По пути своего следования бабочки-монархи по ночам останавливаются на определенных деревьях. «Деревья бабочек», как их называют, выбираются самым тщательным образом, хотя критерий выбора никому не известен. Порода дерева, видимо, не играет особой роли, потому что в одном случае монархи могут устроиться на ночлег на эвкалипте, в другом – на кедре или вязе. Но – что и есть самое любопытное, – держа ли курс на юг, возвращаясь ли на север, с наступлением сумерек мириады бабочек-монархов облепляют пестрым ковром одно-единственное дерево, то самое, которое они уже тысячи раз использовали раньше.

Память? Если память, то наверняка генетическая. Ведь учтите: те бабочки, которые проделали путешествие на юг, – отнюдь не те, что отправляются в перелет на север. Монархи откладывают яйца в местах с теплым климатом. А после этого умирают. Орды пестрокрылых насекомых, которые весной устремляются на север, – это уже следующее поколение. Без малейших колебаний они безошибочно устраиваются на ночлег на том же самом дереве, что и их предки. Ученые исследовали такие деревья и установили, что в отношении своих физических и химических свойств они абсолютно идентичны тысячам окружающих деревьев. И все же никакое другое дерево Для этих целей – места ночлега бабочек – не годится. Исследователи искусственно изменяли в целях маскировки цвет древесной коры, придавали ему другой запах. Однако обмануть монархов им не удалось. К списку загадочных постоянных величин природы прибавилась еще одна. Монархи всегда знают, какое именно дерево им нужно.

* * *

Место для зверинца они отыскали воскресным октябрьским днем. Это был тихий приятный день – день, когда им пришлось пересечь множество мостов. Мостов над реками и над болотами. Небо провисало над их головами, как огромное коровье вымя. Воздух был тяжел и влажен, словно намокшая птица. На фоне влажной зелени мотоцикл Зиллера был подобен вспышке перегретого цвета. На скорости семьдесят миль в час он гудел, как юла. Внутренности Аманды сотрясались подобно кубику, который встряхивает в стаканчике игрок в кости.

Она облегчила мочевой пузырь в Сиэтле, а затем в Эверетте. Сейчас, когда они проезжали долину реки Скагит, ей снова захотелось пописать. Они с Джоном Полом уже довольно сильно отстали от каравана, державшего путь в Беллингем, что близ канадской границы. Здесь, на территории университетского кампуса, цирк собирался разбить свои шатры в последний раз. Аманда тихонько постучала по ребрам Зиллера, сообщая, что ей требуется остановка, и супруг, хотя они уже порядком подотстали, послушно остановил своего механического скакуна на обрамленном пихтами паркинге возле придорожной забегаловки под названием «Мамочкино дикси бар-би-кью». К счастью, биологическая потребность Аманды проявилась на том редком отрезке автострады № 5, где по какой-то причине было временно приостановлено правило ограниченного въезда. Вдоль этого пятнадцатимильного участка автомагистрали Сиэтл – Ванкувер (между Эвереттом и Маунт-Верноном) было разбросано несколько заправочных станций, супермаркетов и ресторанов. Правда, их тут было не слишком много, а все потому, что это был благодатный сельскохозяйственный край несравненной природной красоты и с плодороднейшей почвой, который просто грешно отдавать во власть коммерции.

Издав несколько дымных хлопков, двигатель мотоцикла замолчал. Путешественники спешились. И тут же обнаружили, что придорожное заведение закрыто. Нет, не по причине выходного дня, а закрыто навсегда. О чем свидетельствовал висячий замок. В затянутом паутиной окне висела приклеенная скотчем за один уголок табличка «Сдается в аренду». Пока новобрачная направилась за строение, чтобы оросить местные папоротники, Зиллер внимательно рассмотрел заведение. Он отметил внушительные размеры, причудливую, но устойчивую конструкцию здания, простиравшиеся за ним бескрайние поля, рощу, в которой само здание стояло, и подумал, что оно словно для того и создано, чтобы разместить здесь придорожный зверинец, свить семейное гнездо и утроить тайную штаб-квартиру.

«Я всегда возвращаюсь к источнику», – говаривал Зиллер. Не зря же он был чародей. В душе он стремился к светлым водам своего происхождения, используя для этого первые попавшиеся средства передвижения.

«В клетках человеческого организма записаны все до единого импульсы энергии, от самого истока времен, – сказала как-то Аманда. – Генетическая система ДНК – вот та библиотека, в которой действительно стоит основательно покопаться».

Хотя Зиллер в отличие от жены не страдал разговорчивостью, он, похоже, нашел ключ к библиотеке в различных ментальных дисциплинах, в капсулах, порошках, символах, песнях, ритуалах и пузырьках с таблетками. Во внешнем мире поиск источника происходил на более очевидном уровне. Зиллер несколько раз совершил путешествия в Африку, место своего рождения. Теперь пришла пора заново вписаться в северо-запад Тихоокеанского побережья, пасмурный, дождливый, сырой край, где он провел детство. (Впрочем, не будет преувеличением сказать, что если принять во внимание книги, фильмы, географические карты и детские мечты, то все свои юные годы Зиллер провел «в Африке». Или все-таки это была Индия?)

Когда Аманда вернулась, Джон Пол сжал ее подозрительно мокрые пальцы и перевел через дорогу – шоссе было практически пустым и можно было не опасаться угодить под колеса, – к краю болотца лимонадного оттенка. Густо заросшее осокой и ряской болотце змеилось по полю, чем-то напоминая ров с водой вокруг средневекового замка. Только вот болотце осталось, а замок почему-то исчез. Повернувшись спиной к воде, молодожены стояли на раскисшей от дождей обочине, глядя через четыре асфальтовые полосы на трехэтажный ковбойско-готический фасад, застывший на фоне облаков, укутавших брюхо Господа Бога, и им виделись крепостные стены некоего запретного города. Аманда крепко сжала руку мужа. Сомнений не было – это то, что им нужно.

В неярком полуденном свете они разглядели, что раньше, еще до того, как на деревянном фасаде «Мамочкиного дикси» начала лупиться краска, его украшали изображения поросят с поварскими колпаками на головах, несущих блюда с дымящимися кусками мяса и горячими булочками. Это заставило Аманду объявить вслух, что ей подозрительна свинья, торгующая сандвичами с беконом. Ее слова, в свою очередь, побудили Зиллера заметить, что сходство таких свиней с бизнесменами можно отыскать буквально во всем.

В понедельник вечером, 2 октября, «Индо-тибетский цирк» и «Оркестр цыганского блюза гигантской панды» дали свое последнее представление. Надо сказать, что выступление удалось на славу. Движимые ощущением того, что выходят на арену в последний раз – буквально через несколько дней Почти Нормальный Джимми собирался отвезти музыкантов в Нью-Йорк для работы в студии звукозаписи, и все понимали, что вряд ли цирк когда-нибудь соберется вместе с оркестром, – артисты раскупорили скрытые гейзеры адреналина и с блеском продемонстрировали весь свой творческий потенциал.

Кришналаса балансировал вверх ногами, в течение шестидесяти секунд опираясь большим пальцем о двадцатипятиваттовую электрическую лампочку. (Или он в течение двадцати пяти секунд удержался на шестидесятиваттовой?) Мастер Инь проглотил (и изверг обратно целыми и невредимыми) шестерых лягушек вместо обычных двух. Трубачи выдували медь из своих инструментов до тех пор, пока их лица не посинели от натуги. Жонглеры потребовали более острых клинков, более высоких светильников и дополнительных мраморных шариков. А с какой хрустальной чистотой Элмер пел Бхагавад-Гиту, Песнь Небесную, передавая экстаз Божественного! Преследуемая сворой голодных амазонок сахарогрудая Пэмми увела своих яков и коз в безопасное место через Туннель Аида. (Публика так и ахнула, когда она смело шагнула в огненное кольцо.) Клоуны были затянуты в свои костюмы, как колбасы в кожуру. На парашютиках с игрушечных самолетиков на арену высадился целый десант белых мышек. (Одна из мышек сломала лапку и была отправлена в больницу на игрушечной «скорой помощи» с бригадой из длиннохвостых попугайчиков.) В центре манежа была выставлена на всеобщее обозрение коллекция всевозможных диковин. Бесконечные зеркальные комнаты. Фейерверки. Песнопения. Наскальные рисунки. Символика. Нечто непонятное. Медитации. Непостижимости. Дзен-буддистские побрякушки. Сценки в духе театра «Кабуки». Видения из тибетской «Книги Мертвых». В поисках умиротворения, которого не понять умом, Атомная Филлис носилась под блюзовые аккорды взад-вперед на своем скутере. Ну и все такое прочее.

Все это время Аманда спала, завернувшись в огромный ковер. Снаружи, за стенами ее шатра, промозглый октябрьский ветер вызывал озноб и трепал флаги. Сквозь матерчатые стены доносилось жужжание человеческой толпы. Музыка преследовала ее даже во сне, она слышала, как барабанил ее муж, и казалось, будто он освободился от всех пут, которые мешают людям жить. Если она вроде бы как и не реагировала, то только потому, что слишком устала. В тот вечер перед будочкой Аманды выстроились длинные нетерпеливые очереди, и она не отказала никому из желающих узнать свое будущее. Ее трансы были яркими, короткими и точными, этакая автоматная очередь из картинок сознания – тра-та-та, кто следующий? А еще она приводила клиентов в изумление теми сведениями, которые читала по своим картам.

– Я чувствую себя раздавленной уткой, выжатой виноградиной, – вздохнула она, когда все наконец завершилось.

Ее разбудил Почти Нормальный. Он принес сандвич с огурцом и полпинты молока. Превосходно. Пиша поможет ей прийти в себя. Ломтики хлеба уменьшались с каждым укусом, майонез хлюпал и капал, огурец хрустел. Аманда поднесла к глазам картонку с молоком и вслух прочитала надпись на этикетке: «На каждую кварту молока добавлены четыреста единиц витамина D из активированного эргостерола».

Прежде чем отпить молока, Аманда поморщилась:

– Активированный эргостерол? Джимми, у меня имеются сомнения относительно эргостерола. Как ты думаешь, может, под ним скрывается стронций-90? А вдруг я из-за него стану бесплодной?

– Не такая уж это будет трагедия, – пошутил Почти Нормальный и погладил се округлившийся живот. – Тем не менее помещенная на упаковке информация о составе молока имеет образовательное значение. Мое первое представление о бесконечности возникло, когда я в детстве рассматривал бутылки с молоком. На этикетке была изображена корова. Ее голова высовывалась из-за бутылки, на этикетке которой была такая же корова, высовывающаяся из-за бутылки, и так далее до бесконечности. Изображение постепенно уменьшались, до тех пор пока не становилось совершенно неразличимым. Это было серьезным испытанием для моего детского сознания.

– Этикетка с тех пор изменилась, – заметила Аманда.

– Точно. Изменилась, – со вздохом согласился Джимми, снова отправляясь под купол цирка. – Но что такое бесконечность для Мэдисон-авеню?

Во вторник утром все стали свидетелями необычно ранних для осени заморозков. У травы был такой вид, будто она всю ночь жевала таблетки от изжоги. Зато на ней зримо оставили свои следы подошвы ботинок Почти Нормального. Он беспрестанно носился по лагерю, раздавая чеки с гонорарами, прощаясь с артистами. Он метался отодной группы к другой, ужасно напоминая полицейского, разгоняющего толпу слезоточивым газом. Стекла его очков запотели, мясистый нос напоминал фильтр противогаза.

– Прекрасное было вчера выступление, – сообщал он каждому артисту, на которого натыкался. – Превосходное!

Нырнув в палатку Зиллеров, Джимми застал ее обитателей еще в постели, хотя Аманда и малолетний Тор уже не спали и играли в обычные игры, которые устраивают мать и дитя.

Почти Нормальный надеялся, что ему удастся убедить Джона Пола и тот согласится поехать с ним в Нью-Йорк для работы в студии звукозаписи. Участие Зиллера в записи пластинки в качестве ударника гарантировало альбому «Оркестра цыганского блюза гигантской панды» несомненный успех. Однако глаз, который медленно выполз из-под одеял, явно не искал ни славы, ни денег.

– Ну, тогда спи, – сказал Почти Нормальный. И веко снова захлопнулось, как крышка люка. – Вот ваш гонорар, – сказал менеджер. – Заранее извиняюсь, что это не слишком густо. В отличие от кое-кого из известных нам личностей я уверен, что заколачивание денег может быть процессом творческим, и мне действительно очень жаль, что цирк гораздо меньше, чем мог бы.

Аманда выбралась из-под вороха одеял и взяла чек. Она была голой, как электрическая лампочка, и Почти Нормальный впервые увидел ее татуировки. Беременность придала им дополнительные размеры. Подобно тому, как своды Сикстинской капеллы добавили внушительности карикатурам Микеланджело. На какой-то миг Джимми забыл свои меркантильные горести.

– Цирк – это не супермаркет, – сказала Аманда, влезая в серебристый атласный балахон. – Хочешь свежей черники и йогурта?

– Спасибо, не откажусь. Ладно, хорошо еще, что мы не вылетели в трубу. А еще важнее, что нам удалось впрыснуть в американскую кровь немного тибетского духа.

– Дорогой Джимми, – улыбнулась Аманда. – Ты – Почти Нормален. От Уолл-стрит тебя отделяет одно – Тибет.

– Верно. Ни за что не прошу Джону Полу, что он там побывал. Зиллер повидал свою Африку и мой Тибет. После желания заработать на шоу-бизнесе миллион моя следующая мечта – побывать в Тибете. Какая катастрофа! Сорок веков Тибет был местом всемирного просветления, хранителем вселенских тайн, и вот теперь, когда он необходим нам позарез – когда мы можем воспользоваться им, – его оккупировали, отгородили от остального мира, отняли у нас! С ним теперь нет никаких связей. Если бы мы только могли послать тибетцам наши поющие телеграммы, обменяться с ними кулинарными рецептами, подписаться на их газеты, получить хотя бы какое-то свидетельство того, что их мудрость не пострадала, получить хоть какой-то сигнал о том, что будет дальше!

Аманда перестала насыпать черничины в чашу с йогуртом и принялась вертеть своего друга то так, то этак, совсем как опытный нумизмат старинную монету.

– Значит, тебе нужно свидетельство, верно? – наконец спросила она. – Джимми, дорогой ты наш инспектор манежа, как ты думаешь, это случайно, что кислотка стала доступна широким массам, внедрилась в сознание западной цивилизации одновременно с оккупацией Тибета?

У Почти Нормального не нашлось ответа на этот вопрос. Только глаза его за толстыми стеклами очков расширились. Он выскочил на морозный воздух и так и не вернулся к завтраку.

– Что бы ты хотела увидеть в первую очередь? – спросил двенадцатилетнюю Аманду отец, как только они приехали в Париж.

– Я хотела бы побывать в борделях, – ответила Аманда, не поднимая глаз от тарелки с луковым супом.

Ее папочка отказался отвести достигшую половой зрелости дочь в парижские гнезда порока, однако показал их ей через окошко такси. Тогда его любимое чадо спросило:

– Папа, скажи мне, если ты был в публичном доме и не смог кончить, здесь принято, как ресторане, попросить пакет, чтобы забрать остатки с собой?

Во всем виноваты япошки. У Тихоокеанского побережья штата Вашингтон течение Куросиво – исполинская река нагретых в тропиках океанических вод – подходит совсем близко к континенту, чтобы затем резко свернуть на юг. Приносимое им тепло проявляется в виде пелены тепловатого водяного пара, который господствующие ветры относят в глубь материка. Через несколько миль этот теплый пар наталкивается на горную цепь Олимпик-Маунтин. Здесь он резко устремляется ввысь, постепенно охлаждаясь и превращаясь в дождь. Над участком изумрудной зелени, лежащем между горами Олимпик (прибрежный горный хребет) и цепью Каскадных гор милях в девяноста к востоку, температура держится плюсовая и достаточно ровная. Однако в осенние и зимние месяцы дождь льет по пять дней в неделю. Но даже когда дождя нет, погода все равно остается пасмурной. Солнце напоминает небольшую вареную картофелину, болтающуюся в вареве серых клецок. Возникает ощущение, будто огонь, свет и энергия космоса спрятаны где-то далеко, по ту сторону серого, провисшего, словно мокрое одеяло, неба.

Залив Пьюджет-Саунд, пожалуй, самое дождливое в мире место. Холодный, глубокий, с обрывистыми берегами, он протянулся извилистой водной полосой между Каскадными и Олимпийскими горами. Это идеальное место для обитания лосося и оранжевых, как губная помада, морских звезд. Долина Скагит лежит между Каскадными горами и заливом – в шестидесяти милях к северу от Сиэтла и на таком же расстоянии от Канады. Река Скагит, которая и образовала долину, берет начало в Британской Колумбии. Весело, словно вприпрыжку, несет она свои воды на юго-запад через высокогорную пустыню Каскадных гор, питаясь от ледников и высокогорных альпийских озер, и пробегает в общей сложности около двухсот миль, прежде чем ее зеленые илистые воды разливаются в стороны, образуя два рукава, которые словно присосались к северной части Пьюджет-Саунд. В той части долины, что ближе к заливу, на полях имеются огромные наносы речного ила. Почвы здесь разные – от жирного, бархатистого чернозема До белесого песчаного суглинка. Хотя местность эта получает крохи солнечного света, на скагитских полях буйно произрастают горох и земляника. А еще здесь собирают половину мирового урожая семян свеклы и капусты. Подобно Голландии, которую здешние края сильно напоминают, долина являет собой благодатнейшее место для выращивания всевозможных луковиц: весной низинные участки пестреют тюльпанами, ирисами, нарциссами. В любое время года этот край – предел мечтаний для водоплавающих. Рукава реки связаны между собой бесчисленными протоками и болотами, дно которых устлано грязью еще доисторических времен, а берега густо поросли осокой, камышом и взморником. Хотя поля защищены дамбами, очень часто они оказываются залиты водой. Что касается придорожных кюветов, то они – идеальное место для навигации миниатюрных подводных лодок.

Характер пейзажа – меланхолично-минорный. Он напоминает наскоро сделанный набросок, на котором предметам – как органического, так и неорганического происхождения – не хватает четких очертаний, отчего они часто сливаются в серебристо-зеленые размытые пятна. Над плоскими участками равнины то здесь, то там вздымаются внушительные острова обветренных скал; на рассвете и в ясные лунные ночи они затянуты клочьями тумана. На их вершинах гнездятся орлы, и, перелетая с болота на болото, над ними порхают голубые цапли. Места эти живописны и поэтичны и навевают мысли о глубоком затаенном подтексте и незримых взаимосвязях всего сущего. Самая первая ассоциация при виде их – несомненное сходство с Китаем. У того, кто впервые прибывает в эти края, появляется ощущение, будто его поместили прямо в ожившую картину эпохи правления династии Сун, возможно, еще до того, как на шелке успели высохнуть густые мазки краски. С какой бы точки мы ни разглядывали эту картину, взору нашему предстанет монохромное пространство, достойное кисти Ми Фея или Кво Си.

И верно, долина Скагит вызвала к жизни целую школу живописи неокитайского стиля. В сороковые годы Марк Тоби, Моррис Грейвз и их последователи презрительно отвернулись от кубистских композиций и европейского колорита и, используя в качестве отправной точки формы и тени этих туманных мест, начали рисовать то, что представлялось их внутреннему зрению. Возникла здесь и своя неповторимая поэтическая школа. И даже туземным жителям свойственно определенное своеобразие. В отличие от индейцев, обитавших на равнинах, коим были присущи склонность к перемене мест, любовь к бескрайним пространствам и солнечным небесам, племена Северо-Западного побережья зажаты между темными водами на западе и высокими горными вершинами на востоке. Обильные и продолжительные дожди вынуждали их подолгу сидеть дома, что называется, взаперти. Как следствие, он стали людьми интровертного склада и породили религиозные и мифологические образы, пугающие своей сложностью и мощью. Художественный язык местных индейцев отличают эстетическая зрелость и психологическая глубина, неизвестные другим примитивным народам. Даже сегодня, когда в нашу жизнь активно вторглись неоновые вывески, супермаркеты, авиационная промышленность и спортивные автомобили, в воздухе Северо-Запада Соединенных Штатов до сих пор витает некая приглушенная, но все же мощная сила. Ей чужды пышная цветистость, восторженная пылкость или безудержная экзальтация, но она в них и не нуждается.

Тем не менее одна обитательница этого туманного и загадочного края все-таки возымела смелость построить здесь «Дикси бар-би-кыо». В лесистой местности близ Даррингтона есть нечто вроде колонии переселенцев из Северной Каролины; возможно, Мамочка была именно из их числа. Ее заведение скорее всего не слишком-то процветало, и поэтому Мамочка, движимая чувством ностальгии и разочарования в ресторанном бизнесе, по всей очевидности, погрузив в машину пряные соусы и соленья, укатила обратно, туда, где под ногами красная глинистая почва и где к жаренному на живом огне мясу относятся с должным почтением. Как бы там ни было, этот аспект истории придорожного кафе для Аманды и Джона Пола не имел особой значимости, поскольку они были равнодушны к мистическим характеристикам жареной свинины в кулинарных традициях южных штатов. Впрочем, они ее ни разу и не пробовали. Чего нельзя сказать о Плаки Перселле. Проказник Плак как-то раз изрек следующую мысль – мол, уж если есть на свете мяско более нежное, более смачное и более розовое, чем то, что находится у Аманды между ног, – так это жареная свининка по-каролински.

Прежде чем подписать договор на аренду «Дикси бар-би-кью», Зиллер предупредил Аманду о суровом характере окружающей природы. Он объяснил своей молодой жене, что в окрестностях Скагита грозы – большая редкость: здесь просто очень редко бывает жарко. Так что независимо от того, какое влияние на нее оказывают грозы – благотворное или нет, – пока она будет проживать здесь, на Северо-Западе, ей не испытать ни того, ни другого. Зиллер также сообщил ей, что летом здесь вообще-то можно встретить бабочек, но не в таких количествах, к каким она привыкла в Калифорнии или Аризоне. Аманда, конечно же, знала, что кактусы в этих широтах не произрастают. И даже их мотоцикл оказался ненужным в сезон дождей, который длится в этих краях с октября по май.

– Зато в здешних папоротниках, – успокоил ее Джон Пол и указал на поросшие ольшаником склоны Каскадных гор, – грибы вырастают размером с капустный кочан. Они пульсируют и трепещут, как сердца, эти грибы самых разных расцветок и оттенков. Одни имеют форму труб, а другие – колоколов, третьи напоминают очертаниями зонтики, а четвертые – фаллосы. У них толстая, как индюшатина, или желтая, как яичный желток, мякоть. Они источают дух первобытного белка. Некоторые из них содержат горькие соки, от которых люди впадают в безумие и разговаривают с Богом.

– Прекрасно, – ответила Аманда, – грибы так грибы.

Так и вышло.

– Ты не поможешь мне, Джон Пол? Если кто и способен разгадать эту загадку, то только ты. – Сидя в ванне в облаке пушистой пены, Аманда протянула руку ладонью вверх. За эти два года загадочная надпись заметно побледнела. Зиллеру пришлось сощуриться, чтобы разглядеть ее получше. Он долго и пристально рассматривал письмена и наконец изрек следующее:

– Недалеко от африканского побережья находится тайная радиостанция. На корабле. Конфискованном грузовом судне. Почерневшем от копоти и огня. Накренившемся на правый борт. Над ним реют карантинные флаги. Трансляция начинается в полночь. До самого рассвета там крутят африканскую музыку доколониальных времен. Записи ритуальных песнопений. Если это вообще записи. Не исключено, что музыка исполняется вживую. Эта древняя музыка перемежается комментариями. На совершенно незнакомом языке. Я хочу сказать – на языке, который абсолютно не имеет никаких аналогов с ныне существующими или мертвыми языками Земли. Некоторые слова звучат коротко и энергично, другие кажутся бесконечными, угловатыми и чувственными – что-то вроде обнаженных женщин на картинах Модильяни. Профессиональных лингвистов этот язык повергает в полное недоумение. Они утверждают, что в нем отсутствуют какие-либо более или менее стройные фонетические структуры. Тем не менее тысячи чернокожих благоговейно внимают этим радиопередачам. И хотя они вряд ли скажут, что понимают комментарии незримого диктора, они воспр и ни мают эту тарабарщину как само собой разумеющееся.

Из пяти тысяч разновидностей грибов, которые растут на территории Соединенных Штатов, примерно половина приходится на западную часть штата Вашингтон.

– Нам повезло. Я просто в восторге, – сказала Аманда, чувствуя обильное слюноотделение и зашнуровывая ботинки.

Вообще-то в первые дни, проведенные ими в кафе «Дикси», Зиллерам было не до грибов, хотя они и нашли несколько шампиньонов на площадке для игры в гольф в Маунт-Верноне, а на пастбище близ тропинки, ведущей к реке, даже набрали целую корзинку.

Луговой шампиньон (Agaricus campestris, согласно утверждению мадам Гуди) начинает свою жизнь, будучи похожим на не совсем правильной формы шарик для пинг-понга. Становясь старше, он делается похожим на приплюснутый череп. У молодого гриба перепонки имеют розоватый оттенок, со временем становясь шоколадными. К стыду своему, он признает свое родство – довольно дальнее – с другим видом шампиньонов, Agaricus bisporus, который можно встретить в супермаркетах, а также шампиньоном садовым, Agaricus hortensis, который продается в консервированном виде, в жестянках. Истинные знатоки грибов относятся к этим двум изменникам с легким пренебрежением, потому что именно эта пара из тысяч прочих разновидностей позволяет выращивать себя, так сказать, в домашних условиях. Вышеупомянутый campestris имеет более интересный вкус, чем грибы, продаваемые в супермаркетах, более красивую и оригинальную расцветку и менее консервативную форму. Однако его отличает следующий недостаток: его вкус никогда не вызовет в свой адрес торжественных од у восхищенных любителей и ту благородную отрыжку, которые вызывают более изысканные разновидности диких грибов. И все же, если их потушить с луком в сметанном соусе и подать с рисом, они вполне могут потягаться со своими лесными братьями, что Зиллеры готовы охотно подтвердить. Что касается самих Зиллеров, то у них пока еще не было времени отправиться в лес на грибную охоту: они были слишком заняты уборкой дома. На первом этаже кафе «Дикси» размещались огромная столовая в форме буквы L, а в ней – огромная стойка в форме этой же самой буквы; просторная кухня; внушительных размеров туалеты (разделенные по половому признаку) и большая комната без окон, которая могла служить кладовой для хранения провизии. Наверху – туда из задней части кухни вела лестница – располагалось жилое помещение, состоящее из пяти больших комнат и ванной. Позади строения, под сенью деревьев – не забывайте о том, что кафе находилось в роще на краю поля, – размещался гараж, над которым были две комнаты – их можно было использовать и для жилья, и в качестве складских помещений.

Орудуя щетками, метелками и тряпками, а также при помощи богатого арсенала стирально-моющих средств – которым хорошо оплачиваемые эксперты в области маркетинга придумали целую серию бойких названий типа «Люкс», «Блеск» или «Лоск» – Аманда и Джон Пол принялись освобождать вышеназванные помещения от всевозможного хлама, грязи и пыли. Мон Кулу тоже был выделен участок работы – мытье окон. Несмотря на то что бабуин в ходе трудового процесса неоднократно отвлекался, с заданием он справился. Поручение получил даже малютка Тор – ему доверили опорожнять совки с мусором. Поскольку впереди были еще процедуры по покраске и меблировке помещений, работам суждено было продлиться несколько недель.

Сначала Аманда была слишком занята работой и не обратила особого внимания на отстраненность Джона Пола. Человек он немногословный и любит оставаться наедине со своими мыслями, подумала она. Однако, как любая молодая жена, она вскоре испытала острое желание плотских утех, и когда задумчивость Зиллера продолжилась и на второй – а затем и на третий день, – она начала подозревать худшее и подумала, что супруг, должно быть, уже раскаивается, что взял ее в жены. В конце концов она открыла ему свои страхи, которые Зиллер убедительно развеял, не сходя с места (под головой у нее оказалась швабра, а под попкой – тряпки, которыми вытирали пыль). После этого он признался, что его тревожит судьба Пла-ки Перселла. О нем ничего не было слышно с того самого памятного утра в окрестностях Сакраменто.

– Мне он показался не слишком надежной личностью, – утешила мужа Аманда. – Не исключено, что он, ведомый колдовской музыкой, отправился по далекой тропе эротизма и просто забыл о нас всех.

Затем она призналась, что, хотя дьявольская харизма Перселла и не оставила ее равнодушной, все же он показался ей до некоторой степени лицемером – с одной стороны, вроде бы бичевал алчность воротил американского бизнеса, а сам тем временем вкалывал на предприятии лесообрабатывающей промышленности. И если кто загрязняет собственное сознание ненавистью, страхом и чувством вины, то, в свою очередь, °н должен признать, что, за исключением разве что нефтедобывающего колосса, никакая другая отрасль экономики так хищнически не истребляет природные ресурсы страны, как лесотехническая промышленность. Таково ее, Аманды, мнение. И никто ее не переубедит.

По этой причине Зиллер счел свои долгом изложить от имени Л. Вестминстера «Плаки» Перселла некие

биографические сведения

I

Необходимость поступления на государственную службу сделалась для младшего из сыновей семейства Перселлов особенно настоятельной после того, как в результате некоего совершенного им неблагоразумного поступка все другие пути выбиться в люди оказались для него закрыты. При всем при том, что судьба подарила-таки ему второй шанс. Поясняем: ВВС США поняли, что, несмотря на дурную славу его мексиканских каникул, Плаки Перселл обладает всеми необходимыми качествами, чтобы стать со временем офицером и джентльменом. Даже несмотря на его глуповатую улыбку. Итак, Плаки поступил в летную школу в Пенсаколе и закончил ее третьим в списке лучших курсантов его выпуска. Затем последовала учебная подготовка для пилотирования реактивных самолетов, машин куда более быстрых и более сложных по конструкции, но и ими он управлял со своим обычным апломбом. Однако Плаки не суждено было стать асом реактивной авиации, ибо его поджидала иная судьба, и она приняла форму хлебцев с изюмом.

Что особенно раздражало младшего лейтенанта Перселла в службе в рядах ВВС, так это час, когда младшим пилотам было предписано покидать постель.

– Благодаря заботе Конгресса США мы юридически является джентльменами, – рассуждал он. – И существует некий отрезок времени, особенно с полуночи до полудня, когда любой уважающий себя джентльмен обычно не позволяет себя беспокоить.

Тем не менее Перселл был вынужден регулярно, каждый день вставать в пять тридцать утра (и эта несмотря на то что большую часть жарких флоридских ночей он проводил в буйных пирушках) и, прежде чем отправиться в офицерскую столовую на завтрак, приводить себя в порядок. Офицер, отвечавший за столовую, по какой-то ему одному известной причине решил каждое утро подавать на завтрак пожаренный в тостере хлеб с изюмом. Ни о каких там других разновидностях хлеба или печенье не могло быть и речи. Один только хлеб с изюмом. Поджаренный в тостере. Младший лейтенант Перселл ежедневно высказывал свое по этому поводу неудовольствие, доказывая, что только извращенец или придурок способен получать удовольствие, заедая яйца резинистым изюмом. Правда, свои претензии он обнародовал не слишком громко, потому что лучшие представители сильной половины населения США, окружавшие его в столовой, уплетали завтрак за обе щеки.

Какими бы ни были первоначальные мотивы, двигавшие действиями офицера, заведовавшего столовой (они, вполне вероятно, носили характер невинной шутки), садистские наклонности его вскоре проявились со всей очевидностью. Заведующий радостно игнорировал протесты Перселла и изо дня в день продолжал потчевать юных властелинов воздушного океана тостами с изюмом.

Однако пробил час возмездия. В военторге ВВС Плаки приобрел гигантский «семейный» тюбик зубной пасты «Колгейт». При свете настольной лампы он бритвой аккуратно разрезал его нижний конец и самым тщательным образом выдавил содержимое. Весь следующий вечер он занимался тем, что педантично заполнял пустой тюбик бесцветным маргарином. Затем он закупорил тюбик. И захватил его с собой на завтрак. Заведующий столовой моментально заподозрил неладное – неспроста ведь Перселл весело отказался от яиц, а вместо них взял себе высоченную стопку тостов. Тостов с изюмом.

Плаки сел за стол в самом центре столовой и открутил крышечку с тюбика с надписью «Колгейт». С самым невозмутимым видом он начал выдавливать толстыми кольцами его содержимое на тосты, которые затем принялся поглощать – причем с видимым удовольствием. Все разговоры в столовой разом стихли, затем последовал яростный ропот. А затем взгляды собравшихся устремились на безумца. Некоторые из товарищей Перселла изумились. Большинство ужаснулись. Судя по каменным лицам старших офицеров, они пришли в ярость. Заведующий столовой понял, что пришла пора действовать.

ЗАВЕДУЮЩИЙ СТОЛОВОЙ: Младший лейтенант, черт побери, что это вы делаете?

МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПЕРСЕЛЛ: Завтракаю, сэр. Сегодня на удивление вкусные тосты. Изюм просто великолепен. (Слизывает каплю маргарина с нижней губы. Улыбается ослепительной «колгейтовской» улыбкой.) Очищает дыхание и очищает зубы.

Заведующий столовой посовещался с несколькими лейтенантами, сидевшими за соседним столиком.

– Что же делать? – мрачно спросил он. – Он это специально, чтобы насолить мне. Однако устав не запрещает есть зубную пасту.

– Зато в уставе кое-что предусмотрено на тот случай, когда офицер ведет себя как вонючий козел! – ответил ему один лейтенант. – Сообщи куда следует, и пусть его арестуют. Мы придумаем, что можно на него навесить.

Получилось так, что Плаки обвинили в поведении, недостойном высокого звания офицера ВВС США, и на тридцать суток посадили под арест, запретив покидать казармы. Наказание он воспринял философски, сочтя его не слишком суровым. По мнению же заведующего столовой, для такого неисправимого бабника и развратника, как Перселл, оно было даже чересчур мягким. В одно из своих дежурств заведующий столовой решил в одиннадцать вечера устроить неожиданную проверку комнаты Перселла, рассчитывая застать в койке последнего одну-двух девиц из какого-нибудь ночного бара. Однако вместо этого обнаружил лишь несколько унций «золотистого Акапулько», восхитительной «травки», к которой младший лейтенант пристрастился во время пребывания в краях, что лежат ниже южных границ его отечества. Однако радость открытия для заведующего столовой была несколько омрачена тем, что, прежде чем он успел добраться до телефона и сообщить о находке, ему в горло запихнули примерно полбатона хлеба с изюмом.

II

– Сыну благородного семейства открыты три стези, – рассуждал сам с собой Плаки, – военная, духовная и политическая. Военная стезя и я оказались несовместимы. Что касается нивы политической деятельности, то я не вижу там такого места, которое вызывало бы у меня желание занять его. Религия, хотя она и таит в себе немало привлекательного, боюсь, тоже не для меня. При первом же признаке моего приближения ворота любой семинарии мгновенно захлопнутся – и закроются на все замки и запоры.

Плаки уселся на вещмешок – ив знак своего бесславного увольнения из армии закурил гаванскую сигару. Над миром уже опустилась темнота, и надежды дождаться попутной машины не было.

– Тем не менее существует один род занятий, в котором перекрещиваются политика, военное дело и религия и который включает в себя их все.

Плаки принялся пускать колечки дыма, аккуратно прогоняя одно колечко через другое, затем щелчком отправил цигарку через верхушку пальмы. Затем подхватил свои вещички с земли и побрел пешком. Избрав общим направлением движения Тихий океан. Несмотря на (или благодаря) шесть месяцев, проведенных в армии, он пребывал в прекрасной физической форме и, при необходимости, был готов проделать весь путь на своих двоих.

– Однако, – поклялся он, – я завяжу себе глаза и прошагаю вслепую восемьсот миль из этих трех тысяч, лишь бы не смотреть на Средний Запад.

На этой бодрой ноте, без малейшего ощущения покорности судьбе Плаки Перселл начал преступную жизнь.

III

Является ли человек преступником или государственным служащим – не более, чем вопрос точки зрения. Амбивалентная человеческая душа позволяет ему поступать одновременно в соответствии с двумя противоположными кодексами поведения. Существует кодекс, по которому он якобы должен жить, и другой, которого он придерживается в действительности, в своей повседневной жизни. Обман, который в данном случае имеет место, настолько прочно укоренился и является настолько изощренным, что большинство людей совершенно искренне его не осознают, хотя для психологов, философов и им подобным личностей это отнюдь не новость.

Человек не настолько хорош, каким себя считает. (Как, впрочем, и не так уж плох, однако не будем усложнять наши рассуждения.) Y него есть определенные потребности, и он требует определенных услуг, которые в реальной жизни, очевидно, вполне естественны и здравы, но которым со временем – либо в результате причудливых поворотов его характера – он зачастую приписывает (или позволяет это сделать его духовным наставникам – как правило, психопатам с извращенным чувством вины) негативные ценности. Благодаря этим наипарадоксальнейшим из самых парадоксальных метаморфоз нормальные желания превращаются в запреты, в табу.

Если просто сказать, что желание аморально, или – прибегая к еще более шаткой абстракции – приписать выполнению желания некую противозаконность, от этого желание само по себе не исчезнет. Если что и устраняется, то только искренность. Помимо всего прочего это создает атмосферу обмана, некий подпольный мир, в который человек «спускается», чтобы воспользоваться услугами Кодекса Б, недопустимыми с точки зрения положений Кодекса А. Общество нанимает армию вооруженных головорезов для того, чтобы заставить себя подчиняться Кодексу А. И вместе с тем ежегодно тратит огромные суммы денег на то, чтобы тайно наслаждаться услугами, предоставляемыми Кодексом Б. Подполье потому и существует, что общество нуждается в нем, настаивает на его существовании и всячески поддерживает его, в то же время, конечно же, отрицая и подвергая гонениям.

Однако хватит об этом. Давайте просто скажем, что в соответствии с положениями Кодекса А Плаки Перселл – торговец наркотиками и посредник абортмахеров – является преступником. Однако в свете стандартов Кодекса Б он верно служит интересам своих друзей.

IV

Хотя, возможно, в подпольном мире не существует такого понятия, как «типичный» гражданин, Перселл совершенно не соответствует общепринятому представлению о заурядном, типичном преступнике. С одной стороны, он совершенно не похож на наркодилера. Генетическая система, отвечающая за его внешний облик, должно быть, пошла на явный плагиат, бессовестно взяв за образец Аполлона Бельведерского. Лицо его так же прекрасно, но когда его классические черты расплываются в плутовской улыбке, эта красота начинает меркнуть. Вы не поверите, но улыбка Плаки Перселла напоминает польку пивного бочонка. Это отеческая улыбка сомнительной личности. Улыбка в духе «Бруклин Доджер». Улыбка, которую вы надеваете на польской свадьбе. Улыбка Плаки ходит в вязаных носках и подтяжках и просит дать в долг немного деньжат. При помощи этой улыбки можно как силком ловить кроликов. Оформляющие ее зубы напоминают патроны в патронташе мексиканского бандита. Она как скунс посреди розового куста, как трещина в стенах величественного собора.

То, чем Плаки Перселл занимается, совершенно не соответствует его внешности. Например, он работает исключительно на элитную клиентуру: его услугами пользуются только художники. И если его когда-либо в жизни одолевала тяга к творчеству, то он либо подавлял ее, либо удовлетворял под покровом темноты. Нет никаких свидетельств того, что он озлобленный неудачник. И все же по причинам, которые его друзья так окончательно для себя и не выяснили, он причислил себя к широкому кругу живописцев, скульпторов, кинематографистов и поэтов. Что ж, он по-своему прав, ведь его лицо знакомо деятелям искусства по обе стороны Американского континента. Наши самые суровые и радикальные гении не раз отведывали его зелье, а их подружки, модели и жены не раз пользовались его связями в мире медицины. Более того, Плаки не раз приходилось выступать в роли телохранителя творческих личностей, которым угрожала опасность, либо заботливой сиделки для тех, кто по глупости не воспользовался его советами медицинского характера. Бывал он не раз и желанным гостем на обедах как у прославленных, так и менее известных служителей муз. (Хотя в газетах об этом не писали, известно, что некий лауреат Пулитцеровской премии официально брал его на поруки.) Неужели Перселл, убежденный в традиционно-мифической склонности деятелей искусства к пороку, как никто другой понимавший их отличие от простых смертных, видел в творческом меньшинстве лишь безопасный и устойчивый рынок для своего товара? Или же он понял, что – несмотря на то внимание, какое сегодня уделяется искусству (хотя сегодня свет сошелся клином все-таки на «культуре», а не на искусстве), несмотря на исторически доказанную важность роли художника в обществе, – деятели искусства по-прежнему остаются гражданами второго сорта, которые, возможно, нуждаются в помощи и опеке человека, тонко чувствующего их социально-экономическую незащищенность и эмоциональную ранимость? Или же все-таки Проказник Плаки питает искреннюю привязанность к творческой братии, их идеям и творениям? Что ж, все может быть.

Пожалуй, самой примечательной чертой криминальной карьеры Плаки является та этика, которой он неизменно придерживается в своих делах. Его гонорары более чем справедливы – он только зарабатывает себе на жизнь, а не стремится обогащаться за счет преступлений. Нередки случаи, когда медицинские счета какой-нибудь попавшей в беду девицы оплачиваются из его собственного кармана. Однако, чтобы Перселлу не прослыть альтруистом, каковым он не является, следует сообщить читателю, что каждый уик-энд нашему герою обычно требуется девушка, которая провела бы вместе с ним время в приличном отеле, рассматривая при этом главным образом потолок номера. Несмотря на то что Плаки не запятнал себя меркантильностью, нельзя отрицать, что он великий охотник по части женских прелестей.

Стоит сказать о Перселле и кое-что еще. Он не сопровождает женщин в абортарий – а лишь является доверенным лицом ряда опытных врачей, которые обладают высокими профессиональными навыками, с сочувствием относятся к пациенткам и моют руки до и после. Что касается наркотиков, то Плаки всегда имеет хорошую партию товаров, включая самую надежную и качественную марихуану и гашиш. Клиенту, который, по его мнению, справится кое с чем посложнее, он продаст ЛСД, мескалин, STP, [4] DMT [5] или псилоцибин. Тяжелыми наркотиками или амфетаминами Плаки не занимается. И не выносит тех, кто ими торгует. Стоит ему повстречать торговца героином (а это, надо сказать, случается довольно часто), как он тотчас пытается убедить барыгу, что подло и низко продавать людям гадость, это представляет угрозу их жизни и здоровью. Если слушатель не внимает его увещеваниям, Плаки лупит его по голове и ломает кости. В результате стоит ли удивляться, что Перселла не любят как в среде наркоторговцев, так и в среде полицейских.

Но как бы ни старались мафия, полиция или любой другой гибрид нарушителей и блюстителей закона, им никогда не завоевать уважения Плаки Перселла. Не исключено, что он проявляет недальновидность в том, что касается бандитов и полицейских. Возможно, он даже не старается понять причину того, почему они так невоспитанно ведут себя, почему так алчны и примитивны. Перселл с детства нетерпим к власти, особенно когда та против его воли навязывает ему то, что он считает ненужным и нежелательным – как это бывает чаше всего. Его отличает юношеская бесшабашность, и, что самое главное, его никогда не тревожат даже малейшие угрызения совести, когда он – с присущей ему скромной непосредственностью – нарушает хрупкую симбиотическую связь, что существует между организованной преступностью и организованной правоохранительной системой. Он совершенно бесчувственен к тем потерям, которые героиновые картели понесли из-за лелеемых им предрассудков, а также к великой досаде правоохранительных органов, его поступками вызванной. Но и это еще не все. Плаки Перселл неизменно принимает участие в акциях общественного протеста, демонстрациях и прочих деяниях, отстаивая свои моральные и конституционные права, причем в такой манере, которая идет вразрез с интересами любых средоточий власти, будь то власть «законная» или «незаконная». По этой причине ни те, ни другие не питают к нему пылкой любви, воспринимая скорее как занозу в заднице. Еще задолго до брака Джона Пола и Аманды Перселл был вынужден в силу вышеупомянутых причин от четырех до шести месяцев ежегодно проводить вне сферы выбранной им профессии. В промежутках между отсидками он обычно вербовался матросом на торговое судно, подрабатывал ковбоем в Техасе и Вайоминге, тушил лесные пожары в Монтане, распылял с самолета пестициды в Калифорнии (у него осталась пилотская лицензия и так он удовлетворял свою страсть к полетам) или валил лес на Великом Северо-Западе. Несмотря на то что он подобно Аманде с презрением относился к эксплуататорам-лесопромышленникам, именно в вековых лесах он чувствовал себя безопаснее всего. Дружба с топором неизменно помогала ему сохранять хорошую физическую форму, а чистый лесной воздух услаждал его легкие и мозг.

– Если они захотят замочить тебя, тебе не помогут никакие леса ни в Орегоне, ни Вашингтоне, – предупреждал его один ведущий художник.

– Да хрен я им сдался! Подумаешь, мелкая сошка, – ответил Плаки. – Ради меня они вряд ли станут пачкать свои шикарные итальянские туфли.

Улыбнувшись своей пятифунтовой улыбкой, Плаки подхватил подкованные сапоги и направился в леса.

Однако если оставить браваду, Перселлу следовало бы признать, что у Зиллера все же имелись основания беспокоиться за него. Узнав от мужа подробности биографии ее нового знакомого, Аманда также встревожилась. Как читатель уже, видимо, заподозрил, ни один «чистильщик» Синдиката и ни одна полицейская ищейка из отдела по борьбе с наркотиками не нашли Перселла в его убежище в дебрях дикой природы. За сочинение образчиков эпистолярного жанра, адресованных друзьям, Плаки заставили взяться события более важного свойства, нежели ликвидация или арест. Столь пугающие, кстати сказать, что, имей Зиллер хотя бы малейшее на сей счет подозрение, вряд ли бы он решил в этот хмурый скагитский день уделить должное внимание своей молодой жене, не говоря уже о слюнявой вавилонской магии, которую они с ней практиковали после ужина.

Хотя нет. Автор преувеличивает. Все было не так уж пугающе.

Как-то раз Аманда отправилась в блюзовый клуб. Ей предстояло встретиться с мадам Линкольн Роуз Гуди, которая, как Аманда неким невинным образом обнаружила, придерживалась в постели не столь академичных взглядов.

Весь вечер, независимо от того, играла музыка или нет, старый негр по имени Человек-Желе проходил по залу, продавая прямо с подноса свежую малину, сахар, стеклянные банки и маленьких коричневых паучков.

– Послушай, Человек-Желе, – спросила Аманда, – я понимаю малину, сахар и банки. Но как сюда попали эти паучки?

– Из-под двери, – добродушно ответил Человек-Желе.

Итак, у Зиллеров были две подвязочные змеи и муха цеце. Муха цеце даже была неживая. Вряд ли она могла сгодиться для придорожного аттракциона.

Однако не следует забывать, что у них еще был бабуин. Однако Джон Пол ни при каких обстоятельствах не поместил бы Мон Кула в зверинец.

– До тех пор пока тело моего друга вращается вокруг оси его розовых ягодиц, пока его внушительные клыки впиваются в бананы и дыни, пока он в здравом уме, а его смех обращается вокруг солнца, я не позволю, чтобы на него кто-то таращился с глупым видом, чтобы с ним пытались заговорить создания менее достойные, чем он сам.

Аманда прекрасно понимала отношение мужа к Мон Кулу. Ведь она сама когда-то привела своего танцующего мишку в «Индо-тибетский цирк», где тот умер, подавившись носовым платком, который какой-то мужлан в шутку запихал в его вольер.

– Но, – ответила она, – хотя Мон Кул и выдающееся создание, хотя он, так сказать, на голову выше других обезьян, хотя его сморщенные веки не раз открывались при виде чудес, лицезреть которые даже самые романтичные из нас могут лишь мечтать, – даже если и так, разве не все дикие животные обладают чувством собственного достоинства? Можно ли найти оправдание самому факту, что мы помещаем животное в клетку, выставляем на потеху толпе зевак?

После некоторых колебаний Джон Пол признал, что оправдания этому нет. А колебался он потому, что сам был, в конце концов, человеком из джунглей, одевавшимся в шкуры и перья, тем, кто охотился сам и за кем охотились в краях, где преобладает первобытное равенство. Однако не в Африке (или даже не в Индии), а в зоопарке Бронкса ему раскрыли глаза на заблуждения антропоморфизма. Глядя на волка, беспрестанно мечущегося по клетке из угла в угол, или на пантеру, что раскачивается словно под музыку за прутьями решетки, нам кажется, будто животное несчастно, разъярено или впало в отчаяние из-за того, что его заключили в тесное пространство клетки. Однако при этом мы просто приписываем животным человеческие эмоции, которыми они по чисто биологическим причинам не обладают. Так сказал служитель зоопарка. Нежный и трогательный взгляд карих глаз оленя нам кажется печальным, однако дело тут исключительно в анатомических особенностях его глаз. Не бывает печальных оленей как таковых – ни в зоопарке, ни на воле. Антропоморфизм – глупое, наивное заблуждение. Это сказал все тот же служитель. Более того, он утверждал, что в зоопарках животным гораздо лучше, чем на воле, в привычных им естественных условиях. На лоне природы постоянно ведется суровая борьба за выживание. Голод словно тень преследует животных круглый год. Он постоянно терзает их, и они радуются любой возможности его утолить. Кроме того, они вечно опасаются хищников. А также страдают от болезней. В зоопарке же животное находится в полной безопасности, его хорошо кормят, ему созданы удобные условия обитания, за его здоровьем постоянно следят опытные ветеринары. Так что зоопарк для животных – своего рода утопический рай.

Доводы эти звучали вполне убедительно, однако Джон Пол изложил их Аманде с некоторой долей сомнения, и когда та не согласилась, он ее поддержал. Сколь примитивна бы ни была эмоциональная сфера животного, оно тоже весьма чувствительно к состоянию свободы. Где-то в тайниках животного инстинкта содержится истина о том, что лучше подвергаться постоянной опасности, чем уютно обитать в неволе. В клетке или даже в «парке-заповеднике», который намного лучше любого зоопарка, животное выпадает из гармонии природных ритмов живого организма и земли. Жизнь в «тепличных условиях» ослабляет врожденную животную хитрость, нарушается естественность брачных отношений, что часто делает невозможным обзаведение потомством. Животное оказывается сбитым с толку собственной неспособностью следовать велению инстинкта. Имей оно возможность выбора, то наверняка предпочло бы риск жизни на воле гарантии безопасной и сытой жизни в клетке. И хотя мученический венец идет животному не больше чем человеку (не говоря о том, насколько он необходим вообще), а для существа, которое пребывает в мире с самим собой, стремление выжить любой ценой может не играть особой роли, тем не менее нельзя отрицать, что в борьбе за выживание существует некое подобие благородства. Какой бы ни была жизненная игра – бессмысленной или исполненной смысла, в нее все еще играют; и животное на свой звериный манер, очевидно, «знает» это, и клетка оскорбляет в нем все то, что в соответствии с его внутренним, звериным «голосом» правильно и единственно верно.

Вдохновленная этим диалогом Аманда пошла еще дальше. – Когда человек ограничивает свободу животного, поместив его в клетку, он тем самым претендует на обладание им. Однако животное – тоже индивид и не может быть чьей-то собственностью. Когда человек пытается завладеть каким-то индивидом, будь то другой человек, животное или даже дерево, он претерпевает психические последствия этого противоестественного поступка. Ты когда-нибудь наблюдал за посетителями зоопарка или зверинца, как они корчат из себя дурака, с каким злорадством смотрят на животных, как хихикают и передразнивают их, как ждут, чтобы животные выполняли их требования? Получается, что помещенное в клетку животное воздействует на человека так же, как алкоголь, раскрывает в нем его самые нелицеприятные стороны. Любое живое существо, животное или человек, расставшись со свободой, начинает деградировать. Бессознательная реакция сторожей зоопарков и даже посетителей – а она представляет собой сочетание вины, страха и презрения – свидетельствует об их деградации. Сама клетка приводит к двойной деградации. Любая решетка, реальная или воображаемая, возникающая между живым существом и свободой, является извращением, она – как заразная болезнь, опасная для благоразумия всех, кто с этим как-то связан.

Что это такое нашло на Аманду? Что-то я не припомню за ней склонности к длинным нравоучительным речам, если, конечно… Аманда наклонила голову и прислушалась, видимо, ожидая услышать предательский раскат грома. Однако все, что она услышала, так это шарканье ног Мон Кула. Бабуин вошел в комнату и, приблизившись к Зиллеру, поклонился с чуть виноватой улыбкой, совсем как старый негр, который подошел к заднему крыльцу дома плантатора. Джон Пол присел на корточки и посмотрел бабуину прямо в глаза, однако тот отвел их в сторону, продолжая все так же виновато улыбаться.

– Ах ты, Иуда, – с укоризной проговорил Зиллер, – ты, который прожил жизнь необузданного гедониста, смеешь утверждать, что всегда был моим пленником? Если из нас двоих кто-то и является хозяином, так это ты, а я всегда подчинялся твоим прихотям.

Бабуин что-то громогласно протявкал и четыре раза кувыркнулся на месте.

– Ты следи за манерами, а не то проведешь остаток дней своих в Детройте. Ты ведь знаешь, что там делают с бабуинами, – сказал Зиллер. Хотя он и сопроводил свои слова улыбкой, беспокойные мысли продолжали вертеться у него в голове.

Что касается Аманды, то на душе у нее тоже было не слишком светло. Она примолкла, сидя в углу на яркой подушке: ей вспомнились тысячи бабочек, которых она лишила свободы своим сачком.

«Но я хотя бы, – думала она, – не усыпила ни одну из них при помощи хлороформа».

Правда, это жалкое оправдание лишь слегка смягчило алые краски ее стыда.

На такой малоприятной ноте и было положено начало придорожному зверинцу.

В отсутствие (возможно, уже, увы, постоянное) Джона Пола Зиллера автору этих строк примерно час назад позволили просмотреть личные вещи исчезнувшего чародея. В конце концов, ФБР и ЦРУ уже настолько тщательно обыскали пожитки Зиллера и Перселла, что среди вещей вряд ли могло остаться что-то ценное или сугубо личное. Тем не менее автор все-таки нашел то, что искал: толковый словарь английского языка. Сей фолиант мог бы оказаться чрезвычайно полезен для завершения настоящего документа, и автор уже подумывал о нем ранее. Хочется надеяться, что, начиная прямо с этого места, повествование улучшится в стилистическом отношении.

Автор, например, теперь знает, что слово «dawk» имеет то же значение, что и «dak», a «dawt» является шотландским эквивалентом слов «daut». Что вы на это скажете?

– Потрясающе! – воскликнул Джон Пол Зиллер, произнеся это слово совсем как интеллектуал из Канзас-Сити, описывающий Лувр своей невестке, которая попросила его как-нибудь вечером показать ей сделанные во время отпуска слайды, потому что у нее подгорел соус к спагетти, а у ее ребенка колики. – Просто сказочно! Глядя на нее, я чувствую себя немного как Бернард Беренсон, стоящий перед «Искушением Адама» Микеланджело, «впитывая редкие глотки истинной энергии» и страстно желая вонзить свои когтистые лапищи в героические ягодицы Евы. Хотя, по правде говоря, это не столько Микеланджело, сколько – Ренуар: те же округлости, то же тепло, те же розовые тона, та же радость жизни, тот же небрежный эротизм, тоже очарование здорового тела. Это одновременно и бьющий ключом фонтан жизненной силы и энергии, и честный памятник гению плебейского вкуса.

Произнеся эту тираду, Зиллер сделал шаг назад к стволу пихты, чтобы с расстояния получше разглядеть тридцатифутового размера сосиску.

Аманда была в шоке. Она еще никогда не видела мужа таким: улыбающимся и полным кипучей энергии. Последние дни она много времени проводила в его обществе, работала и играла с ним, слушала, как он играет на барабанах и флейте, разглядывала его карты и схемы, сливалась своей красотой и энергией с его красотой и энергией, принимала могучие струи его семени в самые разные отверстия своего тела, но ни разу он не сменил свою надменную гордость джунглей на такой вот беззаветный восторг. Тем не менее это не вызвало у нее неудовольствия. Она подошла ближе и встала рядом с мужем, чтобы тоже выразить восхищение предметом его радости – исполинских размеров венской сосиской, которую Зиллер нарисовал масляными красками на листе фанеры длиной в тридцать четыре фута.

– Обрати внимание на складки булочки. Это, конечно же, горячая, источающая пар, мягкая и нежная булочка, таящая в себе скрытое движение. А складки подобны складкам шелка, облегающего Мадонну на полотнах эпохи Возрождения. Сама плоть булочки нежна и мягка, но упруга, как резина. Ее отличает блеск луны, освещающей бескрайние просторы прерии. Сама же сосиска обладает некой пейзанской безмятежностью. Она беспечно возлежит внутри булки подобно игроку в боулинг, дремлющему в гамаке на заднем дворе дома перед заключительным региональным матчем. Она незамысловата, эта сосиска, но то, как ее нежные очертания ловят свет, поднимает настроение у того, кто это видит. Я придал ее телу – надеюсь, ты ощущаешь физическую причастность художника к формальной объективизации венской сосиски? – внушительный объем, благодаря которому она занимает огромное количество пространства. Эта сосиска трехмерна, осязаема, абсолютно соответствует своему реальному аналогу, корпулентна и добродушна, как Фальстаф, и в то же время не лишена некоторых Гамлетовских качеств. А какое очарование придает ей золотистое покрывало горчицы! Какой аппетит вызывает этот смелый орнамент цветовых пятен! Класс!

Аманда в замешательстве облизнула губы, вложив в это короткое движение языка и губ скорее удивление красноречием мужа, нежели восхищение живописными образами. Лист фанеры имел тридцать четыре фута в длину и девять футов в высоту, причем сосиска была длиной тридцать футов, а высотой чуть менее шести. Однако нельзя сказать, чтобы она просто так сама по себе бездельничала на зиллеровском шедевре. Аманда разглядела у левого конца булки зеленую долину с кукурузными полями, а также реку, по которой в лодке плыли несколько мужчин. Он пили пиво и ловили рыбу. На другом берегу реки был виден стадион, на котором шел матч по бейсболу. Это было что-то вроде матча международного статуса, поскольку на трибунах можно было разглядеть высокопоставленных особ: политиков, кинозвезд, «авторитетов» преступного мира. На пространстве в двадцать четыре дюйма в правом углу красовалась желтовато-бурая равнина с несколькими колючими деревьями, явно страждущими влаги, а также львиный прайд, отдыхающий в скудной тени одного из деревьев. А на значительном расстоянии от них – вполне безопасном, чтобы не потревожить царственных особ животного мира, резвилась, вздымая клубы пыли, стая антилоп гну, а еще дальше в небеса вздымалась гора Килиманджаро. У подножия легендарной горы Эрнест Хемингуэй чистил свой магнум «Везерби-375» (не доверяя столь важную вещь мальчишкам-туземцам), потягивая при этом джин. Неким мистическим образом, символизируя международную и межрасовую солидарность, сосиска подобно мосту связывала Африку и Америку, причем так, как о том не могла бы мечтать никакая миссия ООН или программа иностранной помощи. От увиденного у Аманды участился пульс. Ей вспомнилось признание, которое муж сделал несколько дней назад: оказывается, сосиска является одним из немногих достижений западной технологии, к которому Зиллер относится с искренним уважением. Над сосиской-послом-доброй-воли находился, по мнению Аманды, самый восхитительный фрагмент всего этого монументального полотна: ночное небо, усыпанное звездами, хвостатыми кометами и созвездиями (Юпитер находился в доме Близнецов), а также сверхновые, туманности и метеориты, растворяющиеся в огненных плевательницах. Здесь же была изображена тропическая луна на фоне облака, напоминающая радиоактивную устрицу на половинке раковины. Над всей панорамой звездного неба властвовал Сатурн – серебристый омлет аммиака и льда, окруженный кольцами газа. Все это космическое величие служило лишь задником для задрапированной горчичной мантией венской сосиски вселенских размеров – зрелище, при виде которого к горлу скромных и непритязательных поросят из Небраски должен был подкатываться комок.

Чудо-сосиску предстояло водрузить на крышу придорожного кафе. Для этого из Маунт-Вернона должны были прибыть с подъемным краном несколько рабочих. Через день-два – после того, как вывеска окончательно подсохнет. Зато потом она будет видна даже с расстояния в несколько миль.

Относительно обитателей зверинца Зиллеры так и не пришли к какому-нибудь решению. Против клеток возражали оба. Общество же, наоборот, против того, чтобы по ресторанам свободно, без привязи, разгуливало всяческое зверье. Вариант, который бы устраивал всех, никак не находился. Аманда попыталась найти ответ на страницах книги «И Цзин». Затем впала в транс. Но безрезультатно. После чего супруги решили отложить решение этого вопроса и на какой-то короткий срок забыть обо всем. А пока они смогли сосредоточить внимание на таких вещах, что продавать в магазинчике и чем кормить посетителей.

Что-нибудь простое; оба настаивали на простоте и незамысловатости. Они не собирались тратить драгоценное время на приготовление сложных блюд и мытье посуды для орд автотуристов. Нет уж, увольте. Только не это.

– Хот-доги, – предложил Джон Пол, – старые добрые хот-доги. С дымящейся подогретой булочкой. Мы будем разогревать булочки в паровом шкафу так, как это делалось в те времена, когда мужчины были мужчинами, а сосиска была спинным хребтом империи. Мы предложим также свежий лук, сырой или поджаренный. А еще – различные сорта горчицы, кетчупа и соусов. Бекон, дробленые орехи, расплавленный сыр, кислая капуста – все это будет на выбор посетителя по отельной цене, платим же мы отдельно за побелку стен дома или дополнительную мощность мотора.

Сосиски мы будем тщательно отбирать по размеру и вкусу. Это будут сосиски из стопроцентного мяса (говядины будет немного больше, чем свинины), лучшие из тех, что только можно купить. Это будет великолепное сочетание немецкого качества и американской изобретательности.

Аманду не слишком обрадовала перспектива стоять за прилавком и подавать посетителям хот-доги – она ведь была вегетарианкой.

Впрочем, изредка она все же пила молоко и употребляла в пищу молочные продукты. Поэтому ее трудно было назвать вегетарианкой в полном смысле слова.

– Аманда, – обычно бранились пуристы, – молоко – продукт животного происхождения. Как же ты можешь пить молоко и считать себя вегетарианкой?!

На что Аманда, как правило, отвечала:

– На этикетке написано, что в молоке содержится активированный эргостерол. Вы когда-нибудь слышали о корове, дающей активированный эргостерол?

Однако поскольку вегетарианцы народ упрямый, то доводы Аманды не находили у них одобрения.

Тем не менее Аманда сочла нужным выразить мужу протест:

– Хотя я не могу навязывать другим людям свои убеждения, моя совесть вегетарианки не позволит мне зарабатывать деньги на продаже мяса. Всему есть предел. Я буду чувствовать себя как какая-нибудь мормонка. (Дело было не в том, что Аманда отрицательно относилась к мормонам, а в том, что она была любопытной молодой женщиной, и ее сильно смущало то, что такие некурящие трезвенники, как мормоны, зарабатывают деньги, владея магазинами, в которых продается спиртное и сигареты.)

На возражения жены Джон Пол ответил так:

– Ты понимаешь, в мире полным-полно животных, больших и маленьких, клыкастых и пернатых, и все они в радостной гармонии охотно пожирают друг друга. Человек же таков, что всегда все изгадит. Он будет есть мясо свиньи, делая вид, что это всего лишь свинина. Он охотно сожрет мясо цыпленка, но не котенка, слопает индейку, но не индианку. И дело не в его какой-то особой принципиальности. Жизнь устроена так, что мы каждый день кого-нибудь съедаем. Но мы делаем это низко, символично, неаппетитно, эгоистично, ради долга перед Богом и отечеством – и никогда мысленно не представляя себе добрый горшочек жаркого. Никакого жизнерадостного, честного каннибализма. Увы, увы.

Увы, решимость Аманды слова мужа не поколебали. Хотя совершенно случайно ее вегетарианские убеждения несколько месяцев спустя слегка пошатнулись, когда Маркс Марвеллос сказал ей: «Корова стала священным символом для индусов потому, что она дает молоко, мясо и шкуру. Она давала пищу младенцам и согревала стариков. Поскольку польза от нее была столь велика, ее стали считать воплощением Вселенской Матери и, таким образом, священным животным. Затем кому-то из монахов пришло в голову, что ежели корова священна, то нельзя есть ее мясо и пить ее молоко. Так что теперь у индусов есть священные коровы, зато катастрофически не хватает мяса и молока. Они умирают от голода, видя целые стада священных коров, которые бродят там, где им заблагорассудится. Мясо человечье против мяса – лишь результат классического заблуждения. Еще один случай утраты корней и извращения ценностей».

Но это сказал Маркс Марвеллос, и сказал позднее.

А пока Зиллеры пришли к компромиссу. А что им еще оставалось? Итак: внутреннее убранство кафе радовало глаз – все здесь было чистым и свежевыкрашенным, но снаружи к строению практически еще не прикасались. Предупреждение: небо повисло, как закопченные щеки городского снеговика, – дождя еще не было, но он не заставит себя долго ждать. Он и без того запоздал. Требовалось действие. Поэтому Аманда неохотно одобрила сосиски, а Джон Пол в качестве уступки пообещал, что не станет торговать такими вредными напитками, как кофе и газировка. Ассортимент напитков будет состоять из соков – фруктовых и овощных. Аманда будет выжимать напитки прямо на глазах посетителей при помощи автоматической соковыжималки. Она задумала самые необычные фруктовые коктейли. Например, сок яблочный, смешанный с соком папайи. Или морковно-апельсиновый сок. Шпинатно-томатно-огуречный. Пусть все будут здоровы!

– Если люди не смогут здесь купить кофе или «кока-колу», они подумают, что это очень забавное место, – заметил Зиллер.

Впрочем, место это было в любом случае забавным. Придорожный зверинец, в котором нет животных. За исключением двух подвязочных змей и мухи цеце. А муха цеце была даже неживая.

На рассвете целый час хлестал дождь, но днем было сухо. На крыше кафе установили вывеску с гигантским хот-догом. Смотрелась она хорошо. Ее было видно с расстояния в несколько миль.

Замечательная венская сосиска Зиллера стала достопримечательностью округа Скагит. Ею стали пользоваться даже Для того, чтобы указать нужное направление.

«Поворачивайте направо и проедьте пару сотен ярдов после венской сосиски», – сказал бы вам какой-нибудь фермер-доброхот. С этого времени учащимся школ в Маунт-Верноне приходилось каждый год писать сочинения-эссе на тему: «Сосиска: происхождение, значение, копчение».

И по сей день возвышается сия величественная вывеска над плодородными скагитскими полями. Лучшей эмблемы этого края и его обитателей не придумать.

Сосиска – символ мира, покоя, безмятежного существования, противостоящая деструктивности и хаосу повседневности.

Сравните, если угодно, мирный покой сосиски с агрессивностью и брутальностью бекона.

– Интересненькое местечко вы себе выбрали. – Эту фразу произнес Гуннар Хансен, местный фермер лет тридцати пяти от роду. Он занимается в здешних краях выращиванием гороха, а живет чуть дальше по автостраде, на некотором расстоянии от придорожного кафе.

– Спасибо, мистер Хансен, – улыбнулась Аманда.

Гуннар Хансен. Да. Эта мистическая, похожая на Китай долина (с определенными голландскими чертами) на Северо-Западе Америки населена практически одними скандинавами.

– Послушайте, народ, ваша фамилия случайно не Кендрик? – с сомнением в голосе поинтересовался Хансен.

– Нет, – ответила Аманда, – мы – супруги Зиллер.

– Ага, понятно, а кто же тогда Кендрик? – снова спросил фермер Хансен, вроде как с юмором, хотя его акцент отдавал холодом смертоубийственных зим. Кивком головы, похожей на могильный обелиск, он указал на неоновую вывеску, протянувшуюся вдоль всего фасада придорожного кафе, как раз под гигантской венской сосиской – «Мемориальный заповедник хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика». Да, именно такая вывеска теперь там и была, каждая ее буква – высотой с портного из еврейского гетто.

– Стыдно, мистер Хансен, – произнесла Аманда, – не знать историю своего родного края!

– Вообще-то я думал, что ее знаю.

– Капитан Джон Кендрик. Вы можете отыскать его имя в «Истории освоения Тихоокеанского Северо-Запада» Джорджа У. Фуллера. Капитан Кендрик был одним из первых торговцев мехами и исследователей, обосновавшихся в районе Пьюджет-Саунд. Он прибыл в эти края в 1788 году. По не вполне достоверным свидетельствам он считается первым белым человеком, проплывшим через пролив Хуан-де-Фука и обогнувшим со всех сторон остров Ванкувер. Он сделал ряд географических открытий, но, к несчастью, с пренебрежением отнесся к их документальной фиксации. История отплатила ему за это, почти не сохранив его имени в своих анналах. После пяти лет, проведенных в этих краях, он отошел от торговли кожами и отправился на Сэндвичевы острова. Он отплыл 12 декабря 1794 года и был убит выстрелом с отсалютовавшего ему британского корабля.

– Жуть какая, – отозвался фермер Хансен, проявив свойственную скандинавам неспособность улавливать иронию. Затем он укатил прочь на своем грузовичке. У фермера Хансена было пятеро детей, посещавших школу в Маунт-Верноне и Конвее. Видимо, именно этим и объясняется тот факт, что среди школьников округа Скагит до сих пор бытует мнение, точнее, уверенность в том, что венскую сосиску в булке придумал капитан Джон Кендрик в 1794 году.

Аманда взобралась почти на самую верхушку огромной ели, чтобы полюбоваться скагитскими сумерками. Она взбиралась наверх медленно, с помощью одной руки, другой бережно баюкая свой заметно округлившийся в последнее время живот, подобно опытному игроку в боулинг, примеривающемуся совершить свой коронный бросок.

По небу медленно плыли сырые устрицы и мертвые монахини. Сам небосвод являл собой мрачный балдахин, под которым дюжинами проплывали дикие утки. Закат казался каким-то зеленоватым. Оттенки красного, оранжевого и багрового цветов, которые в представлении Аманды автоматически ассоциировались с заходом солнца, задохнулись под грудой сырых облаков. Почти невидимое солнце село – над полями, болотами, островками скал – прямо в Пьюджет-Саунд, скорее похожее на недозрелую оливку, сфотографированную через газовую ткань.

С высоты своего «насеста» Аманде был виден малыш Тор, игравший во мху у корней дерева. Ей также был виден Джон Пол, который прибивал силуэты сосисок к свежепокрашенному фасаду кафе. Сосиски, каждая длиной по два фута, были выпилены из фанеры и покрыты дифракционной решеткой – тонким синтетическим материалом серебристого цвета, который вбирал свет и отражал его, и по нему постоянно проходила радужная рябь, как на голограмме.

Забавно, подумала Аманда, но вырезанные мужем из листа фанеры венские сосиски, что так просто и доходчиво рекламируют всем известный туземный товар, одновременно выступают в роли фетишей половой зрелости, почитаемых многочисленными африканскими племенами. Как хорошо, что Джон Пол тоже согласен, что они символизируют удовольствие, а не господство.

Аманда спокойно отдыхала, примостившись среди огромных еловых лап. Октябрьское небо было хмурым, но воздух оставался нежным и теплым, и она чувствовала себя удивительно комфортно в своем вельветовом комбинезоне кактусовой расцветки, под которым не было ни единой ниточки этого неудобного нижнего белья. Весь сегодняшний день Аманда посвятила расстановке мебели в квартирке на втором этаже, а еще она нянчилась с Тором и пекла булочки для хот-догов. Сейчас же она наслаждалась заслуженным отдыхом. Отдыхая, она размышляла о множестве различных вещей. Она подумала о Жизни и сказала себе: «Все в порядке. Я хочу еще больше жизни».

Она подумала о смерти и сказала себе: «Если я упаду с верхушки этой ели, я скоро познаю тайны смерти».

Она подумала о полях, простиравшихся внизу – некоторые, распаханные, были темного бурого цвета, другие – желто-зеленые, засаженные обычной капустой или капустой брокколи, – до самого горизонта и во всех направлениях. Те из них, что тянулись в восточном направлении, постепенно переходили в холмы, те, что в западном, – обрывались прямо в залив. Затем она сказала себе:

«Хотя две трети поверхности нашей планеты покрыто водой, мы называем ее Земля. Мы называем себя землянами, а не обитателями воды. Наша кровь по составу ближе к морской воде, чем наши кости – к земле, но дело не в этом. Море – это колыбель, в которой нас всех качали когда-то, однако все мы превращаемся в прах. С тех самых пор, как вода придумала нас, мы стали искать грязь. Чем больше мы отделяемся от грязи, тем больше мы отделяемся от самих себя. Отчуждение – болезнь всех тех, кто боится грязи».

Она думала о тех вещах, о которых обычно думает красивая молодая женщина, забравшаяся отдохнуть на верхушку огромного дерева и не обременяющая себя ношением нижнего белья. А еще Аманда думала о том, о чем часто задумывалась на закате, – о Бесконечном Кайфе. Однако главным образом она все-таки размышляла о той дилемме, с которой они столкнулись, решив открыть придорожный зверинец. Зверинец без зверей. Но тогда какой же это зверинец?

На вершине ели было спокойно и благостно. Легкий ветерок был нежен и сладок и похож по своей плотности на тропический. То же самое можно было сказать и о температуре воздуха. Канадский гусь пролетел так низко над головой Аманды, что она могла бы запросто дотянуться до него и схватить за клюв. И полетела бы вместе с ним над полями и болотами, ухватившись за темную дугу первобытных звуков, подобно тому, как пассажиры машин, что пролетают по автостраде, держатся за ремень безопасности.

Но пора вниз. Уже практически наступила ночь. И Аманда неожиданно начала спускаться вниз, двигаясь гораздо быстрее, чем когда карабкалась вверх на дерево. Задевая то и дело округлым животом за случайный сук.

– Джон Пол! – позвала она. – Джон Пол!

Стук молотка, приколачивавшего фанерные сосиски, прекратился. Зиллер ответил:

– Umbatu jigi. – Или все-таки «Ombedu gigi»? Или же«Атbudu geki»? Это была скорее всего фраза на суахили или на нило-хамитском диалекте или диалекте банту, и Аманда не смогла бы воспроизвести ее, написать или даже определить, что это такое, однако муж всегда отвечал ей так, значит, эти слова все же имели смысл.

– Насекомые! – воскликнула Аманда, сползая вниз по стволу ели.

– Насекомые? Где? На дереве?

– Нет, в зверинце!

К тому времени она добралась до последней, нижней ветви, и Джон Пол принял ее себе на плечи. Ее промежность прижалась к его затылку. Аманда сегодня так и не успела принять ванну, хоть прошлой ночью они и занимались любовью. Она пахла так, как пахнут объедки, оставшиеся от эскимосского пикника. Зиллер моментально возбудился. (Кажется, кто-то сказал, что запах на восемьдесят процентов состоит из любви?)

– Насекомые в зверинце, – повторила Аманда.

Джон Пол взял за руку малыша Тора и направился к задней двери, ведущей в дом.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он без особой заинтересованности в голосе.

Аманда ощущала, как длинная египетская шея Зиллера плотно прижимается к ее промежности, раздвигая губы вульвы, однако была решительно настроена против, пока не доведет свою мысль до конца. Теперь они находились в кухне. Джон Пол посадил малыша Тора на высокий детский стул и положил перед мальчиком мясистый банан. Аманда по-прежнему оставалась сидеть у него на плечах.

– Зверинец, а в нем насекомые, – повторила Аманда. – Насекомые. Самые многочисленные живые создания на Земле и, пожалуй, самые малоизученные. Многие из них обитают только в определенных местах, площадь которых очень мала. Мы могли бы построить для них замечательные клетки, миниатюрные дворцы и пагоды, лабиринты и взлетно-посадочные полосы и прочее. Ах… – Давление его затылка на ее вульву сделалось невыносимым.

– То есть ты предлагаешь устроить гексаподиум, придорожный аттракцион всевозможных жуков и пауков? – спросил Джон Пол, поднимаясь на второй этаж.

Аманде пришлось нагнуться, чтобы уберечь голову. Костлявые пальцы мужа впивались ей в бедра.

– Почему бы нет? Сверчок, тарантул, дрессированные богомолы, все они благоденствуют в неволе и являются интересными домашними животными. Многие насекомые живут относительно долго, и их содержание не представляет особой проблемы. Например, известно, что постельные клопы… оп-п-п! – Джон Пол опрокинул ее на матрас, – …могут целый год обходиться без пищи. О боже!

– А я мог бы всю жизнь питаться вот этим! – воскликнул Зиллер, впиваясь в ее губы свирепым поцелуем.

Молния на комбинезоне Аманды была моментально расстегнута, от горла и до промежности. Между его распахнутых вельветовых половинок, подобно шляпке гриба, торчал ее круглый розовый живот.

– Насекомые очаровательны. Многие из их чувств и ощущений более развиты, чем у людей. Человеческий язык, например, не может определить разницу между раствором сахара и растворенным в воде сахарином. А вот пчелы, осы и бабочки, хотя и любят сахарную воду, к растворенному в воде сахарину никогда не прикоснутся.

В это время Зиллер тоже кое-чем лакомился. Аманда таяла от его прикосновений. Она казалась самой себе чем-то вроде остатков глазури на ложке после того, как кондитер украсил праздничный торт.

– У насекомых есть сердце и система кровообращения, совсем как у людей. Но известно ли тебе, что измерить пульс жука тем не менее невозможно?

Зачем она сказала это? Ведь это не имело никакого отношения к происходящему. Такое впечатление, что присущая ей рассудительность начинает ей изменять. Джон Пол тем временем освободился от своей набедренной повязки. Затем нагнулся над женой. Его напряженный член упирался в живот Аманде, совсем как рукоятка мотыги, прижатая к тыкве. Глядя на него, Аманда думала о том, что сейчас сказала бы следующую фразу: «Европейская бабочка капустница имеет изогнутый хоботок».

Аманда была упрямой женщиной. Она имела намерение все-таки высказать то, что задумала. Если провести сравнение с пальцем легендарного голландского мальчишки, заткнувшего дырку в дамбе, то можно было бы сказать, что Аманда пыталась заткнуть пальцем то самое место, откуда вот-вот могли хлынуть горячие соки любви.

– Послушай, тебе не кажется, что это вполне здравая идея? Мы можем организовать муравьиную ферму и блошиный цирк. Некоторые виды насекомых смотрятся просто очаровательно! Гигантский жук-носорог, жук-арлекин. И вовсе не обязательно, чтобы все они были живыми. Мы могли бы выставить для всеобщего обозрения нашу коллекцию скарабеев. И моих редких южноамериканских мотыльков. И вообще ведь наша муха цеце даже не… ЖИВАЯ!

В этот миг Зиллер проник в нее, погрузившись на глубину примерно одной двенадцатой морской сажени, соответствующей обычным шести футам.

Плотину прорвало, затопив с головой славного голландского мальчугана. А также всех бесчисленных волшебных насекомых всего мира.

Посреди ночи Аманда разбудила Джона Пола.

«Нет, – подумал он, – этого не может быть. До появления на свет ребенка еще целых три месяца!»

Жена смотрела на него лежа, опираясь на локоть. Он понял, что она только что вышла из состояния транса. Лицо ее выражало крайнюю усталость, глаза были безжизненными, как промокательная бумага. В ее святилище – за пропахшими благовониями занавесями – горела серебряная свеча. Черт побери. Она вставала с постели.

«Цивилизация притупляет мои чувства, – размышлял Зиллер. – В джунглях я проснулся бы от малейшего звука в радиусе пятидесяти ярдов».

– Джон Пол, – спросила Аманда тихим, усталым голосом. – Ты знаешь, что есть животные, находящиеся на грани исчезновения?

– Ну… м-м-м… да, кажется, знаю.

– Я сейчас не об африканских хищниках, которых ты так любишь. Я имею в виду диких представителей фауны нашей страны. Под угрозой исчезновения находятся: красный волк, медведь гризли, белка с полуострова Дельмарва, санхоакинская лисица, флоридская пантера, колумбийский белохвостый олень, соноранский вилорог, индианская летучая мышь, чернолапый хорек, флоридский ламантин и гваделупский морской котик.

При упоминании индианской летучей мыши Зиллера передернуло. Ему неожиданно вспомнилось, что, когда Аманда разбудила его, он видел во сне свою бывшую жену. Ее вынесли из здания Оперного театра Канзас-Сити как раз посередине второго акта «Летучей мыши». Ее крики, имитирующие крики летучей мыши, перекрывали меццо-сопрано. Слюни капали из ее прекрасного ротика подобно жемчужинам, вылетающим из ануса ангела. Зиллер вздрогнул и набросил на плечи одеяло.

– И это только млекопитающие, – продолжала Аманда. – Еще есть птицы: гавайский гусь, алеутский гусь, исландский белогрудый гусь, гавайская утка, гавайский буревестник, калифорнийский кондор, гавайский ястреб, лысый орел, флоридский коршун, юмский водяной пастушок, полевая курочка, эскимосский кроншнеп, журавль-крикун, пуэрто-риканский попугай, дятел, воробей и многие-многие другие.

Мне кажется, что Плаки Перселлу понравилось бы то, что я сейчас скажу, – добавила Аманда с уже большей живостью в голосе. – Рост американской экономики – вырубка лесов, загрязнение воздуха и воды промышленными отходами, появление все новых и новых пригородов – с каждой минутой подталкивает кондора все ближе к грани уничтожения. А кондор – точный и цельный традиционный символ Американской Республики. Думаю, таким любителям абстракций, как наши соотечественники, будет крайне неприятно узнать о медленном уничтожении символа собственной нации.

Если бы этот разговор показался Джону Полу весьма неуместным в три часа ночи, вряд ли бы он поддержал его. Тем не менее Зиллер сказал:

– В какой-то книге по естественной истории я прочитал о том, что орлов отличает постоянное зловонное дыхание. Не улыбайся. Это факт. Из журналов или телепередач можно узнать, что американцы очень чувствительно относятся к тому, какой запах исходит от головы и тела. Как по-твоему, этим можно объяснить их относительную беззаботность по поводу судьбы орла?

Жизнь понемногу начала возвращаться в глаза Аманды, как будто ее зрачкам тоже угрожала возможность навсегда исчезнуть, но неожиданно угроза отступила.

– Да, и впрямь забавно: одержимое чистотой пуританское общество, которое выбирает себе национальный символ с вечным дурным запахом изо рта. Но если серьезно, Джон Пол, прошу тебя, выслушай меня. С лица нашей планеты могут также исчезнуть рептилии и земноводные: аллигатор, тупорылая ящерица-леопард, калифорнийская подвязочная змея, сантакрусская саламандра, техасская слепая саламандра и черная жаба.

– А рыбы?

– Верно. И рыбы тоже: тупорылый осетр, длиннорылый сиг, форель-головорез зеленоспинная, монтанская форель-головорез, аризонская форель, пустынный елец, голубая щука, голавль-горбач, колорадская речная сквофиш, папфиш из Девилз-Хоул и из реки Оуэне, минога, мерилендская змеешейка, гольян, гамбузия из Клиэр-Крик… ты хочешь, чтобы я перечислила их всех?

– В этом нет необходимости.

– А я-то думала тебя просветить на этот счет.

– Спасибо. Ты полагаешь, из этого следует сделать выводы? Я имею в виду наш будущий зверинец.

– Может быть. Нам не нужно пытаться спасти их всех. Мы могли бы сосредоточить усилия на каком-нибудь одном виде. Например, на сан-францисских подвязочных змеях. Парочка змей у нас уже есть. Молния Дымовой Трубы мог бы привезти нам еще пару сан-францисских змей. У него есть связи в змеином мире. Мне кажется, они ужились бы вместе.

Джон Пол потянулся за барабаном, стоявшим у изголовья постели, и извлек из него несколько звуков ребром правой ладони и тыльной стороной левой.

– Ритм. Творение. Эволюция. Исчезновение. – Затем снова ударил по барабану. – Ритм. Рождение, рост, смерть. Ритм. Творение. Эволюция. Исчезновение. Исчезновение – часть естественного ритма вселенной. Зачем вмешиваться в ритм-секцию Господа-Бога?

– Мы уже вмешались. Те существа, что исчезли в прошлом, были постепенными жертвами естественных процессов, таких, как изменения климата, к которым они не смогли приспособиться. Но человек уже вмешался в органическую суть вещей. Своей алчностью и безразличием – я снова говорю совсем как Плаки – человек с огромной быстротой уничтожает десятки видов таких существ.

– Сегодня все происходит быстрее. Когда-нибудь я тебе объясню, почему это происходит. Откуда мы можем знать, что действия человека и их явно ужасные результаты не являются частью вселенского ритма? Почему бы им не быть еще одним предопределенным проявлением вселенских отливов и приливов?

– Мы знаем, потому что интуиция подсказывает мне, что это не так.

– Ты сама определила, что жизнь отдельно взятой бабочки имеет точно отмеренную длину. Разве не может быть подобное применимо к продолжительности жизни других видов?

Аманда слегка покраснела.

– Мой чародей, если ты надеешься смутить меня, обращая внимание на мои собственные противоречия, то забудь об этом. В свое время мне не хватало просветленности, и я верила в необратимость смерти. А теперь я не столь наивна, чтобы верить в необратимость исчезновения видов. Кроме как на чисто формальном уровне. Ты находишься достаточно близко к источнику и поэтому должен знать, что живые существа в действительности никуда не исчезают. Их формы – другое дело, они могут устареть и не отвечать потребностям времени, но энергия их сути – вечна. Единственное, что навсегда исчезает, – это форма, какую принимает энергия. После того, как видимые, такие, какими мы знаем их, подвязочные змеи исчезнут, их энергия продолжит свое существование. (Примечание: Марксу Марвеллосу, который позднее жарко спорил с мистическими декларациями Зиллера, пришлось согласиться с предыдущим утверждением Аманды, поскольку оно имело научное обоснование. Как установил немецкий биолог Эрнст Геккель, ни одна частичка живой энергии никуда не исчезает, и никаких новых ее частиц тоже не возникает.) Динозавры по-прежнему существуют, только в форме энергии. Частица энергии динозавра вполне может быть частью любого из нас, например, тебя. Вокруг нас полным-полно энергии саблезубых тигров. И энергии трилобитов. Совсем недавно я столкнулась с энергией лохматого мамонта. Поэтому, солнце мое, то, что мы должны сохранять, это не более чем формы, своего рода контейнеры, хотя сами контейнеры состоят из энергии и являются переплетением связей энергии, которую они в себе содержат, подобно тому, как кувшин содержит в себе молоко. Более того, физический облик этих контейнеров прекрасен. Форма, цвет, органы чувств и движение, способность к действию и различимая психическая жизнь. Пусть наш зверинец исчезающих видов будет чем-то вроде музея. С той разницей, что это будет музей полных контейнеров, а не пустых, как обычно бывает.

Музей живых форм, которые, возможно, пережили свою функцию. Таким образом, это будет музей вне времени, над временем и над смертью и тем самым сродни поэзии.

Зиллер поставил барабан на его обычное место.

– Что ж, – произнес он наконец, – твое предложение представляется мне разумной альтернативой. Давай ляжем спать, а утром все хорошенько обсудим.

Он нырнул под одеяло, а Аманда отправилась в свое святилище задуть свечу. Джон Пол улыбнулся.

– Наверное, это здорово: стать мировой столицей – столицей Почти Исчезнувших Сан-Францисских Подвязочных Змей, – сказал он.

Когда Зиллеры вернулись из леса домой, там их уже поджидало письмо. Они завершили работу по переустройству кафе – как внутри, так и снаружи, – и у них наконец появилось свободное время. Поэтому супруги решили посвятить хмурое туманное утро поиску съедобных и/или внешне привлекательных грибов. Сев в джип, они покатили вдоль реки, исполняя по пути в горы доисторические песнопения собственного сочинения, призванные привлечь к себе внимание грибов. И на склонах горы Маунт-Бейкер, все так же громко распевая, вскоре собрали две полные корзинки лисичек. Возвращаясь обратно, грибники чувствовали усталость, предоставив реке возможность распевать песнопения вместо них.

Когда они вернулись домой, Аманда поспешила на кухню и загрузила грибы в раковину – сначала необходимо соскрести с них грязь и сосновые иголки. Джон Пол немного задержался, чтобы заглянуть в почтовый ящик.

В нем обнаружилась открытка, довольно старая. На редкость несуразно-аляповатая, она являла собой – кстати, качество печати, нечеткое и смазанное, словно не в фокусе, оставляло желать много лучшего – изображение лесопилки, не иначе как достопримечательность какой-то глухомани. Чуть размазанные фигурки рабочих в комбинезонах держали в руках топоры, выстроившись в ряд на массивном бревне на фоне паровой лебедки. Все были тщательно причесаны и улыбались (как казалось) по воле незримого фотографа, который должен был запечатлеть их на пленке, сделав размером не больше комара. Это была открытка не первой свежести, подвыцветшая и слегка помятая, снятая где-нибудь со стойки разбитых надежд. Почтовый штемпель – с таким же успехом на нем могло стоять что-то вроде Троббинг-Уоллет, штат Айдахо, или Нуво-Рэтс-Брес, штат Миннесота, на самом деле гласил – Абердин, штат Вашингтон. Открытка была адресована Джону Полу Зиллеру.

Дорогой Зиллер!

П.П.

Похоже, что от цирка я отстал, однако теперь у меня свое собственное шоу. О господи. То, что произошло со мной за последнюю пару недель, не вписывается ни в какие рамки, даже такой продвинутый чувак, как ты, ни за что бы мне не поверил. Не буду пока вдаваться в детали. Помолись за меня. Пламенный привет твоей женушке. Покеда.

Лисички представляют собой что-то вроде крошечной трубы с продольными складками-гофре. Сырые лисички пахнут абрикосом. Поджаренные в масле – источают аромат почек, обвалянных в сухарях, однако имеют вкус яйца-пашот, приготовленного с вином Надыму костра, и плотность мяса дичи. Мон Кул предпочитал уплетать их сырыми. Малыш Тор не брал в рот вообще. Аманда и Джон Пол, чей экстатический аппетит подчеркивал их животное единодушие со всем мировым бытием, употребляли их в жареном виде. Причем с удовольствием.

– О боже, – произнес Джон Пол, поглаживая свой живот.

– О боже, боже мой, – произнесла Аманда, поглаживая свой.

После трапезы они растянулись на подушках и выкурили трубку травки. Впервые за время беременности Аманда ощутила шевеление во чреве. Это было не компактное движение, которое производит животное, когда ему нужно повернуться в норке, но некий трепет, подобный трепету ласточкиной стаи в неподвижном воздухе.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Джон Пол.

– Грибы вспугнули ласточек, – ответила Аманда.

Затем, после вялой интерлюдии, после того как Мон Кул и Top уснули, Аманда спросила:

– Что ты скажешь об открытке Плаки?

– Она заставляет задуматься.

– Теперь мы хотя бы знаем, что он жив.

– Мы можем это только предполагать.

– И он по крайней мере на свободе.

– Очевидно. Хотя в его послании нет свидетельства, что это именно так.

– Как ты думаешь, когда мы что-нибудь еще узнаем о нем? – спросила Аманда, погружаясь в сон, такой же несуразно-аляповатый, что и оттенки цветов на присланной Плаки Перселлом открытке.

– Понятия не имею. Может быть, очень не скоро.

Однако все получилось не так. На следующий день пришло письмо.

Чародей был занят своим чародейством. Лежа на звериных шкурах, он изучал свои карты, прочерчивая курс при помощи перышек, чернил и деревянных кронциркулей. В отличие от бедняги Рэнда Макнелли Зиллера никто не заставлял ограничивать себя исключительно земной поверхностью. Его карты скорее отражали странствия не знающего оков воображения, их линии сплетались в психокосмическом орнаменте, который мог пригодиться, а мог и не пригодиться в поиске самых удобных путей из отсюда в туда. Если даже, используя привычные географические символы, они указывали на наличие горных цепей, лесов и участков водной поверхности, то одновременно с этим на них, казалось, были обозначены некие психологические нюансы, местные запахи, генитально-уринарные реакции и экстрасенсорные феномены – те самые «другие измерения» странствий, столь хорошо знакомые опытному путешественнику. Карты Зиллера скорее напоминали причудливые музыкальные композиции. Возможно, таковыми они и являлись. (Лондонский Филармонический оркестр скоро будет исполнять «Карту Нижнего Конго» Джона Пола Зиллера, масштаб: три четверти дюйма к одной миле.)

Аманде пришлось постучать четыре раза, прежде чем ей удалось завладеть вниманием мужа. Он принял ее у входа в свое святилище.

– Письмо, – объявила она, подняв над головой конверт. – И притом толстое. Со штемпелем Хамптьюлипса, штат Вашингтон. У них что, везде такие дурацкие названия? Как ты думаешь, оно от Перселла?

– А кто еще из наших знакомых может оскорблять глаз такими жуткими каракулями? – ответил Джон Пол, внимательно разглядывая конверт.

Супруги перешли в гостиную, где вскрыли конверт ножом из слоновой кости.

* * *

Дорогой Зиллер (и его аппетитная женушка)!

Плаки П.

Привет. В конце концов я решился-таки сообщить вам все подробно. Мне нужно излить кому-нибудь душу, а на свете нет другого такого чувака, которому я доверял бы больше. (В этом месте ты должен зардеться от гордости.) Доверяю и надеюсь, что ты сохранишь все в тайне, хотя и не будешь особо брать в голову. Усекай вот что.

единственный белый человек,

Теперича я монах! Ты только представь себе: я живу в большом монастыре, и мои новые товарищи считают, что я такой же, как и они, и принадлежу к их ордену. Ты только не смейся, поганец! Это все абсолютно серьезно.

которому доверяют аборигены.

Это не обычная компашка монахов. Черта с два! Как бы не так. Нет-нет, они «христиане», римо-католики. Кроме того, усекай, они шпионы! И убийцы! Ты врубаешься? Так вот послушай! Так уж получилось, что я проник в тайный орден воинствующих католических монахов, которые служат Ватикану, точно также, как ЦРУ или «зеленые береты» – нашему правительству!

Нет, никаких глюков у меня нет. И я ни от чего не торчу. Я выкладываю тебе все как на духу, старина, говорю тебе истинную правду, и пусть тихуанские ослы сожрут того, кто утверждает, что Плаки Перселл лжет! Письменным столом в настоящий момент мне служит пень в лесной чаще (оттого и почерк такой корявый). Случись, что меня застукают за сочинением этого письма, прольется кровь, причем в самом буквальном смысле.

Думаю, мне следует начать с самого начала, извиниться за мою оригинальность и сообщить тебе, как все произошло. А произошло все так неожиданно, что я сам до сих пор не могу свыкнуться. А случилось все в последние выходные сентября, то есть около месяца назад. В тот самый день цирк выступал в Сиэтле (между прочим, я читал о ваших неприятностях с магистратом и полицией, ну и гнусный город, должно быть, этот ваш Сиэтл), и я намылился туда, чтобы повидать моих добрых друзей-циркачей. Но автобус мой в пятницу утром почему-то расчихался да засопливел, и я откатил мой болезный «фольксваген» на ремонт в Абердин. Думается мне, Зиллер, ты как в воду глядел, говоря о сосиске как о главном триумфе немецкой технологии. Видит Бог, в отличие отдолбаного микроавтобуса с венскими сосисками у меня никогда не возникало проблем.

Не знаю почему, но меня всю дорогу тянуло пофилософствовать.

– Ладно, сделаем так, – сказал я себе, – подожду-ка я немного и догоню ребят в Беллингеме, на последнем представлении. Наверное, так оно даже и лучше.

Но случилось так, что я застрял в придорожном клоповнике милях в десяти к северо-западу от города, и ввиду отсутствия на горизонте кое-каких женских прелестей (прости меня, Аманда, если сейчас читаешь эти строки) мне не оставалось ничего другого, как читать старые ковбойские книжонки Зейна Грея. Поэтому в субботу утром я решил отдохнуть от своего автобуса. И, как будто и без того не провожу прорву времени в лесу, задумал побродить по Олимпийским горам, переночевать под открытым небом, полюбоваться на луну, выследить какого-нибудь медведя или лося, может быть, отыскать дерево с дуплом лесных пчел и полакомиться медком. Быть в лесу одному – совсем другое дело. Это не электропилу визжащую с собой таскать, которая до зубовного скрежета надоела, и не разговоры тупых лесорубов слушать – прожужжали уже мне все уши, хвастаясь тем, сколько бензина сжирают их всякие там «мустанги».

Добрался я на попутках до Хамптьюлипса – да, такое местечко действительно существует на белом свете! Послушай, Зиллер, каких только имен не дают эти вашингтонцы своим деревушкам! Хамптьюлипс напомнил мне о том, что мне всегда безумно хотелось трахнуть голландскую девушку. Нет, ты только себе представь: чистенькая, беленькая, глазки голубенькие, щечки что твои яблоки, а эта штучка между ног пахнет ну точно что сыр гауда. И главное, на красотке моей ничего, кроме деревянных башмаков да засунутого за ухо тюльпана. Я не шучу. Каждый раз, когда я прохожу мимо сыра гауда в супермаркете, у меня возникает дикая эрекция. Однако я отвлекаюсь от темы моего повествования, а тратить драгоценное время на отвлечения я не могу.

Из Хамптьюлипса я следую вдоль узкой серебристо-зеленой долины, держа путь на восток, в направлении реки Вайнучи. Наконец долина переходит в крутой подъем, ко мне со всех сторон подступает густой лес. Он шепчет мне что-то сразу на шести диалектах готского языка. Уже за полдень, а я ушел еще не слишком далеко, миль этак на девять-десять от старого доброго Хамптьюлипса. Обнаруживаю грибное место и сворачиваю налево в лес. Нет, конечно, я в свое время отведал священных мексиканских грибов (которые еще не скоро забуду) и даже проглотил вместе с бифштексом свою долю кнопочек, но я не микофил, и мне что шампиньон, что мухомор, все едино. Однако эти поганки вызывают у меня интерес – они похожи на маленьких человечков в зеленых шляпах, а потому, влекомый ботаническим любопытством, я бухаюсь на коленки, чтобы рассмотреть их поближе. Скажи-ка, дружище, ты видел когда-нибудь гриб с пятью пальцами? О, природа богата, и поэтому чего только не произрастает на нашем огромном космическом корабле! Но на одном из этих пальцев почему-то блестит золотое кольцо, а таких фокусов Мать-Природа никогда не выкидывает.

Если ты догадался, что я нашел человеческую кисть, то ты, как лучший скаут, заслуживаешь награды. А если ты догадался, что эта кисть имела продолжение в виде руки до плеча, а рука имела продолжение в виде человеческого тела, вечная тебе честь и хвала. Ну а если ты сделал вывод о том, что это тело не подавало ни малейших признаков жизни, то ты лучший скаут к западу от Миссисипи. Старику Плаки повезло: выбирается безмятежно отдохнуть на лоно дикой природы и находит посреди замечательного грибного места труп.

Тело было тепленькое. Еще тепленькое. На нем я не заметил никаких признаков насильственной смерти, так что я не особенно-то и перетрухнул. Труп был мужского пола и одет в клетчатую шерстяную рубашку, охотничьи брюки цвета хаки и сапоги. На шее бинокль. Первым делом я осмотрел его, пытаясь установить личность покойного. Бумажника при нем не было. Я сначала испугался – ограбили, наверное, беднягу какие-то негодяи и прячутся где-нибудь поблизости. Но нет, немного башлей у него нашлось-таки в кармане, этак триста зеленых. Тут я вздохнул посвободнее. Потом вижу какую-то выпуклость под рубашкой и нахожу документы, вроде бы официальные, сложенные и запечатанные. На наружной стороне пакета напечатано имя – Брат Даллас, О.Ф. И все, никакого там адреса. Срывать печать я не стал.

В следующую секунду я заметил сумку покойника, вернее – саквояж из коричневой кожи. Он валялся во мху, футах в четырех от тела. Саквояж был закрыт, но в кармане покойника отыскался ключ, и я открыл его в мгновение ока. Содержимое не вызвало прилива адреналина в моей крови. Мужские туалетные принадлежности, смена нижнего белья, темные носки, пара затрапезных черных туфель, которые обычно носят торговцы страховками. Дорожная карта Вашингтона – Орегона и католический молитвенник. А кроме того, еще один предмет – длинная, плотного шелка сутана, черная, как запекшаяся кровь.

И никаких указаний на имя и личность усопшего. Что же делать? Покойник – чувак в теле, и мне никак не доволочь его до Хамптьюлипса. Будет лучше всего, решил я, вернуться туда одному и поставить в известность местного судебного исполнителя или патрульную службу штата, хотя, честно говоря, мысль о том, что придется связаться с легавыми, меня вовсе не вдохновила. В общем, я перебрасываю на другое плечо мою поклажу, ломая голову над тем, что же делать, как вдруг моему взору открывается не что иное, как тропинка. Всего футах в тридцати от меня и ведет в сторону от просеки, прямо в лес. И это не просто хорошо протоптанная тропинка, она еще и выложена камнями. У меня возникает ощущение, что ею довольно часто пользуются. Учитывая то, что мне совершенно не хочется отправляться в Хамптьюлипс и накликать там на себя беду, я ступаю на эту тропинку. Не успеваю я сделать и несколько шагов по ней, как до меня доходит, что я тащу с собой саквояж покойника. И, черт побери, я не чувствую в этом ничего плохого, а тропинка манит меня к себе как сладкоголосые сирены оголодавшего по бабам морехода.

Через мгновение, а это точно было всего лишь мгновение, дружище, я оказываюсь на огромной поляне, в самом центре которой возвышается – что твоя Клеопатра на царском горшке – настоящий форт. Во всяком случае, это строение выглядело как настоящий форт. Сложено из бревен и окружено частоколом из заостренных жердей. Если бы сейчас внезапно открылись ворота и оттуда во главе 9-го кавалерийского полка армии США выехал бы Джон Уэйн, я бы ничуть не удивился. Однако полковник Джон сейчас находится на Беверли-Хиллз, а ворота наглухо заперты. В следующее мгновение я увидел табличку, на которой было написано: Монастырь Рысий Ручей, Католическое Общество Фелиситатора. [7] Извините, посторонним вход запрещен».

Позволю себе еще раз специально подчеркнуть. Форт-монастырь находится на расстояние длины двух футбольных полей от просеки и менее длины двух с половиной футбольных полей от того места, где вечным сном спит покойник. Мой разум, подобный стальному капкану, щелкает всевозможными вариантами взаимосвязи. Брат Даллас. Черная сутана. Монастырь. Покойник имеет отношение к монастырю. Мне не нужно отправляться в Хамптьюлипс. Монастырь – самое логичное место, куда следует сообщить о найденном мною мертвом теле. Интересно, есть у них бюро находок? Вдруг кто-то потерял бывшего в употреблении монаха?

Минут пять я стоял на краю поляны, таращась на монастырь, в котором стояла тишина, если не считать низкого постоянного рокота – он доносился откуда-то изнутри. Казалось, будто монастырь – это какой-то гигантский примитивный холодильник, сложенный исключительно из бревен.

Неожиданно мне на плечо легла чья-то рука, самая что ни на есть живая и сильная, и я оказался аккурат между двумя крепкими и рослыми джентльменами. Они стояли очень даже близко и если и испытывали по отношению ко мне чувства симпатии, то хорошо их скрывали – я бы не назвал их прикосновения ласковыми. Я отреагировал чисто инстинктивно (в жизни я кое-чему все-таки научился) – нанес левой рукой свой коронный японский удар, которым обычно без особых усилий выбиваю семечки из адамова яблока нападающего. Пока он корчится от боли, я наношу удар в область затылка, и он валится на землю. Расправиться с его спутником мне не удается, потому что тот держит в руке пистолет тридцать восьмого калибра и совершенно невежливо целится им прямо мне в пупок.

Я впервые замечаю, что мои новые знакомые – тот, что лежит на земле, и тот, что угрожает огнестрельным оружием моей драгоценной молодой жизни – наряжены в черные сутаны. Сутаны? Я смотрю себе под ноги и замечаю, что саквояж покойника валяется на земле (я сам же и бросил его в силу необходимости прибегнуть к самообороне), а из него черными складками вывалилась сутана, чем-то напоминая потроха небольшого дракона. Стрелок замечает эту сутану, затем смотрит на своего приятеля, сраженного искусным приемом карате, и недобрым голосом спрашивает:

– Полагаю, вы брат Даллас? Почему, во имя Марии, вы не назвали себя?

И тогда ваш покорный слуга – то ли потому, что я либо гений масштаба Джона Пола Зиллера, либо по причине наследственного сифилиса мозга (типичное заболевание аристократов юга США), сделавшего из меня форменного имбецила, – вместо того, чтобы сказать «Ваш брат Даллас немного нездоров, не могли бы вы воздать ему последние земные почести?», говорит:

– Господи, как вы меня напугали! Как можно требовать от человека, чтобы он тут же представился, если на него вдруг набрасываются, да еще двое?

На что стрелок отвечает:

– Пожалуй, вы правы, но вы вызвали у нас подозрения. Почему вы сразу не направились к воротам и не позвонили в дверь, как вам было велено? Покажите-ка мне ваши документы!

Думаешь, я не запаниковал? Да я чуть было не обделался от страха. Монах уже перестал целиться в меня, хотя и не убрал свою пушку. Однако мой апломб тоже никуда не делся. Я принялся шарить по карманам, дико почесываясь при этом, совсем как Мон Кул, после чего выпалил:

– О боже, документы, должно быть, выпали из кармана моей рубашки там, где я наклонился, чтобы посмотреть на грибы. Это рядом с тропинкой. Они были при мне буквально секунду назад. – Тут я снимаю рюкзак, ставлю его на землю, чтобы развеять возможные подозрения и снова устремляюсь к тропинке. – Сейчас я их принесу. Не пройдет и минуты.

Он смотрит на меня так, как будто меня только что признали Идиотом Года, и продолжает повторять:

– Грибы? Грибы?

Он делает движение, чтобы сопровождать меня, однако я говорю ему:

– Лучше позаботьтесь о вашем товарище. У него может быть серьезная травма.

И действительно, этот злосчастный пижон по-прежнему валяется в полубессознательном состоянии, подергивается и постанывает. В общем, его вооруженный брат по вере наклоняется к пострадавшему, чтобы получше его осмотреть, а старина Плаки молнией бросается к тропе. Хамптьюлипс, я слышу, как ты произносишь это название. О, Хамптьюлипс. Звучит божественно, совсем как Папаэте, что на Таити, или как Французская Ривьера. О, Хамптьюлипс, лучезарная жемчужина Средиземноморья! Я обожаю тебя, Хамптьюлипс, пусть даже в окрестностях твоих не отыщется ни одной голландской девушки!

Да, моим первым импульсом было мчаться туда со всех ног, а как тебе известно, я давний и преданный сторонник импульсивных поступков. Однако когда я оказался у просеки, новые и более мощные импульсы затмили этот, первоначальный. Они надоумили меня совершить нечто совершенно противоположное. После краткого раздумья я интуитивно понял, что будет лучше вернуться к стенам этого странного монастыря. Стоп! Мне показалось, будто я что-то услышал! Извини…

Вот. Я вернулся. Это был олени. Точнее, две оленихи и олень. Очаровательные создания. Вот черти! Напугали меня. Если честно, я сейчас так перетрухнул, что прекращаю мое повествование. Ход мыслей моих нарушился. Я и так отсутствую уже около часа, и мне лучше поторопиться обратно в монастырь. При первой же возможности напишу снова и продолжу мой рассказ. Пожалуйста, извини меня за бледный, прозаический стиль моего письма. Дело в том, что у меня нет времени на литературные изыски. Будь здоров и счастлив, верный мой друг! Играй во имя мира! И не пытайся связаться со мной!!!

Дневное небо напоминало мозг. Влажное. Серое. Завитое спиралью. Казалось, что безумный натуралист-ветер пытался изучить эту серую массу, отчего она слегка подергивалась и подрагивала, словно ее поместили в емкость с формалином. Долина Скагит была похожа на осадок на дне этой емкости. Ближе к закату ветер утих, и исполинский мозг застыл и отвердел (научный эксперимент не увенчался успехом), и над долиной повисли рваные ленты китайского тумана. Над болотами раздавались пронзительные крики гусей и кряканье уток, сопровождаемые выстрелами охотничьих ружей. В те минуты дня, когда местность напоминала Китай времен заката династии Сун, Зиллер занимался приготовлением первой партии сосисок. Для пробного испытания в «Мемориальном заповеднике хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика».

В начале того же дня, вскоре после того как Зиллеры получили письмо Плаки Перселла, из Сиэтла прибыл паровой шкаф, доставленный фирмой ресторанного оборудования. Теперь Джон Пол захватил его с собой в пробное плавание, дабы подвергнуть испытанию. Глаза чародея были напряженно прищурены, как и положено летчику-испытателю в ритуале инициации крылатой машины. Как и полагается киношной жене испытателя, Аманда ждала мужа на земле. В глазах ее светилась гордость, однако губы были озабоченно поджаты. Наклонив голову к плечу, она тревожно вслушивалась. (Представьте себе Аманду и Дебору Пейджет в кухне маленького скромного бунгало. Они чашка за чашкой поглощают кофе, болтая обо всем на свете, старательно избегая темы, действительно волнующей обеих, – а именно: их мужей, пребывающих сейчас где-то на окраинах сосисочного космоса. Неожиданно звонит телефон, и мы видим, как напрягаются обе женщины. К счастью, это кто-то ошибся номером. Дебора плачет и, всхлипывая, ударяет кулачками по пластиковой поверхности стола.

– Я больше не могу! Сколько можно ждать и жить в постоянном страхе?! Я вышла замуж за Джима потому, что люблю его. Кроме него, у меня больше ничего нет на этом свете. Вот у него-то есть кое-что еще, кроме меня. Он женился на ВВС США и на этом так его разэтак паровом шкафу для хот-догов.)

Фильм обычно имеет счастливый конец, и хотя Аманда отказалась попробовать сосиску, булочку она все-таки отведала – всего кусочек – и нашла ее мягкой и бархатистой. Джон Пол съел два хот-дога «со-всем-что-у-вас-найдется» – как принято говорить – и остался доволен.

После испытания они задержались на кухне. Аманда покачивала сидевшего у нее на коленях малыша Тора, а Джон Пол подсоединял электроусилитель к своей глиняной флейте. Однако кинетическая энергия систем их мыслей находилась в совсем другом месте – примерно в 150 милях к югу, близ деревушки под названием Хамптьюлипс, там она хрустнула, раскололась и побежала в поисках точного местонахождения Плаки Перселла. Любопытство Аманды было почти осязаемым и чем-то напоминало радиосигналы, исходившие из той полости, в которой следовало находиться зародышу. В одном не сомневались оба – пытаться как-то вмешаться было бы крайне неразумно с их стороны. Они не только получили недвусмысленное предупреждение от самого Плаки, но даже представить себе не могли обстоятельства, при которых их появление в лесном монастыре имело бы положительный результат.

– Похоже, что Перселл попал в щекотливую ситуацию, – сказал Зиллер, – однако в равной степени очевидно и то, что он должен выпутаться из нее сам. Вообще-то мы знаем очень мало об истинном характере этого затруднительного положения. Его недописанное письмо лишает нас возможности хоть чем-то помочь ему.

– Надеюсь, Плаки справится со всеми неприятностями, – заявила Аманда, продолжая покачивать ребенка. – Хотя он и любитель размахивать кулаками, и за ним водятся темные делишки, есть в нем все-таки некая невинность. В любом случае я не знаю, как нам понимать его рассказ о воинственных монахах, которые промышляют шпионажем и убийствами. Если принять во внимание природу организованной религии вообще и историю римско-католической церкви, в частности, в том, что он нам сообщил, нет ничего удивительного. И все же в наши дни и в наш век в такое верится с трудом.

И она принялась дальше покачивать малыша Тора.

– Я бы не сказал, что рассказ меня как-то особенно шокировал, – сказал Зиллер. – Жестокости цивилизованного человека редко вызывают шок. Вообще-то о католической церкви я знаю очень мало. Правда, в Африке мне довелось встречаться с миссионерами-католиками. Это были храбрые и преданные своей вере люди; они добросовестно трудились, стремясь облегчить физические страдания туземцев. С другой стороны, они по неразумию нанесли многим древним племенам огромный моральный ущерб, навязывая им свои религиозные догмы. Кроме того, они чудовищно несведущи в этике примитивных народов и не способны постичь то, насколько богат и глубок разум так называемого дикаря, сколько в нем мудрости и музыки.

Услышав это, Аманда подумала, что Джон Пол сейчас приоткроет завесу тайны над своими странствиями по Африке, но нет – он принялся извлекать звуки из флейты. Однако вместо того чтобы звучать нежно и басовито, та издавала звуки пронзительно-вибрирующие. Можно ли считать это усовершенствованием звучания флейты? Джон Пол ничего по этому поводу не сказал. Он слегка подрегулировал усилитель и спросил:

– Если не ошибаюсь, ты в свое время получила католическое образование. Каковы твои впечатления?

Зиллер ничего не знал о религиозном прошлом Аманды, но поскольку она по происхождению была наполовину ирландки, а наполовину пуэрториканкой, было вполне логичным предположить, что она имела какое-то отношение к римско-католическим религиозным институтам.

– Формальное образование я бросила на восьмом году обучения, – призналась Аманда. – Когда-нибудь я расскажу тебе об этом. Но вообще-то – да, я посещала приходскую школу – со второго класса до пятого. И я, конечно, видела, как многие мои маленькие подруги «созревали» – ненавижу это слово в таком значении – в условиях церковного влияния. Мои впечатления таковы: существует насекомое под названием оса-охотник. Самка охотится за пауками и прочими насекомыми и нападает на них несколько необычным образом. Она жалит их в крупное нервное сплетение в нижней части грудной клетки. При этом она не убивает их, а лишь парализует. Затем она откладывает яйцо на свою парализованную жертву – или прямо в ее тело – и запечатывает в гнезде. Вылупляясь из яйца, личинка осы начинает медленно пожирать эту парализованную жертву, причем самым систематическим образом. Сначала в пищу идут менее важные в жизненном отношении ткани и органы, чтобы несчастное создание оставалось живым еще какое-то время. В конечном итоге жертву доедают до конца. Во время этого долгого периода питания парализованное насекомое не может ни двигаться, ни протестовать, ни сопротивляться каким-либо образом.

Теперь давай рассмотрим Церковь как осу-охотника, чье жало в данном случае представлено монахинями и священниками, обучающими детей в своих школах. А школьников давай представим в роли парализованной жертвы. Яйцо, которое в них помещается, – церковная догма, в должное время из нее вылупится личинка – личная философия или систему религиозных взглядов. Такая личинка, как и в случае с настоящей осой, пожирает жертву изнутри, медленно, особым образом, и это происходит до тех пор, пока жертва не прекращает свое существование. Вот таким мне представляется приходское образование.

Поднимаясь по лестнице наверх, чтобы выкупать малыша, Аманда добавила:

– Всеобщее светское образование отличается лишь менее изощренными методиками и дает не столь смертоносные результаты.

Она пошла дальше, но тут Джон Пол остановил ее.

– Аманда, – сказал он. – Когда я был на Цейлоне, я поднялся на пик Адама, гору, которую четыре религии почитают как священную. На самой ее вершине имеется пятифутовое углубление. Буддисты полагают, что это отпечаток ноги Будды. Индусы уверяют, что след оставил Шива. Мусульмане доказывают, что здесь прошел Адам. Местные католики думают, что это был не кто иной, как святой Фома. Геологи из университета Коломбо говорят, что это результат древней вулканической деятельности. Как ты думаешь, кто из них прав?

– Все пятеро, разумеется, – ответила Аманда и направилась с ребенком в комнату.

Зиллер улыбнулся. Его улыбки отличала шершавость наждака и некая доля мистериозности. Эта не была исключением. Тем не менее это была улыбка, которая подразумевала следующую фразу: «Я не ошибся в выборе жены».

К счастью для Аманды – чье любопытство было подобно радио, которое она оставила на ночь включенным на всю мощь, так что соседи обратились с жалобой в полицию и полицейские приехали, – так вот к счастью для нее, между первым письмом и вторым прошло всего четыре дня. Как и первое, второе письмо прибыло без особых церемоний. Какой-то мелкий государственный служащий просто бросил его в почтовый ящик Зиллера, и оно с шуршанием упало на дно. Джон Пол извлек его, внес в дом и позвал Аманду. Когда она пришла в гостиную, Зиллер разрезал конверт одним движением ножика из слоновой кости. Вот что было в письме:

Дорогие З. и А. (Как вам, народ? – сразу конец и начало.) [8]

Люблю. Целую. Плаки П.

Привет. Тот, кто придумал карате, конечно же, был чувак еще тот. Он делал по две тысячи отжиманий в день, разбивал руками три ствола дерева и медитировал, сидя под водопадом с ледяной водой. Именно таким образом и собирается проводить время ваш старый друг Плаки – гулять в одиночку по лесу, постигая таинства карате. Это, понятное дело, только уловка с моей стороны – она позволяет мне держаться подальше от моих новых товарищей (я-то не собираюсь рубить деревья руками), но здесь, в монастыре на Рысьем Ручье, я считаюсь специалистом по карате, и пусть эти безумные монахи не знают того, чего им знать не положено. Придя сюда, в лес, к моему любимому пеньку, я получаю время и обретаю уединение, необходимые для написания этой забавной истории, в которую я угодил и частью которой я сейчас являюсь.

Итак, как я вам уже сообщил, разговорчивому старине Плаки удается заболтать своего грозного собеседника в сутане и с пистолетом, и он уже готов установить мировой рекорд в беге на дистанцию Монастырь – Хамптьюлипс, когда соображения иного свойства, нежели личная безопасность, призовут его временно отложить этот рекорд. С вашего позволения, я не стану озвучивать полностью эти соображения, ограничусь лишь тем, что скажу вам следующее: они связаны с интригой, исполнением религиозного долга (ха-ха) и обычным желанием немного отдохнуть от труда лесоруба, а заодно немного подурачиться.

По крайней мере одно представляется мне очевидным: покойный брат Даллас – новичок в монастыре, его прибытия ожидали, но никто не знает его лично. У него имелась при себе карта местности, а значит, он никогда раньше не бывал в здешних лесах; два монаха, которые мне попались, не знали его в лицо. Он умер по пути в монастырь, всего в паре сотен ярдов от лесной обители, и братья-монахи до сих пор не ведают об этом прискорбном событии. Монах с пистолетом по крайней мере процентов на пятьдесят поверил в то, что я и есть брат Даллас. Есть шанс, что если он поверит в это полностью, то и вся прочая монастырская братия тоже уверует. Хотя, конечно, существует вероятность, что кто-то в монастыре может знать Б.Д. лично, однако готов поспорить на что угодно, что это не так. Во всем происходящем со мной здесь и сейчас мне, несомненно, видится нечто зловещее, и, вполне возможно, я сам сую шею в петлю. Однако дело может обстоять и так, что все это лишь результат случайных совпадений, недопонимания и всеобщей паранойи. Вполне возможно, что за этими недружелюбными воротами ничего плохого и не происходит, кроме обычной католической лабуды и церковной ерунды. Хотя, признайтесь, странновато, что мужики, пусть даже они и монахи, живущие в лесной глуши, где обитают пумы, медведи и бродячие пьянчуги-индейцы, вооружены пистолетами калибра 38 Сп вместо обычного дробовика. Но и это можно объяснить довольно просто. Мое желание подурачиться осуществится скорее всего так: я тайком проскальзываю за кулисы этого священного представления, недельку развлекаюсь в роли Великого Самозванца и в понедельник утром, когда придет время отправляться на работу, тихонько делаю отсюда ноги. С другой стороны, там, в лесу, до сих пор валяется покойник. Даже если он скончался от естественных причин, на мне лежит моральное обязательство сообщить о его кончине – может быть, его где-то ждет безутешная любящая семья. Более того и хуже того: представьте, что весь уик-энд я выдаю себя за брата Далласа, после чего признаюсь, кто я такой на самом деле, – разве я тогда не стану главным подозреваемым в убийстве несчастного брата Далласа? Но даже если я не сообщу о его смерти – а это будет крайне неэтично, – его тело рано или поздно найдут. А найти его могут прямо в самый разгар моего маскарада. Не угодит ли тогда старина Плаки в крупную неприятность? Поэтому я должен подавить в зародыше эту безответственную эскападу и спасать себя, а возможно, и других достойных людей от совершенно ненужных неприятностей. Однако, Боже, в этом монастыре происходит что-то подозрительное. Как говорил мой папаша, аристократ-южанин, в каждой поленнице дров прячется ниггер. Так и за этими стенами, сдается мне, творится что-то неладное. Я это печенкой чую.

Значит, все эти мыслишки лопаются в моей несчастной черепушке, как вареные кукурузины. Причем лопаются очень быстро, пока я бегу к этой самой просеке. Еще несколько секунд принятия решений и контррешений, проверок и контрпроверок. После этого я – бац! бац! – начинаю стремительно действовать.

Сначала устремляюсь к покойнику и избавляю его от пакета с документами, запечатанными документами, о которых я упомянул в предыдущем письме. Потом перетаскиваю тело на другую сторону дорожки. Подобно Ричарду Бротигену, который в начале каждой главы мемуаров случайно находит ручей с форелью, я тоже совершенно случайно нахожу ручей с форелью. О, я знал, что он там! Еще раньше, когда по пути к монастырю я проходил возле этого места, мой слух зафиксировал журчание воды – истинную музыку ее величества природы, материализующуюся в прекрасном ручейке. Во избежание назойливого внимания болтливых ворон я сталкиваю тело усопшего в воду, в ямку глубиной около четырех футов, которую я – к счастью или нет – обнаруживаю чуть ниже по течению ручейка. И приваливаю покойничка тяжелыми камнями. Оп-п-п-п! Черт побери! Я же забыл о трех сотнях зеленых. Приходится выудить тело – чертовски тяжелое – из ручья и вытащить у него из кармана деньги. Я знаю, о чем вы сейчас думаете, да награди вас господь сифилисом. Вы думаете, что Перселл утверждает, будто стоит в оппозиции ко всей монетарной системе и все же подвергает себя самым немыслимым опасностям, охотясь за тремя сотнями не облагаемых налогом долларов. Но, мои дорогие, вы же знаете, что федеральное законодательство запрещает портить банкноты. А оставить банкноты разрушаться от воды равноценно такой порче. Как бы то ни было, но после повторного спуска на воду корабля США под названием «Брат Даллас» я вытер руки о джинсы, снова поднялся на склон холма, нашел ту самую, прежнюю, тропинку и снова затрусил в гущу леса. Не пройдя и половины пути до монастыря, я встречаю все тех же монахов, один из которых со смущенным видом энергично потирает шею, а второй – он явно разъярен – перебрасывает свою пушку из руки в руку. Этот самый с пистолетом беспокоит меня больше всего. Почему бы ему в минуты тревоги не перебирать четки, как это делают все добрые пастыри божий? Я понимаю, у Пэта О'Брайена обычно краснело лицо, и он сжимал руки в кулаки, но этот-то сжимает в руках оружие.

– Привет, – жизнерадостно говорю я. – Нашел я документы. Ох уж эта моя беспечность! Но ведь даже святым свойственно ошибаться! – На моем лице появляется блаженная улыбка.

Вооруженный монах выхватывает у меня пакете документами, смехотворно долго разглядывает его, хотя на нем начертаны всего две строчки, но распечатывать не осмеливается.

– Беззаботность – грех, который в нашем ордене не поощряется, – произносит он таким тоном, который домохозяйке прошлось бы извлечь из морозилки в два часа дня, чтобы он немного оттаял к ужину.

«Ага, – думаю, – этот падре с пистолетом не слишком большая шишка в монастыре, если он не имеет права распечатывать мои документы».

По пути к стенам монастыря я приношу свои извинения другому монаху за то, что вынудил его принять горизонтальное положение. Замечаю, что благословенное вино христианского всепрощенчества отнюдь не сочится из всех его пор, однако он все-таки признает, что в подобных обстоятельствах сам повел бы себя тоже не столь учтиво.

– Правда, я не такой хороший боец, как вы, – произносит он с завистливым восхищением, продолжая массировать шею.

Мы подбираем саквояж, засовываем в него сутану, подходим к воротам и звоним. У звонка довольно благозвучный тон, вполне соответствующий религиозному заведению. Нас впускают внутрь. Ворота захлопываются. А вот этот звук не вызывает у меня приятных ощущений. Ворота закрываются с противным мрачным тюремным щелчком – Щелк! – вторит ему эхо, производя малоприятный эффект на мою нервную систему. Эхо щелчка звучит сначала в моей голове, затем где-то за гранью горьких пределов сознания. Иисусе, я вовсе не собираюсь поэтизировать эти звуки. Этому, Зиллер, я, видимо, научился, вращаясь в кругу таких лабухов, как ты. Весь этот интеллектуально-театральный треп я слышал как-то раз на вечеринке в Нью-Йорке. Один пижон сказал будто бы, когда в последней сцене ибсеновского «Кукольного дома» Нора хлопнула дверью и ушла от своего старика, то от этого хлопка содрогнулась вся западная драматургия, и что благодаря ему в театре пали последние запреты – в том, что касается отношений мужчины и женщины, – подобно тому, как от такого хлопка со стены падает на пол картина, с той разницей, что пали они навсегда. Так вот, значит, когда монастырские ворота захлопываются за моей стеной, я чувствую, что они навсегда изменили театр Плаки Перселла, что короткая драма моей жизни, балет моей жизни уже не те, что раньше. В них появляется смутно ощутимая аура конечности, завершенности. Монастырские – нет, скорее тюремные – ворота захлопываются. Мне почему-то кажется, будто я стою на трапе десантного корабля, и у меня не остается другого выбора, кроме как выскочить на песчаный край чужого берега, где я рано или поздно столкнусь с недружественным населением. Влажный и липкий страх забивает мне горло словно ягоды, слипшиеся в скользкий ком в пластиковом пакете. Однако этот страх скорее призрачен, чем реален. В нем даже присутствует нотка веселости. Мой брат рассказывал, что морские пехотинцы при десантировании насвистывали мелодии из разухабистых мюзиклов. Почему бы и нет? Главное отличие авантюриста от самоубийцы заключается в том, что авантюрист оставляет себе местечко для отступления, узенькую такую полосочку (чем уже полосочка, тем величественнее авантюра), длина и ширина которой могут определяться неизвестными факторами, зато успешная навигация определяется мерой ума и нервов авантюриста. Жизнь восхитительна, когда живешь на нервах или на самом пике обостренных мыслей. Вот такое бессовестное признание я вам делаю.

Но чего, собственно, в этом страшного? За монастырскими стенами обстановка не показалась мне особенно странной. Главным образом это были стерильные коридоры, по обеим сторонам которых тянулись массивные двери. И все до последней заперты. Точь-в-точь как в монастырях, которые я видел

в кино, только те были сложены из кирпича или камня, а этот – из дерева. Мы идем по коридорам и по пути встречаем с десяток монахов, которые если и не похожи на героев-священников в исполнении Бинга Кросби или Пэта О'Брайена, зато в них нет и ничего общего с горбуном собора Парижской Богоматери. В их глазах меньше елея и больше железа, чем у тех священников, которых мне когда-либо доводилось встречать. Меньше соуса в их щеках и меньше выпивки в их носах. Помимо этого, я не замечаю в них больше ничего особенного, если не считать походки. Это не смиренное шарканье ногами, не благочестивая и покорная тяжелая поступь, не расхлябанная походочка. Они передвигаются с легкой, чуть агрессивной грацией хорошо тренированных атлетов. Проходя мимо них по узкому монастырскому коридору, я ощущаю себя так, будто снова оказался у входа в раздевалку стадиона у себя в Дьюке и ожидаю в любую минуту получить пинок коленкой под жопу, как это делают спортсмены, награждая товарищей по команде дружеским пенделем. (Этот жест почти умильно-трогателен в своей невинности и полном отсутствии эротизма.) Такое ощущение, что сейчас кто-нибудь да крикнет: «Давай-ка, Плаки, навешаем хороших этим засранцам! Погнали, старина!»

Где-то ближе к центру монастыря мы останавливаемся перед какой-то дверью, и старый добрый Специальный Тридцать Восьмого Калибра начинает барабанить в нее. Человек, который встречает нас, – отец Гудштадт, монах лет пятидесяти, с телосложением и физиомордией чикагского мясника, и, похоже, самый тут главный котяра. Голова отца Гудштадта – баллон, налитый кровью, гладкий красный пузырь с гусиными потрохами вместо глаз и огромной мясистой шишкой вместо носа, которую неведомый хирург отрезал, видимо, от внутренностей быка и прилепил к лицу человеческому. Добрый падре являет собой дымящийся кровавый человеко-пудинг, впрочем, ужасно хитрый. Если его внешний облик навевает мысль о бойне где-нибудь под Гамбургом, то внутри его корпулентной фигуры таится целый Гейдельбергский университет.

Он не слюнявил сигару во рту и не встряхивал ее, а держал подолгу в нескольких дюймах от губ, пока столбик пепла не достигал опасной длины. Он потягивал бренди с таким видом, будто занимался утомительным, но приятным интеллектуальным делом. Его самые простые по смыслу высказывания напоминали отрывки из университетских лекций по физике. Не содержание его речений, напыщенных и сложных для понимания, производит на вас впечатление, а весомость произносимого им. Слова его имеют ощутимый вес, они тяжелы, как камни. Язык его густ и плотен. Тогда как произносимые другими людьми слова кажутся сооружениями из холста и картона, предложения отца Гудштадта производили впечатление зданий из кирпича и стали. Когда ему рассказали о моей встрече с двумя монахами, он разразился добродушным смехом славного дедушки Санта Клауса, смехом, напоминающим грохот перекатываемых по комнате валунов. Рассказ о том, как я двумя ударами вырубил брата Бостона, привел краснорожего ублюдка в восторг. Мне кажется, что, если бы я сломал вышеназванному брату шею, главный падре, наверное, лопнул бы от смеха. Однако его веселье резко идет на убыль, когда выясняется, что я имел неосторожность временно посеять «документы» в лесу. Он проводит дискурс на тему беззаботности. Краткий дискурс – но весом тонны в четыре.

Затем при помощи увеличительного стекла проверяет печать на пакете с «моими» документами. Удовлетворившись осмотром, ломает печать и знакомится с содержимым пакета. Чтение бумаг – ох как хотелось бы мне знать, что там! – длится, как мне кажется, целую вечность. Гудштадт то и дело останавливается, чтобы сделать глоток бренди или пыхнуть сигарой. Наконец он разделяет бумаги, укладывает большую их часть в ящик своего письменного стола и возвращает мне то, что оказывается паспортом.

– Здесь содержится много свидетельств того, что ваше задание в Майами выполнено вполне успешно, – говорит отец Гудштадт. – Брат Батон Руж много пишет о ваших выдающихся талантах. Вы отличились в глазах Марии, Бога и Церкви. Хорошая работа. Славно. – Он встает из-за стола и протягивает мне свою огромную ручищу размером с ногу ягненка. – Добро пожаловать в монастырь Рысьего Ручья, брат Даллас! Теперь вы полноценный член Общества Фелиситатора, и вскоре мы устроим торжественную церемонию по случаю вашего вступления в наши ряды. А пока брат Бостон и брат Ньюарк проводят вас в вашу келью. Постарайтесь не напугать брата Далласа, брат Бостон! Хо-хо-хо!

Нет, это был не смех, а настоящий горный камнепад.

Вот так, мои дорогие, все и произошло. Прошло всего несколько секунд, и я оказываюсь на моей походной коечке в убогой келье, где имеется также шкафчик для одежды, стол, столик для умывания и циновки-татами на деревянном полу. И тут я задумываюсь над тем, не вознамерился ли проницательный старый мясник поиграть со мной в какие-нибудь свои хитрые игры. А вдруг он разглядел под маской моего притворства истинную суть дела? Хотя, конечно же, теперь я знаю, что это не так. Я их надул! Да, да, именно так. Теперь я живу в монастыре, где в результате целой цепочки совершенно безумных событий меня считают братом Далласом, Техасским Каратистом, новоиспеченным членом Общества Фелиситатора – жутчайшей банды монахов-громил, готовых убивать во имя Христово, каких не было у Святого Престола начиная со Средних веков. Если судить по паспорту, брату Далласу исполнился тридцать один год. Мне же совсем недавно стукнуло тридцать. Разница несущественна. Рост брата Далласа, согласно документам, шесть футов три дюйма, а вес – 200 фунтов (примерно столько же весит самая слабая отрыжка отца Гудштадта). Мой рост – шесть футов один дюйм, а вес – 189 фунтов. По телосложению я вовсе не напоминаю рахитичного цыпленка, так что разница в нашем с братом Далласом росте не бросается в глаза моим новым духовным собратьям. Брат Даллас родом с Юга, в моей речи тоже слышен южный акцент, причем, слава богу, натуральный – я думаю, что Гудштадт сразу бы распознал имитацию протяжной южной гнусавинки в голосе. Мою репутацию каратиста, опять-таки, к счастью, я подкрепил при первой встрече с монахами, когда продемонстрировал на одном из них якобы приемы якобы прославленного восточного единоборства. Кроме того, судьбе было угодно, чтобы я оказался в нужном месте в нужное время – в тот день, когда ожидалось прибытие настоящего брата Далласа со всеми необходимыми документами. Только представьте себе! Судьба все-таки, видимо, благосклонна к старине Перселлу.

В довершение всего как знак доверия я получил поручение доставлять в монастырь всевозможные припасы. То есть я вместе с одним чуваком по имени брат Омаха раз или два в неделю езжу на освященном джипе в Хамптьюлипс и делаю покупки в тамошнем супермаркете. (На днях, вскоре после моего прибытия, мне довелось съездить в Абердин, чтобы купить какую-то деталь коротковолнового радиопередатчика. Именно в этот день в своем абонентском почтовом ящике я и нашел ваше письмо, в котором вы рассказываете о вашей затее с венскими сосисками и придорожном аттракционе, и в тот же день отправил вам открытку.) В Хамптьюлипсе нас, монахов, воспринимают вполне адекватно. Та часть местных жителей, что не являются ни пьянчугами, ни индейцами, относится к нам с веселой елейностью, а те, что пьянчуги и индейцы – кстати, их среди местных большинство, – с демонстративным равнодушием. В мой самый первый поход за бакалейными товарами я тайком отправил писульку в Абердин, в «Баварскую Автомобильную Компанию», и велел им оставить мой автобус на хранение. Другое письмишко я отправил на лесопилку. В нем я сообщил, что отплыл на солнечный островок в Средиземном море, где буду жить в цыганской пещере с одной бывшей нашей американской студенточкой, а причитающиеся мне денежки попросил перечислить в фонд Армии Спасения.

Так что теперь я здесь. Внутри военизированного монастыря. А вы сейчас, наверное, спрашиваете в один голос: «Ну и что, совсем того?!» А я, глядишь, сумею-таки убедить вас, что вовсе я не осел, а может, и не сумею, но когда тут, в лесу, опускаются сумерки и становится темно, каждый раз, когда где-то рядом вдруг хрустнет ветка, у меня волосы дыбом на голове становятся. Так что новым подробностям моего рассказа придется подождать, пока я сяду за следующее письмо.

А вы, друзья мои, тем временем будьте осторожны. Удачи вам с вашим зверинцем и сосисками. Брат Даллас милостиво благословляет вас, но, пожалуйста, не пишите ему, потому что, если остальные братья поймают его на попытке связаться с внешним миром, они выроют в его голове ямку и похоронят в ней его башмаки.

– Ну, – спросила Аманда. – Что ты на это скажешь?

– А ты что на это скажешь? – вопросом на вопрос ответил Зиллер.

– Ну, я не знаю. Ты мог бы подумать, что Плаки Перселл решил попотчевать нас изысканным перфомансом собственной фантазии. Если не считать того, что ты знаешь, что он говорит чистую правду. Поэтому ты мог бы подумать, что Плаки занимается саморазрушением и намеренно засунул голову в пасть Церкви, зная о том, что зубы у нее отнюдь не резиновые. Или ты мог бы подумать, что Перселлу посчастливилось – или он просто имел наглость – прикоснуться к тайне настолько грандиозной, что она способна сотрясти основы христианства на расстоянии от Хамптьюлипса до Рима. Что он находится на самой ее вершине, и знает об этом, и не спустится вниз до тех пор, пока не попадет туда, куда ему надо. Или ты мог бы подумать, что эта необычная и интересная ситуация может в конечном итоге повлиять на наши с тобой сферы деятельности. Ты мог бы подумать, что наш долг – добраться туда, где находится Перселл, пока с ним не случилось что-нибудь действительно недоброе. Ты мог бы подумать, что чему быть, того – в соответствии с божественным предначертанием – не миновать, и что мы не имеем права вмешиваться, а должны сидеть на наших удобных местах и спокойно наблюдать за происходящим. Или еще ты можешь подумать, как думали другие до тебя, что я молодая и очень любопытная особа.

Аманда застенчиво улыбнулась и наклонилась, чтобы подобрать с застеленного персидским ковром пола игрушку, оставленную там малышом Тором. Нагнувшись, она почувствовала, как затрепетали ласточки под сводами купола ее чрева.

Зиллер ничего не ответил, отправился к своим барабанам и начал легонько по ним постукивать. Он ударял по ним, он колотил по ним, он выбивал из них дробь, он ласкал их поверхность, извлекая из них долгий, протяжный звук. Он набросил гирлянду высокого, ясного тра-та-та на шею первобытного бухающего ритма, который подобно цепной реакции рокотал всю дорогу обратно по брюху животного, чья мембрана и дала жизнь пустому кругу барабана.

– Вся вселенная – совокупность ритмов, – размышляла Аманда. – Каждый из нас ощущает необходимость отождествить ритмы своего тела с ритмами космоса. Море – это огромное средоточие ритмов. Вихри ветра, атомные орбиты – ритмичны. Женская матка, сильный мускулистый орган, сокращается при рождении ребенка. Ритмические сокращения – это важный стимул для появления младенца на свет. Именно с ритма все и начинается.

Если игра Джона Пола на барабанах и не пролила свет на тему Плаки Перселла и таинственных монахов, то по крайней мере позволила Аманде вникнуть в музыкальность человеческого поведения. Кстати, к вашему сведению: действия подобно звукам делят поток времени на ритмические отрезки. Большая часть наших действий и поступков происходит регулярно, им не хватает динамизма, и они не акцентированы. А вот случайные поступки, подобные проникновению Плаки Перселла в монастырь Рысьего Ручья, акцентированы в силу их высокой интенсивности. Когда рождается акцентированный ритм, связанный с одним или несколькими неакцентированными, возникает некое ритмическое целое. Ритм – это все, что содержит длительность энергии. Качество человеческой жизни зависит от ритмической структуры, которую он может навязать входу или выходу энергии. Энергия равна произведению массы, помноженной на квадрат скорости света. Эйнштейн прекрасно понимал то, что имел в виду Торо, когда говорил, что человек «слышит бой другого барабана». Обратите внимание, Торо не сказал ничего ни о саксофонах, ни о фисгармонии или казу. Зато обратите внимание на то, что он употребил слово «барабан». Барабанщик имеет дело исключительно с ритмом и таким образом является архитектором энергии. Искусство не бесконечно. Бесконечна только энергия. Барабан для бесконечности – все равно что ноль для бабочки.

Аманда испытывала искушение сравнить Зиллера со своим новым пониманием игры на барабанах, но не стала этого делать. Вместо этого она положила в коробку из-под прокладок немного печенья из грибов, после чего вся семья отправилась запускать воздушных змеев. Когда Аманда пробегала через заросли высокой болотной травы, а ветер трепал ее желтое платье, она крикнула мужу:

– Воздушный змей – это простейшее геодезическое устройство, подобно тому, как барабан является простейшим…

Он убежала дальше, и ее слова потерялись на ветру.

Совокупная электрическая мощность человеческого тела составляет примерно одну двухтысячную вольта.

Этого явно недостаточно, чтобы осветить Бродвей, верно?

Этого, черт побери, недостаточно даже для того, чтобы поджарить на электроплитке венскую сосиску.

Неудивительно, что Господь Бог никогда не присылает нам счета за электричество. Он разорился бы на одних почтовых марках.

В придорожном зверинце постепенно накапливалось счастье. Покончено с заключительными штрихами по внутреннему и внешнему убранству. Хотя животных там по-прежнему нет. За исключением двух подвязочных змей да мухи цеце, мертвой настолько, что ее поместили в саркофаг из искусственного янтаря, и настолько неживой, что она не способна даже разлагаться. Что касается остальных частей «Мемориального заповедника хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика», то они процветали. Каждый день к ним прибавлялись один-два новых штриха. На что, как правило, уходило не больше одной двенадцатой продолжительности дня. Оставшееся время можно было посвятить переустройству более личного характера. Хотя и Аманда, и Джон Пол каждый день удалялись на несколько часов в свои святилища, семейный узел затягивался все туже. В свое время Мон Кул чувствовал себя очень неуютно в обществе первой жены Зиллера, а она – в его. («Дорогой, мне не хотелось бы показаться занудой или типичной буржуазкой из Канзас-Сити – в конце концов, я обожаю больше всего именно то, что ты ни на кого не похож, – но взять с собой в свадебное путешествие бабуина, это, ну, я не знаю, от этого у меня просто мурашки по коже!») А вот в обществе Аманды ученая обезьяна чувствовала себя раскованно до такой степени, что непринужденно почесывалась в ее присутствии. Малыш Тор взял привычку расхаживать повсюду в набедренной повязке, с гордостью подражая своему новому папочке. Все вчетвером они играли в различные игры, как дома, так и за его пределами. Они собирали грибы и ягоды, выкапывали коренья и занимались сбором съедобных морских моллюсков, музицировали, занимались работой по дому, уговаривали старое кафе принять новый чудесный облик, и каждый тем временем пытался разгадать… ладно, не будем об этом.

Заглядывали к ним и нечастые посетители, главным образом незнакомцы. Их либо привлекали исходившие от кафе вибрации, либо до них просто доходили слухи. Это были проезжающие, молодые мужчины и женщины. По пути из Калифорнии в Канаду. Или наоборот. Они много улыбались, некоторые из них носили свои пожитки в потертых гитарных футлярах, другие – несли свои головы забинтованными. Со свободными и молодыми теперь обходятся не всегда милосердно. Таких посетителей хорошо, вкусно кормили и желали счастливого пути.

Остроту жизни в зверинце прибавляли письма Перселла. В них повествовалось о злодеяниях консервативно настроенных монахов, которые те выполняли по приказам, в свою очередь, исходившим из консервативного ядра Ватикана во имя защиты Церкви от протестантов, от зацикленных на налогах правительств и либеральных тенденций. В них также сообщалось о приспособлениях для заказных убийств, искусных заговорах и ситуациях, в которых человек часто находится на волосок от гибели. А также о страданиях монашеской плоти от отсутствия плоти женской, точнее, вполне определенной ее части. Письма были необычны по природе содержавшейся в них информации, необычны по своему маскулинному настроению, это были письма, которые можно перечитывать не один раз. Читать в соответствии с определенной церемонией. В сопровождении барабанов и ладана. Таким вот образом безмятежно, почти экстатически, тянулись один за другим дни в ноябре. А потом пошли дожди.

А потом пошли дожди. Они пришли со стороны гор и залива. Дожди проливались болезнями. Дожди проливались страхом. Дожди проливались запахом. Дожди проливались убийством. Дожди проливались опасностью и бледными яйцами зверя.

Дождь падал на города и поля. Он падал на сараи, в которых стояли трактора, и на лабиринты болот. Дождь падал на поганки, и папоротники, и мосты. Он падал и на голову Джона Пола Зиллера.

Дождь лил не переставая несколько дней подряд. Началось наводнение. Затопило колодцы, и они наполнились рептилиями. Подвалы наполнились окаменелостями. По сочившимся влагой полуостровам бродили поросшие мхом психи. Капли влаги сверкали на клюве Ворона. Древние шаманы, вымытые дождем из своих домов в пнях мертвых деревьев, позвякивали похожими на раковины моллюска зубами среди затопленных дорог, ведущих в лес. Дождь с шипением обрушивался на автострады. На рыбацкие лодки. Он пожирал старые тропы войны, рассыпал чернику, пробегал подорожным кюветам. Он все вымачивал. Распространялся во все стороны. Повсюду проникал.

И дождь принес дурное знамение. И отраву принес. И краску. И принес лихорадку.

Дождь поливал китайские острова. Падал на череп, в котором обитали сверчки. Обрушивался на лягушек и улиток в канавах. Хлестал по неправдоподобно огромной сосиске, умиротворяющей и уязвимой. Барабанил по окнам больницы, куда привезли Аманду. Кровь, стекавшую по ее ногам, смыло струями дождя.

Дождь почти заглушал стоны боли, которые она издавала, лежа в кустарнике возле мышиных норок. Дождь хлестал по лежавшему рядом плоду, появившемуся на свет преждевременно в результате выкидыша. Лежавшему среди грязной полевой травы. Дождь струился по глазам потерявшей сознание Аманды, как хлестал и по окнам больницы, где она лежала уже одиннадцать дней, временами на грани смерти.

Больничный коридор блистал тишиной. Восседавшая на санитарном посту медсестра – с приветливым лицом, хотя вся какая-то тощая – оторвала взгляд от журнала «Ридерз дайджест», в котором с огромным удовольствием читала статью под названием «Как стать хорошим президентом» пера покойного президента Дуайта Эйзенхауэра. Посетителей начнут пускать только через сорок минут, так что она не ожидала никого из тех, кто приходит навестить пациентов. Честно говоря, она и не думала, что кто-нибудь придет в эту пору. О боже! Это ж надо! Высокий, с уксусного цвета лицом мужчина, с шаром перекати-поля вместо волос, одетый в накидку-дождевик из шкуры питона, из-под которой у него виднелась… лишь набедренная повязка.

«Наверное, какой-нибудь псих, – подумала сиделка. – Что же ему надо? Как я с ним справлюсь? Да, это вам не генерал Дуайт Эйзенхауэр! Из такого президент, как из меня…»

Увы, ход ее мыслей был вскоре прерван.

Незнакомец оказался вежливым. В его намерения, видимо, не входило ограбление или изнасилование. Он пришел в больницу проведать жену, ах да, та самая бедняжка, у которой случился выкидыш. Он знал, что время приема посетителей начнется позже, но пришел ненадолго, потому что дома остался малолетний сын под присмотром его доброго друга – дрессированного бабуина. Все врачи находились на обеде, поэтому сиделка извинилась и тут же скрылась в стерильно белом коридоре. Через пару минут она вернулась и объявила:

– Миссис Зиллер спит. Она очень слаба. Ее состояние по-прежнему остается критическим. Думаю, мистер Зиллер, вам лучше прийти сюда завтра. («И ради бога, наденьте какую-нибудь одежду!») Последнюю фразу она тихо пробормотала себе под нос.

– Можно мне хоть взглянуть на нее? – Голос у него был усталый, но такой культурный и мощный. – Мне хотелось оставить ей вот это. – И он протянул целый букет мухоморов (Amanita muscaria) – больших, ядреных, с белыми бородавками, которыми равномерно обсыпаны их алые шляпки.

У сиделки перехватило дыхание.

– Они же ядовитые, верно?

– Нет. Нет. Они просто… обладают… необычным эффектом, необычно воздействуют на нервную систему и мозг, но смерти они в себе не таят. В любом случае на них нужно смотреть, любоваться ими, а не жевать их. – Он улыбается. – Они ей очень понравятся.

Сиделка попыталась не выдать свое беспокойство.

– Ну хорошо, – сказала она. – Тогда поставьте их в кувшине, в котором вы их принесли. Но я обязательно спрошу у доктора, когда тот вернется с обеда.

Затем она провела Зиллера по стерильному пространству ослепительно белого коридора и больничного запаха к палате, в которой лежала Аманда.

– Не стоит беспокоить ее, – добавила сиделка и приоткрыла дверь.

Зиллер проскользнул внутрь. Он мысленно взял в ладони лицо Аманды, отбросив в сторону бледность, худобу, пластиковые трубки, подсоединенные к ее ноздрям и венам, руки, напоминавшие сломанные крылья. Джон Пол не осмелился потревожить ее даже поцелуем. Волшебные слова, которые Зиллер хотел сказать ей, он только еле слышно прошептал. Он оставил на столике у изголовья кровати кувшин с пламенеющими грибами. А еще – стихотворение хайку, начертанное на подмокшем листке тонкой рисовой бумаги:

* * *

По словам Плаки Перселла, все рано или поздно сводится к презренному металлу. Вполне возможно, что Перселл несколько преувеличивает, однако мало кому из нас удается избежать соприкосновений с экономикой. Финансовый кризис постиг и Зиллеров – как итог госпитализации Аманды.

По правде говоря, Зиллер вбухал в создание придорожного зверинца кучу денег. За участие в гастролях передвижного тибетского шоу Почти Нормального Джимми они с Амандой получили не очень-то щедрое вознаграждение (хотя Джону Полу и платили по соответствующей профсоюзной ставке), не обогатился Зиллер и от продажи своих скульптур (хотя несколько из них перекочевали в коллекции ну о-очень состоятельных коллекционеров). Зато его игра в составе «Худу Мит Бакит» оказалась вполне прибыльным делом. И хотя альбом группы продавался, что называется, из-под полы – ни один уважающий себя дистрибьютор никогда в жизни не прикоснулся бы к нему – и находился в черном списке радиостанций от Атлантического до Тихоокеанского побережья, он тем не менее стал культовым фетишем, «классикой андеграунда», и разошелся в количестве пятидесяти тысяч экземпляров. Вместе с финансовым успехом появились и знаки внимания к творчеству группы со стороны истеблишмента и намеки на возможный компромисс. На авеню Б. в баре «Аннекс» состоялось импровизированное собрание музыкантов группы. Четыре музыканта-героя огромными глотками осушали емкости с пивом, заедая их бесплатным арахисом. (В голодные дни Джон Пол и Мон Кул иногда существовали только на этих орешках бара «Аннекс». Белок – он повсюду, где только отыщешь его.)

– Послушай, Зиллер, – скулил Рикки-Тик, лидер-гитарист, – две крупные фирмы грамзаписи хотят подписать с нами контракт. Бабки предлагают просто ошаленные. Мы, конечно, не собираемся продаваться, чувак. Но, хочешь не хочешь, придется кое-то смягчить в текстах. Секс, там, смягчить. Вуду. Анархию. Трепанацию черепа. Извращения всякие там нехорошие. Вот и все, чувак. Журнал «Лайф» хочет тискануть о нас статью.

Зиллер пронзил бывших товарищей яростным взглядом своих пирамидальных глаз и изобразил улыбку, которая напоминала лежащий на подушке кинжал.

– Вы, джентльмены, можете поступать, как вам угодно. Удовольствия от ссылки небезупречны – в лучшем случае. В худшем – от них гниет печень. Кожа Наполеона сделалась желтой, как лепестки лютика. Я отбываю полночным специальным экспрессом к себе на родину. – И, прихватив последнюю пригоршню бесплатных орешков, он отправился в Африку. Но поскольку 90 процентов репертуара группы представляли собой композиции Зиллера, перед отъездом он получил кругленькую сумму.

Путешествие обошлось недешево. Переоборудование придорожной забегаловки «Дикси бар-би-кью» в «Мемориальный заповедник хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика» также потребовало денег. Мотоцикл пришлось с доплатой обменять на джип последней модели. А затем происшествие с Амандой. Общая сумма счетов из больницы здорово пошатнула семейный бюджет. Под гигантской венской сосиской воцарилась Черная Пятница.

Отец Аманды был, пожалуй, самым преуспевающим ирландским иммигрантом-тяжеловесом, всеамериканским бароном орхидей. Поскольку Аманда была его единственным ребенком, а жены у него, увы, не имелось, ему не составило бы особого труда облегчить финансовые тяготы новобрачных. И хотя папочка был далеко не в восторге от избранника дочери, он все равно охотно отправил бы галопом прямо к ее изголовью целую кавалерию зелененьких банкнот. Они спешились бы, смиренно подошли ближе, держа шляпы в руках, стряхивая с зеленых усов капли дождя, и, нисколько не измотанные долгой скачкой, сказали бы хрипловато и мужественно:

– Как поживаете, мэм? Банкнотная бригада прибыла. Надежные защитники священного американского образа жизни к вашим услугам. Чем можем быть вам полезны?

Зиллеры вполне могли бы попросить в долг у Почти Нормального Джимми. Но поскольку ни один из них не желал просить денег у родственников, то мысль о том, чтобы одалживаться у друзей, показалась еще более тягостной.

Поэтому Джон Пол, которому телефон представлялся чем-то вроде хорошо смазанного инструмента для пыток, позвонил в Нью-Йорк. И услышал, как его собственные нерешительные слова летят на другой край континента. Услышал, как до него доносится косноязычный лепет его дилера, явно сопровождаемый неприязненными взглядами ковбоев и сельскохозяйственных рабочих, пока пролетал над землями Айовы и Монтаны. Джон Пол мужественно выдержал процесс объяснения своего трудного положения в холодную черную трубку телефона, выдержал похожие на леденцы гласные звуки ответов собеседника, лившиеся ему в ухо. Выдержал все. И в тот день, когда Аманду выписали из больницы в Маунт-Верноне и она вернулась домой, где ее встретили букеты из камыша и лососевой ягоды, устричная запеканка, младенческие поцелуи, бабуинские ужимки и прыжки и любимая мелодия флейты, ей было сообщено о неожиданно свалившемся на их семейство богатстве. Оказывается, Невибрирующее Астрологическое Зрелище Купола Додо, ранее выставленное на всеобщее обозрение в музее американского искусства Уитни, было продано некой парочке из Амстердама примерно за двадцать пять тысяч долларов. Для такого шедевра сущие гроши. Дилеру досталась примерно треть суммы, остальное было чеком отправлено по почте.

– До весны здесь, на этой дороге, будет минимальное число туристов, – объяснил Аманде Джон Пол. – Лишь редкие знатоки, занятые поиском старомодных закусочных, произрастающих под этими кислыми небесами и нескончаемыми ливнями. Теперь финансы у нас есть. В достаточном количестве. Так что дергаться не стоит. Открытие нашего заведения можно на некоторое время отложить. Мы находимся в Северо-Западном Углу. Ты его освещаешь, я в нем копаюсь, и наоборот, хоть я и не великий охотник освещать, а ты копаться. Северо-Запад, пусть он и находится на поверхностном уровне, все же один из моих источников. Ты говорила, что питаешь интерес к науке о происхождении, или, как я предпочитаю называть ее, науке обращенных к богу решений. Если оставить в стороне мои личные примеси, которые лишь затуманят чистое содержимое твоего плавильного тигля, то все равно некоторые качества здешних мест по-прежнему представляются мне достойными нашего исследования. Грибы, например, и то, что осталось от культуры аборигенов. Возможно, кое-что поучительное можно извлечь и из здешних дождей. Итак, я предлагаю отложить открытие нашего заведения до первого апреля. Давай в ближайшие четыре месяца самым внимательным образом ознакомимся с биосферой Северо-Запада во всех ее проявлениях, функциональной частью которой мы с тобой невольно стали. Таким образом, мы должны послужить ей так, как она служат нам, точно так же, как кочевники служат обстоятельствам, которые, в свою очередь, вращают колеса их кибиток. – Зиллер помолчал. – Разумеется, мы не станем пренебрегать нашими обычными интересами и личными проектами.

– Это как раз по моей линии, – быстро произнесла Аманда, – передай устриц. Что там слышно о Плаки Перселле? Я люблю тебя, Джон Пол. Ты заметил, что шляпки мухоморов того же самого очаровательного алого цвета, что и ягодицы Мон Кула? – Здоровье возвращалось к Аманде большими глотками.

Исподнее чародея нашли вчера, рано поутру. Или позавчера, в самом конце дня. Власти не проявили особой точности. Тем не менее они заверили нас, что самого чародея арестуют в течение двух суток или, говоря иначе, сорока восьми часов. А что потом?

В это утро у агентов был чрезвычайно мрачный вид. Нам удалось подслушать, как они обсуждали будущее, которое ожидает змей. Один из них, тот, который скорее всего из ФБР, сказал:

– Давайте отпустим их на свободу в лес.

На что другие, ребята из ЦРУ, возразили:

– Раздавим гадин!

Значит, они собираются умертвить змей. Что же тогда они сделают с нами?

Автор понимает, что время, видимо, потихоньку иссякает. В силу болезненной неясности ситуации на него, очевидно, возлагается задача пришпорить свой «ремингтон» и приблизиться к сути дела, разместив на переднем крае все самые яркие и важные факты, что находятся под его командованием. Изложить всю эту нитти-гритти-суть на бумаге, пока еще есть возможность. Это он и сделает – чуть позже. Если он до сих пор чересчур увлекался, и его заносило в сторону, если он с избытком потчевал вас прошлым, если он развлекал вас пейзажами, вместо того чтобы выйти на авансцену с опровержением, то простите или покарайте его на ваше усмотрение. Только не забывайте о том, что хоть у вас и есть доля в этом деле – у всех до единого, – доля автора, как ему кажется, гораздо больше всех ваших вместе взятых. И еще он никогда не утверждал, что он не эгоист или герой.

Вы должны понимать, что автор не был очевидцем тех событий, которые до сих пор описывал. Все это случилось еще в те блаженные времена, что предшествовали появлению Маркса Марвеллоса в роли менеджера зверинца, еще до того, как появилось Тело и перевернуло все вверх тормашками. Таким образом, автору очень важно по личным причинам мысленно настроиться на правильную волну, если не на точную последовательность событий, которые свели вместе Джона Пола, Аманду и Плаки при таких зловещих обстоятельствах. Для этого он использовал письма, дневниковые записи и устные свидетельства.

Аманда, хотя и не прочитала ни одного предложения, настаивает на том, что автор пишет историю. Автор, конечно же, знает, что она имеет в виду, но не уверен, что хочет взять на себя такую ответственность. Тем не менее нет причины панически открещиваться от ярлычка «историк». Историю нельзя назвать чистой наукой, она гораздо ближе к животноводству, чем к математике, поскольку связана с селекционным размножением. Главное отличие животновода от историка состоит в том, что первый разводит овец и коров, а последний (как предполагается) – факты. Животновод использует свое умение обогатить будущее, тогда как историк свои умения направляет на обогащение прошлого. Как правило, и тот, и другой при этом постоянно находятся по щиколотку в дерьме.

История – научная дисциплина о совокупности пристрастий и предубеждений. История может делать акцент на общественных событиях, или культурных, или политических, или экономических, или научных, или военных, или художественных, или философских. Она может, если, конечно, обладает роскошью объемности или высокомерием поверхности, попытаться поставить почти равный акцент на каждый из этих аспектов, однако нет никакого доказательства того, что общая, всеобъемлющая история более значима, чем отдельно взятый вид истории. Если автор чему-то и научился у Аманды (а он должен признаться, что научился многому), то прежде всего тому, что полнота существования включает в себя чрезвычайно изощренный баланс: определенных, плохо определенных, неопределенных, движущихся, покоящихся, танцующих, падающих, поющих, кашляющих, растущих, умирающих, вневременных и временем ограниченных молекул – и расстояния между ними. Эта структура так сложна и так идиотски проста, что никакие инструменты историка здесь не годятся. Они либо ломаются и становятся безгласными в руках ученого, либо вонзаются в материал, оставляя удручающие прорехи, которые трудно залатать и привести в божеский вид. Правило первое в руководстве по космической механике: прямой гаечный ключ никогда не превратится в нарезной болт. Набравшись мужества из этого правила, автор может похвастаться, что его подход к истории не хуже, чем любой другой, а может быть, даже лучше. Ну и что из этого?

– Ну и что из этого? – напечатала пишущая машинка, то есть «ремингтон», стараясь не слишком громко клацать своими клавишами, чтобы не побеспокоить Аманду. Уже наступил час заката, и она удалилась в свое святилище. Закат и рассвет, очевидно, самое подходящее время суток для того, чтобы впасть в транс. Скорее всего. За последнюю пару дней бедняжка впадала в транс раз, наверное, двенадцать. Ее глаза такие же плоские и безжизненные, как обрезки линолеума, а свисающие из-под них складки кожи напоминают свежее тесто, капающее с ложки пекаря. И все же она прекрасна. Она только что заглядывала сюда, в гостиную, где сидит за своей пишущей машинкой автор. На ней были лишь голубые кружевные трусики и прозрачная хлопковая блузка в деревенском или цыганском стиле. Одета она была так вовсе не для того, чтобы соблазнить автора – что некогда все-таки имело место, – но лишь по причине ее беззаботности. Мысли ее находились где-то далеко, в другом месте. Все, что она узнала за двенадцать изнуряющих сеансов, она узнала сегодня утром на рассвете, когда «голоса» сообщили ей, что скоро она получит письмо. Тоже мне новость. Великие голоса, да? Они даже не сказали ей, от кого будет письмо. Оно вполне могло прийти из принадлежащего Элу «Журнала лепидоптеры», что в Суэце, с просьбой об очередной статье для энтомологического ежемесячника. Или же от дяди Мика из Пасадены.

Несмотря на жуткую физическую усталость, несмотря на ее беспокойство за Зиллера, за Плаки, за Мон Кула и, конечно, за Тело (О, Тело! Какими ересями обернется твое наследство?!), Аманда, прежде чем войти в вечерний транс, предложила приготовить ужин для автора этих строк. (Она только что накормила малыша Тора сладкой кашкой и оставила его в детской кроватке, чтобы тот сам с собой поиграл перед сном.) Автор отказался.

– Нет, – сказал он, – не нужно тебе беспокоиться. Чуть позже я сам приготовлю себе пару-тройку хот-догов. Поскольку зверинец закрылся, хот-доги все равно испортятся. Уж лучше их съесть.

Аманда улыбнулась:

– Ты собираешься есть сосиски?

– Да. Возможно. Что может быть лучше для обреченного, чем зиллеровские маленькие мистические цилиндрики мира?

– Приятного аппетита! А сейчас мне нужно идти.

– Я еще увижу тебя сегодня вечером?

– Если узнаю что-нибудь во время транса, то непременно сообщу. Если нет, то ты увидишь меня в два часа ночи. Я приду к тебе в комнату.

Что это было? Могло это быть то, о чем думал автор? Надеждой? Желанием? Благодарение богам. Он принесет в жертву Венере двенадцать белых голубок. Его кожа покраснела, а в воспаленном воображении зашевелились самые изысканные фантазии. Внезапно он испытал такую мощную эрекцию, что чуть ли не сбросил со стола пишущую машинку.

– Послушай, можешь не помогать, если тебе не хочется, – сказала Аманда. – С моей стороны было бы просто несправедливо требовать от тебя помощи. Но я собираюсь поздно ночью тайком спуститься вниз или скорее завтра рано утром. Хочу выпустить змей на свободу.

– Что ж, – вздохнул автор, после того как кровь бесчестно отхлынула от его пениса, – почему бы для разнообразия не рискнуть жизнью ради кучки подвязочных змей или чего-то подобного? Солдаты каждый день отдают свои жизни за рептилий. А ты ни о чем не забыла? Что будет с блошиным цирком? Разве ты не собираешься отпустить на волю блох?

– Я слышу в твоем голосе сарказм, но скажу тебе вот что – о блохах позаботились. Они отправятся отсюда в тщательно запечатанном авиаконверте, адресованном другу, который о них позаботится. В качестве награды за их верную службу и многочисленные блистательные выступления им будет позволено провести остаток жизни, своеобразную почетную отставку, на спине одного розового пуделя в Палм-Спрингс.

Аманда легонько поцеловала автора в губы и отправилась изнурять себя очередным трансом. Автор же принялся готовить хот-доги и поймал себя на том, что продолжает думать обо всей этой истории. Он согласился принять участие в рейде по освобождению подвязочных змей. Как бы отнесся к такому эпизоду серьезный историк? На следующий день он мог бы помочь отправить конверт, полный ученых блох, нуждающихся в политическом убежище. Интересно, ухватился бы за такую возможность Арнольд Тойнби? Или же отмахнулся бы, как от назойливой мухи, беспокойно жужжащей близ величественного каркаса более значимых событий?

Послушайте! Если Зиллер и Перселл пойманы, то существует вероятность, что при них обнаружат и Тело. А если Тело опознано и его личность доведена до всеобщего сведения – да и как такое удержишь в секрете? – то почти весь мир ждет огромное потрясение. Не исключено, что общество свалится с ног от такого удара или опустится на колени. Когда вы станете читать эти строки, вы скорее всего уже будете в курсе событий. Во всяком случае, писакам и толкователям придется иметь дело с этой сенсацией. Сначала о случившемся сообщат журналисты. Затем подвергнут анализу пандиты-философы. В конце концов настанет и черед историков. Они изложат различные версии обнаружения Тела, похищения его Перселлом, порожденной им Великой Дилеммы и заключительного бегства в… Туда, где оно может оказаться долгой американской ночью. Но смогут ли ученые-историки открыть то, что действительно произошло? Нет, автор теперь убежден: только он один способен отделить зерна от плевел, голую правду от мифов. И автор искренне желает рассказать миру все как есть. Если вы, конечно, осмелитесь выслушать его.