подери, меня охраняют? – гневно вопросила она. – Почему эти два увальня все время таскаются вслед за мной?

Сексуальный энтузиазм его нареченной одновременно восхищал и пугал Абена. Несколько месяцев назад он тайно приставил к ней евнуха, желая убедиться, что пылкость принцессы не заставит ее потерять голову и броситься в объятия другого. В конце концов, она много времени проводила в одиночестве, а Физель не был уверен, достаточно ли двух свиданий в неделю, чтобы охладить этот бешеный мотор. Узнав об аресте Б.М. Рэнгла в Алжире, Абен удвоил охрану, и присутствие двух соглядатаев перестало быть тайной для принцессы.

– Эти люди, которых ты называешь глупые быки, мои доверенные. Они должны…

– Шпионить за мной.

– Нет, нет! – Абен энергично замотал головой. – Они должны защищать тебя.

– От кого?

– От плохих человеков. Тебя могут украсть. Ваше телевидение называть их «террорист». Обычаи Востока тебе знакомы плохо.

Это должно было успокоить принцессу. Она знала, что похищения и захваты самолетов считались обычной политической практикой в этой части мира. Но если уж рыжие волосы встали дыбом, так просто они не улягутся. Стервозное настроение принцессы требовало дальнейшего выхода.

– Я достаточно хорошо знакома с обычаями Востока и знаю, что мусульманам запрещено есть и заниматься любовью по субботам. Почему ты всегда приходишь ко мне в святой день? Потому что не смеешь показаться в ночном клубе, да? Твои соотечественники отказываются работать на стройке по субботам, поэтому ты нанимаешь греков. Держу пари, они не знают, как ты проводишь свой святой день. Никакой еды по субботам, Абен. Ты понял? Ничего плотского.

Веки Абена, как бумажные занавески, медленно прикрыли глаза цвета шоколадного драже, левый уголок рта виновато задергался.

– Наверное, я слишком долго жить в Америка. Наверное, я слишком сильно поклоняться мекке у тебя между бердрами.

– Бедрами, Абен, – засмеялась Ли-Шери. Она распахнула пеньюар и похлопала себя по ляжкам. – Это называется бедра.

Глаза Физеля увлажнились, нижняя губа задрожала, словно улитка, которой только что объяснили значение слова «эскарго». Принцессе стало жаль Абена, и она принялась лечить дрожь, тик и слезы жениха с помощью поцелуев. Вскоре предоставленные самим себе евнухи уже ухмылялись и толкали друг друга в бок, заслышав отнюдь не священные, хотя и не кощунственные звуки, доносившиеся из апартаментов.

 

85

«Теперь уже осталось недолго», – сказала Ли-Шери ложке. Мавританские архитекторы имели обыкновение делать окна размером с замочную скважину, и рыжеволосая принцесса, стоя как раз у такого окошка, до рези в глазах всматривалась в крошечное отверстие, наблюдая, как идут работы по облицовке. Было воскресенье – к удивлению Ли-Шери, такое же скомканное и бесцветное в мусульманском мире, как и в христианском. Каменщики из дневной смены – в основном югославы и греки (мудрые арабы предпочитали работать по ночам, избегая жарких лучей солнца) – обкладывали пирамиду плитами из белого известняка, а принцесса решила устроить себе выходной.

«Теперь уже осталось недолго», – повторила она. Прозвучал ли в ее словах оттенок беспокойства, ложка сказать не могла.

Прошлой ночью Абен был хорошим любовником, поэтому принцесса проснулась довольно поздно. Она посидела над чашкой чая, потом какое-то время поиграла с ложкой. Этот полдень ничем не отличался от остальных – Ли-Шери стояла у окна, глядя на лишенный теней город, унылый, белый и бестолковый, как свалка старых холодильников, как прощальный пикник исписанного школьного мела. В лучах полуденного солнца пирамида тоже сверкала ослепительным белым светом. Несмотря на палящий зной, город казался холодным. Для принцессы с ее американским темпераментом он выглядел абсолютно чужим. Но пирамида… Пирамида была самой настоящей и реальной – реальнее, чем все здания, окружавшие Ли-Шери в Америке.

Как может один предмет быть реальнее любого другого, особенно если он непостижим и загадочен? Вероятно, когда мы воспринимаем вещь как абсолютно явную, но совершенно не нужную, она становится подлинно реальной. Она реальна сама по себе и не зависит от внешних элементов или ассоциаций для подтверждения факта своего существования. Чем большая духовная ценность придается предмету, чем больше ему находится предназначений, чем больше пользы он приносит, тем больше иллюзий создает. Иллюзии, подобно многим ценностям, фальшивы и быстро приедаются, но прямые линии и плоские поверхности всеми порами непрестанно сочатся реальностью, особенно если утилитарную функцию объекта постичь нельзя. Геометрические очертания пирамиды позволяют нам окинуть взором все ее углы и грани. Не нужно обходить пирамиду кругом, чтобы полностью изучить ее. Если видел ее спереди – считай, видел и сзади. Более того, передняя и задняя грани пирамиды практически одинаковы. Пирамида первична по своей сути. Пирамида есть не функция, но форма; не воздействие, но присутствие. Чтобы увидеть пирамиду, достаточно одного мига, но толковать ее мы продолжаем бесконечно долго. Она вновь и вновь дает нам духовную пищу. Пирамида загадочна и непостижима не вопреки, а благодаря своей элементарной сущности. Свободная от гипнотической истерии механики, летаргического оцепенения электроники и неизбежного распада биологической материи пирамида покоится в своем скучном великолепии между пространством и временем, не касаясь и не воплощая ни одно, ни другое, и способствует развенчанию мифа о прогрессе цивилизации.

Разумеется, Ли-Шери никогда не думала о пирамиде в категориях геометрических истин. Даже мыслительные процессы, которые подпитывали теорию принцессы, не заносили ее на такие озоносферные высоты объяснений (теоретический анализ – настоящий «открытый космос», на тысячи холодных световых лет удаленный от простых земных радостей), а Ли-Шери была слишком молода, чтобы помнить песенку Конни Фрэнсис «Неужели в самом деле это правда?». Глядя на пирамиду – свою пирамиду, – Ли-Шери просто испытывала головокружительные ощущения человека, запустившего руку в задний карман судьбы.

Принцесса поднесла чайную ложку к глазам и принялась перемещать ее по линии горизонта, пока далекий монумент не оказался в углублении. Тогда Ли-Шери понарошку съела пирамиду.

– М-м-м, – протянула она. – Чуть-чуть недосолено.

Если в жесте принцессы и проскользнуло беспокойство, ложка этого не заметила.

 

86

Давным-давно (позаимствуем первую фразу из Хулиеттиной сказки, которая так впечатлила принцессу) старый, раздолбанный, побитый жизнью фургон странствующих сборщиков фруктов – ржавый, пыльный, от фар и до заднего борта набитый оравой их ребятишек и скудными пожитками – вырулил с заправки в городке Уолла-Уолла и остановился посреди дороги. Карапуз лет двух в подгузнике – точнее, только в подгузнике, потому что больше ничего на нем не было, – выбрался из фургона, выхлопная труба которого плевалась каплями масла размером с гроздья гнева, и заковылял по асфальту. Несмотря на очевидную принадлежность к мужскому полу, на заправке он зашел в женский туалет, где задержался гораздо дольше, чем следовало ожидать. Наверное, провозился с застежками подгузника.

Тем временем папаша за рулем рыдвана нетерпеливо давил на педаль газа, а чумазая ребятня за его спиной энергично молотила по крыше. И как раз в тот момент, когда босые ноги карапуза показались из-за двери туалета, водитель резко выжал сцепление, и грузовичок затарахтел прочь. Малыш изумленно вытаращил глаза, глядя вслед удаляющемуся фургону, потом неуклюже засеменил по шоссе.

– Младенца забыли! – пронзительно завопил он. – Младенца забыли, сукины дети!

Эту сцену наблюдал некий Дуд Рэнгл, бывший участник родео и несостоявшийся голливудский ковбой (отсюда и шикарный псевдоним, а по-настоящему его звали не то Берни Снуч, не то как-то там еще), который в зрелые годы занялся выращиванием лука и немало преуспел в этом деле. Видя, что фургон не остановился и даже не оглянулся, Дуд купил парнишке банку пепси и разрешил ему посидеть в своем «кадиллаке» с откидным верхом. Сперва тот отнесся к фермеру с подозрением, но устоять перед автомобильным соблазном не смог. Дуд испытывал жалость к малышу и одновременно восхищался силой его духа. Кроме того, ему понравились рыжие кудри мальчонки и его веснушки, алые, как следы от подкожных инъекций. До самой темноты Дуд сидел с ним, развлекал музыкой, крутя ручку радиоприемника, и угощал печеньем «Хостесс Твинкиз». Убедившись, что кочующее семейство не вернется, Дуд взял ребенка в охапку вместе со всеми веснушками и отвез его на свою луковую ферму с поэтичным названием «Реки слез».

– Привет, Кэтлин. Привет, Кэтлин. Прости, что задержался, но знаешь, целый день нянчиться с младенцем не так-то просто, особенно если маленькому засранцу почти два года. Ну иди скорей, посмотри, как я справился. Ну иди скорей, посмотри, как я справился.

Несколько лет назад Дуд Рэнгл покорил сердце молоденькой преподавательницы философии из колледжа имени Уитмена, и она променяла Спинозу на сатира в потной рубашке, ранчо с некрашеными стенами и весь уолла-уолльский сладкий лук, который теперь могла есть сколько душе угодно (до того, как устроиться преподавательницей в колледж Уитмена, она считала, что «Уолла-Уолльские Луковки» играют в бильярд против «Толстяков» из Миннесоты). У Кэтлин было прелестное личико, светлая голова и никуда не годные маточные трубы. Несмотря на все старания, забеременеть она не могла, поэтому готовый младенец, которого подарил ей Дуд, вызвал у нее бурю восторга. Кэтлин поспешила выкупать ребенка, а потом уложила к себе в кровать и всю ночь просидела, не сводя с него глаз. Перед тем как заснуть, малыш чуть-чуть покапризничал, но утром выглядел бодрым и явно не имел желания воссоединиться с сукиными детьми.

Все это происходило в долине Уолла-Уолла, на востоке штата Вашингтон, в двухстах милях и двух сотнях зевков от Сиэтла, где яблоки на ветках стукаются друг о друга, а небо просто до неприличия синее. На языке местных индейцев уолла означало «вода». Когда индейцы, пробираясь через мертвые скалы, обнаружили плодородную долину, где ручьи и речки пели йодлем, они тут же назвали ее Уолла-Уолла, то есть «Место, где полно воды», или «Великое изобилие воды, какое мы и не надеялись найти в этих пыльных горах», или на корявом диалекте, который так нравится бледнолицым, – «Земля большой воды». Будь в долине и вправду много воды – каналов, болот, лагун, – индейцы скорее всего назвали бы ее Уол-ла-Уолла-Уолла-Уолла, а то и Уолла-Уолла-Уолла-Уол-ла-Уолла. Случись тем же индейцам оказаться в Пьюд-жет-Саунд в разгар сезона дождей, они так бы и уоллили до конца своих дней.

Дуд Рэнгл родился и вырос в Уолле-Уолле. Может быть, именно этим объяснялась досадная привычка все повторять по два раза, развившаяся у него с детства. «Можно мне погулять? Можно мне погулять?» «Ненавижу вонючие тушеные помидоры. Ненавижу вонючие тушеные помидоры». «Хочу пи-пи. Хочу пи-пи». Даже с возрастом он не избавился от этой дурной привычки, и неудачу в кино по большому счету потерпел как раз из-за нее. Режиссерам не нравилось, когда шериф говорил отряду полиции «Хватайте их у перевала!» два раза подряд, да и напряженная атмосфера ночной сцены на территории команчей как-то портилась после слов героя «Да, сегодня все спокойно. Да, сегодня все спокойно». Да, Рэнгл, все было спокойно, пока у тебя не заело пластинку.

Усыновленный Рэнглами малыш привык к повторениям Дуда и, наверное, поэтому много лет спустя так свободно чувствовал себя на Гавайях с их лома-лома и маи-маи.

На луковой ферме рыжеволосый подкидыш выучился философии у Кэтлин, а от Дуда перенял замашки провинциального щеголя. Все в Уолле-Уолле называли его просто Малышом – другого имени у него не было до пятнадцати лет, когда приемные родители решили отправить его в какой-то немыслимый частный колледж в Швейцарии, так как Кэтлин не хотела, чтобы он оставался в уолла-уолльской глуши, а Дуда сильно огорчали все более частые проказы и дерзкие выходки сына в школе. Вечером накануне отъезда в Женеву Дуд и Кэтлин выпили на троих с Малышом кварту картофельного виски и окрестили его Бернардом Мики.

На следующий день, страдая легким похмельем, они приехали в споканский аэропорт с большим опозданием, и чтобы успеть на рейс, Бернарду пришлось бежать сломя голову. У выхода на посадку он завопил: «Младенца забыли! Младенца забыли, сукины дети!», потом оглянулся на своих приемных родителей, громко расхохотался и послал им воздушный поцелуй.

Кэтлин и Дуд засмеялись в ответ и тоже послали ему поцелуй.

– Веди себя хорошо, сынок! – со слезами на глазах напутствовала Бернарда Кэтлин, а Дуд прогундосил:

– Не подведи нас, слышишь? Не подведи нас, слышишь?

Несмотря на сплошные удвоения, окружавшие его с детства, логично было бы предположить, что для задержания такого хиппового парня, в которого вырос Бернард Мики Рэнгл, алжирскому охраннику с автоматом хватило однократного окрика «стой». Что, вы так не думаете?

 

87

Ли-Шери узнала о смерти Бернарда только через месяц, и виной тому оказалась королева Тилли.

По просьбе Хулиетты родная страна Макса выплатила ему значительную сумму, чтобы он мог достойно провести остаток дней и не зависеть от правительства Соединенных Штатов. Макс немедленно поделил деньги – половину отдал Тилли, а вторую половину взял с собой в Рино, где намеревался играть в азартные игры до тех пор, пока его клапан не лопнет. Он поселился в недорогом отеле и каждое утро обходил все казино, позволяя колесу фортуны переезжать его. Дважды в неделю он звонил супруге и уверял ее, что регулярно выигрывает и прекрасно себя чувствует. «Вдали от ежевики мне гораздо лучше», – говорил он. Королева подозревала, что Макс привирает, дабы успокоить ее, и потому по пути на свадьбу дочери решила заехать в Рино.

К своему удивлению, Тилли обнаружила, что ее муж – любимец всего города. В этом сезоне ему невероятно везло на выигрыши, и все в Рино, начиная от администраторов казино и конферансье и заканчивая водителями такси, каждый день раскланивались с ним. Король Макс был нетребователен и щедр на чаевые. Он делал пожертвования местным благотворительным обществам, угощал выпивкой швейцаров и посылал официанткам такие роскошные букеты, которые другие везунчики дарили танцовщицам из варьете. Что же до его тефлонового сердца – чух-чух, пых-пых, оно потихоньку работало, хотя доктора предупреждали, что клапан может отказать в любую минуту. «Я лишь молюсь, чтобы это случилось, когда я буду играть в рулетку, – сказал Макс и бросил в чашку с чаем третий кусок сахара, точно глубинную бомбу. – Я поставлю все до последнего цента на чертову дюжину и, выиграю я или проиграю, отойду в мир иной, как подобает монарху».

Тилли как раз сидела в холле отеля, ожидая, пока Макс спустится к завтраку (он играл до трех часов ночи), когда на глаза ей попалась статья. Незадолго до этого она подобрала экземпляр малотиражной газеты «Филадельфийский барабанщик», забытый в холле бородатыми молодыми людьми с рюкзаками. Тилли намеревалась расстелить газетку на полу, чтобы ее чихуахуа сделала на ней свои маленькие дела, не пачкая ковер. Запихивая «Барабанщика» в сумочку, она вдруг заметила статью об инциденте в Алжире. Согласно эксклюзивному сообщению, алжирские стражи порядка расстреляли из автомата гражданина США Бернарда Мики Рэнгла, тридцати двух лет, известного под кличкой Дятел, который в конце шестидесятых – начале семидесятых годов возглавлял знаменитую банду террористов, выступавших против войны. Алжирские власти пытались скрыть случившееся, говорилось в статье, но в Касбе ни для кого не было секретом, что Рэнгла, ранее арестованного за нарушение паспортного режима, застрелили при попытке к бегству.

– Ох-ох, макаронный бог! – пробормотала Тилли. Дальнейшее ее высказывание потонуло в жалобном визге собачонки, соскользнувшей с королевских колен.

 

88

– Знаешь, Тилли, мне почему-то немного жаль Рэнгла. – Король полил вафлю кленовым сиропом. Сироп заполнил углубления вафли так же, как желание заполняет извилины мозга. – Его воззрения мне противны, но следует отдать ему должное: он имел хоть какие-то собственные взгляды, был готов разрезать жаркое, не дожидаясь, пока кто-нибудь сверху швырнет ему кость. Он был лучше всех этих защитников природы с постными лицами, которых Ли-Шери постоянно водила домой. Если, конечно, не вспоминать, что Рэнгл мечтал засадить ежевикой крыши в Сиэтле. Боже мой, какое варварство! – Сердечный клапан Макса издал звук, похожий на тот, которым сопровождается процесс дефекации у робота. – В этой статье говорится – будь добра, передай масло, – что Рэнгла подозревали в причастности к угону самолета на Кубу в семьдесят первом. А ведь он не был марксистом и сделал это просто из презрения к правительству. Что заставляет умного, храброго человека до такой степени не уважать закон? Даже в карточных играх есть правила. Они придают покеру его четкую форму, его смысл, напряжение, азарт. Без правил покер потеряет смысл и станет неинтересным. Тех, кто мухлюет, нельзя пускать за игровой стол. Раньше их просто стреляли. Думаю, то же самое случилось с нашим мистером Рэнглом. Еще сиропа, пожалуйста.

– Здорофье тоже иметь прафила, – сказала королева, – и ты есть еще худше нарушать их. Нет! Хфатит сироп, преступнозаконник!

– Когда я нарушаю предписания врачей, Тилли, это влияет только на меня одного. Если же я пойду против правил в покере, это коснется всех партнеров по игре. Так поступил и Рэнгл, поэтому он мертв. Само собой, я тоже скоро умру, но я на сорок лет его старше, и смерть для меня не наказание, а награда. – Улыбка, словно усталостная трещина фюзеляжа, прорезала самолетоподобное лицо Макса. – Что ж, если мне суждено встретить его в ином мире, мы славно поболтаем. Он был…

– Фее это есть не фажно, – возразила Тилли, стирая сироп с трех из четырех своих подбородков. – Фажно есть то, что я гофорить с Ли-Шери по телефон дфа ночь назад, и она ничего не знать про это. Я есть обязан информирофать ей или нет?

– Ну конечно, ей нужно сообщить, она вправе знать об этом. Скрывать смерть Рэнгла нет причин. К тому же она его больше не любит. – Последовала пауза, за время которой Макс обдумал свое последнее замечание. – Но знаешь что, Тилли? – наконец сказал он. – На твоем месте я бы повременил с известием, пока она не выйдет замуж. Хорошо?

– Уи, если ты так хотеть. – Тилли завернула в салфетку ломтики ветчины для чихуахуа.

– Послушай-ка, а вот это ты читала? Рэнгл якобы прилетел в Гавану в декабре и очень удивился, что после перехода к коммунизму кубинцы перестали отмечать Рождество. Когда он встретился с Фиделем Кастро, то обозвал его повстанцем, прогнавшим Санта Клауса. Ну и остряк, да?

Тилли шутки не поняла.

 

89

История, несомненно, хранит тот миг – один-единственный, краткий, неповторимый, трепещущий, обтекаемый, как капля, и светящийся в темноте, как радий, когда Бетховен написал последнюю ноту Пятой симфонии, когда Шекспир поставил точку после слова «пальбу», которым оканчивается «Гамлет», когда Леонардо нанес последний штрих, после которого «Мона Лиза» экспресс-почтой отправилась в Лувр. Такой же момент на ступил – по крайней мере в сознании ее высочества Ли-Шери, – когда последняя облицовочная плита короновала верхушку современной пирамиды. Испытывай одновременно и восторг, и грусть (то же самое, должно быть, чувствовали Бетховен, Шекспир и Леонардо), она только и сказала: «Готово».

Настоящая работа, конечно, была впереди. Как говорил Мэнли Холл, «все знания древних воплощены в конструкции Великой Пирамиды, и тот [sic [94]sic (лат.) – так (указание на точное соответствие оригиналу).
], кто разрешит загадку пирамиды, непременно должен быть столь же мудр, как и тот [sic], кто ее придумал».

Ли-Шери не пыталась решить загадку Великой Пирамиды, но очень хотела разобраться в специфических свойствах пирамид и применении этих свойств на благо землян. Она вполне сознавала, что от нее самой и от группы нанятых ею ученых потребуются сверхчеловеческие усилия. Принцесса также понимала скудость своих познаний и чудовищную невежественность, с которой она взялась за это предприятие. В душе она тайно рассчитывала на Рыжебородых и надеялась, что они каким-то образом вмешаются в процесс…

В любом случае дело было сделано. Получилось просто замечательно. Величественно. Роскошно. Пирамида вызывала благоговение. И принадлежала ей одной. Ну, почти ей одной. Абен пообещал подарить принцессе пирамиду на свадьбу при условии, что внешние покои она отдаст правительству его страны. Так что через два дня она получит в свое полное распоряжение эту игрушку – самую большую, массивную и дорогую игрушку на планете.

Однако, несмотря на все усилия, принцесса не воспринимала ее как личную собственность; пирамида, как огромный воздушный шар, заполняла все ее мечты, но Ли-Шери к ней не тянуло.

Декан факультета Неодушевленных Предметов в Бунтарском колледже сравнил бы отстраненность пирамиды и уютную интимность пачки «Кэмела» по специальной шкале относительности. Предметы размером менее человеческого тела, поясняет декан, обладают свойством индивидуальной принадлежности; предметы больше человеческого тела – свойством обобществленности. Чем крупнее объект, тем менее он личный, тем более общественный. Мы можем расспросить декана и о луне, если только сумеем вытащить его нос из бутылки с текилой или из трусиков его подружки.

Луна ведь черт знает во сколько раз больше самой высокой пирамиды, и в любой момент времени ее может увидеть огромное количество народу. В сущности, луна – самый общественный из всех предметов, и все же она неизменно вызывает в нас чувство интимности. Мы можем сделать логическое предположение: поскольку две основные характеристики луны – свет и сила притяжения – прямо и непосредственно влияют на нас, это и есть источник ее сокровенности. К несчастью, в Бунтарском колледже логика не действует. Декан презрительно фыркнет, раскурит дешевую сигару и заявит, что луна столь же интимна, сколь и публична, и все из-за ее отметин. Как и в случае со многими мелкими украшениями, луна проецирует чувство интимности через особенности рельефа. Случайное сочетание элементов поверхности определяет внутренние связи, а внутренние связи ломают внешнюю структуру, гештальт, то есть публичность.

Пирамида Физеля (это название сохранится за ней навечно) с ее мутно-белой облицовкой была пустой, лишенной содержания. Ее глубокая притягательность крылась в явной и неослабной «телесности», поскольку она не обладала какими-либо эквивалентами тех загадочных и чувственных пятен, которые порождают интимность луны.

Конечно-конечно, уважаемый декан. А теперь почему бы вам не пойти поиграть, к примеру, в бильярд? Назвоните нам, мы сами вас найдем. «Ремингтон SL3» работает вхолостую, а что до тысяч важных персон, представителей прессы и просто любопытных, непрерывным потоком стекающихся на открытие пирамиды и самую пышную свадьбу десятилетия, – их и так уже больше чем мы можем принять.

Ли-Шери покинула стройплощадку и сейчас едет в лимузине к себе в апартаменты, где будет ожидать приезда двух женщин, встреча с которыми ее действительно порадует: скоро она увидит королеву Тилли и королеву Хулиетту.

 

90

Пирамида чудесным образом была возведена чуть меньше чем за два года. Черт возьми, столько же времени члены профсоюза маляров потратили на то, чтобы покрыть свежей краской мост «Золотые Ворота». И почти так же долго Ли-Шери ехала в лимузине домой. Обычные толпы базарных торговцев, погонщиков верблюдов, заклинателей змей, дрессировщиков мартышек, проституток-девочек и проституток-мальчиков, уличных попрошаек, танцовщиц, покупателей, религиозных фанатиков и солдат увеличились втрое. Каждого из неверных, то бишь иностранцев, окружало с полдюжины местных жителей, а неверные понаехали в таком количестве, какого город не видал со времен крестовых походов. Абен Физель пообещал присутствие иностранцев – пожалуйста, вот они: с фотоаппаратами, запасной сменой белья и всем остальным. Улицы были празднично украшены, а машины передвигались, как мухи сквозь сито.

Стояло воскресенье, и на этот раз день, вопреки традиции, был не бесцветным. Точнее, не совсем бесцветным. Самое шумное и оживленное воскресенье всегда будет казаться приглушенным на фоне даже самой тихой субботы. Если воскресным днем вы соберетесь выкрасить город в красный цвет, лучше возьмите розовый. Впрочем, не важно. Было воскресенье, и повсюду царила страшная суета. Главные торжества были намечены на вторник. Предполагалось, что церемония бракосочетания состоится на рассвете в саду перед дворцом Физеля. Она пройдет очень скромно и в узком кругу. За церемонией последует такой же скромный банкет в центральном зале пирамиды. Вдали от суровых взглядов воздерживающихся от спиртного мусульман молодожены смогут промочить свои молодые глотки. В девять часов утра, как положено, выпив шампанского, супружеская чета появится на публике, чтобы возглавить официальное освящение пирамиды. После этого гостей ожидает праздничный прием у стен монумента. Он продлится весь день, и на нем будет столько всяких шейхов, султанов, шахов, эмиров, визирей, других напыщенных задниц и экзальтированных властителей, что своим числом они заткнут за пояс любой съезд арабского ордена мистиков. Торжество не обойдется и без европейских аристократов, безалкогольное веселье продолжится до заката, после чего личный Боинг Ихая Физеля унесет жениха и невесту в Париж, где они проведут свой медовый месяц. Это будет во вторник, а понедельник Ли-Шери проведет с Хулиеттой и Тилли. Если, конечно, доберется до своей квартиры.

 

91

Тилли была так наивна, что до сих пор думала, будто Сверчок из мультика про Пиноккио поет песни, потирая одной коленкой о другую. Кокаин она считала лекарством от насморка, хотя ее слегка и удивляло, что он насыпан в пластиковую лягушку. Кроме того, ни Хули-етта, ни Ли-Шери не выглядели настолько больными, чтобы каждые полчаса в течение всего дня закладывать лекарство в нос.

– Может, я лючше делать фам чай с ромашка? – спросила она.

Дочь и бывшая служанка переглянулись и захихикали.

дружно пропели они, только партия Ли-Шери звучала на английском.

Так прошел понедельник. Три женщины провели в квартире весь день, и их уединение нарушили только портнихи, которые принесли свадебное платье принцессы для последней примерки. Увидев Ли-Шери в подвенечном наряде, старая Хулиетта расплакалась, но вскоре уже опять радостно сияла. Ее пластиковая лягушка была полным-полна чистейшего «снежка» из боливийских джунглей, который обещал услаждать ее нос еще много зим, поэтому Хулиетта с принцессой устроили себе праздник. Королева Тилли тоже по-своему веселилась. К свадьбе она разорилась на усыпанный драгоценными камнями ошейник для своей чихуахуа и несколько раз примерила его на тонкую шею собачонки. «Изумруды есть так гармонирофать с его цвет глаз, не прафда ли?» – умилялась она.

Обе королевы, как и принцесса, получили множество приглашений на всякие великосветские рауты, но предпочли провести этот день вместе, не зная, скоро ли им суждено увидеться снова.

Тилли решила переехать в Рино и быть рядом с Максом, когда он сделает свою последнюю ставку. В Рино и слыхом не слыхивали серьезной музыки, и Тилли отныне предстояло довольствоваться хором игральных автоматов, партиями поющих лимонов и вишен, снами, полными серебряных долларов, и вечными разочарованиями в двадцать пять центов. Дуэт джекпота и сердечного клапана – герои арии умирают в объятиях друг друга, конец четвертого акта, Гранд-Опера, Рино.

В делах страны мятежники отвели Хулиетте роль большинства современных монархов – ее функции были чуть шире, чем просто представительские, но ведение политики в них явно не входило.

Однако престарелая дама проявила себя самой влиятельной фигурой в правительстве. После того как Хулиетта издала указ, запрещающий использование атомных электростанций в пределах страны, министры были вынуждены отменить все заказы на ядерные реакторы.

– Нашими ресурсами будут солнце, ветер, вода и луна, – заявила королева.

– Луна? – удивленно переспросили министры. – Луна не дает энергии.

– А вот и нет, – сказала Хулиетта. Ей пришлось объяснить им, в чем они ошибаются. Благодаря ее программе учета лунных ритмов (отчасти основанной на мансардном опыте Ли-Шери) все женщины в стране менструировали одновременно, а все младенцы рождались исключительно в полнолуние. «Научить мужчин видеть в темноте будет чуть сложнее», – сказала она.

Что касается Ли-Шери, у нее еще остались кое-какие дела, связанные с пирамидой. И с женихом, который заплатил за строительство.

Вот так три женщины провели последний день вместе. Им было хорошо и уютно. Тилли иногда по привычке просила Хулиетту о какой-нибудь мелочи, после чего Ли-Шери напоминала матери, кто из них все-таки царствующая монархиня, и тогда все трое от души смеялись. Взрывы смеха раздавались то и дело. Хулиетта и Ли-Шери возбужденно чирикали, точно дверной колокольчик в борделе в день скидок, а Тилли была счастлива, что ее дочь выходит замуж за человека, который может позволить себе свадебный подарок ценой в триста миллионов долларов, хотя привычка его отца за обедом накалывать на острие ятагана овечьи глаза вызывала в материнском сердце дурные предчувствия в плане генеалогии.

После раннего ужина они неохотно разошлись. Свадьба должна была состояться на рассвете, а рассвет имел дурную привычку заявляться еще до завтрака. Ли-Шери проводила Тилли и Хулиетту до лимузина, который отвез их обратно в гостиницу. Перед тем как втиснуть свое массивное тело в автомобиль, Тилли вручила принцессе письмо. Предполагалось, что в конверте находится личное послание Макса дочери, в котором он объяснял, почему не смог приехать на свадьбу, и желал ей счастья. Увы, Тилли перепутала письма и по ошибке отдала Ли-Шери конверт со статьями о гибели Дятла (другие газеты тоже пронюхали об этом инциденте и дополнили деталями сообщение «филадельфийского барабанщика»).

Поднявшись к себе, принцесса покрутила в руках нож для вскрытия писем. Нож был сделан из слоновой кости, а его рукоятка вырезана в форме какого-то животного. Какого именно, Ли-Шери сказать не могла. Это была не лягушка. И не бурундук, без устали перебирающий лапками в центре Земли. Может, это был какой-нибудь арабский зверек? Ли-Шери применила нож по назначению. Скрип-скрип, скрип-скрип. Толкая впереди себя узенький завиток бумаги, нож сделал неровный надрез. Ли-Шери протянула руку и вытащила из конверта похожую на опухоль пачку газетных статей.

 

92

– Сама не знаю, почему я так переживаю, – вздохнула принцесса. – Наверное, Нина Яблонски была права, когда назвала меня плаксой.

Она шмыгнула носом. Иногда шмыганье женского носика может прозвучать так же нежно и жалобно, как свист воздуха, выходящего из резиновой лошади, которую проколола морская ракушка.

– Я думала, этот бестолковый рыжеволосый сукин сын знает о любви почти все, но это оказалось не так. И про бунтарство он тоже ни черта не знал. Погибнуть от пули тупоголового алжирского охранника! Это же надо! Но он был настоящим человеком. Клянусь Богом, Бернард Мики Рэнгл был настоящим.

Может ли один человек быть реальнее другого? Ну, одни люди всегда прячутся, а другие ищут. Возможно, те, кто прячется – избегает встреч, сюрпризов, защищает свою собственность, заглушает голос фантазий, сдерживает чувства, отсиживается в углу, когда вся компания лихо отплясывает под флейту Пана, – вероятно, эти люди, презирающие неотесанных чурбанов, если они интеллектуалы, или неотесанные чурбаны, не желающие разговаривать с интеллектуалами, люди, которые боятся запачкать ботинки или подхватить насморк, съесть любимое блюдо, выпить мексиканской водки, сделать крупную ставку, путешествовать автостопом, переходить улицу на красный свет, посещать кабаки, размышлять о жизни, парить в вышине, целоваться, хулиганить, драться или лаять на луну, – возможно, эти люди просто ненастоящие, и дилетант-человеколюбец, утверждающий обратное, заслуживает того, чтобы черти поджарили его язык на раскаленных плитах в аду лжецов. Кто-то прячется, а кто-то ищет, но если поиск становится бессмысленным, безрассудным, навязчивым или малодушным занятием, он тоже превращается в особую форму прятанья. И все же есть люди, которые хотят все знать, не страшатся смотреть в глаза правде, не задают стрекача, когда найдут ее, а если и не найдут, все равно отлично повеселятся, ведь ничто в мире – ни горькая правда, ни ее отсутствие – не помешает им хоть раз глубоко вдохнуть сладкий эфир Земли.

– Может, он и был чокнутым придурком, но по крайней мере он был настоящим чокнутым придурком, – сказала Ли-Шери, – и я любила его так, как не любила никого на свете. И уже не полюблю. – Она снова разрыдалась.

Часы дурачились с полуночью, а полночь дразнила принцессу, когда Ли-Шери вдруг обнаружила, что стоит у пирамиды. Разумных причин находиться здесь у нее не было, просто она не могла уснуть, беспокоить Хулиетту и Тилли не желала, а в окошко разглядела, что неподалеку в аллее стоит лимузин, а водитель прикорнул за рулем. Ей захотелось сказать: «Отвезите меня в Алжир на могилу Бернарда». Или: «Отвезите меня на стадион в Сиэтл, пора заняться танцами». Или: «Отвезите меня на Гавайи, к Мю и моей луне». Вместо этого она сказала: «К пирамиде», одновременно надеясь и не надеясь, что найдет там утешение.

В ясном небе над пустыней звезды распухли, как попкорн. Луна уже зашла, но площадка вокруг пирамиды была залита светом, как ночной проспект. Тридцать или сорок рабочих еще продолжали трудиться – заканчивали отделку пирамиды и сооружали деревянный помост для утренних торжеств. Принцессе, которая забыла ключ от входа, повезло: дверь была открыта настежь. Ли-Шери миновала длинный коридор и вошла в центральный зал.

К нему примыкала полностью оборудованная физическая лаборатория и несколько изящно обставленных помещений, включая ее собственный кабинет, но сам зал с его стенами из грубого камня был совершенно пуст. В центральном зале совершалось волшебство, и, желая максимально сохранить сходство с Великой Пирамидой, Ли-Шери даже не позволила провести сюда электричество. На гранитных стенах висело несколько масляных светильников, вот и все. Лампы были старинными – они вполне могли светить еще на интимных вечеринках Клеопатры, – и Ли-Шери провозилась несколько минут, пока ей удалось зажечь одну из них. Когда же лампа наконец загорелась, принцесса испуганно взвизгнула: пламя озарило притаившуюся в углу фигуру. Принцесса была не одна.

 

93

Сперва она решила, что это рабочий, но потом лампа осветила огненно-рыжую бороду, и принцесса снова завизжала. Ее позвоночник накалился, как термоэлементы в тостере, хотя ржаных тостов ей вовсе не хотелось. Мать честная, Господь Вседержитель! Это был один из них!

Что бы вы сказали пришельцу с Аргона, встретив его в глухую полночь внутри пирамиды? Эй, не хочешь ли сигаретку, моряк?

Ли-Шери не промолвила ни слова. Она потеряла дар речи. Она просто стояла и не могла решить, упасть ли ей в обморок (а тостер у нее в спине все жарил и жарил), пока Рыжебородый не понял, что инициатива в беседе должна принадлежать ему. Он открыл рот, обнажив два ряда испорченных зубов, и сказал:

– Привет, драконья закуска.

Принцесса упала в обморок.

 

94

Когда она очнулась, ее голова лежала на бомбе. Он подложил ей под затылок свою куртку и не потрудился вытащить из кармана динамит.

– Ты же мертв.

– Не совсем.

– Не совсем?

– Можешь быть уверена.

Принцесса часто-часто заморгала ресницами и тяжело сглотнула.

– Это что же получается… ошибка?

– Ну конечно. А что здесь такого?

– Ты провернул один из своих хитрых трюков?

– Нет. Просто мне повезло. Удача повернулась ко мне лицом, а к Бердфидеру – задом.

– К кому? Бернард, я не видела тебя два с половиной года. Сначала ты умер, потом ожил. О ком ты говоришь? О чем ты говоришь?

– Один жулик по имени Парди Бердфидер оказал мне услугу – так я думал. Видимо, я ошибался, но это уже другая история. Парди-Кошелек решил уехать на французскую Ривьеру. Он слыхал, что там хорошие возможности для бизнеса. Я свел его с барменом с Пионер-сквер, который занимался моими документами. Из четырнадцати готовых паспортов Парди выбрал именно тот, в котором указано мое официальное прозвище.

– Официальное прозвище?

– Ну да, кличка. Бернард М. Рэнгл. По-настоящему меня зовут Малыш. Не смейся, я очень обидчив. В общем, Бердфидер так и не добрался до Ривьеры. С моим паспортом он рванул в Северную Африку, но и там ему было не слишком-то жарко. Как отвратительно, должно быть, сдохнуть в Алжире, хотя, пожалуй, не хуже, чем в Такоме.

– Бернард, что ты здесь делаешь?

– Как раз в эту минуту пытаюсь определить, рада ли ты тому, что я жив.

Ли-Шери, пошатываясь, встала на ноги. Она была почти такого же роста, как Бернард. Она посмотрела ему в глаза долгим взглядом.

– Однажды на Гавайях, когда мы толком и не знали друг друга, я подумала, что тебя арестовали, и почему-то в панике помчалась на твою лодку. Сегодня я думала, что ты мертв. Мне некуда было бежать.

Ли-Шери хотела продолжить, но плакса внутри нее подняла свою зареванную голову. Бернард обнял ее. Она обняла его, и так они стояли… какая разница – сколько? Достаточно долго, чтобы два евнуха, вслед за принцессой пробравшиеся в пирамиду, решили, что сие зрелище вполне заслуживает того, чтобы прервать холостяцкую вечеринку Абена Физеля.

 

95

– Что ты здесь делаешь, Бернард?

– Кое-что банальное и в то же время эффектное. Как всегда, ты же знаешь.

– Ты пришел спасти меня, да? Снять драконью закуску с крючка?

– Я пришел сделать бум-бум.

– О Господи! Мне следовало догадаться. Здесь? Прямо здесь? – Она высвободилась из его объятий.

– Чтобы поднять на воздух эту кучу камней, нужна ядерная бомба. Я заглянул сюда, чтобы чуть-чуть подкрепиться, – Бернард жестом указал на многослойный свадебный торт, стоявший на столе в дальнем конце зала, – и подождать, пока все уснут и я смогу залезть наверх. Я собирался взорвать макушку пирамиды.

– Но зачем?

– В качестве свадебного подарка. Все остальное, что я мог бы тебе подарить, есть у Физеля, причем в шесть раз больше. Остается только бум-бум. А ты бы узнала мой почерк?

– Ну конечно! У тебя талант ошибаться целью.

– Эй! Поосторожнее. Кстати, у пирамиды на долларовой купюре верхушка сдвинута. Это традиция, ну или самореализующееся предсказание. Так что ты там говорила насчет неправильного выбора цели?

– Эта куча камней, как ты ее называешь, не просто изумительно красива. Пирамида – самое важное сооружение на планете за тысячи лет, и ты как никто другой должен это понимать.

– С чего ты взяла?

– Ты был наедине с пачкой «Кэмела». Разве до тебя не дошло сообщение?

– Какое сообщение? Там было написано, что в пачке нет призовых купонов и что курение вредно для моего здоровья.

– Я имела в виду другое сообщение.

– Которое?

– Если ты не знаешь – в чем лично я сомневаюсь, – сейчас не время объяснять тебе это.

– Ты права. Приближается время «Ч». Ли-Шери, не могу поверить, что ты выходишь замуж за черноволосого.

– Волосы тут ни при чем. Но раз уж ты заговорил о них, мне не нравится твоя борода. Она делает тебя похожим на Джека-Потрошителя.

– Джек вообще не носил бороды. Ты такая сердитая, потому что я собирался снести макушку твоей пирамиды?

– Да. И еще из-за твоего письма.

– А, из-за письма. Должен признаться, оно вышло очень агрессивным и бестолковым. Я не собирался быть таким резким, но меня разозлила шумиха. Все это попахивало старым синдромом спасения мира, но я не хотел тебя обидеть.

– А как насчет «лая на луну»?

– А что здесь такого?

– Это все, чем была для тебя наша любовь?

– Это и есть любовь. Любовь – не клавирный концерт в светской гостиной и, черт возьми, уж точно не фонд социального обеспечения, новомодное лекарство от рака, ирландский тотализатор или дискотека роллеров. Любовь приватна, проста и первобытна, она чуть-чуть пугает и пугается сама. На память приходит карта Луны из колоды Таро: огромное, странное ракообразное существо со сверкающим панцирем, шевеля клешнями, выползает из воды на берег, а дикие псы воют на тучную луну. Сверху все усыпано сердечками и цветочками, но под ними скрывается истинная любовь – чокнутая и полоумная. Все попытки приучить ее проситься на горшок, облагородить, вырядить крабов в голубиные перья и заставить их петь колоратурным сопрано обречены на провал. В итоге вы получите плохую пародию. Есть много чудных звуков, описывающих понятие «нравиться», но слову «любить» больше соответствует хриплый лай. Несмотря на это, я сожалею о том письме. Я написал тебе другое, помягче, но к тому времени, когда я нашел почтальона, ты уже ускакала из Сиэтла на лучшем султанском верблюде. Наверное, мне не стоило тебя винить, но я имел полное право страдать.

Ли-Шери вернулась в объятия Бернарда. Он так и стоял с вытянутыми руками, словно медведь в витрине чучельника. Они снова надолго замерли обнявшись и, сами не зная почему, крепко прижимались друг к другу. Стоя в этой позе, из-за плеча Бернарда принцесса увидала у входа Абена Физеля. Она ощутила определенные нервные импульсы, но прежде чем ее мозг успел послать приказ мышцам, Физель захлопнул дверь. Ли-Шери затаила дыхание, прислушиваясь, не щелкнет ли ключ в замке. Он щелкнул.

 

96

– По крайней мере быстрая смерть от голода или жажды нам не грозит, – сказал Бернард. Он с громким хлопком откупорил бутылку шампанского и потянулся к свадебному торту.

– Не смей! – рявкнула принцесса и перехватила его руку, нависшую над затейливым украшением в центре торта.

– Ах, прости. Я думал, прием отменен. – Дятел отставил бутылку в сторону.

– Ну конечно же, отменен. Конечно. Я сглупила. Можешь съесть хоть весь этот чертов торт. На вот! – Ли-Шери отломила большой кусок и, рассыпая глазировку, протянула его Бернарду. Вид сахарной глазури, крошащейся у нее между пальцев, напомнил ему о тех днях, когда банда Дятла скрывалась в горах и устраивала снежные бои, чтобы не терять форму и разогреть кровь.

– Вообще-то я сладкоежка, но ты не волнуйся: с утра я все равно собирался к дантисту.

– Шампанского? – Перед тем как отдать бутылку Бернарду, принцесса отхлебнула из нее. В нос ей ударило так много пузырьков, что она едва могла вздохнуть. Ли-Шери почувствовала себя субботней ночной телепрограммой с эстрадным оркестром в носу.

– Шампанское изобрел монах-католик, – сообщил Бернард. – Сделал глоток и выбежал из своей кельи с криком «Я выпил звезды! Я выпил звезды!». Текилу придумала кучка задумчивых индейцев, увлекавшихся пирамидами и человеческими жертвоприношениями. Где-то между шампанским и текилой находится тайная история Мексики, как тайная история Америки лежит где-то между вяленым мясом и «Хостесе Твинкиз». Ты, кажется, не расположена слушать афоризмы?

– Бернард, мы попали в переделку?

– Тебе лучше знать. Я не знаком с привычками этого джентльмена. Как долго он может злиться?

– Ему придется нас выпустить. Придется. В городе моя мать и Хулиетта. Кругом полно репортеров. Он обязательно выпустит нас до рассвета.

– Тогда еще шампанского, дорогая. Кстати, торт очень вкусный. У меня праздничное настроение, что весьма нехарактерно.

Ли-Шери рассмеялась.

– Я и сама чувствую какой-то непонятный восторг. Странно. Все, о чем я мечтала и над чем трудилась, рассыпается на части, а я все равно счастлива. А еще я замерзла.

Она была одета в голубые джинсы и зеленую футболку без рукавов. Бернард накинул на плечи принцессе свою черную вельветовую куртку. Динамитные шашки стукнулись о ее груди. Ли-Шери по-прежнему дрожала от холода, и тогда Бернард вытащил из-под блюда с тортом кружевную скатерть, и они оба завернулись в нее, словно влюбленная парочка – в одеяло на футбольном матче между Гарвардом и Принстоном.

– В центральном зале Великой Пирамиды всегда одна и та же температура – семнадцать и восемь десятых градуса по Цельсию, – сказала принцесса. – Я хотела создать здесь точно такие же условия. Семнадцать и восемь – это тебе не Мауи.

– Раз уж нам надо убить время, расскажи-ка мне об этой пирамиде – почему она так важна и что я должен был вычитать на моей пачке сигарет.

– Поздновато, бестолковщина, – вздохнула принцесса, но поскольку шампанское так искрилось, а свадебный торт белел глазурью и манил кремом и поскольку при свете лампы Клеопатры отличить Гарвард от Принстона все равно было нельзя, Ли-Шери принялась рассказывать свою историю и рассказала ее от начала до конца.

Тем временем полиция осматривала перевернутую вверх дном квартиру Ли-Шери, а Абен Физель энергично распространял слух о том, что его невесту похитили сионисты.

 

97

Похитителем скорее можно было назвать французское шампанское. Оно крепко взяло обоих, не оставив записки о выкупе.

– Я писаю звездами! – радостно крикнула принцесса.

Бернард достал из кармана рубашки пачку «Кэмела» и выполнил с этим миниатюрным НЛО летные маневры, издавая звуки третьего рода, имитирующие сигналы спутника.

– Звезды попали мне на туфли, – пожаловалась Ли-Шери по возвращении.

Бернард атаковал ее летательным аппаратом.

– Это твой ответ на мою теорию?

– Помнишь парочку с Аргона? В прошлом месяце я столкнулся с ними на Голливудском бульваре. Нина Яблонски написала киносценарий, взяв за основу мои приключения, и пыталась всучить его Джейн Фонде и Элен Латурель. Террорист-тинейджер становится звездой экрана. Я поехал в Лос-Анджелес, чтобы все это прекратить, и встретил этих двоих в китайском супермаркете. Они угощались пина-коладой. Это опровергает твою теорию?

– Чуть-чуть уводит в сторону. А как насчет зрелища, которое мы наблюдали с борта «Развеселой пирушки»? Это тебе не пина-колада, любимый.

– Что видели, то видели. В небе над Гавайями и в китайском супермаркете. Я начинаю нервничать, когда ты упоминаешь об НЛО. Подозреваю, ты надеешься на их помощь. Что мне нравится в летающих тарелках, так это то, что мы не знаем, спасут они нас или угробят. Или сделают и то, и другое. Или вообще ничего. Они вроде бы не лишены чувства юмора. Мне доставляет удовольствие считать их космическими бунтарями. Мне нравится думать, что они точно так же могли пригреметь из китайского супермаркета, как с Аргона или Халеакалы. Черт, вкусно!

– Ты открыл новую бутылку? Бернард!

– Ням!

– Ну… тогда что скажешь насчет пачки «Кэмела»?

– А что ты скажешь насчет машины для размягчения мяса? Это же дверь, ведущая к приключениям, если ты знаешь, как заглянуть в нее.

– Да… Мне придется с этим согласиться. Да! Все правильно! – Ли-Шери захлопала в ладоши.

– Ты нашла ключ к мудрости в пачке «Кэмела». Безусловно, это одна из самых удивительных наших реликвий, но ведь есть и другие. Лично меня поражает богатством символики кухонная спичка, а гель для укладки волос – явное приглашение поучаствовать в тантрических ритуалах поклонения высшей сущности. Магическая сила твоей пачки сигарет заключается в ее прямоте. То есть она говорит открытым текстом: ВЫБОР. Если ты ищешь простую истину, по которой хочешь жить, – вот, пожалуйста. ВЫБОР. Мы не должны покорно принимать то, что предлагает нам общество или природа, мы должны делать свой ВЫБОР. В этом и заключена разница между пустотой и субстанцией, между настоящей жизнью и бледной тенью на конторской стене.

Ли-Шери порывисто поцеловала Бернарда.

– Я знала, что ты поймешь. Почему же я не встретила тебя раньше, парень?

Бернард протянул ей бутылку и запел:

– Бернард, мне вовсе не хочется петь.

– Еще как хочется.

– Забавно, что баллады всегда связаны с реками. Это тебе не стишки Э.Э. Каммингса.

– Бернард, давай еще поговорим.

– Валяй.

– Ты утверждаешь, что идеи, которые возникли у меня в мансарде, связаны с исключительными свойствами пачки «Кэмела» и вовсе не обязательно имеют отношение к Аргону.

– А может, твоя пачка сигарет и есть Аргон. В доме отца моего обителей много. Сечешь, к чему я клоню? Я бунтарь, а не философ, но одно я знаю точно: во всем есть смысл, все предметы связаны между собой, а хорошее шампанское – отличный напиток.

Бернард снова запел, и принцесса начала робко ему подтягивать. Между куплетами они откупорили еще одну бутылку шампанского. Хлопок выстрелившей пробки эхом разнесся по огромному каменному залу. Однако слышали этот хлопок только Бернард и Ли-Шери. Только Бернард и Ли-Шери уснули, свернувшись калачиком под скатертью.

 

98

Пока они спали, светильник погас, и они проснулись в темноте – такой густой и непроглядной, что страх смерти застыл бы в ней, как в гудроне. Бернард зажег спичку, а принцесса схватила его за руку.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросила она.

– Вряд ли. Я думал о происхождении слова «тыква». Какое чудесное слово – пухлое, дружелюбное и аппетитное, как дочка фермера. Замечательное слово. Интересно, кто его придумал? Наверное, какой-нибудь древнегреческий поэт-тыквовод. Или бродячий торговец из Вавилона?

– Бернард! Прекрати молоть ерунду. Прошло уже несколько часов. Сейчас уже вечер.

– Сидя здесь, мы этого не узнаем. Дай-ка я зажгу лампу. – Бернарду удалось разжечь старинный светильник.

– Раз он до сих пор не выпустил нас… Бернард! Он разозлился не на шутку и собирается оставить нас тут навсегда.

– Боюсь, ты права. Если он выпустит нас, его в любом случае ждет большой конфуз. Как почти все мужчины, он скорее предпочтет быть убийцей, чем дураком.

Ли-Шери немного помолчала, а потом вдруг рассмеялась.

– Но ведь у нас все в порядке, так? – Она сверкнула счастливой улыбкой. Появись эта улыбка на страницах воскресного номера «Нью-Йорк таймс», весь тираж разошелся бы в считанные минуты. – У тебя же есть динамит!

– Да только мало от него здесь толку.

Улыбка исчезла с лица принцессы. Ее сердце позвонило в редакцию «Нью-Йорк таймс» и отменило выпуск воскресного тиража.

– Что… ты… имеешь в виду?…

– Три года назад на Гавайях я пытался объяснить тебе про динамит. Бомба – не одно из твоих гениальных решений. Динамит – это вопрос, а не ответ. Он может предотвратить застывание, продлить открытую дату билета. Порой достаточно лишь поднять вопрос, чтобы возродить жизнь, чтобы остановить распад, вызванный равнодушием и безразличием. Однако нам динамит не поможет. Да, мы можем взорвать дверь, но нам негде укрыться. Взрыв убьет нас.

Ли-Шери заплакала (для прекрасной принцессы благородных кровей за свою жизнь она определенно пролила немало слез). Бернард крепко ее обнял. Его пальцы, как лисята, пробежали через лесной пожар ее волос.

– Знаешь, – сказал он, – держу пари, что «тыква» – американское слово. Оно прямо-таки звучит по-американски. Сладкий, пузатый, простой и жизнерадостный мячик, напичканный весельем. Я так и вижу перед собой девчонку со Среднего Запада, танцовщицу из группы поддержки, с задранным подолом, на заднем сиденье «шевроле» после футбольного матча в холодный пятничный вечер. Знаешь, о чем я? Об американской тыковке!

 

99

Снаружи плелись силки. Благодаря политическому климату, царившему на Ближнем Востоке в последней четверти двадцатого века, историю Физеля о похищении принцессы сионистами проглотили все, включая Хулиетту. Полиция нескольких государств и отряды из дюжины армий разыскивали ее высочество Ли-Шери. Ее искали и евреи, и арабы, в своих объединенных усилиях достигнув необычайного согласия, столь редкого в истории их отношений.

Внутри обстановка чем-то напоминала тюрьму на острове Мак-Нил или мансарду. Бернард и Ли-Шери устроились гораздо лучше, чем большинство заключенных. В компании с ними была даже пачка «Кэмела». Конечно, никто не приносил им еду и не выносил горшки, но энергия пирамиды сохраняла свадебный торт свежим, как только что из духовки, а нужду узники справляли в разных углах. Шло время, и с каждым днем порции торта и шампанского все уменьшались, но запас по-прежнему казался бесконечным.

– Больше всего я скучаю по луне, – призналась Ли-Шери. Бунтарь сообщил, что ему тоже не хватает ночного светила.

Разговоров о том, что они будут делать после освобождения из пирамиды и будут ли делать это вместе, оба тактично избегали. Очевидно, Ли-Шери по уши нахлебалась из этой бочки с вином. Она позабудет про свою пирамиду, как и про жениха, который ее выстроил. Пусть у нее остались кое-какие теплые воспоминания о его длинном гладком орудии с пикантной кривизной и пурпурной головкой, но этого слишком мало для счастья. Может быть, она заглянет к Хулиетте, чтобы хоть немного изучить свои корни (Бернарду, кстати, также разрешалось в любое время приезжать во дворец королевы Хулиетты). После этого Ли-Шери вернется в Штаты. Бернард, разумеется, тоже. Что касается совместной жизни, Бернард, может быть, и простил бы принцессе ее арабского дружка, но закрыть глаза на ее склонность к добрым делам и групповому мышлению не мог. В свою очередь, Ли-Шери начала подозревать, что в последней четверти двадцатого столетия Купидон чересчур обкурен, задурен и вообще измочален, чтобы вернуться и закончить начатое дело.

– Есть три затерянных континента, – горестно констатировала принцесса, – и один из них – мы, влюбленные.

Невидимый биогенератор пирамиды снабжал их невероятной силы энергией, которую они использовали на бесконечные разговоры и сопротивление сексуальному желанию. Бернард и Ли-Шери заключили негласный договор: поскольку в будущем им предстояло подвергнуть переоценке свои отношения, они не станут размениваться на суррогатный секс. Они изредка обменивались поцелуями и подсматривали друг за дружкой, когда каждый отходил в свой угол по нужде, но во всем остальном вели себя так, будто ее воспитали в монастыре Пресвятой Девы, штат Джорджия, а его лосьон после бритья назывался «No mi molestar». Почти все время они разговаривали.

– Ли-Шери, ты чуть не вышла замуж за этого человека. Неужели ты не изучила его настолько хорошо, чтобы предсказать подобное проявление дурных манер?

Принцесса задумалась.

– Ну… Однажды меня насторожили его слова. Он тогда выпил и начал хвастаться могуществом своей семьи. Абен сказал, что они связали Штаты по рукам и ногам и что если Америка объявит кому-нибудь войну – например, русским, – то ее исход будет зависеть от клана Физелей. Он сказал, что они в любое время вольны перекрыть Америке нефтяной кран, и тогда нашей стране наступит конец. Если арабы решат прекратить поставки нефти, Штаты не смогут противостоять иностранному вторжению. Как ты думаешь, это правда?

– Да, возможно.

– Это тебя не огорчает?

– Нет, черт возьми. Я не собираюсь об этом беспокоиться. Во всяком случае, это волнует меня не больше, чем любой другой политический или экономический вопрос.

– Ты прячешь голову в песок. Будет просто ужасно, если русские завоюют Америку.

– Во многом это так. Коммунисты, независимо от их национальности, – самые скучные люди на Земле, а славянам с самого начала пришлось туго. Коммунизм – нагляднейший пример того, как политический идеализм превращает людей в роботов. Можешь не сомневаться: если железные клешни этих роботов когда-нибудь доберутся до нашего выключателя, свет погаснет. Но мне не надо выходить из дома, чтобы повеселиться. Я все равно найду способ развлечь себя.

– Ты черствый, эгоистичный, легкомысленный, незре…

– Погоди, не спеши. Я говорю лишь о том, что в любом тоталитарном обществе, даже там, где существуют самые суровые ограничения, есть два подполья. Одно занято политическим сопротивлением, а другое старается сберечь красоту и радость, то есть человеческую душу. Я расскажу тебе одну историю. В сороковые годы в оккупированном фашистами Париже режиссер по имени Марсель Карне снял фильм. Натурой послужила улица Воров – старинная богемная улица Парижа, улица, где соседствовали самые разные театры: и те, что играли Шекспира, и блошиные цирки, и большие оперы, и варьете со стриптизом. Карне снимал костюмный фильм, для которого требовались сотни статистов в нарядах девятнадцатого столетия, кони, экипажи, фокусники и акробаты. У него получилась трехчасовая картина, и Карне ухитрился снять ее под самым носом у нацистов. Его фильм – трехчасовой гимн жизни и тонкое исследование странного, порой разрушительного магнетизма любви. Романтичен ли этот фильм? Так романтичен, детка, что, увидев его, рекламный плакат начнет томно вздыхать, а сонет зардеется, как девушка. И еще фильм совершенно бескомпромиссен. Это праздник человеческого духа во всех его ипостасях – глупой, нежной и гротескной. Карне создал эту красоту прямо в фашистском осином гнезде, в чреве чудовища. Он назвал фильм «Les Enfants du Paradis» – «Дети райка», и сорок лет спустя его картина все еще трогает сердца людей по всему миру. Нет, я вовсе не умаляю значение французского Сопротивления. Отважные вылазки и диверсионные акты французов подрывали власть фашистов и в итоге способствовали ее падению, однако «Дети райка» Марселя Карне во многом оказались важнее вооруженных действий. Если участники Сопротивления спасли жизнь Парижа, то Карне сберег его душу.

Ли-Шери сжимала руку Бернарда до тех пор, пока веснушки на ней не побелели. Веснушки собрали свои пожитки и перебрались к кончикам пальцев. Веснушки были готовы покинуть корабль.

– Когда-нибудь ты должен отвести меня на этот фильм. Обещаешь?

– Обещаю, Ли-Шери. Мы найдем способ его посмотреть, что бы там ни творили политики и генералы. Нас не остановит ни коммунистический тоталитаризм, ни капиталистическая инфляция. Даже если билеты будут по тысяче долларов, мы заплатим не моргнув и глазом, а если не сможем заплатить, то проскользнем в кинотеатр тайком. Потом мы купим пачку «Хостесс Твинкиз» и бутылку вина, а если это окажется нам не по карману, мы вырастим пшеницу, посадим виноград и сами сделаем вино и «Твинкиз». Если у нас отберут наш маленький виноградник и клочок земли, ну что ж, тогда мы украдем все, что нам нужно, у тех, кто обладает этим в излишке. Ах, Ли-Шери, жизнь слишком коротка, чтобы роботы, управляющие экономикой и политикой, лишали нас ее радостей. И мы ни в чем не будем нуждаться. Даже при тоталитаризме. Даже внутри пирамиды. – С этими словами Бернард откупорил последнюю бутылку шампанского и отхлебнул из нее в четыре раза больше своей дневной порции. Он передал бутылку Ли-Шери, и она сделала то же самое.

– Ням, – сказал Бернард.

Принцесса полностью с ним согласилась.

 

101

В последующие два дня Бернард не пил шампанского, а принцесса едва пригубливала напиток, но все равно его было так мало…

От свадебного торта, чьи снежные слоистые недра когда-то казались неисчерпаемыми, как природные ресурсы Земли, остались лишь крошки – крошки да сломанное сахарное крылышко херувима.

В довершение всех несчастий во всех лампах, кроме одной, закончилось масло. Бернард и Ли-Шери позволяли себе зажечь свет лишь на один-два часа в день, а остальное время проводили в кромешной темноте.

Прошел месяц – хоть они и не могли этого подсчитать, – и положение постепенно стало на них сказываться. Они редко говорили о смерти, но она стояла в их глазах, когда они смотрели на неровное пламя светильника и тающий запас еды и питья.

Они не знали, почему за ними никто не пришел. Сквозь толстые гранитные стены они не слышали голосов рабочих, которые суетились вокруг пирамиды с пульверизаторами. Абен Физель приказал выкрасить ее в черный цвет. Отныне входить в пирамиду запрещалось. Физель замуровал дверь и объявил пирамиду вечным памятником своей возлюбленной.

Однажды Ли-Шери не выдержала и сказала:

– Если через много-много лет нас здесь обнаружат, мы будем выглядеть точно так же, как сейчас. Благодаря энергии пирамиды наши трупы идеально сохранятся.

– Чудно, – кивнул Бернард. – Моя красота заслуживает вечности. Я хочу, чтобы у потомков была возможность взглянуть на мои зубы.

– Какая ирония, правда? Все начинается и заканчивается пирамидами. Я имею в виду, что мы не попали бы в эту ловушку, если бы не пачка «Кэмела» и, конечно, твоя безумная история о Рыжебородых с Аргона. Думаю, она не просто связана с нами через пачку сигарет. Она связана с нашими рыжими шевелюрами.

– Которые, слава Богу, прекрасно сохранятся.

– Да, конечно. Действительно, какая ирония. Я хотела разгадать тайну пирамид, и вот я заперта внутри одной из них, может быть, даже умру здесь и все равно так же далека от ответа, как и прежде.

– То есть это все, что тебе было нужно, – выяснить предназначение пирамид?

– На что это ты намекаешь – все, что мне было нужно? Это очень много. Подозреваю, ты знаешь, зачем нужны пирамиды.

– Знаю, – подтвердил Бернард.

Ли-Шери не очень-то ему поверила.

– Не будешь ли ты так любезен просветить меня? Как тебе удалось разгадать загадку, над которой билось столько людей?

– Очень просто. Все дело в том, что другие – в том числе и ты – неправильно смотрели на пирамиды.

– Неправильно смотрели?

– Ну да. Ты смотришь на пирамиду как на законченный продукт, самостоятельный предмет. Но пирамида – лишь часть предмета, причем нижняя. Пирамиды – лишь пьедесталы, детка. Пирамида – не более чем постамент для других объектов.

– Ты говоришь серьезно?

– Абсолютно.

– О Господи, Бернард. И что же стояло на пирамидах?

– Души. Такие же, как твоя и моя. Мы стоим на пирамидах и сейчас. Пирамида – это низ, а мы – верх. Мы – верхушки пирамид. Мы – это все те, кто достаточно храбр, безумен и влюблен. Пирамиды строились в качестве постаментов, на которых истинно живые и истинно влюбленные могут стоять и лаять на луну. И я верю, что наши души – твоя и моя – будут стоять на вершине пирамид вечно.

Принцесса в темноте нашла Бернарда и крепко сжала его в объятиях, пока шкипер веснушек снова не приказал спускать на воду спасательные шлюпки (веснушки на спасательных шлюпках?). Бернард в ответ тоже обнял Ли-Шери, их губы соприкоснулись, удивив обоих количеством жаркой слюны. Вскоре на лицах перестало хватать места для поцелуев, и их губы стали блуждать по давно не мытым телам. Со звучным «хлюп» он скользнул в нее, и, несмотря на слабость, они больше часа нежно и с наслаждением занимались любовью. Потом он заснул на каменном полу, накрывшись скатертью. Когда он начал тоненько похрапывать, она потихоньку встала и приготовила динамит.

 

102

«Рыбак рыбака видит издалека, – подумала принцесса. – Теперь бомбы взрываю я. – Она связала запальные шнуры (между прочим, нелегкое дело в темноте) и прислонила динамитные шашки к двери. – Я стала Дятлом».

Ли-Шери чиркнула последней спичкой и поднесла ее к связке. Когда фитиль начал плеваться искрами, она бросила коробок и, ощупью пробираясь вдоль стен, быстро вернулась к Бернарду. Она перевернула стол, на котором раньше стояло шампанское и свадебный торт; соорудила из него хлипкую баррикаду, прикрывающую спящего Дятла. Перешагнув через стол, принцесса легла на Бернарда. Он спал на спине. Ли-Шери изо всех сил притиснулась нагим, покрывшимся гусиной кожей телом к Бернарду, чтобы защитить его. Лицом она прижалась к его лицу, а руками накрыла голову любимого.

Сперва Бернард подумал, что у принцессы на уме опять секс, и, блаженно улыбаясь во сне, что-то протестующе пробормотал. Когда же усиливающееся давление встревожило его, он попытался высвободить голову.

– Ли-Шери, я не могу дышать, – глухо взмолился он.

Она прижалась к нему еще крепче.

– Ты лучше меня подготовлен к этой жизни. Я все время стараюсь изменить мир. Ты знаешь, как в нем жить.

Бернард окончательно проснулся. Принюхался, потом услышал треск горящего фитиля и понял, что она задумала. Он собирался сделать то же самое, однако предпочел оставить себе еще один день, еще один шанс заняться с ней любовью. Она опередила его! Она решила пожертвовать собой ради него. Принцесса в роли героя.

– Я нашла способ удержать любовь, – сказала она. Бернард попробовал перекатиться через нее, чтобы лечь сверху, но она сжала его бедра ногами, и он не смог перебороть ее.

Накачиваясь адреналином быстрее, чем любая установка Физеля качала из земли нефть, он собрал все оставшиеся силы и, напрягая мышцы, разрывая сухожилия, скрипя зубами так, что во все стороны летели искры, стал подниматься на ноги. Он уже наполовину встал, когда Ли-Шери, повисшая на нем, как пиявка, просунула руку ему между ног и схватила за яйца. Она стиснула их с такой силой, что Бернард чуть не лишился сознания. Боль ворвалась в парадную дверь, а силы улизнули через черный ход. Принцесса и Дятел неуклюже повалились на землю. Падая, они видели галактики и плюшевых медведей, со свистом проносящихся мимо, лягушек, скачущих со звезды на звезду, луну, танцующую фанданго, видели Макса и Дуда, Тилли и Кэтлин, Абена и Ральфа Надера, безумное сплетение ежевики, плотные золотистые луковицы и поющие горные вершины Мю.

Больно ударившись, они приземлились на пачку «Кэмела».

– Ням, – решительно проговорила она ему в бороду.

А потом взорвалась бомба.

 

103

Луна ничего не может с этим поделать. Луна – всего лишь объект и вовсе не нарочно устраивает приливы – и в океанских бухтах, и в женском чреве, и в чернильнице поэта, и в мозгу буйнопомешанного.

«Это лишь бумажная луна над волнами картонного моря…» Луна не виновата, если лучшие игрушки сделаны из картона, а лучшие метафоры – из сыра.

Говорят, что все потерянные вещи находятся на луне. Отвечает ли сирена за музыкальные вкусы моряка?

Луна здесь ни при чем. Она всего лишь глупый круглый предмет, небесная тыква. Честно говоря, луна страшно замусорена. Луна – сгоревшая зола цвета посудных помоев; черствое серое печенье в шрамах и вмятинах. Каждый камешек в нашей солнечной системе, не привязанный к определенной орбите, залепил ей по щелбану. В нее кидали камнями, обжигали огнем, били клюшками для гольфа и обливали кипятком. Если влюбленные избрали этот истерзанный, бесхозный клубок пыли, этот изрытый ямами пустырь в качестве хранилища своих грез, луна здесь ни при чем.

Поклонники солнца любят повторять, что луна просто отражает солнечный свет. Да, луна – самое настоящее зеркало. Она в этом не виновата. Луна – природное зеркало, которое первым из всех отказалось искажать ВЫБОР. Предметы не способны мыслить, они применяют другие методы. Но мы, люди, пользуемся предметами, чтобы с их помощью думать, и, подрядив луну, вы вольны думать, как вам угодно.

Если луна повисла над Ежевичным Фортом как дурная примета, как дешевый литературный прием, она в этом не виновата. Она просто висела, и все. Бернард Мики Рэнгл и принцесса Ли-Шери ехали в карете.

 

104

Бернард пришел в сознание первым. Он очнулся в арабской клинике, отличительными чертами которой были подкладные судна из козлиных шкур и стены цвета зеленых соплей. Ему потребовался целый час, чтобы догадаться, почему полчища мух в палате не жужжат. Он понял, в чем дело, когда полиция начала допрашивать его через блокнот. Бернард оглох.

Естественно, они решили, что он и есть похититель. Они спросили, какие мотивы им двигали – политические или сексуальные, на что Бернард написал в блокноте: «Проваливайте к своим гребаным нефтяным колодцам. Катитесь к черту со своим Кораном». Полицейские переглянулись и согласно кивнули. «Политические и сексуальные», – сделали вывод они.

Он думал лишь о побеге, но сначала он должен узнать, что они сделали с телом Ли-Шери. Бернард отвезет ее прах на Гавайи. На пляже недалеко от Лахайны он выстроит из песка пирамиду, насыплет сверху прах принцессы и станет смотреть, как волны слижут его и отнесут к берегам Мю.

Его ум был прикован к этому мрачному плану так же крепко, как ноги – к кровати. На третий день кандалы с него сняли, но ум остался в цепях.

«Она говорить ты невиновен», – написали ему в блокноте.

Бернард рывком вскочил с постели.

– Вы хотите сказать, она жива? – Он не слышал сам себя.

Полицейские кивнули и отвели его по коридору в палату принцессы.

Две трети ее волос сгорели, правая щека была разорвана, как у луны, однако Ли-Шери бодро улыбалась.

Он показал на свои уши. Она показала на свои. Она оглохла, как и он. Она взяла блокнот и написала:

– Привет, драконья закуска.

 

105

Из клиники их не выпускали. Абен Физель приказал держать их под замком. Абен на всех парах летел обратно из деловой поездки по Штатам. И Бернард, и Ли-Шери понимали, что означает его возвращение.

Хулиетта приехала первой. Ее сопровождал премьер-министр, бородатый великан, опоясанный пулеметными лентами. С собой он привез еще двадцать пять повстанцев-коммандос. Королева Хулиетта посоветовала Ихаю Физелю отпустить влюбленную пару и пригрозила международным скандалом. Старый султан внял ее аргументам. Он много раз предупреждал сына, что с рыжими не оберешься хлопот.

– Немедленно увозите их отсюда, – сказал Ихай Хулиетте. – Со своим сыном я разберусь сам. Селям.

Силы они восстанавливали во дворце Хулиетты. Если не считать утраты слуха, выздоровление шло быстро. Сидя за столом в отведенной им спальне (королева X. не была ханжой), Бернард писал принцессе письмо. Ли-Шери нетерпеливо заглядывала ему через плечо.

Он описывал свой сон. Или галлюцинацию. Когда перед самым взрывом он и Ли-Шери завалились на пол. ему показалось, что они угодили в пачку сигарет.

«Когда я был без сознания, – написал Бернард, – мне снился сон – да, кажется, это был сон, – что мы укрылись в пачке «Кэмела». Нырнули в нее, поймали верблюда и поскакали на нем в оазис».

Принцесса отобрала у него блокнот и продолжила: «Мы изо всех сил погоняли верблюда, потому что были без одежды, а солнце сильно припекало. Рыжие легко обгорают».

Ручка и блокнот вновь перекочевали к Бернарду. «Да, – написал он, – ты права. Мы добрались до оазиса и там отдыхали у источника в тени пальм».

Ли-Шери опять выхватила у него блокнот: «В источнике жила лягушка, и мы удивились, как она могла оказаться посреди пустыни».

Бернард вырвал у нее ручку: «Откуда ты знаешь?»

«Мы ели свежие финики, – ответила принцесса. – Ты пошутил, что финики действуют как слабительное. К источнику пришли бедуины и дали нам старое одеяло из верблюжьей шерсти. Одно на двоих. Мы завернулись в него…»

«Оно было светло-коричневого цвета», – накорябал Бернард. Он так разволновался, что ручка дрожала у него в пальцах.

«С синими полосками».

«Откуда ты знаешь?»

«Мне снился тот же сон, но он был очень реальным. Может, это была галлюцинация? Или…»

«На закате мы занялись любовью».

«Ты начал облизывать кончики пальцев у меня на ногах».

«У тебя просто чудесные кончики пальцев. А потом подействовали финики».

Принцесса рассмеялась.

«Ты поинтересовался, нет ли где-нибудь позади пирамиды мужского туалета».

«Мы решили не приближаться к пирамидам и использовать их только как пьедесталы. Мы заснули у источника. Но откуда тебе все это известно? Откуда нам это известно? Мы что, видели во сне одно и то же?»

«И вообще сон ли это?»

Слегка дрожа, они изумленно уставились друг на друга, и тут вошла Хулиетта. Она принесла новости о Максе. Сердце короля не выдержало исчезновения и последующего воскрешения дочери. Тефлоновый клапан сломался. «Фот уфидишь, ты скоро-скоро попрафиться», – уверяла своего супруга Тилли, когда тот, тяжело охнув, осел на пол. «Ставлю два к пяти, что мне крышка», – ответил Макс. Он выиграл.

Бернард и Ли-Шери на время забыли о пачке «Кэмела» и о том, что, вероятно, в момент взрыва она спасла их от смерти. Последняя четверть двадцатого века была слишком хлопотным временем, чтобы они забивали себе котелки подобными пустяками.

 

106

Короля Макса похоронили в Рино, вдали от ежевики. Бернард и Ли-Шери тоже присутствовали на траурной церемонии, а потом посадили Тилли в самолет, летевший в Европу: Хулиетта назначила ее администратором национальной оперы. «Я теперь ходить на работа, – сказала Тилли. – Ох-ох, макаронный бог».

Бернард и Ли-Шери улетели в Сиэтл. Подъехав к замку Фюрстенберг-Баркалона, они обнаружили, что его полностью поглотили ежевичные джунгли. Чак, который по-прежнему жил во флигеле за гаражом, прорубил туннель к парадному входу и через него пробирался в дом, чтобы смотреть спортивные передачи на стареньком телевизоре Макса. Водитель такси предложил отвезти Дятла и принцессу в отель. Они отказались и в лучах лунного света вошли в туннель.

Они стали жить в доме среди колючек и ягод. Они почти никуда не выходили, разве что за покупками. Им нравилось обходить супермаркеты, аптеки, овощные и табачные лавки, заглядывать в «Полезные мелочи», «Мясо и деликатесы», «Орешки и сладости Бадди Сквиррела», магазины электроприборов.

Куда бы они ни посмотрели, везде происходило что-то важное.

Не было такого угла в доме и такого времени суток, когда бы они не занимались любовью. Иногда Чаку приходилось перешагивать через них, чтобы пройти к телевизору.

Оба они, однако, познали сладкий вкус одиночества и проводили целые дни по отдельности: Ли-Шери в мансарде, Бернард – в буфетной. Забавно: по нашим представлениям, романтическая любовь всегда предполагает общение двоих людей, тогда как в одиночестве любовь может ощущаться гораздо сильнее и острее. Наедине с собой мир свободно и широко раскрывается перед нами. У него просто нет другого выбора, если он хочет, чтобы с него сорвали маску.

И, конечно, дождь – знаменитый сиэтлский дождь – лил как из ведра. Если любовь собиралась задержаться, ей следовало приготовиться к тому, что она постоянно будет ходить с мокрыми ногами. Ли-Шери занялась станковой живописью – начала писать натюрморты. Получалось у нее неплохо. Бернард носил с собой спички. «У каждого должно быть хобби», – говаривал он.

Как-то раз на востоке над горными вершинами зажглось странное научно-фантастическое сияние. В небе полыхали огни всех цветов радуги, кроме одного. Убедившись, что все закончилось, Ли-Шери и Бернард признались друг другу, что они гордятся своими рыжими шевелюрами и будут полностью готовы, когда настанет решительный момент.

На деньги, доставшиеся Ли-Шери от выигрышей Макса, они купили себе хорошие слуховые аппараты: розовый для принцессы и черный для Бернарда. Аппараты были сделаны из пластмассы, по размерам соответствовали пачке «Кэмела» и частенько пищали. Но даже эти восхитительные устройства не могли полностью восстановить слух Ли-Шери и Бернарда. И все-таки влюбленные верили, что слышат цокот коготков бурундука, без устали перебирающего лапками в центре Земли. Они точно знали, что теперь он бежит в ровном темпе, а его колесо вращается свободно и плавно.